Блажь

Размер шрифта: 13

План

В юности я строил планы на жизнь.
Составил список,

как только научился печатать

на пишущей машинке.
Листок потерял, но основные пункты запомнил.
Выполняю его теперь год за годом,
десятилетие за десятилетием.
Родил и воспитал детей,
написал горы стихов и песен,
сочинил несколько романов.

Славы маловато, но я ее и не планировал.
Отсутствие медных труб
мотивирует держаться в хорошей форме.
Что еще нужно пишущему человеку?

Отец считает, что мой отъезд
в Америку не дал мне нужных
знакомств на родине, и попортил карьеру.
Зато я могу писать на ковбойские темы,
а остальные не могут.

В гробу я видал карьеру,
главное иметь хорошее настроение.

Все, что сделал сегодня за день —
разбил стакан. Мне не жалко его.
Я могу разбить и второй стакан,
если он скучает по своему другу.

Иногда хочется выброситься из окна,
но дети и амбиции не позволяют.

Согласно планам
на старости лет я должен
упасть на желтой дорожке для пешеходной ходьбы,
чтоб люди перешагивали через меня
и шептали «Гамлет».
До этого момента я еще не дожил.

Поэтому у меня есть шанс
довести до конца все задуманное —
и умереть с улыбкой на устах.

I
Из цикла «В сухом остатке»

Особенности характера

Человекоугодие – мой главный грех.
Я не отличаю сильных от слабых,
и в каждого тайно влюблен, как говорил поэт.
Он что-то знал о зависти даже
при своем таланте.
Я не знаю. Жуткий недостаток души.

Женщины, которые любят меня,
считают, что это от сказочной доброты,
или даже – комплекса совершенства.
Я плодовое дерево – срывайте с меня плоды,
говорил мне мой гид в Непале.
Я с отвращением узнавал в нем себя.

Я такой хороший, что можно офигеть.
Я – ходячая вежливость.
Добродетель дарящая, мать Тереза.
Мое сердце в мозолях,
но думает кому бы еще помочь,
кому бы еще сказать «да».

В самолете я пропускаю в туалет
обкуренного кавказца,
чтобы обоссаться перед любимой женщиной,
привожу домой цыган, удивляясь,
что они, уходя, вынесли мебель,
но не ободрали обои.

Слышал историю как родители
сына-дебила платили его приятелю за дружбу.

Когда сын узнал об этом, повесился.
Я бы дружил с ним бесплатно,
а в финале бы повесился сам.
Представляете, с кем вы имеете дело?

Нет никого, кто не отжал от меня хоть что-нибудь.
Каждый должен в этой жизни что-то отжать.
И я ничем не отличаюсь от них.
Может, я уже отжал для себя все, что мог?

Возможны другие трактовки
моей любви к людям.
Нетрудное детство, хотя в Сибири
оно у всех одинаковое,
долгая жизнь в Америке,
свобода перемещения,
никогда не оставляющая меня,
благосклонность прекрасных дам…

Женщины, которые не любят меня
считают все это проявлением эгоизма,
отсутствием настоящих чувств.
Я навязчиво помогаю людям,
чтоб откупиться от них сейчас
или в следующей жизни.
И в детской доверчивости моей
больше хитрости,
чем на всем Ближнем Востоке.

Или я настолько труслив,
чтобы заняться самим собой?

Христианство велит не быть
рабами человеков,
с умыслом или бескорыстно.
Угождать нужно Богу,
баловать только Его,
а ближнего любить во благо и к назиданию.

И я с этим согласен.
Мы должны быть свободны от людей.
И я не лицемерю в своем грехе,
незаметно для себя
таская тяжелую фигу в кармане,
обожествляя людей, догадываясь, что их нет.

Лиомпа

Каждый вечер отец ищет во дворе кота.
Он гоняет его длинной ложкой для обуви,
ловит в кромешной тьме и тащит в дом,
хотя Чарли царапает ему руки до крови.
Неважно, какая на улице погода —
он волнуется за него,
боится, чтобы тот не простыл.
Ему нужно, чтобы все были на месте.

Раньше он ловил меня в подворотнях Томска,
где мы с одноклассниками пили вино,
в Москве, где где я целовался
с дамами на скамейках,
даже в Америке, когда приехал познакомиться
с моей молодой женой – забрел куда-то не туда.
Он боялся, чтобы мы не простыли.

Когда мать недавно увезли в больницу,
он пошел к ней по трассе пешком.
Хотел проверить свои силы, —
объяснил он мне свой поступок.
По дороге замерз, потерял кошелек.
Его подвезла до дома знакомая парикмахерша.

У Юрия Олеши есть рассказ «Лиомпа»,
где человек по имени Пономарев,
умирая, пытается забрать с собой весь мир:
любимое пальто, башмаки, кран, примус, стакан.

Чтобы умереть, ему нужно дать имя крысе,
которая копошится в мусоре.
Имена всего остального ему известны.

Мы с отцом идем в одном направлении,
но отказываемся что-либо называть,
потому что любовь не имеет имен.

Охотники

отцу в день его рождения

В детстве я мечтал,
чтобы ты меня взял на охоту,
хотя вряд ли понимал,
что я не захочу никого убивать.
Дядя Сережа Бугаев своего Лешку брал:
Один раз они там кого-то добыли,
делились мясом с друзьями.

Я завидовал, не догадываясь,
что ты можешь дать мне гораздо больше.

Приятно находиться в Господних руках:
без фатализма, без фанатизма.
Глядеть, как медленно проявляется
кадр твоей жизни, и ты понимаешь,
что имелось в виду ранее, и
мир принимает четкие и окончательные черты.

Любовь к детям опасней испанских страстей.
Она безысходна, даже когда взаимна.
Она сжигает нас
своей убийственной добротой.

Наследственная болезнь, родимое пятно
на сердце…

Помнишь, в моей юности
мы спорили про группу «Аквариум»?

Ты говорил, что это невнятная чушь,
а я возмущался…

Я хочу сегодня признаться тебе,
что ты был прав.

С остальным я давно согласился.

Surf city

Приснился сон, лишающий сил,
изощренно-беспредметный.
И я полночи курил на веранде,
не зная, как жить дальше.

На следующий день в Сибири
умерла тетка Юлька, старшая сестра отца.
Утром я позвонил родным,
И мы сразу уехали в Нью-Джерси,
с новорожденной Дашкой на океан.

Песчаные пляжи ослепляют,
словно вспышки молнии разлились и застыли.
Вышки спасателей обезглавлены и пусты,
дробятся в воздухе отражения якорей.

Жена была счастлива (отель у самой воды),
из Нью-Йорка мне позвонил Давид,
ах, сколько лет – сколько зим…

Меня не покидала навязчивая мысль,
что мир остался прежним, но вера стала другой.
То ли потеряна буква в алфавите,
то ли послы иноземные смогли убедить кагана
поверить в чудо Голгофы…

Или вот. Скифы прислали лягушку
царю всемогущих персов,
а он так и не понял, в чем намек.

Жасмин

В сорок пять лет, я узнал, как цветет жасмин,
обломав с сыном ветки с каких-то кустов
на обочине серпантина в графстве Монро.
Лесная дорога петляла по холмам:
из-за поворота в любой момент
могли появиться менты или взбешенные садоводы.
Мы привезли букет нашим дамам,
и они сообщили нам названье трофея.
Подумать только, свершилось!
Начался новый виток судьбы под знаком жасмина.

Леса дышали влагой разлагающейся плоти,
в духоте парниковой отсыревали папоротники и хвощи,
в июле окунь и басс начали клевать на червя,
забыв о своей хищнической природе.

Цветы стояли на столе в обрезанной пластиковой бутыли
от «Кока-колы» почти десять дней.

Тем летом из Нью-Йорка ко мне часто приезжал мой друг.
Мы сидели на дощатых мостках у воды,
говорили про Каббалу, Барака Обаму, женщин Востока…
Он рассказывал, каким прекрасным будет наш мир,
когда американская духовность войдет в каждый дом.
Я не спорил, лишь повторял, что свобода,
это когда ты можешь идти день за днем по лесам и полям,
питаться сушеной рыбой, спать там, где тебя настигнет ночь,
рвать грибы и цветы, чтобы когда-нибудь случайно
узнать, что такое жимолость… жерест… жасмин.

Ветреное лето

Листья шумят рыбьей чешуей,
листва в трепетанье теряет цвет.
У моих детей мерзнут руки,
тонкие как листья ладошки.

Что за лето? Сколько дней дует
не переставая, западный ветер?
В моей голове ни мыслей, ни слов.
Но и покоя нет. Одно беспокойство.

Душа моя стала как бесконечный лес.
Шумит на ветру, но не облетает.
Когда наступит пора листопада,
мы уедем отсюда туда, где тепло.

Вдали от больших городов забываешь,
что мир – это кладбище, и все
что тебе остается теперь – делать вид,
что ты живой и подвижный, как ветер.

Детские шалости, взрослые вздохи,
бесцельные дни. Ветер с озера
выстуживает взгляд. И передо мной в ряд
встают серебряные пули,

отлитые на вурдалака.

В сухом остатке

Дети прощаются второпях,
предчувствуя вечную жизнь.
Я размышляю, какими они
запомнятся мне на этот раз:
мальчик выкручивает руль внедорожника,
чтоб не улететь под откос,
младшая дочь просыпается
и сидит на койке, хлопая глазами,
мы идём со старшей по ночному городу.
Страна утопает в весне,
но я не могу заставить себя
поверить в цветение
и в то, что зло – лишь тень ангела,
парящего над землёй.

Варвара

Ночью, развалившись под Южным крестом
на лежаках в подступающем приливе,
я заговорил с тобой о бесконечности мира,
и сказал, что если он бесконечен,
то где-то такие же двое сейчас
размышляют о нас.
Наверное, нет человека
с которым я бы мог обсуждать эту чушь,
а с ребенком это случилось само собой.

Such a lovely place

Дочь находит мои часы
на пустом берегу.
«Отель Калифорния»
звучит по ночам в ушах,
и я пытаюсь выучить слова,
хотя музыка берется ниоткуда.

Ты избавляешься
от тяжести мира,
потеряв себя —
растворяешься в толпе
и забываешь о ней.

Спроси у прохожих,
как там мои дела.

Я давно не в курсе.

Раньше ты дрожала
при сценах истязаний в кино,
и заламывала пальцы так,
что становилось страшно и мне.

В этом было что-то
от сладострастья.

А потом вся чужая боль
стала твоей.

Ты успокоилась,
став чудовищем из сказки,
в которую может поверить
только ребенок.

Когда дела твои плохи
и ты ловишь на себе
любопытные или даже
сочувственные взгляды,
не говори,
что ты не умеешь страдать,
если с детства танцуешь
с собаками у воды,
часами можешь смотреть
на аквариумных рыб
или в окно трамвая.

Описано ли в психиатрии
непреходящее ощущение чуда?

Мне нечего сказать о нем,
хотя бы потому, что любое счастье
оскорбительно для людей.

Латгалия

Договаривались о поездке
каждый день, но опять откладывали.
Он не мог оставить одну свою мать —
она боялась лесных братьев.

Мы застряли на хуторе у моря.
Я и двое детей.
Яичница с салом, самогон по утру.
Хозяин – упырь, а хозяйка прям Марлен Дитрих,
если бы та занималась всю жизнь водным поло.

Каждый день я собирался в Аглонский край.
В Крустпилский край. В Ругайский край.

За стойкой бара блондинки сменяли одна другую.
После Армении это сбивало с толку.
На сердце накатывали волны излишеств.

Основное время мы проводили на пляже.
Сын строил лабиринты из булыжников,
дочь плела фенечки из коры.

Вечерами на заговоренном камне
сидели голые бабы.
Русалки ждали своих принцев.
Я говорил детям не смотреть,
но они не смотрели.

Как-то не спал всю ночь,
писал, что экологические движения

берут свои корни в западном гностицизме.
На рассвете разбудил детей
и рванул к любовнице в Вильнюс.
Часа через четыре оказался там.
Покружил по городу,
и поехал к жене в Беларусь.

Над Нерингой

Пролетая солнечным утром
над Куршской косой,
я вспомнил Юлю Алиеву,
девушку, подарившую мне
невинность на день рождения.
Сколько мне тогда исполнилось?
Двадцать три?
Рядом сидел мужчина,
похожий на любовника моей жены.
Я пересел на другое кресло,
увидев разрез его ноздрей,
глубоких и черных
как пустые глазницы.

Письмо

Ты – ложка дёгтя
в медовой стране приветливой и манящей,
где люди молятся божьими коровкам
и на четвереньках идут по следам улиток.
Ты – чёрная клякса зла,
упавшая с носа Буратино
в тетрадь для чистописания,
злокачественная опухоль,
которой никогда не дорасти до метастазов.
Поэтому я спокоен, проезжая мимо.
Тебе не утащить за собой в могилу
народы этой земли.
Они считают тебя такой же, как они сами.
И в своём добродушии – непобедимы.

Лишний

Строишь города, прокладываешь мосты,
рубишь лес и выращиваешь рис,
а потом в одночасье становишься лишним
для детей и любовниц, а ради них ты, собственно, и жил.
Дети и женщины – гости в наших домах.
Я это слышал, но почему-то не верил.
Лев Толстой говорил, что ему отрубили руки
и, хотя он простил, обнять никого не может.
Я не тянусь никого обнимать,
и зачем все обнимают меня – не знаю.
Сделано много – особенно мне нравятся
дети, воспитанный кот, несколько стихотворений.
Этой радостью можно поделиться
с такими же потерянными людьми,
но их нет в живых, а я еще полон иллюзий.
Тропа войны и тропа любви равнозначны.
И пепел, которым посыплю я голову, не прогорел.

Рождество

Не могу развернуть конфетной обертки.
Фантик скрипит проржавевшей гайкой.
Вспышки воспоминаний
застают врасплох.
В шум восточных базаров
влетают товарные поезда.
Когда ты устал,
нет ничего противнее попрошаек,
и ты на секунду готов отдать им
свою жизнь или даже детей —
лишь бы отстали.

Посолонь

Тени держат детей на руках
и растут вместе с солнцем.
Зачем ты встаешь среди них,
если рай – лишь мечта эмигранта
о неподвижной земле?
Полоски света в щелях амбаров
вышьют им платья,
в глотке зенита истлеет закат.
Свет может исчезнуть
до самой последней капли,
но дыханье младенца
расслаивает тьму.
От такой жизни
деревья сошли бы с ума.

Сын говорит,
что раньше он был водой.
Дочь хранит туфли для будущей жизни.
В день своего воскрешенья
они увлекутся новой игрой
и об этом забудут.
Мы ловим
комаров в храме на рождество,
ходим втроем
с белой лентой по кругу,
воображая себе
крестный ход.

Богооставленность
означает плутание искр,
способных сжигать города.

Лучший путь
до Священной земли
всегда – по воде.
И тени веревочных лестниц
качают прозрачных матросов.
Сухие грудные клетки
сбиваются в водосток.
Только собственный флот
мог спасти тамплиеров.
Почему кругосветные хороводы
из ночи – в день – и обратно
приводят к нелепой мысли,
что человек это – зверь?

Оказывается, я его жду

Вслед трубному крику грузовиков
всматриваясь во тьму,
где только одна звезда осталась,
но не горит, а мерцает, будто фонарная лампа.
Я въезжаю в раскрытую дверь сентября,
и все, что было вчера, уже не помню.
Баржи ржавые как мертвые лошади
у речного дебаркадера,
несмолкающий клавесин,
приглашающий на мазурку.
Я смотрю на миску кота,
полную нарезанной курятины,
и понимаю, что он еще не вернулся из лета.

Первый снег
приходит внезапно как ночь,
если ты целый день
не выходишь из дома.
Наверно я ждал его,
если сейчас рыщу глазами
по заснеженному двору,
вспомнив, что кот Чарли
ушел от меня две недели назад
не оставив следов.

Власиха

Любовь выветривается из больших городов.
Слишком быстро там все меняется:
вывески, остановки. World Trade Center
вообще взорван. Можно подумать,
что прошлого нет. Оно исчерпало себя.
А потом приезжаешь во Власиху,
городок, примыкающий к военной части
и состоящий из сотни домов – на продуктовый рынок.
И лавки там те же, и продукты,
и продавщица Наташа помнит моих детей,
когда те ещё не ходили в школу.
Если в нас не осталось чувств,
это вовсе не значит, что где-то на земле
их не существует, независимо от нас,
давно забывших вкус козьего сыра
и запах подмороженных гербер.

Доказательство

Когда-нибудь мы придем в магазин
и не будем смотреть на цены,
мечтали мы, перепродавая итальянскую землю
на Лонг Айленде.
Я хотел кожаную куртку
винтажного вида,
ты – итальянские сапоги.
Мы не достигли достатка,
и по воскресеньям в который раз
ехали на блошиные рынки и дворовые распродажи.

Теперь мы ненавидим друг друга,
даже не помышляя о примирении.
Когда-то на блошиных рынках Восточного побережья
мы набрали барахла на всю жизнь,
растащили его миру, разбросали, как и наши мечты.
Старые фотки, газеты, картинные рамы,
брендовые пальто, прочую ерунду…

Именно вещи остались
единственным доказательством того,
что мы когда-то то существовали
и любили друг друга.

На втором плане

Через час я уже не вспомню,
что отмотал девятьсот миль
в кромешной ночной пурге
и голос адвоката, хохочущего над моей женой
в коридоре суда,
сольется с детским криком
все еще звенящим
где-то на теплых Мальдивах.
Я оторвался.
Мне все равно, было это вчера
или семь лет назад.

Отравленная солярка

В машине – треть бака
с тех пор, как вернулся от бывшей родни.
Мотаюсь по чужим деревням,
чтоб скорей его сжечь.

Календарь

Друзья умирают.
Их дни рождения превращаются в будни.
Я помню о них,
меланхолично замечая,
что даты теряют какой-либо смысл,
если жизнь
превратилась в свободу.

Собираясь к старому другу,
я надеваю старые вещи
вспоминая,
какие сигареты курил двадцать лет назад.
Свидания убивают,
а эта встреча смертельна.
Вечность празднуют только те,
кто разлучены.

Ирландский юмор

Когда ты умрешь,
ты не сможешь читать книг,
и тебе придется анализировать то,
что ты прочитал раньше.
Выводы получаются интересные,
но поделиться не с кем.
Если ты всю жизнь писал для себя,
а не для славы, тебе легко.
Ты кайфуешь от составления строчек.
Если трястись от тщеславия и в могиле,
тебе точно не воскреснуть.

Весна

Виселицы цветут,
раскинув руки.
Мы лежим в их багряной тени.
С быстрым шорохом
падают птичьи гнезда,
и пение соловья
становится все нежней.

II
Из цикла «Богемные дамы»

Во Мцхете

Я молился за нашу любовь
в Мцхете под раскаленным солнцем.
Начинал понимать чужую речь,
когда с пьяным Мамукой
считал червонцы
за садовым столом.
Мы ехали по стране:
и я запоминал названья провинций,
куда привезу тебя,
если мы встретимся вновь.
С ржавым скрежетом
мы поднимались в горы.
И несли к свету как цепи
грехи своих отцов.

Зимы не будет

Бабье лето – не время года,
а состояние женщины.
Яблоком пахнут шторы,
полдень рыжеет быстро
как царская водка,
в которою уронили кольцо.
Сегодня я понял,
что прошлое – это не память,
а – навык.
Самоубийцы
научат нас верить
в завтрашний день.

Пение в темноте

Однажды в общаге
я слушал, как поёт девица в темноте.
Ее голос был настолько хорош,
что я не хотел видеть ее лица,
глаз, рук и всего остального.
Опера или любое вокальное искусство
должны творится во тьме
без гримас и телодвижений.

Продолжить чтение

Блажь

План

IИз цикла «В сухом остатке»

Особенности характера

Лиомпа

Охотники

Surf city

Жасмин

Ветреное лето

В сухом остатке

Варвара

Such a lovely place

Латгалия

Над Нерингой

Письмо

Лишний

Рождество

Посолонь

Оказывается, я его жду

Власиха

Доказательство

На втором плане

Отравленная солярка

Календарь

Ирландский юмор

Весна

IIИз цикла «Богемные дамы»

Во Мцхете

Зимы не будет

Пение в темноте

I
Из цикла «В сухом остатке»

II
Из цикла «Богемные дамы»