Надежда, скрытая в Пандоре

ПРОЛОГ: НЕУГАСИМЫЙ

Пятнадцать лет.

Пятнадцать долгих лет правда о Ней жила во мне, как заживо погребенная. Я замуровала ее в самый глубокий, самый темный склеп своей души – туда, где не проникает свет, где властвует только холод забвения. Она стала моими кандалами, звенящими при каждом шаге. Неизлечимым ожогом на сердце, тлеющим под пеплом повседневности. Я носила ее, эту правду, как ношу свою кожу – неизбывно, мучительно, частью себя, о которой нельзя кричать.

Но песок в моих часах почти пересыпался. Времена года сливаются в серую муть, лица расплываются, и сама память – эта ненадежная хранительница – предательски меркнет, как старый негатив на свету. И потому я должна заговорить. Сейчас. Пока еще могу. Пока язык способен выговаривать слова, а рука – выводить буквы.

Не для себя. Для Нее.

Для той, что подарила мне эти пятнадцать лет. Не просто лет – жизни.

Для той, что спасла меня не от ножа в темном переулке, не от болезни, а от самой себя. От окончательной, бесповоротной гибели души.

Я стояла на самом краю. Не пропасти – пропасти были позади. Я стояла на выжженной, плоской равнине небытия. Туда, где душа не чувствует боли, потому что превратилась в камень. Где сердце – не разбитое, а мертвое – ледяной, непроницаемый комок в груди. Я видела мир сквозь толстое, грязное стекло цинизма: грязь, жестокость, бессмысленную возню тварей в их тесных ящиках. Я уже почти растворилась в этой всепоглощающей тьме. Стала ее отражением, ее эхом, еще одной тенью в бесконечном коридоре отчаяния. Я протягивала руки не за спасением, а за окончательным забвением, готовясь шагнуть в пустоту, где нет ни боли, ни надежды, ни самого я.

И тогда пришла Она.

Моя Надежда. Не с ангельскими крыльями и сиянием. Не с громкими речами о любви и свете. Она пришла тихо, как вечер. Но ее появление было взрывом. Она не протянула руку помощи – она взорвала тьму внутри меня.

Не словами – их было мало, они были скупы, как чистая вода в иссохшей пустыне моего духа.Она спасла меня взглядом.

Одним лишь взглядом.

Взглядом, который обладал страшной, нечеловеческой силой видеть сквозь. Сквозь броню озлобленности, которую я годами ковала. Сквозь толстые слои грязи отчаяния и отравы неверия. Сквозь маску оскалившегося зверя, в которого я превращалась. И в этой бездне, на самом дне, куда не доходил даже намек на свет, она увидела. Увидела то, о чем я сама забыла, что старательно пыталась растоптать и задуть.

Искру.

Жалкую, задыхающуюся, почти погасшую, но – живую. Искру того, чем я могла быть. Чего заслуживала.

И Она не просто увидела ее. Она зажгла ее. Непостижимо. Одной лишь силой своего присутствия. Своим немым, всеобъемлющим состраданием, которое было не жалостью, а признанием. Признанием моей боли и моей ценности вопреки всему. Своей титанической, безусловной верой в то, что даже в самом падшем, самом отравленном существе живет что-то, достойное спасения. Достойное света.

Она не просто указала путь. Она стала мостом.

И заплатила за это страшную цену. Она взяла на себя не только злобу и боль этого жестокого мира. Она взяла на себя мою тьму. Мою горечь, переполнявшую до краев. Мое едкое неверие. Мое смертельное желание опустить руки и сдаться волне небытия. Она вобрала это в себя, как священная губка впитывает яд, отравляющий других. Взяла на свой алтарь. И унесла прочь от меня. Своим телом, своей душой она заслонила меня от бездны, в которую я уже почти сорвалась. Вытащила за волосы из черной воды небытия.

Ее поступок… Он не был громким подвигом на виду у всех. Не был героическим жестом, о котором кричат газеты. Это была тихая, сокровенная жертва. Жертва безжалостная прежде всего к себе самой. Она не изменила весь мир разом. Не остановила войны и не искоренила зло. Но она изменила меня.

Она дала мне не просто отсрочку, не просто годы существования.

Она дала мне Свет.

Тот самый неугасимый Свет, что горел в глубине ее белесых глаз – ярче и чище всех звезд в этой непроглядной вселенской тьме. Она вдохнула в меня не просто воздух, а стремление. Стремление помнить. Желание жить не просто для себя, но ради того огня, который она во мне зажгла. Ради того, чтобы нести его дальше, сквозь свою собственную тьму.

И да – у Нее получилось. Она победила. Не смерть. Не зло мира. Она победила мою гибель. Духовную. Окончательную.

Она вырвала меня из когтей отчаяния, которое уже смыкалось надо мной.

Она сделала меня хранительницей. Хранительницей своего огня. Свидетелем своей немыслимой, тихой жертвы.

Эта книга… Это не просто изложение фактов. Не просто «правда» о Ней. Это – Ее дар, доверенный мне в тот самый миг, когда ее руки вырвали меня из холодных объятий небытия. Это мой священный долг. Мое покаяние. Покаяние за то, что я была слишком слаба, слишком сломлена, слишком погружена в свой собственный ад, чтобы помочь Ей, когда пробил Ее час. Когда тьма мира и ноша чужих грехов стали для Нее непосильны. Покаяние за то, что я выжила – ценой Ее света.

Теперь Ее нет. Она ушла. Унесла с собой столько боли, страха и отчаяния, сколько смогла поднять. Ушла в ту тишину, что лежит за гранью.

Но Ее Свет… Он не погас.

Он жив.

Он живет во мне. В каждой строчке этой книги, дрожащей от давних слез и вечной, невыразимой благодарности. В этой хрупкой, но непоколебимой вере, которую Она посеяла в мерзлой почве моей окаменевшей души. В самой моей способности любить, дышать, видеть солнце – всему этому я обязана Ей.

Я ухожу. К Ней.

Но я ухожу не в пустоту. Не в небытие. Я ухожу с Надеждой. Нет – с уверенностью. С уверенностью, что вновь увижу Ее. Ту самую, что сияет ярче всех созвездий, что освещала мой путь здесь. И когда наши души встретятся по ту сторону вечной тьмы, я наконец смогу сказать Ей то, что не успела, что не смогла выговорить здесь, в плену плоти и боли:

«Ты спасла меня.

И я сберегла Твой Свет.

Я передала его дальше.

Ты – победила».

Помните.

Помните Ее. Не как имя, не как миф. Помните Ее жертву. Ее немой подвиг.

И знайте: даже когда кажется, что тьма сомкнулась над миром безвозвратно, даже в самой непроглядной глубине отчаяния – вопреки всему, наперекор самой смерти – теплится, бьется, живет Надежда.

Она спасла меня.

Возможно, именно Она, незримо, незвано, протянула руку и вам, когда вы стояли на своем краю, даже если вы не знаете Ее имени.

Верьте в этот Свет.

Несите его. Берегите его. Передавайте его.

Потому что

ОНА ПОБЕДИЛА.

ГЛАВА 1: ПЕРВАЯ ТРЕЩИНА

Жара стояла не просто плотная – она была жирной, обволакивающей, словно горячая влажная тряпка, наброшенная на лицо. Воздух колыхался над раскаленным асфальтом, искажая очертания домов. Середина лета выжала из города все соки, оставив только пыль, прилипающую к потной коже, и звенящую, угрожающую тишину, которую нарушал лишь навязчивый гул где-то за горизонтом. Я сидела под раскидистым, пыльным дубом, его тень – жалкое убежище, едва прикрывавшее от палящего солнца. Листья висели безжизненно, как тряпки. Взгляд мой был устремлен вперед, но видел он не пожелтевшую, выжженную траву и расплавленный асфальт, а лишь густую, маслянистую тьму внутри. Мои мысли, как стая тощих, злобных ворон, кружили над вчерашним вечером. Снова. Снова его пьяный рев, искажавший знакомые черты до неузнаваемости, снова свист воздуха перед ударом, снова ощущение собственной беспомощности, въевшееся в кости глубже ржавчины. Почему? – билось в висках, синхронно пульсирующей боли от свежего синяка на щеке. Почему я не могу дать сдачи? Почему терплю? Любви давно нет, остался только страх – древний, животный, парализующий – и привычка к боли, ставшая второй кожей.

Схватившись за голову, я с отчаянием потянула себя за волосы, пытаясь физической, острой болью заглушить боль душевную, вырваться из порочного круга мыслей, как муха из паутины. Что со мной? Щека, нечаянно задетой рукой, отозвалась резким, огненным уколом, от которого потемнело в глазах. Я вскрикнула тихо, жалобно, как затравленный зверек. И в этот миг – вибрация в кармане. Телефон. Ледяной ужас, знакомый до тошноты, сковал меня. Он! Опять он! Наверное, злится, что я ушла… Сердце колотилось, бешено, отчаянно, готовое разорвать грудную клетку, вырваться на свободу. С трудом вытащив телефон, я взглянула на экран… и выдохнула, почувствовав, как на мгновение гигантская рука, сжимавшая горло, разжалась. Мама. «Как ты, доченька? Когда приедешь?» Простые, теплые слова. Они обожгли. А я? Я не знала. Богдан… Он вряд ли отпустит. Я для него – собственность, игрушка для вымещения злобы, громоотвод его вечного недовольства миром. Мысль вернуться – тяжелый камень в желудке.

– Простите… – Голос прозвучал сверху, тихий, мелодичный, как перезвон хрустальных колокольчиков на ветру, неожиданно разрезав тягучее молчание моего отчаяния.

Я вздрогнула всем телом, как от удара током, и подняла голову. И… замерла. Прямо в ее глазах. Сердце пропустило удар. Они сначала показались мне совершенно белыми, бездонными, как слепые, но при ближайшем рассмотрении оказались невероятно светлыми, почти прозрачными, с легчайшим, едва уловимым оттенком льдистого голубого – как небо перед снегопадом. В них была глубина океана и тишина космоса, куда не доносится ни один крик. Легкая, всепонимающая, почти печальная улыбка тронула ее губы, словно она видела сквозь кожу все мои синяки – старые и новые – и сквозь череп – все мои страхи, выстроившиеся в ряд.

– Вы не подскажете, где здесь улица Маяковского, дом 66?

Я замерла, завороженная, пригвожденная к месту этим взглядом. Этот взгляд… он не осуждал, не жалел с примесью презрения или любопытства, а просто… знал. Все. Знание в нем было абсолютным и безмолвным.

– Д-да… – вырвалось у меня, голос предательски задрожал, сорвался на хрип. Я встала, неуклюже, спотыкаясь, отряхивая пыль с одежды, чувствуя себя нелепо, грязно и уязвимо, как раздавленный жук. – Давайте я вас провожу. Я рядом живу… и все равно собиралась домой. Собиралась в ад, – пронеслось в голове, горько и безнадежно.

– Спасибо вам. Кстати, меня зовут Пандора.

– А меня… Виолетта. Приятно познакомиться.

– Взаимно, Виолетт, – ее улыбка стала чуть шире, теплее, но не теряя своей глубины и странной грусти.

Мы пошли. Тишина между нами была не неловкой, а успокаивающей, обволакивающей, как прохладная вода на ожог. Под этим молчаливым, всевидящим взглядом, под ритм ее легких шагов (она шла как будто слегка пританцовывая, едва уловимо, будто несомая легким ветерком, которого не было) мои страхи на мгновение отступили, сжались в комок где-то глубоко внутри. Я даже забыла, куда иду. Забыла про квартиру, пропитанную перегаром, ненавистью и страхом, про Богдана, который наверняка уже пьян или вот-вот начнет пить. Не хочу туда… – слабо, как эхо, шевельнулось внутри, но инерция страха, тяжелая и привычная, была сильнее. Она тянула меня обратно, как сила притяжения.

Мы дошли до нужного дома – обычная панельная пятиэтажка, серая, облупившаяся, дышащая унынием. – Спасибо еще раз, Виолетт, – сказала Пандора, и ее голубовато-белые глаза снова на миг удержали мой взгляд, проникнув куда-то очень глубоко, туда, где прятался последний огонек. – Береги себя. Слова звучали не как формальность, а как заклинание, как предупреждение.

– И вы… – пробормотала я. Она кивнула и скрылась в подъезде, словно растворилась в полумраке. А я… повернулась и поплелась. В свой личный ад. Каждый шаг давался с усилием, словно ноги вязли в смоле, а за спиной тянулся невидимый канат, натягиваясь все сильнее.

Запах ударил в нос, едкий и тошнотворный, знакомый до боли, еще на лестничной площадке. Алкоголь, пот, немытая злоба, что-то кислое, гниющее. Я вошла, стараясь дышать ртом, мелко и часто. И замерла. В дверном проеме кухни возник Богдан. Лицо одутловатое, глаза мутные, налитые кровью, но злые. Злые всегда. Свинья маленькая, которой показали красную тряпку.

– Ты где шлялась, шлюха?! – его рев, хриплый, яростный, пропитанный водочным перегаром, сотряс маленькую прихожую. – Целый день пропадала?! Кому раздвигала?! Слова были привычными, как плевки, но от этого не менее отвратительными.

Я инстинктивно сжалась, плечи поднялись к ушам, спина сгорбилась, голова втянулась, руки прикрыли голову – поза жертвы, выученная до автоматизма, единственная возможная защита. Все тело задрожало мелкой, неконтролируемой дрожью, как в лихорадке. Горло сжала мертвая петля спазма – я не могла бы крикнуть, даже если бы хотела. Беззвучный ужас. Он занес руку. Мышцы его плеча напряглись. Я увидела смазанное движение, услышала свист воздуха – и мир взорвался белой, ослепляющей болью в виске. Удар. Я отлетела, ударившись затылком о острый косяк двери. И… провалилась в черноту, сладкую, избавляющую от боли.

Очнулась на холодном линолеуме. Липком. Голова гудела, раскалываясь от боли, как наковальня. Я попыталась подняться на ватных, предательски трясущихся руках, села. Тошнота подкатила волной. Прикосновение к затылку – пальцы нащупали липкую, теплую влажность. Кровь. Темная, почти черная в тусклом свете. Из комнаты доносился храп – пьяный, беспробудный, звериный. Я поплелась в ванную, шатаясь, держась за стены, как пьяная. В тусклом свете мигающей лампочки увидела в зеркале бледное, искаженное страданием лицо чужого человека, синяк на щеке цвета баклажана, ссадину на лбу, запекшуюся коркой кровь в волосах. Умылась ледяной водой, ощутив, как боль пронзает кожу, как иглами. Обработала рану на затылке перекисью, шипящей и щиплющей, налепила пластырь. Механически, как запрограммированный манекен, приготовила завтрак: себе – чай и кусок хлеба, ему – яичницу и еще одну бутылку пива на столе, "чтобы не буянил, проснувшись" – ритуал выживания. И, не дожидаясь, пока он очнется, выскользнула из квартиры, из этого ужасного места, где пахло страхом, безысходностью и смертью души.

Улицы были пустынны. Раннее утро, часа пять. Воздух еще сохранял ночную свежесть, но солнце, коварное, уже золотило верхушки домов, обещая новый день пыток. Я брела без цели, чувствуя себя призраком, выброшенным из ада на безразличные, холодные улицы. Разбитым кувшином, из которого вылилось все, кроме боли. И вдруг… замерла. Впереди, легкой, почти невесомой походкой, словно не касаясь земли, слегка покачиваясь в такт неведомой, тихой музыке, шла она. Пандора. Ее странные, почти белые, как лунный свет, волосы, свободно ниспадавшие до талии, вспыхнули в первых косых лучах солнца, как серебряные нити. Она повернулась. Увидела меня. И улыбнулась. Не просто вежливо. Тепло. Глубоко. Понимающе. Так, словно видела не только мои свежие синяки, но и все старые шрамы на душе, весь мой вчерашний позор, всю мою грязь. В этой улыбке было принятие, странное и пугающее.

– Зачем? – ее вопрос прозвучал внезапно, четко, как удар хлыста по тишине, и поверг меня в полный ступор. – Так нельзя.

Я открыла рот, но не нашла слов. Горло снова сжалось. – Что…? – только и смогла выдавить, голос – хриплый шепот.

Но она уже отвернулась. Легко, все так же пританцовывая, словно несомая легким ветерком, пошла в сторону парка, растворяясь в утренних тенях, как мираж. Оставив меня одну с этим вопросом, который начал биться в висках набатом, глухим и настойчивым: "ТАК НЕЛЬЗЯ!"

Что нельзя? – метались мысли, пугливые и хаотичные. Терпеть? Молчать? Показывать свои раны этому безразличному миру? Существовать в этом аду? Дышать этим воздухом? Цепляться за эту пародию на жизнь? Или… все сразу? Порыв – побежать за ней, догнать, схватить за рукав, спросить, потребовать объяснений – был силен, почти физически ощутим. Но страх, вечный спутник, господин и повелитель, сжал горло мертвой хваткой. Я содрогнулась от утренней прохлады или от внутреннего холода, пробирающего до костей? И… поплелась обратно. К привычному злу. К Богдану. К аду, который был хоть и ужасен, но предсказуем, как собственный гроб.

В квартире, глядя в зеркало на свое избитое, чужое лицо, я снова и снова слышала этот набат: "ТАК НЕЛЬЗЯ! ТАК НЕЛЬЗЯ!" Он звучал громче его храпа, громче стука собственного сердца, громше тиканья часов. Эти слова стали саундтреком к следующей неделе – неделе побоев, унижений, насилия. Неделе, когда я боялась выйти из квартиры, боялась лишним взглядом, неловким движением, громким вдохом спровоцировать его гнев. Богдан пил, буянил, приводил таких же опустившихся друзей, использовал меня… Я не жила. Я существовала. Только существовала. И все это время – набат: "ТАК НЕЛЬЗЯ!" Он стучал в висках, шептал во сне, отдавался эхом в пустой комнате.

И вот, еще одно раннее утро. Я снова выскользнула на улицу, едва он заснул после ночного буйства. Измотанная, с трясущимися руками. Потянуло в парк – к тому дубу, к месту нашей первой встречи. Надежды не было, только инстинктивное желание бежать. Куда глаза глядят. Туда, где свет. И… увидела Ее. Она стояла под деревом, ее светлые волосы казались излучающими мягкий свет в предрассветных сумерках, как нимб. Она смотрела на меня. И снова – та же теплая, всепонимающая улыбка. Слова, которые бились в моей голове неделю, казалось, материализовались в воздухе между нами, стали осязаемыми.

– Ты… – ее голос, тихий и мелодичный, заставил мурашки пробежать по моей коже, но на этот раз не от страха, а от чего-то иного, щемящего и странно-притягательного. В нем не было осуждения, только… приглашение. Вызов. – Не хочешь сыграть?

Горло пересохло, язык прилип к нёбу. Я могла только кивнуть. Сил на слова не было. Только доверие, хрупкое, как первый лед.

– Во… во что? – выдавила я, голос – хриплый, чуждый, но уже без прежней дрожи.

Ее глаза, эти бездонные голубовато-белые озера, сверкнули таинственным, глубоким огоньком. – Узнаешь. Идем ко мне.

И я пошла. Как тогда. Завороженная. Повинуясь не разуму, а какому-то глубинному инстинкту, слабому огоньку надежды, который, оказывается, еще тлел где-то под грудой страха и боли, как уголь под пеплом. Мы шли молча, но тишина на этот раз была не просто успокаивающей – она была исцеляющей. Как бальзам на израненную душу. Мы пришли к ее дому – тому самому, на Маяковского, 66. Она открыла дверь и ввела меня внутрь. Квартира была… странной. Не то чтобы запущенной, но очень аскетичной. Минимум мебели, много воздуха и света, даже в этот ранний час. И чистота, почти стерильная, вымытая до скрипа. Контраст с моим прежним миром был ошеломляющим, почти болезненным.

– Ты устала. Отдохни, – сказала она просто и повела меня в маленькую комнату с узкой, но чистой, пахнущей свежестью кроватью. Не было сил сопротивляться. Не было сил ни на что. Я рухнула на подушку, и мгновенно провалилась в глубокий, без сновидений сон – первый по-настоящему спокойный сон за долгие месяцы. Без кошмаров. Без ожидания удара. Без страха. Черный, бархатный, целительный покой.

Но даже в этом покое, на самой глубине, где прячется душа, что-то шевельнулось. Как трещинка на гладком льду. Как первая тень будущего кошмара. Покой был слишком нов, слишком чужд. А прошлое… прошлое было огромным, тяжелым зверем, лишь временно усыпленным. Оно ждало своего часа, чтобы вернуться во снах и наяву, требуя расплаты за годы молчания. Оно ждало за порогом этого чистого, тихого убежища, в липкой тьме покинутой квартиры и в закоулках собственной памяти. И эта трещина, эта тень… она была первым зовом, первым эхом того ада, из которого я только что вырвалась. Эхом, которое вскоре должно было гулко отозваться…

ГЛАВА 2: ДАР СО ВКУСОМ ПЕПЛА

Сон был не просто черным. Он был отсутствием. Отсутствием боли, страха, ожидания удара. Отсутствием себя как мишени. Виолетта провалилась в него, как в бездонный колодец забвения, и не сопротивлялась падению. Впервые за годы.

Очнулась она не резко, а плавно, как выныривает из теплой воды. Сознание возвращалось обрывками. Мягкость подушки. Не грубый диван и не линолеум. Чистый, свежий запах белья. Не спертый воздух с примесью перегара и немытого тела. Тишина. Глубокая, нерушимая, не пугающая, а обволакивающая тишина. Ни храпа. Ни пьяного бормотания. Ни скрипа двери, за которой таилась угроза.

Она лежала неподвижно, боясь пошевелиться, боясь разрушить хрупкое чудо. Веки были тяжелыми, но она медленно открыла глаза.

Комната. Та самая, чистая, аскетичная. Утренний свет, неяркий, рассеянный, лился сквозь занавеску. Пылинки танцевали в луче. Никакой грязи. Никакого хаоса. Никакого Богдана.

И тогда это накрыло ее. Волной. Не радости сначала. Ошеломляющего, почти болезненного облегчения. Тело, годами сжатое в пружину ожидания удара, медленно, мучительно начало разжиматься. Каждая мышца, каждый сустав словно стонали от непривычной свободы. Она была в безопасности. По-настоящему. Он не мог прийти сюда. Не мог ворваться с пьяным ревом, не мог схватить за волосы, не мог…

Глубокий, прерывистый вдох. Потом еще один. Воздух был чистым, не обжигал легкие страхом. Она осторожно села на кровати. Простыня шуршала под ее ладонями – звук нормальности, такой непривычный. Она осмотрела комнату – пустую, тихую, принадлежащую только ей в этот миг. Никто не кричал. Никто не требовал. Тишина была ее союзником.

Сердце забилось быстрее, но уже не от страха. От странной, щемящей смеси чувств:

Глубокое, почти животное облегчение: Он не здесь. Не может быть здесь.

Недоверие: Это ловушка? Сон? Сейчас все рухнет?

Растерянность: Что теперь? Кто я без постоянного страха?

Острая благодарность: К Пандоре. К этому месту. К этой тишине.

И… подспудный, леденящий вопрос: А где ОН? Почему он не ищет? Не ломится?

Она встала, ноги немного дрожали, но держали. Подошла к двери, прислушалась. Тишина. Не зловещая, а мирная. Она вышла в маленький коридор. Дверь в комнату Пандоры была приоткрыта. Виолетта заглянула.

Пандора стояла у окна в гостиной, профилем к ней. Ее седые волосы были собраны в небрежный узел, свет падал на ее юное, невыразимо спокойное лицо. Она смотрела на улицу, казалось, не видя ее, а видя что-то далекое и важное. В руке она держала простую белую чашку, от которой поднимался легкий пар.

"Жива. Цела. Спокойна." – пронеслось в голове Виолетты с новой силой. "Безопасна."

Пандора почувствовала взгляд или просто решила обернуться. Ее светлые, почти прозрачные глаза встретились с Виолеттой. В них не было удивления. Только то самое всепонимание и… тень той же усталости, что Виолетта заметила вчера.

– Проснулась, – констатировала Пандора, ее голос был тихим, как утро. – Чувствуешь себя иначе?

Виолетта кивнула, не в силах сразу найти слова. Она вошла в гостиную, ощущая непривычную легкость в каждом шаге, отсутствие тяжелого груза на плечах.

– Да, – выдохнула она наконец. – Тишина… Она… громкая. Но хорошая. Я… – она запнулась, глотнула. – Я не помню, когда последний раз просто… дышала. Не оглядываясь. Спасибо. Спасибо за… за это. За сон. За… – она махнула рукой вокруг, – за чистоту.

Пандора слегка наклонила голову. Ее губы тронул призрак улыбки.

– Ты свободна дышать, Виолетт. Здесь. Сейчас. И везде, куда пойдешь отсюда. Ты не собственность. Ты – человек. Вспомни это.

Слова "не собственность" ударили Виолетту прямо в сердце. Они были простыми, но такими освобождающими. Слезы выступили на глаза – не от боли, а от снятия оков, о которых она почти забыла, настолько они срослись с кожей.

– А он? – вопрос вырвался сам собой, тихий, но полный невысказанного ужаса и… надежды. – Богдан? Он… он будет искать? Он… – она не могла договорить "он найдет?"

Пандора поставила чашку на подоконник. Повернулась к Виолетте полностью. Ее взгляд стал еще более проницательным, тяжелым.

– Богдан Александрович Смирнов, – произнесла она четко, как читая сухой протокол, – более не представляет угрозы. Ни для тебя. Ни для кого. Он нашел свой конец в той пустоте, которую сам создал вокруг себя и в себе. Его путь завершен.

Виолетта замерла. Ледяные мурашки побежали по спине. Слова были ясны, но их значение… Оно было страшным и… освобождающим одновременно.

– Ты… – Виолетта сглотнула ком в горле. – Ты знаешь это? Или… ты… сделала это? – Глаза ее широко раскрылись, в них читались смешанные эмоции: благодарность, ужас, недоверие, потребность понять.

Пандора не отвечала сразу. Она смотрела на Виолетту, будто взвешивая, сколько правды она может вынести прямо сейчас.

– Я – Пандора, Виолетт, – наконец сказала она, и в ее голосе зазвучала знакомая, мифическая мощь, от которой дрогнул воздух. – Я хожу в ад человеческих душ. Я вижу их тьму. Всю. Богдан был погружен в свою тьму по горло. Он был сосудом злобы, страха и боли, которые он выплескивал на тебя, на мир. Его путь вел только вниз, в Пустоту. Я лишь… указала направление. Помогла его тьме найти естественный выход. Тупик. Он выбрал его сам, каждым ударом, каждой пьяной ночью, каждой каплей ненависти. Я лишь ускорила неизбежное. Чтобы спасти тебя. Чтобы дать тебе этот шанс. – Она сделала небольшой шаг вперед. – Иногда, чтобы один мог жить, другой должен уйти. Жизнь требует баланса. Свет требует места. Даже если это место освобождается жестоко.

Виолетта слушала, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Благодарность за спасение боролась с ужасом перед методом, перед этой холодной, безжалостной логикой. Она спасена. Ценой его жизни? Ценой того, что Пандора… направила его к петле?

– Ты… убила его? – прошептала она, голос дрожал.

– Нет, – ответила Пандора твердо, без колебаний. Ее белесые глаза были прозрачны и неумолимы, как лед. – Он убил себя. Долго. Медленно. Ярко. Я лишь явилась зеркалом его собственной погибели и открыла дверь, в которую он уже шагал. Его тьма была его палачом. Я – лишь Вестник конца для тех, кто исчерпал свою меру света и стал чистой разрухой. Ты же… – ее взгляд смягчился, в нем мелькнул отблеск той самой капли голубизны, – ты еще не исчерпала свой свет. Ты борешься. Ты выбралась. Теперь ты здесь. В безопасности. По-настоящему. Прими это.

Виолетта стояла, потрясенная до глубины души. Противоречивые чувства бушевали внутри: огромное облегчение ("Он не вернется! Никогда!"), глубокая благодарность к Пандоре за этот дар свободы, леденящий ужас перед ее силой и методами, ощущение вины за то, что ее спасение оплачено чужой смертью (пусть и заслуженной), и громадная, давящая неопределенность будущего.

Она была спасена. Физически. Она была в безопасности. В чистой, тихой квартире. Но цена этого спасения… она только начинала осознавать ее тяжесть. И лик ее спасительницы, юный и древний одновременно, теперь казался одновременно источником надежды и бездной, полной страшных тайн.

– Я… – Виолетта не знала, что сказать. Благодарить? Упрекать? Спросить еще что-то? Слова застряли в горле, спутанные клубком эмоций.

Пандора, казалось, поняла ее смятение без слов. Она подошла к столу, налила из простого глиняного кувшина воды в стакан и протянула Виолетте.

– Пей. Твое тело нуждается в воде. Твоя душа – в покое. Не пытайся все осознать сразу. Ты в безопасности. Это главное. Остальное… придет. День за днем. Ты заслужила эту передышку. Просто будь. Дыши. Чувствуй тишину. – Ее голос звучал не приказом, а мягким наставлением, как матери ребенку после долгого плача.

Виолетта взяла стакан. Вода была прохладной, чистой. Она сделала глоток, потом еще один. Физическое ощущение утоления жажды было простым и понятным якорем в море сложных чувств. Она стояла посреди чистой, светлой комнаты, смотрела на свою спасительницу, такую спокойную и такую пугающе могущественную, и чувствовала, как первая, хрупкая оболочка покоя начинает формироваться вокруг ее израненной души. Безопасность была реальна. Она была здесь. Но тень от цены этого спасения и от силы той, что ее даровала, уже легла на ее будущее, обещая не только покой, но и новые, сложные вопросы.

И где-то глубоко, под слоем облегчения и смятения, шевельнулся тот самый росток прошлого, напоминающий, что ад, из которого она вырвалась, живет не только в квартире на Маяковского, 64. Он живет в ней самой. И его эхо еще предстоит услышать…

ГЛАВА 3: ПРИЗРАКИ ПОД ЧИСТЫМИ ПРОСТЫНЯМИ

Виолетта сидела на краю дивана в гостиной Пандоры, обхватив руками колени. В пальцах она сжимала теплую чашку с травяным чаем, который Пандора настоятельно предложила – «Для успокоения нервов». Аромат ромашки и мяты витал в чистом, тихом воздухе, но не мог до конца заглушить вибрацию внутри нее – смесь шока, облегчения и леденящего осознания цены ее свободы. Она знала теперь. Знала, что Богдан мертв. Знала, что Пандора… направила его. Безопасность была реальна, как стакан в ее руках, но отливала холодом металла.

Она сделала маленький глоток. Чай был теплым, чуть сладковатым от меда. Но глотать было трудно. Тело, истощенное годами стресса, недавними побоями и эмоциональной бурей последних часов, требовало покоя. Веки налились свинцом, кости ныли от усталости, как после долгого бега от погони, которой больше не было. В голове пульсировал хаос мыслей: Он мертв. Я свободна. Она… сделала это. Она коснулась его тьмы. Она коснулась… меня. Последняя мысль заставила ее внутренне сжаться.

Пандора сидела напротив, в глубоком кресле. Она не пила чай. Ее светлые, почти белесые глаза были прикрыты, лицо казалось спокойным, но в линии губ читалась знакомая усталость Вестника, несущего тяжесть чужих миров. Она чувствовала изнеможение Виолетты.

– Ты еле держишься, Виолетт, – тихо сказала Пандора, не открывая глаз. Голос был мягким, но не допускающим возражений. – Тело требует сна. Настоящего сна. Не того забытья под дубом. Отдайся ему. Здесь тебе ничего не угрожает.

Виолетта хотела возразить, сказать, что не может, что мысли не отпустят, что страх перед кошмарами прошлого теперь смешался со смутным страхом перед силой самой Пандоры. Но силы действительно не было. Чашка задрожала в ее руках. Она поставила ее на низкий столик, едва не пролив.

И тогда Пандора встала. Бесшумно. Подошла. Ее движение было плавным, как течение глубокой реки. Виолетта инстинктивно напряглась, спина выгнулась, как у кошки перед прыжком. Старый рефлекс. Но это была не угроза. Пандора остановилась рядом. Ее бледная, почти прозрачная рука медленно поднялась. Виолетта замерла, затаив дыхание, сердце колотясь где-то в горле. Противоречивые эмоции боролись внутри: доверие к спасительнице, благодарность за тишину и безопасность – и острый, животный ужас перед той бездной силы и решимости, что стояла перед ней, перед той ценой, которую заплатил Богдан за ее свободу.

Пальцы Пандоры коснулись ее виска. Прикосновение было легким, прохладным, как камень у ручья. Виолетта вздрогнула всем телом, как от электрического разряда. Не от боли. От неожиданности. От глубины этого контакта. Она ждала… чего? Больше всего она ожидала отпрянуть, отшатнуться, защитить свое пространство, как делала это годами. Но… не сделала этого. Тело не слушалось древних команд страха. Что-то внутри дрогнуло и… потянулось к этому прикосновению, к этой странной, холодной чистоте. Это было парадоксально: страх и тяга одновременно. Она зажмурилась, не в силах смотреть в эти бездонные белесые глаза так близко.

– Отпусти, – прошептала Пандора, и ее голос прозвучал не как команда, а как колыбельная, текущая прямо в сознание. – Отпусти контроль. Отпусти страх. Ты в безопасности. Физически. Позволь теперь отдохнуть душе. Пусть стены защищают. Пусть тишина лечит. Спи. Я здесь.

Ее пальцы мягко провели по линии волос у виска Виолетты. В этом жесте была не просто нежность – была сила. Сила, которая не ломала, а обволакивала, создавая невидимый кокон. И Виолетта… сдалась. Сознание поплыло. Тяжесть век стала невыносимой. Противоречивые чувства – благодарность и ужас, доверие и осторожность – смешались в мутную волну, уносящую вниз. Она не сопротивлялась, когда Пандора мягко подтолкнула ее, чтобы она легла на диван, подложила под голову подушку. Последнее, что она ощутила перед падением в бездну – легкое давление прохладной ладони на лоб, как печать безопасности… и бесконечной, пугающей тайны.

И тогда тьма накрыла ее с головой. Но это была не тихая, черная, целительная тьма прошлого сна. Это была тьма, взбаламученная, готовая выплеснуть наружу все, что копилось годами и было усилено шоком последних откровений.

Сон не начался плавно. Он ворвался, как пьяная орда через хлипкую дверь. Одна картина сменяла другую, яркие, обжигающие, как вспышки магния:

Лето. Семнадцать лет. Солнце, растопившее асфальт донельзя, делая его липким, как жвачка. Смех, звонкий, беззаботный, но теперь звучащий фальшиво, как граммофонная запись. Он. Богдан. Не Богдан-чудовище, а Богдан-юноша. С искрящимися глазами цвета спелой черешни, с застенчивой улыбкой, которая делала его вдруг уязвимым – ловушкой. Первый день лета. Парк. Тенистая аллея. Его рука, нерешительно, почти робко касающаяся ее руки. Взгляд, полный немого вопроса. И первый поцелуй. Нежный, робкий, пахнущий свежей листвой и пылью тополиного пуха – аромат лжи, замаскированной под невинность. Вкус обещаний, которые уже несли в себе семена гнили. Люблю, – прошептал он тогда, и мир заиграл всеми красками радуги, но где-то на краю зрения уже маячила серая тень.

День летнего солнцестояния. Самый длинный день. Они на берегу реки, огонь костра плясал отражениями в его глазах, теперь уже уверенных, пылающих – как будущий гнев. Он говорит о вечности. О том, что она – его солнце, его воздух. Признание льется, как мед, сладкое, липкое, затягивающее в ловушку. Она верит. Каждая клеточка хочет верить, отчаянно цепляется за этот образ. Каждая клеточка – предательница будущей себя.

Золотая осень. Парк утопает в багрянце и золоте – в цветах синяков и предупреждения. Он ведет ее к старому дубу. Вдруг останавливается, берет ее руки в свои. В его глазах – серьезность, смешанная с трепетом, который теперь выглядит как волнение хищника. "Выйдешь за меня, Фиалка?" – его голос чуть дрожит. От нетерпения обладания? Листья кружат вокруг них, как свидетели будущих крушений. Она кивает, не в силах вымолвить слово от ложного, опьяняющего счастья. Его объятия – будущая тюрьма, его поцелуй – клятва верности злу.

Зима. Свадьба. Нежная, как первый снег, который растает, обнажив грязь. Белое платье, саван невинности. Его рука, твердо, как кандал, ведущая ее к алтарю. Его взгляд, полный обожания и… чего-то еще? Тени будущего монстра? Но тогда она не видела, не хотела виреть. Только тепло его руки, только клятвы под сводами храма, пустые, как эхо, только ощущение, что они вдругом согреют любую зиму. Согреют… – эхом отозвалось в спящей Виолетте, и боль, острая и внезапная, пронзила грудь. Нет! Не вспоминай дальше! – закричало что-то внутри сна.

Но кошмар, ставший хозяином, был неумолим.

Он рядом. Они дома. Их первый дом, крошечный, но наполненный ее стараниями сделать его уютным, будущей клеткой. Он держит ее на коленях, его голова уткнулась ей в плечо. Он рассказывает. Голос тихий, надтреснутый. Об отце. О пьяном реве, о кулаках, о матери, сжимающейся в комок страха в углу. "Я боюсь, Фиалка, – шепчет он, и в его глазах настоящий ужас, который теперь кажется театром. – Боюсь, что во мне он живет. Этот зверь. Боюсь стать таким же. Не дай мне стать им. Люби меня. Держи меня…" Она клянется. Клянется быть его якорем, его светом, его жертвой. Она верит, что их любовь сильнее любого монстра. Мы справимся, – думает она тогда. Мы не они. Самообман. Приговор.

Потом – смерть отца. Не горе, а… облегчение на лице Богдана? "Монстр исчез, Фиалка! Зверя больше нет!" Он кажется легче, свободнее. Она радуется за него. Дурит себя. Им хорошо. Очень хорошо. Кажется, кошмар позади. Затишье перед бурей.

Затем – смерть матери. Светлана. Добрая, забитая жизнью женщина, тихо угасшая через полгода после мужа. Как будто его смерть перерезала последнюю нить, державшую ее. На похоронах Богдан стоит как каменный. Не плачет. Просто стоит. Его глаза… пустые. Как будто что-то внутри погасло. Окончательно. Или… проснулось? И заняло освободившееся место? Стоп! – отчаянно сопротивлялась Виолетта во сне. Не надо! Не показывай! Она металась на узкой кровати в квартире Пандоры, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег кошмара. Но память была безжалостна.

Перемена. Медленная, как ржавчина, но неумолимая. Первая грубость – списанная на усталость. Первый недовольный взгляд – на плохо вымытую чашку. Первый презрительный смешок. Первый резкий окрик – "Ты куда прёшь?!" Первый… толчок. Не сильный. "Случайно". Но лед тронулся. Пошли трещины. Их крепость рушилась. Ее якорь превращался в камень, тянущий на дно. Нежность сменилась холодной отстраненностью, обожание – пренебрежительным раздражением. Его глаза, когда-то теплые, теперь часто смотрели на нее, как на что-то чужое, мешающее, раздражающее. А потом пришла Злоба. И Страх. Ее страх. Он стал воздухом, которым она дышала.

Она больше не чувствовала безопасности в его присутствии. Его шаги за дверью заставляли сердце бешено колотиться, готовое вырваться. Его молчание было страшнее крика. Счастье ушло, оставив ледяную пустоту и горечь предательства – предательства тех клятв, тех летних поцелуев под солнцем, преданной ею же самой.

Люди вокруг стали раздражать. Их смех – колоть уши, как иголками. Их счастливые пары – вызывать жгучую, ядовитую зависть и злость. "Я тоже так хочу!" – рвалось изнутри, но тут же гасилось горькой, едкой насмешкой: "Глупая! Разве тебе не ясно? Ты недостойна. Ты выбрала не того. Твой удел – страх и боль. Ты – ничто." Желание превращалось в язвительную злобу на весь мир, на себя, на него.

И… потеря. Туманный период, когда страх стал ее тенью, дыханием. Когда она уже ходила по краю пропасти отчаяния. Когда тело, измученное стрессом и постоянным, унизительным насилием (уже были толчки, уже были оскорбления, уже был ежесекундный страх), отказалось вынашивать новую жизнь. Выкидыш. Ранний. Физическая боль, нестерпимая, рвущая низ живота. Но душевная… Тогда, в тот момент, это было крушение последнего призрачного моста. Конец последней призрачной надежды, что ребенок что-то изменит, вернет того Богдана. Тогда она плакала от горя и всепоглощающей злости – на себя, на судьбу, на него. Тогда ей было невыносимо плохо. Она чувствовала себя могильщиком собственного будущего.

Но теперь… – мысль ворвалась в кошмар, как луч света в темницу, но свет был холодным, безжалостным. – Теперь я поняла. Это не горе. Это милосердие. Жестокое, невыбираемое. Спасение для той крошечной, не успевшей воплотиться души. Избавление от пути в этот прогнивший, жестокий мир, в ад насилия и страха, который ей уготовил ее собственный отец. Спасение, оплаченное ее болью.

Дни стали цикличны, – зазвучал в кошмаре ее собственный голос из прошлого, плоский, лишенный чувств, голос зомби. Я погрязала во тьме…

Картины замелькали быстрее, как ускоренная пленка, отбрасывая уродливые тени на чистые стены комнаты Пандоры: пустые бутылки, как гильзы, перекошенное от злобы лицо Богдана, его занесенная рука, ее собственная спина, сгорбленная в ожидании удара, слезы на грязном линолеуме, зеркало с отражением синяка… Безысходность. Глубокая, как колодец. Темная. Липкая. Знакомая.

"ТАК НЕЛЬЗЯ!"

Голос Пандоры, тихий и мелодичный, но неумолимый, как удар ледяного молота, разрезал кошмарный калейдоскоп. Не извне. Изнутри кошмара. И в нем звучали отголоски недавнего откровения: "Он нашел свой конец… Его путь завершен… Чтобы спасти тебя…"

Виолетта резко села на кровати. Сердце бешено колотилось, выпрыгивая из груди, лоб покрылся ледяным потом. Она судорожно глотнула воздух. Глаза метались по комнате – чистые стены, белые простыни, луч утреннего солнца на полу, уже не золотой, а бледный, безразличный. Где она? Не там. Не в той квартире. Но кошмар был здесь. В ней. Он пришел сюда, в ее убежище.

Кошмар отступал, тая, как черный дсмок, уносимый ветром из открытого окна. Но оставлял после себя не облегчение, а тяжелый, токсичный осадок. Детали расплывались, теряя остроту, но чувство стыда, горечи, предательства и страха висело в воздухе, как запах гари после пожара. Она судорожно тряхнула головой, как бы стряхивая остатки сна. "Не надо вспоминать. Не надо." – но это было бесполезно. Она сосредоточилась на дыхании: вдох – выдох. Вдох – выдох. На ощущении грубой простыни под руками. На тишине – благословенной, но теперь кажущейся хрупкой, ненадежной. На запахе… травяного чая? Он все еще стоял на столике, остывший.

Прошлое. Это прошлое, – убеждала она себя, прижимая ледяные ладони к пылающим щекам. Он мертв. Его больше нет. Пандора… она… сделала что-то. Я здесь. У Пандоры. Она спасла меня. Но спасла ли она меня от меня самой? От этого кошмара внутри?

Она встала, ноги подкашивались. Подошла к окну. Утро. Город просыпался. Обычный мир. Мир без его криков, без его кулаков. Мир, где пахло не перегаром и страхом, а… пылью и выхлопными газами. Свобода? Она была снаружи. Но внутри все еще бушевала война.

Все хорошо, – прошептала она про себя, глядя на солнечные блики на крыше соседнего дома. – Сейчас все хорошо. Правда ведь?.. Вопрос повис в воздухе комнаты, не риторический, а отчаянный, кричащий о потребности в подтверждении.

Она обернулась к двери, за которой была Пандора, ее странная спасительница, прикосновение которой вызвало этот шквал, но и дало убежище. Несущая свет и непростой путь исцеления. И силу, которая могла быть столь же разрушительной, сколь и спасительной. И, сделав еще один глубокий вдох, Виолетта шагнула навстречу этому утру, стараясь оставить тяжелое эхо сна за спиной, в темноте, где ему и место. Но зная, что некоторые тени цепляются. Что кошмар – лишь первая ласточка. Что борьба с ними – часть пути к свету. Пути, который она теперь выбрала сознательно. С Пандорой. Силой, открывшей дверь в ее прошлый ад, чтобы выпустить ее на свободу, но теперь требовавшей войти туда снова – уже вместе – чтобы сразиться с призраками лицом к лицу.

И где-то в глубине души, еще окутанной дымкой кошмара, возник вопрос, тихий и страшный: "А что, если следующий шаг на этом пути – войти в чужой ад? Чужой кошмар? И смогу ли я вынести это?"

ГЛАВА 4: КЛЯТВА ФАКЕЛА

Утро после кошмара выдалось хмурым. Серый свет лился в окна квартиры Пандоры, окрашивая стерильную чистоту в цвет пепла. Виолетта сидела за кухонным столом, ее руки все еще чуть дрожали. Перед ней стояла тарелка с простой овсяной кашей, поданной Пандорой, и дымилась кружка крепкого чая. Завтрак. Обычное дело. Но для нее – ритуал из другого мира, символ непривычной, почти пугающей нормальности.

Она ела медленно, механически. Каждая ложка казалась тяжелой. Тело, изможденное кошмаром и годами напряжения, просило только одного – снова рухнуть в забытье. Но разум цеплялся за ясность. Эхо вчерашних образов – смех юного Богдана, его занесенная рука, холодный пол морга в воображении – все еще вибрировало под кожей. А поверх этого – ледяное знание: Богдан мертв. Пандора… ускорила это. Она была здесь, в безопасности, пила чай, потому что там, в его квартире, лежало тело.

Пандора сидела напротив. Она не ела. Ее светлые глаза наблюдали за Виолеттой с спокойной, почти клинической внимательностью. Она чувствовала бурю внутри своей подопечной, смесь остаточного ужаса, опустошения и назревающего вопроса о неотвратимой формальности, которая ждала их за порогом этого тихого убежища.

– Ешь, Виолетт, – мягко сказала Пандора, ее голос нарушил тягучую тишину кухни. – Тебе нужны силы. Сегодня… будет нелегкий день.

Виолетта кивнула, не в силах говорить. Силы? Для чего? Чтобы увидеть его мертвым? Чтобы подтвердить то, что она уже знала душой? Она сделала еще один глоток чая. Горького. Как правда.

И тогда зазвонил телефон. Резкий, пронзительный звук в тишине. Виолетта вздрогнула так сильно, что ложка звякнула о тарелку. Старый рефлекс – звонок = Богдан = угроза. Сердце бешено заколотилось. Она посмотрела на Пандора. Та была спокойна. Слишком спокойна.

– Это не он, – тихо сказала Пандора, вставая. – Это конец. Официальный. Она подошла к стационарному телефону на стене, сняла трубку. – Алло? Да, слушаю.

Виолетта замерла, вцепившись пальцами в край стола. Она слышала только свою сторону разговора Пандоры, но по коротким, деловым фразам все было ясно:

– Да, это она… Виолетта Максимовна Снежная.

– Понимаю… Спасибо за информацию.

– Да, мы в курсе обстоятельств… Самоубийство.

– Морг №3? Да, запишем.

– Сегодня? Хорошо. К двум будем.

– Спасибо. Да, соболезнования приняты.

Пандора положила трубку. Звук был громче хлопка двери в прошлую жизнь. Она повернулась к Виолетте. В ее белесых глазах не было ни жалости, ни тревоги. Только ясность факта.

– Полиция. – Голос Пандоры был ровным, как диктовка протокола. – Подтверждают смерть Богдана Александровича Смирнова. Предварительная причина – самоубийство. Тело в морге №3. Нам нужно прийти сегодня к двум. Для формального опознания и дачи пояснений. – Она сделала небольшую паузу. – Ты готова?

"Готова?" Слово повисло в воздухе. Готова ли она увидеть его мертвым? Готова ли ступить обратно в тот ад, пусть и на час? Готова ли столкнуться с осязаемым доказательством того, что ее свобода куплена его гибелью? В груди поднялась волна тошноты. Она схватилась за чашку, пытаясь согреть ледяные пальцы.

– Я… – голос сорвался. – Я должна?

– Юридически – да, – ответила Пандора без колебаний. – Практически… Это последняя черта. Последняя печать на прошлом. Чтобы закрыть дверь в тот ад навсегда, нужно посмотреть в лицо тому, что за ней осталось. И подтвердить: он больше не выйдет. Никогда.

"Последняя черта." Эти слова стали якорем. Да. Нужно. Нужно увидеть. Нужно убедиться. Нужно поставить жирную точку. Страх отступил перед холодной решимостью. Она кивнула, сжав челюсти.

– Хорошо. Я готова.

Морг №3. Запах антисептика и чего-то тяжелого, сладковатого – запах смерти. Холодные, выложенные кафелем стены, гулкие шаги. Чиновничья обстановка, лишенная всякого сочувствия. Дежурный полицейский, усталый и равнодушный, вел их по коридору.

Двери распахнулись. Холодный, металлический воздух ударил в лицо. Ряд столов. На одном – фигура под простыней. Медицинский работник в белом халате механическим жестом откинул ткань.

Виолетта замерла. Дыхание перехватило.

Лицо Богдана. Одутловатое, неестественно бледное, с синюшными пятнами. Глаза закрыты. На шее – грубый, багровый след от веревки, как клеймо. Он лежал неподвижный, маленький, жалкий. Ни тени былой грубой силы, только разбитая, пустая оболочка. Чудовище превратилось в кусок холодного мяса.

Она ждала чего? Триумфа? Облегчения? Слез? Ничего этого не пришло. Только глубокое, леденящее омерзение. И странная, всепоглощающая пустота. Не ненависть. Не жалость. Ничего. Как будто смотрела на чужого. На предмет. На доказательство окончательности.

– Да, – прошептала она, голос звучал чужим, плоским. – Это он. Богдан Александрович Смирнов. Мой… – она запнулась, – бывший муж.

Больше слов не было. Формальности закончились быстро. Подписи. Бумаги. Свидетельство о смерти – тяжелый листок в руке. Соболезнования капитана Соколова, проговариваемые на автомате.

Они вышли на улицу. Свежий, хоть и холодный воздух, показался глотком свободы после склепа. Виолетта сделала глубокий вдох, пытаясь вытеснить из легких запах морга, запах конца. Она посмотрела на Пандора. Та шла рядом, молчаливая, как тень. Ее лицо было непроницаемым.

– Он… – начала Виолетта, голос дрогнул, – он выглядел таким… ничтожным. Жалким. Не страшным. Пустым.

– Такова тьма без души, что ее питала, – тихо ответила Пандора. Голос ее звучал не холодно, а констатирующе, как ученый, описывающий закономерность. – Когда уходит последняя искра – даже злая, искаженная – остается только оболочка. Грязь. Которую убирают. Так было с ним. Так будет со всеми, кто исчерпал свою меру жизни и стал чистым разрушением.

Они шли молча. Картина мертвого Богдана – жалкого, пустого – не отпускала. Но вместо страха или тоски в Виолетте начало подниматься что-то новое. Твердое. Решительное.

– Ты забираешь эту тьму, – сказала Виолетта вдруг, останавливаясь. Она смотрела прямо на Пандору. – Ты забираешь ее, чтобы она не отравляла других. Как… как его тьма отравляла меня. Ты даешь шанс… как дала его мне.

Пандора остановилась, повернулась. В ее светлых глазах вспыхнул интерес, чуть теплее обычного.

– Да, Виолетт. Я – сосуд. Фильтр. Я вбираю их боль, их страх, их накопленную жестокость – их смрад. Я становлюсь для него вместилищем. И когда тьма отягощает их души чуть меньше, когда появляется крошечный просвет… – в ее голосе впервые прозвучала едва уловимая нота чего-то, кроме усталости, – тогда я могу даровать им крупицу своей сути. Дарю Надежду. Чистую. Как первый луч. Она не решает их проблем. Но она дает им возможность увидеть свет внутри себя. Возможность измениться. Выбрать иной путь. Как выбрала ты.