Принцесса на горошине

Размер шрифта:   13
Принцесса на горошине

Принцесса на горошине. Свод.

=-=-==

* * *

Осень на исходе, зима на пороге. Сумрачно. Сыро. Ветер пронизывает до костей. Дожди то сеют водяной пылью, въедливой моросью, то хлобыщут проливной стеной. Одежда вымокла и от холода не защищает. И хочется, до отчаяния хочется в тепло. И накатывает ощущение безнадёги. Куда она идёт? Зачем?

– Я не имею права сдохнуть в канаве. Я не имею права сдохнуть в канаве. Я не имею права сдохнуть…

В небольшой дом на краю деревни она постучаться не решилась – там уже и свет не горел – все спали. Дворовые псины подняли лай. Хозяин вышел, оглядел двор и, никого не заметив, прикрикнул на пустобрёхов.

Что ж, раз выхода нет… – Николетт стиснула кулаки, сосредоточилась, задержала на миг дыхание… Тощая, насквозь мокрая кошка взлетела на чердак и прижалась всем иззябшим тельцем к каминной трубе. Задремала. А утром появилась на кухне.

Хозяйка, колдовавшая у плиты, отвлеклась от горшков и плошек: – Глянь, кошка. Да какая тощая! Ты как здесь оказалась?

Вошёл хозяин – А, так вот на кого собаки лаяли. Видно, когда я дверь открыл, эта проныра юркнула в дом. А грязна-то! Надо бы прогнать, а-то занесёт в дом заразу.

– Мыши больно обнаглели. Может, оставим?

– Будем теперь каждую блохастую швабру в дом тащить?

– Попробую её отмыть. Если царапаться не будет, ну и если никакой дряни вроде лишая нет…

– Жалельщица ты у меня. Накормить бы её сначала.

Хозяйка уже наливала в блюдечко молоко: – Кис-кис, как там тебя, иди сюда, не бойся.

Через час сытая, вымытая полосатая кошечка вылизывала перед очагом шерстку.

– Вот и умница, терпела, не орала, не вырывалась из рук. Поймаешь пару мышек, получишь в награду мисочку сметаны.

Выхода у Николетт не было – или переждать эту пакостную погоду в кошачьей шкуре, зато под тёплой крышей, или… О том, что «или» лучше не задумываться.

Мышей она, правда, ловить не стала, те сами затаились.

Только недолго она гостила под приютившим её кровом – едва лег на землю настоящий зимний снег, кошка ушла.

* * *

Лет, скажем, двадцать тому назад, может чуть больше, может чуть меньше, в славном городе Штрамболе, столице великого королевства Остнальерского, праздновали рождение королевской дочери, которая только сегодня при крещении обрела имя. Отныне этот крохотный комочек, сладко посапывающий среди дорогих кружев в ивовой – как положено по обычаю – колыбели, прозывался Николетт. Их высочеством Николетт.

Гвардейцы кричали «Ура!», Толпа, перекрикивая их, орала: – «Слава королеве! Слава Женевьеве Луренской!», пушки стреляли, воздушные шары улетали в небо, из городских фонтанов лилось дешёвое вино, а король в тронном зале принимал поздравления. К сожалению, один, потому что королева, вымотанная тяжелыми родами, всё ещё не в силах была подняться с постели.

Перед троном проходили вельможи и военачальники, главы городов, представители купеческих домов и цеховых гильдий, послы дружественных и не слишком дружественных государств. Слуги торжественно проносили перед высокородными зрителями драгоценные подарки и складывали их на длинные столы. Гора подарков росла, поток поздравителей всё не убывал, но все ждали главных гостей праздника. Все ждали фей.

И вот феи явились. Возникли рядом с колыбелью. Две могущественные волшебницы. Прекрасные. Вечно юные. В струящихся, словно сон, платьях, в платьях, сотворённых из мягкого лунного света. Это были почётные гостьи, самые почётные в этом зале. Не золото и не каменья принесли они в дар новорожденной, но своё благословение.

Первая фея, извинившись за то, что подарок кажется скромным, но уверяя, что в жизни он пригодится, одарила кроху способностью быстро читать любую книгу и любую рукопись, понимать её, каким бы заумным слогом ни была она написана, и крепко-накрепко запоминать.

Вторая фея подарила способность любой язык осваивать быстро и легко, изъясняться на любой тарабарщине, словно это знание дано ей с самого рождения.

Третья фея, которую звали фея Карабос, явилась без приглашения. Как можно было забыть послать ей приглашение? Об этом надо, видимо, спросить короля, потому что королеве было не до того. Секретарь честь по чести сию бумагу написал, снабдив витиеватыми оборотами и замысловатыми виньетками, но король порвал всё в мелкие клочки. потому что между ним и «старой ведьмой» ПРОБЕЖАЛА КОШКА.

Итак, Карабос явилась без приглашения, встала против трона нищенкой в грязных обносках, горбатой, крючконосой, насупленной и молча уставилась на короля.

Их величество Генрих Благонравный был возмущён. Он был взбешён наглостью колдуньи. Он велел слугам вышвырнуть вон СТАРУЮ ДРАНУЮ КОШКУ. – У нашего короля было очаровательное свойство – считать будто он вправе говорить любому что на язык придёт. Ему же не возражают, потому что посмели бы возразить. – Усердные парни кинулись исполнять приказание. Но внезапно замерли, потому что не уродливая попрошайка стояла перед ними, но прекрасная величественная дама в драгоценном, словно сотканном из ночной тьмы и звёздного света, платье, в двурогом головном уборе, который имели право носить только феи. И ни у кого уже не было сомнения, что перед ними великая и могущественная волшебница.

– Как видите, хотя меня почему-то забыли позвать на этот праздник, я не поленилась и тоже пришла. Не с пустыми руками. Разве можно в такой день обойтись без даров?

Фея подошла к колыбели и наклонилась над малюткой.

– Какое очаровательное создания! Даже я умилилась, хотя терпеть не могу розовые сопли. Но я ведь не умиляться сюда пришла, для этого не стоило трудиться и лететь в такую даль. И ждут от меня не этого. Все ждут подарка третьей феи. Что ж, я не разочарую ожидающих. Вот он, мой щедрый, от всей души вручаемый дар: – Я даю новорожденной свободолюбивый характер. Такой как у меня. И прекрасную способность вечно вляпываться в истории.

Нет-нет, не спешите благодарить – это ещё не всё. Когда девочке исполнится пять лет, её поцарапает кошка, и тотчас же она сама превратится в кошку.

Вы, государь, изволили смеяться надо мной? Я тоже умею смеяться. Я славно посмеюсь, когда ваша дочь, нет, не так, когда голодная драная кошка поскребётся в мои двери и попросит о помощи.

Все остолбенели от ужаса.

Другие феи не могли не вмешаться:

– Кара! Что ты творишь, Кара! Ну обидел тебя король, а почему расплачиваться за него должна ни чём ещё не повинная кроха?

– Милые сёстры, не лезьте не в своё дело. И не машите перед моим носом волшебными палками, – вы ничего не можете изменить, свои пожелание вы уже израсходовали.

– Но нельзя же так, ты же сама потом пожалеешь!

– Если я о чём пожалею, то лишь о том, что не подожгла задницу этого коронованного осла. – Фея Карабос заглянула в колыбель. Кроха тихо посапывала, не подозревая, какие тучи сгущаются над её головой. – Ладно, вы похоже, правы, я погорячилась и была несправедлива. И жаль, что я не могу забрать сказанное. – В голосе волшебницы одновременно звучали и раскаяние и торжество.

Но я ещё могу, скажем так, – внести в заклятие некоторые коррективы:

принцесса не просто превратится в кошку, это будет оборот. Девочка станет метаморфом.

А пока – она обвела зал вынутым из-за пояса веретеном, – вы все забудете о моём приходе и моих словах.

И сказав это, фея Карабос исчезла.

* * *

Когда принцессе исполнилось четыре года внезапно умерла королева. Девочка не могла понять, почему мама не приходит, не обнимает её. Почему мамы нигде нет. Она многого тогда не могла понять, а понимать стала потом. И больно и горько ей стало потом. Что она, пусть очень смутно, но помнила, это тяжёлое, давящее торжество похорон. Помнила как все наперебой лезли жалеть «бедную крошку», «несчастную сиротку». Как няньки вздыхали и плакали над ней, и как она потом кричала и плакала ночами. Как задыхалась от слёз и звала маму, отталкивая чужие руки. Как однажды государь, которому надоели «пляски с погремушками вокруг мокрых пелёнок» велел всем, кто допущен общаться с его дочерью, прекратить сопливый балаган. А потом и вовсе прогнал всех этих безмозглых жалельщиц – фрейлин, кормилиц, нянек и мамок, – квохчут над дитятей, словно курицы, а толку никакого.

Так что разъехались няньки по своим деревням, разбежались фрейлины по дворцовым палатам, а вместо них появилась строгая бонна Корделла.

Откуда взялась эта самая бонна Корделла никто толком не знал. Но рекомендации у неё были самые безупречные. И сама она была безупречна.

Серебряный свисток, на шёлковом шнуре, который она не снимая носила, заставлял трепетать весь двор. Стоило ей поднести свисток к губам, и провинившемуся, будь он хоть кухонным мальчишкой, хоть самим королём, хотелось вытянуться в струнку и отчеканить: – «Так точно! Рад стараться!»

Первое, что она заявила лорду хранителю королевского кошелька, пригласившему её в свой кабинет чтобы «утрясти кое-какие моменты, связанные с договорными обязанностями и финансовыми вопросами»: – Договариваться о воспитании принцессы с мелкими фигурами, вроде каких бы то ни было министров, считаю неуместным. Воспитание принцессы слишком важное и ответственное дело. Я готова обсуждать все вопросы, связанные с моей миссией, в том числе и вопрос оплаты, только с их Величеством. Если он решит, что мои требования неприемлемы, я тотчас поворачиваюсь и ухожу.

– Вы считаете свой гонорар недостаточно высоким?.. – Очевидно лорд хранитель королевского кошелька допустил в интонации или во взгляде тень насмешки, за что был буквально приморожен к полу ответным взглядом: – Гонорар, милейший, вполне меня устраивает. А вот гонор некоторых особ и их неуместные реплики в свой адрес я терпеть не намерена. Запомните, это зелье варю я. Я! И я не потерплю чужих ложек в своей кастрюле!

* * *

Весь двор трепетал перед леди Корделлой. Подглядывать как она тут муштрует «бедную сиротку»? Как измывается над «несчастной дитяткой»? – Нет, таких смельчаков во всём дворце не сыскать. Поначалу конечно пытались что-то увидать через тайные глазкИ в стенах, что-то услышать прильнув к замочным скважинам. Но стоило бонне поднести к губам свой знаменитый свисток, любопытствующих словно холодным ветром сдувало. Связываться с этой дамой? Нет уж, себе дороже!

А едва за «всякими, кому здесь делать нечего» захлопывалась дверь, начиналась суровая муштра: – от стен отскакивал разноцветный мяч, чуть не под потолок взлетали качели, шкафы, опутанные верёвками, превращались в корабль. Потом раскрывались книги и оживали сказки. А ещё суровая бонна учила девочку играть в «превращение». Будто маленькая Николетт – самый настоящий котёнок. Серый. Полосатый. А Бонна Корделла – большая пушистая кошка.

Первый оборот случился когда Смеральдина, такая всегда ласковая, такая терпеливая – хоть бант на шею нацепляй, хоть за хвост тяни, до крови оцарапала принцессу. – А не надо лезть к чужим котятам, ишь, нашла себе забаву!

Николетт испугалась – кто бы не испугался на её месте? Потому что «понарошку» это одно, а «на самом деле» – это совсем, совсем другое. Комната вдруг разрослась, стала огромной, запахи нахлынули, наперебой рассказывая о чём-то, шорохи и тени затеяли чехарду. И сама она стала такой малюсенькой, серой, лохматой, беззащитной. А бонна как назло куда-то зачем-то вышла. И всё никак не возвращалась. Хоть бы какая фрейлина заглянула в комнату, хоть бы какая служанка помогла. Николетт расплакалась. Вот только получился вместо плача писк. – Кто его расслышит? Никто. Никто и не услышал. Никто. Кроме кошки. Та насторожила уши, муркнула что-то себе под нос, живо взяла серого куцехвостика за шкирку и втащила в корзинку к другим котятам. Вылизала, подтолкнула лапой под бочок, заурчала колыбельную и малышка успокоилась и уснула.

Когда в детскую вошла бонна и не увидела своей питомицы, она кивнув самой себе, пересчитала котят.

– Ваше Высочество! Николетт, солнышко, проснись. Пора снова становиться девочкой. Ну же, как я тебя учила, потянись и представь, что у тебя на лапках снова пальчики. Смотри, какое я принесла тебе красивое яблоко.

Котёнок потянулся к яблоку, комната начала уменьшаться, запахи пригасли, серая шкурка обернулась привычным платьицем. Николетт с удивлением рассматривала свои руки, щупала, нет ли у неё сзади хвостика. Потом подошла к зеркалу – из зеркала на неё смотрела голубоглазая девочка, симпатичная, но обыкновенная. Девочка в зеркале разочарованно вздохнула. – Ну вот, всё опять понарошку. – И увидев, что бонна улыбается: – Так что – я взаправду была котёнком? В заправднейшую заправду? Бонна Корделла, миленькая, хорошая, я снова так хочу! Ну пожалуйста! Ну хоть разок.

– Конечно, солнышко, и разок, и другой, и много разков. И не визжи, Смеральдину испугаешь.

– Я от радости.

– Только договоримся сразу – без меня в эту игру не играть. Я научу тебя самым главным кошачьим премудростям. Ты сумеешь взбираться по шторам на потолок, гулять по дворцовым подоконникам и крышам, ловко падать с любой высоты на четыре лапы. Но сначала ты научишься гонять по комнате шерстяной клубок, выгибать мостиком спинку, шипеть и фыркать, лакать молоко из блюдца, выпускать коготки и царапаться, а главное – быстро и легко по собственному своему желанию становиться то кошкой, то девочкой. Только чтобы мы с тобой не попали в беду, крепко-накрепко запомни – всё это наш секрет. И не просто секрет, а наисекретнейший секрет. Никто даже догадываться не должен, что ты умеешь становиться маленькой и пушистой зверушкой.

– А то папа запретит?

– Конечно запретит, ведь принцессы много чего не должны делать. А уж становиться котятами особенно. А теперь пошли, надо переодеться к обеду.

– А потом мы сюда вернёмся?

– Нет, потом мы пойдём в библиотеку и будем читать очень серьёзные и нужные книги. А я буду внушать тебе чувство долга. Не бойся, я постараюсь, чтобы тебе было не слишком скучно.

– До свиданья, Смеральдина, я обязательно приду к тебе снова. Ты ведь пустишь меня в свою корзинку?

И кошка ответила: – Мур-р!

Даже премудрой леди Корделле не дано учесть всех сложностей задачи, за которую она взялась.

Неразумный ребёнок, шаловливый котёнок – кто угадает что это создание умудрится выкинуть. Забраться на шкаф или забиться под диван – одно другого не лучше. И сама напугается, а то и покалечится, и весь двор переполошит. А когда вредной малявкой овладевает страсть к исследованию мира нет сил удержать её. После того, как она взобралась по шторе и повисла, зацепившись когтями под самым потолком – а потолки во дворце ого как высоко, после того, как чуть не выпала из окна, выбравшись на скользкий после дождя подоконник, после того, как забралась в камин и там уснула, воспитательница, встряхнув за шкирку свою подопечную, спросила:

– Кто обещал быть послушной-препослушной? Кто говорил что никогда-никогда?

– Я пле-плеслушная. И никода. – Девочка, уже девочка, а не котёнок, с нарочито покаянным видом хлопала глазами.

– Что за младенческое сюсюканье? Ты что, дразнить меня вздумала?

– Я не длазнюсь, я язык пликусила.

– На пять минут твоего «никода» хватает. – Николетт прыснула в ладошку.

– Не хрюкай, не смешно. В один прекрасный день ты можешь натворить такое!.. О, даже я не в силах предугадать, что способна натворить милая очаровательная кроха.

Так что теперь в моё отсутствие ты сможешь быть девочкой и только девочкой. Иначе сама попадёшь в беду и меня до беды доведёшь.

– Тебя поставят в угол?

– Нет, малышка, так жестоко со мной обойтись не посмеют. Мне просто отрубят голову.

– Ох!

– Вот и я не хочу, этого «ох».

* * *

Николетт подросла и пришло время обучать маленькую принцессу правописанию и арифметике, в её жизни появились другие учителя. Они были заранее встревожены рассказами о дарах фей, но девочка не показывала каких-то особых талантов к учёбе, разве что схватывала всё на лету. Так ничего в том нет сверхъестественного. Просто умненький ребёнок, весь в отца. И учителя успокоились.

Времени на уроки уходило всё больше, времени на игры оставалось меньше. Да и игры изменились, потому что «королевский отпрыск должен иметь преданное ему окружение». И в её свиту срочно назначили подругами нескольких девочек из знатных семей. Бонна Корделла поначалу согласилась приглядеть за всеми. Да только девочки каменели от страха в её присутствии. Кое-каким дозволительным в приличном обществе детским играм ей всё же удалось их обучить. Но играли подружки как-то нехотя, с застывшей скукой в глазах, оживали лишь во время кукольных парадных обедов. Леди со свистком поняла, что начинает попусту раздражиться и пустила «уроки общения с подругами» на самотёк. Появлялась она теперь у принцессы лишь ближе к вечеру, ставила в комнате отвод глаз и уводила свою воспитанницу исследовать дворцовые залы и коридоры. Две кошки словно две серые тени скользили вдоль стен, внимательно обнюхивали углы, запоминали повороты и тайные лазы.

Это были великолепные прогулки: – насколько несхожи были парадные залы и библиотека, коридоры пронизывающие и окольцовывающие здание дворца, подвалы и чердаки! Насколько несхож был застоявшийся в разных помещениях запах! Пару раз королевские собаки делали стойку на них, но старшая кошка фыркала сердито и собаки поджимали хвосты. Иногда нашим странницам встречались дворцовые коты, но близко не подходили. Что-то настораживало их. Скорее всего, они отлично понимали, кто перед ними.

Не сказать, что после этих прогулок Николетт полюбила дворец, но здесь ей было интересно.

Особенно нравились ей нечастые ночные странствия. Когда кошачье зрение позволяло увидеть непривычное.

Позолота тускнела, гобелены превращались в двери, ведущие в мир единорогов и затканных пёстрыми цветами полян. Проходила ночная стража – одетые в старинную военную форму заводные человечки. Пробегали похожие на ночных мотыльков припозднившиеся фрейлины. И на дворец опускалась тишина.

Но не безлюдье. Исчезали знающие себе цену вельможи, все эти имеющие вес и голос фигуры, исчезали украшающие общество и плетущие интриги дамы.

И появлялись люди в неброской и немаркой одежде. Ни стуком, ни шорохом не нарушали они драгоценный королевский сон.

Всё, куда могли дотянуться их руки, вооружённые лестницами, щётками и мокрыми тряпками, обметалось, промывалось, надраивалось. Неслышно спускались на цепях огромные хрустальные люстры, счищался натёкший воск и ставились новые свечи, натирался мастикой наборный паркет, смазывались дверные петли. Множество людей бесшумно и ловко делало привычную работу.

Кошачьему носу маленькой принцессы нравились запахи ночной перемены декораций, как называла это действо леди Корделла.

* * *

Когда принцесса подросла ещё чуток начались вылазки в огромный дворцовый парк.

Порой они сбегали туда через гобелены с единорогами и пляшущими зайцами. Но чаще просто выскальзывали через кошачью лазейку в двери чёрного входа.

Конечно, принцесса и до этого не раз прогуливалась в дворцовом парке. С фрейлинами или с учителем ботаники. Но это было совершенно иное. Первый раз Николетт испытала настоящий шок. буквально удар от обрушившихся впечатлений – густых пьянящих запахов, непонятных шорохов и голосов, от огромных деревьев в той заповедной части парка, где ножницы садовника не уродуют их превращая в безликие шары и пирамиды.

Но ещё большее потрясение испытала девочка попав в этот самый парк глухой ночью. И хорошо, что не в полнолуние. Такой силы зов, такое ощущение своего родства с ночным миром, миром призрачных деревьев и трав, она бы не вынесла.

* * *

Прошёл ещё один год, принцесса стала почти взрослой. И пришло время расставаться с любимой бонной.

– Пора, девочка! Я ухожу. Ничего не поделать, сроки истекают и другие дела требуют моего вмешательства. Я оставляю тебя не мокрохвостым котёнком, а вполне самостоятельной кошкой.

Перед тем, как проститься, госпожа Корделла обняла девочку: – Похоже, не удалось мне воспитать из тебя истинную принцессу, ни в чём государю не прекословящую, сознающую, что нет ничего важнее дочернего долга и государственных интересов. Зато я научила тебя главному – пониманию, что ты – хозяйка своей судьбы и никто не вправе распоряжаться тобой, словно ты бессловесная фигура на игровой доске. Никогда не позволяй себе забыть об этом.

Учителям своим не показывай что знаешь и понимаешь больше, чем они ожидают. Пусть считают тебя умненькой, но не излишне. Излишний ум потому и излишний, что трудно управлять его обладателем, и лапшу ему на уши вешать трудно. Ну как прикажете командовать тем, кто умнее тебя? Только сломав. А тебе это нужно?

Дуру, конечно, из себя строить не надо. Это будет перебор. Ты выросла, а значит пришла пора брать свою жизнь в свои руки.

Верю, что я воспитала правильную кошку и правильного человека. А какая из тебя вышла принцесса, мне плевать.

И не плачь, мы же не навсегда расстаёмся, час придёт – свидимся.

* * *

В голове Николетт порой возникала мысль, что хорошо бы бежать из дома. Хотя, вряд ли дворец можно назвать домом. И чем чаще заговаривали в её присутствии о замужестве, чем тоскливее становилось у неё на душе. Она давно поняла, что когда говорят о её долге перед короной, имеют ввиду именно это. Нет, каждая девушка, понимает, что её отдадут замуж. А для чего ещё нужны девицы, если не для того, чтобы рожать детей? Да только, крестьянку там или дочку сапожника выдадут всего скорее за соседа, может быть даже по любви. Может на посиделках вместе песни попоют, может походит за ней будущий жених вздыхая, подарит кулёк с конфетами. А принцессам такой роскоши не положено.

Отец решил и выходи, дочка, замуж. Вот посчитает твой избранник, вернее его министры, все политические и экономические профиты такого союза, все возможные убытки и осложнения, поторгуется за идущие в приданое провинции, и сыграем свадьбу. Нечего тянуть.

Тянуть и не стали.

Николетт, конечно, от большого ума отцу перечить вздумала, спорить, упрашивать.

Сказать, что отец очень удивился её упрямству, что рассердился до белых глаз, значит ничего не сказать. – Рановато я, видимо, твою бонну отпустил. Не успела она вдолбить в твою башку слова «долг». Сказок нянькиных наслушалась? Романчиков глупых начиталась? Не выходят принцессы замуж по любви. Их выдают из государственных соображений. И не ты такая первая, не ты последняя.

Что ж, погоревала, смирилась. Не за старика идёт, и то хорошо.

Не смирилась, конечно, да что сделать она может? Даже выговориться Николетт не перед кем. Разве что перед единственной душой родной:

– Полон дворец народу, подруг закадычных, кем надо сквозь решето просеянных, участливых, заботливых – только кашляни, стая налетит, а что в сердце наболело доверить некому. Разве что тебе, Смеральдина. Старенькая ты у меня стала. Уеду я в прекрасное Гранадское королевство и никогда тебя больше не увижу. Уйдёшь ты по лунной дорожке к маме моей. Нет-нет, я не плачу. Прости, я знаю, что ниточка меж нами никогда не порвётся. Это так, накатило.

– Мур-р!..

– Спасибо, родная. Я уже успокоилась. Ну так вот, слушай: – Прислали мне портрет моего избранника. И впрямь не старый. Симпатичный. Подбородок, правда, длинноват, но это если уж совсем придираться. А так, глядится мужественно, благородно глядится.

В придачу к портрету расписали его словесно – и умён-то он, и добр, и щедр. Голоса даже в гневе не повысит.

Ну и с меня ответным подарком портрет нужен. Стала я позировать тому же художнику, что Филиппа писал. Нашим мастерам жених такого ответственного дела не доверил, своего прислал.

Сначала маэстро набросок сделал. И вышла я как живая – самую суть художник ухватил.

Потом с этого наброска написал он что-то вроде эскиза. Позировать уже не нужно было – я просто сидела рядом и смотрела, как под умелой рукой мой облик становится чуть нежнее, чуть воздушнее, чуть строже.

Когда пришло время сам парадный портрет писать, мне не до него было – я свадебные платья примеряла. Вот вместо меня одно такое роскошное платье позировало.

Но меня же любопытство разбирало – как я там вышла, на портрете? В общем, сбежала я от портних, пробралась с мастерскую. Глянула на картину, и не узнала себя. – Стоит кукла в шелках и кружевах. Губы в равнодушной улыбке изогнуты, глаза пустые фарфоровые. Перевела я взгляд на художника, а он усмехнулся в ответ: – А Вы как думали, Ваше Высочество? Вот такой Ваш будущий супруг хочет Вас видеть. И другая ему ни к чему. Так что и в жизни Вам придётся этому портрету соответствовать.

Подумала я, и спрашиваю, ответ уже подозревая – Ведь портрет Филиппа тоже Вы писали? Так чего я ещё не знаю? Клянусь, я Вас не выдам.

Художник невесело усмехнулся и достал два небольших наброска. Тут я и ахнула. – Уродливый подбородок, костистый череп, обтянутый кожей. Не был бы королём, сказали бы, что убогий.

– Надо бы, конечно, порвать наброски, сжечь от греха, да рука не поднимается. Вот и вожу с собой, нигде оставить не решаюсь – вдруг кому в голову придёт порыться в вещах. А видно, сожгу я их, не стану рисковать.

– Так неужто не простит? Он же добрый, милосердный. Как мне сказали.

– Ага, велит палачам на дыбу вздёрнуть и простит, снова вздёрнет и снова простит.

– Добрый, милосердный…

– А разве могли Вам сказать что-то иное?

* * *

Трудно, просто невыносимо одиночество среди толпы. Особенно когда и возраст у тебя такой, что хочется с кем-то о задушевном пошептаться, с кем-то поплакаться, с кем-то посмеяться. Не всё же выговариваться Смеральдине. Только никак не получалось у Николетт сблизиться хоть с кем-то из назначенных её в подруги девочек. За все эти годы. Все это лауры, мелисенты и мари-луизы были при ней, но не с ней. Наверное где-то в другом месте они были обыкновенными живыми девочками, а здесь только благовоспитанными юными леди.

Разве что с Анриеттой удавалось порой перемолвиться словечком. С ней хоть о прочитанной книге можно было поговорить. И даже поспорить. Живой ум не удавалось спрятать за образом милой воспитанной девочки. Анриетта даже чем-то была похожа на Николетт. Да что там, очень была похожа.

Её мать была статс-дамой в свите вдовствующей королевы-матери. Одной из сопровождающих старуху заводных фигур. Вообще-то, королева Адельма Гринуотерская была родной бабкой Николетт, но вряд ли кто мог заподозрить их вдовствующее величество в наличии хоть какого-то чувства к внучке. Да и встречались они лишь тогда, когда это было предписано церемониалом. И сама принцесса никогда не осмелилась бы близко подойти к этой высохшей от праведности старухе. А уж подумать как о ком-то родном и близком!.. Длинные костистые пальцы постоянно перебирали гагатовые бусины розария, а девочке виделись коклюшки, выплетающие невидимую паутину, узкие губы безмолвно шептали молитвы… или что-то иное, совсем иное.

Впрочем, сейчас речь не о старой королеве и даже не о похожей на её тень статс-даме. Речь о юной Анриетте, которой, возможно, тоже предстоит когда-нибудь занять подобное место при состарившейся королеве. И о самой Николетт.

Принцесса представила себя с поджатыми губами и чётками в руках и её аж передёрнуло. А ведь когда-то Старая Адельма тоже была человеком, а не праведными мощами.

– Анриетта… Какая ты, Анриетта? Могу ли я хоть в чём-то довериться тебе?

На мольберте сохнет законченный портрет, в креслах разложены подвенечные наряды. Николетт слышит среди восхищённых возгласов своих фрейлин, чей-то затаённый тяжёлый вздох, ловит, нет не завистливый, но расстроенный взгляд. Потом внимательно, пристально вглядывается в свой портрет и, приняв неожиданное для себя решение, отсылает прочь всех конфиденцианток. Всех, кроме Анриетты.

– А ты останешься и почитаешь мне вот эту книгу! – берёт в руки тяжеленную книжищу – Что это? Ну конечно, иллюстрированная история Великого государства Гранадского. Что ж, просветимся.

Когда все выходят, принцесса хватает фрейлину за руку и резко поворачивая ставит рядом с портретом.

– Похожа! Даже больше чем я похожа.

– Как же осмелюсь я быть на Вас похожа, Ваше Высочество?

– Разве для этого надо сметь? Это природа постаралась.

–– Это Ваш батюшка постарался. То-есть наш батюшка.

Ой, так Вы не знали?

– Я много о чём не знала. Даже не догадывалась. Значит, ты – моя сестрёнка?

– Нет-нет такого не надо говорить, их величество рассердится…

– Ну так мы ничего ему не скажем, он и не рассердится. Ну-ка, садить рядом, сестрёнка, бери книгу – вдруг кто войдёт – и поговорим о своём, о девичьем. Расскажи-ка мне, сестрёнка, отчего у тебя глаза заплаканные?

– Оттого, что слишком стала я на батюшку Вашего похожа.

– Не поняла связи.

– Бросается это сходство в глаза. И чтобы не вышло чего ненужного, распорядился их Величество отправить меня в монастырь да не в абы какой, а в тот, что Каменным гнездом прозывается, за крепкие стены, и запереть там до скончания дней моих.

Чем же ты батюшке так насолила?

– Ничем. Только бастардов лишних при дворе мелькать не должно. Потому как мешают бастарды создавать образ благородного государя. Особенно перед свадьбой. Ой, что я несу, не слушайте Вы меня, Ваше…

– Но ведь до сей поры не мешала?

– Так женится государь наш. Вот как уедете Вы в свою Гранаду, так и женится. Такую же дурочку как мы с Вами из Баварских земель привезут. Ой, простите, язык мой!..

– Хватит извиняться. Тут не извиняться, тут думать надо, выходы и лазейки искать. И побыстрее.

– О чём думать? Портрет будущей нашей королевы уже доставлен и государем одобрен. – И расплакалась, и в рёв. – А матушку мою с Вашим Высочеством статс дамой отсылают, от греха подальше.

– Так это же замечательно! Ты даже не понимаешь, до чего это замечательно. Слушай, что я придумала…

Только сначала, скажи, честно скажи, без «простите-извините» – тебе в монастырь не хочется?

– Кому ж в тюрьму по доброй воле охота?

– Замечательно!

А платья мои тебе по душе?

– Кому ж такая красота не по душе будет?

– И тебе они пойдут. Даже больше, чем мне.

– Знаю. На меня ж их и примеряли, пока шили. И так вертели, и сяк, и булавками кололи.

– Ох, хороша ты была бы в этом платье!

– Что толку? – всё равно, и платье дорогое подвенечное и золотую корону Вы наденете, а я чёрное сукно да чепец монаший. Ой! Боже, что я несу!

– Сейчас не до «ой», времени у нас в обрез, так что давай дальше отвечай, только честно, если, конечно, в монастырь не рвёшься.

Ты ведь на моём месте от короны не стала бы отказыватся?

– Какая же дура от короны откажется?– и хлоп себя по губам.

– Ничего-ничего. А то, что муж твой не так красив, как на том портрете, тебя бы не смутило?

– Разве может король быть некрасив?

– И не слишком добр? И не особо справедлив?

– Разве может король быть несправедлив?

– Не может, но тебя разве не король отсылает в монастырь на край земли?

– Государь, может и сам не хочет, но надо.

– Ну, и последний вопрос: – Ты хотела бы оказаться на моём месте?

Та и бух на колени, бледна как сама смерть: – Не казните, Ваше Высочество! Смилуйтесь! Не строила я против короны козней! И если кто меня оговорил, Бог его покарает!

– Сядь и успокойся. Повторяю, – времени у нас в обрез. И я должна довериться тебе, а ты мне, иначе … Иначе обе пропадём.

В общем, некогда мне тебя успокаивать да убеждать, поэтому говорить буду коротко и чётко: – ты должна притвориться мной: – перенять походку, манеры, то, как я говорю, как пишу, как чихаю, как нос чешу, и, главное – не струсить, дерзнуть. И тогда … корона достаётся тебе, твоя матушка будет тебе поддержкой и изобразит твою статс даму. Из тебя получится правильная королева.

А я постараюсь научиться быть тобой и сделаю вид, что покорно иду в монастырский застенок.

– Но это же навсегда!

– Для меня? О нет, я найду лазейку.

– Но если я получаю корону, то что, что получаете Вы?

– Свободу!

И вот ещё – надеюсь ты понимаешь, что всё вот это, как бы язык не чесался, рассказывать нельзя никому – даже самой задушевной подруге, даже намёком, потому что это уже не монастырским чепцом пахнет, а … сама понимаешь. Не струсишь? Не побежишь меня закладывать.

– Можете быть спокойны на мой счёт, Ваше Высочество, должность фрейлины приучает не рассказывать лишнего и даже нелишнего и не доверяться подругам. И ещё – я не такая дура, какой сейчас кажусь.

* * *

Предвкушение чего-то невозможного распирало Николь. Ей казалось что сейчас, вот сейчас, если она не струсит, она сможет вырваться наконец из осточертевшей клетки:

– Ну что, натянем нос нашему любящему папеньке?

– Ой, нельзя же так!..

– Всё можно. Ты же меня не выдашь, надеюсь? Вот и я тебя не выдам.

А чтобы облегчить тебе задачу, я буду все эти дни покорна и молчалива.

Государь останется доволен. Заранее слышу: – «Ну наконец-то ты взялась за ум, дочка. Наконец-то поняла, что государственные интересы превыше чьих бы то ни было ничтожных желаний и суетных надежд.» – Папенька любят произносить нечто такое – поучительное и основательное.

Ну что ж, сестрица, давай пробовать: – Абра-кадабра! Превращаемся я в тебя, а ты в меня.

Ты ведь видела меня не раз, в разных ситуациях, ну-ка, попробуй меня изобразить. Или хотя бы передразнить. Вот, допустим, вошла я в комнату, села за стол…

Получилось… уморительно. Обе обхохотались, едва не лопнули. А потом весь кураж слетел, и такое беспросветное отчаяние накатило – хоть в петлю лезь.

– Нет-нет-нет, отчаиваться мы не имеем права! Главное в каждой авантюре – решиться и начать действовать. Главное – сдвинуть камень с места, а там он сам покатится. Худо, что довериться мы никому не можем, а ведь надо чтобы кто-то видел нас со стороны, поправлял те ошибки, что могут провались нашу затею. Единственным таким союзником я вижу леди Фелтон. Тем более, что перед ней притворяться бессмысленно.

– А если мама испугается, если откажется.

– Не откажется. Вот что – позови её сюда под любым предлогом. Ну, скажем, их высочество хочет вместе со своей будущей статс-дамой обсудить вопросы гранадского этикета.

Этикетом мы заниматься не будем, а займёмся делами более важными.

Для начала ты попробуешь при ней меня изобразить. А в идеале – пусть она нас с тобой как следует выдрессирует, чтобы никаких провалов и проколов не было.

Но как Адриенна не старалась, для наблюдательного глаза различие между девочками было очевидно. А ведь если хоть кто-нибудь заподозрит неладное, добром это не кончится.

Когда Адриенна в очередной раз сбилась пытаясь связать пару фраз на гранадском, и задумавшись, стала привычно наматывать локон на палец,.

Леди Фелтон развела руками: – Прошу Ваше высочество меня извинить, и вышла из комнаты.

Николетт тяжко вздохнула:

– Прости, Адриенна, я не вправе подвергать тебя такому риску. Твоя мама права – мы должны смириться и забыть. Как же это горько сознавать свою беспомощность! Как больно расставаться с надеждой!

Неизвестно, кто из девочек расстроился больше, но обе понимали, – их наивный маскарад не выдержит испытания реальностью.

И тут внезапно словно хрустальный колоколец прозвенел, посреди комнаты в воздухе повисла зеркальная плёнка и оттуда, как из распахнувшейся двери вышла бонна Корделла.

Адриенна оцепенела от страха, но, пересилив себя, присела в глубоком реверансе: – Леди Корделла!

В глазах Николетт зажглась надежда:– Пришла, пришла!

– Значит всё-таки решилась?

– Да.

Что ж, твой выбор. А ты, девочка? – этот вопрос был обращён уже Адриенне, – ты согласна на такую авантюру? Не боишься?

– Боюсь. Жуть как боюсь. И всё равно согласна. Только, увы, ничего у нас, вернее у меня, не выходит.

– Погоди, не спеши говорить «не выходит». – Немигающим птичьим взглядом бонна смотрела на Адриенну:

– Похожа. Очень похожа. Пока не движется, не говорит, не улыбается. – Всё не так, хоть старается. Всё: – мимика, тембр голоса, привычные словечки. Почерк, а ведь писать немало придётся. Нельзя забывать – в чужую страну вместе с невестой отправится её свита – куча глазастых фрейлин и небольшая армия не менее глазастых горничных. – Не справиться вам самим.

Ладно, будет вам мой подарок на прощанье: – Она взмахнула откуда-то взявшимся веретеном. – Вот, теперь никто не придерётся. Что там ещё – ах да, знание языка и истории. Ну и это пусть будет до кучи. А если мы ещё и глаза замылим всем кто вздумает приглядеться… – она прищёлкнула пальцами, – Удачи вам, аферистки!

И бонна исчезла, будто её здесь не было.

Николетт смотрела на свою подругу, вроде и не изменилось ничего, только перед ней стояла она сама.

* * *

История миссис Фелтон была банальна:

Одна из очаровательных фрейлин королевы-матери, юная Анна-Мария-Луиза Кроу, до того запала в душу молодому королю, что, не дождавшись лёгкой победы, он не более не менее как дал ей обещание жениться. Нет, не публично, с глазу на глаз. И ведь ничего в подобной женитьбе особого бы не было – её род, хоть и оттёртый более удачливыми от политической сцены, был древним и знатным, не менее древним и знатным, чем королевский. Милый Гарри в знак вечной любви даже надел милой Луизе на пальчик обещальное, то-есть обручальное колечко и поцеловал настойчивей обычного, так что она аж задохнулась от поцелуя.

Несмотря на колечки и обещания, несмотря на крепнущее в душе желание всю себя без остатка отдать любимому, Луиза не могла перешагнуть через какой-то внутренний порог, через свою стыдливость, или, как называли при дворе такую неуместную целомудренность – глупую провинциальность.

В том, чего так настойчиво добивался мил-сердечный друг, она долго отказывала.

– Неужели ты не веришь моему слову? Не веришь моей любви? Тогда зачем ты пришла в мой кабинет? Какие государственные дела мы с тобой будем обсуждать? Или ты ждёшь, что я буду сейчас читать стихи и петь канцоны?

– Но ты же обещал…

– А ты столь глупа, что веришь подобным обещаниям? Или ты не знала, для чего девушка приходит к мужчине? Нет, я всё больше убеждаюсь, что ты просто не любишь меня. Ты водишь меня за нос, ты уверенна, что будешь командовать мной как комнатной собачонкой? А я буду скакать на задних лапках и вилять хвостом?

– Неправда!..

– Ах, неправда! Так докажи!

И распалив себя надуманными обвинениями и выпитым вином, юный король не дожидаясь ответных слов, толкнул Луизу на ковёр и взял силой.

Боль, кровь, непонимание, обида, ощущение своего бессилия, – всё нахлынуло разом.

Она отбивалась, кричала, царапалась – ей зажал рот, её буквально ломал тот, кто был в её глазах рыцарем без страха и упрёка, для кого она душу готова была отдать.

Уже многое повидавшая, много понявшая статс-дама горько, взахлёб плакала, заново вспомнив ту давнишнюю обиду. Сейчас она снова была той униженной и раздавленной девчонкой. Видно, не все слёзы она тогда выплакала.

– На другой день я узнала, что король уже заслал сватов к дочери миланского герцога и скоро будет свадьба.

А меня, чтобы не было ненужных разговоров, выдали замуж за старика. Моё счастье, что лорд Фелтон оказался добрым, порядочным человеком. Он отнёсся ко мне как к дочери, а когда родилась Адриенна, принял её как своего ребёнка.

Потом муж умер, вдовствующая королева почему-то решила принять во мне участие, и я снова оказалась при дворе.

* * *

Николетт слушала, внимательно слушала, всё происходившее тогда словно представало перед её глазами. А думала она… Думала она вот о чём: Почему никто и никогда не пытался при ней говорить о её маме? Почему на все её расспросы отвечали ничего не значащими фразами? Почему отец ни разу не вспомнил при дочери о своей так рано умершей супруге? Не сказал: – «Доченька, ты выросла и стала чем-то на неё похожа, у тебя такие же глаза и улыбаешься ты так же как она.» – Эти слова сказала девочке старая штопальщица королевских носков и оглянулась насторожённо, опасаясь, что кто-то её услышал. Почему во дворце не осталось ни одной из материнских фрейлин, ни одной её горничной?

Принцесса взяла себя в руки – некогда переживать то, чего уже нельзя изменить.

– Я хотела бы, чтобы никаких недомолвок между нами не было. И если Вы мне откажете, я пойму, я не буду на Вас в обиде. Главное, чтобы Вы не проговорились.

– Это в любом случае не в моих интересах.

– Меня не покидает ощущение, что я совершаю бесчестный поступок, что я отправляю вместо себя на казнь невинного человека.

Вы ведь наслышаны, что из себя представляет Филипп по прозвищу Барба де кабра? (*barba de cabra – козлиная борода)

– Зря Вы накручиваете себя, Ваше высочество, я знаю характер своей дочери – она чистая, она порядочная девочка, есть вещи, которых она никогда не позволит себе совершить, но… Но шанса своего она не упустит. И власть, положение, преклонение много для неё значат. В отличие от Вас она сумеет полюбить короля только за то, что он король. Да-да, бывает и такое. Она будет видеть его недостатки, но не станет их замечать. И супруг будет счастлив рядом с ней, потому что она сумеет убедить его, что он счастлив. Именно с ней и именно благодаря ей. И народ будет счастлив, что у него такая добрая, такая красивая государыня. А справиться с дворцовыми интригами я ей как-нибудь помогу.

* * *

Николетт пыталась узнать хоть что-то о том дальнем монастыре, куда король решил упрятать свою незаконную дочь. Об аббатстве Святой Бернардин. Она искала ответа в старых книгах от толстенных описаний земель Остнальерских до красочных сборников народных сказок и легенд , но толком не узнала ничего.

Разве, что находится тот монастырь далеко на севере, в диких малообжитых краях, где-то чуть не на границе с Союзом Горных Кланов. И что правила его чрезвычайно строги, что никому чужому не дозволено ступить внутрь этой твердыни и никому не дано вырваться оттуда. Вечно неспокойно море под его неприступными стенами и вечно кружат над белой крепостью, вечно кричат плачущими голосами белоснежные чайки.

Уже не первый век те, кто имеют силу и власть ссылают сюда наскучивших жён, бывших любовниц не способных понять, что их время кончилось, непокорных дочерей.

Немало настроено в Остнальерском королевстве монастырей, но из женских этот самый суровый. И самый странный. Хотя в чём эта странность не знает никто. Разве что местные, живущие по обе стороны границы. Странно уже то, что со дня его основания на него никто не решается напасть. Ни разу случая такого не было. На соседних землях могут громыхать войны, по лесам и дорогам шнырять банды грабителей и сторожевые отряды, а за монастырскими стенами – тишь да гладь. Только до этих стен ещё надо добраться.

* * *

Николетт ни разу после расставания с бонной Корделлой не решалась выйти в ночной сад. Но теперь она поняла, что это неободимо. Необходимо попрощаться с этим местом, было оно ей дорого или чуждо, не важно. Она обернулась кошкой и проплутав по вышитым лугам старинных гобеленов оказалась в залитом тревожащим лунным светом огромном дворцовом парке.

Продолжить чтение