Алыча

Размер шрифта: 13

Свойство большой воды

Так всё и должно происходить: из одного звука вырастает строфа. Она еще не ясна тебе, что-то бормочет, но ты видишь уже в голове ее очертания.

Ты всегда знаешь, сколько там будет строк.

Сколько строф в стихотворении – нет, а вот сколько строк в первой строфе – да.

Музыка математична.

Твоя задача вывести каждый раз какую-то формулу. Иногда ты сам не знаешь чего. Зато ты отлично помнишь слова Хокинга:

«Правильная формула всегда элегантна».

В слово «элегантно» он вкладывал, разумеется, не тряпичный, а математический смысл.

В общем, стихотворение можно «доказать».

То же самое касается и книги.

Мы все знаем, что книга не строится, а растет. Она даже может расти криво, но такова ее древесная (опять это неотменимое слово) формула.

Однажды мы разговаривали с Алексеем Шмелевым о названии этой книги (мне сперва оно казалось недостаточным), он сказал:

«Так и должно восприниматься. Книга должна расцвести из сухой ветки названия в сок на губах в финале».

Мне понравилось. Почему-то именно тогда слово «алыча» стало убедительным.

Если пусто внутри
говори о простом —
о любви говори,
о звезде над мостом.

Первая строфа этого стихотворения говорит о том, о чем и я. Если внимательно и последовательно читать книгу (хотя стихотворные книги не читаются «навылет»: они открываются в произвольном порядке, в случайном месте, и потом ты идешь либо вперед, либо назад, а потом перескакиваешь – и опять открываешь в рандомном месте), то читатель может разгадать, о чем действительно говорит эта книга.

Всё живое мгновенно и тонко —
но тягучи желанья твои.
Приюти в своём доме котёнка —
накорми его и напои.

Зачем тут котенок? Мы не просили котенка.

Но он здесь нужен (книге нужен, даже не автору), чтоб потом обернуться чужим погибшим невосполнимым ребенком.

Это в новостях не показали – камера от этого искрит:
мальчик на разбомбленном вокзале с кем-то невесомым говорит.
Пляшут как чумные ватты, омы – воздух превращается в желе.
И кивает кто-то невесомый,
и уходит в вечность по золе.
Говорят, что истины просты и нечего зазря узлов вязать,
но глядят на мальчика святые и не знают, что ему сказать.

Эта книга о мире и о войне. Но движется она, как море: с одной стороны, стоит как будто на месте (есть там какое‐то недвиженье, что-то застыло: в горе ли, в оцепенении, в двойном человеческом молчании), а с другой стороны, накатывает.

Это странное свойство большой воды.

* * *

Столько света вокруг —
с непривычки смотри не ослепни.
Пыль прекрасной звезды
оседает на теле твоём.
И от этой пыли умирают
все мухи и слепни.
Все кто пил твою кровь
и напившись кружил над гнильём.
Как красив этот свет.
Ты бы тоже мог стать этим светом.
Но ты слишком тяжёл.
Но грехи тебя тянут к земле.
Ты откроешь глаза
и наутро не вспомнишь об этом.
Только пение птиц.
Только солнечный луч на столе.

Так всё и должно происходить: через несочетаемые в одном смысловом ряду слова «формула», «дерево», «море» должна вырасти одна большая строфа. Она никогда не уместится в твоей голове, тебе не выучить ее наизусть – это попросту невозможно. Но теперь ты видишь ее очертания.

Дмитрий Воденников

«В апельсиновых рощах холодный туман…»

В апельсиновых рощах холодный туман,
сквозь который к тебе пробираюсь на ощупь…
Что, казалось бы проще,
когда ты шаман —
пить глазами туман в апельсиновой роще.

Разбуди меня завтра,
создатель игры.
В доме с окнами в сад, переполненный светом,
и верандой – на самой вершине горы,
любоваться на небе вчерашней планетой.

Посмотри, как прекрасен и крепок мой сон —
в нём любимая женщина дарит мне сына.
И глаза у него ярче тысячи солнц,
и какие на ветках висят апельсины.

Я всю жизнь сюда шёл – от зари до зари.
Столько раз я себе представлял эту рощу – где-то там…
А она оказалась внутри – прямо в сердце моём.
Что, казалось бы, проще…

«Мой красивый, добрый, задумчивый, голубоглазый…»

Мой красивый, добрый, задумчивый, голубоглазый.
В этом мире есть столько всего, что не нàчало быть.
Я хотел бы тебе рассказать обо всëм и сразу —
но скажу только то, что ещë не успел забыть.

И огонь, и вода, и тем более медные трубы —
разрушают лишь тех, кто совсем не усвоил азы.
Это ты сейчас говоришь языком ютуба,
а увидишь вечность – придумаешь свой язык.

Это ты сейчас замурован в квадрат планшета,
и пока ты слеп – ты не спутник своей судьбе.
А увидишь смерть и обнимешь свою планету —
как никто никогда. Что ещë рассказать тебе?

Что дорога в небо крута, а к греху – поката.
Что над всяким законом – тот, кто писал закон.
Что плакаты пестры, но однажды сгорят плакаты —
и останутся лишь стихи на торцах икон.

Что любой, кто хочет унизить тебя – был сам унижен.
Что любой, кто тебя полюбит – тобой спасëн.
Постарайся по мере сил не влюбляться в рыжих —
а хотя, если хочешь – влюбляйся,
на этом – всë.

«Последнее мгновенье у такси…»

Последнее мгновенье у такси,
неловкое щеки прикосновенье.
– Остановись мгновенье – не проси,
не жди, что остановится мгновенье.

Оно не остановится – авто
исчезнет не спеша за поворотом.
Про что же фильм? Наверное про то,
что с выдохом закончится суббота.

Герой бредёт вдоль скверов и аллей
нездешний и ненужный, как Есенин.
И купола задумчивых церквей
не приближают близость воскресенья.

Когда кино закончится – река
ценителей, зевак и между прочим
обсудит его ценность… А пока —
спокойной ночи, мой герой, спокойной ночи.

«Спит под голову калека…»

Спит под голову калека
уложив страну.
Бог придумал человека,
человек – войну.

Снег засыплет пепелище —
крепко спи, дружок.
Это всем больным и нищим
падает снежок.

Просто мы ещë не знаем —
что весна близка.
И что скоро мы растаем
и пройдëт тоска.

Золотые души наши
раскроят тела.
Спи, дружок, и днём вчерашним
не кради тепла.

«Мир от греха ослеп, оглох…»

Мир от греха ослеп, оглох,
стал грубым, как кирза.
Когда в хлеву родился Бог
и приоткрыл глаза.

И под мерцание комет
и отблески луны,
Бог в первый раз увидел свет
с обратной стороны.

И ощутил тепло от рук,
и в нос ударил пот,
Бог в первый раз узнал, как звук
звучит наоборот.

И начал изучать азы
и ощутил тоску —
прижав беспомощный язык
к шершавому соску.

О, дева, радостнее будь —
тебе страдать за двух!
Иначе миру не вернуть
и зрение и слух.

«Врёт четвёртая струна…»

Врёт четвёртая струна
скоро видимо порвëтся.
Вдалеке гремит война,
рядом женщина смеëтся.

Слëзы кончились давно —
больше года медсестрою.
Льëтся свет через окно —
что-то вечное, простое…

Мне от этой простоты
никуда уже не скрыться.
Эти белые бинты.
Эти солнечные лица.

Я прошу тебя спаси,
защити их, добрый Боже.
Если там – на небеси
у тебя воюют тоже.

«Умирал солдат, как говорится…»

Умирал солдат, как говорится,
без ненужных фраз и медных труб.
И гуляла пьяная столица,
и домой разъехалась к утру.

Облаков плыла по небу вата
от земли до самых райских врат.
И спросил апостол у солдата:
– За кого ты воевал, солдат?

И солдат, убитый под Донецком,
протянул апостолу в горсти
в крови и поту рисунок детский
и услышал голос:
– Пропусти.

«Помилуй Бог того, кто грешен…»

Помилуй Бог того, кто грешен
не множа грех —
даруй цветение черешен
и детский смех.

Пусть будет радость, как влитая —
от сих до сих.
За то, что он себя пытает,
а не других.

За то, что сам находит знаки —
там, где их нет.
За то, что он, зачатый в мраке,
поверил в свет.

За то, что там, где бес итожил
одно из двух.
Он выбирал, но вспомнил всë же,
что третий – дух.

«Когда московский дождик моросит…»

Когда московский дождик моросит,
я улыбаюсь, помня, как когда-то
меня учил смиренью одессит,
а выдержке – днепровские ребята.

Приехав из Одессы, как-то раз —
старик сказал: «Уже не та Одесса…»,
и я дослушал медленный рассказ,
не проявив к рассказу интереса.

Старик ушёл, распахнутый в сирень,
и выпал снег холодный и ненужный —
я по нему топтался целый день,
пытаясь вспомнить кожей ветер южный,

прибоя шум, ракушки на песке —
как будто нам дано однажды снова
с ним говорить на русском языке,
и понимать друг друга с полуслова.

«Когда-нибудь, когда…»

Когда-нибудь, когда
не будет ничего.
В разбитый Будапешт
войдëт озябший Будда.
И камни не поймут
учения его.
И треснет под ногой
вчерашняя посуда.
И крохотный фрагмент
еë преломит свет,
и преломлëнный свет
источник свой забудет.
Но Будда знал всегда,
что будущего нет —
что будущего нет
и никогда не будет.
И потому ему
позволено дойти
из самого конца
до самой середины.
Последний человек,
столетний карантин,
сгоревшая звезда,
целующая льдины.

«Всё живое мгновенно и тонко…»

Всё живое мгновенно и тонко —
но тягучи желанья твои.
Приюти в своём доме котёнка —
накорми его и напои.

Пусть останется он в твоём доме —
ведь в конце от тебя самого
ничего не останется, кроме
глаз замёрзших котёнка того.

Белый ангел опустится ниже
и потом на великом суде —
он задумчиво скажет: «Они же
не оставили Бога в беде…»

И усталые вечные судьи
растворятся в космической мгле.
И появятся новые люди
чтобы Бога искать на земле.

«Машины о любви не знают ничего…»

Машины о любви не знают ничего,
а люди знают, но не больше, чем машины.
Я столько жизней шел до сердца своего —
скрипели шестерни и плавились пружины.

Мне холодно. Я сон увидел – и во сне
я на один лишь миг вдруг понял – всё едино:
и люди на холме, и радуга, и снег,
потухшая звезда, целующая льдину.

Прошу тебя согрей меня своим теплом —
иначе мне живым не стать на этом свете.
Я сон увидел, в нём в квартире за стеклом
всю ночь горел ночник, и мирно спали дети.

«Это в новостях не показали…»

Это в новостях не показали —
камера от этого искрит:
мальчик на разбомбленном вокзале
с кем-то невесомым говорит.

Пляшут как чумные ватты, омы —
воздух превращается в желе.
И кивает кто-то невесомый,
и уходит в вечность по золе.

Говорят, что истины просты и
нечего зазря узлов вязать,
но глядят на мальчика святые
и не знают, что ему сказать.

«На праздничном столе…»

На праздничном столе
цыпленок табака.
Над крышей Бог в золе
испачкал облака.

На веточке птенец
и суть его проста.
Мы празднуем конец
Великого поста.

Приняв благую весть
от радостных жрецов —
мы снова станем есть
друг друга и птенцов.

Тебе дарован слух,
чтоб различить в тиши,
как засыпает дух
под пение души.

«Люди у стенки клянутся, что больше не будут бить…»

Люди у стенки клянутся, что больше не будут бить
безоружных ни в чем не виновных людей. Их убивает
Гевара, мечтавший стать Буддой, ради порядочной
жизни для их же детей. В бункере сыро – на стенах
обильная плесень. И застрелиться – да век уж не тот
на дворе. Галстук на шее вдруг стал чужероден и тесен.
Мальчик застыл над отцовскою рыбой в ведре.

«Они ни в чём не виноваты…»

Они ни в чём не виноваты —
они живут совсем другим.
Они листали сны, когда ты
мусолил гимн.

Сюжет, положенный в основу —
на постановку компромат,
ведь в Книге Книг нет даже слова
про автомат.

Тебя убил в одной из Ливий —
брат местного барыги – он
тобою стал, и стало имя
вам – легион.

Твое простреленное тельце
до целых армий разрослось —
толпа идёт убить индейца —
ей правит злость.

Индейцы видели, как скачет
по небу красная луна.
Я слышу, как поёт и плачет
моя страна.

«Индеец из племени Майя…»

Индеец из племени Майя
смотрел, как стекает вода
по стёклам пустого трамвая,
идущего в никуда.

Наряд его был размалёван,
сиял над макушкою нимб…
И, словно в стихе Гумилёва,
плыла его жизнь перед ним.

В том месте, где раньше был Лейпциг,
а может Монако какой —
ему улыбались индейцы
с какой-то славянской тоской.

Озера, поросшие тиной,
высотка с табличкою МИД,
и в сердце огромной пустыни
обломки родных пирамид.

Над ними, как древние духи,
считая копейки в горсти,
по воздуху плыли старухи
из сельских своих палестин…

На месте, но словно куда-то,
где примут должок за своих —
шагали шеренгой солдаты,
по родине, предавшей их.

И нежные дети играли,
не зная про смерть и долги…
И ехал трамвай по спирали,
свои расширяя круги.

«Христианство с ведами…»

Христианство с ведами —
что эфир с помехами.
Лёд трещал под шведами —
затрещит под чехами.

Милые, хорошие —
нету вам доверия.
Продались задёшево —
лопнула империя.

Лопнула, прихлопнула —
кончилась симфония.
Покатилась по полу
пятая колония.

Пятая, помятая —
а шестой не быти тут.
Счастье пахло мятою —
его с корнем выдерут.

Выдерут, да выкинут —
малость, да уколятся.
Вот те пряник, вот те кнут —
русская околица.

Вынырнут, отдышатся
в небе чада Божия…
Что за песня слышится?
Не пою чего же я?

«Выше неба твоего…»

Выше неба твоего
лишь её ладони.
Я не понял ничего
из того, что понял.

Продолжить чтение