Тень значка

Эшлоу встретил меня слепящим снежным покрывалом и свежим морозным воздухом, так непохожим на бостонский дымный угар. Кошки протоптали в снегу узкую дорожку к веранде, на полу в кухне появилось блюдце с молоком. Пока я отсутствовал, Эвелин каким-то образом приучила их входить в дом, хотя раньше они отказывались.

Незаметно подкралась зима, первые грузчики и возчики с санями запряженными тяжеловозами потянулись во временный лагерь лесорубов – вскоре их станет больше, много больше, чем требовалось, и кто-то неизменно воспримет отказ слишком остро. Так всегда происходило с тех пор, как начался кризис – за любую работу хватались с жадностью и отчаянием, словно оголодавшие псы кидались на кость. Много кто хотел подзаработать на вывозке леса, особенно перед Рождеством, и для моей команды начинались веселые времена. Патруль постоянно дежурил возле гостиницы, где собирались работяги, которым не хватило места в лагере. Особо рьяных временами приходилось запирать в камере в подвале нашего офиса, а кое-кого и вовсе вышвыривать из города, дав понять, что возвращаться не стоит.

Бар Руби тоже не пустовал. Это было время хорошего заработка для нее и девочек, но одновременно и опасное время. Нередко кто-то срывал здесь свою злость, зная, что проститутка не побежит жаловаться на побои. Их единственной надеждой оставался здоровяк Льюис, и слух, что местный шериф будет недоволен, если кто-то позволит себе перегнуть палку. Обычно этого хватало. Таким было одно из негласных условий нашего с Руби сотрудничества, я не лез в ее дела по мелочам, но мог вмешаться и дать понять, что у нас здесь свои порядки и наглеть не стоит, или придется заплатить сохранностью собственных ребер и провести пару недель взаперти на хлебе и воде. Впрочем, если пострадавшая не возражала, всегда можно было решить вопрос денежной компенсацией в ее карман, и мне было без разницы, каким именно способом умник предпочтет расплачиваться.

В текущий сезон, должен признать, я реже обычного вмешивался в дела города, переложив большую часть своих обязанностей на Беннера. Начались заседания в окружном суде Олдертона, где я значился одним из ключевых свидетелей обвинения. Кроме того, я возил туда миссис Лэнгстон, она пожелала присутствовать на слушаниях. К тому же ей самой пришлось давать показания.

Мой рассказ о Маррлоу потряс ее, но она старалась держать себя в руках.

– Значит, все эти годы он был совсем недалеко, всего в дне пути. – Она опустилась на край кресла, уронив все еще изящные кисти рук на подол платья, словно силы внезапно покинули ее. – И ни одним словом, ни весточкой не дал понять, что он жив.

– Он жил под вымышленным именем, Беатрис, он бы не стал так рисковать.

– Вы, безусловно, правы, Джеймс. Но вы не понимаете – он мог. – Она сделала ударение на этом слове. – Он мог. Почему он настолько не доверял мне? Почему подумал, что я обязательно его выдам? Мы ведь столько лет жили под одной крышей.

У меня не было ответа. Миссис Лэнгстон горько усмехнулась.

– Я знаю, почему. Он просто вычеркнул меня из своей жизни. Переступил и пошел дальше. Он сказал, что это Феликс все придумал? Думаете, это правда?

– Я не знал вашего мужа…

– Вы не ответили. Вам ведь приходится постоянно выслушивать людей, которые что-то натворили, и уметь отличать их ложь от правды. Так скажите, вы ему верите?

– Да, верю, в этом вопросе – да.

– Значит, меня предали оба: и муж и брат.

– Мне жаль.

– Да, мне тоже. И я сама попросила его найти. – Миссис Лэнгстон слегка встрепенулась. – Я ведь вас еще не поблагодарила, вы сделали так много ради этого.

– Не стоит, это мой долг.

– Не скромничайте. Знаете что? Пожалуй, нам надо выпить. Будьте так любезны, принесите из буфета коньяк и два бокала. Я так полагаю, мое присутствие на суде обязательно?

Я принес хрустальный графин и бокалы, наполнил их, протянул один миссис Лэнгстон. «Хеннесси» времен, когда лошади в городах встречались чаще автомобилей, а уличные фонари по вечерам зажигал фонарщик, пах теплым дубом и медовой сладостью.

– Вас вызовут, как свидетеля, безусловно.

– Да, я понимаю. Вы ведь тоже там будете?

– Конечно. Я бы в любом случае был там, рядом с вами, Беатрис.

– Это очень благородно с вашей стороны, Джеймс, я безмерно это ценю.

Несколько недель ушло на допросы свидетелей и сбор документов, за это время я не общался с Марроу, лишь раз, по просьбе миссис Лэнгстон договорился, чтобы им позволили короткое свидание. Окружной прокурор был человеком хоть и не расторопным, но дотошным, я знал его несколько лет и не сомневался, что он доведет дело до конца.

Между тем на горизонте уже замаячило Рождество. Возвращаясь домой одним из вечеров, я проехал мимо возведенной на городской площади сосны и поймал себя на мысли, что до него осталось всего ничего. Нельзя сказать, что в городе воцарилось какое-то праздничное оживление, особо праздновать было нечего, но все же то тут, то там на стенах появлялись простые гирлянды из лапника, а на дверях венки, просто потому, что так было положено.

После моего возвращения наша с Эвелин жизнь стала походить на книжный образец семейных отношений. Она провожала меня на работу, целуя в щеку, пусть немного формально, но спрашивала, как прошел день, накидывала на плечи плед, когда я курил на веранде. Она была нежна в постели, хоть больше не проявляла той страсти, как в ночь после нападения на Грейвуд, но ночевала все так же у себя, потому что мой беспокойный сон никак не способствовал нормальному отдыху.

Миссис Лэнгстон стала навещать нас регулярно, несколько раз в неделю они с Эвелин устраивали совместные чаепития, когда та не была занята в аптеке. Видно было, что они очень сблизились, не смотря на значительную разницу в возрасте. Одним из вечеров жена вдруг заявила, что хотела бы научиться водить, чтобы самой ездить за покупками и иногда посещать Грейвуд. Справившись с первым замешательством, я решил, что это неплохая идея и сказал, что сам буду ее учить. Это был мой большой тактический просчет – когда Эвелин с энтузиазмом вдавливала педаль газа в пол, я буквально ощущал, как на голове прибавлялось седых волос. Последнее, чего я хотел, это закончить жизнь, вписавшись в сосну на обледенелой дороге. А вот жене скорость понравилась, и мой голос разума не способен был заглушить ее суицидальные порывы, поэтому ради сохранения нашего брака я передал почетную роль инструктора констеблю Томпсону, чье хладнокровие в этом вопросе в разы превосходило мое.

Утром перед праздником я заехал в пекарню миссис Уинслоу, работавшую каждый день в любую погоду с самого рассвета. Коробка с двумя пирогами и бутылка «Джонни Драм» ждали моих ребят к выходу на смену. Беннер принес дюжину сдобных булочек. Накануне Рут с помощью Джейка развесила пару фонариков и нарядила маленькую елку в углу, пропитавшую офис ароматом терпкой хвои. Свое маленькое Рождество. Я никогда не произносил речей, поэтому мы просто разлили бурбон по кружкам и пожелали друг другу удачи.

В подвале что-то металлически грохнуло, потом полился поток отборных сквернословий.

– Микки. – Вздохнула Рут, откусывая булочку. – Колотил в дверь почты, почти снес ее. Эд его задержал, чтобы не пугал людей, когда вы уже ушли.

Констебль молча кивнул, принимаясь за пирог. Микки Бонк был нашей новой головной болью: когда основная волна работяг улеглась, и все, кто не смог получить место разъехались пытать счастья в других местах, Микки остался и упорно делал все, чтобы раз за разом оказаться в камере. «Мне надо кормить детей» – твердил он, когда его отправляли за решетку, это же он повторял, выйдя, и тут же начинал все заново. Объяснения, что департамент шерифа никак не может заставить лесозаготовительную компанию дать ему работу он воспринимать категорически отказывался, даже под угрозой побоев. Временами мне хотелось просто пристрелить его, словно бешеную собаку, и этим признать свое бессилие перед его целеустремленностью. Он не нападал на людей, не воровал, и не наносил большого ущерба, но изводил нас мелким хулиганством, за которое его нельзя было запереть дольше, чем на пару дней. И наотрез отказывался покинуть город.

– Эй, Микки, я принесу тебе пирога, если ты перестанешь так орать. – Пообещала Рут.

– А выпить? За хреново мать его Рождество!

– Конечно.

– Тогда ладно, неси, и я подумаю.

– Боги. – Беннер плеснул бурбон в стакан, вытряхнув оттуда стопку карандашей. – У нас случайно нет крысиного яда?

– Уверен, в аптеке должно быть что-то подходящее. Может, спросите свою жену, шеф? – Поддакнул Джейк. – В прошлый раз он меня укусил. Спасибо, что на мне было пальто.

– Я спрошу. Но сомневаюсь, что его что-нибудь возьмет.

– Черт с ним. Схожу к бригадиру, вдруг получится его куда-нибудь приткнуть. – Беннер в прошлом сам был лесорубом и имел старые знакомства. – Надеюсь, его там наконец пришибет бревном.

Миссис Маршал пригласила нас на семейный рождественский ужин, о подарках родным предусмотрительно позаботилась Эвелин. Перед походом в гости мы обменялись своими. Она вручила мне увесистый сверток – теплый шерстяной плед в серую и зеленую клетку, который умудрилась связать так, чтобы я не видел. Я же удивил ее бархатистой коробкой из бостонской ювелирной лавки, которую посетил во время поездки.

– Как красиво, Джеймс. – Эвелин радостно повертела на свету пару серебряных брошей-клипсов с вставками из горного хрусталя. – Кто бы мог подумать, что мой муж знает толк в моде. Мне даже неловко за плед.

– Я как раз о таком и мечтал. – Заверил я. – Надевай их и пойдем, а то опоздаем к ужину.

– Непременно надену. Нора обзавидуется. Бедняжку постоянно тошнит, мама считает, что в этот раз будет девочка.

Нору действительно тошнило весь вечер, из-за чего она постоянно выходила подышать на веранду. Зато ее муж – Фрэнк, был сама жизнерадостность и обаяние. На пару с миссис Маршал они не давали разговору и смеху стихнуть ни на секунду, так что к концу вечера у меня самого начало мутиться в голове.

После праздников наступила оттепель, развезенные дороги сильно портили жизнь возчикам, лошади скользили по грязи и набросанному лапнику, но толстые сосновые бревна все равно упорно подтягивали к реке, чтобы с весной отправить вниз по течению. Том прислал короткое сообщение с поздравлением и сообщил, что продолжает расследовать деятельность «Мр. Марроу и Ко», так что не исключен еще один суд в Бостоне.

Слушания по текущему делу Марроу были назначены с начала недели, по моим расчетам, к выходным судья уже должен был огласить приговор. В понедельник прокурор и адвокат отобрали присяжных – фермеров, лавочников и одного старого аптекаря, чрезвычайно обрадовавшегося представившемуся развлечению. Адвокат Марроу – некий Абрахам Маколи, человек с внешностью, которая стиралась из памяти за пять минут – практически не участвовал в отсеве, согласившись с кандидатами обвинения. Его вступительная речь была краткой и трогательной, с упором на небольшие огрехи молодости, с лихвой покрытые честным образом жизни и упорным трудом во благо города. Прокурор Эверетт Ирвинг был настроен куда более жестко – Фостер циничный обманщик и вор, предавший семью, партнеров, закон и весь штат, построивший бизнес на краденных деньгах, к тому же не чурающийся связей с бандитами. Все это можно убедительно доказать с помощью полученных в ходе следствия документов и показаний свидетелей. Сам Марроу держался достойно, немного скорбно и даже несколько торжественно, словно гость на похоронах не слишком близкого, но уважаемого человека.

После завершения первого этапа я застал Ирвинга курящим на ступенях.

– А, Кейн, готов к завтрашнему выступлению?

– Не впервой, Эв. – Я чиркнул спичкой, прикуривая. – Отправим этого типа гнить на пару десятков лет и забудем.

– Может, и не отправим.

– Как так? Я чего-то не знаю?

– Я и сам только узнал. Маколи зашел ко мне и сообщил, что Марроу готов дать показания против своих партнеров в обмен на смягчение приговора. Если так, это уже будет дело между штатами, его перенесут в Монтпилиер, и все начнется заново.

– Хочешь принять сделку?

– Почему нет? Если я правильно понял, этот Марроу просто винтик в механизме. Так пусть говорит.

Почему нет. Конечно, первым моим порывом была досада, что Фостер может легко отделаться, но с другой стороны – месть не равна правосудию. Он все равно получит срок, возможно, намного меньший, чем заслужил, но зато отправит под суд еще парочку подобных себе. Я пожал плечами.

– Это уже официально?

– Пока нет. Я с ним переговорю, и завтра перед слушанием мы сядем за стол переговоров. Приезжай пораньше к зданию тюрьмы, узнаешь все первым.

Признаться, я испытывал некоторое разочарование, в котором нехотя признавался даже себе самому. Да, для торжества закона так было лучше – преступники сдают преступников, клубок разматывается, а значит, все идет правильно. Но этот суд был тем отвлекающим фактором, который не давал мне вернуться к моим навязчивым мыслям. Пока шло дело, я был занят чем-то большим, чем бытовая рутина в Эшлоу. Конечно, меня потом вызовут, как свидетеля, придется съездить в Монтпилиер раз – другой, но это уже будет не моя история. Я думал о Куинне, о шумном департаменте, где он в клубах табачного дыма распутывал опасную паутину, пока я вручал повестки да колотил пьяниц в баре. И эти мысли шевелились под кожей, словно черви, отчего хотелось содрать ее с себя, лишь бы унять постоянный досаждающий зуд.

Домой идти не хотелось. Ноги сами понесли меня в «Рубин». Мне нужно было, наконец, поговорить хоть с кем-нибудь, и Руби оставалась единственным человеком в городе, который мог хотя бы немного понять мои чувства. По крайней мере, мне казалось именно так.

Я зашел не через бар, а через небольшую пристройку позади, ключ от которой болтался у меня в кармане уже несколько лет. Здесь располагалась кухня, где я в прошлом провел ни один час за чашкой кофе или стаканом бренди. В печке потрескивали поленья, старенькая лампа в абажуре с бахромой привычно моргала – проводка здесь слабая, я сто раз говорил Руби позвать мастера и заменить ее целиком, но она только отмахивалась и меняла сгоревшие предохранители. На окне снаружи стояла решетка, а внутри всегда висела плотная штора, так что с улицы ничего невозможно было разглядеть. Дверь, ведущую в бар, Руби обычно запирала на ключ. Поэтому здесь можно было не беспокоиться, что кто-то внезапно войдет и увидит нечто неподобающее. Узенькая лестница в углу вела в верхнюю комнату – личную спальню хозяйки.

Я кинул шляпу на край стола, повесил пальто на спинку стула, насыпал в кофейник в голубой горошек кофе, налил воды и поставил на плиту. Сел за стол, закурил. В маленькой хрустальной вазочке как всегда поблескивали карамельки, пахло чуть сладковато, знакомо, почти по-домашнему. Не знаю почему, но эта кухня всегда действовала на меня умиротворяюще, словно маленькое надежное убежище посреди бури.

– О, шериф, будь как дома. – Хмыкнула Руби, заглянув в приоткрывшуюся дверь, ее чутье не подвело ее и в этот раз. – Подожди, я сейчас.

Она захлопнула дверь и вернулась через пару минут, поставив за стойку Льюиса, как делала это обычно, когда надо было отлучиться.

–Ну что, закончил свой суд?

– Почти. Завтра дело могут передать в Монтпилиер.

– Вот как? Кое-кто, поди, решил крысятничать?

– Тебе надо было идти в полицию, схватываешь на лету.

Руби коротко хохотнула. Налила себе в чашку вскипевший кофе. Присела на край стола, провела пальцами по моим волосам. Запахло фиалковым «Суар де Пари».

– Ты давно сюда не заходил, Джеймс.

Я отпил из кружки, язык обожгло горьким кипятком.

– Да, давно.

– Почему сейчас?

Я посмотрел ей в лицо – в уголках темных глаз лучами собрались морщины. Взял ее ладонь в свою, переплел наши пальцы.

– Не знаю. Тяжелый день.

– Всего один?

– А этого мало? Не предложишь мне чего покрепче?

– Покрепче чем кофе или чем это? – Руби кивнула на наши руки.

Я не смог ей ответить. Решив за двоих, она выдернула свою кисть и отошла к буфету, вынула бутылку "Эхо Спринг" и стакан, поставила передо мной.

– Пей сам, я не буду. Мне еще весь вечер работать. – Заметив мой взгляд, она подошла сзади, обняла на плечи и чмокнула в висок. – Не обижайся, Джимми, сейчас горячее время, надо выпивать, когда угощают, и крепко держаться на ногах. Расскажи лучше, что с тобой не так, чем Бостон так тебя зацепил, что ты вдруг появился на моей кухне?

– Ты скучаешь по прошлому, по сцене?

Мой вопрос застал ее врасплох. Она отступила, потом села рядом, выловила из вазочки карамельку. Я услышал, как сахарный шарик перекатился по ее зубам.

– Ну ты и спросил, черт тебя дери. Не знаю, что тебе ответить. Это не всегда бывало весело, знаешь ли – не самая легкая жизнь. Здесь, в баре, спокойнее, даже когда какой-то пьяница устраивает дебош, или лезет под юбку – это все можно понять. Оно не цепляет там, внутри. Черт… На кой ты это спросил, Джимми?

– Значит, все же скучаешь.

– Иди ты. Вот что я тебе скажу – у меня есть бар, и здесь сейчас мое место. Но и сцена тоже была, никто этого у меня не отнимет, она навсегда внутри, в сердце, в душе. Просто очень глубоко.

– А если бы я сказал, что хочу уехать?

– Куда?

– Да хоть куда. В город побольше. Тот же Бостон.

– Сказала бы, что ты дурак. Кем ты там будешь? Никем, одним из многих. Здесь ты сам себе хозяин, сам себе закон. Да что я тебе рассказываю… И что об этом жена твоя скажет?

Руби умела попадать прямо в центр мишени. Ее губы были сладкими от карамели, грудь упруго вздымалась под бархатным платьем. Она оттолкнула меня мягко, но на удивление сильно.

– Не надо, Джеймс. Иди домой. Сам потом об этом пожалеешь.

Я забрал пальто и шляпу и вышел в холодную темноту январского вечера. Порыв ледяного ветра отрезвлял не хуже пощечины. Надо было с этим заканчивать, у меня был долг перед горожанами, перед моими подчиненными, а дома меня ждала жена.

Немного проветрив голову, я вернулся к себе домой. Наклонился к встречавшей меня Эвелин, чтобы поцеловать.

– От тебя пахнет женскими духами. – Заметила она, чуть отстранившись.

– Был в баре. Зашел после работы. – Пожал плечами я, вешая пальто на крючок. – Суд, похоже, могут перенести в Монтпилиер.

Фразу про суд она проигнорировала, продолжая изучать меня пристальным взглядом.

– Ты был в баре с кем-то из конторы?

– Что? Нет. Почему ты спрашиваешь?

– А что в этом странного – зайти в бар с парнями после работы?

– А потом ты бы спросила, кто из них пользуется женскими духами?

Я прошел в столовую и сел за стол, Эвелин молча поставила передо мной тарелку тушеных овощей с мясом и уселась на свой стул. Судя по ее виду, в этот момент она тайно желала, чтобы я подавился.

– Хозяйка бара пользуется духами без чувства меры. Мы немного поболтали, вот и все.

– Да, Джеймс, конечно.

– Послушай, чем ты недовольна? Я зашел выпить, да, перекинулся парой слов с Руби. Я вообще много с кем общаюсь, я вообще-то шериф, такая у меня работа.

– Мне просто интересно, почему ты общаешься с некой Руби из бара, вместо того, чтобы поговорить со мной. Я ведь твоя жена.

– Вот именно потому, что ты моя жена, черт возьми. – Вырвалось у меня, и ее губы сжались.

– Если ты уже закончил, я пойду мыть посуду. – Ровно произнесла Эвелин, забирая тарелку с остатками рагу. – Кофе на плите.

Больше в этот вечер мы не разговаривали. Я выкурил пару сигарет на веранде, пока не почувствовал, как заныл от холода старый шрам на бедре.

Утром Эвелин вела себя как обычно, пожелала хорошего дня и легко коснулась губами моей щеки. Я сунул в машину термос с кофе и отправился в Олдертон.

Окружная тюрьма располагалась в двух кварталах от здания суда, и уже на подъезде я понял, что случилось нечто неординарное. Эверетт Ирвинг с папкой в одной руке и сигаретой в другой что-то оживленно обсуждал с местным шерифом – Питером Гартигом, его помощник беседовал с одним из охранников, записывая показания в блокнот.

– А, вот и Кейн. – Ирвин вяло махнул рукой с сигаретой. – Присоединяйся.

– Что тут за балаган?

– Твой Марроу ночью того, удавился. – Сообщил густым басом Гартиг, обрисовав трубкой воображаемую петлю. – Утром нашли в камере.

– Твою же…

– И не говори, у меня уже все бумаги на него готовы. – Скривился Ирвинг. – Полночи на них убил.

– Я взгляну на тело?

– Давай, смотри, если тебе такое нравится. – Согласился Гартиг. – Дорогу знаешь.

Черта с два я бы поверил, что Марроу добровольно повесился, едва успев предложить прокурору сотрудничество. Труп перенесли в отдельный кабинет для таких случаев и оставили на столе. Багровое лицо, глаза навыкате, между приоткрытыми посиневшими губами в засохшей пене торчал кончик языка, на штанах проступало влажное пятно. Рядом лежал ремень – орудие самоубийства. Я подошел ближе, рубашка на груди покойного была расстегнута. Я бы изрядно удивился, увидев ровный след от ремня и пару царапин от ногтей на шее – классические признаки суицида. Но под бороздой под челюстью угадывался чуть размытый, но все же достаточно заметный красный след от чего-то более мягкого, вроде полотенца или куска простыни. И никаких следов агонии, когда умирающий человек инстинктивно пытается выбраться, соскребая полоски собственной кожи. Кто-то держал его за руки и душил, а потом повесил труп или бессознательное тело на ремне на оконной решетке. Это было совершенно очевидно. Как и то, что такая головная боль совершенно не входила в планы шерифа Олдертона. Убийство важного бизнесмена, подкуп охраны прямо под носом, за такое могли и не переизбрать на следующий срок.

– Ну как? – Спросил Гартиг, когда я вышел наружу, и добавил уже с нажимом. – Тут ведь все понятно – это самоубийство. Он был в камере один, я уже собрал показания всех, кто дежурил ночью.

– Что с его адвокатом?

– Послали за ним, но в гостинице ответили, что он съехал еще вечером. Вроде как отправился за каким-то бумагами. Теперь уж точно не вернется. Ладно, Кейн, бывай, пойду, потолкую с начальником, если у тебя все.

– У меня все, бывай.

Взяв Ирвинга под локоть, я увлек его подальше от людей шерифа.

– Ты видел тело?

– Видел. Приятного мало.

– Какое там к черту самоубийство, тут даже студент медик поймет, в чем дело.

– Даже если так, Гартиг ясно дал понять, что ему этот геморрой не нужен.

– Значит, так все и оставишь?

– А чего ты от меня хочешь Джим? Нет убийства – нет дела, так мы работаем.– Он хлопнул меня по спине. – Я не могу копать впереди шерифа. А ты здесь вообще никто.

– Кто еще знал про эту сделку Марроу?

– Я, ты, его адвокат и судья. Больше, никто, разве что он сам кому-то взболтнул.

– Это вряд ли. Значит, адвокат… И все же, как быстро они это провернули.

– Люди с длинными руками. Кто-то там, в Бостоне, сильно не хотел, чтобы дело ушло дальше.

Я ехал в Эшлоу на скорости, за которую сам ругал Эвелин. Из головы не шли слова Тома о том, что он продолжает копаться в делах компании Марроу. В одиночку.

Я заехал в офис и поставил Рут в известность о случившемся, и сообщил, что поеду в Бостон. Оставил пару распоряжений для Беннера, сунул «винчестер» в багажник и коробку 38-х в карман. Оставалось заглянуть домой, предупредить Эвелин, если она еще не ушла к матери в аптеку. Я застал ее на пороге.

– Джеймс, что-то случилось?

– Да, случилось. Мне надо уехать.

– Куда? Надолго?

– В Бостон. Пока не знаю на сколько.

– Но почему так внезапно, в чем дело?

– Марроу, то есть Фостера, нашли сегодня мертвым в своей камере.

– Боже, какой ужас… Миссис Лэнгстон уже знает?

– Нет, пока не знает. Наверное, тебе придется ей рассказать.

– Почему не тебе? Что за срочность, Джеймс, я не понимаю.

Я хотел сказать, что это всего лишь формальность, что надо закрыть кое-какие вопросы с бумагами. Но Эвелин смотрела на меня внимательно и выжидающе, и я решил – пусть знает, и не говорит потом, что я с ней не делюсь.

– Хорошо, слушай. Я думаю, что Марроу убили. Кто-то из его подельников в Бостоне достал его в тюрьме. Поэтому я должен вернуться и помочь Тому закончить это дело. Понимаешь?

– Кажется, это очень серьезно. – Неуверенно заметила она, ее пальцы с теплых перчатках коснулись моего рукава.

– Серьезно. Поэтому я должен быть там. А ты поезжай к миссис Лэнгстон, Эд или Джейк тебя отвезут, побудь с ней, ей понадобится твоя поддержка.

– Хорошо, я так и сделаю. Только заскочу в аптеку, скажу, что занята сегодня. А ты будь осторожнее там, хорошо?

Я быстро чмокнул ее в прохладные от мороза губы.

– Я всегда очень осторожен, не волнуйся.

Закинув в сумку смену белья и туалетные принадлежности, я вырулил на разъезженную повозками дорогу, ведущую прочь из Эшлоу.

Я ехал по знакомой дороге, почти не тратя времени на остановки. По мере приближения к побережью снега под колесами становилось все меньше, и на подступах к Бостону он вовсе сошел на нет, сменившись промозглой ветреной сыростью. Захотелось поплотнее запахнуть пальто и поднять воротник.

В главном департаменте полиции меня узнал дежурный за стойкой – долговязый рыжий парень, листавший журнал «Настоящий детектив».

– А, вы же шериф. С севера, да?

– Из Вермонта, верно.

– По делу к нам или просто заглянуть?

– Да, по делу. Мне надо поговорить с детективом Куинном, он на месте?

– Неа, нет его. – Дежурный встал и наклонился ближе ко мне, будто собираясь поведать какую-то тайну. – Попал в аварию на Атлантик авеню, въехал в фургон молочника. Говорят, молоко текло прямо по асфальту.

– А Куинн?

– Ругался на чем свет стоит.

– И где он сейчас?

– Не знаю. Может, повез «бьюик» в ремонт. Или в больницу поехал.

– Дома он. – Уточнил проходивший мимо пожилой сухопарый патрульный. – Ушибся сильно. Шеф его отпустил, чтобы отлежался.

Кивнув обоим, я и вышел на улицу. Не хотелось спешить с выводами, но эта авария была уж очень подозрительным совпадением. Я выкурил сигарету, коротко поздоровался с парой входивших и выходивших копов, голосистый мальчишка с газетами, которого я запомнил с прошлого визита, куда-то исчез. Возникло странное ощущение, что я вернулся в привычное, давно знакомое место, словно проработал здесь прежде несколько лет.

Когда я постучал в деревянную дверь Тома, он открыл далеко не сразу, мне пришлось громко назвать свое имя. После этого замок тихо щелкнул и провернулся дважды.

Вид у детектива был взъерошенным, волосы влажными, а взгляд настороженный и почему-то немного виноватый. Прихрамывая, он жестом пригласил меня внутрь и снова запер дверь. Я осмотрелся. На столе у дивана стояла баночка «киви» с щеткой и лежал наполовину начищенный ботинок, рядом с ними кобура и револьвер. В воздухе витал отдающей больницей аромат мыла «лайфбой». Очевидно, придя домой, он смыл кровь в ванной, не слишком тщательно, а после сел начищать ботинки.

– Не рановато готовишься? – Я кивнул на стол с обувью.

– Что? Тьфу на тебя, Кейн. – Фыркнул Том и схватился за ребра, осмыслив мое присутствие, удивленно приподнял брови. – Ты вообще откуда здесь взялся?

– В участке сказали, что ты попал в аварию, и тебя отправили домой.

Я присмотрелся к детективу. Прихрамывает – врезался коленом в приборную панель, на руках и лице несколько глубоких порезов от лобового стекла, видимо, голову усел прикрыть, иначе порезов было бы больше. Но самое неприятное – это неловко прижатая к боку рука: наверняка его крепко приложило рулем по ребрам.

– Черт… я спрашиваю, откуда ты взялся в Бостоне? – Том плюхнулся на диван и охнул, скривившись.

Я молча пошел в ванную за аптечкой.

Эшлоу, штат Вермонт, 1931 год

Я стою над остывающем телом мужчины у палаток на отшибе лагеря лесорубов. «Двое цветных подрались, и один умер» – доложили мне. Сейчас этот второй стоит поодаль и мнет в руках кепку, руки его крупно дрожат. Беннер надевает на него наручники. Цветных у нас не много, лишь в сезон приезжают с юга в поисках работы на лесозаготовке, поэтому это событие не рядовое.

– Ей богу, я его едва толкнул. Он сам упал. Пьян был. Ей богу…

На первый взгляд на теле никаких повреждений: ран нет, голова цела. Немного кровавой пены на губах, мог прикусить язык, когда падал и бился в агонии, но от этого не умирают. Чуть поодаль стоит чернокожий парень помоложе и сверлит взглядом арестованного, не иначе какой-то близкий родственник погибшего, скорее всего сын.

– Это правда, шериф, я видел. – Говорит кто-то из толпящихся вокруг зевак. – Да он сам почти упал, потом вдруг стал задыхаться.

Но этого «почти» недостаточно. Передо мной лежит еще теплый покойник, и если он умер не сам, кто-то должен за это ответить. Я велю погрузить тело на повозку и доставить в больницу, пусть доктор объяснит, как так вышло, что крепкий на вид мужчина скончался от легкого толчка.

– Видите это место. – Доктор Штрель указывает мне на кровавую массу в центре вскрытого от ключиц до лобка тела: кожа отвернута в сторону, словно коврик, а ребра распилены посередине. – Здесь сломано два ребра, 6-е и 7-е. Вот здесь 6-е вошло в легкое, довольно глубоко, отчего оно сдулось, смотрите – тут прокол и темный цвет тканей. Потом кровь залила плевру, и он задохнулся. Смерть не мгновенная, но верная.

– Такие переломы можно получить он несильного удара в грудь?

– О нет, мистер Кейн, удар был чрезвычайно сильным, здесь и здесь видны еще трещины, а вся эта область – огромная гематома. Удивительно, как ходил все эти дни.

– Дни? Он умер сразу после удара, по крайней мере, в ближайшие минуты.

– Не совсем так. – Штрель пальцем поправил очки на переносице. – Этот перелом он получил не ранее, чем дня три назад. Думаю, задело бревном или чем-то в этом роде. А вчерашнее падение лишь сместило ребра, но никак не сломало. По сути, он мог умереть от любого неосторожного движения, и уж точно не мог с этим работать.

В итоге все так и оказалось. Покойный получил бревном в грудь, но решил просто отлежаться денек-другой. На этот счет и случился спор, закончившийся неудачным падением. Подозреваемого отпустили в зале суда, обвинение настаивало хотя бы на хулиганстве, но адвокат сумел доказать, что имело место лишь трагическое стечение обстоятельств без чьей-либо персональной вины.

– Вдохни глубоко. – Велел я, когда Том неловко стянул рубашку и майку.

Сложен он был скорее жилисто, чем мускулисто, на предплечье белел шрам, видимо от пули, на животе виднелся еще один, с неровными краями, оставленный чем-то вроде разбитого стекла.

Синяк на боку оказался приличным, бордово-фиолетовым полукругом вздувшись от подмышки вниз через все ребра. Но дышал он хоть и через боль, но ровно, без хрипов. Я провел пальцами по горячей коже, чуть нажимая – гладко, без явных провалов или хруста под пальцами.

– Ну что, доктор, я умру? – Поинтересовался Куинн, морщась от прикосновений.

– Непременно. Mors certa, hora incerta.

Том закатил глаза.

– Это значит, что мы все умрем, но никто не знает когда. Давай, закатывай штанину.

Как и ожидалось, колено уже опухло, но в целом выглядело не так плохо, похромает пару дней и пройдет. Я набрал в миску холодной воды, взял два полотенца, отколол в холодильнике немного льда, завернул в одно и примотал его к колену, второе намочил и приложил к ребрам. Оторвал от рулона кусок ваты и смочил спиртом из аптечки. Больше в ней, собственно, ничего и не оказалось, кроме какого-то древнего пакетика с уже нечитаемой надписью.