Возвращение Явленной

Глава 1

1918 год. Август

Первым будет расстрелян комиссар

^С утра зарядил слепой дождь, – поливал невесть как и без разбору. Сначала он пролился на Ховрино[1], а затем широкой волной двинулся далее, к центру Москвы. Не добравшись самую малость до окраин, неожиданно отступил в Сокольники[2], где бедокурил без малого часа три. В какой-то момент показалось, что дождик иссяк, уж слишком он напоминал немощного девяностолетнего старца: то прекратится на короткое время, как будто бы задремлет, а потом, проснувшись, начинает сызнова. Тучевые облака, покружив по окрестности, переместились к южным окраинам столицы и принялись поливать Сабурово[3], Нагатино[4], Бирюлево[5], а потом добрались-таки до центра столицы и обихаживали ее мостовые до самых сумерек.

Из автомобиля «Mercedes 28/95 PS»[6], подъехавшего к Троицким воротам, широко распахнув дверцу, вышел нарком по военным делам Лев Троцкий[7]. Перешагнув небольшую лужицу, по которой мелко частил дождь, он прошел в Кремль мимо браво вытянувшихся часовых. Повернув направо, зашагал вдоль кремлевской стены по Дворцовой улице в направлении Кавалерского корпуса, где после переезда в Москву разместился вместе с Ульяновым-Лениным[8].

Поднявшись по широкой мраморной лестнице на третий этаж, Лев Давидович распахнул дверь и едва не столкнулся с Марией Ульяновой[9], занимавшей в квартире Ильича небольшую комнату.

– Мария, не подскажете, где сейчас Владимир Ильич?

– Он в своем кабинете, Лев Давидович, ждет вас.

Поблагодарив, Лев Троцкий уверенной поступью направился по ковровой длинной дорожке: миновал гостиную, библиотеки, зал заседания и вышел к кабинету вождя. Деликатно постучавшись, распахнул дверь.

В кабинете Владимира Ленина царила скромная и деловая обстановка: на противоположной стороне от двери возвышался громоздкий застекленный шкаф, заполненный книгами. У самого окна на зеленой табуретке стоял такого же цвета деревянный горшок, из которого тянула к потолку длинные веерообразные ветки пальма.

В кабинете с паркетным полом стояли два стола: небольшой, с плетеным стулом перед ним, за ним любил работать Ильич (на нем стояла настольная лампа с зеленым абажуром, черный телефонный аппарат по левую руку и две чернильницы – по правую); к нему был придвинут стол побольше и повыше, покрытый кумачовой скатертью, по обе стороны от него располагались удобные массивные кресла, обтянутые темно-коричневой кожей.

Владимир Ильич стоял у деревянной этажерки рядом с окном и, раскрыв на ней толстую тетрадь, что-то быстро писал. Увидев вошедшего Троцкого, энергично заговорил:

Проходите, Лев Давидович, как у нас обстановка на фронтах? Есть какие-то новости?

– Владимир Ильич, дела на фронтах оставляют желать лучшего. Немцы стоят по линии Псков – Нарва. Но особенно тяжелое положение на востоке. Продолжает бунтовать чехословацкий корпус, собранный из бывших австро-венгерских военнопленных. Их части разбросаны вдоль сибирской железнодорожной магистрали и активно противодействуют на местах органам власти. А если быть откровенным, то чинят самый настоящий произвол! Грабят, расстреливают, терроризируют население. Неповиновение, начавшееся на востоке, сейчас медленно продвигается на запад. Чешским корпусам удалось захватить Омск, Новониколаевск, Петропавловск и Томск, где они установили свою власть. Подняли восстание в Иркутске и в Барнауле. С юга активно напирает Деникин. Если его армия соединится с полками белочехов[10], то нашей республике будет грозить смертельная опасность.

– Что вы можете сказать про нашу Рабоче-крестьянскую армию? – живо поинтересовался Ленин. – Насколько хорошо она организована?

– Не хотелось бы вас разочаровывать, но армии как таковой не существует. Всюду разброд и шатание, – в голосе Льва Троцкого звучали металлические нотки. – Прежняя армия прекратила свое существование еще в первой половине этого года, а новая еще даже не создана. На мой взгляд, мы совершили большую ошибку, формируя Рабоче-крестьянскую[11] армию на принципах всеобщего равенства с выборностью командиров, отказавшись при этом от мобилизации. Наша армия продолжает оставаться малочисленной, в нее никто не желает идти. Вспомните, как мы в апреле набирали бойцов по принципу добровольности… В армию тогда записались всего двенадцать тысяч человек – в основном безработные, позарившиеся на обязательный паек. Им и воевать-то особо не хотелось.

– Что вы предлагаете? – Владимир Ильич отложил ручку в сторону.

– Следует ввести в армии строжайшую дисциплину и привлечь на службу грамотных царских офицеров – от поручиков до генералов. В Красной армии есть, конечно, самородки, которые умеют командовать и вести за собой людей, но их немного, и с ними в гражданской войне не победить.

– А вы не подумали о том, что командиры из бывших царских офицеров могут принять сторону классового врага? – возразил Ленин.

– Я много думал об этом… Следует ввести институт комиссаров. Если военспец сомневается в своих действиях, то он должен быть отстранен, а если симпатизирует нашим врагам, то немедленно расстрелян!

– Вот что, Лев Давидович, сейчас белые подходят к Симбирску[12], существует серьезная угроза потерять город. А нам бы этого очень не хотелось… Поезжайте немедленно на фронт и наведите там должный порядок! Надо заставить солдат сражаться во что бы то ни стало! Партия дает вам самые широкие полномочия. На Казанском вокзале сейчас без дела простаивает бывший поезд царя. Можете им распоряжаться по своему усмотрению. Он вам будет нужнее, чем кому-либо. И жду от вас результатов в самое короткое время!

Симбирск отстоять не удалось, он пал 7 августа 1918 года, а уже на следующий день нарком Лев Троцкий с командой из двухсот пятидесяти человек выехал на Восточный фронт, ситуация на котором усугублялась с каждым часом.

Бывший царский поезд по приказу военного министра был оснащен радиостанций, типографией, телеграфом, при нем имелся самолет и гараж, рассчитанный на несколько автомобилей, а также синематограф со съемочной группой и настоящая баня.

Уже в пути Льву Давидовичу сообщили, что под натиском белочехов и соединений подполковника Владимира Каппеля[13] формирования Рабоче-крестьянской Красной армии были вынуждены оставить Казань. После кратковременной остановки личный бронированный железнодорожный состав народного комиссара военно-морских дел РСФСР Льва Троцкого направился в Свияжск, где расположился штаб Восточного фронта.

Именно там решалась судьба революции.

Среднее Поволжье находилось под контролем Комуча[14] и белочехов. Главной задачей Красной армии было не потерять стратегический мост через Волгу близ Свияжска. К нему были стянуты боевые части красных, а также суда Волжской флотилии. Сюда же, на станцию Нижние Вязовые 10 августа прибыл бронепоезд наркома Льва Троцкого, на закопченой броне которого белой краской было написано: «Клином красных бей белых!»

В окружении охраны из сорока человек, одетых так же, как и он сам, в красные кожаные бушлаты, буденовки и сапоги, они выглядели настоящими «демонами революции», не ведающими ни страха, ни жалости к кому-либо.

Сразу после прибытия Троцкого в Свияжск к нему на доклад явился комендант бронепоезда Алексей Попов. Вытянувшись в струнку перед наркомом, он четко и строго по уставу доложил о своем выходе из Казани. Этот офицер с безукоризненной выправкой, имевший за плечами серьезную армейскую школу, смотрелся полным контрастом развалу и деморализации, царившим в армии.

Последние две ночи нарком не сомкнул глаз. До места назначения добирались с боями: бронепоезд многократно подвергался авиационным налетам и артиллерийским обстрелам со стороны белых, и его экипаж порой был вынужден принимать участие в боевых действиях и отбивать пулеметные атаки. А еще Троцкому пришлось лично сочинять агитационные листовки, которые тут же печатались в типографии поезда. Ему смертельно хотелось спать, но никто из его окружения ни на секунду не должен был усомниться в его слабости. Каждый из них должен видеть, что нарком создан из металла и кожи, замешанной на доброй порции пороха.

Троцкий посмотрел на большой сруб, возвышавшийся на пригорке, с широкими окнами, украшенными резными синими наличниками; затем перевел взгляд на крутой склон, поросший деревьями, переходящими на верхушке пригорка в густой ельник. Предполагалось, что именно здесь он передохнет в ближайшие несколько часов, но насущные дела требовали его непременного присутствия.

Презрительно отвернувшись от коменданта бронепоезда, Троцкий едко поинтересовался:

– Каковы потери экипажа бронепоезда?

Алексей Попов заметно расслабился. Кажется, гроза прошла стороной, – нарком не так суров, как о нем рассказывают в войсках.

Его плечи, словно смахнув с себя напряжение, слегка опустились, и он с облегчением произнес:

– Слава Богу, обошлось без жертв. Нет ни раненых, ни убитых.

Охрана, красной кожаной стеной отделявшая наркома от остальных командиров, бдительно посматривала по сторонам.

Лев Троцкий посмотрел на торчавшие неподалеку кусты, сквозь которые просматривалось сельское кладбище с почерневшими от времени крестами с поржавевшими табличками, и, чуть закинув голову назад, с вызовом глянул на коменданта. Тот в ответ немигающими глазами уставился на наркома, мысленно проклиная свой двухметровый рост. Очки на суховатом лице Троцкого зловеще блеснули:

– Отсутствие раненых и убитых означает одно… Что вы покинули Казань без боя!

– Товарищ нарком, мы пробивались через батальон, грамотно защищались. Это подтвердит кто угодно…

– Или почти без боя, – прервал Троцкий. – Вы должны были умереть во имя мировой революции!

– Товарищ Троцкий, я сделал все возможное, чтобы сберечь людей. Это были в основном рабочие, которые никогда прежде не держали в руках оружие, их смерть не принесла бы пользы нашей революции. Важно другое: обучить их, а потом идти с ними в бой!

Вы отстраняетесь от должности коменданта бронепоезда и пойдете рядовым в пехоту!

Плечи Попова снова судорожно поднялись, отчего он стал казаться еще выше, в линзах наркомовских очков он увидел свое отражение:

– Для меня это не наказание, а награда. Я готов служить в Красной армии и рядовым. Разрешите идти?

– Ступайте.

Четко развернувшись, комендант бронепоезда строевым шагом отошел от наркома.

Следующим докладчиком был латыш по фамилии Озол – председатель полкового комитета 4-го Латышского советского полка. Невысокий, кряжистый, как столетний дуб, с грубоватым деревенским лицом и крепкими крестьянскими ладонями, он, не заботясь о строевой выправке и отринув должный пиетет, принялся как равному рассказывать Троцкому, что его полк устал от военных действий и солдатам требуется немедленная замена, что они должны отдохнуть и восстановить силы. Стараясь поймать взгляд наркома, председатель полкового комитета говорил с большим жаром:

– Товарищ нарком, говорю вам со всей большевистской прямотой, если вы нам откажете в нашем законном праве провести ротацию уставших революционных солдат, то мы покинем свои боевые позиции, что приведет к гибельным последствиям для Восточного фронта.

Приподняв волевой раздвоенный подбородок, Озол терпеливо дожидался ответа от нахмурившегося наркома. Немного поодаль, за спинами людей в кожаных куртках, стоял весь полковой комитет. Костлявое лицо Льва Троцкого напряглось, темные глаза налились кровью, кожа на скулах натянулась и словно была готова треснуть по морщинам.

– Арестовать предателя революции! – приказал Троцкий. – Под трибунал его!

Комиссары в кожанках немедленно бросились исполнять приказ: вывернув председателю полкового комитета руки, они без всякой жалости поволокли его в сторону каменного сарая, исполнявшего функции гауптвахты.

Повернувшись к собравшимся, Троцкий хорошо поставленным голосом заговорил с жаром:

– С этой минуты мы будем беспощадно и со всей революционной строгостью бороться с разного рода паникерами и трусами! Сегодня же будет издан приказ, что комиссары и командиры отрядов вправе расстреливать на месте каждого дезертира и труса! А теперь – разойтись! Командирам заняться боеготовностью красноармейцев.

Поезд, усиленный по правилам военного времени, сопровождали отряд латышских стрелков, моряки Балтийского флота, эскадрон кавалеристов, пулеметчиков и самокатчиков. В свою свиту Троцкий включил людей разных политических взглядов: комиссаров, подготовленных для агитационной работы, а также бывших царских генералов и старших офицеров, которым в ближайшие дни предстояло занять командные должности в Красной армии. Некоторые из «бывших» уже дважды изменили данной присяге, сначала – Николаю Второму, затем – Временному правительству, а потому не видели ничего дурного в том, чтобы послужить нарождающейся власти. Но были среди них и те, кто, оставаясь верным данной присяге, был призван на службу в Красную армию по принуждению.

Первое впечатление наркома Троцкого от Красной армии было обескураживающим, главный вывод был таков: эта рыхлая и пестро одетая людская масса без знаков различия не имеет никакого понятия о воинской дисциплине и – что хуже всего – совершенно не боеспособна!

И вот сейчас находящиеся здесь офицеры – такие разные по политическим взглядам, возрасту, званию – должны были готовиться к тому, чтобы победить в предстоящем сражении, прекрасно осознавая, что без них эта Рабоче-крестьянская армия обречена.

Приехав в Свияжск, находившийся на линии рассредоточения Восточного фронта, бывшие военспецы принялись служить новой власти с таким рвением, какое от них никак не ожидалось и каковое не обнаруживалось в прежние годы при царе-батюшке. Казалось, что они и сами немало удивлены этим. Общая картина рабоче-крестьянского воинства была удручающей: это были не воинские подразделения, скрепленные присягой, долгом и дисциплиной, а обыкновенные крупные разбойные формирования, пожелавшие отправиться к театру военных действий исключительно ради наживы. И вот из этой аморфной массы, состоявшей из мобилизованных из окрестных сел крестьян, бандитов-партизан, дезертиров, оставивших линию фронта, теперь начали уверенно лепить роты, батальоны, полки, применяя как кнут, так и пряник. Ежедневную муштру на плацу и полковые учения чередовали с жаркой баней, сытым пайком, крепким табаком и несмолкающей коммунистической агитацией, которая вскоре стала приносить положительные результаты.

Красная армия, построенная по царскому образцу, где даже интенданты со снабженцами были из старой армейской школы, но впитавшие в себя новую идеологию, каковой никогда прежде не существовало, теперь лихо вышагивала по плацу и горланила революционные песни. Философия большевизма, вдруг неожиданно понравившаяся большинству, приобрела собственное лицо. Оно было молодым, дерзким, с неизменной улыбкой, в которой сквозила смелость, граничащая с безрассудством.

Собранные полки выстраивались во что-то новое, чего прежде не видела ни одна армия мира, и была способна взять не только близлежащие города, но и пройти до Ла-Манша. Именно здесь, в небольшом городке Свияжске, ковалась не только будущая победа, но и создавалась армия со стальным характером, равных которой не было.

Лев Троцкий, вдохновленный успехами, последующие несколько дней разъезжал на бронепоезде по всему Восточному фронту, не забывая про самые отдаленные закоулки, и громкими пламенными речами вдохновлял мобилизованных на революционные подвиги.

Яркий, энергичный, пламенный оратор, умевший увлекать аудитории, он сумел из аморфной массы беженцев, дезертиров, паникеров создать твердый кристалл, о который разбивались гаубичные орудия. Глядя на его хищное скуластое лицо, на котором читалась нерушимая вера в собственное высокое предназначение, мало кто сомневался в том, что победа будет за большевиками. Масштабы мобилизации с его появлением заметно выросли, из близлежащих сел активно стекалась беднота, чтобы воевать за правое дело. Армия на Восточном фронте после прибытия Троцкого выросла в два раза, но каждый понимал, что это всего лишь начало великих дел.

Троцкий, словно дразня артиллеристов, подъезжал на бронепоезде к самой Казани и, не опасаясь быть расстрелянным из орудий, прикладывал ладонь ко лбу, пряча глаза от яркого солнца, и рассматривал высокие крепостные стены с белыми башнями, выбирая наиболее благоприятные участки для предстоящего штурма.

Вызывающая безрассудность не могла продолжаться долго. Около Зеленодольска, близ длинного изогнутого оврага с широко распахнутым зевом, заросшим густым кустарником, спецпоезд народного комиссара по военным и морским делам попал в серьезную засаду. Тысячный отряд каппелевцев, ударив из трех пушек, пошел в атаку. Второй петроградский полк, несший охрану поезда, не удержал натиска белых и бросился бежать, силой захватил пароход и на нем благополучно добрался до Свияжска. Брошенный бронепоезд был захвачен отрядами белых и уничтожен. Охране Троцкого, – небольшому отряду латышей и балтийским матросом, – удалось отбить атаку белых, и нарком по военным делам сумел невредимым добраться до штаба фронта.

Рассерженный и разочарованный трусостью и предательством большевиков, возглавлявших петроградский полк, Троцкий собрал военно-полевой суд, на котором по его решению были расстреляны командир полка, его комиссары, а также остальные коммунисты. В этот же день нарком издал приказ, который гласил, что в случае самовольного отступления с позиций «первым будет расстрелян комиссар части, вторым – командир»[15].

Насаждалась дисциплина, какой не было со времен расцвета Древнего Рима.

Глава 2

Багровый закат

^На третий день после прибытия красного комиссара Троцкого на Восточный фронт подполковник Каппель предпринял попытку захватить не столь хорошо укрепленный Свияжск. Отобрав лучшие офицерские батальоны, он лично руководил операцией и, не опасаясь шальной пули, находился на самых опасных участках сражения. Поначалу ему сопутствовала удача, он едва не захватил штаб 5-й армии, но подошедшие части красных при поддержке артиллерии Волжской флотилии заставили подполковника Каппеля отступить.

Костью в горле оставалась линия Казань–Москва, занятая большевиками. Сил, чтобы прорвать этот участок, у армии Каппеля не было. И дело было не только в превосходящих силах большевиков, но и в жесточайшей военной дисциплине, о которой всего месяц назад и слыхом не слыхали. В немалой степени усилению армии способствовало прибытие на фронт Троцкого, каленым железом выжигавшего любое сомнение и свободомыслие.

Планы дальнейшего продвижения на Москву, о чем так мечтал подполковник Владимир Каппель, были сорваны тревожными сообщениями из Симбирска. На город наступал командарм Михаил Тухачевский[16], и положение Народной армии[17], занявшей Казань, резко ухудшилось. Пришлось немедленно возвращаться в Симбирск и после двухдневных напряженных боев, переиграв Тухачевского тактически, заставить его отступить на восемьдесят верст.

Вернувшись в Казань, Каппель уже понимал, что наступательный порыв, которым были заряжены его офицеры, пошел на спад. Хватило бы сил удержать Казань. А там… там видно будет!

Весьма неожиданным известием для Владимира Каппеля явилось то, что большинство частей Красной армии возглавляли боевые царские офицеры, с которыми он когда-то окончил Николаевскую военную академию Генерального штаба[18]. Одним из них был подполковник Коркунов – его ближайший друг, блестящий офицер, из семьи потомственных военных, получивший свой первый орден Святой Анны 3-ей степени за успехи в изучении военных наук. В феврале пятнадцатого года за храбрость, проявленную во время Праснышской операции, он был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

Другим его знакомым, с которым он учился во 2-м кадетском корпусе в Петербурге, был неунывающий Александр Андреевский. За годы службы судьба не раз сводила их вместе. Свела и в этот раз… Только сейчас им придется воевать друг против друга.

Но более всего Кеппеля удивило появление в рядах красных командира 5-го армейского корпуса генерала от кавалерии Александра Ивановича Литвинова[19], при котором он с четырнадцатого по пятнадцатый год исполнял обязанности оберофицера для поручений, до тех пор, пока не был отправлен на фронт. Поговаривали, что Литвинов, прежде чем согласиться служить большевикам, провел месяц в заключении, вот только присягать им категорически отказался, заявив, что присягу дают единожды в жизни.

По данным разведки, Рабоче-крестьянская Красная армия в ближайшие дни намеревалась занять села Верхний и Нижний Услон с господствующими высотами над городом, откуда они станут обстреливать Казань из артиллерии. Сил, чтобы противостоять нашествию красных, превышающих их по численности в четыре раза, у Каппеля не имелось. А дальше, под прикрытием Волжской флотилии, большевики непрерывным пулеметным огнем уничтожат расчеты Народной армии и закрепятся под Кремлем. Была надежда вызвать подкрепление из Симбирска, но в это самое время значительно активизировалась армия Тухачевского, всерьез рассчитывая завладеть Симбирском. Казанскому гарнизону предстояло воевать без поддержки против значительно превосходящих сил противника.

В создавшейся ситуации существовало два выхода: положить под стенами казанского Кремля всю армию или благоразумно отступить, сохраняя ее боеготовность для дальнейших боев с красными.

Поднявшись из кресла, подполковник Каппель открыл шкаф и из-под вороха старого белья бережно извлек Казанскую икону Божьей Матери. Четырнадцать лет назад пропажа святыни в царской России была воспринята как национальная трагедия. И вот теперь святой образ находится в его кабинете, и о его существовании знают только два человека: он сам и Агриппина Хрисанфовна Шамова[20]. Было бы очень прискорбно, если бы святыня не пережила нынешнее лихолетье. Кроме России, придется спасать и ее главную святыню.

Владимир Оскарович некоторое время рассматривал икону: святой лик Божьей Матери был обрамлен серебряной многосоставной ризой-окладом с огромным количеством мелких и средних бриллиантов, имевшей вставки из крупного морского жемчуга и цветного стекла. На яркой позолоте, покрывающей серебряный оклад, он вдруг увидел накладные клейма, которые ранее не приметил и на которых мастеровитые ювелиры изобразили сцены из Библии. Владимир заглянул в выразительные скорбные глаза Богородицы – может, подскажет, выручит из беды, укроет материнской заботой… Но родительский образ, смежив уста, хранил молчание. Оставалось надеяться, что в том, другом мире она скажет доброе слово в защиту белого воинства и помолится за всех грешных.

Аккуратно положив икону на стол, подполковник Каппель вызвал штабс-ротмистра Георгия Починкова, занимавшего при штабе армии должность полкового адъютанта. Они оба окончили Николаевское кавалерийское училище с разницей в семь лет. Владимир Оскарович ходил уже в обер-офицерах, когда Починков был зачислен в юнкера.

По неписаному правилу офицерского братства выпускники одного училища могли называть друг друга на «ты». Никого не удивляло, когда поручик, обращаясь к седовласому генералу по имени и отчеству, называл его на «ты».

Высокий, статный, великолепно сложенный, Георгий легко переносил все трудности походной жизни. Здоровье румянцем выступало на его щеках. Уже не раз штабс-ротмистр испрашивал разрешения отбыть на передовую и дать ему если не роту, то хотя бы взвод, с которым он мог бы принести белому движению реальную пользу. Однако полковник Каппель неизменно отказывал ему в просьбе, считая, что в штабе Починков будет куда более полезен. Каппель ценил его за усердие, неистощимую энергию, умение мгновенно вникать в текущие дела и за обширные академические познания. Он был прирожденным штабистом! Но сейчас, вытянувшись в струнку перед полковником, сам штабс-ротмистр Починков тайно надеялся, что вместо очередного поручения, наконец, услышит долгожданный приказ – принять командование ротой!

Владимир Оскарович показал на икону, лежавшую на столе, и спросил:

– Знаешь, что это за образ?

На беспристрастном лице штабс-ротмистра не дрогнул ни один мускул. Краснощекий молодец был из тех людей, которых трудно чем-либо удивить. Скупой на эмоции, он позволил себе лишь сдержанно улыбнуться:

– Это один из списков Казанской иконы Божьей Матери. Любимая икона моей матушки.

– А вот и нет, – мягко возразил подполковник. – Это не список, а подлинник.

– Разве такое возможно, Владимир Оскарович? Ведь она пропала четырнадцать лет назад.

– Понимаю… В это трудно поверить, но икона настоящая.

На осознание услышанного потребовалась долгая минута, – мысль шла с трудом, словно пробиралась через колючий шиповник. Наконец, штабс-ротмистр спросил:

– Как она попала к вам?

Это длинная история, Георгий… Давай опустим подробности. Я тебе обязательно расскажу об этом, но как-нибудь потом, когда у нас будет побольше времени… И не под грохот большевистских пушек. А сейчас я хочу попросить тебя кое о чем… Нужно спасти икону. Возьмешь ее и с двумя сопровождающими поедешь в Симбирск. – Предупреждая возможный вопрос, добавил: – Гражданская война – это не сплошная линия фронта, как с германцами… Это эскадрону трудно пройти, а трем лапотникам, каковыми вы будете представляться, не столь уж и сложно. Переоденешься в гражданскую одежду, чтобы было сподручнее. Оттуда будет проще пробиться к Деникину. Постарайся уберечь икону для возрожденной России… Я не сомневаюсь в том, что после того, как мы разобьем красных, она станет такой, о какой мы мечтали! И образ Казанской Богородицы нам еще не однажды понадобится… Боюсь, что через час или два в Казани будет очень жарко, и тогда мы не сумеем ее спасти.

– Объясни мне, Владимир Оскарович, почему именно я? – штабс-ротмистр постарался говорить спокойно. – Ты же знаешь, что здесь я буду куда более полезен. К тому же, эта миссия для меня слишком тяжела. Боюсь не справиться.

Подполковник Каппель отрицательно покачал головой:

– Я уверен в противном… Лучше тебя с этой задачей никто не справится. Мы не знаем свою судьбу, не представляем, что с нами будет завтра… Каждый из нас несет свой крест. Порой кажется, что сил уже нет, но мы продолжаем идти. А потом удивляемся: откуда пришла эта энергия, эта выдержка? Что-то мне подсказывает, что спасение иконы будет главным делом твоей жизни.

– И как вы видите ее спасение?

– Теперь она у тебя в руках, тебе и решать. – Пожав плечами, Каппель продолжил: – Возможно, пока ее следует переправить за границу, а когда война закончится, она вернется туда, где больше всего будет нужна.

– Я сделаю все возможное, господин подполковник, – с чувством сказал штабс-ротмистр.

– Другого ответа я и не ожидал… Стань ее ангелом-хранителем. Сейчас она как никогда нуждается в защите. С тобой отправятся два подпоручика, в которых я уверен, два Алексея – Свиридов и Губарев. В дороге постарайтесь не привлекать к себе внимания… И самое главное – берегите икону! А уж она поможет нам в борьбе с большевиками. – Завернув икону в темную ткань, Каппель протянул ее штабс-ротмистру: – Надеюсь свидеться, а если не получится… Не поминай лихом и прощай! – он крепко обнял Починкова, потом, резко отстранившись, добавил: – Все, ступай! Тебя уже ждут.

Тот, как и подобает строевому офицеру, распрямил спину и, четко развернувшись, строевым шагом покинул комнату.

Оставшись в одиночестве, Владимир Каппель подошел к широкому окну. Поздний вечер был озарен невероятным закатом, словно опалившим половину неба. Неспешно заходящее солнце протянуло мерцающую кровавую дорогу поперек антрацитовой полосы широкой реки. В высоте виднелись багряные клочья потрепанных ветром перистых облаков.

Казалось, то не день кончался, а приближался какой-то вселенский закат.

Глава 3

1918 год. Октябрь

Выгодная сделка

^Дорога до Петрограда заняла немногим более двух месяцев. Поначалу двинулись в сторону Вятки. Опасаясь лишних глаз, ехали преимущественно ночью, днем отсыпались в лесу. Порой заезжали на постой в какую-нибудь глухую деревушку и, отдохнув день-другой, следовали дальше.

В одной из таких дальних деревень, состоявшей из двух десятков столетних покосившихся изб, отыскалась местная газета «Деревенский коммунист», в которой было напечатано сообщение о взятии 10 сентября Красной армией Казани. Там же было опубликовано письмо Ленина красноармейцам, в котором он поздравлял их со взятием города и называл эту победу началом перелома в настроении армии и переходом к более твердым и решительным действиям на фронте[21].

Оставалось только удивляться, каким образом эта газета попала в деревню, которая даже не была связана с миром сносными дорогами. В доме, где обнаружилась эта газета, к печатному слову относились с явным почтением: газеты были сложены небольшой стопкой под иконами, их не использовали на самокрутки и не растапливали ими печь. Судя по обветшавшим краям, этот последний номер был перечитан не один раз.

Не дожидаясь обещанной отварной картошки, путники сложили нехитрые вещички, подхватили икону, упакованную в кожаную сумку, забросили за спину походные мешки и под злобное сопение закипающего самовара вышли под сень ненастной осенней ночи. Вдали зелеными огоньками блеснули волчьи глаза и тотчас померкли. Офицеры вывели со двора коней и неспешно двинулись в дорогу. Ожидаемую новость каждый из них принял тяжело, настроение было скверное, разговаривать не хотелось, они молчали, пока ранним утром не вышли к небольшой опушке, заросшей пожелтевшей лебедой, где сделали привал, чтобы немного поспать.

Недалеко от Петрограда их застала оглушительная новость: адмирал Колчак совершил переворот в Омске[22], – свергнул Уфимскую директорию[23] и объявил себя верховным правителем России. А в одном из доходных домов, где они расположились на ночевку, мужчина средних лет с недельной щетиной на худом лице, каким-то образом признав в троице путников своих, за обедом неожиданно поделился распирающей его новостью:

– Все! Конец большевикам!

– Почему? – не удержавшись, спросил штабс-ротмистр Починков.

– Вся Сибирь поднялась! А тут я еще своего старинного товарища повстречал… вместе Николаевскую военную академию заканчивали. Он говорит, что генерал Деникин объединяет под своим командованием Добровольческую армию, донских и кубанских казаков. Хочет дать бой большевикам. Я как раз туда еду. Не могу просто так отсиживаться, душа не на месте! Может, вместе на Дон двинем? – он с надеждой посмотрел на Починкова.

Ковырнув вилкой в салате, штабс-ротмистр Починков негромко заметил:

– У нас другие планы.

Усмехнувшись, сухощавый буркнул:

– За границу, значит, сваливаете, шкуры свои спасаете…

– Послушайте, – поручик Свиридов резко поднялся со своего места, – как вас там…

– Сядь, Алексей, – твердым и спокойным тоном произнес Починков и, повернувшись к сумрачному соседу, добавил: – Просим прощения, но нам нужно идти. Завтра утром мы должны быть в Петрограде.

Так и не притронувшись к еде, Георгий поднялся и вышел из-за стола, уводя за собой остальных.

Наконец, поезд прибыл на вокзал. Вот и Петроград. Такой желанный. Такой родной.

В городе заканчивалась осень, а вместе с ней уходили и последние погожие дни. На асфальте сиротливо лежали пожелтевшие листья, пришпиленные струями дождя. Ноябрьское небо заволокли серые тучи. Мокро. Промозгло. Хмуро. Моросил дождь. Солнечные дни в это время года редки, а потому воспринимаются с особой нежностью. Но была еще надежда, что в ближайшие дни распогодится.

– Спасибо за компанию, – произнес штабс-ротмистр Починков, ступая на перрон Николаевского вокзала[24], – дальше я доберусь самостоятельно. Сначала решу, что делать с иконой, а потом зайду к своим… Очень хочу увидеть свою невесту, мы помолвлены, мечтали сыграть свадьбу, а потом как-то все разом завертелось… Сначала одна революция, потом корниловское выступление[25], дальше октябрьский переворот[26]… Да что там рассказывать, – отмахнулся штабс-ротмистр, – вы это не хуже меня знаете.

– Как зовут вашу невесту? – спросил подпоручик Губарев – рослый крепкий парень.

– Мария, – широко заулыбался Георгий. – Самое красивое имя в мире.

– Мы не сомневаемся, господин штабс-ротмистр.

Расстегнув верхний карман френча, Починков вытянул из него небольшой отретушированный снимок.

– Вот она, моя красавица.

– Ваша невеста действительно очень красивая, – кивнул Губарев, едва глянув на фотоснимок.

– И не нужно нам никакой свадьбы, – вдруг сказал Починков, пряча фотографию в карман. – Зайдем в церковь и обвенчаемся. А потом, когда все это закончится, сыграем свадьбу. А куда вы теперь?

– На фронт, – ответил Свиридов, плотный крепыш. – К Каппелю.

– Каппель сейчас в Сибири, добираться к нему будет сложно, – сдержанно заметил Починков.

– Попробую прорваться. Сейчас по всей России много таких офицеров, как я, желающих поквитаться с большевиками.

– А ты? – посмотрел Починков на Губарева.

– Сначала проведаю мать, она в Тихвине проживает. Боюсь, что померла, перед моим отъездом скверно себя чувствовала. А потом буду пробираться на Дон, – сказал подпоручик. – Уверен, что генералу Деникину нужны грамотные офицеры. А там посмотрим, как судьба распорядится.

– Выполню порученное дело и тоже вернусь к Владимиру Оскаровичу, – заверил штабс-ротмистр Починков.

Распрощавшись с товарищами, Георгий сел в подъехавшую бричку и назвал адрес:

– Отвезите меня на Лиговку, любезнейший, к дому Перцова.

– Сумочка-то вам мешает, может сюда положим, тут место свободное имеется, – предложил кучер.

– Не стоит беспокоиться, любезнейший, справлюсь, – заверил кучера Георгий, прижав к себе поплотнее икону.

– Как скажете, барин. Но, пошла! – прикрикнул кучер на лошадь.

Подъехав к доходному дома Перцова – огромному шестиэтажному зданию, построенному незадолго до войны, кучер объявил:

– Пожалте, барин.

– Быстро довез, голубчик, – похвалил Починков. – Я даже осмотреться не успел. Держи! – щедро расплатился штабс-ротмистр. – Детишкам пряников купишь.

– Да какие нынче пряники, – отмахнулся извозчик. – Голодно. Хлеба бы купить.

Дождавшись, когда бричка завернет за угол, штабс-ротмистр направился в каменный флигель внутреннего двора, где проживал его давний приятель Суви Андерес, с которым он начинал военную службу. Впоследствии он был переведен в Эстонию, где командовал ротой до самой февральской революции. Примерно год назад Эстонская республика объявила о своей независимости и призвала всех эстонцев, проживающих на территории России, возвращаться на родину. Однако Суви Андерес не спешил покидать Россию и устроился при новой власти работать на таможню.

Ситуация на границах в северо-западной России была неспокойная. Около двух лет назад Великое княжество Финляндское объявило о своей независимости, которую вскоре одной из первых признала Российская Советская республика. А уже в середине мая Ставка Маннергейма опубликовала решение правительства Финляндии объявить войну советской России. После этого белофинны оккупировали Ребольскую волость в советской Карелии, высадились в Эстонии, где принялись оказывать активную помощь эстонскому правительству в борьбе с Красной армией.

Граница между Эстонской и Российской советской республиками не была сплошной, имела множество дыр, чем напоминала голландский сыр, – во многих местах, где простирались болота, были проложены тропы, через которые в обе стороны, кто по одиночке, а кто, сбившись в небольшие группы, передвигались люди. Одни уносили добро из большевистской России, другие прятались в карельских просторах и дожидались приказа правительства на дальнейшее вторжение на российскую территорию. Карл Густав Маннергейм[27], подписавший приказ на завоевание Восточной Карелии и ликвидации Петрограда как столицы Советской России, отказываться от своих планов не собирался.

Временное затишье, установившееся на границе, позволяло без хлопот перебраться с иконой в Эстонию, где святыня должна будет переждать лихолетье в одном из православных храмов, пока в России не сменится большевистская власть. Помочь ему перейти границу мог Суви Андерес, имевший надежных друзей по обе стороны.

Позвонив во флигель, штабс-ротмистр Починков стал ждать. Через минуту дверь распахнулась, и в проеме предстала русоволосая девушка лет двадцати:

– Вы к Андресу Антоновичу?

– Да, к нему.

– Проходите, – отступила в сторону девушка. – Он в гостиной.

Миновав широкий светлый коридор, в котором стояла кожаная софа с вешалкой для одежды, штабс-ротмистр Починков вошел в широкую гостиную с узкими высокими окнами. За столом сидели двое мужчин: один из них – черноволосый, сумрачного вида – перелистывал какие-то бумаги, второй, уже немолодой, в дорогом сером костюме, стоял у окна и с интересом смотрел на вошедшего.

Еще не чувствуя худого, Георгий Починков спросил:

– Позвольте полюбопытствовать, Андрее Антонович здесь?

Мужчина в сером костюме, сделав навстречу два шага, поинтересовался:

– А вы кем ему приходитесь?

Незнакомец взирал спокойно, даже как будто без всякого интереса. Но в нем присутствовало нечто такое, от чего по спине пробежал холодок. Стараясь не показывать беспокойства, штабс-ротмистр Починков по-дружески улыбнулся:

– Нахожусь здесь по делам, службы, хотел передать ему добрые пожелания от его старинного друга.

Не отводя взгляда, мужчина столь же доброжелательно осведомился:

– А что у вас за служба?

В правом кармане Починкова лежал револьвер, и требовалась всего лишь какая-то секунда, чтобы извлечь его и выстрелить в стоящего напротив мужчину, буквально излучающего смертельную угрозу, но тогда ему придется бросить икону, которую он держал в правой руке.

– А вы, собственно, кто будете, чтобы интересоваться? Я пришел к Андресу Антоновичу, если его нет, то придется зайти в следующий раз. Позвольте откланяться, было приятно побеседовать с вами.

Развернувшись, штабс-ротмистр шагнул к выходу, но в этот самый момент створки дверей неожиданно широко распахнулись, и он увидел двух молодых мужчин с револьверами в руках, направленных в его грудь. Штабс-ротмистр удивленно повернулся к мужчине в сером костюме и натолкнулся на его насмешливый взгляд.

– Вы спрашиваете, кто мы такие? Извольте услышать… Мы из петроградского ЧК. А вот кто вы? Ваша фамилия?

– Она вам ничего не скажет, – хмуро проронил Починков, осознавая, что случилось худшее из всего, что можно было представить. И всякая возможность, чтобы выпутаться из этой скверной истории, отсутствует.

– Это уже нам решать. Что-то мне подсказывает, что нас с вами ожидает очень обстоятельная и интересная беседа. А насчет Андреаса Антоновича вы не беспокойтесь. Сейчас он находится в «Крестах»[28], в очень интересной компании, кажется, среди них есть парочка министров, и им есть о чем поговорить и что обсудить. А теперь я еще раз спрашиваю вас, с какой целью вы явились в дом к господину Суви?

– У меня нет никаких целей. Я нахожусь здесь проездом и хотел бы переночевать в его доме.

– Презабавно! – широко заулыбался мужчина. – Значит, «проездом». И позвольте полюбопытствовать, куда вы, собственно, направляетесь? Уж не в Эстонию ли часом? Осмелюсь спросить, а вы, батенька, не британский шпион? – зло сверкнув глазами, человек в сером костюме приказал: – Обыщите его!

Стараясь не уронить икону, Починков прислонил ее к стене.

– Руки в стороны! – скомандовал подошедший чекист. Он уверенными движениями постучал по его бокам. Обнаружив в кармане пистолет, вытащил его и положил на стол.

– Что в сумке? – спросил мужчина в костюме.

– Икона.

– Что за икона?

– Не имею понятия… Я в этом не особо разбираюсь, – равнодушно произнес Починков. – Зашел в антикварный магазин, увидел в лавке расставленные иконы, взял одну, что приглянулась.

– Мужчина в костюме расстегнул сумку и вытащил из нее «Казанскую икону Божьей Матери», сверкнувшую бриллиантами.

– Однако! – невольно ахнул он. Он долго разглядывал лики, затем, перевернув, внимательно осмотрел икону сзади, а потом спросил: – И сколько же вы ему заплатили за эту икону? На одну буханку хлеба дали или все-таки на две? А может быть, карточками своими расплатились? – Починков подавленно молчал. – А вы, как я посмотрю, миллионщик, если можете себе позволить такую красоту. Не хотите отвечать? Вижу, вы не из разговорчивых… Что ж, я терпеливый, подожду. Может, хотя бы имя свое назовете, должны же мы знать, кого поставим к стенке.

– Извольте, штабс-ротмистр Георгий Починков.

– Уведите его, пусть пока у нас посидит, а там посмотрим!

– Руки давайте сюда, ваше благородие!

Надев на штабс-ротмистра Починкова наручники, его вывели из флигеля.

– Что скажете об этой иконе, Федор Макарович? – обратился мужчина в костюме к человеку, сидевшему за столом.

– Скажу, что это очень дорогая икона. Бриллиантами покрыта вся риза. Стоит очень больших денег. Только на Чудотворных иконах так украшают ризу и оклад.

– Все так… Соглашусь с вами. В семинарии я проучился целых два года и кое-чему научился… Как видите, священником стать не получилось, но вот в иконах я немного разбираюсь. В это трудно поверить, но, на мой взгляд, это «Явленная Чудотворная Казанская икона Божьей Матери».

– Павел Глебович, шутить изволите?.. – посмотрел с удивлением на мужчину в костюме собеседник. – Неужели вы полагаете, что это именно та икона, что пропала из Богородицкого монастыря в Казани в 1904 году?

– Хотел бы сказать «да», но такой уверенности у меня нет, – продолжал он рассматривать икону.

– Где, в таком случае, она была все это время?

– Не могу знать, но обычную икону столь богато не украшают.

– Мы должны передать ее в оценочно-антикварную комиссию. А уж Ферсман[29] со своими людьми решат, что делать с ней далее: передать в Гохран или отложить для продажи за границей.

– По декрету нам остается пять процентов реквизированного, – слегка поморщившись, произнес Павел Глебович. – Но даже этой суммы будет вполне достаточно, чтобы пережить нынешнее время. Я тут как-то прошелся по рынку, так царский генерал продавал бриллианты с рубинами. Я у него спрашиваю: откуда драгоценные камни берете? И знаете, что он мне ответил?

– Даже не догадываюсь.

– Говорит, что из орденов вытащил. Спрашиваю у него, и не жалко вам свои ордена уродовать? Все-таки не просто так вам их давали, а за верную службу, пусть даже хоть и царскую. А он мне отвечает, что ему деваться некуда: принадлежит к четвертой группе населения. Его карточки сейчас не отоваривают, а отоваривают только у первой и второй – у рабочих тяжелого труда и у рабочих других профессий. Эти камушки помогают выживать ему и его семье. А еще сказал, что оправа у орденов золотая, скоро очередь дойдет и до них.

– Нам, Павел Глебович, такая судьба не грозит. Царские ордена мы не получали.

– Сделаем так… У меня есть знакомые, которые с удовольствием купят эту икону, причем, за большие деньги. И пять процентов, которые нам обещают, это будут сущие пустяки по сравнению с тем, что мы получим от продажи. Деньги поделим поровну. И об этой иконе никто никогда не услышит.

– А как же этот арестованный, он же не будет молчать. Икона дорогая, усыпана бриллиантами.

– Завтра он будет расстрелян как английский шпион. Лишние свидетели нам ни к чему. – Уложив икону в сумку, Павел Глебович добавил: – Квартиру держать под присмотром. Уверен, что этот английский шпион не последний, кто в нее заглянул.

– Вы возьмете автомобиль?

– Не нужно, доберусь на экипаже, тут недалеко, – отмахнулся Павел Глебович и вышел из гостиной.

Подъехав на экипаже к «Дому Фаберже», Павел Глебович взял сумку с иконой и зашагал к парадному входу, отделанному в стиле модерн с использованием мотивов средневековой архитектуры. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, – в здание вложены огромные деньги. Каждый входящий клиент должен был уверовать в то, что он попадает в настоящую сказку. И сказка начиналась уже с фасада, украшенного красивыми колоннами, между которыми размещались широкие витринные окна, составляющие первый этаж. Именно здесь еще совсем недавно шла основная торговля; на остальных этажах располагались отдельные кабинеты, в которых заключались контракты, а также приватные комнаты, где заказчик мог сохранить инкогнито.

Сейчас здание пустовало, в широких коридорах, выглядящих уныло, проживало только эхо. А ведь в недалеком прошлом «Дом Фаберже» был едва ли не самым оживленным местом в городе.

Павел Глебович кивнул дворнику, почтительно вышедшего ему навстречу, и, потянув на себя медную ручку, вошел внутрь здания. Пройдя под подковообразной аркой, он ступил на парадно оформленную лестницу. Внутри здание оставалось по-прежнему живописным, вот только исчезли длинные ковровые дорожки, тянувшиеся от самой двери по итальянским белоснежным мраморным ступеням до второго этажа, прямиком под высокие колонны, что подпирали балконы просторного холла. Витражи, прежде украшавшие внутреннее убранство помещений, во многих местах потрескались, а на первом этаже и вовсе были разбиты. Теперь вместо них было вставлено обыкновенное стекло.

Чуть касаясь кованых перил, Павел Глебович стал подниматься по высокой лестнице в кабинет Карла Фаберже[30].

На втором этаже здания размещалась бухгалтерия, занимающая несколько комнат; в небольших залах прежде находились образцы предлагаемых эмалей, а также витражи с растительными узорами; в трех просторных комнатах за стеклянными витринами на аккуратных цветных подушечках была представлена коллекция моделей. На третьем этаже располагались кабинеты и залы, включая художественную студию и мастерскую скульпторов, а также ювелирные мастерские, в которых работали именитые золотых дел мастера.

На самом верхнем этаже размещалась квартира многочисленного семейства Фаберже, состоявшая из пятнадцати комнат. Особенно изящно выглядела рабочая комната Карла Фаберже, обшитая до потолка панелями из мореного дуба, именно в ней, чувствуя себя полноправным хозяином, и расположился антиквар Модест Германович Краузе. В стеллажах и застекленных шкафах, где прежде находились ювелирные изделия, теперь лежал антиквариат. Несмотря на потрясения, случившиеся в последние годы, раритеты продолжали пользоваться спросом. Только вместо аристократов, гоняющихся за старинной диковинкой, их место теперь заняла нарождающаяся пролетарская элита. Они мало разбирались в старинных вещах, пренебрегали историей раритета, если что-то их будоражило, так это внешний лоск покупаемой вещицы и то, как она будет смотреться на фоне маузера, висевшего в «красном углу».

Открыв дверь, Павел Глебович вошел в кабинет и увидел Модеста Краузе, сидевшего за большим дубовым столом, прежде принадлежавшим великому ювелиру. Удивительно, что этой ценности удалось сохраниться в такой повальной неразберихе, как революция.

Увидев вошедшего, Краузе почтительно поднялся из-за стола и, изображая неподдельную радость, двинулся навстречу, широко раскинув руки:

– Как я рад вас видеть! Вы даже не представляете! – Казалось, что восторгу антиквара не будет конца. – Я как раз только что думал о вас.

– Полноте, Модест Германович, – небрежно отмахнулся гость. – К чему этот театр? Я ведь не гимназистка, меня такими приемами не проймешь. Давайте лучше поговорим о деле.

– Как вам будет угодно, – вежливо произнес Краузе. – Вы что-то принесли?

– Да. Кое-что имеется… Взгляните сюда. – Открыв сумку, Павел Глебович достал из нее икону и бережно положил ее на стол. – Что вы на это скажете?

Семейство Краузе последние сто лет занималось продажей антиквариата; они имели свои филиалы в России, в Прибалтике, три магазина в Кенигсберге. Даже две революции, случившиеся в 1917 году, не сумели нанести ущерб процветающему семейному делу, настолько крепким оно оказалось. Лишь гражданская война, развернувшаяся по всей России, сумела поломать налаженное h оборвать устойчивые связи. Дела повсюду шли из рук вон плохо. Краузе предчувствовал, что дальше будет еще хуже: через год-другой ничего более не останется, как выйти на базар и менять редкостные вегцицьг на буханку хлеба.

И вдруг совсем неожиданно к нему пришло спасение в образе Павла Глебовича Березина, занимавшего в Петроградском ЧК весьма солидную должность: взамен на свое покровительство он передавал ему на продажу раритетные вещи, перепадавшие ему во время обысков.

Модест Германович целую минуту с восхищением взирал на икону. Потом, словно очнувшись, взял со стола очки и вновь принялся рассматривать драгоценные камни и лики святых.

– Вы спрашиваете, что я могу сказать?.. Я потрясен! У меня просто нет слов, – развел он руками.

– И все-таки я бы хотел, чтобы вы отыскали слова. Готов услышать самые нелепые предположения.

– Если нелепые… Хорошо! Мне бы хотелось сказать, что это подлинная Казанская икона Божьей Матери. Вот только не знаю, прав ли я? Мне приходилось молиться перед Чудотворной Казанской в Богородицком монастыре в 1901 году… У меня до сих пор стоит перед глазами ее образ. Глаза такие, как будто заглядывают тебе в душу из загробного мира. Здесь точно так же. Но дело даже не в этом… На лике Богородицы был небольшой след от горевшей свечи. Я вижу его и здесь… Допускаю, что икону мог создать какой-то гениальный копиист… Но как в таком случае объяснить ризу, украшенную бриллиантами? И эти изумруды… Они чистейшей воды! По первой своей профессии я геммолог[31], но мне трудно вспомнить, когда ко мне попадали столь совершенные драгоценные камни… Я склоняюсь к тому, что эта икона в действительности подлинная икона Чудотворной Казанской Божьей Матери. А вы что сами о ней думаете?

– Думаю, это и есть подлинная Казанская икона Божьей Матери.

– Но, позвольте, как же это возможно! Она же пропала, ее так и не нашли!

– Икона Чудотворная… Может, это и есть самое настоящее чудо, и после всего того, что с ней произошло, она осталась с нами.

– Где же она была все это время?

– Мне тоже хотелось бы это знать, – в задумчивости протянул Павел Глебович. – Надеюсь выяснить это в самое ближайшее время.

– Как она к вам попала?

– Давайте пропустим подробности. Мне бы хотелось поговорить с вами о главном…

– И о чем же? – обескураженно спросил Краузе.

Неожиданно улыбнувшись, Павел Глебович произнес:

– Не нужно столько эмоций. Я иногда думаю, что в вас больше русского, чем немецкого. Ведь пруссаки, в отличие от нас, куда более сдержанны.

– Возможно, – буркнул Краузе. – Вот только я считаю себя русским. Все мои предки, до седьмого колена, родились в России. А фамилия… Она мало что значит. Досталась мне в наследство от предков… Так о чем бы вы хотели со мной поговорить?

– Я бы хотел вам предложить продать эту икону.

– Что?! – невольно выдохнул Модест Германович.

– Вы не ослышались. Нет смысла возвращать икону России. Не известно, как с ней могут распорядиться. А тот, кто ее купит… за большие деньги… будет относиться к ней куда более бережно, чем те, кому она достанется бесплатно.

– Кажется, я вас понимаю… Возможно, в ваших словах есть сермяжная правда. И сколько вы за нее хотите получить?

– Не тот случай, чтобы я вам назначал цену. Дайте мне столько, сколько посчитаете нужным.

Ювелир понимающе кивнул.

– Как раз сегодня я совершил очень выгодную сделку… Одна молодая пара купила четыре золоченые чашки и два блюдечка из посуды Николая II. Вы как-то обмолвились, что вскоре наступят времена, когда пролетариат захочет потчеваться из царской посуды. Похоже, эти времена пришли раньше, чем думалось… А я еще имел тогда глупость сомневаться.

Модест Краузе подошел к несгораемому шкафу, бестактно выпиравшему бронированными углами из угла кабинета, немного поковырялся в замке длинным ключом и вытащил картонную коробку. Поставив ее на стол, он сказал:

– Здесь три тысячи фунтов стерлингов. Это очень большие деньги.

– Мне это известно, – ответил Павел Глебович, забирая коробку.

– У меня к вам просьба. Не сочтите это за бестактность.

– Слушаю вас.

– Если вам удастся узнать, где все это время пропадала икона, расскажете мне об этом?

– Вы будете первым, кто это услышит.

Попрощавшись, Павел Глебович вышел за дверь.

Глава 4

Мнимый расстрел

^Более удачного названия, чем «Кресты», для столь мрачной тюрьмы было трудно придумать. На территории, где с размахом мог бы раскинуться парк, – с аллеями, скверами, фонтанами, клумбами, многочисленными насаждениями, цветочными оранжереями, была возведена огромная тюрьма, затмевающая своим масштабом все, что в Российской империи строилось до нее. Восемь пятиэтажных строений образовывали два огромных креста (соединенные между собой административным зданием), которые стали называться тюремными корпусами, над одним из которых высился пятиглавый храм Святого Александра Невского.

Кроме корпусов на территории тюрьмы были построены служебные помещения, больница, инфекционный барак, ледник, морг, а также мастерская кузнеца. Если в прежние времена каждая камера была рассчитана на одного-двух человек, то после семнадцатого года в каждую из них начали сажать не менее десятка заключенных. Зрелище было скверное, но узникам не приходилось выбирать.

Георгия Починкова посадили в переполненную камеру, в которой находились чиновники среднего ранга, работавшие во Временном правительстве, и несколько эсеров, обвиненных в заговоре. Позабыв про прежние разногласия, они вполне мирно общались и даже спорили на политические темы, но как-то без особой остроты, которая могла бы иметь место за пределами тюрьмы. Каждый понимал, что теперь им особенно нечего делить.

Разговоры обычно затевал куртуазный мужчина лет пятидесяти пяти с изысканными манерами, которые в тюремных стенах выглядели весьма неуместными и смешными. Не обращая внимания на кривые улыбки сокамерников, он продолжал в своей манере делиться впечатлениями, полученными в застенках. В «Крестах», в отличие от большинства присутствующих, он уже сидел полтора года, являлся самым настоящим старожилом, и ему было что поведать своим сокамерникам.

Указав на нары, на которых расположился штабс-ротмистр Починков, мужчина сказал:

– Когда меня привели сюда, вот на этой самой шконке лежал действительный статский советник[32], обер-камергер императорского двора[33] Борис Владимирович Штюрмер[34]. Большого ума был человек! На каких только должностях не побывал: и министром внутренних дел был, и министром иностранных дел, и председателем Совета министров Российской империи, и вдруг все пошло прахом! Чем-то не угодил Керенскому, и тот его сюда упрятал. Штюрмер все время жаловался на боль в боку, говорил – нет мочи терпеть. Наконец, его отвели в больницу, а он там и помер, сердешный. – Рассказчик уже поднес было ко лбу собранные в щепоть пальцы, чтобы перекреститься, но вдруг подумал, что времена нынче не те, и безвольно опустил руку. – А вот рядышком Иван Григорьевич Щегловитов[35] лежал. Министром юстиции Российской империи был! Во время Февральской революции его арестовали. Потом в Москву его забрали и, говорят, там прилюдно и расстреляли!

– Да помолчал бы ты. И без тебя тошно, – угрюмо пробурчал с верхней шконки мужчина лет пятидесяти в костюме черного цвета и темном, сбившемся набок галстуке на тощей шее. Его арестовали около полугода назад прямо во время какого-то заседания, поэтому, в отличие от большинства присутствующих, он в своем костюме выглядел почти торжественно. Оставалось удивляться, каким образом ему все еще удавалось содержать одежду в надлежащем виде.

– Да пусть брешет, – весело отозвался уголовник, угодивший сюда за кражу месяц назад. Время шло, а судебное заседание еще не назначали. Похоже, что с навалившимися политическими делами о нем позабыли. Но он не унывал, воспринимая пребывание в камере как некоторую передышку. – Все равно делать особо нечего.

Приободрившись, куртуазный мужичонка продолжал:

– Я-то сам прежде в другой камере сидел. Со мной вместе дядька один был лысый во френче. Скучный такой, все время очки свои тряпочкой протирал. А потом оказалось, что это последний военный министр Российской империи, – протянул он с уважением, – Михаил Алексеевич Беляев[36]. Вот как оно бывает. Расстреляли его. Вывели во двор, пальнули залпом и нет человека!

– А сам ты за что сидишь? – спросил уголовник.

– Политический я, – ответил куртуазный.

– Очень неожиданно, – удивился старик лет семидесяти, называвший себя консерватором. – И к какой же партии вы принадлежите? Каких взглядов придерживаетесь?

– К партии не принадлежу, но вот взглядов придерживаюсь, – подумав, не совсем уверенно ответил куртуазный мужичонка.

– И каких же взглядов?

– Думаю, что левых… Поскольку от консерватора пострадал, от Бориса Владимирович Штюрмера…

– Это каким же образом? – хмыкнул старик.

– Я ведь театрал… Знаете, люблю посмотреть какую-нибудь премьеру. Народ приходит богатый, все нарядные, любят щегольнуть. Я смотрю: барин идет, а у него из кармана френча уголок кошелька выглядывает. Вот меня бес и попутал, взял я этот кошелек двумя пальчиками и вытянул его осторожненько у него из кармана. А потом пошел спектакль смотреть. И как не посмотреть, когда на сцене танцевала сама Ольга Преображенская[37]! А тут шум поднялся, оказывается, в том кошельке у бобра[38] брошь была фамильная, он хотел ее своей супруге подарить на день Ангела. Вот кто-то меня и признал, – выдохнул мужичонка, – а потом меня в кутузку доставили. – С тех пор и сижу. Говорят: отдай брошь, тогда ничего тебе не будет. Да как же я отдам, если я кошелек уже передал. А потом, такая вещица больших денег стоит. Кто бы мог подумать, что я с тем самым бобром, Борисом Владимировичем, в одной камере буду сидеть. Попросил у него по-христиански прощения за свой грех, но он только отмахнулся: «Иди, говорит, с Богом, не до тебя сейчас». Только куда идти-то? Может, и пошел бы… Только дальше четырех стен никак не уйти. Вот теперь его уже и нет на этом свете, а я по-прежнему все сижу… Надеюсь, отсижу свой срок, а там и выйду.

– Постой, – встрепенулся уголовник, – уж не ты ли тот самый Маэстро?

– Он самый и есть, – скромно ответил куртуазный.

– Я же о тебе столько всего слышал! Кто бы мог подумать, что с таким мастером в одной камере сидеть буду? – взволнованно заговорил уголовник. – Скажу своим уркаганам, так и не поверят. – И он громко, не в силах сдержать раздиравшие его эмоции, выкрикнул: – Господа, знаете ли вы, какой это человечище! Это же сам Маэстро! Не было в Российской империи лучшего карманника, и вряд ли когда появится. Он работает только в театрах. И он наш, пролетарский! Говорят, что в Ла Скала[39] он буржуев до нитки обобрал! Для меня честь сидеть с вами в одной камере!

– Вы преувеличиваете мои достоинства, коллега, – смиренно отвечал куртуазный. – Подрастает очень многообещающая молодежь. Уверен, что многих из них ожидает большое будущее. Если, конечно, новая власть их не перебьет… Я просто очень люблю театр, торжество музыки, возвышенную атмосферу. Это дамы, наконец! А какой в театрах буфет! Такого не встретишь нигде. Питаться-то как-то надо, вот и приходиться мне иной раз облегчать карманы состоятельных граждан… Уверяю вас, это не от жадности, а исключительно из любви к искусству. Я беру ровно столько, чтобы сходить на очередную премьеру и пообедать в буфете. Как всякий театрал, я не могу позволить себе ходить в театр в одном и том же костюме, вот и приходится каждый раз покупать новый, а это дополнительные траты. А потом, я хожу не один, а с дамами! И каждая из них очень шикарна. Как же я буду выглядеть, если не сделаю ей хороший подарок. Так что поймите меня правильно, господа, в какой-то степени я – просто жертва искусства.

Штабс-ротмистр Починков лежал на своей лежанке и, уперевшись взглядом в потолок, слушал развернувшийся диалог. Желания разговаривать не было. Но самое скверное состояло в том, что он не представлял себе свое ближайшее будущее. Вместе с тем его охватило какое-то равнодушие к собственной судьбе. Никому нет никакого дела до отдельно взятой личности, когда ломаются и крушатся целые империи. Судя по живописному рассказу Маэстро, каждого из сидящих здесь ожидает не самое благостное будущее. Если удастся уцелеть во всей этой кутерьме, то можно будет считать, что ему крупно повезло. Наступило черное время, когда министров к стенке ставят ни за грош, что уж говорить о каком-то штабс-ротмистре. Может, завтра и расстреляют. Икону забрали, продадут какому-нибудь толстосуму из Европы, деньги поделят, а ненужного свидетеля расстреляют.

В тюремном коридоре послышались шаги, некоторое время за дверью раздавались приглушенные голоса, после чего в замке заскрежетал ключ. Дверь с тягучим стоном раскрылась, и в камеру вошли два надзирателя.

– Починков, на выход! – сказал один из них, кольнув штабс-ротмистра неприязненным взглядом.

– С вещами?

– Можешь оставить. Они тебе больше не понадобятся, – ответил другой, мрачно хмыкнув.

– Ну вот, еще одного забирают, – произнес старожил камеры. – Жандармский офицер Григорьев тоже про вещички спрашивал, дескать, могут понадобиться. А ему ответили: «Там, куда ты пойдешь, одежда ни к чему». А потом вывели его и за окном раздался залп, больше мы его не видели.

Все устремили на штабс-ротмистра Починкова сочувствующие взгляды. Многого не нажил, но вот фуражку он заберет с собой. Помирать, так уж лучше с покрытой головой. Стараясь не смотреть по сторонам, Георгий твердой походкой зашагал к двери.

На него надели наручники и повели по длинному коридору. Спустились с четвертого этажа прямо в засаженный кленами двор, где пугливо шарахались долговязые тени. За спиной высилась пятиглавая церковь с белыми куполами. Настроение – так себе, пустое! Он совершенно ничего не чувствовал, все происходило как-то мимо него, словно на расстрел выводили кого-то другого, а сам он был лишь сторонним наблюдателем. Реальность не тяготила, хотя и навалилась со всей определенностью: сбившись в кучку, в сторонке стояло стрелковое подразделение красноармейцев, они курили махорку и от души злословили в адрес враждебного класса. На узкой лавочке сидел белобрысый офицер лет тридцати пяти, по-видимому, он должен был командовать расстрелом. Он курил какую-то заокеанскую дрянь, и дым от жженой полыни распространялся по всему двору. Здесь же высилась щербатая стена, к которой ставили приговоренных. Все предельно просто. Это тебе не виселицу сооружать.

В прежние времена исполнителей на расстрел обычно назначали. Добровольцев было не сыскать, дело это было подневольным. Боевые патроны смешивались с холостыми, чтобы каждый из стрелявших думал, что не его пуля убила приговоренного. Если после расстрела смертник оставался в живых, то офицер, командовавший расстрелом, был обязан добить приговоренного выстрелом в голову. Интересно, у большевиков такие же порядки, или они придумали нечто более злодейское?

Отшвырнув сигарету, офицер скомандовал:

– Подведите его к стене.

Голос у него оказался сильным и звонким. Несмотря на явную молодость, было видно, что он привык приказывать, и знал, что его приказ будет исполнен незамедлительно.

Штабс-ротмистра Починкова подвели к тюремной стене. Только сейчас, приблизившись к ней на расстояние вытянутой руки, он смог увидеть, насколько щербата стена. Сколько же народу возле нее расстреляли… Сто? Двести? А может быть, тысячу?..

Расстрельная команды вытянулась в строй.

– Можем завязать вам глаза, – предложил офицер.

Штабс-ротмистр усмехнулся:

– Ваша любезность не знает границ. Не утруждайтесь. Помру как-нибудь без ваших предложений.

– Дело ваше, – равнодушно пожал плечами офицер. – Может, вы имеете последнее желание? Постараюсь исполнить, если это будет в моих силах.

– Не играйте в благородство, это вам не к лицу. Впрочем, не хотел бы умирать со связанными руками. Если это вам ничего не стоит, снимите с меня кандалы! Хочу умереть свободным.

– Снимите с него наручники, – приказал офицер.

Подошедший надзиратель, повернув крошечным ключом в замке, снял с Георгия наручники и отошел в сторону.

– Готовьсь!

«Главное – не зажмуриться», – штабс-ротмистр Починков приподнял подбородок, стараясь смотреть выше.

– Целься! Пли!!

Прозвучал залп, от которого заложило уши. Из стволов винтовок поднимался темно-серый дымок от сожженного пороха. К своему немалому удивлению, Починков продолжал стоять на ногах. Говорят, что умирающие совершенно не чувствуют боли, но он знал, что через мгновение он рухнет бездыханным.

Вдруг неожиданно офицер подошел к штабс-ротмистру и сочувственно спросил:

– Как вы себя чувствуете?

– Для расстрелянного я чувствую себя вполне удовлетворительно.

– Извините, что я подверг вас такому нелегкому испытанию, но это было необходимо. Вы свободны!

– Это такая большевистская шутка, чтобы расстрелять меня завтра? Нет уж, стреляйте сейчас! Для меня один день ничего не решает.

– Я обладаю большими полномочиями и вправе решать, что с вами делать. А мои намерения таковы… Можете идти на все четыре стороны!

– Кто вы?

– В пятнадцатом году в штабе фронта я возглавлял отдел военной контрразведки. Сейчас занимаюсь тем же самым, но уже при нынешнем правительстве.

– И в каком вы звании?

– Подполковник.

– Какими словами мне благодарить вас?.. Господин подполковник… или, может быть, все-таки товарищ подполковник?..

Военный контрразведчик сдержанно улыбнулся:

– Можете называть меня господин подполковник, а можете товарищ Куракин. Как вам заблагорассудится, я не обидчивый.

– И каково это – предавать Россию… товарищ Куракин?

– Вы заблуждаетесь, господин штабс-ротмистр, Россию я не предавал. Я как раз служу России. А какого она будет цвета: белого или красного, для меня не имеет значения. Главное, чтобы она была! Так куда вас отвезти?

– Если вам не трудно, отвезите меня к моей невесте. Я давно ее не видел. Хочу забрать ее с собой, а дальше пусть будет так, как будет.

– Вы говорите о Марии Разумовской? – спросил Куракин.

– Именно о ней, – удивленно протянул штабс-ротмистр. – Вы с ней знакомы?

– Да. Это она попросила меня сделать все возможное, чтобы вытащить вас из «Крестов». И хорошо, что я успел. Иначе вас сегодня расстреляли бы.

– Как она узнала, что я в «Крестах»? – глухим голосом спросил Починков.

– Я ей сообщил об этом… Просматривал списки поступивших в «Кресты» и натолкнулся на ваше имя. Решил проверить, действительно ли вы тот самый Починков, о котором она мне как-то обмолвилась… Мне известно, насколько вы с ней были близки. Так что я не могу отвезти вас к Марии. Теперь она – моя жена…

Лучше бы вы меня расстреляли, подполковник. Почему вы этого не сделали? – простонал штабс-ротмистр. – В этом перевернутом мире Мария оставалась последней моей отрадой. Теперь я не знаю, что мне делать, – отвернувшись, произнес Починков.

– Я это сделал потому, что дал слово офицера спасти вас.

– Вы хотите сказать, красного офицера?

– А разве честь офицера имеет какой-то цвет? И своих убеждений я не поменял… Об этом знают и те, кто доверил мне защищать безопасность России… Давайте я вас все-таки выведу за пределы «Крестов», а там вы уж сами решите, куда вам следует идти. И не испытывайте моего великодушия, оно не безгранично… А дорогу к Марии забудьте навсегда! Такое решение будет лучшим для нас всех! Она уже сделала свой выбор и вряд когда-нибудь его изменит.

Они прошли мимо церкви Святого Александра Невского, выложенного из красного кирпича (из такого же были построены тюремные корпуса; в «Крестах» преобладал красный цвет, что угнетающе действовало на психику заключенных) и повернули прямиком на Арсенальную набережную, с которой доносился гул редко проезжающих машин. Выйдя за пределы внутренней стены тюрьмы, они дошли до другой каменной ограды, такой же высокой, обмотанной заржавленной колючей проволокой, и оказались у обшарпанного флигеля, притулившегося к стене казармы. Выход из тюрьмы преграждали кованые ворота с небольшой дверью.

Неожиданно громко, заставив вздрогнуть, прозвучала корабельная сирена с пришвартованного неподалеку судна.

Охрана, стоявшая у дверей, узнала в молодом офицере человека, обладающего большими полномочиями, и почтительно отступила. Дежурный по контрольно-пропускному пункту – грузный коренастый дядька лет сорока, из уважения к военному контрразведчику лично открыт дверь и стоял навытяжку до тех пор, пока подполковник Куракин со штабс-ротмистром Починковым не вышли за пределы узилища.

С Невы тянуло холодом, было зябко. На поверхности мутной серой воды чешуйками разбегался свет. Протяжно завывал стылый северный ветер. Грозовым фронтом надвигалась темная туча. Над головами шуршали сухими листьями ветки деревьев. Порывистый ветер подхватывал с земли мелкий сор и, словно играя с ним, уносил куда-то далеко.

Неожиданно с церкви Святого Александра Невского торжествующе и сладко заголосили колокола. Звук был густой и тягучий, словно нектар. Его хотелось пить. Починков глубоко вздохнул полной грудью, задержал воздух в легких. Шумно выдохнул. Вот, кажется, и напился.

Они помолчали, думая каждый о своем, потом, разбивая затянувшуюся паузу, Куракин спросил:

– Так куда вас отвезти?

– Пока не знаю. Пройдусь пешком, а там видно будет.

– Сделаем вот что… – вытащив из кармана френча блокнот, Куракин вырвал листочек и нарисовал на нем какой-то замысловатый знак. – Не советую вам долго разгуливать по городу. Скажу прямо: наступают худшие времена. А ваша строевая выправка выдает человека военного. Боюсь, что в следующий раз судьба не будет к вам столь милосердна… Мои возможности не беспредельны, может случиться так, что я буду не в силах вам помочь. Возьмите, штабс-ротмистр, – он протянул листок Починкову. – Советую вам уезжать из России, вас ожидает здесь скорый конец. Эту записку передадите человеку, который в ближайшие три дня будет вас ждать у Исаакиевского собора с двенадцати до часу дня. Он поможет вам перебраться через границу. Боюсь, что это единственное, чем я вам могу помочь. Может, вы хотите что-то передать Марии?

– Хочу… Скажите ей, что я буду помнить ее до последних дней.

– Обещаю. Считайте, что вас спасла икона, которую вы пытались уберечь. Куда пойдете сейчас?

– Пойду искать икону. У меня нет выбора, я обещал подполковнику Каппелю.

– И как же вы это собираетесь сделать?

– Как я это сделаю? – задумался Починков. – Для начала постригусь в монахи, а далее меня Господь надоумит.

– Что ж, теперь мне пора идти. Дела, знаете ли. И не обижайтесь на меня за этот мнимый расстрел, он был одним из условий вашего спасения, – он козырнул и быстрыми шагами пошел к автомобилю, стоявшему неподалеку.

Застучал дождь, поднимая в небольших лужицах настоящий переполох. Воздух еще более налился сыростью. Заметно вечерело, через час станет совсем темно. На облысевших кронах деревьев по-хозяйски рассаживались вороны, готовясь к предстоящему ночлегу.

Пережитая обида тяжелым холодным камнем провалилась куда-то под аорту. За какую-то минуту прошлое вдруг разом омертвело, покрылось толстым слоем пепла, словно погребальным саваном. Подняв воротник, штабс-ротмистр Починков поежился, прогоняя неприятную дрожь, и бездумно побрел неведомо куда.

Глава 5

Лондон

1920 год. Сентябрь

Неожиданное предложение

^Магазины семейства Винц располагались в центральной части Лондона на коммерческой улице Хаттон Гарден, – в самой закрытой и загадочной зоне города. Отгороженная от остальных районов многочисленными тоннелями, подвалами, мастерскими, улица хранила немало зловещих тайн, большая часть из которых была связана с ювелирными ограблениями.

Наиболее значительное из них произошло в конце декабря 1678 года, когда в дом богатого ювелира вошли около двух десятков мужчин, заверив хозяев, что имеют ордер на обыск. Но едва они проникли в помещение, как тотчас заперли в подвале хозяина вместе со всем его семейством и принялись взламывать сейфы с драгоценностями. Одному из домочадцев удалось выскочить наружу и поднять тревогу. Услышав за дверью шум, грабители, прихватив с собой лишь малую часть из того, что они собрали, через черный ход выбежали наружу, а еще через два дня они были задержаны при продаже награбленного. После короткого следствия преступников незамедлительно повесили в поместье Тайберн, где на протяжении многих веков казнили лондонских злодеев и предателей.

Второй известный случай произошел в июле 1901 года, когда ворам удалось украсть ювелирных изделий на сумму более семи миллионов фунтов стерлингов, принадлежавших ювелирной компании «Graff Diamonds». Похитители оказались невероятно изворотливыми и сумели остаться безнаказанными.

На улице Хаттон Гарден совершалось и немало убийств: богатых клиентов, видных предпринимателей, блюстителей порядка и даже политиков. В число смертей, случившихся на Хаттон Гарден, вошла и казнь известного лондонского адвоката, больше походившая на судебный курьез. Случилось это в августе 1685 года, когда осведомителя и мошенника Томаса Дэнджерфилда после публичной порки поместили в тюрьму, размещавшуюся на улице Хаттон-Гарден. На выручку бедолаге пришел известный адвокат Роберт Фрэнсис. Однако в результате острой перепалки защитник ударил Томаса Дэнджерфилда тростью, после которой мошенник скончался на месте. Всеми окружающими произошедшее воспринималось как несчастный случай. Судьи не разделяли общее мнение, и известный адвокат был признан в убийстве и вскоре повешен на знаменитой виселице Тайберна, прозванной в народе «Деревом Тайберна».

Норман Вейц принадлежал к потомственным английским ювелирам, чья история рода началась еще в раннем Средневековье, когда Симон Кривой, оруженосец графа Лестра, стал продавать титулованным особам драгоценные камни, добытые им в разоренном Константинополе во время Четвертого Крестового похода[40]. Получая немалые суммы за свои трофеи, Симон Кривой однажды понял, что продавать драгоценности куда выгоднее и значительно безопаснее, чем добывать их во время кровавых сражений.

В последующие годы на долю семейства Вейц перепало немало жестоких испытаний, однако из каждого столетия они неизменно выбирались победителями, приумножая свое состояние.

Главное достижение семьи случилось немногим более ста пятидесяти лет назад, когда прадед Нормана – Томас Вейц, служивший у известного ювелира, Джона Баттерфилда Смита, вдруг неожиданно унаследовал состояние своего патрона, сделавшись при этом едва ли не самым богатым ювелиром Лондона. Ни детей, ни родственников у старика Смита не имелось, и с юридической точки зрения Томас Вейц заполучил несметные сокровища вполне легально, но липкий слушок, что расторопный малый помог старику отправиться на тот свет раньше положенного времени, еще долго гулял по лондонским гостиным.

Прабабкой Нормана Вейца была русская помещица, которая задолго до своего замужества, разочаровавшись в любви, постриглась в монахини и рассчитывала провести остаток жизни в тихой обители как «невеста Христова». Так бы оно и произошло, если бы однажды во время своего путешествия ее не заприметил молодой английский бездельник-аристократ Мартин Вейц, путешествующий по России. Влюбившись страстно в молодую монашку, он на следующий же день предложил ей покинуть богадельню и выйти за него замуж, но в ответ услышал звонкий девичий смех. Весь следующий год ему пришлось добиваться расположения красавицы, и когда инокиня ответила согласием, не было на земле более счастливого человека, чем белокурый Мартин. От большой любви за десять лет совместного проживания бывшая монашка нарожала восемь мальчиков и одну дочь, которые унаследовали фамильный ювелирный бизнес.

Русская прабабка, не приняв англиканскую веру, так до конца жизни и оставалась православной, и в фамильном большом доме, где всегда находилось место для всего многочисленного семейства, повсюду были развешаны иконы, которые она собирала со всего мира. Необыкновенная страсть к иконам передалась и Норману Вейцу, который не однажды приезжал в Россию и, невзирая на высокие цены, скупал древние иконы, становившиеся предметом гордости его коллекции.

О всякой старинной иконе, представляющей художественную ценность, Нормана Вейца извещали его эмиссары, работавшие по всей России. Не скупясь, ювелир дополнительно оплачивал их старания, если оказывалось, что они вдруг подбирали для него нечто особенное. Неделю назад от одного из своих людей он получил сообщение о том, что отыскался подлинник Чудотворной Казанской иконы Божьей Матери, и человек, владеющий ею (как он заверял, святыня досталась ему через третьи руки), готов был ее продать за пять тысяч фунтов стерлингов.

Новость выглядела ошеломляющей, в нее трудно было поверить. Ведь Казанская икона Божьей Матери исчезла из Богородицкого монастыря в 1904 году и, несмотря на серьезные попытки ее отыскать (поисками Чудотворной иконы занимались самые известные сыщики России; частные лица, включая самого старца Григория Распутина; сочувствующие; верующие; специальная комиссии при министерстве внутренних дел и даже царская фамилия), напасть на ее след не удавалось. Даже скептики сошлись во мнении, что Чудотворная погибла во время ограбления монастыря. И вот сейчас Норману Вейцу пришло сообщение, которое не могло не взбудоражить его.

Неужели это правда?

После получения донесения Вейц затребовал фото иконы и уже через неделю получил четкую фотографию и увеличенные снимки разных частей образа. Запечатлена была даже противоположная сторона доски, всецело соответствовавшая утраченной иконе.

Последующие несколько дней Норман Вейц посвятил изучению снимка, пытаясь отыскать в нем огрехи, что позволили бы перечеркнуть смелое предположение. Но чем пристальнее он всматривался в снимок, изучая малейшие трещинки и царапинки на лицевой стороне иконы, тем больше убеждался в том, что она подлинная. Да и запрашиваемая сумма была такова, что на нее можно было бы купить приличный замок. Смущал лишь оклад, который был не столь богат, каким он представлялся на более ранних фотографиях. На фотоснимках, сделанных еще до кражи иконы, бриллиантов было такое огромное количество, что они полностью покрывали ризу, а из них огромными пирамидальными островками выпирали изумруды. Нынешняя риза была куда поскромнее, и от прежней россыпи бриллиантов осталась лишь четверть, а там, где прежде торчали гигантские изумруды с александритами, были вставлены другие камни. Но все-таки эта была подлинная Казанская икона Богородицы, а потерянные драгоценные камни – ничто в сравнении с самой иконой.

Когда последние сомнения рассеялись, Норман Вейц телеграфировал эмиссару о своем намерении приехать в Петроград, чтобы взглянуть на Чудотворную икону. Не стоило испытывать продавца долгим ожиданием, ведь он может и раздумать, купить такую икону, пусть даже неимоверно дорогую, в России смогли бы около двух десятков коллекционеров, разбирающихся в в ценностях подобного рода.

От принятого решения на душе полегчало. Необыкновенный задался день, и его следовало отметить. Открыв бутылку шотландского виски, Норман Вейц сделал небольшой глоток и пошел в галерею, где были выставлены наиболее ценные работы знаменитых иконописцев. Фамильный замок XVIII века, построенный на берегу Темзы, доставшийся ему еще от прадеда, находился в западной части Лондона (рядом с родовым замком герцогов Нортумберлендов Сайон-Хаус) и был предметом его гордости. Приятно соседствовать с членами королевской фамилии, понастроивших здесь внушительных бастионов еще в раннем Средневековье.

Норман поднялся по высокой лестнице на второй этаж и зашагал по длинному коридору, по обеим стенам которого висели портреты его предков. В самом конце пассажа, встроенная в нишу и стыдливо прикрывшись ладонью, возвышалась ослепительно-белая мраморная Венера, привезенная из Афин. Пройдя насквозь обширную библиотеку со старинными фолиантами, Вейц подошел к высокой резной двери. Уверенно потянул на себя массивную ручку. Тяжелая дверь неожиданно легко поддалась. В огромном помещении с высоким потолком на всех стенах в два ряда висели иконы, подсвеченные мягким рассеивающим светом. В его коллекции были собраны сербские, болгарские, греческие и русские иконы. Последним он отвел две смежные стены у самого окна, они были представлены разными школами: владимирской, псковской, московской, казанской, значительно отличавшимися в стиле письма, но не уступавшие друг другу с точки зрения мастерства.

В самом центре коллекции Норман Вейц оставил пустое место, предназначенное для Владимирской иконы, которую ему обещали два года назад, что было бы хорошим вложением капитала. Сохранились сведения, что икона была написана самим евангелистом Лукой. Однако сделка сорвалась в последнюю минуту (позже стало известно, что посредника арестовали чекисты). Однако завешивать свободное место другой иконой Вейц не торопился, словно предвидел, что ему представится возможность разместить там икону, равную по значимости Владимирской. И вот, кажется, такой день настал, – пустующее место займет Казанская икона Божьей Матери.

Передали, что в Петрограде ветрено, и ему следует прихватить с собой теплый плащ.

Глава 6

Покупатель иконы

^Всю следующую неделю Норман Вейц читал газеты, чтобы понять, что в действительности происходит в России. Судя по сообщениям, война и не думала прекращаться. На юге войска Туркестанского фронта совместно с революционными частями бухарских повстанцев взяли штурмом крепость Старая Бухара. На западе польские формирования захватили уездные города Ковель в Волынской губернии и Кобрин в Гродненской губернии. На юго-востоке белые пошли в наступление на участке Пологи-Ногайск, чтобы широким крылом накрыть Мариуполь и Донбасс. Ожесточенные бои продолжались даже на море: произошло сражение белой и красной флотилий у косы Обиточной в Азовском море; был ликвидирован врангелевский десант на Таманском полуострове.

Следовало немного подождать, пока закончится вся эта кутерьма, и уже потом ехать до Петрограда на знакомом и удобном скором поезде «Норд-Экспресс»[41]. Но существовала большая вероятность, что икона будет продана кому-то другому, чего Вейц допустить не мог.

Судя из прочитанного, наиболее благоприятным и безопасным мог стать маршрут по Балтийскому морю, по которому регулярно продолжали ходить в Петроград пароходы.

В Петроград Норман Вейц отправился в конце сентября, и, несмотря на небольшой шторм, заставивший корабль на непродолжительное время встать в дрейф, до России добрался без особых приключений.

На Гутуевский остров[42] корабль прибыл около четырех часов утра. Спасаясь от усиливающегося ветра, Норман Вейц поднял воротник и уверенно шагнул на трап, по которому уже спускались на берег прибывшие.

Норман Вейц в Петрограде бывал не единожды, по большей части это случалось поздней осенью, когда город заливали дожди. Но сейчас сентябрьская погода его несколько удивила, – вместо ожидаемых ливней его встретило яркое солнце, тепло, красота европейских строений и широта столичных площадей, он почувствовал себя здесь столь же комфортно, как и в родном Лондоне. Лишь на берегу ощущался легкий ветерок, несильными порывами пробивавшийся в город.

В Морском порту Вейца встретил один из его эмиссаров – Мартин Хейц, проживавший в России уже лет пятнадцать, кажется, совсем обрусевший, прекрасно знавший русский язык, женившейся на смоленской дворянке, нарожавшей ему пятерых детей. Порученное дело исполнял исправно: открыл ювелирную лавку и скупал у населения драгоценности и украшения, большая часть из которых переправлялась в Великобританию.

Кроме обычных дворян, за бесценок продававших фамильные драгоценности, на рынок выставлялись также музейные редкости, внесенные во всевозможные реестры и каталоги, и ранее не подлежавшие продаже. Как правило, их продавали сотрудники музеев, имеющие доступ в хранилища.

Появление на рынке Казанской иконы Божьей Матери, имевшей мировое значение, предполагало, что ее история имеет криминальный след, возможно, что кровавый. Вот только проследить его не представлялось возможным. Вероятно, что икона, спрятанная под покровом лет, пролежала бы в тихом месте еще не одно десятилетие, если бы не мутные времена, каковыми памятен каждый перелом в истории. Так что икона, кроме драгоценностей на окладе, несла еще на себе печать горького момента.

Мартина Хейца, стоявшего на пристани, Вейц заприметил по серому костюму английской кроя и такого же цвета невысокому серому цилиндру, отчего он выглядел почти вызывающе среди множества клетчатых кепок и кумачовых косынок. В качестве повседневного убора он носил котелок, который предпочитало большинство мужчин, но вот цилиндры – весьма дорогой головной убор, изготовляемый вручную, – он надевал по особо торжественным случаям. Сегодняшний день как раз был таким.

Дружески помахав рукой, эмиссар устремился навстречу Вейцу, уже сошедшему на берег. В ответ на сдержанный кивок он снял с головы шляпу и, демонстрируя неуемную радость, растянул белесые губы в белозубой улыбке.

– Рад вас приветствовать, мистер Вейц. Желаете отправиться в гостиницу? Несмотря на повальную разруху, в «Астории» по-прежнему прекрасная кухня.

– Ни к чему, – отмахнулся ювелир, – хочу сначала посмотреть икону. Действительно ли она стоит тех усилий, что я предпринимаю.

– Мое мнение такое… Она стоит куда больше предпринятых вами хлопот, – отвечал Мартин Хейц. – Нас уже ждут.

Они прошли мимо старинной Водонапорной башни, миновали поломанные строения, разрушенные во время мятежа, и вышли к небольшой площадке, засыпанной грязным песком, где в ожидании уже стояло с десяток разных экипажей.

– Свободен, братец? – бодро поинтересовался эмиссар у хозяина безрессорной брички, с головой выдавая себя как человека заморского.

– Возница подозрительно бросил взгляд на его новый цилиндр, осмотрел начищенные ботинки прибывшего гостя и ответил:

Господам мы всегда рады… Куда вас? – спросил он, когда Норман Вейц с эмиссаром устроились в креслах.

– Давай вези на Морскую, двадцать четыре, и побыстрее, братец! Платим двойную цену!

– Это я мигом! – оживился возница. – Глазом не успеете моргнуть.

Подняв кожаные поводья, он хлопнул ими по крупу застоявшейся лошади, заставив ее тронуться с места. Бричка жестко забарабанила колесами по неровной земле. Они выехали из Морского порта, далее потянулись улицы, одетые в асфальт и сделавшие поездку не столь запоминающейся.

Наконец, они подъехали на Морскую к дому двадцать четыре, который в народе называли «Домом Фаберже», одному из самых красивых зданий на этой улице, выполненному в стиле средневековой готики, – с высокими крышами и узкими удлиненными кверху окнами. Зданию было почти двести лет, оно переходило из рук в другие, неизменно перестраиваясь каждым следующим хозяином. Последний его владелец – Карл Фаберже – преобразовал его полностью. Фасад дома был облицован кольским красным гранитом. Получилось весьма роскошно. Архитектору и строителям было заплачено немало, но Фаберже справедливо считал, что не просчитался: каждый, кто увидит столь внушительное здание, должен будет задаться вопросом: «Какое же великолепие находится внутри?!»

– Езжай, голубчик, – отпустил эмиссар кучера, отблагодарив его звонкой монетой. – Мы здесь задержимся.

Контраст между «Домом Фаберже» и тем, что творилось на улице, выглядел разительным. Проезжая в экипаже, Норман Вейц уже обратил внимание на зияющие между домами пустоты, какие обычно возникают при интенсивном обстреле города, когда на месте попадания снарядов остаются развалины или груды кирпичей. В действительности правда оказалась куда более обычной и не менее суровой. В минувшую зиму, прослывшей необыкновенно холодной, жители города разбирали деревянные дома на дрова, подбирались даже щепки. Теперь на месте прежних домов виднелись голые, словно выметенные старательным дворником, каменные фундаменты.

В «Дом Фаберже» прошли со двора, где еще совсем недавно размещались мастерские ювелиров. Гостей встретил старый угрюмый дворник с окладистой седой бородой, на околыше его фуражки белой краской было написано «Морская, 24». От былого величия ювелиров-поставщиков императорского дворца остался только ветхий дворник – отец пятерых детей, да еще вот эта фуражка, уже изрядно потертая.

Придвинутая вплотную к стене дома, во дворе лежала огромная глыба темно-зеленого нефрита, доставленного из Китая. Дорогостоящая, весившая несколько тонн, теперь она выглядела ненужной и ее ценность по сравнению с тем, что потеряло семейство Фаберже, составляла сущие копейки.

Ювелира Нормана Вейца связывали с домом Фаберже давние партнерские отношения. Карл Фаберже владел несколькими значительными по объему складами золота, серебра, платины, драгоценных и полудрагоценных камней, позволявших ювелирам бесперебойно вести ювелирное производство. В действительности, его производство являлось огромным предприятием, выставлявшим на рынок весьма качественную ювелирную продукцию. Немало золота и драгоценных камней перепало и Вейцу, – в дружбе и в партнерах Карл Фаберже был весьма разборчив, добрые отношения ценил, а потому продавал по весьма разумной цене.

Теперь это был даже не дом, а пепелище. Хотя внешне здание продолжало выглядеть пристойно, и посетители даже могли слышать в глубине пустующих залов размеренный стук молотков мастеровых.

Хмурый дворник подметал двор. Хозяева разбежались, а работа осталась.

– Как детишки, Григорий? – поинтересовался Мартин Хейц у старика.

– Спасибо, живы. Оно и слава Богу! – отозвался дворник, подозрительно посматривая на Вейца. – Младший, правда, захворал малость. Но то временно, пройдет с Божьей помощью!

– Шнайдер у себя?

– У себя, – кивнул дворник. – Ждет вас с утра.

На этом потеряв интерес к визитеру, старик потопал по каким-то своим дворницким делам.

Внутри здание было пустынным и гулким, если что-то и можно было здесь увидеть, так только собственные тени. В прежние времена залы были переполнены посетителями, желающими купить какую-нибудь изящную вещицу, и просто ротозеями, пришедшими поглазеть на ювелирную роскошь. На главной парадной лестнице с прекрасными многоцветными витражами, по которой когда-то сновали приказчики, готовые исполнить любое пожелание клиента, сейчас царила тишина склепа.

Мраморные скульптуры, стоявшие в коридорах, теперь не радовали взор, как это было в прежние годы, а, напротив, наводили уныние, словно ты пришел на кладбище. Торговый зал, где когда-то размещались студии художников, где были выставлены образцы эмалей, витражей, ювелирных украшений, теперь был почти пуст. Только в глубине некоторых мастерских, не обращая внимания на пришедшее лихолетье, кто-то усердно ковал фигурки, размеренным стуком зачиная новую жизнь в опустевшем здании.

Они поднялись на второй этаж, где в небольшой каморке размещался антикварный магазин, спрятавшись от внешнего мира за тремя межкомнатными дверьми и двумя каменными стенами. Человек, находившейся в комнате, заставленной тяжелыми старинными канделябрами, ажурными лампами и медными лампадками, был шатеном ростом чуть выше среднего роста, с добродушным лицом, заросшим густой рыжеватой бородой.

– Вот человек, о котором я вам рассказывал, – сказал эмиссар, обращаясь к шатену и аккуратно прикрывая за собой дверь. – Он специально прибыл из Англии, чтобы взглянуть на товар. Можете не сомневаться в его благонадежности.

Антиквар задержал крупные печальные глаза на Нормане Вейце и, угадав в нем значительную фигуру, растянул пухлые губы в располагающей улыбке.

– А я и не сомневаюсь.

Хозяин лавки подошел к черному громоздкому шкафу, стоявшему в самом углу, и со скрипом приоткрыл тяжелую дверцу. Повозившись обеими руками в темной глубине шкафа, он выудил на свет плоский предмет, заботливо укутанный в темную плотную шаль. Аккуратно положив сверток на стол, он с торжеством, какое свойственно искусному иллюзионисту, принялся ее разворачивать. Сначала открылась рама, затем засверкавший разноцветными камнями оклад… Наконец, перед взором присутствующих предстала вся икона. Норман Вейц невольно отступил назад, как если бы боялся опалиться радужным сиянием, исходившим от иконы. Затем он приблизился, бережно прикоснулся ладонью к деревянной раме.

Не было никакого сомнения в том, что это была та самая икона, которую он видел не раз на многочисленных рождественских открытках, изданных типографией Сытина[43]: тот же скорбящий материнский взгляд Богородицы; ее аккуратная красивая голова, слегка склоненная к младенцу Иисусу, печальная участь которого ей была уже известна.

Существенные изменения наблюдались лишь в окладе. Икона, лишенная множества крупных драгоценных камней, по-прежнему имела дорогое обрамление, которое невозможно было встретить у какой-либо другой иконы. Знакомо выпирал крупный шлифованный изумруд. Ласкал взгляд множеством граней невероятно прозрачный альмандин[44]. Это был даже не гранат, а застывшая кровь уснувшего света. Каждый драгоценный камень, встроенный в оклад, хранил собственную историю. Только приглядевшись, можно было заметить, что некоторые гнезда не соответствовали размерам камней, значит, прежние были вынуты, а вместо них вставлены другие. Глаз выхватил несколько пустот, где, согласно описаниям, должны были находиться крупные бриллианты и сапфиры. Но, даже лишившись столь значимых украшений, икона не претерпела значительных утрат, камни в своем большинстве были сохранены. В отличном состоянии была и сама доска: на лике Богородицы не появилось ни царапинки, видно, в эти годы лихолетья икону хранила сама судьба.

На какое-то время Норман Вейц словно впал в транс, позабыв об окружающих, он разглядывал каждую щербинку на доске, каждый камешек, каждый штрих. Перевернув икону, долго и придирчиво всматривался в ее тыльную и изрядно поцарапанную сторону, которая была столь же важна для определения возраста иконы, как и ее лицевая.

– Как она вам? – услышал Норман Вейц голос, который, как ему показалось, донесся откуда-то издалека. Перед ним стоял рыжебородый антиквар и с любопытством наблюдал за изменениями, происходящими на лице заморского гостя.

– Это невероятно, – едва вымолвил ювелир, оторвав взгляд от иконы. – Как она к вам попала?

Небрежно пожав плечами, антиквар сказал:

– Совершенно случайно. Даже не предполагал, что судьба преподнесет мне столь необыкновенный подарок. Но это совершенно неинтересная и скучная история, не хотелось бы вам ею докучать.

Появление рыжебородого антиквара в доме изгнанного «короля» российских ювелиров было далеко не случайным. Брошенный особняк по-прежнему охранялся: кроме верного дворника Григория Лобова, прослужившего Карлу Фаберже более двадцати лет, на разных этажах размещались еще несколько человек, которые присматривали за оставленным хозяйством. «Дом Фаберже» многим петербуржцам виделся безмятежной гаванью, а потому, не опасаясь быть обманутыми, они приносили в его сейфы нажитое, надеясь, что оно уцелеет там в наступившие годы лихолетья. В дальних комнатах расположились ремесленники. Антиквару досталась комнатка близ торгового зала, в которой ранее хранились товары, рассчитанные на широкого потребителя: ложки, вилки, подстаканники, кружки, подносы, канделябры и многое еще из того, что могло бы пригодиться, а заодно и украсить дом человека со средним достатком.

Вытащив из кармана фотографию оригинала, Норман Вейц долго сравнивал икону со снимком, удивляясь тому, насколько точно фотография запечатлела малейшие детали. Вне всякого сомнения, это была Казанская икона, пропавшая шестнадцать лет назад. Разве что слегка изменился взгляд Богоматери, сделавшись более печальным. И немудрено: она немало пережила за последние годы, лишившись своего жилища; ей было что рассказать, вот только разомкнуть уста ей было не суждено.

– Итак, что скажете? – не выдержав молчания, спросил антиквар.

– Я беру икону. Надеюсь, что наши договоренности в силе, – спрятав фотографию, сказал Норман Вейц.

– Мы здорово продешевили, когда обговаривали цену, поэтому я бы запросил за нее пятнадцать тысяч фунтов стерлингов.

Норман Вейц невольно поморщился. В ювелирном деле первоначально сказанное слово соблюдалось столь же неукоснительно, как договор, скрепленной печатью. Порой ювелиры вели между собой дела даже без официальных бумаг. Ювелирное сообщество всегда было крайне консервативным, каждый его представитель неимоверно дорожит своей репутацией, и если кто-то нарушает данное слово, то коллеги по ювелирному цеху отказываются вести с ним всяческие дела, что неизменно приводит к разорению. Весьма щепетилен в делах оставался до самого конца и Карл Фаберже, недавно эмигрировавший в Италию. В нынешней России ему некому было передать эстафету. Наступившие времена привносят новые порядки. Жаль, что зачастую они не всегда лучшие…

– Мы так не договаривались, – нахмурившись, воспротивился ювелир. – Вы поднимаете цену в три раза против первоначальной! Рабочие высокой квалификации получают от трех до пяти фунтов стерлингов в неделю. Похоже, что вы совершенно не знаете цену деньгам!

– Я прекрасно знаю цену деньгам, уважаемый коллега, иначе я бы не удержался в своей профессии. А потом, разве мы продаем кусок хлеба? – усмехнувшись, ответил антиквар. – Мы предлагаем вам сокровище, которому нет равных на всем белом свете. В действительности Чудотворная икона стоит во много крат дороже! Или вы оцениваете икону по количеству драгоценных камней на окладе? – Выдержав паузу, он добавил: – Это моя последняя цена.

– Хорошо… Пусть будет так, – слегка поморщившись, произнес Норман Вейц, пододвинув поближе саквояж: – Здесь ровно пятнадцать тысяч фунтов стерлингов. Я планировал на оставшиеся деньги прикупить что-то еще для своей коммерции, но, видно, придется отказаться от остальных покупок.

Игра в скрытое недовольство была закончена. Норман Вейц предвидел, что цена за икону может быть значительно выше (не станет же он возвращаться, добравшись до России со столь значительными трудностями) и был готов к тому, чтобы заплатить за нее раз в пять дороже. И сейчас искренне полагал, что еще легко отделался.

На простоватом лице антиквара отобразилось облегчение, он искренне полагал, что совершил удачную сделку. После всех комиссионных, которые он будет вынужден отдать, включая оплату сторожам, что караулят здание, на руках у него останется немалая сумма.

– А как вы собираетесь провезти ее в Англию? – неожиданно спросил антиквар, забирая саквояж с деньгами. – В нынешнее время перемещение через границу товаров осуществляется лишь на основе письменного разрешения внешней торговли народного комиссариата. Без этого документа вывоз и ввоз товаров признается контрабандой. Уже три года, как введена норма сдачи Наркомфину частными лицами и учреждениями иностранной валюты. Мало того, что у вас конфискуют икону с деньгами, так вы еще рискуете влипнуть в скверную историю. Не удивлюсь, если ближайшие десять лет вам предстоит провести в российской тюрьме, и вам не поможет даже британский паспорт.

– Вы что-то хотите мне предложить? – спросил Вейц, понимая, что в словах антиквара кроется правда.

– Я готов помочь вам перейти российско-финскую границу за две тысячи фунтов стерлингов.

– Как же у вас здесь все дорого! Где гарантия, что вы выполните свои обещания?

– Вам может показаться странным, но я дорожу своей репутацией и не хочу, чтобы с вами что-то произошло.

– Пусть будет так. Когда можно организовать переход?

– Если у вас в России больше нет никаких дел, то перейти границу вы можете уже завтра. Не обещаю вам легкой прогулки, возможно вам придется крепко промочить ноги, но это лучше, чем остаться без денег и иконы.

– Договорились.

– Вы остановились где-то в гостинице?

– Мы приехали к вам сразу из Морского порта.

Можете остаться до завтра в «Доме Фаберже». В городе очень неспокойно, могут ограбить средь белого дня. А здесь много пустых комнат и очень хорошая охрана.

Глава 7

1953 год

Замок Фарли-Хангер – новый дом явленной иконы

^Фредерику Митчелл-Хеджесу всегда хотелось иметь собственный замок: старинный, с великой историей, с высокими стенами, сложенными из массивных камней, со смотровыми башнями и цветущим садом. Желательно вблизи побережья на высокой скале, с которой можно обозревать окрестность. Он рассмотрел десятки предложений и после поисков остановил свой выбор на старинном замке Фарли-Хангер форд[45], располагавшемся в графстве Сомерсет.

Замок был сильно разрушен, требовалась серьезная реконструкция, на которую, по подсчетам бухгалтера, должна была уйти сумма вдвое превышающая стоимость самого замка.

Крепость пришла в негодность еще в начале восемнадцатого века, когда суконщики из Троубриджа разобрали большую часть зданий и стен на строительный камень. В столь унылом виде замок простоял почти два века, пока у него не появился новый хозяин.

В первую очередь Митчелл-Хеджес отреставрировал часовню замка, в которой обнаружились уникальные фрески и редкие свинцовые антропоморфные гробы середины семнадцатого века. Затем очередь дошла до самого замка, который был перестроен по моде Тюдоров и Стюартов, а далее был отстроен внешний двор и крепостные стены.

Фредерик Митчелл-Хеджес раз в неделю наведывался в графство Сомерсет, чтобы посмотреть, как проходят ремонтные и восстановительные работы. Высказывал пожелания, делал замечания, отмечал в записной книжке, что требуется для дальнейших работ и возвращался в лондонскую квартиру.

И вот, наконец, после восьми месяцев серьезных реконструкций замок был подготовлен к заселению. Огромный, четырехэтажный, с видом на реку Фром, в окружении красивого парка с редкими тропическими деревьями, он словно погружал в атмосферу Столетней войны, на время которой пришелся его расцвет.

Фредерик Митчелл-Хеджес въезжал через отреставрированные, увитые густым плющом восточные замковые ворота, как настоящий триумфатор. Примерно так чувствовал себя римский император после победы над неприятелем, когда проезжал через триумфальную арку, отстроенную в его честь. Разве что в торхаусе[46] не было 015 т, которые торжественно встречали бы хозяина и его почтенных гостей.

В помещениях замка уже была расставлена мебель, привезенная накануне. Обладая отменным вкусом, Митчелл-Хеджес распорядился, чтобы обстановка в помещениях замка соблюдала разумную пропорцию между стариной и современностью.

Кабинет, окна которого выходили на реку Фром, Фредерик распорядился заставить старинными книгами в кожаных переплетах и артефактами, привезенными из археологических экспедиций, в которых он принимал участие. Наибольшей его гордостью являлся хрустальный череп, найденный на земле майя, изготовленный из цельного кристалла горного хрусталя небывалой прозрачности. Находка, которой он несказанно гордился, являлась величайшим археологическим открытием. Огромные глазные впадины и сверкающие на свету зубы придавали черепу зловещий вид. Неизвестными мастерами доисторической эпохи, по-видимому, прекрасно знали законы оптики, умели работать с системами линз и призм, а потому сумели добиться невероятного. Стоило только поднести зажженную свечу к основанию хрустального черепа, как глаза начинали полыхать и испускать красные лучи.

Митчелл-Хеджес владел уникальной коллекцией. Многие из артефактов, собранных им во время археологических экспедиций в разные годы в самых отдаленных уголках мира, оставались мечтой богатых и именитых музеев, а стоимость коллекции в несколько раз превышала стоимость приобретенного замка.

Но свое собрание Фредерик считал неполным: не хватало артефакта из Восточной Европы, скажем, какой-нибудь старинной чудотворной иконы, известной во всем православном мире. Неделю назад ювелир Норман Вейц предложил ему приобрести жемчужину его коллекции – Казанскую икону Божьей Матери, созданную в доиконоборческий период русской истории и считавшуюся утерянной. Предложенная цена была вполне приемлемой. Оставалось только выяснить: действительно ли она такая древняя, как утверждал ювелир.

Для консультации Митчелл-Хеджес привлек искусствоведа Кирилла Бунта, который около пятидесяти лет работал экспертом по византийскому искусству в Лондонском музее Альберта и Виктории. И сейчас Митчелл-Хеджес не без волнения ожидал встречи с ним, обещавшего прибыть сразу после обеда.

Готовясь к предстоящей встрече, Митчелл-Хеджес заказал коробку красного вина Шато Грюо Лароз 1935 года. Удивительно, но сами французы распробовали его сравнительно недавно, хотя в остальной Европе оно прослыло лучшим среди вин еще с начала восемнадцатого века.

Кирилл Бунт прибыл в замок ровно в четырнадцать часов, и старый преданный слуга провел гостя в библиотеку, где его поджидал Фредерик. По праву хозяина Митчелл-Хеджес вначале провел его по обширной территории замка, заводя в самые интересные закоулки с древними строениями среди цветов и кустов сирени, показывал средневековые фрески, мозаичные полы, чем вызвал немалый восторг у эксперта по византийскому искусству. А когда он привел его в свой огромный кабинет, в котором были собраны бесценные артефакты, сдержанный Бунт был сражен по-настоящему.

С восхищением рассматривая витрины с артефактами племени майя, собранными на полуострове Юкатан, Кирилл Бунт спросил:

– И все это вы откопали в земле?

Почти все. Мне всегда везло. Вот эта золотая статуэтка буквально валялась под ногами, грех было ее не поднять… А этот керамический сосуд с загадочными знаками я нашел в пещере. Он был единственным целым предметом, повсюду валялись лишь черепки. Наверняка он имел ритуальное значение. Вот эту курительницу отыскала моя приемная дочь Анна. Она очень везучая!

Кирилл Бунт рассматривал экспонаты со всех сторон, под разными ракурсами и то и дело повторял:

– Это что-то невероятное! Вся эта коллекция стоит огромных денег.

– Владелец Метрополитен-музея предлагал мне за всю коллекцию такую огромную сумму, что мне даже неловко ее озвучивать. Но я был вынужден отказать, лучше я продам свой замок, которым очень дорожу, чем коллекцию старины, собранную со всего мира.

Когда очередь дошла до хрустального черепа, Бунт не удержался и попросил позволить ему подержать артефакт в руках.

Митчелл-Хеджес, широко улыбаясь, открыл ключом стеклянную витрину и великодушно разрешил:

– Можете взять череп в руки и загадать желание. Уверен, что оно будет непременно исполнено.

Бунт бережно – так, словно это был не твердый кристалл, а тонкая яичная скорлупа – взял череп с полки.

– Невероятно! Не исключено, что этот череп создали боги майя, – сказал он.

Митчелл-Хеджес утвердительно кивнул:

– Уверен, что вы очень близки к истине.

– Где вы отыскали такую красоту?

– Недалеко… в каких-то восьми тысячах километров от места, где мы сейчас стоим… В Белизе, на развалинах древнего города майя. Это произошло двадцать три года назад. Я тогда был одержим поисками затерянной Атлантиды и немало поездил по миру.

– И как, удалось вам отыскать Атлантиду?

– В своих поисках я не очень продвинулся, надеюсь, что следующему поколению исследователей повезет больше, но зато мне посчастливилось побывать в местах исчезнувших культур. Цивилизация майя – это лишь одна из длинного списка. То, что вы видите в шкафах и на витринах, было извлечено из земли вот этими руками, – археолог выставил вперед руки: его белые широкие ладони мало походили на руки рудокопа. Отметив в глазах профессора веселые смешинки, Фредерик поспешно добавил: – Но все мои приключения в прошлом. Я уже давно не тот сорванец, каким был сорок лет назад.

– Даже не верится, что такую красоту можно создать человеческими руками, – осматривая череп со всех сторон, восхищенно сказал Кирилл Бунт.

– Всецело с вами согласен. Трудно вообразить, что такую скульптуру создали майя. Череп будто бы слеплен из прозрачного камня. На нем нет ни царапинки от резца, он совершенно прозрачный. И сделан он вопреки всем законам оптической физики и кристаллографии. При его изготовлении он должен был расколоться на множество мелких кристаллов. А он не только не раскололся, а, наоборот, многократно усилил свои оптические свойства. Это за пределами того, что знает кристаллография о природе минералов.

– Но как же вы оказались в Центральной Америке?

– Страсть к приключениям, какая бывает только в молодости, – заверил хозяин замка. – А еще желание отыскать таинственную Атлантиду, поиски которой уводила меня все дальше и дальше от цивилизации в глубину джунглей.

– Вы счастливый человек.

– О, это несомненно! Всю жизнь занимался тем, что мне было интересно: путешествовал, искал клады. Несколько раз разорялся, потом начинал все сначала и опять становился богатым… А хотите узнать, как мне удалось отыскать город Лубаантун[47]?

– Удивите меня еще раз, хотя, кажется, более уже невозможно, – заулыбался профессор Бунт.

– Разросшиеся густые джунгли мешали моим раскопкам. А я чувствовал, что нахожусь на каком-то чрезвычайно интересном месте. Я стоял на ступенях, покрытых зеленым мхом, и они явно имели искусственное происхождение. Но понять, что это за сооружение, было невозможно из-за густых деревьев. Тогда я решил сжечь этот участок джунглей! Когда дым от пожарища рассеялся, передо мной предстал невиданный доселе древний город. Он был большой, но его центральная часть находилась между двумя большими реками на искусственно приподнятой платформе. Я взобрался на вершину и увидел пирамиды, напоминавшие египетские, амфитеатры, некогда вмещавшие многие тысячи зрителей. Мощеные площади, вокруг которых были сооружены толстые крепостные стены для обороны от врагов. Древние жилища майя из каменных блоков… Теперь, оглядываясь назад, я могу с уверенностью сказать: что бы я ни сделал сейчас, я уже никогда не сумею превзойти свои достижения сорокалетней давности.

Кирилл Бунт вернул хрустальный череп на место. Пустые глазницы неодобрительно вспыхнули красным огнем и тотчас погасли.

– А теперь давайте перейдем к нашим делам… Прошу вас, садитесь, – хозяин указал на два стула возле небольшого стола с массивной полированной столешницей. – А знаете, я ведь подготовился к нашей встрече, – с улыбкой сказал Митчелл-Хеджес, присаживаясь на стул. – Приобрел ваше любимое вино Шато Грюо Лароз. Надеюсь, вы по достоинству оцените его неповторимый вкус.

Дверь кабинета распахнулась, и вошел слуга, толкая перед собой небольшую тележку, на которой стояли бутылки марочного вина с закусками. Слуга аккуратно расставил на столе бутылки вина, тарелки с нарезанным сыром и ветчиной, красную рыбу в окружении зелени и вазу с фруктами…

– Не ожидал… Для меня это большой сюрприз, – сказал профессор. – Но откуда вы могли знать о моих предпочтениях?

– Пусть это останется моей тайной, – произнес довольный хозяин, наблюдая за тем, как слуга осторожно разливает вино его в пузатые бокалы. – Можешь быть свободен, Марк. – Слуга поклонился и бесшумно исчез за дверью. – А теперь прошу вас…

Вдохнув запах из бокала, профессор сделал небольшой глоток.

Вино необыкновенное, – сказал он. – Знаете, я ведь познакомился с Казанской иконой Божьей Матери еще лет пятнадцать назад. Тогда Норману Вейцу потребовалось экспертное заключение по поводу приобретенной иконы. Он скрывал несколько лет, что владеет именно той самой утраченной иконой. А когда захотел ее продать, ему потребовалась квалифицированная экспертиза, и он обратился ко мне. Поначалу я скептически отнесся к этой идее, ведь всем было известно, что та икона утрачена. Но когда я принялся изучать особенности и технику писания этой иконы, то понял, что данный экземпляр был написан в доиконоборческий период. Сделанное открытие меня просто потрясло! Оставалось только узнать: подлинная ли это икона или только список. В моем распоряжении было с десяток фотографий иконы, запечатлевших ее во время крестного хода в Казани. Сравнивая между собой фотографии и саму икону, я убедился в том, что она подлинная. Во всяком случае, невозможно так подделать щербинки на доске, сколы краски, некоторые неровности, которые непременно возникают при обработке доски. Так что Норман Вейц владеет подлинником!

– Вы меня порадовали, – с удовлетворением произнес хозяин. – И я рад, что угодил вам с вином.

Сделав небольшой глоток, профессор Бунт одобрительно закивал:

– Вино божественное! Я всегда обожал французские вина. А знаете, почему? – профессор поддел крохотной вилкой небольшой кусочек сыра.

– И почему же? – добродушно поинтересовался Фредерик Митчелл-Хеджес.

– За их затяжное послевкусие, – ответил профессор. – Вот у этого вина длительность послевкусия целых пятнадцать секунд, тогда как у большинства вин всего лишь две-три секунды. И оно не какое-нибудь кислое, а очень ароматное и сладкое. Представляете, пятнадцать секунд в раю! – восторженно воскликнул профессор. Подняв бокал, он слегка его взболтал: – Посмотрите, как оно переливается, а какой у него аромат! А какая прозрачность!

Следовало проявить учтивость и согласиться с гостем, но Фредерик, считавший себя большим знатоком вин, в отличие от профессора отдавал предпочтение итальянским. В особенности тем, что были произведены в южных регионах Италии, полагая, что благодаря жаркому солнцу они имеют более фруктовый и насыщенный яркий вкус.

– Итальянские сухие и даже сладкие красные вина весьма неплохие. Взять хотя бы Амароне, Речото! А какие у них прекрасные красные игристые вина – Бракетто, Палестро…

– Профессор Бунт с интересом посмотрел на хозяина дома, даже отложил в сторону вилку, давая понять, что готов принять вызов.

– Вижу, что вы тоже обожаете вина и неплохо в них разбираетесь. Могу вам сказать, что великие французские вина вы можете встретить в любом регионе Франции, будь то долина Луары или Бургундия. В Италии такого разнообразия встретить невозможно.

Митчелл-Хеджес улыбнулся:

– Сдаюсь, профессор, перед вашей просвещенностью. Уверен, что и в области виноделия вам нет равных. – Кирилл Бунт подцепил вилкой кусок сыра и с аппетитом его съел. – Но ответьте тогда, почему же он все-таки не продал икону раньше? Что ему помешало?

– Он запрашивал за нее очень высокую цену.

– А сейчас снова решить ее продать?

– Первоначальную цену он сбавил едва ли не в два раза. К тому же, сейчас он очень нуждается в деньгах. Его сегодняшнее положение не из лучших. Его финансовые дела ухудшились с началом войны, а во время войны стали и вовсе катастрофическими. Для того, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию, Норман Вейц будет вынужден распродать часть своего имущества, кое-какие раритеты, включая Казанскую икону Божьей Матери.

– Если дело обстоит именно таким образом, то я готов купить у него эту икону за пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Как вы думаете, он согласится на такую сумму?

– Сейчас у Вейца столь печальное положение, что выбирать ему не приходится… Сегодня же сообщу ему о вашем решении… Какое восхитительное белое вино, особенно под рыбу!

– Знаете, у меня имеется одна коробка Шато, если для вас не будет обременительно, то я бы с удовольствием вам ее подарил.

– А вы шутник, Фредерик, – расхохотался профессор. – Когда это было, чтобы коробка Шато была обременительной… – Немного подумав, он продолжил: – Полагаю, что имеется еще одна причина, по которой Вейц хочет расстаться с иконой.

– И какая же? – археолог с интересом посмотрел на профессора.

– Эта икона слишком велика для его дома, – серьезно произнес профессор. – Она не помещается в его стенах.

– Вот как… Очень неожиданно. В моем замке ей будет достаточно места, – он обвел взглядом свой кабинет, напоминающий императорский зал.

– Надеюсь, что так. Впрочем, вы это сами поймете, когда икона Богородицы окажется в вашем прекрасном замке, – сдержанно сказал Бунт.

Через несколько дней Казанская икона Божьей Матери перекочевала в замок Фарли, в котором среди артефактов, собранных по всему миру, хозяин выделил для нее целую стену.

Поначалу приобретенная икона не произвела на Митчелла-Хеджеса того впечатления, какое испытывали верующие на протяжении многих сотен лет, глядя на ее Чудотворный образ. Но чем больше он на нее смотрел, тем объемнее и сильнее становилось восприятие. Пришло понимание того, что это не только великая икона, а еще гениальное произведение искусства, не имевшее себе равных. Часами простаивая перед Богородицей и глядя на ее смиренный образ, Фредерика невольно начал ощущать, что ведет с нарисованным образом мысленный диалог, и что большие скорбные глаза, взирающие на него с деревянного полотна, знают его самые потаенные мысли.

И в какой-то момент Фредерик вдруг осознал, что Чудотворная икона не может принадлежать только ему, и тогда он распорядился установить икону в старинной часовне замка, на которую выходили окна его кабинета, и куда мог зайти каждый верующий.

Все-таки профессор был прав: Чудотворная икона не поместилась в его огромном кабинете.

Вскоре о Казанской иконе Божьей Матери прознала русская община. Сначала по одному, а потом группами, верующие стали наведываться в замок, где бесконечно ворчливый слуга отводил богомольных к часовне, в которой они могли убедиться в подлинности Чудотворной Казанской иконы Божьей Матери. Среди прибывавших было немало священников и аристократов из русской императорской свиты, выброшенных на английский берег штормами революции. Крестясь, они робко стояли у входа в часовню, опасаясь разочарований, а потом, признав в ней Явленную икону, которую им доводилось видеть прежде, не стесняясь слез, подолгу молились и покидали часовню просветленными.

Фредерик Митчелл-Хеджес не отказывал в посещении никому, лишь старый слуга, недовольный бесконечными визитами, неодобрительно ворчал:

– От паломников во дворе один только мусор. А в прошлый раз грязь с улицы принесли. Я бы, хозяин, на вашем месте брал плату за посещение. Глядишь, и народу поубавилось бы.

Единственное, что смущало прихожан, так это потемневшие краски, но священники, повидавшие на своем веку всяких чудес, растолковали, что так выглядит людское горе, что приняла на себя Чудотворная за годы братоубийственной войны.

Глава 8

1956 год

Где она пропадала?

^Егор Быстрицкий, секретарь министра внутренних дел СССР генерал-полковника Круглова[48], вошел в кабинет и, положив на стол телефонограмму, поступившую несколько минут назад, доложил:

– Сергей Никифорович, только что получено сообщение. Достойно внимания.

И отступил назад, ожидая дальнейших распоряжений.

Присаживайтесь, – указал генерал-полковник на стул, – чего тут колом торчать посреди кабинета.

Обладая крутым нравом, генерал-полковник Круглов в разговоре с подчиненными оставался всегда корректным и всякому докладчику, пусть даже забежавшему на короткое время, предлагал присесть.

Подняв телефонограмму, Круглов прочитал текст:

«Довожу до вашего сведения. В замке Фарли, принадлежащем археологу Фредерику Митчеллу-Хеджесу, находится Чудотворная Казанская икона Божьей Матери, пропавшая в 1904 году из Казанского Богородицкого монастыря. Данная икона является одной из самых величественных святынь Росши. Икону Митчелл-Хеджес купил у ювелира Нормана Вейца, который, в свою очередь, вывез ее в 1920 году из Росши. Жду дальнейших распоряжений. Седой».

На всех этапах своей агентурной деятельности Седой был чрезвычайно полезен и входил в группу наиболее надежных источников. Все его сообщения: будь то о новых видах вооружения, о предстоящих перестановках в английском парламенте или сведения о создании атомной бомбы, как правило, подтверждались из разных источников и имели приоритетное значение. И вот теперь Седой неожиданно для всех поведал о Казанской иконе Божьей Матери. Его сообщение тем самым как бы поставило знак равенства между атомным проектом и возникшей из ниоткуда русской святыней.

Сергей Никифорович дважды внимательно перечитал телефонограмму.

– Эта та самая пропавшая икона? – с недоверием спросил он, посмотрев на секретаря.

– Об этом говорят все, кто видел Казанскую икону прежде, до ее пропажи, в том числе и иерархи. Эксперты, занимающиеся ранне-византийским периодом, утверждают, что пропавшая Чудотворная Казанская икона Божьей Матери была написана как раз именно в это время.

Лицо Сергея Никифоровича приняло задумчивое выражение:

– Где же икона пропадала с момента своей кражи и до двадцатого года? Спрятать такую икону крайне трудно. Она узнаваема… Я бы даже сказал, что это почти невозможно сделать.

История не совсем понятная, темная. По некоторым нашим источникам, икона находилась в Казани у Аграфены Хрисанфовны, вдовы купца первой гильдии Якова Шамова, а когда белочехи вошли в Казань, купчиха передала ее одному из белых офицеров. А уж тот, в свою очередь, помог Норману Вейцу вывезти ее за границу. От него икона перешла к Фредерику Митчеллу-Хеджесу.

– Что за человек этот Митчелл-Хеджес?

– Личность довольно любопытная. Я бы даже сказал, что авантюрная. По происхождению он англичанин, но с русскими корнями. Имеет множество профессий. И во всех сумел проявить себя наилучшим образом. Он писатель, археолог, бизнесмен, меценат. Несколько раз разорялся, начинал все с нуля и вновь наживал состояние. До сих пор остается загадкой, как ему это удавалось. Я бы его еще охарактеризовал как искателя авантюрных приключений. В молодости в составе геологической экспедиции он работал в Арктике. Всю свою жизнь он искал таинственную Атлантиду. Именно поэтому отправился в Латинскую Америку, где искал меценатов, которые могли бы профинансировать его проект. А когда деньги нашлись, от отправился в джунгли, где, по его предположению, должна была находиться цивилизация Атлантиды. Но нашел там только остатки цивилизации майя. Несколько лет вел в этих местах раскопки. Его дом переполнен различными артефактами. По самым скромным подсчетам, его коллекция оценивается в примерно десять миллионов долларов!

– Немало, – сдержанно заметил Круглов. – И почему же вдруг его заинтересовала икона Богородицы? Какая тут связь между цивилизацией майя и православной святыней?

– У него очень большая коллекция произведений искусств, каждая приобретенная им вещь уникальна. У него неплохие советники, которые знают, куда следует вкладывать деньги. Казанская икона Божьей Матери, по их мнению, удовлетворяет всем критериям.

Сергей Никифорович поднялся и прошелся по кабинету. Тут было над чем подумать. Шагнув к окну, он некоторое время смотрел на пустынную площадь. Секретарь оставался у стола, терпеливо дожидаясь ответа.

Казанская икона Богородицы пропала через три года после его, Круглова, рождения. Отец с матерью не раз рассказывали о том, что наиболее яркие моменты в их жизни были связаны с посещением святых мест, и Казань, где находилась Явленная, входила в число любимых. Трудно даже представить, какое горе обрушилось на православную часть населения России, когда было объявлено о пропаже Казанской иконы Божьей Матери.

Теперь судьба предоставила ему возможность вернуть икону. Вот только как это осуществить?

– Об этом еще кто-то знает? – обернувшись к секретарю, спросил генерал.

Осторожный, никогда не принимавший скоропалительных решений, избегающий всякой публичности, обладавший широкими знаниями, Круглов знал цену каждому слову. А уж то, что касается религии, было особенно деликатной темой, а потому к этому следовало подходить взвешенно.

– Очень узкий круг.

– Дмитрий Иванович поднял этот вопрос, ему его и завершать, – объявил генерал-полковник, – к тому же, все равно лучше него никто не справится.

Дмитрий Иванович Хованский под псевдонимом Седой являлся весьма любопытнейшей личностью. Он был князем по рождению, причем, самым настоящим, чей род восходил к Гедиминовичам, правящей династии Великого княжества Литовского, которые некогда самым тесным образом были связаны с правящей династией России Рюриковичами.

После Октябрьской революции, понимая, что худшее только начинается, Дмитрий Иванович незамедлительно отправился в Лондон, где у него было большое имение. Следующие несколько лет аристократ вел праздный образ жизни, меценатствовал, разъезжал по Европе, где едва ли не в каждой стране проживали его влиятельные родственники. Все это время князь Хованский не терял связь с родиной, с интересом наблюдая за происходящими там переменами. А потом, после долгих раздумий, он явился в посольство СССР в Великобритании и предложил свои услуги.

– Скорее всего, он был романтиком от разведки. За предоставляемые сведения Седой не брал никакого вознаграждения, хотя зачастую подвергался серьезному риску. Особенно полезной его деятельность оказалась в послевоенные годы, когда СССР, проигрывая в гонке вооружений, укрепляла свою безопасность и разворачивала атомный проект.

Насколько дорога Митчелл-Хеджесу эта икона? Он может ее продать?

– Трудно сказать. Во многих своих действиях этот человек непредсказуем, часто действует очень импульсивно. Он может передать в музей дорогой артефакт совершенно безвозмездно, но будет держаться за какую-то грошовую безделушку, которая ему дорога как память. Но, насколько я информирован, Казанской иконой он дорожит.

Генерал-полковник Круглов сел за стол, поднял со столешницы небольшой кусок грубоватой бумаги и что-то на нем написал, после чего свернул его вчетверо и передал секретарю:

– Эту записку должен увидеть Седой, он поймет.

По воскресеньям князь Хованский любил отдыхать в Баттерси Парке, расположенном на берегу Темзы. С него прекрасно обозревался противоположный берег и самый романтичный мост Лондона – висячий мост принца Альберта. А еще этот парк славился прудами и фонтанами, подле которых неизменно толкались водоплавающие птицы, выпрашивая у посетителей корм.

Направляясь в парк, князь Хованский всегда брал пакет с сухарями и, устроившись на лавке, кормил уток.

Прогулявшись по субтропическому саду, пестревшему роскошными цветами, Дмитрий Иванович присел на лавку. Немолодой, изысканно одетый, он походил на счастливого старика, доживавшего в добром здравии свои дни. Щурясь, он подставил худое морщинистое лицо припекающему солнцу и, закрыв глаза, благодарно принимал живительное тепло. На другом конце скамейки, не обращая внимания на вздремнувшего старика, присел импозантный мужчина лет сорока. Раскрыв газету «Дейли телеграф», он углубился в чтение утренних новостей; иногда он отрывал взгляд от страниц, чтобы понаблюдать за ребятней, что-то ковырявших прутиками у самой кромки воды. Просмотрев газету, мужчина свернул ее вчетверо и оставил на скамейке, после чего поднялся и неторопливым шагом направился вдоль пруда в сторону розария, видневшегося между деревьями благодаря крупным соцветиям розовых бутонов.

Открыв глаза, князь Хованский поднял газету и вчитался в утренние новости. На одной из страниц было написано, что нынешний премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль выдвинут на Нобелевскую премию по литературе. Весьма неожиданное решение. Циркулировали упорные слухи, что премьер-министра выдвигают на Нобелевскую премию мира, – именно ее присуждают политикам. Но на голубя мира Уинстон Черчилль откровенно не тянул, наоборот, он всегда старался появляться там, где разворачивались войны, в какой бы части света они ни случались: на Кубе, в Судане, Южной Африке, Индии. Война притягивала его, являлась его сущностью и ремеслом, в какой бы должности или ипостаси он ни пребывал: когда служил военным корреспондентом газеты «Daily Graphie», будучи совсем молодым человеком, или министром по делам колонии, став постарше, и уж тем более война ему была интересна, когда он возглавил кабинет министра обороны Великобритании. По-настоящему свой политический и военный талант Уинстон Черчилль раскрыл, когда его избрали премьер-министром Великобритании.

Можно не сомневаться, что Нобелевскую премию по литературе он непременно получит, хотя бы потому, что ему невозможно вручить премию мира.

Этим англичанам чертовски повезло, что в столь драматический период истории во главе государства находилась такая незаурядная личность, как Уинстон Черчилль.

В парке повсюду царила безмятежность: молодые мамаши, гордо подняв головы, толкали впереди себя детские коляски. Ребятня постарше, затеяв свои крикливые игры, бегала между деревьями, бросавшими на дорогу ажурные тени; на асфальтовых дорожках степенно, вспоминая прожитые годы, прогуливались пожилые пары. Ничего такого, что выделялось бы из общей благостной картины.

Перевернув страницу, Дмитрий Иванович увидел небольшой обрывок темно-серой бумаги, из какой обычно сворачивают кульки для конфет и печенья. В многостраничной газете он мог оказаться только случайно. Перевернув его, князь Хованский прочитал: «Аннушка уже пролила масло». Ох, уж эти фразеологизмы! Такое мог придумать только генерал Круглов. Эрудит, умница, любитель художественной литературы, человек, который разговаривает свободно на нескольких европейских языках. Во время их первой встречи в Польше он произвел на князя весьма сильное впечатление. Круг интересов генерала был весьма широк, чем он весьма выгодно отличался от людей из своего окружения. Сергей Никифорович глубоко разбирался в современном искусстве, очень неплохо знал историю Европы, а что касается поэзии, то он мог наизусть зачитывать отрывки из Джорджа Байрона[49], Уильяма Блейка[50], Джона Китса[51], но особенно ему нравился Михаил Булгаков[52], которого он не переставал цитировать. Так что эта короткая записка была своеобразным приветом от министра. Фраза Берлиоза была для агента знаком действовать незамедлительно.

Поднявшись, князь Хованский свернул газету в трубку и направился к выходу. Проходя мимо урны, он швырнул в нее газету и ускорил шаг. Сев в черный роллс-ройс, захлопнул дверцу, сразу отгородившись от уличного шума: едва были слышны звуки проезжавших автомобилей; пропали совсем оживленные разговоры прохожих, только откуда-то издалека ослабленный глуховатый нотой пробивалась в салон сирена полицейского автомобиля.

Шофер, знавший привычки своего хозяина, не торопился отъезжать. В этот самый момент князь Хованский принимал какое-то важное решение, взвешивая как очевидные преимущества, так и откровенные минусы. Работая уже десять лет водителем князя, шофер мало представлял себе, чем тот занимается в действительности, он воспринимал его как баловня судьбы, родившегося в любви и в роскоши. А если уж князь о чем-то размышлял, то наверняка о том, как бы ему нескучно провести очередной вечер. Еще Дмитрий Иванович любил выкурить в салоне сигару, и водитель, не любивший табачного дыма, не смел даже приоткрыть окно, чтобы не помешать размышлениям хозяина.

Открыв коробку с сигарами, князь достал одну из них и долго вдыхал пряно-терпкий запах табака, а потом неожиданно захлопнул деревянную крышку и уверенным голосом распорядился:

– Петр, поезжай к замку Фарли.

Это означало: решение принято и до самого пункта назначения князь больше не произнесет ни слова.

Уже подъезжая к замку, князь Хованский увидел белый «Пежо» великой княгини Ксении Александровны[53], родной сестры Николая II, к которой он благоволил с молодости. Запершись в своем имении Виндзор, великая княгиня редко его покидала, разве что по крайней необходимости. Интересно, какие такие дела могли заставить ее приехать в замок?

– Притормози, – распорядился князь Хованский, надеясь хотя бы в окно увидеть великую княгиню.

В приоткрытом окне ненадолго возник профиль Ксении Александровны. Одетая по обыкновению во все темное (после смерти мужа она не признавала другие цвета), она даже в преклонном возрасте выглядела очаровательно. Ее сосредоточенный взгляд был устремлен вперед, она словно что-то внимательно изучала в сгустившихся сумерках.

Фредерика Митчелла-Хеджеса разыскивать не пришлось, он оказался возле часовни, где о чем-то оживленно беседовал с гостями. Похоже, что ему очень нравилось его нынешнее положение и он нередко лично проводил экскурсии по замку, красочно рассказывая про его блестящее прошлое. В эти минуты он сбрасывал с себя десяток годков, даже его сутулость, в другое время заметно старившая его, в такие моменты пропадала.

Заприметив князя Хованского, хозяин замка приветливо поздоровался и с веселой улыбкой продолжил:

– Что-то вы зачастили к нам. Впрочем, что я говорю, я всегда рад вас видеть. Пришли еще раз посмотреть на икону?

– Именно так.

– Она стоит того.

– Я видел выезжающую из замка Ксению Александровну, – сдержанно произнес Хованский.

– Вы с ней знакомы? – удивленно спросил Митчелл-Хеджес.

– С давних пор, – с грустью в голосе отвечал князь Хованский. – Это было совсем в другой жизни. Признаюсь, я был даже в нее влюблен. Да что я говорю! В нее влюблялись все, кто видел ее хотя бы однажды! Удивительная женщина. Вот только судьба была к ней немилосердна.

– Она красива даже в этом возрасте, – заметил Фредерик.

– Это правда… Мне известно, что сейчас она редко выезжает из своего имения. Должна быть какая-то очень значительная причина, чтобы она покинула свое имение и приехала к вам.

– Представляете, она хотела купить у меня Казанскую икону Божьей Матери, – воскликнул хозяин замка. – Мне пришлось ответить ей отказом.

– Ах вот оно как!

– Не только великая княгиня интересуется иконой… Не так давно мне предложил хорошую цену за Казанскую икону коллекционер из Америки… Не буду называть имени, он очень известный.

– Вы ему тоже отказали…

Слегка поморщившись, Митчелл-Хеджес отвечал:

– В этом случае икона висела бы в качестве экспоната в его домашнем музее, и никто о ней даже не узнает. Я бы хотел для нее другой судьбы.

– Понимаю вас… Вы бы хотели, чтобы она служила верующим, паломникам.

– Именно так! Поначалу, когда я ее приобретал, то думал, как и всякий коллекционер, которому интересно купить очень дорогую и известную вегць. А потом я понял, что эта икона настолько великая, что она не умещается даже в моем замке. Лучше всего, если она будет находиться в каком-то православном храме, и я всерьез думаю об этом.

– А ведь я пришел к вам именно с таким предложением.

– Вот как? Готов выслушать.

– Не буду вдаваться в детали, но у меня остались в Советской России серьезные связи с православной церковью. В Синоде стало известно, что Казанская икона Богородицы находится в вашем замке, и Русская православная церковь хотела бы ее приобрести.

– Весьма неожиданное предложение. Не знаю, готов ли я… Что они еще сказали?

– Вы хотите услышать правду?

– Разумеется.

– В патриархии заверили, что Казанская икона Божьей Матери вам не принадлежит… Даже если вы приобрели ее за очень большие деньги… Она принадлежит людям России и русской православной церкви. Там она будет в почете и обретет достойное ее величие и почитание, каких нигде не будет.

– Интересное заявление, – помрачнел Митчелл-Хеджес. – Никогда не думал об этом. Пожалуй, я повременю, пусть икона пока останется у меня.

– Вы даже не осознаете, что значит для русских эта икона. Иначе вернули бы ее незамедлительно!

– А вот и представляю! Иначе бы я ее не купил.

Скупо улыбнувшись, князь произнес:

– Догадываюсь, о чем вы думаете. Вами движет чувство тщеславия. Миллионы людей в России мечтают увидеть ее хотя бы одним глазком. Да что там увидеть, хотя бы уверовать, что святыня уцелела! А у вас она висит на стене, и вы имеете возможность каждый день не только смотреть на нее, но даже притронуться к ней. Вас можно считать по настоящему счастливым человеком.

– Так оно и есть в действительности.

Фредерик Альберт Митчелл-Хеджес с утра пребывал в прекрасном расположении духа. Почтальон принес сообщение о том, что купленные им акции «JPMorgan Chase and Со» выросли на четверть. Час назад он вышел из своего кабинета, чтобы подышать свежим воздухом, прогуляться по просторному двору замка, полюбоваться клумбами и насаждениями, за которыми следил опытный садовник, которого он переманил из соседнего поместья за весьма приличные деньги. А еще ему хотелось глянуть на паломников, выстроившихся в длинную очередь перед часовней, где находилась Казанская икона Божьей Матери.

Лица у посетителей были серьезные, одухотворенные. Каждый из них понимал, что ему предстоит встреча с чем-то необыкновенным, чего никогда прежде не доводилось видеть. Войдя в часовню, они прикрывали за собой дверь, как если бы хотели доверить Божьей Матери нечто личное, чего не должны слышать посторонние и, упав на колени перед образом, подолгу молились.

Но еще больше Митчеллу-Хеджесу нравилось наблюдать за тем, как паломники выходят из часовни: на их лицах была печать торжественности и радости одновременно, то самое выражение, которое бывает только у праведников.

А этот русский князь хочет лишить его всего этого!

– Советское правительство может вам предложить за икону хорошие деньги, – напирал князь Хованский.

Фредерик Митчелл-Хеджес лишь неопределенно пожал плечами.

– Разве деньги могут мне заменить радость от владения иконой? Я несколько раз в жизни терял все и начинал сначала. Хотите знать, что мне принесло наибольшую радость?

– И что же? – поинтересовался князь Хованский.

– Приобретение уникальных вещей.

– Но на деньги, которые вы получите за икону, вы можете купить другие иконы, и даже не одну!

– Все это так, но я не уверен, что смогу купить еще одну такую же икону. К тому же, второй такой просто не существует.

– Вы отказываетесь от очень выгодного предложения, – с сожалением заметил Дмитрий Иванович.

– Деньги для меня ничего не значат. Открою вам одну очень простую и одновременно важную мысль – деньги вообще не делают человека счастливым. Поверьте мне… Он может ощущать себя счастливым только в том случае, если занимается любимым делом. Я всю жизнь занимался археологией, пытался отыскать таинственную Атлантиду. Порой мне казалось, что я приблизился к разгадке, только протяни руку и тайна будет в твоих руках. Но чем больше я занимался раскопками, тем больше отдалялась от меня разгадка. За это время я побывал в экспедициях на всех континентах, доставал из-под земли артефакты, которые могли бы приблизить меня к истине. Это были золотые изделия, украшения, мне даже посчастливилось отыскать в Латинской Америке уникальный хрустальный череп… Но со временем я понял, что самым ценным артефактом является не тот, что я нашел под землей, а сокровище духовное, и это – Казанская икона Божьей Матери.

– Жаль, что мы не поняли друг друга, – хмуро произнес князь Хованский. – Я слышал, что вы были очень дружны с бароном фон Шеллингом?

– Уже более двадцати лет. У нас одна страсть на двоих. Он тоже хотел отыскать Атлантиду. Мне известно, что он родился в России и воевал в гражданскую войну.

– Он родился в Курляндии. Это современная часть западной Латвии. В гражданскую командовал полком в армии Колчака.

– А почему вы спрашиваете об этом?

– Дело в том, что три дня назад он погиб.

– Жаль… – печально выдохнул Фредерик Митчелл Хеджес. – Он был хорошим человеком. Как это произошло?

– В последнее время он проживал в Шотландии. У него дом был на самой вершине горы…

– Я бывал там. С этой вершины открывался прекрасный вид.

– И вот случилась незадача: барон выехал на своем шикарном лимузине, но неожиданно в машине отказали тормоза, и он рухнул вниз с девяностометровой высоты. Такая потеря для всех нас, – удрученно покачал головой князь Хованский. – Даже трудно представить…

– Я неплохо знал его семью, – нахмурившись произнес Фредерик. – Позвоню Мэри, выражу ей свои соболезнования.

– Оказывается, у нас с вами немало общих знакомых, – продолжал Дмитрий Иванович. – Вы ведь знакомы с Петром Васильевичем Белозерским? Он как-то упоминал вас.

– Имею честь дружить с ним более двадцати лет. С того самого времени, как он покинул Россию.

– А вам известно, почему он уехал из страны?

Митчелл-Хеджес пожал плечами:

– Мы об этом никогда не говорили.

– Последние годы перед эмиграцией он работал в торгпредстве. Совершил предательство: выкрал из сейфа особо секретные документы и продал их МИ-6. На эти деньги он купил имение с небольшим бассейном. Знаете, в прошлое воскресенье с ним тоже произошло несчастье, – печально выдохнул князь.

– Вот как, – удивленно протянул Фредерик. – Я об этом тоже не слышал. Что с ним случилось?

– Утонул в собственном бассейне. Видите, как оно бывает – стало плохо с сердцем. А ведь накануне он был таким жизнерадостным, бодрым, ничто не предвещало предстоящей трагедии. Мы встречались с ним незадолго до этого, он делился со мной своими грандиозными планами, но теперь, увы, им уже не суждено осуществиться… Вы бы поберегли себя, Фредерик, очень бы не хотелось, чтобы с вами что-то произошло.

Фредерик Митчелл-Хеджес вдруг почувствовал, как в горле запершило, как если бы он нечаянно проглотил ложку песка. Князь Хованский, по-видимому, был совершенно не тем человеком, каковым всегда представлялся.

– Кто вы? – едва сумел выдавить из себя Митчелл-Хеджес.

Он вдруг поймал себя на том, что никогда не испытывал такого сильного, почти животного страха. Внешность князя Хованского – доброжелательного аристократа с тонкими чертами лица – резко контрастировала с тем, что он сказал. В нем не было ничего отталкивающего, тем более враждебного, наоборот, весь его вид, от блеска начищенных туфель до старомодной шляпы, с которой он никогда не расставался, выражал добропорядочность и учтивость. Мозг резанула неожиданная догадка – именно так и должен выглядеть Мефистофель.

– Право, ну что вы так разволновались? – добродушно заулыбался князь. – Вы все-таки на досуге подумайте о моем предложении. Я ваш друг и хочу предостеречь вас от возможных неприятностей… А то, знаете ли, всякое случается… – Митчелл-Хеджес продолжал испуганно таращиться на гостя. Посмотрев на часы, Дмитрий Иванович произнес: – О-о-о! Что-то я задержался у вас. – Прикоснувшись двумя пальцами к полям своей шляпы, он попрощался: – Будьте здоровы! – и неторопливым шагом направился к автомобилю, припаркованному в густой тени айлантусовой[54] аллеи.

Целый день после встречи с князем Хованским Фредерику Митчелл-Хеджесу нездоровилось. Тропические болезни, приобретенные во время экспедиций в Центральной Америке, вдруг обострились самым жутким образом. Последующие трое суток он не мог сомкнуть глаз. Несмотря на июльскую жару, его мучил озноб, его приемная дочь, озабоченная здоровьем отца, не отходила от его постели ни на шаг, – укрывала одеялами, то и дело сползающими, поила отварами, меняла промокшее белье.

Когда кризис, наконец, отступил, совершенно ослабевший Фредерик съел небольшую тарелку супа и вышел на балкон, чтобы подышать свежим воздухом, настоянным на аромате распускающихся гортензий. Никогда прежде у него не бывало таких сильных приступов, и сейчас он отчетливо, как никогда прежде, понимал, что заглянул в самое нутро небытия.

Он попросил слугу принести ему чашку крепкого кофе. Устроившись за небольшим столиком, он крохотными глотками отпивал ароматный напиток и поглядывал на очередь паломников, скопившихся подле средневековой часовни.

Впервые он заболел тропической лихорадкой тридцать лет назад при раскопках города Лубаантун. Тогда он провалялся в постели две недели и большую часть времени провел в полном беспамятстве. Каким-то чудом ему удалось тогда перебороть болезнь, хотя священник, бывший в составе его экспедиции, уже готов был отпустить ему грехи и прочитать над ним отходную молитву. Неожиданно для всех Фредерик стал поправляться, а еще через два дня, вопреки самым неблагоприятным прогнозам, поднялся на ноги. Индейцы, работавшие в его экспедиции носильщиками и разнорабочими, случившееся исцеление воспринимали как чудо и при всякой встрече выказывали ему невероятное почтение.

Надышавшись воздухом и немного успокоившись, Митчелл-Хеджес направился в спальную комнату. Задернув тяжелые портьеры, прилег на мягкую постель. Некоторое время ворочался, призывая сон, а потом забылся в тяжелой болезненной дреме. Фредерику снился хрустальный череп, который он обнаружил в Латинской Америке много лет назад в самый день рождения приемной дочери, и который он воспринял как некое предзнаменование своих будущих побед. Сейчас пустые глазницы черепа полыхали алым искрящимся огнем. Неожиданно хрустальные уста разверзлись, и череп заговорил глухим утробным голосом:

– Казанская икона Богородицы тебе не принадлежит. Она оказалась у тебя случайно. И чем раньше ты это поймешь, тем лучше будет для тебя.

Фредерик попытался что-то сказать, но не смог разомкнуть губы, а хрустальный череп, полыхающий багровым цветом, продолжал вещать:

– Свой замок ты должен продать, Чудотворной иконе тесно в нем. Образ Богородицы должен вернуться на родную землю, здесь не ее земля.

Проснувшись глубокой ночью, Фредерик так и не смог больше уснуть. В голове звенело, теснились обрывки мыслей, не имеющих ни начала, ни конца. Он прислушался к темноте: ни звуков улицы, ни голосов, ничего такого, что могло бы свидетельствовать о близости людей. Город был погружен в ночной сон. Но природа не спала: где-то в отдалении угрожающе дважды ухнул филин, шумно зашелестела крона растущей возле дома липы. И еще время от времени ему чудился тот жуткий голос, словно доносившийся из склепа.

Вот оно, неоспоримое доказательство потусторонней жизни, где духовности древних культур связаны между собой: хрустальный череп и православная икона – чем не пример? Совершенно разные цивилизации, возникшие в разные эпохи. На первый взгляд, их ничто не может объединять, даже материальное воплощение религии у них различное. В действительности связь между ними, по-видимому, есть.

Митчелл-Хеджес понимал, что угроза была не пустой и непременно будет исполнена, но у него не было ни сил, ни воли, чтобы противостоять надвигающейся опасности.

Целый день Митчелл-Хеджес выглядел подавленным. Он чувствовал в себе признаки надвигающейся болезни и опасался, что лихорадка может вернуться с еще более худшими последствиями. Следовало принять какое-то решение. Весь следующий день Фредерик составлял завещание, продумывая каждое слово, и, когда оно было готово, пригласил нотариуса (а по совместительству и друга) Мартина Бремена, которого знал без малого тридцать лет.

Мартин явился незамедлительно. Как всегда, он был элегантно одет: великолепно сидящий на широких плечах удлиненный светло-серый пиджак в едва заметную белую вертикальную полоску, на длинных журавлиных ногах идеально отглаженные брюки, а его начищенные до блеска ботинки аж пускали солнечные блики.

Вопреки обыкновению, в этот раз он, видимо, каким-то образом почувствовав настроение друга, потому был немногословен и серьезен. Выслушал жалобы Фредерика на тропическую болезнь, мучившую его последние двадцать лет, Мартин сочувственно покачал головой и тут же перешел к делу:

– Позволь прочитать, что ты тут нацарапал?

– Для этого я тебя и позвал, Чарли, – хмыкнул Фредерик, отпив из толстого стакана глоток виски. – Наслаждайся.

Подняв со стола три бумажных листа, исписанные убористым почерком, нотариус углубился в чтение.

Прочитав написанное, Мартин Беремен спросил:

– Ты уверен в своем завещании?

– Не сомневайся, Мартин, я продумал каждое слово. К тому же, у меня не так много родственников, и я постарался никого не обидеть. Завещание писал в здравом уме и доброй памяти.

Уложив завещание в конверт и скрепив его личной печатью, нотариус ушел, отметив про себя, что сегодня Митчелл-Хеджес и впрямь скверно выглядит.

Когда за Мартином Бременом закрылась дверь, Фредерик прошел в кабинет дочери. Та сидела за письменным столом и что-то изучала в бинокуляр. Археология ее интересовала, куда больше ее занимала биология, в частности строение жесткокрылых жуков. Закончив университет, Анна занялась исследовательской работой и уже опубликовала несколько научных статей.

– Нам нужно продать замок, – объявил он дочери.

– Как это, папа?.. – удивленно спросила Анна, оторвавшись от окуляров. У нее были большие выразительные глаза. Поклонников у нее было немало, но узами брака ни с кем из них она не спешила себя связывать. – Ты же о нем так мечтал. А сколько ты вложил средств в реставрацию!

Все это мы учтем при продаже. Не прогадаем. Уверен, что даже будем в выигрыше. Я тебе вот что хочу сказать… Я уже немолод, а тебе еще жить да жить… Но средств у нас не так и много, как думается. Чтобы мы могли позволить себе жить на достойном уровне, придется продать Казанскую икону Божьей Матери.

– Еще один сюрприз… Столько людей к нам приходит, чтобы просто поклониться ей. Мне казалось, что здесь ей самое место…

– Поначалу я тоже так думал, но потом понял, что ошибался.

– И кому же ты хочешь ее продать? – нахмурилась дочь. – Какому-то толстосуму из России?

– Вовсе нет! Мы продадим ее Русской православной церкви заграницей. – Увидев, что дочь хочет что-то ответить, произнес непререкаемым тоном: – И не нужно возражать, я так решил! – Немного помолчав и мысленно посетовав на себя, что не следовало говорить с дочерью в таком тоне, продолжил мягче: – Пойми, Анна… Так нужно. Сегодня я встречался с нотариусом. Просидели целый вечер, составляли завещание. Я уже немолодой, могу умереть в любую минуту…

– Папа, ну что ты такое говоришь! – попыталась возразить Анна.

– Ты послушай, не перебивай. После меня все останется тебе. Если вдруг я не успею все организовать и… я умру прежде, чем мы ее продадим… Подари икону православной церкви. Но у меня есть одно важное условие… Не отдавай ее Русской Православной церкви.

– Почему?

– У меня есть основания поступать таким образом. А теперь не спорь со мной и согласись.

– Хорошо, папа, пусть будет так, как ты скажешь.

– Что-то я проголодался, – после некоторой паузы произнес Митчелл-Хеджес. – Что у нас там на ужин?

– Рыба с овощами, – ответила Анна.

– Прекрасно! То, что нужно! Кажется, у нас где-то оставалась бутылка новозеландского Совиньона Блана?

– Папа, на прошлой неделе ты выпил последнюю бутылку. В магазинах его тоже сейчас нет, я узнавала.

Фредерик Митчелл-Хеджес неодобрительно покачал головой:

– Что же это за страна такая, если в магазинах невозможно купить новозеландский Совиньон Блан? Не снаряжать же мне экспедицию в Новую Зеландию, чтобы мне привезли оттуда ящик хорошего вина!

– Папа, ты несправедлив, вино в магазине закончилось вчера вечером и завтра его уже должны доставить.

– Ну хорошо… Надеюсь, что бутылочка сухого южноафриканского Шенен Блан у нас еще осталась?

– У нас в подвале целых два ящика Шенен Блан!

– Тогда приготовь мне одну бутылочку. Хочу провести вечер наедине с собственными мыслями. Их за последние дни накопилось немало… Что скажешь, если на следующий год мы отправимся в экспедицию в Бразилию? Я располагаю достоверными сведениями, что в джунглях Амазонки находятся развалины цивилизации Атлантиды, – произнес он с задором, предвкушая предстоящее застолье. На какое-то мгновение в его глазах вспыхнул озорной блеск.

– Папа, ты все никак не можешь успокоиться, – укорила Анна. – Ты как мальчишка, который все время хочет куда-то уехать. Ты забыл, что у тебя больная спина. А еще куча всех этих тропических болезней… Ты и так уже достаточно путешествовал. Пусть теперь этим занимаются другие… Тебе удалось едва ли не в одиночку отыскать столько артефактов, что их хватило бы для отчета крупного научно-исследовательского институт за десять лет его работы! Не каждой экспедиции выпадают такие удачи, какие выпадали тебе.

– Соглашусь, – разлепил губы в довольной улыбке Фредерик Митчелл-Хеджес. Глубокие морщины на худощавом лице старика заметно разгладились. – Мне чертовски везло! Как никому другому! Я счастливый человек.

– Тебе бы сейчас лучше сидеть в кресле-качалке и любоваться звездами.

– Скучно, – отозвался хозяин замка. – Вот вышла бы ты замуж да родила мне внуков. Тогда, глядишь, было бы веселее сидеть дома. А потом, когда детишки подрастут, мы бы вместе стали искать вечно ускользающую Атлантиду или пиратские сокровища на острове Эспаньола. Вот это была бы экспедиция!

Замок Фарли-Хангер форд был продан на следующий год за рекордную сумму, – никогда прежде средневековое фортификационное сооружение не оценивалось столь высоко. На то были веские причины – продавались не только потемневшие от времени тесаные камни четырнадцатого века, выложенные в высокую крепостную стену и средневековые здания с фресками, по сути это было живое свидетельство истории средневековой Англии – от периода войны Алой и Белой розы до английской революции, перехода от монархии к республике.

Продав замок, Фредерик Митчелл-Хеджес словно разом состарился. Его походка, прежде уверенная и стремительная, потеряла былую легкость, теперь, гуляя по аллеям парка, он по-стариковски шаркал ослабевшими ногами. Переехав в свою прежнюю квартиру на Мейда-Вейл, Фредерик подолгу гулял по берегам Regent’s Canal, отличавшимся особой атмосферой, и вспоминал свои знаменитые экспедиции, прославившие его на весь мир. А спустя некоторое время Фредерик тихо скончался, выполнив тем самым последнее дело своей яркой и незаурядной жизни.

Глава 9

1958 год

Это большие деньги

^Нотариус Мартин Бремен выложил пакет из темно-синей бумаги, скрепленный сургучной печатью:

– Мистер Фредерик Митчелл-Хеджес отдал распоряжение огласить завещание на сороковой день после его смерти. А еще велел передать вам свое предсмертное письмо. Как душеприказчик я исполняю его волю… – Он передал Анне конверт и принялся зачитывать завещание. «Я, Фредерик Митчелл-Хеджес, находясь в твердом уме и в относительном добром здравии, завещаю своей приемной дочери Анне Митчелл-Хеджес все свое состояние, движимое и недвижимое имущество, все счета, открытые на мое имя, общая сумма на которых составляет около десяти миллионов фунтов стерлингов. А также оставляю ей в собственность квартиры в Париже и в Лондоне, а также дом в Амстердаме. Но, самое главное, я завещаю ей беречь духовное наследство, чтобы она никогда не сворачивала с пути, выбранного нами однажды». Вот, собственно, и все, – нотариус сложил лист бумаги вчетверо. – Вы – прямая наследница Фредерика, ни о чем беспокоиться не следует. Никаких других наследников в завещании, кроме вас, не значится. Состояние вашего отца весьма приличное, его вполне хватит вам на всю жизнь. Если, конечно, вы не будете играть в рулетку… – Немного помедлив, Мартин добавил: – Его будет достаточно даже в том случае, если вы больше не будете работать ни одного дня. – Он пристально посмотрел на Анну. – Но, если вы надумаете организовать экспедицию… боюсь, что ваше состояние быстро улетучится.

Мартин Бремен был давним другом Фредерика Митчелл-Хеджеса, он доверял ему свои самые сокровенные тайны. Поэтому уход Фредерика он переживал очень тяжело. Его выразительные карие глаза запали, под ними обозначились глубокие тени, лицо выглядело уставшим и постаревшим.

В той или иной степени Мартин Бремен участвовал в событиях, где Фредерик Митчелл-Хеджес являлся главным действующим лицом. Друзья часто с ностальгией вспоминали то время, когда они были молодыми, нищими, но самоуверенными, что помогало им строить амбициозные планы, большинству из которых, даже самых невероятных, было суждено осуществиться.

Мартин Бремен помнил, как Фредерик, едва достигнув двадцатилетнего возраста, заработал свой первый миллион, который тут же потратил на авантюрную экспедицию, не принесшую ему ни славы, ни денег, зато он накопил бесценный опыт путешествий, которым впоследствии пользовался всю жизнь. Эта экспедиция стала и его первым глубоким разочарованием.

Далее каким-то невероятным образом Фредерику удалось преумножить остатки былого состояния, а еще через несколько месяцев неугомонный Фредерик стал богаче прежнего едва ли не вдвое.

Впоследствии Митчел-Хеджес разорялся еще трижды, но всякий раз ему удавалось не только вернуть утраченное состояние, но и увеличить его в несколько раз. Казалось, что ему улыбается удача, но дело было не только в этом: за каждым его действием стоял строгий математический расчет, разумный риск и тонкое чутье на сенсацию.

Мартин Бремен стал свидетелем того, как Фредерика Митчелл-Хеджеса вдруг в одночасье накрыла мировая слава, за его экспедициями, проходившими в различных уголках света, неизменно наблюдали самые именитые, падкие на сенсации периодические издания мира, глянцевые журналы с удовольствием печатали на своих обложках «мистера Удачу» (как его называли журналисты) на фоне горных вершин Анд среди ацтекских пирамид или с рюкзаком за плечами в непроходимых джунглях в поисках пиратских сокровищ.

Мартину Бремену было известно, как глубоко Фредерик переживал безвременную кончину своей молодой супруги. Эта утрата подтолкнула его к решению удочерить девочку, которая впоследствии стала его верным другом и соратником.

Сейчас, глядя на Анну, Мартин постарался скрыть от нее свою скорбь и постарался изобразить на лице нечто вроде ободряющей улыбки. Вряд ли эта молодая женщина испытывала те же страдания, какими был преисполнен он сам в эти дни после потери близкого друга.

– Я бы хотела остаться в одиночестве, – произнесла Анна. – Я сама вскрою конверт… Если это возможно.

Мартин Бремен ожидал нечто подобное. Ему был хорошо известен тип таких женщин, как Анна: они быстро приспосабливаются к обстоятельствам, не держатся прежних привязанностей, легко приобретают выгодные знакомства, не прочь пуститься в авантюрные приключения и ради собственного удовольствия готовы тратить целые состояния.

– Как вам будет угодно, – легко согласился Мартин Бремен, перевоплощаясь в мистера Учтивость. – Если вам что-то потребуется, дайте мне знать. Буду рад быть вам полезен!

Едва кивнув, нотариус направился к выходу. Не так он рассчитывал проститься, оставалась какая-то недоговоренность.

– Извините меня за мою назойливость, мистер Бремен, – неожиданно сказала Анна. – Я хотела вас спросить… – Нотариус остановился и в ожидании обернулся на наследницу. На красивом лице молодой женщины ни тени скорби: смерть приемного отца она восприняла стоически. Вряд ли ей когда-нибудь придется горевать больше, чем сейчас. Сильная женщина… Она не однажды проявляла свой твердый характер в трудных экспедициях, в которых неизменно оставалась компаньоном отца. Такой она выглядела и сейчас, доказав, что умеет прекрасно справляться со всеми переживаниями. Даже внешне она напоминала Митчелл-Хеджеса – сухощавые аскетические черты, и, если не знать, что она его приемная дочь, можно было бы подумать, что она унаследовала внешность от Фредерика.

– Я вас слушаю, говорите, – повернулся нотариус к Анне.

– Вижу, что вы очень переживаете кончину Фредерика, – произнесла Анна.

– Гораздо сильнее, чем вы можете подумать. Сорок дней назад я лишился единственного друга. И теперь мне до конца своих дней придется пить шотландский виски в одиночестве.

– Я поняла вас. Спасибо вам…

– За что?

– За преданную дружбу с моим отцом. И еще… соболезную вам.

Не ответив, Мартин Бремен распахнул тяжелую дверь и вышел.

Некоторое время Анна рассматривала тяжелый конверт; изучала на сургучовой печати приметные буквы, неровности, а потом решительно подняла его и оторвала край.

Внимательно, как бы вчитываясь в тайный смысл написанного, она прочитала письмо. По своей сути оно было простым и очень душевным. Фредерик искренне любил дочь. В каждом слове чувствовалась забота о ее дальнейшей судьбе. Кроме недвижимости, составлявшей значительную часть наследства, и банковских счетов, ей была завещана коллекция картин, имевших высокую художественную ценность, а также драгоценности, ранее принадлежавшие его жене.

В письме обговаривалась судьба Казанской иконы Божьей Матери, которую он велел передать в бессрочное пользование Русской православной церкви заграницей. «Анна, а еще я хочу, чтобы икону Казанской Божьей Матери ты передала безвозмездно Русской Православной церкви заграницей… Возможно, когда-нибудь она найдет себе дорогу и вернется в Россию, но это уже будет после меня. Люблю тебя, моя доченька, и очень жалею, что я тебя так мало обнимал».

Поднявшись с кресла, Анна подошла к иконе, висевшей на противоположной стене вместе с другими образами, и принялась всматриваться в скорбящее выражение Богородицы, пытаясь отыскать в ней то, что ускользнуло от ее внимания, но так нравилось отцу.

…Прежде чем купить Казанскую икону Богородицы, отец трижды отдавал ее на экспертизу, заплатив за это немалые деньги. Эксперты в один голос утверждали, что икона подлинная, принадлежит константинопольской школе иконописи и была создана в седьмом веке.

Но если допустить немыслимое и предположить, что икона фальшивая, тогда можно было утверждать, что это самая гениальная подделка из всех существующих. Во всяком случае, эксперты не обнаружили ничего такого, что могло бы свидетельствовать против ее подлинности.

Лицо младенца было слегка затемнено, что не отражалось на общем восприятии иконы, у Богородицы, наоборот, лицо выглядело просветленным. Каждый, кто смотрел на образ, не сомневался в том, что перед ним шедевр.

Анна подошла к телефонному аппарату, стоявшему на журнальном столике, подняла трубку и набрала номер управляющего делами:

– Фрэнк, я знаю, где мы можем раздобыть деньги.

Ответ прозвучал не сразу: Фрэнк Дорланд, находившийся на том конце провода, осмысливал услышанное, потом он осторожно спросил:

– Вы решили потратить свое наследство?

– Вы умеете развеселить, – ответила Анна Энн Митчелл-Хеджес. – Деньги нужны для организации экспедиции. Мне придется продать лучшие артефакты из отцовской коллекции… Чудотворную икону Казанской Божьей Матери и хрустальный «Череп судьбы»…

– Тот самый, что индейцы племени майя использовали в обрядовых церемониях?

– Именно!

– И не та ли это Казанская икона Богородицы, что считалась утраченной?

– Та самая. Ее выкрали из женского монастыря в 1904 году.

– И вам не жалко расставаться с такими сокровищами? Вряд ли вам в руки когда-нибудь попадет нечто более ценное.

– Надеюсь, мне все-таки повезет.

– Хорошо, я сообщу о вашем желании продать хрустальный череп в лондонский Британский музей. Можно неплохо заработать, они давно мечтают приобрести нечто подобное. С иконой сложнее, но я проинформирую заинтересованных лиц. А куда вы хотели бы организовать экспедицию?

– В Южную Америку. К сожалению, болезнь отца не позволила осуществиться его планам… Незадолго до смерти он созвонился с коллегами, такими же романтиками, как и он сам, и следующим летом рассчитывал отправиться на остров Эспаньола в системе Каймановых островов, неподалеку от берегов Гаити. Один из подводных археологов обнаружил на морском дне три серебряных слитка и уверял, что недалеко от берега, на больших глубинах, можно найти целый корабль, трюмы которого забиты золотом индейцев майя!

Анне было известно, что Фредерик тщательно изучал исторические источники, свидетельствовавшие о том, что у берегов Гаити в 1669 году затонул королевский фрегат «Оксфорд», некогда принадлежавший самому Моргану. В распоряжении Фредерика даже имелась карта с обозначением места, где произошло крушение. Взрыв на корабле произошел в тот момент, когда знаменитый пират устроил пирушку в честь захвата прибрежного городка Порто-Бело, откуда в XVII и XVIII веках в Испанию отплывали корабли с золотом.

После захвата города люди Моргана активно занимались грабежами, ведь едва ли не каждый дом был обставлен золотыми вещами, напоминая дворец вельможи где-нибудь в Испанской Ривьере. Пиратам крупно повезло, именно в это время в городе стояло пять кораблей, готовых отправиться в Мадрид, три из которых были заполнены серебром, а два золотом.

Неожиданно, в самый разгар празднования, на корабле «Оксфорд», где размещалась большая часть команды, прогремел сильный взрыв, а еще через несколько минут судно, груженное золотом, разломилось пополам и пошло на дно. Генри Моргану невероятно повезло: в момент взрыва он нежился на берегу в жарких объятиях красавицы-креолки. Задержись он на фрегате хотя бы на пятнадцать минут, то разделил бы участь погибших.

Генри Моргану всегда везло. Он стал едва ли не полновластным хозяином Атлантики, был одним из богатейших людей Великобритании. Пользуясь поддержкой короля, он грабил торговые корабли, захватывал города, брал силой женщин. «Адмирал» Атлантики, как называли его недоброжелатели и друзья, всегда поступал так, как считал выгодным, поправ общественные нормы и юридические законы. Примером тому была Панама, захваченная пиратами после заключения мирного соглашения между Англией и Испанией. Богатый прибрежный город, взятый штурмом, многократно увеличил состояние Генри Моргана. Из него он увозил ценный груз караваном из 175 лошадей, определив ему в охрану хорошо вооруженный отряд.

Вместо того, чтобы быть заключенным под стражу и гнить где-то в королевской темнице в сообществе крыс, он поднялся еще выше, вошел в касту неприкасаемых, а самовольные действия пирата были всецело оправданы королевским судом. Из здания суда Морган вышел триумфатором под громкие аплодисменты собравшихся, сделавшись самым знаменитым человеком королевства. Вскоре Генри Морган получил от короля Карла II[55] рыцарский титул и должность вице-губернатора Ямайки. Его Королевское Величество справедливо решило, что обуздать жадность флибустьеров в морях империи способен только такой человек, как «адмирал» Морган.

Конечно же, Фредерик не мог пройти мимо такой личности, как английский мореплаватель и пират Генри Морган, и тайн, связанных с его именем. Поэтому сделал все возможное, чтобы заполучить часть его архива. В документах, которые удалось раздобыть Фредерику, содержалось сведение о том, что Генри Морган, уже будучи вице-губернатором Ямайки и верховным судьей губернаторства, не раз плавал к месту гибели королевского фрегата «Оксфорд». Он даже предпринимал попытки поднять затонувшее золото, но все они оказывались безуспешными.

Задуманному Фредериком не суждено было исполниться, и он очень надеялся, что его дела завершит приемная дочь – мисс Анна Митчелл-Хеджес.

На следующий день после официального объявления о продаже Чудотворной иконы, которая по самым скромным заверениям экспертов должна стоить не менее полмиллиона долларов, к Анне Митчелл-Хеджес с визитом заявился нотариус Мартин Бремен. Отказавшись от предложенного кофе, он заговорил сразу о причине своего визита:

– Я был не только нотариусом Фредерика, но и его другом, и он нередко делился со мной своими планами. В общих деталях он мне рассказал и о своем предсмертном письме…

– К чему вы об этом? – холодно перебила его Анна.

Мартин посмотрел на тонко очерченные красивые губы молодой женщины.

– Не хотел бы вас в чем-то упрекнуть, Анна, но мой друг Фредерик хотел, чтобы вы подарили икону православным верующим, а не продавали ее.

Они сидели за небольшим круглым столиком из черного дерева и внимательно разглядывали друг друга. Мартин заметил над верхней губой Анны две крохотные черточки, свидетельствующие о ее упрямом характере.

– Сейчас я испытываю некоторые финансовые затруднения… И мне бы хотелось решить этот вопрос.

– Но вы совсем недавно продали замок. А это большие деньги.

– Мне бы хотелось купить другую недвижимость, где-нибудь ближе к центру… Что требует немалых издержек, – кротко улыбнувшись, добавила Анна: – К тому же, икона моя, и я вправе поступать с ней так, как мне заблагорассудится.

О продолжении дальнейшего разговора не могло быть и речи.

– Кажется, я вас понял. У меня еще немало дел в Лондоне, так что позвольте откланяться.

Распрощавшись, Мартин Бремен дал себе слово больше никогда не приходить в дом Анны. Он был глубоко разочарован.

Поднявшись из-за столика, Анна подошла к шкафу, где плотными рядами стояли коллекционные виски и распахнула дверцу. Приемный отец был большим ценителем этого крепкого напитка и за свою долгую, богатую событиями жизнь собрал великолепный набор, которому могли бы позавидовать члены королевской фамилии. В его собрании имелись уникальные виски, который создавались специально в связи с каким-нибудь событием. Например, «Чивас Ригал» – элитный купажированный шотландский виски появился в 1841 году, когда в Букингемском дворце родился будущий король Соединенного Королевства Эдуард VII. Было произведено всего лишь пятьдесят бутылок, одна из которых досталась Фредерику. Не уступал ему в цене и элитарности виски столетней выдержки «Dalmore». При изготовлении этого напитка было использовано семь различных сортов виски из древних запасов с выдержкой более ста лет. Производитель Dalmore выпустил всего лишь пять бутылок, одна из которых нашла пристанище в коллекции «неугомонного» Митчелла-Хеджеса, за которую он отдал пятизначную сумму. Если выставить на аукцион всю коллекцию, то можно было бы выручить немалую сумму.

В последние годы, оберегая пошатнувшееся здоровье, Фредерик перешел на слабоалкогольные напитки. Обычно он подходил к шкафу с виски и, заложив руки за спину, просто любовался своим собранием, виски были в красивых бутылках и коробках. Фредерик любовался коллекцией с тем же чувством, как ребенок смотрит на рождественскую елку, как ценитель искусства наслаждается живописным шедевром. Фредерик был страстным коллекционером, собирал множество вещей из всевозможных областей – искусства, археологии, науки, но по-настоящему любил свою коллекцию виски. Некоторые раритетные вещи из своих коллекций он продавал, дарил, обменивал. Продал даже свой замок, но он не отважился выпить ни одну бутылку из своей драгоценной коллекции.

И напрасно! От приятных вещей не следует отказываться, они для того и существуют, чтобы приносить удовольствие и радость. Выбрав красивую бутылку с темно-коричневым виски, Анна прочитала на этикетке: Dalmore 45 Trinitas. Цена – восемьдесят тысяч фунтов стерлингов за бутылку. Весьма достойная цена! Производитель выпустил всего лишь десять таких бутылок. Очарование этого виски заключалось в том, что оно было изготовлено из пяти сортов виски, каждому из которых по семьдесят лет.

Откупорив бутылку, Анна залила им толстое дно стакана. Вдохнула запах. Ароматный. Просто божественный! Выпила одним глотком, почувствовав в горле его обжигающий эффект.

Теперь пора заняться делом. Фрэнк, конечно же, хорош в торговых делах, но он берет большие комиссионные. Следует попробовать продать икону самостоятельно.

Первый звонок следует сделать в Русинскую грекокатолическую церковь и лучше всего в архиепархию Питтсбурга, являющуюся наиболее состоятельной. Возглавлял ее епископ Томас Элко.

Вернувшись к столику, на котором стоял черный эбонитовый телефонный аппарат, Анна поставила пустой бокал на серебряный поднос и, набрав номер диспетчера, попросила:

– Соедините меня с архиепархией Питтсбурга.

– Соединяю, – ответила диспетчер звонким голосом. Еще через минуту раздался щелчок:

– Это грекокатолическая церковь?

– Да. Это Архиепархия Русинской грекокатолической церкви. Слушаю вас.

– Я Анна Митчелл-Хеджес, звоню вам из Лондона. Мне бы хотелось поговорить с епископом Николсом Томасом Элько.

– По какому вопросу? – прозвучал равнодушный голос.

– А с кем, простите, я разговариваю?

– Это его секретарь, отец Иоанн. Так о чем вы хотите с ним поговорить?

– Дело в том, что я владею весьма ценной иконой и мне бы хотелось продать ее вашей епархии.

– А вы не могли бы назвать эту икону?

– Казанская икона Божьей Матери.

– Вы хотите сказать, что ваша икона – список с образа Казанской Божьей Матери?

…Самое время смочить горло глотком элитного виски, вот только бокал пуст. Следовало подготовиться, прежде чем затевать такой непростой разговор.

– Вы не так меня поняли, святой отец, я говорю о том, что владею подлинником.

На некоторое время в трубке установилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым сопением.

– Это невозможно!

– Вот как… И почему же?

– Вам известно, что икона была похищена из Собора в честь явления Казанской Божией Матери в 1904 году, после чего разрублена на части и сожжена.

– Мне известно, что заключение суда было вынесено на основании показания малолетней и не совсем вменяемой девочки. Других доказательств уничтожения иконы не существует.

– Предположим, что это подлинник. За какую сумму вы хотели бы его продать? – заметно волнуясь, спросил секретарь.

– Именно об этом я хотела поговорить с епископом.

– Его сейчас нет, он в отъезде. Назовите ваш адрес, чтобы Преосвященнейший Владыка связался с вами.

– Записывайте.

– Ничего, я запомню, – отозвался сдержанный голос.

Назвав адрес, Анна спросила:

– Когда мне ожидать появления владыки?

– Сейчас он как раз разъезжает по приходам Европы и в настоящее время находится в Праге, в Апостольском Экзархате Чешской Республики. Думаю, что прямо сейчас он совершает службу в соборе Святого Клемента. Полагаю, что к вам он подъедет ближе к вечеру.

Около двадцати часов в квартиру Анны позвонили. Открыв дверь, она увидела на пороге высокого монаха в черной рясе, с клобуком на голове, с длинной седой бородой и густыми черными усами. Было ему за шестьдесят, но, несмотря на возраст, он выглядел крепким.

– Вы Анна? – доброжелательно поинтересовался священник и улыбнулся.

– А вы епископ Николе, как я понимаю?

– Именно так.

– Проходите. У меня небольшая квартира, замок мы недавно продали, вот там было много места.

– Да, мне известно, – отвечал епископ, ступая в прихожую. – Он принадлежал вашему приемному отцу. Для меня остается большой загадкой, почему он продал такой роскошный замок, в которой вложил столько средств.

– Мне тоже его поступок показался странным, однако он не стал ничего объяснять. Знаю только, что ему нелегко далось это решение. Видно, были для этого какие-то основательные причины. Мне даже думается, что продажа замка ускорила его смерть.

– В каком-то смысле я – поклонник вашего отца. Прочитал все его книги о путешествиях и удивительных находках, которые он сделал в различных уголках земли. В детстве я тоже бредил путешествиями, хотел исследовать неведомые страны, но любовь к Богу оказалась сильнее меня… Давайте вернемся к нашему делу. Насколько я понял со слов моего секретаря, вы заверяете, что владеете Явленной иконой Казанской Божьей Матери?

– Именно так, – без всякого сомнения в голосе произнесла Анна.

– Где можно на нее посмотреть?

– Давайте пройдем в другую комнату, она находится там.

Владыка неодобрительно покачал головой:

– Если это действительно Явленная, то вы очень рискуете. Ее могут украсть, и тогда она уже пропадет навсегда.

– Возможно… Но надеюсь, что этого не произойдет.

Они прошли в соседнюю комнату – большую и светлую, с огромными окнами во всю стену. Икона, вложенная в простой, без излишеств, черный киот, стояла на старинном комоде с мраморной столешницей итальянской работы, фасад которого украшал изысканный маркетри[56] с флоральным узором.

Перекрестившись, владыка подошел к иконе и долго всматривался в изображение. Наконец, он повернулся к хозяйке и, не стесняясь накативших чувств, утер тыльной стороной ладони выступившую слезу, после чего признался:

– Мне посчастливилось видеть Явленную. Правда, это было давно. Я тогда был еще неразумным ребенком. Но я и сейчас держу перед глазами ее пресветлый образ. Это она. Отыскалась… Намучилась, бедная. Сколько же вы за нее желаете, мисс Митчелл-Хеджес?

– Я предлагаю вам вполне приемлемую цену. Оклад очень дорогой, весь усыпан драгоценными камнями, причем очень крупными, большинство из них бриллианты. Я продаю икону по цене оклада.

– И сколько стоит оклад? – осторожно поинтересовался владыка.

– Полмиллиона долларов.

– Вот как… – в задумчивости протянул епископ. – Боюсь, наша скромная церковь не располагает столь внушительной суммой. Мы находимся в изгнании и существуем за счет пожертвований… В Советском Союзе наша церковь существует в подполье. А в Америке у нас небольшой приход, мы только-только становимся на ноги. Вот если бы вы надумали передать нам икону в дар… Она позволила бы нам увеличить приход, а верующим – укрепить пошатнувшуюся веру в Бога. Да что там лукавить, нам удалось бы повысить и свой авторитет среди других церквей! Что вы думаете об этом? – сказал иерарх и осекся, натолкнувшись на холодный взгляд Анны.

– Эта очень дорогая икона. Я не могу пожертвовать ее вашей церкви. Мой отец приобрел ее за большие деньги.

– Что тут сказать… Очень жаль. А где до этого находилась Чудотворная икона?

– В замке Фарли, – охотно ответила хозяйка.

– Лучшего хранилища для такой иконы не найти. А здесь… – обвел он взглядом комнату, – хоть и красиво, но очень ненадежно.

– Значит, вы не можете собрать такие деньги…

– Есть один выход, – призадумавшись ответил епископ. – Только не знаю, согласитесь ли вы? Вы могли бы при содействии нашей церкви показывать Чудотворную Казанскую икону по всему миру за деньги. Тут двойная польза: люди увидели бы Чудотворную икону, а вы набрали бы желаемую сумму.

– И откуда вы бы начали такой тур?

– Например, можно начать с Шанхая. Там до сих пор очень большая русская диаспора.

Глава 10

1961 год. Февраль

Сколько стоит икона

^День не задался. С утра на Версаль навалился тяжелый туман. Ближе к полудню он поплыл какими-то клочками, как если бы кто-то неведомый в сердцах разодрал его на части и разбросал по сторонам. Через просветлевшую мглу пробились размазанные силуэты близстоящих зданий, лестницей устремившихся к небу. Вскоре через плотные облака пробилось солнце. Поначалу оно застряло где-то в густых кронах столетних деревьев, а потом, словно освободившись из тенет, неспешно и спокойно пошло к зениту. От земли потянулись струйки пара, рассеиваясь в воздухе, разгоняемые порывами ветра. Однако сырость не ушла. В доме становилось все более зябко.

Архиепископ Иоанн надел сандалии на голые ступни и вышел из своей небольшой комнатки во двор кадетского корпуса; отобрав из поленницы несколько полешек, вернулся в свои покои. Девять лет назад он переехал из Медона в Версаль, и с тех пор жил при епархиальном управлении, разместившегося в здании русского кадетского корпуса имени Николая II[57].

Печь радостно гудела и с аппетитом пощелкивала разгорающимися щепками, потом сложенные поленья полыхнули все разом, отбрасывая багровые блики через щели прикрытой дверцы. Комната понемногу наполнялась теплом. Архиепископ протянул ладони к печи, некоторое время отогревал застывшие ладони, а потом, присев возле печи, поднял с пола газету «Нью-Йорк Тайме», предназначенную для розжига. Развернув ее, он не без удивления прочитал небольшую заметку о том, что летом нынешнего года Казанская икона Божьей Матери прибывает в Гонконг по приглашению администрации Шанхая.

Одиннадцать лет назад ему довелось служить Шанхайским архиепископом и управлять приходом Русской православной церкви заграницей в Китае. Все последующие годы он очень внимательно следил за церковной жизнью, происходящей в местах его прежней службы, не переставал делать этого и сейчас, а потому к прочитанному отнесся серьезно. В газете сообщалось о том, что выставляться будет именно Обретенная Казанская икона Божьей Матери, пропавшая в 1904 году из Казанского Богородицкого монастыря. Если дело обстоит именно так, как сообщается в газете, то кому икона принадлежит в настоящее время, и кто организовывает выезд Чудотворной иконы в Харбин?

Недолго думая Иоанн позвонил распорядителю предстоящей выставки и, представившись, поинтересовался, кто владеет иконой Казанской иконой Божьей Матери.

На том конце провода осторожно поинтересовались:

– А кто спрашивает?

– Архиепископ Западноевропейский Иоанн.

– А не вы во время войны были архиепископом Шанхайским? – продолжал осторожно допытываться незнакомый голос.

– Так и есть, – ответил Иоанн, – я прослужил в Китае с тридцать четвертого по пятидесятый год. Так кто хозяин иконы, любезнейший? – стараясь не раздражаться, настаивал на своем архиепископ.

– Вы даже не представляете, как я рад слышать вас, владыка! – раздался в трубку восторженный голос. – Как бы мне хотелось обнять вас, святой вы человек!

– Кто вы? Мы знакомы? – удивленно спросил Иоанн Западноевропейский.

– Конечно! Я же из сиротского приюта, который вы взяли под свою опеку! В сорок четвертом вы подобрали меня, голодного, на улице. В сорок третьем китайские власти издали указ о мобилизации женщин, мама ушла… Больше мы ее не видели. А нас у матери было трое. Два старших брата так и сгинули неизвестно где, а вы меня едва живого подобрали, а потом у себя в приюте выходили. Нас таких несчастных ребятишек было тогда более ста человек. До сих пор удивляюсь, как вам удавалось всех нас прокормить. А ведь в то время вам самим было нечего есть. Помню, однажды кухарка стала вас ругать за то, что вы еще детей привели, мол, теперь другим меньше достанется. Вы тогда у нее спросили: в чем мы нуждаемся больше всего? Она ответила: на худой конец, овсянки бы достать, а то с утра детей кормить будет нечем. Тогда вы встали на колени и стали перед иконами молиться, чтобы Бог прислал овсянки, да помнится, так громко вы молились, что соседи на вас жаловаться стали, а утром хозяйку разбудил стук в дверь. Пришел какой-то англичанин, представился сотрудником зерновой компании и сообщил, что у них имеются остатки овсяной крупы, и он хотел бы передать ее детям. Помнится, вы даже не удивились, когда они стали мешки заносить. Вы тогда снова встали на колени перед образами и снова вознесли молитву, но уже благодарственную…

– Как тебя звать, отрок?

– Николой меня зовут. Никола Залесский. Помните меня? – с надеждой прозвучал далекий голос.

– Извини меня, не помню. Много вас тогда было. А потом, столько лет уже прошло… К сожалению, не всех удалось сберечь. Каждый день молюсь за них.

– А что вы хотели, владыка?

– Я вот что хотел спросить… Кому принадлежит Чудотворная икона Казанской Божьей Матери, и кто выставляет ее на экспозицию?

– Иконой владеет англичанка мисс Анна Митчелл-Хеджес. А выставляет икону Русинская грекокатолическая церковь с правом выкупа. Уже несколько дней поступают пожертвования. Как только наберется нужная сумма, образ перейдет во владение этой церкви.

– Сколько стоит икона? – взволновался владыка.

– Хозяйка запросила за нее пятьсот тысяч долларов.

– Вы можете подсказать мне ее адрес?

– Конечно, – охотно отозвался бывший воспитанник. – Записывайте. – Продиктовав адрес, он взмолился: – Владыка, может, у вас найдется время приехать к нам. Здесь очень много русских людей, никто вас не забывает и всегда вспоминают добрым словом. Нам бы очень хотелось вас увидеть.

– Вот разгребу все свои дела… Даст Бог, приеду, – пообещал архиепископ.

Глава 11

1962 год. Март

Выгодное предложение

^Через два месяца после начала выставки Анне позвонил епископ Николе и сообщил о том, что собрать в Китае пятьсот тысяч долларов пока не удается (несмотря на значительную колонию православных, осевших по городам и весям страны после Гражданской войны), и если благотворенья будут и далее столь скудны, то он вынужден будет отказаться от заманчивой идеи приобрести Чудотворную икону Богородицы для Русинской грекокатолической церкви.

Так неудачно закончилась первая попытка продать икону.

После завершения тура по Китаю икона вернулась в Англию в бронированном сейфе и под присмотром монахов. Анна тут же поместила икону в HSBC Bank[58] – один из крупнейших финансовых конгломератов планеты, имевший почти столетнюю историю. Банк идеально подходил для хранения предметов искусств, поскольку имел помещения, специально оснащенные для крупногабаритных предметов.

Оставалось только дождаться покупателя, который будет в состоянии выложить за икону серьезную сумму, а в том, что такой покупатель вскоре появится, Анна Митчелл-Хеджес не сомневалась.

Находясь во Франции, архиепископ Иоанн Шанхайский ревностно наблюдал за тем, как происходит сбор средств на выкуп иконы из частных рук. В Шанхай приехали православные со всего Китая, они выстраивались в длинные многочасовые очереди, чтобы несколько мгновений постоять перед ее Чудотворным образом и уйти с выставки просветленными. К его немалому удивлению, средств было собрано немного, и того, что удалось наскрести, едва хватало, чтобы покрыть расходы, связанные с транспортировкой Чудотворной и ее охраной.

А потом в одной из английских газет промелькнуло сообщение о том, что Казанская икона Божьей Матери вернулась в Лондон и хранится в одном из банков Англии.

Все последующие месяцы архиепископа Иоанна не покидала мысль позвонить мисс Митчелл-Хеджес и поговорить с ней о передаче Чудотворной иконы Русской православной церкви заграницей. Но, понимая, что у церкви вряд ли отыщутся такие средства, он каждый раз откладывал звонок, втайне надеясь, что не найдется человека, который захотел бы перекупить икону.

В 1962 году в судьбе Иоанна Шанхайского произошли значительные перемены – Зарубежный Синод поручил ему возглавить Сан-Францисскую епархию, наказав, чтобы он возобновил строительство кафедрального собора в Сан-Франциско, замороженное несколько лет назад.

С переездом архиепископа Иоанна в США жизнь в епархии забурлила, приобрела второе дыхание, значительно расширилась паства, и на строительство храма отыскались немалые пожертвования. Строительство двигалось к завершению. Для столь значимого собора полагалась Чудотворная икона, которая не только украсит храм, но и сумеет привлечь новых верующих.

А почему бы не привезти в строящийся храм Казанскую икону Божьей Матери?.. После некоторых раздумий архиепископ Иоанн Западно-Американский и Сан-Францисский поднял телефонную трубку…

Непогода застала Анну Митчелл-Хеджес на полпути к дому. Пространство рассекали косые росчерки дождя. Спрятавшись под навесом автобусной остановки, она посматривала на сильные струи, которые, казалось, задались целью расколотить булыжную мостовую в щебень. Дождь то набирал силу, то вдруг неожиданно стихал. Когда он спотыкался обо что-то невидимое, спрятанное где-то там наверху, в серой мгле, то в небе появлялись голубые прорехи, дававшие надежду на скорое окончание ливня. Но потом, по причине, известной только самому дождю, он начинал вновь лупить с неуемной силой по крышам, автомобилям, мостовым, словно намеревался истребить все вокруг. Однако, осознав, что поставленная задача ему не под силу, дождь, наконец, ослабел и вскоре затих.

Некоторое время Анна еще стояла под козырьком, ожидая подвоха. Но серая мгла поблекла и раздвинулась, образовав над головой огромную голубую прореху. Митчелл-Хеджес поняла, что на сегодня для проливного дождя занавес задернут, запас воды исчерпан, и бодро зашагала по лужам к дому. Трава, изрядно побитая струями, отяжелевшая от воды, сверкала всеми оттенками изумрудно-зеленого, по краям дороги, звонко журча, стремительно бежали ручьи.

Распахнув дверь в квартиру, Анна услышала телефонный звонок. Она подняла трубку:

– Слушаю.

– Извините, мне бы хотелось поговорить с Анной Митчелл-Хеджес, – прозвучал мужской голос.

– Я слушаю, – ответила Анна. – С кем я говорю?

– Это архиепископ Иоанн Сан-Францисский.

– Как к вам обращаться?

– Можете называть меня владыка.

– У вас какое-то дело ко мне, владыка? – насторожилась Анна.

– Да… Весьма деликатного свойства. Я бы хотел у вас спросить, принадлежит ли вам по-прежнему Чудотворная Казанская икона?

– Да.

– Сколько вы хотите получить за икону, мы попытались бы собрать нужную сумму, а заодно убедили бы нашу паству в том, что Явленная Казанская икона Божьей Матери никуда не пропала.

– И как именно вы будете собирать эти деньги?

– Мы могли бы выставлять ее в храмах Сан-Франциско.

– Вам известно, что такая попытка уже предпринималась?

– Мне об этом хорошо известно. Но в Шанхае не такая большая паства. Сан-Франциско – очень большой город, в нем живет немало православных, я уверен, что они нас поддержат и помогут в сборе средств.

– А где вы собираетесь хранить столь ценную икону?

– За ее сохранность вы можете не беспокоиться, она будет храниться в подземном сейфе «Sutter-Stockton office» банка Калифорнии, одного из самых надежных Америке.

– Неожиданное предложение, – в задумчивости протянула Анна. – Я пока не готова на него ответить.

– Понимаю вас. Вы должны все обдумать. Когда можно будет с вами снова связаться?

– Давайте вернемся к этому вопросу, скажем, дня через два. Вы не торопитесь?

– Буду с нетерпением ждать вашего решения.

Попрощавшись, Анна положила трубку. Подошла к огромному зеркалу. Красивая ухоженная женщина, на которую засматриваются мужчины. Молодое, не лишенное очарования лицо. Темно-русые волнистые волосы. Еще раз окинув себя взглядом, Анна вышла из квартиры и направилась к стоянке такси. Из старого роллс-ройса расторопно выскочил смуглолицый индус и торопливо распахнул перед ней дверцу:

– Куда едем, мисс?

– В Найтсбридж, – сказала Анна и уверенным движением села в автомобиль.

Пять лет назад Адам Смит перебрался в район Найтсбридж (чем невероятно гордился), в один из самых респектабельных районов Лондона, в самое сердце столицы. Приятно было сознавать, что твое жилище находится по соседству с Букингемским дворцом, где живет королевская фамилия. В прежние века этот район был известен своими тавернами, а сейчас здесь располагались самые роскошные модные магазины, рестораны, а также банки, обслуживающие наиболее состоятельных лиц.

Для этой части города были типичны большие дома из красного кирпича, увенчанные остроконечными крышами, построенные еще во времена королевы Анны. Возможно, многие посчитали бы такие жилища не совсем удобными для проживания, но Адам Смит всегда стремился к тому, чтобы жить здесь, что ему в итоге и удалось: отдав чуть ли не половину своего состояния, он сумел купить четырехкомнатную квартиру на третьем этаже.

Нельзя утверждать, что он каким-то образом стал частью английской аристократии или хотя бы как-то приблизился к ней, но зато он теперь имел возможность поддерживать с ними приятельские отношения. Круг его знакомых составляли люди, сделавшие состояние на финансовых торгах, где кроме денег требовалось еще здоровое нахальство, чтобы подвинуть конкурента, или подставить ножку незадачливому коллеге. Еще он водил дружбу с коллекционерами искусства и с теми, кто поставляет их на рынок, часто не совсем законно. Не лишенный чувства прекрасного, Адам Смит и сам собирал артефакты, и его собрание вполне успешно конкурировало с коллекциями самых известных меценатов.

Его знакомыми были авантюристы, искатели приключений, кто не боялся терять и умел зарабатывать целые состояния за короткий срок. Смит не чурался проходимцев, людей, склонных к риску, с удовольствием с ними общался и для каждого из них в откровенных беседах находил нужные слова. Зная об его обширных связях, имеющихся в разных социальных слоях общества, к нему нередко обращались за советом. Смит никогда не отказывал в консультации и поддержке, прекрасно понимая, что однажды настанет день, и он попросит у них вернуть должок.

Адам Смит имел массу положительных и отрицательных качеств, хотя первых было значительно больше. Но главной чертой его характера являлось то, что для каждого он старался быть хорошим другом, порой жертвуя своим временем, а иногда и собственными деньгами.

В этот раз в его дверь постучалась Анна Митчелл-Хеджес, с которой в недавнем прошлом его связывали романтические отношения. Некоторая природная холодность Анны и ее прагматичный ум не позволили их влюбленности перерасти в нечто большее. Но встречи с ней всегда были приятны, и Смит радовался ее неожиданным появлениям, как радуется ребенок рождественскому пирогу.

Открыв дверь, Адам увидел на пороге Анну – точно такую же, какой она была при их расставании два года назад, – красивую, утонченную, обаятельную, чем-то напоминающую своего приемного отца.

– Здравствуй, милый Адам.

Смит сдержанно улыбнулся:

– Давно не виделись, дорогая.

Женщина уверенно переступила порог холостяцкого жилища, в котором ей не раз приходилось бывать раньше, грустно улыбнулась и сказала:

– Адам, у тебя всегда были проблемы с арифметикой. Со дня нашей последней встречи прошли два года, три месяца и четыре дня. Сколько часов, извини, уже не припомню. Кажется, что-то около шести часов… Впрочем, это не важно, я пришла к тебе по делу. Надеюсь, я не помешала? У тебя найдется для меня минутка? – она окинула взглядом комнату. – А то всякое может быть…

Эта женщина умела удивлять.

– Я никого не жду, а ты всегда была для меня желанным гостем.

– Как точно ты обозначил время, – со вздохом сказала Анна. – Ты сказал обо мне в прошедшем времени.

– Но это совсем не значит, что я забыл тебя.

Женщина протестующе подняла:

– Только, пожалуйста, не пытайся меня убедить, что все это время ты жил, как монах.

– Анна, ты кого угодно можешь сбить с толку. Оставаться монахом и любить все это время лишь одну женщину – это совершенно разные вещи.

– Ох, не нужно! Ты сам кого угодно можешь заговорить.

Адам Смит нахмурился:

– Анна, ты никогда не приходила ко мне просто так, говори, что привело тебя в этот раз?

Женщина села на антикварный диван, некогда принадлежавший кому-то из королевской фамилии. Адам Смит любил окружать себя подобными вещицами. Посмотрев на противоположную стену, увешанную русскими иконами, Анна сказала:

– Вижу, твоя коллекция понемногу растет…

– Это так… Среди этих икон имеются поистине уникальные, – не без гордости сказал хозяин. – Но вряд ли они будут тебе интересны…

Свой основной капитал Адам Смит сделал именно на православных иконах, которые вывозились в двадцатых годах из большевистской России буквально бурным потоком. На Западе они во все времена пользовались большим спросом, а Смит, обладавший невероятным чутьем на редкостные вещи, использовал это чутье на полную катушку, богатея день ото дня. Его целью было отыскать в этом нескончаемом потоке нечто особо ценное, а потом перепродать какому-нибудь страстному коллекционеру за очень большие деньги. С обеими задачами он справлялся успешно. А еще он наловчился находить каналы, по которым с меньшими финансовыми затратами можно было доставлять иконы в Англию.

– Ты когда-нибудь слышал о епископе Иоанне Сан-Францисском? – неожиданно спросила Анна.

Губы Смита тронула легкая улыбка:

– Разумеется! Кто же не знает этого добрейшего чудака? Но ты не перестаешь меня удивлять… Позволь тогда у тебя спросить, в связи с чем ты о нем спрашиваешь? Насколько мне известно, ты всегда была далека от церкви, тем более русской.

– Я бы хотела организовать экспедицию в Панаму, где, по моим сведениям, спрятаны драгоценности капитана Моргана.

– Понимаю, пиратские сокровища многим не дают покоя, – улыбнулся Смит. – Это как горизонт – ты идешь к нему, а он отдаляется от тебя все дальше и дальше. Помню, этими идеями бредил твой покойный отец.

– Именно так, – охотно согласилась Анна. – Я бы хотела завершить начатое, но для этого мне не хватает главного… Денег! Экспедиция сложная, требует немалых расходов. Архиепископ Иоанн хочет выкупить у меня икону, чтобы вернуть ее в Церковь. Стоит ли ему доверять?

– Я его знаю давно, с пятьдесят первого года, когда он, будучи архиепископом Брюссельским и Западно-Европейским, переехал в Париж. Что о нем можно сказать?.. Абсолютный бессеребренник! Помнится, отказавшись от обуви, он босым ходил по Парижу. Не потому, что у него не было денег на обувь, а оттого, что он считал такое поведение единственно правильным для глубоко верующего человека. А когда митрополит велел ему носить обувь, то он просто перекинул ботинки через плечо и так ходил. Надел их только после того, когда Архиерейский собор специальным своим указал повелел ему надеть обувь.

– Занятный человек, – улыбнулась Анна.

– Другого такого встретить невозможно, – согласился Смит. – Со времени принятия монашеского пострига Иоанн никогда не спит лежа, только сидя на стуле. Считает, что ночью положено молиться Богу. Он абсолютный аскет! А ты знаешь, как он обедает?

– Не имею понятия, – фыркнула Анна.

– Иоанн всегда смешивает между собой все блюда и напитки: суп, гарнир, компот, считая, что земная пища не должна приносить удовольствие. Что еще о нем сказать?.. Он великий молитвенник, миссионер, чудотворец и юродивый. Никогда не стремился к большим чинам. Когда ему предложили стать епископом, он отказался, сославшись на свое косноязычие. Тогда ему возразили, что Моисей тоже был косноязычным, что не помешало ему выполнить свою миссию и вывести евреев из пустыни. Так вот, архиепископ Иоанн – это современный Моисей… Ты даже не представляешь, насколько тебе повезло, что к тебе обратился не кто-нибудь, а сам Иоанн Сан-Францисский.

– И сколько денег он может выложить за икону?

– Мне трудно об этом судить. Но я полагаю, он сделает все возможное, чтобы вернуть икону в лоно православной церкви.

– Кажется, я тебя поняла, – произнесла Анна. – А у тебя, я смотрю, все прибрано, явно чувствуется женская рука. Ты не признаешься, кто она?

– Неужели ты меня ревнуешь, я тебя не узнаю.

– Просто хочу, чтобы ты попал в надежные руки.

– Быть может, она не такая эффектная, как ты, но разве это главное?

– Знаешь, Адам, а ты явно поумнел со дня нашей последней встречи.

Посмотрев на часы, Смит произнес:

– Кстати, она должна прийти с минуты на минуту, у тебя есть возможность с ней познакомиться.

Анна порывисто поднялась.

– Как-нибудь в следующий раз. Не хотелось бы тебя компрометировать. Тем более, мне тоже нужно идти.

– Позволь, я провожу тебя…

Не нужно. Я еще не забыла дорогу.

Глава 12

1962 год. Март

Осталось договорится о цене

^Вернувшись домой, Анна тут же позвонила в Сан-Франциско архиепископу Иоанну Выслушав ее объяснения, очевидно, еще не веря в свалившуюся на него удачу, архиепископ Сан-Францисский спросил:

– Значит, вы доверяете мне икону? Благодарствую! Я могу начать сбор средств сразу же, как только вы мне ее передадите.

– Я расспрашивала о вас у людей, которым доверяю, и все они в один голос утверждают, что вы не подведете.

– Уверяю вас, с иконой ничего не произойдет. Теперь осталось договориться о цене, насколько мне известно, вы продавали ее за пятьсот тысяч долларов.

– Цена изменилась, я хотела бы получить за нее миллион долларов.

– Немного неожиданно, – сказал архиепископ после небольшой паузы. Он был явно обескуражен. – Это очень большая сумма. Не знаю, сумею ли я отыскать такие деньги.

– Вас никто не торопит. У вас впереди целый год. Разумеется, весь этот год я бы хотела получать вознаграждение и за демонстрацию иконы.

– Понимаю… Когда можно будет приехать за ней? – спросил архиерей, заметно волнуясь.

– После того, как будут оформлены сопроводительные юридические документы, вы можете забрать икону.

– Тогда мы приступаем к оформлению сегодня.

На заключение сделки о передаче иконы во временное пользование Русской православной церкви заграницей для ее демонстрации в Америке и Канаде ушла целая неделя. На восьмой день под присмотром четырех офицеров полиции икона была отвезена на корабль, курсирующий между Старым и Новым Светом, и отбыла в Сан-Франциско, где ее в волнении ожидала православная паства Америки.

Еще четыре дня потребовалось на то, чтобы круизному лайнеру пересечь Атлантический океан. На восточном берегу икону встречали священники и православные, среди которых был архиепископ Сан-Францисский. Одетый в грубую рясу, Иоанн опустился на колени и простоял так до тех пор, пока икону в большом сейфе под присмотром десяти полицейских не погрузили в инкассаторский бронемобиль, чтобы в сопровождении пяти машин с сиренами отвезти ее на аэродром, где святыню уже поджидал частный самолет, улетавший на западное побережье Америки. Через несколько часов полета лайнер приземлился в аэропорту Сан-Франциско, откуда в сопровождении кавалькады автомобилей святыню отвезли в подземный сейф «Sutter-Stockton office» банка Калифорнии.

Со всего штата в Сан-Франциско уже стекался православный люд, чтобы хотя бы одним глазком глянуть на Чудотворную икону Казанской Божьей Матери. Управляющий банка, выглядывая в окно, лишь неодобрительно качал головой, сожалея о том, что неделю назад поддался на уговоры русского архиепископа Иоанна и согласился поместить икону в бронированном помещении. Если дело так пойдет и далее, то эти странные русские полностью блокируют работу банка.

Однако на этом архиепископ Сан-Францисский не успокоился и, прибыв вместе с иконой на самолете, заявился в его кабинет и стал убеждать в том, что церковную службу следует провести прямо в святая святых банка – в его подземном хранилище!

Управляющий банка уже привел сотню уважительных причин, чтобы отказать в этой просьбе, но доводы архиепископа всякий раз оказывались столь убедительны и логичны, что напрочь разбивали всю его аргументацию.