Поздний Ленин и НЭП в свете теории конвергенции

Насколько глубоко мы, современное русское общество, проникнемся идеей

конвергенции и насколько полно

сумеем ее реализовать, в решающей мере зависит будущее России.

Ю.Буртин

Вопрос этот вопрос наверняка встанет в России в самом недалеком будущем, как, впрочем, и во многих других странах, пытающихся уйти от своего тоталитарного прошлого. Что предпочтительнее – частная собственность или единое централизованное государство, служащее интересам общества в целом? Некоторые считают, что социализм себя исчерпал. Другие, напротив, все беды видят в социальном неравенстве, когда основные богатства сосредоточены на одном общественном полюсе. Но на самом деле эта альтернатива ложна, что прекрасно показал в серии своих статей 1990-х годов в журналах «Октябрь» и «Дружба народов» замечательный российский публицист Юрий Буртин (1932-2000). А впервые этот вопрос встал не более, не менее, как 100 лет назад, и не перед кем-нибудь, а перед самим «автором» Октябрьской революции.

Да, да, самый последовательный из последовательных, твердокаменный марксист, вдруг усомнившийся в безусловном преимуществе государственной собственности перед частной инициативой. Но не зря, наверное, современники видели в Ленине политического гения. Отчасти, может быть, и злого гения, но это уже другой вопрос. Потому что так бесстрашно отбросить впитанные с молоком матери укорененные марксистские догмы, с которыми он шел к Октябрю, и объявить о «коренной перемене взгляда на социализм», т.е. о переходе от военного коммунизма к нэпу, – для этого были потребны какие-то особые свойства его уникального ума.

Мне вспоминаются рассказы моего 90-летнего дяди, переселившегося в то самое время из Киева в Москву и ставшего свидетелем этой фантастической трансформации, которую пережили в 1921-23 гг. граждане постреволюционной России. Когда непонятно откуда и словно по щучьему велению заполнились магазинные полки и пустовавшие продуктовые склады. И это при том, что никаких ощутимых послаблений политического режима обыватель на себе не испытал. Да, товарный голод отступил, но оставалась цензура, оставалась однопартийная система, оставались ЧК и запрет на митинги и забастовки и т.д. То есть в этом плане нэп недалеко ушел от режима военного коммунизма. Но зато в экономике перемены оказались разительны, хотя, увы, и не долговечны.

«Период нэпа – пишет Буртин – единственное время в советской истории, когда бок о бок легально сосуществовали капитализм и социализм». И этот грандиозный эксперимент, при котором капитализм и социализм какое-то время уживались в рамках одной политической системы, что впоследствии и получило название внутрисистемной конвергенции, был прецедентом не только в советской, но и в человеческой истории. И заслуга Ленина тут неоспорима.

В каком-то смысле он почти на полвека опередил своей мыслью развитые европейские страны, по-настоящему вступившие в эпоху конвергенции лишь после победы над Гитлером, а несколько раньше в США (неолиберальный «Новый курс» Франклина Рузвельта). Вот тогда-то и зазвучали голоса таких выдающихся мыслителей, как Дж. Гэлбрейт, Бертран Рассел, Питирим Сорокин, высказывавшихся в пользу сближения двух, казалось бы, несовместимых политических систем. А их венцом стали «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» и «Тревога и надежда» академика А.Д. Сахарова.

И так же как в свое время Энгельс отдал пальму первенства Марксу в деле разработки основ исторического материализма, так и Буртин приписал главную заслугу в создании теории конвергенции своему великому предшественнику академику А.Д. Сахарову (1921-1989). И хотя ряд неоспоримых положений этой теории был действительно выдвинут Сахаровым, но то были в основном лишь общие соображения и наметки. По-настоящему же стройной и концептуально целостной эта теория вылилась все-таки из-под пера Юрия Буртина.

И это сближение отнюдь не случайно. Потому что тот вакуум, что образовался в середине ХХ века после крушения ряда постулатов марксизма, не смогли заполнить никакие «теории среднего уровня», и только теория конвергенции оказалась, как говорится, в нужное время в нужном месте. Особенно наглядно эта ее новизна проявилась при решении вопроса о соотношении социалистического и капиталистического мироустройства.

Так, если для Маркса и Энгельса каждое из них представлялось очередным этапом исторического развития, причем социализм мыслился в роли его высшей ступени, призванным вытеснить капитализм с исторической арены (они называли его могильщиком капитализма), то именно этот антагонизм послужил в свое время Сахарову отправной точкой в его теории, как главный источник международной напряженности, разрешаемой, как правило, военным путем. Ведь с незапамятных времен люди только и делали, что воевали друг с другом, будучи заражены, по выражению Сахарова, вирусом «психологии войны». Но теперь, когда любое вооруженное столкновение грозит многократно уничтожить нашу планету («ядерная зима», обмен термоядерными ударами), война сделалась недопустимым анахронизмом и должна быть исключена из человеческого обихода.

И именно Сахаров одним из первых указал на эту реальную угрозу, нависающую над разобщенным человечеством. Манифестом философии единого человечества назвал Буртин его широко известные «Размышления». При этом, как подчеркивал его автор, чтобы отвести человечество от пропасти, в которую оно уже заглянуло, необходимы взаимная открытость двух систем, что, в свою очередь, невозможно без демократизации агрессивных авторитарных режимов. Таким образом, политический строй той или иной страны уже не может считаться ее исключительно внутренним делом.

* * *

Но вот рухнула берлинская стена, и весь мировой ландшафт в одночасье переменился. Исконная враждебность Советского Союза к развитым странам на время как будто отступила, а капитализм и социализм, как выразился Сахаров, «сыграли вничью». А что же стало с идеей сближения двух систем? Тогда, в конце 1990-х годов, когда писались статьи Буртина, теория конвергенции могла показаться исчерпанной, а ее ценность равна цене прошлогоднего снега.