Убеги из Москвы

Размер шрифта: 13

Фото на обложке Германа Власова

I. Детский почерк

Брату Гримму

Нет больше историй,
брат Гримм,
всё прочитано дочерям.
Теперь можно
уйти к своим
хмырям.

И я прихожу,
мой брат Гримм,
по лесам-морям,
бросаю с плечей
свой рассвет-дым
к дверям.

Сумерки богов

Чеканен ритм чужих шагов.
И воют волки.
В прихожей «Сумерки богов»
стоят на полке.

Тысячелетий и веков
шлифуя кости,
они встречают дураков,
пришедших в гости.

В плену доказанной вины,
смешны в итоге,
стоят как дети у стены
хромые боги.

Стоят как зэки у стены
и смотрят в стену,
преодолеть они должны
мою измену.

Ты приходи ко мне в альков
с елдой рябою,
но книгу «Сумерки богов»
возьми с собою.

Ты повернёшь заветный ключ
моей утробы,
печать поставишь под сургуч
на гроб Европы.

Блаженные

Так любят только пьяных и больных,
чье тело искажается от взгляда.
Последняя ненужная бравада
усталых апельсинов заводных.

Не поправляя сползшие штаны,
они лежат как псы за барной стойкой.
И мир за ними кажется помойкой
в струящихся наречиях весны.

Им снятся деньги в жёлтых портмоне.
В ушах звучат воинственные бубны.
Для них любые девушки доступны,
но нет как прежде водки на луне.

Пока ты пьян, ты – гений и пророк,
пример наглядный юным психиатрам.
Другая жизнь оставлена за кадром.
И вычеркнуты смыслы между строк.

Мне по душе бесстыжие шуты,
но неприятно чванство индивида.
И как зараза древняя обида
пылает у истока красоты.

Оцепенение

Березы застывают в столбняке,
повергнутые солнечным потоком.
Лицо отца в расширенном зрачке
исполнено язвительным упреком.
Я говорю на мертвом языке,
чтобы найти контакт с умершим богом.

В молочных водах ранней тишины
сомнения расходятся кругами.
Мы будущим слегка удручены,
и недовольны прошлыми веками.
И если нет безвыходной войны,
то нет земли под твердыми ногами.

Твои полузнакомые черты
не лишены смертельного изъяна.
Попробуй с тяжким всхлипом сироты
пройти по кнопкам пьяного баяна,
где за порогом первой немоты
стоит больной невестою нирвана.

Окно

Переустроен воздушный город.
Озёра пространства легли на дно.
Застегнут до пуговки жесткий ворот,
чтоб в башне открылось одно окно.
Летят против ветра большие птицы.
По ветру ложится фабричный дым.
И мой отец из окна больницы
за стёклами кажется молодым.

Звезда

Одна звезда в окне,
денница неуюта,
погасшая во мне
предвечная минута,
не знает глаз людских,
грешащих теплотою,
и помыслов благих
за финишной чертою.

Ставрогин

Из трубчатых костей водопровода
до высшей точки нарастает гул,
в котором хрипло воет непогода,
во мне определяя антипода,
как в детстве заставляя встать на стул.
Позволь мне прикоснуться к потолку,
почувствовать объемы и пределы,
трехмерную как перекресток клеть.
И всё, что будет на моём веку,
узнает это радостное тело,
чтоб ничего не помнить и взлететь.

Кот в Твери

В Твери капель. Я вижу сон кота,
лишенного любви и интеллекта.
Он от ушей до кончика хвоста
не человек, не зверь, а просто некто.

Он странная игрушка для детей,
для стариков – мурлычущая грелка.
А для меня – залётный прохиндей.
живущий неразборчиво и мелко.

Он с рук чужих сырую рыбу ест,
не зная ни хозяина, ни друга.
Не верит в Бога он, не носит крест,
его наука это – лженаука.

Он обмануть сородича не прочь,
и тут не надо ахать или охать,
что мне он не пытается помочь.
Он понимает только страх и похоть.

И сон его как замкнутая дверь,
которую открыть никто не в силах.
В окне стоит подтаявшая Тверь.
И оживают розы на могилах.

Декаданс

Март принесет отравленную воду,
и шелест антарктических цветов.
В тени крыла короткую свободу,
в которой ты проснуться не готов.

Так трещина ползет по небосводу,
спрямляясь по проспектам городов,
неся в себе нелетную погоду,
и ослабляя струны проводов.

Я – брахман неоставленных следов,
что предпочел мазурку хороводу.
Я изгоняю женскую породу
из омертвелых аэропортов.

Безликость ненаписанных холстов
подобная нехватке кислорода,
весной мне кружит голову как мода,
и вырывает хлеб из лишних ртов.

Шепчу судьбе покорно мазл тов,
воспитывая в сердце антипода.
И голый как Адам иду к народу,
не опасаясь происков ментов.

Антивещество

Светились рыбы под водой
как фосфора куски,
когда космической едой
я накормил мозги,
и стал глобальным сиротой
по-женски и мужски.

В баллонах ядовитый газ
растаял и прокис,
подбросьте дрожжи в унитаз
для публики на бис,
словите жертвенный экстаз,
не расплескав кумыс.

Когда не спится по ночам,
то мерзостен рассвет,
я верю глупым мелочам,
я – их апологет.
Я на анализы врачам
раздал иммунитет.

Удачливым пощады нет,
им помогает бог.
Мы копим деньги на мопед,
и цедим кипяток.
Мы верим в реввоенсовет,
в общак и пищеблок.

Веданта или каббала,
расстрел или астрал,
но раздеваясь догола
ты подаешь сигнал,
чтоб тот, кому ты не дала,
сегодня дуба дал.

В лесу пылают фонари,
и чем дремучей лес,
тем свет искусственной зари
светлей – в противовес.
В снегу купались снегири,
когда Христос воскрес.

Не веришь в антивещество?
Ложись под звездопад.
И поприветствовать его
пришёл и стар, и млад,
чтоб ар-деко и ар-нуво
вернулись с баррикад.

Под каждым камнем клад зарыт,
но вместе с кладом – труп.
Уймись, бесстыдный сибарит,
стряхни мякину с губ.
Забудь восторг былых обид,
вернись в бойцовский клуб.

Жестокий романс

Починен клозет на даче.
Посажен красивый куст.
Таксист, мне не надо сдачи.
Плевать, что бумажник пуст.

По счёту уже седьмую.
Маэстро, не надо слёз.
Я женщину роковую
сюда для любви привёз.

Есть жертвенные особы,
что сами ведут в кровать,
и будут со мной до гроба
щавелевый суп хлебать.

В муслиновом платье макси
с разрезом на всё бедро,
она будет жить в релаксе,
чтоб множить моё добро.

Соседи, глотайте слюни.
Помножьте себя на нуль.
Я с ней буду жить в июне,
пока не придёт июль.

Вернисаж

Не надо бегать друг за другом
с мешком цемента за спиной,
чтоб перепутать север с югом,
и безмятежность с тишиной.

Гадать, кто милую разденет
прижав её лицом к стене,
и сколько раз она изменит
ему по памяти во сне.

Покуда глаз ещё не вытек,
доверься внешней красоте.
В ней римский папа паралитик
подходит к финишной черте.

Приговоренный ловит пулю
движеньем шёлковой петли.
И Фрекен Бок кричит в кастрюлю
как будто в скважину земли.

В саду гуляют стаи кошек,
пузырь резиновый – их вождь.
И люди из кастрюль и плошек
подбрасывают в небо дождь.

Равны любые величины,
когда в любви сойдут на нет.
И обнимаются мужчины,
встречая бронзовый рассвет.

На луне нет снега

На луне нет снега, только лунный свет.
Нет душе ночлега, и ковчега нет.
Если ей не спится в море болтовни,
на закате лица меркнут как огни.
Пожилые овцы в пышных париках,
высохнут на солнце, выстоят в веках.

Им пространства мало, жалко им тепла.
В центр одеяла воткнута игла.

Чувство бега

Осенних луж скользящие следы
ведут тебя безумного во мраке,
в мозгу оставив мертвые цветы
и ширмы из раскрашенной бумаги.

И короб полный твёрдых желудей
грохочет по ухабам как телега.
Бежать любви труднее, чем людей.
Но сколь неоспоримо чувство бега.

Забудь несправедливые дары.
Нет ничего, что можно дать в подарок.
В степи стоят фанерные костры,
звучит магнитофонный лай овчарок.

И как зарница вспыхивает гнев,
взлетая пневматическою птицей,
проклятия бормочет нараспев
и слов своих придуманных боится.

И льётся песня, душу леденя,
распутствуя предсмертною щекоткой.
И ты прохожий, сторонись меня,
как будто прокаженного с трещоткой.

Чукаричка Падина

Маленькой цыганке в Белграде
с аленьким цветочком в газете,
я не дал ни рубля, ни динары —
подарил прогоревший окурок.
И Господь нелюбовь мою видел,
и шпана в подворотнях шепталась.
И по всей многолюдной Европе
меня проклинали цыгане.
А девочка была рада:
с улыбкой смотрела мне в спину,
сжимая окурок в ладошке,
как моё бесстыдное сердце.

Шокша

памяти Войцеха Пестки

Ты меня шила, латала,
проволокой скрепляла кости.
В шинели из синего одеяла
я пришёл к тебе в гости.
Мыло перемешанное с глиной
на лице и цыплячьей шее.
Людоедскою медициной
лечиться вернее.
Съедешь на совковой лопате
по снеговому туннелю.
То на стрёме, то на подхвате.
То год, то неделю.
Я хожу с деревянным портфелем,
с куском антрацита в кармане.
Улыбаюсь высоким елям
в предрассветном тумане.

Из Някрошюса

Паук на твоём бедре как рука чужака
утонувшая в серебре чужая рука
лохматы пальцы её чёрные с желтизной
и не вам, старичьё, спорить со мной
мой милый тебе не мил, но избранный мной
вышедший из могил для жизни земной
потной ручищей сжав прогнувшийся стан
по имени вячеслав или асылмардан
я иду со свечой в середине толпы
потчую алычой уберечь от стрельбы
если счастье с детьми, то это не в счёт
дерево обними – оно дольше тебя живет
грелки полны кипятком, а жарница – дров
я ещё не знаком с половиной слов
не называл во сне половины имён
на короткой волне колокольный услышал звон.

Из Някрошюса 2

Швыряет башмачок червонная шиза
с тебя шалман бычок нет жить под паруса

Колышут борщевик пустынные глаза
где жмудь сожмёт язык белёсую в леса

Шалман чеши глаза есть истина щенок
железная кирза разрубленный клубок

Одна в шайтан качель скрипящая как кость
Чулым река метель на плоскости срослось

Кошачья бастурма отрава чешуя
шалава хохлома в святые жития

Что шороха в ручье то камушков в ручье
нескладно дурачье поет о дурачье.

Бог в спичечном коробке

for Julius К.

Слёзы не знают родства
с твоей кровью.
Встречаясь, они
отталкивают друг друга,
превращаясь в рябиновые бусины
на ветровом стекле.
Новое начинается,
когда ты выходишь на свет,
но отодвигается с каждым шагом,
приближая вместо любви к старости.
Проулок ведёт к розовой колокольне,
но твой бог, который жил
в спичечной коробке,
треща жестяными крыльями,
улетел.

Старое кино

Там дом горел как старая скирда.
И пламя каждый миг сжималось тьмою.
Забытое кино глухонемое,
в мильонах глаз погасшая звезда.
И я не знал, зачем пришёл сюда.
Я был один, но чувствовал – нас двое.
И мертвое во мне, и всё живое,
с моим огнём сгорало от стыда.
В колодце голубом наросты льда,
изнанка лета, долгая беда,
открытое раненье ножевое
в раскрытом клюве чёрного дрозда.

Часть

С ласточками шепчась
в чердачной ночной тиши,
души неживая часть —
морока живой души.
Незрячая как стекло,
дрожащее на весу,
холодная словно зло,
мерцающее в глазу.
Чужбиной она сыта,
натасканная враждой,
воскресшая красота,
не ставшая молодой.

Орнамент
(после Поплавского)

На улицах столбы искрят.
В пруду со дна всплывают рыбы.
Строений каменные глыбы
стоят как сосны строго в ряд.

Луна в чепце на голове
глядит на Сретенку спросонок.
Она – старуха и ребёнок,
жена и женщина вполне.

Вслед за дождём крадётся снег,
пророча сумрачный делирий.
Шуршит ночной велопробег
полетом сгорбленных валькирий.

Запитый пивом аспирин
блаженно размягчает члены,
когда за стёклами витрин
друг друга душат манекены.

Когда рабочий день затих,
уткнувшись в таинство иконы,
нас ждут в отелях городских
чужие праздничные жёны.

Детский почерк

У проституток детский почерк,
и строчек плавает наклон,
и содержанья нет у строчек,
и необычен лексикон.
Я их читаю между строчек,
внимая запахам духов,
далёк от женских заморочек,
влюблён до самых потрохов.
Они – моя судьба навеки.
Я им служить всегда готов.
Они подписывают чеки,
и протоколы у ментов.
Они тебе не пишут писем,
они с тобой всегда молчат.
И бесконечно независим
их гордый и печальный взгляд.
Они доверчивы как дети,
в сетях злодея сатаны.
Они умеют всё на свете.
Они для этого нужны.

Золотой песок

Принесут письмо, но погасят свет.
И оно само превратится в прах.
Но я напишу женщине ответ
о своих делах, о своих грехах.

Ночь пройдёт легко, как воды глоток,
каменной воды в каменной горсти.
Станет от беды выше потолок,
он всегда растёт, если взаперти.

Распрямляет тень сдавленный объем.
Подойди к двери, отодвинь глазок.
А за дверью жизнь пожелтелым днём
сыплет мне песок, золотой песок.

Оставленный дом

Человек не уснет.
Это реки уснут подо льдом.
И большие снега
вековые леса коронуют.
И какие-то люди придут
в твой оставленный дом,
чтоб остаться здесь жить.
Только это тебя не волнует.

Время вряд ли узнает,
когда его время придёт,
если нам безразличен итог,
что подробно предсказан,
но тебя не обманет ни Бог,
ни Господень народ,
потому, что с их щедростью
ты на сегодня не связан.

Солнечная осень

Пока за стенкой тараторя,
с капралом ссорится денщик,
ребенок ловит ветер с моря,
прижавшись к форточке на миг.

Весь городок в гусиной коже
от шпиля и до мостовой.
Курсисток нежные ладоши
сокрыты муфтой меховой.

Бегут собаки за трамваем,
будто дельфины за кормой.
И мы растерянно зеваем,
и не хотим идти домой.

Трагична солнечная осень
улыбкой доброй медсестры.
Её приход бросает оземь
плоды, трофеи и дары.

Песком обсыпаны ступеньки,
чудны в заплатках пиджаки.
И люди собирают деньги
в большие теплые мешки.

Сценарий

В тумане навесном ужасные виденья.
Заляпанный ладонями мольберт.
И в почте, брошенной на заднее сиденье
не распечатан ни один конверт.

Дорога третий раз проносится по кругу,
но на четвёртый выход не успеть:
доставить пиццу в срок и выгулять подругу,
и вырыть погребение на треть.

Нас окружает лес, но не пугают бесы.
Ты изучил предмет до мелочей.
К Тотьме на водопой приходят мерседесы.
Один – бандитский, а второй – ничей.

В нем женщина сидит с огромною серьгою.
Она всегда смеётся невпопад.
Я сяду в шарабан с хабалкою другою
предвосхищая атомный распад.

Я разберу судьбу на правильные части,
и положу в коричневый портфель.
И свет твоих очей, что излучали счастье
погаснет как приборная панель.

Друзьям

Где ты, моя счастливая братва:
один застыл в прицеле карабина,
второй упал на нож родного сына,
других сгубила водка и трава.

Я выжил непонятно почему,
хотя был сделан из того же теста.
Пора швырнуть окурок у подъезда,
и навсегда уйти в глухую тьму.

И вы когда-то вышли в тихий двор,
слиняв из поля зрения с балкона.
Со мной сыграли на разрыв шаблона.
Исчезли, не закончив разговор.

В каких теперь вы пьёте городах,
не зная ни разлуки, ни печали.
Ах, как мы били стекла в поездах,
каким красоткам ноги целовали!

И взяв на понт растерянных ментов,
давали показанья на английском.
Ты не готов, а я всегда готов
прийти к ночным бандитским обелискам.

Возвращение

Вернуться в день, где мы живем всегда
на самом деле, а не по законам,
где по глухой стене журчит вода,
и на перроне пахнет ацетоном.

И по ночам звучит собачий вой,
и небеса цепляют отголоски.
И мокрый контур тряпки половой
с тяжелым вздохом шлепает о доски.

Нас примирит чужая красота,
которая растет и выживает
во тьме, как в чреве синего кита,
но никогда любимой не бывает.

Возьми же в дар всё то, что подадут:
разлуку, смерть, любовь, огни трактира,
Нью-Йорк, Париж, Игарку и Сургут,
картофель, что спасает честь мундира.

И птицы вылетают из силков,
и с криком рвут расправленные сети,
как жёлтые страницы дневников,
чтоб только не остаться на офсете.

Непоправимое

Шиповником пестрели берега,
и отраженья птиц на водной глади
терялись в стаях рыб и листопаде,
сверкающих как медная фольга.
Скрипела дверь, внушая тихий страх
случайному охотнику и зверю.
И женщин, что лелеял впопыхах,
я позабыл.

И пережил потерю.
И мертвые мне больше не указ.
Слова людские сходны с шумом ветра.
И осени болезненные недра
нас заберут из прошлого сейчас.
Затянут раны коркой ледяной,
над головой зажгут звезду до срока.
И человеку, что назвали мной,
в последний день не будет одиноко.

Утро в горах

Креня к земле гранитную корму
в кривые лапы сгрудившимся липам,
безжалостное утро с тяжким скрипом
по склонам выкорчевывает тьму.
И среди гор бредущий человек,
на миг теряя прежнюю опору,
смещается в безвестность по курсору,
и в небе растворяется как снег.
Нас больше нет, когда приходит свет.
Мы превратились в чистые страницы.
И задираем головы как птицы
под куполами ветел и планет.

В твоём краю

Володе Графскому

В твоём краю цветет лавровый лист,
что пахнет не приправой, а цветами.
И пчелы над кустом танцуют твист,
нектар вбирая крошечными ртами.

И море из-за таянья снегов
отсрочило приход антициклона,
чтоб выйти впопыхах из берегов,
расшвыривая пригоршни планктона.

Позеленели горы по весне,
и стали гармоничнее и выше.
И, не прозрев в небесной вышине,
птенцы кукушек падают на крыши.

Лягушки ядовитые кричат
как проститутки около посольства.
Как ненадежен их электорат,
являющий психоз самодовольства.

Здесь неуместен запах городской.
На чужака со злом глядят собаки,
душе внушая смутный непокой,
будто беседа с Тиной Канделаки.

В политике всегда не по-людски.
Там патриоты мочат патриотов.
Мы делаем на хищников силки,
плетем ночами клетки для енотов.

И в интернете двадцать пять невест
готовы верить в наши небылицы,
сорваться из своих родимых мест,
и в этом доме с нами поселиться.

Дождь

Дождь ослабел, и скоро он умрет.
Он уже вздрогнул, чувствуя развязку,
пред тем как сгинуть в море нечистот,
и снять с асфальта гипсовую маску.
О нем забудут, как про Карфаген
забудет Рим, отпраздновав победу.
Гремит над головой полиэтилен.
И каждый разговор подобен бреду.

Бары

Сколько не путешествую,
люди рассказывают мне
свои секреты:
говорят об изменах жен,
о болезнях,
национальных страхах.
Никому такого не скажешь,
а мне – можно,
будто я им родственник,
или «всех живущих прижизненный друг».
Я избегаю панибратства,
никого не тяну за язык,
но дистанция исчезает мгновенно,
стоит сказать привет.

Я внушаю доверие
большинству людей на планете.
И только ты считаешь,
что я живу с фигой в кармане,
и лгу на каждом шагу.

Исключения случаются.
Один чувак в Шарлотте
как-то огорошил меня мыслью,
что мы – люди разной культуры.
Родом он был с Лонг-Айленда, северянин.
Я рассказал ему, что мой друг
живет по соседству с Билли Джоэлом,
вспомнил сюжет о Великом Гэтсби.
– На Лонг Айленде я помню сверчков, —
добавил я.
– Это всё что ты помнишь? – переспросил он.
– Тебе мало?
Мне действительно
было этого достаточно,
чтобы полюбить Лонг-Айленд,
и даже однажды
переехать туда жить.

Мы люди – разной культуры.
Отношение к сверчкам —
тому подтверждение.

Всё начинается с аэропортов,
где в ожидании рейса,
невольно заговоришь за стойкой
с каким-нибудь рыжим чуваком,
хотя твой English is not fluent enough.
Неважно, на каком языке
ты говоришь, если и так
всё понятно.
«Шотландцы и русские – один народ, —
скажет он перед тем, как уйти.
Ты вкурил?
Жди часа „Ч“.
Мы вместе выебем англосаксов,
отомстим за всё».
И он уйдет, подарив мне пачку сигарет,
которые для меня не слишком крепки,
почти дамские сигареты.
И дома
я начну читать кельтские легенды,
сочинять собственный эпос,
способный сдвинуть
европоцентричность мира,
или просто стать забавой
для чудаков типа меня.

Вовсе не Джойс или Беккет
заронили сомнение
в мою душу,
а именно этот поддатый пассажир,
скрывшийся навеки
в турникетах JFK в 93 году.

Дети солнца

Фараон умирает на троне,
забывая озвучить приказ
о затмении на небосклоне,
что явилось толпе напоказ.

Даже звёзды на миг почернели.
Потерялись пути в темноте.
Мы как девки стоим на панели.
Постарели. Мы больше не те.

Нас как холод пронзило сиротство.
В искаженной личине отца
нету больше родимого сходства,
совершенства нет, и образца.

Потрошители скоро прибудут,
сложат в каменный таз потроха,
твоё сердце в груди раздобудут,
как монету в кармане лоха.

Замурован внутри пирамиды
ты, иголкой в огромном стогу,
ни победы былой, ни обиды
не отыщешь в бездомном мозгу.

И твой вяленый труп англичане
через тысячу лет без затей
разместят в цирковом балагане —
арлекин для забавы гостей.

И теперь ты герой Голливуда,
на экране оживший мертвец.
Ты пришёл неизвестно откуда
и уйдёшь в неизвестный конец.

Солнце глянет на нас из-за тучи,
подивившись на наши дела.
До чего его дети живучи!
Сколько в них красоты и тепла!

Сова

На шпиль минарета садится сова,
когтями зажав полумесяц.
На ухо звучат колыбельной слова,
и льются дождём мимо лестниц.
Одежды ночные снимает она,
цепляя их клювом железным.
И в каплях рассвета дрожит тишина,
застигнута утром воскресным.

Цыганская песня

Девушку мою жандармы забрали,
обрезали косы, скрутили руки.
Карцеры сырые в Тимишваре,
ни собаки с ней, ни подруги.

Не придет она в платье красном
с ярмарки богатой с уловом.
Не окинет милого взором ясным,
не одарит меня добрым словом.

По-румынски спрашивал у румына,
а румын отвечал по-цыгански.
На плече его яблок гнилых корзина,
на лице – круглые злые глазки.

Крест на шее жилистой серебрится
сплава мельхиорового дурного.
Даже неудачливая девица
никогда не позарится на такого.

Что за люди в этом глухом уезде?
Мне в толпе бесчисленной как в пустыне.
Девять лет дали моей невесте.
Нужно другую искать отныне.

Солнце катится вдоль косогора,
а я жду разбойницу у часовни.
Говорю о боге для разговора.
В бородатом дьяконе не вижу ровни.

Иван и Рахиль

Иван не помнит родства,
потому что в душе его свет
держит чужие слова,
а слов на рассвете нет.
Рахиль изучила слова,
боится их как огня.
Ах, тёплая голова,
зачем ты любишь меня.

Благая весть

Ной выпускает ворона
в путь до святой земли,
но тот находит
плывущий по морю труп.
Этот труп превращается в его ковчег.

Ной выпускает ласточек,
снегирей,
самолетики
из тетрадных листков,
но не возвращается никто.

Каждому нужен свой ковчег,
в земле ли, на небе
или в женских глазах,
баюкающих тебя,
пока не иссохнут.

Голуби вьют гнезда на чердаках,

Продолжить чтение

Убеги из Москвы

I. Детский почерк

Брату Гримму

Сумерки богов

Блаженные

Оцепенение

Окно

Звезда

Ставрогин

Кот в Твери

Декаданс

Антивещество

Жестокий романс

Вернисаж

На луне нет снега

Чувство бега

Чукаричка Падина

Шокша

Из Някрошюса

Из Някрошюса 2

Бог в спичечном коробке

Старое кино

Часть

Орнамент(после Поплавского)

Детский почерк

Золотой песок

Оставленный дом

Солнечная осень

Сценарий

Друзьям

Возвращение

Непоправимое

Утро в горах

В твоём краю

Дождь

Бары

Дети солнца

Сова

Цыганская песня

Иван и Рахиль

Благая весть

Орнамент
(после Поплавского)