Невыносимая легкость любви, или Синдром Адели

герой дождя [поэма]

I. Зов

И лампа в комнате потухла,

и дождь идет который день,

но отправляюсь на прогулку

среди людей, машин – как тень.

Накину плащ и шарф чернушный,

и глубже лоб под капюшон.

Закрою дверь, дождю лишь нужный,

а у соседей рвет шансон.

Лечу по лестнице щербатой,

где стены в роспись важных слов,

но в голове комками вата –

предвестник будущих стихов.

На третьем этаже засада –

тела сплелись до забытья.

Мне это чуждо, мне не надо.

Я – вечный человек дождя.

II. Плач по былому

Свинцом ударят с неба капли,

накинется, как волк, Борей,

и холод в тело, словно сабли,

и взгляд, дорога – все мутней.

Деревья тянут ветки-пальцы

на небо в серых кирпичах.

Больные, голые страдальцы,

стоят они в земле, в слезах.

Мелькают мимо рожи, лица,

плывут, как острова, дома.

Среди воды я мокрой птицей

сную, лишь для себя живя…

Придется ждать автобус жаркий,

и снова видеть пары рук.

Иметь любовь – удел ваш жалкий,

а в одиночку сложно, друг?

И слушать о мужьях рассказы,

как кто-то милую нашел.

Кому ж нужны тупые фразы,

где я один повсюду шел?!

По миру льются реки счастья,

искрятся берега любви,

но для себя дождусь участья

зеркального лишь визави.

Так много было анекдотов,

так много глупых, страстных чувств,

в безумье списанных блокнотов,

до боли быстрых сердца буйств.

А что теперь? Куда все скрылось?

К свои́м рукам теперь бежать.

Надежда – самый страшный вирус.

Надежда – проклятых печать.

Любовь – заслуга фарта злого,

я в лотерею ни рубля –

куда мне чуда звать земного!

Я – нищий человек дождя.

III. Последняя проповедь

Закрылись двери с тихим стоном,

прижалась карта в терминал,

колеса гладят пол бетонный,

в обнимку с сумкой кто-то спал.

Автобус тронулся, вздыхая,

и люди тронулись умом –

стоят, друг друга обнимая.

Любовный, конченый дурдом!

По сте́клам покатились во́ды

слезами неба по земле.

Любовь повсюду – до блевоты,

как будто Бог невдалеке.

Слетают листья-рукавицы

с кисте́й согбенных тополей,

и долго будут с ветром виться –

им вместе, кажется, теплей.

О вы, судьбы любимцы ша́лой,

под пеленою ложных грез

моя когда-то грудь дышала, –

но в эпилоге боль насквозь.

Все ваши роли – только роли,

забудешь слово – проиграл.

Антракт – любовь исчезнет в поле,

а жизнь – обманчивый сериал.

Любовь – пустое только слово,

как холодильник или стол.

Искать и ждать – проект рисковый,

о скольким он сердца вспорол.

Ее страданьем не приманишь,

воюй хоть с солнцем, хоть с луной –

по шутке жизни лишь завянешь,

останешься с самим собой.

Фортуна любит лишь придурков

да тех, кому простейший быт.

Поэтам только в переулках

любви на час огонь горит.

Романтиком мне очень впору

разбиться, чувства не щадя.

Всегда играю без партнера.

Я – вольный человек дождя.

IV. На смерть поэта

Часы мои давно подохли –

сиротство им считать невмочь.

Зато штаны и плащ обсохли,

ведь впереди дожди и ночь.

Автобус выплюнул на сырость

остатки младости лихой,

в которой ливень отразился

очередной больной строкой.

Мне говорят: «Пиши веселье,

пиши, что будет хорошо».

Уроды, стих – не развлеченье,

когда на сердце вечно жгло.

Попробуй от дождя укрыться,

когда внутри идет гроза,

когда вокруг гуляют лица,

но мимо, мимо все глаза!

Удел других – в любви спасаться

удел поэта – между строк,

пытаясь с нового абзаца

объятий получить листок.

Асфальт – душа Эвте́рпы битой,

но люди плюнут здесь, пройдя,

и громко скажут: «Не завидуй».

Я – лишний человек дождя.

V. Реквием

Пахнуло лесом и крестами,

не слышится кукушки трель.

Укрыта белыми цветами

моя земельная постель.

Вокруг нее, смиренно, молча,

пророки милые стоят.

Ирония – лишь одиночки

любовь повсюду породят.

И я ложусь. Венок надену

в могилу теплую как чай.

Стихам моим не видеть тлена –

им будет славы урожай.

Строку за строчкой птицы тянут,

в равнинах ветры понесут,

и даже если в море канут –

дождем над городом пройдут.

Их будут звать по магазинам,

их будут умолять спасти.

Черед им свой, как старым ви́нам,

придет уж завтра к девяти.

Таков удел поэтов смелых,

что жизнь меняют на строфу.

Зато в тетрадях красно-белых,

они способны к волшебству.

Не знать им нежности горящей

не слышать ночью шепот уст.

Им только лирикой звучащей

заполнить боль свою и грусть.

И я умру совсем с улыбкой,

погода хмура, но свежа,

И первый снег моей присыпкой.

Счастливый человек дождя.

VI. Очищение

Померкло солнце безвозвратно,

разверзлась стылая земля,

но только просится обратно

душа мятежная моя.

Вокруг сады уже встречают,

рыбак-апостол машет мне,

и ключник тихо помогает

пройти к светящейся тропе.

И вот ворота золотые,

струятся песни с облаков,

и все страданья вековые

перерождаются в любовь.

И вот уж руки нежно тянет

улыбчивый и кроткий Сын.

И книгу толстую читает

безглавый в смерти господин:

«Любовь сломает все капканы,

она не может умереть.

Язык умолкнет, рухнут страны,

но Дар Любви продолжит тлеть».

И на плечо кладут ладони,

и манят, манят за собой,

и туш играет оживленней,

и наконец в душе покой.

Все ближе, ближе я к заходу,

уже струится яркий свет,

но духу на асфальт охота,

и здесь мне тоже места нет.

Тогда Отец к воротам вышел,

обня́л меня и завещал,

что есть еще на свете вещи,

которых в жизни не встречал.

И перст Его на лоб упрямый

направился как пистолет,

и грохнул выстрел прямо в рану, –

и раны этой больше нет.

И вновь обня́л Своей любовью,

и я уверовал в нее,

и сердце озарилось новью,

родится счастья бытиё.

«Закончился твой путь крестовый», –

поставил точку мой Отец.

Отбросил я венок терновый,

надел лавро́вый свой венец.

«Иди, ступай на Землю с миром,

вселяй в людей надежды свет,

забудь о каторге унылой,

любовь идет к тебе вослед.

И ты, Я знаю, ждать устанешь,

у сердца тоже есть предел,

но завтра, завтра все достанешь,

печали песню ты отпел!

Залейся трелью соловьиной,

дорогой нежности иди.

Окончился твой путь дождливый,

отныне ты – певец любви».

VII. Возвращение

Поэты встретили, кивая,

подняли гроб дубовый мой.

Окончилась судьба земная,

родиться чтобы вновь мечтой.

И сердце у́глем запылало,

глаза огнем святым горят,

и лира снова заиграла –

стихи мои позолотят.

На улице свежо, прохладно,

поэты машут мне рукой.

«Мне тоже вас бросать досадно,

но продолжается мой бой.

Я тоже заложил за стро́ки

все то, что нужно молодым.

Но по одной идя дороге,

не станешь сильно волевым.

И пусть любовь как сон непрочна,

пускай я завтра же сопьюсь,

зато сейчас я точно-точно

как беззаботный посмеюсь».

Пожал я братьев хла́дны руки,

они сказали: «Будем ждать.

Поэзии Отца мы слуги, –

не сможем без тебя поспать».

Леса еловые шуршали

и птицы, животы надув,

своею песнью провожали

певца различных сердца чувств.

VIII. Путь поэта

Автобус снова мчал по лужам,

как старый лодочник-таксист.

А в голове уж образ кружит,

пускай он выдуман и мглист.

Я отошел, свершив заданье,

и я пришел, другое взяв.

Поэту свадьба на метаньях, –

такой у них лиричный нрав.

Сегодня розы собираю,

а завтра строю эшафот.

Вчера осенняя, гнилая,

сейчас строфа уже цветет.

В космической игре поэтов

для каждого своя юдоль,

Особенный посыл куплетов,

своя божественная роль.

Герои лиры есть герои –

они враги простых страстей.

Их не понять, они изгои,

зато и жизни золотей.

Пути у них тяже́лы, стра́нны,

полны убийственных разду́м.

И вечные от мыслей раны,

и одиночества костюм.

Но могут роли изменяться,

польются строки без труда.

Зиме не вечно продолжаться,

прощай, мой человек дождя.

IX. Вечное блаженство

Я скинул плащ угрюмый, черный,

надел песочное пальто,

окошко в прошлое задернул,

от сердца что-то отлегло.

Над миром солнце разразилось,

вдали лелею силуэт.

Все то, что было, удалилось.

Сегодня я – любви поэт.

Как Данте бросил описанье,

так я расстанусь с буйством строк.

В вечерний час я на свиданье

оставлю лирики цветок.

31.10.2023–05.11.2023

запись 0 (из переписок)

– Такое ощущение, что на данном этапе это какой-то апогей всех моих чувств и мыслей, которым ставится точка. Это скорее всего магнум опус данного этапа, потому что дальше цвет лирики должен измениться кардинально. Я прямо чувствую это.

– Легендарный, слов нет. Я часто это говорю, но сейчас снова.

***

– Ладно, это моя одинокая роль, я должен ее играть.

– Нет.

– Ладно. Ты прав. Там [в этой поэме] слишком громада, чтобы после нее как минимум не схлопнулось мое одиночество, а как максимум вселенная. Уж если после написания этого ничего не случится, то останется только в петлю полезть.

И что-то случилось…

запись 1

…это только ночь.

А ночь всегда врет.

Но вот мы стоим около переполненной остановки, тонем в подмороженном воздухе, рассеянном желтом свете, и я, не отрываясь, смотрю на Нее, пытаясь отсрочить уже подкатывающее к горлу слово «пока». По снежно-белой куртке струятся чуть поблескивающие на свету белые, с золотым отливом, волосы, вырвавшиеся из-под белой же вязаной шапки в виде чепчика; на шее такого же цвета пышный шарф. Совершенно белая, Она кажется кем-то из другого мира, и все вокруг на мгновение расплывается, обрамляется зыбким, нереальным контуром сна, где ясно видится лишь одно: лицо, вобравшее в себя все сущее. Она вдруг кажется мне роднее и ближе, чем когда-либо прежде. Что за странная игра света и тени, думаю я. Ночью все совсем по-другому. Ночью правят иные законы.

Ее ладонь ложится мне на спину. Я в ответ приобнимаю Ее одной рукой, чувствую всего две секунды шуршащую поверхность белесой куртки. Обычная история, так прощаются друзья, прощаются уже довольно долго и это никогда ничего не значило. Но сегодняшняя ночь полна безумия, сегодняшняя ночь все коверкает и за то короткое прикосновение, – которое столько раз уже случалось, которое никогда ничего не значило, как случайное столкновение рук в общественном транспорте, – за то короткое прикосновение я вдруг чувствую в груди взрыв петарды, само биение жизни, вдруг вторгшееся в мое тело, древнее буйство крови… а затем чувствую, как Ее рука отделяется от моей спины, как я делаю то же самое, как Она уходит, махая мне, уходит, уходит, отворачивается и идет к подземному переходу – уходит, уходит… А я стою и пытаюсь хоть как-то объяснить то необъяснимое, что сквозь толстый, бетонный слой дружбы мощной струей прорвалось наружу – пытаюсь объяснить и не могу, потому что никогда прежде такого не было.

…и как понять – правда ли то, что происходит, или лишь накручивание самого себя? Почему сердце не отзывалось пару лет, и почему вдруг так резко отозвалось сейчас? Почему никаких мыслей не было еще вчера, и почему они теперь комком червей копошатся в голове, извиваются и впиваются в каждый участок и без того воспаленного мозга? Почему я не хотел писать, но теперь сижу и не могу остановиться, заполняя лист один за одним, как в припадке? Почему я так спокоен и в то же время так взволнован; так воодушевлен и так напуган; так уверен и так скептичен? И почему чешется внутри груди, скребется теплыми лапками, просится наружу это ненавистное сердце, столько раз штопаное-перештопаное? И откуда эта дрожь в холодных руках, бегающих по замызганной клавиатуре? И откуда это все? И как мне остановиться? И Господи, заткнись, успокойся, отойди, выбеги в ледяную улицу, где уже битый час валит снег! Но не могу, не могу, не могу…

мне жаль

Мне жаль, что ты меня не любишь,

мне жаль, что я тебя не жду,

что ты моей совсем не будешь,

что и тебя я не люблю.

Мне жаль, что я дрожать не буду,

так жаль, что близко не гореть,

что все стихи с тобой забуду

и что надежде умереть.

Мне жаль, мне очень больно, правда,

что снег не наш покроет вальс.

Мне жаль, не нам ночного парка

и нам не слушать старый джаз.

Не знать нам теплоты объятий,

не ездить в полночь на метро,

не примерять с тобою платий

и не идти, смеясь, в кино.

Ах, Катя, как я обознался,

поэту сердце вечно врет.

Я так хотел тебе отдаться,

но прояснилось – в сердце лед…

Катрин, о как мне дурно, тяжко,

что выдумал свою любовь.

Как гнусно, милая, как страшно,

что это повторилось вновь.

О, Боже, Катя, только шутка

десятки строк и мыслей сто?!

Я просто так терял рассудок,

во сне преследовал лицо?!

Наисмешнейшая досада,

что разум сердце обыграл.

Не быть – увы! – моей наградой,

хотя за ней, слепец, бежал.

Мне жаль, надежда снова лжива,

но врать себе я тоже рад.

Мне жаль, могло бы быть красиво,

но не зацвел душевный сад.

25.11.2023

запись 2

…и вот сегодня крестик в углу экрана. Как сложенные на груди руки мертвеца. Нажми и похорони. Это было лишь помутнение, лишь ночной обман, шутка привыкшего жить в одиночестве мозга, очередная сердечная проделка поэта-романтика – за последний год я переживал десяток подобных наваждений, и они никогда ни до чего не доводили. Значит, и больно быть не должно. Нажми и похорони. Ведь все повторяется: случайно что-то почувствовал, теперь сомневаюсь, завтра забуду, послезавтра буду разгонять потухший жар, испугаюсь его, потом откроюсь ему и в момент, когда буду готов, окончательно пойму, что все время сам себе врал, радостно обманывался, ужасно из-за этого разочаруюсь, обижусь на самого себя и буду некоторое время отходить, пока снова не стану свободным. Так почему бы сразу не перепрыгнуть на последнюю стадию? Не нужно насильно думать, не нужно самого себя поливать бензином. Нажми на крестик и похорони. Это лишь сбой в программе. То, что так долго кодировал как «друга», не может стать чем-то другим. Нажми и похорони. Зачем я смотрю на список друзей онлайн? Она же не в сети. А если и будет, я Ей не напишу. Хочу написать, нет, не хочу, лучше бы Она написала сама, но Она этого не сделает, а вдруг сделает, а может скинуть какой-нибудь анекдот и от этого строить диалог, но нет, это глупо, может сделать комплимент, но надо было тогда делать его вчера, да, в следующий раз обязательно сделаю, но может, все-таки написать, да нет, я же просто себя накручиваю, сердце молчит, но впрочем, я в этом не уверен, я просто себя накручиваю, но одновременно хочу, чтобы это оказалось правдой… Заткнись, Боже, заткнись, нажми этот чертов крестик и перестань анализировать! Чем больше анализируешь – тем больше путаешься.

запись 3

…еще вчера ты жил спокойно, любил себя, любил свое окружение, давно забыл о существовании одиночества, потому что был полон, спокойно и стойко начал принимать все, что происходит, даже с миром умудрился подружиться, несмотря ни на что, – и вдруг в твою жизнь вбрасывают, как гранату, новое чувство, которое постепенно, как рак, поглощает все твое существо – сначала исподволь, а потом все больше и больше, каждую мысль, каждое ощущение, каждое направление – и вот ты уже ничего не можешь с ним сделать, никак не получается разжать мышцу в груди, что постоянно сжимается, так больно, но так сладко и так радостно. Проклятущее сердце, как же дико оно на все отзывается, как же страстно оно ждет малейшего повода, насколько же тугой петлей оно привязано, словно собака. Кто его привязал? Другой ли человек, или все-таки я сам, потому что наконец зализал старые раны и вновь захотел убиться о какие-нибудь грабли, чтобы они были точно с такой же ручкой и били в то же самое место, потому что других граблей я просто не видел?! Действительно ли начинают рушиться стены дружбы, или я просто не нашел для злостного эксперимента над собой никого более подходящего, из-за чего опыт стал еще страшнее и бесчеловечнее? Чувства ли это в конце концов или просто бредни воспаленного мозга?!

Может ли сердце врать? Особенно тому, кто привык опираться только на него, никогда не слушая голову?

Это нельзя так оставлять.

собираю раны на сердце как марки

Собираю раны на сердце, как марки.

Кто-то, блять, ждал чего-то еще?!

Одевайся, романтик, да жди отправки

в некрещеный свой путь дождевой.

Пусть уши от жесткого рока свернутся,

пусть руки о стены в кашу и кровь,

пусть горло от чая с водкой прожжется,

храм битых надежд – мой ёбаный дом.

Задушу остатки сердечных порывов –

эй, подруга, тащи петлю!

Заебало казаться безумно сильным,

тразодо́на пойду куплю.

У хороших людей всегда все нормально,

у хороших и жизнь хороша!

Им запретно играть на лире печально,

только счастья у них – ни хуя!

Идиотам – подарки слепой Венеры,

а хорошим – зараза и ужас.

Каждую ночь стальные канаты-нервы

рвутся и рвутся в душевной стуже.

Разорву в лоскуты этот новый образ,

распихаю среди стихов.

Не смотри – прошу! – не смотри в мои окна.

Убиваю в зачатке любовь.

08.12.2023

запись 4

…то, что я старался держать под контролем, пришло в движение, ласково подхватило и куда-то понесло. Да я и не сопротивлялся, – больше не хотел сопротивляться, – поскольку это новое, совершенно отличное от того, что было раньше, чувство освещает самые темные уголки души еще робким, но уже столь влиятельным светом; делает невесомым, как пушинка. Я вижу, что это чувство растет, нарастает и внутри, и вокруг, переливаясь и искрясь, а я просто боялся поверить, отрицал, анализировал, хотя понимал: вон оно, уже здесь…

Это новое, странное, никогда прежде не приходившее чувство, не приносит тяжести и постоянного напряжения, какое было два предыдущих раза из-за непонятности и веры в то, что возможный союз избавит от проблем, – а значит, его упущение может привести к их усугублению. Теперь же в этом чувстве кроется легкость и спокойствие, еще больше повышающие интерес к жизни, если не сказать больше – гармония. Я не горю по вечерам от тоски или отсутствия кого-то, как было до этого. Я просто улыбаюсь и радуюсь тому, что временами снова чувствую это нежное, словно объятия летнего вечера, тепло – спокойное, уверенное и здоровое.

Проблема кроется лишь в том, что в грудь уже пробралась ловкая и чертовски незаметная надежда… Пусть она еще совсем крохотная и робкая, она уже всякий раз приписывает к мысли «если ничего не будет – нестрашно» ключевое дополнение «но лучше пусть будет». И это «лучше пусть будет» набатом врывается в голову всякий раз, стоит мне подумать о том, чтобы бросить и отпустить, вернуться к старому восприятию Ее как просто знакомой, одногруппницы, подруги. И в такие моменты я понимаю, что надежда все громче и громче бьет в свои колокола, оповещая о том, что я все-таки попался.

письмо к любви

Вспомни,

конечно вспомнишь.

Ты вечно питался углями,

надеясь больное сердце заполнить;

хотел, чтобы «Я» подохло под «нами».

Съедая половник горячей боли,

писал стихи от любви до неволи.

Верил,

бездумно верил,

как будто пламя славит нежность,

и вечно разбивал сердца о двери

в которых ревность, боль и неизбежность;

и думал, что петля на ощупь – бархат,

и привязаться ей как сука жаждал.

Грезил,

признаюсь, грезил

безумным факелом метаться,

и имя чье-то сотней ржавых лезвий,

и до утра больным, в слезах, шататься…

Как будто больно – значит настояще,

как будто истинно, что тянет в ящик.

Видишь,

конечно видишь.

Я, кажется, попался снова

(желанием коснуться только дышишь),

но не сгорел, как раньше, до основы…

Но разве чувство – это только больно?

Быть может, сердце должно быть спокойно?

Небо,

какое небо!

Влюбляться возможно и тихо,

легко, спокойно, но все-таки нежно,

не зная ночных отчаянных криков.

Стихи – ты видишь? – бывают воздушны,

пусть даже она к тебе равнодушна…

Боже,

родимый Боже!

Я столько лет любил неправду,

и оттого теперь оно дороже

и так вдвойне мне утоляет жажду!

Я не прошу чего-то больше, правда,

но все же: пусть она мне улыбнется завтра.

11.12.2023

потерянное письмо

Опять пишу (не смейтесь ради Бога),

пишу, когда молчать невмочь.

Не жаль того размашистого слога,

не жаль, что просижу всю ночь,

хотя прекрасно знаю: солнце встанет,

холодным светом больно вдарит, –

но что мне день, когда сегодня сумрак?

Сейчас писать я рад – плевать на утро.

Итак, письмо. Давайте по порядку.

Отправить вам не суждено.

И знаешь, не щадя свою тетрадку,

пишу и долго, и смешно.

Позволю кляксой мысли растекаться

(а как иначе? Сердце пья́но),

пускай строфа с порывом вновь кружатся

сердечным диким ураганом.

Мадам, вы знаете: я не Онегин,

и уж Татьяной не зовусь.

Творить записки-письма я не гений,

но искренне писать клянусь.

Пишу, как за окном темно, морозит,

что ветер шторы мне разносит,

как думаю о вас – не стыдно думать,

и голос ваш струится в звуках.

Мадам, запомните, я не Печорин,

как Бэлу вас не украду.

Отчасти даже где-то слабоволен,

зато по сердцу не солгу.

Романтик я – зачем в тени́ таиться!

Наверно, должен был влюбиться.

(Хотел, признаюсь, зачеркнуть наотмашь,

но в правду ластик – очень сложно).

Я к вам пишу больным, в бреду, горячке,

смотрю на лампы белый свет.

Курил бы – написал о белой пачке

дешевых белых сигарет.

Вы знаете, что цвет бисквитный этот

я с вашей головы украл.

Нашел ему родное рядом место –

везде, повсюду распихал.

Итак, давайте ближе к страшной сути.

Могу сказать: счастливым стал.

Очистил жизнь от серой глупой мути,

и вовсе даже не устал.

(затерто)

Я знаю, обо мне давно сказали,

и даже знаю ваш ответ…

Спасибо хоть не пальцем указали,

когда раскрылся мой секрет.

Итак, для вас я только лишь приятель –

чего ж от друга ожидалось?

Мадам, я сам себе сплошной предатель,

клянусь, письма не намечалось!

И вот сижу. Пишу. Возможно, мучусь,

но вам совсем на то плевать.

Но я спокоен. Будничная участь –

влюбленный всякий так писал.

Клянусь, я долго вас в себе боялся,

я думал: просто бред ночной.

Стихами каждый божий день прощался,

безумно тряс своей башкой.

Когда мозги по вам всегда боролись

(«ну как – она ведь просто друг!»),

тогда на сердце нежностью задорной

пролился образ тонких рук.

Затем пробился тихо стройный стан

и плечи в милой худобе.

Клянусь, я думал: все – больной обман,

но все же нежился в тепле…

Теперь тепло меня не отпускает,

внутри все громче голос ваш.

Влечет меня куда-то, завлекает –

в надежды вечный глупый марш.

С утра припомню вас совсем немного,

затем в обед еще чуть-чуть,

потом увижу вас совсем недолго, –