Я уничтожил Америку 1

Глава 1

Федеральное казённое учреждение «Исправительная колония № 2 с особыми условиями хозяйственной деятельности Главного управления Федеральной службы исполнения наказаний по Пермскому краю» (Белый Лебедь)

Кабинет начальника колонии

В кабинете генерал-майора ФСИН Василия Николаевича Скворцова помимо самого хозяина кабинета находился один из важнейших людей страны. Его портрет висел над массивным кожаным креслом. Многие иностранцы знали его в основном по фамилии, но мало кому из россиян не было знакомо сочетание Владимир Владимирович.

Кабинет генерал-майора выдержан в строгом стиле – темное дерево, кожаные кресла, массивный стол и суровые шкафы с выглядывающими папками дел. Сам Василий Николаевич сидел напротив своего неожиданного гостя, стараясь не выдавать волнения.

Владимир Владимирович неторопливо разглядывал бумаги из папки с грифом «Совершенно секретно». Добравшись до середины бумаг, он поднял глаза на Скворцова:

– Интересные цифры, Василий Николаевич. Очень интересные.

Его голос был спокоен, но Скворцов знал: за этой невозмутимостью всегда скрывался холодный расчет.

– Вы уверены в достоверности этих данных?

– Абсолютно, Владимир Владимирович. Проверяли лично. Могу предоставить запись с камеры наблюдения.

– Даже так? Вы ставили эксперименты? Знаете же, что это противозаконно…

Генерал-майор почувствовал, как крупная холодная капля пота пробежала по спине. Внимательный взгляд словно пробуравливал дырочку там, где она неожиданно может вырасти в любой момент. Скворцов даже потёр переносицу, чтобы размять неожиданно засвербевшее место.

– Владимир Владимирович, в… всё было на добровольной основе, – запнулся и тут же отругал себя за это хозяин кабинета. В этот момент он почувствовал себя как нашкодивший школьник перед столом грозного директора. – Заключенный Грушко сам захотел перейти в камеру покомфортнее. А там у них с заключенным Матвеевым произошёл конфликт, и в итоге…

Скворцов не стал говорить, что пожизненно осужденному Грушко пообещали дать «вольную», если он ликвидирует заключённого Матвеева. Не надо говорить. Эта информация была озвучена только раз и те, кто её знал, уже пребывали в аду и наверняка промывали косточки генерал-майору по поводу того, какой же он всё-таки «кидала».

– Да? Ну что же, давайте посмотрим на ваше необыкновенное явление, – произнёс глава государства и положил руки на папку с грифом.

Генерал-майор схватил заранее подготовленный пульт и нажал на нужную кнопку. Широкий экран на стене тут же вспыхнул цветами российского флага, а потом показал камеру с двумя шконками.

Ничего необычного. Стандартная камера для содержания двух заключенных. Восемь квадратных метров. Вещи, сохнущие после постирки. Стены – серый бетон, покрытый слоем побелки, кое-где проступают пятна сырости. Под потолком решетка вентиляции, над ней тускло мерцает лампочка в защитном колпаке.

Над умывальником – зеркальце из полированной жести, рядом – унитаз без крышки. В углу – стол, приваренный к полу, с выщербленной столешницей. На нем – алюминиевые кружки, пачка дешевого чая.

Один из заключённый, сухонький старик лет семидесяти, подошел к рукомойнику и начал набирать воду в алюминиевую кружку. В этот момент его сокамерник, здоровенный детина лет тридцати пяти, мягко поднялся со своей лежанки, вытащил спрятанную в носке заточку, дёрнулся к старику и…

Запнулся о неудачно попавшую под ноги ножку шконки, взмахнул руками, пытаясь ухватиться за что-либо и неудачно нырнул ничком. Очень неудачно. Из-под его головы неторопливо выползла тягучая багровая лужа.

Старик сначала посмотрел на лежащего, проверил пульс на шее, потом взглянул на камеру и, как тот негр из роликов с ютуба, показал ладонями на труп. Вот, мол, смотрите, до чего человека довели, нехристи! Потом укоризненно покачал головой и начал стучать в дверь, вызывая охрану.

– Значит, каждый, кто на него покушается, сам умирает нелепой смертью? – поднял бровь президент.

– Вы сами могли наблюдать этот факт. Матвеев говорит, что его ещё в детстве цыганский барон проклял за то, что из табора лошадь похитил. Вроде так ловкость мальца барону понравилась. Да так понравилась, что потряс перед носом пацана каким-то браслетом и сказал, что тот умрёт только своей смертью. А если кто позарится на пацана, то безносая сама за ним явится…

Несмотря на всю серьёзность ситуации, улыбка скользнула по губам президента. Он ещё раз взглянул на мужчину, который был примерно одного с ним возраста.

– Неужели у цыган лошадь увёл? Да-а-а… Редкий мошенник и плут этот заключённый.

– По мошеннической статье и сидит. Неплохо разбирается в человеческой психологии, многих богатых людей обворовал и теперь доживает свой век у нас. Можно сказать, что он тут скорее прячется от мести обворованных, чем несёт наказание.

– Я видел в деле, что он деньги в основном переводил на благотворительность?

– Да, раскидывал на десятки счетов и потом с них раскидывал в детские дома и интернаты.

– Хм, этакий Юрий Деточкин, – усмехнулся президент.

– Простите, кто? – озадаченно переспросил генерал-майор. – У нас вроде бы такой не числится…

– Герой фильма «Берегись автомобиля», – ответил Владимир Владимирович. – Хорошее кино, кстати, на подумать пригодится.

– Обязательно пересмотрю, – вытянулся генерал-майор. – Сейчас вспомнил, но обязательно пересмотрю ещё раз.

– Ладно вам, перестаньте. Я понимаю, что у вас дел много, не до просмотра старых советских комедий. Но если всё-таки будет возможность, то посмотрите, рекомендую. Сейчас же давайте поговорим с нашим заключённым. Весьма интересная личность, неординарная. И да, я не должен напоминать, что о нашем разговоре никто не должен знать. Вы же понимаете, о чём я?

– Конечно, Владимир Владимирович! Ни одна живая душа ничего не узнает! – едва не козырнул Скворцов.

После этого генерал-майор отдал необходимые распоряжения. Владимир Владимирович тем временем продолжил смотреть дело заключенного. Пальцы правой руки неторопливо постукивали по столешнице, словно отстукивали уходящие секунды.

Спустя десять минут в дверь кабинета осторожно постучали.

– Введите!

Вскоре в кабинет впустили того самого седого человека, какой застыл на экране с разинутым ртом. Экранный персонаж застыл в моменте, когда бил в дверь и звал на помощь. Старик мельком взглянул на экран, хмыкнул, а потом перевёл взгляд на сидящих за столом. Чуть поджал губы, когда на него взглянули внимательные глаза.

Безусловно он узнал сидящих за столом. Конечно же узнал кума и тем более узнал самого основного пахана, который больше двадцати лет делает из страны конфетку.

Президент кивнул, приглашая старика присесть напротив себя. Тот опустился в кресло осторожно, будто боялся сломать. Насторожённый. Несколько секунд царила тишина – двое мужчин мерили друг друга взглядами, словно сошедшиеся на татами дзюдоисты.

– Ну вот мы и увиделись, Александр Петрович, – нарушил молчание Путин, откладывая папку с личным делом в сторону. – Признаться честно, ваше досье меня весьма заинтересовало…

Старик промолчал, лишь слегка приподнял бровь, давая понять, что слушает внимательно. Сидел спокойно, расслабленно. Хотел было даже положить ногу на ногу, но решил, что не стоит напрягать покрасневшего кума. Не надо лишний раз дразнить.

– Видите ли, ситуация сложилась непростая… Мы столкнулись с проблемой, которая… кмх… значительно разрослась и имеет очень неприятные последствия. Капитализм начал изживать себя, а в попытках спастись, он идёт на всё большие и большие жертвы. Я хочу предотвратить то мгновение, когда в небо взлетят ракеты с ядерной начинкой…

– Ну да, по другому поводу президент страны не приедет к обычному старому зэку, – хмыкнул заключенный. – Вам как-то не по масти по таким местам шастать, Владимир Владимирович.

– Следи за языком, Петрович! – одернул его Скворцов.

– Ничего-ничего, – поднял ладонь президент. – Александр Петрович и в самом деле сказал всё верно. Не совсем сохраняя политес, но мы и не в институте благородных девиц. Зато сказано чётко и по существу. Я не просто так здесь сижу, вы правы. И не буду ходить вокруг, да около, скажу сразу и по существу. Мне нужен доброволец для эксперимента, рискованного, смертельно опасного, но способного изменить мир навсегда. Согласитесь, звучит заманчиво?

Александр Петрович кашлянул коротко, ухмыльнулся:

– Это чтобы я сам себе приговор подписал и на себя смерть призвал? Оригинально. Но могли бы не посылать ради этого целого президента! Можно кого и попроще послать…

– Петрович! – с угрозой повторил Скворцов.

– Не совсем так, Александр Петрович, – покачал головой президент. – И, может быть, мой визит это просто потеря времени, но попытаться мы должны. В общем, наши учёные нашли способ переправить сознание человека на пятьдесят лет назад. Примерно в ту пору, когда вы были молодым и красивым.

– Как и вы, – усмехнулся заключенный.

– Как и я, – кивнул президент. – И я официально предлагаю вам послужить на благо Отечества и попытаться вернуться в то время, когда СССР ещё не успели очень сильно раскачать. Когда ещё можно было всё исправить и повернуть иначе.

Заключённый посмотрел на президента, перевёл взгляд на серьёзного генерал-майора. На обоих лицах не было даже следа улыбок. Ни одна мимическая морщина не дёрнулась, показывая развод. А это значит, что они говорили правду. И эта правда, как бы фантастически она ни звучала, была для этих двоих единственно верной.

– Зачем я вам понадобился именно я? Ведь существуют тысячи добровольцев, готовых отдать жизнь ради науки. Ради Отечества!

Путин улыбнулся своей фирменной загадочной улыбкой:

– Именно потому, что вы не обычный человек. Ваша история уникальна, ваш опыт бесценен. Никто кроме вас не сможет справиться с задачей, поставленной перед нами. Возможно, только вы способны пройти это испытание и выжить. Мало того выжить – переломить ход истории!

Старик склонил голову набок, изучающе посмотрев на собеседника:

– Что значит «испытание»? Какие гарантии моей безопасности?

– Гарантий никаких, риски максимальные. Но успех превзойдет любые ожидания. Представьте себе лекарство от всех болезней, технологию вечной молодости, средство против старения… Это лишь малая толика того, что может ждать человечество впереди. И всему этому вы можете поспособствовать, если согласитесь отправиться в прошлое.

Заключённый долго молчал, погруженный в собственные мысли. Наконец, он поднял взгляд на Путина.

– Почему именно я?

– Потому что ваша судьба уже давно связана с нашей страной, Александр Петрович. Ваше сердце бьётся в унисон с судьбой России. Поэтому выбор пал именно на вас. А также решающим фактором стало ваше… кхм… проклятие.

Еще минута напряжённой паузы. Затем старик решительно выдохнул.

– Слишком уж это всё пафосно звучит. Слишком уж фантастически. Однако, я понимаю, что ещё пару лет попержу в своей камере, а потом напялю деревянный макинтош. Не кривись, кум, президент и не такие слова слышал! Но если я отправлюсь туда, назад в СССР, то что мне нужно делать? К кому бежать? Куда податься? Если буду кричать, что я из будущего, то меня или в психушку сразу же упекут, или куда-нибудь в шарашкину контору – опыты ставить начнут.

Владимир Владимирович удовлетворённо кивнул:

– Именно так! Вы совершенно правильно рассуждаете. Ваши опасения понятны и обоснованы. Чтобы избежать подобной участи, прежде чем ваше сознание отправят назад, с вами поработают наши лучшие психологи и историки. Они введут вас в состояние полного транса, в котором вашему сознанию имплантируют новую память. Вашу нынешнюю личность сотрут, дополнят воспоминаниями человека той эпохи. Вся информация будет предоставлена вашей памяти. Таким образом, вы станете другим человеком, новым существом, абсолютно естественным для того времени.

Затаив дыхание, Александр Петрович спросил:

– И кто же этот новый человек?

Президент поправил очки, глядя строго поверх оправы:

– Ваш прототип уже найден среди архивных документов. Двадцатипятилетний рабочий завода имени Лихачёва, талантливый инженер, честолюбивый молодой специалист, имеющий небольшие связи в верхушке власти. Он умер в результате несчастного случая от удара током, но он мог бы спастись, если бы не растерялся. Ваше сознание перейдёт в разум этого инженера через несколько секунд после смерти мозга. Тело ещё будет функционировать, и вы сможете реанимировать себя. А дальше вы уже сами…

– Инженер, говорите? Отличная профессия, да и завод славный. Таких рабочих уважали. Правда, партийцем он не был?

– Был кандидатом в члены партии, но звание получил буквально накануне вашей отправки, – пояснил Путин. – Партийный билет был утерян вскоре после смерти владельца, поэтому официальных следов его членства почти не осталось. Удобно, не правда ли?

Старик нервно потер подбородок:

– Меня переселят в какого-то молодого паренька? Скажу честно, товарищ президент, мысль неприятная. Мои мозги помнят вот это вот тело, привыкли к нему, к радикулиту и прочим подаркам возраста. Вдруг новая оболочка не подойдёт?

– Риски есть, безусловно, – признал Путин. – Психологические нагрузки колоссальны. Но зато представляете, какую свободу действий обретёте? Вы сможете свободно передвигаться по стране, общаться с нужными людьми, влиять на принятие решений высокого уровня.

Скворцов вмешался впервые с момента начала беседы:

– Товарищ президент, полагаю, надо напомнить нашему герою основную цель миссии.

Владимир Владимирович тяжело вздохнул:

– Основная цель, Александр Петрович, заключается в следующем: нам необходимо вернуть Советскому Союзу мощь и влияние. Необходимо остановить катастрофический распад экономики, восстановить промышленность, поднять уровень жизни населения, спасти страну от распада и внутренних конфликтов. Вам предстоит внести ряд изменений в ключевые исторические моменты, используя ваши знания и опыт. Время не ждёт, действовать придётся быстро и эффективно.

Старик удивлённо округлил глаза:

– Столько ответственности переложить на плечи одного старикашки? Может, отправить туда целый отряд?

– Нет, Александр Петрович, – серьёзно произнес президент. – Отправлять кого-то ещё опасно и бессмысленно. Один агент гораздо легче пройдёт незамеченным сквозь сеть проверки КГБ и попадёт в нужное окружение. Группа агентов привлечёт ненужное внимание, начнётся паника, подозрение, итогом станет провал всей операции.

– Владимир Владимирович, вы красиво говорили о том, что мне предстоит… Но по факту – какая моя главная задача?

– Вашей главной задачей станет не дать капитализму победить! – поджал губы президент.

– А это значит…

– Это значит, что капитализм не должен одержать верх над социализмом!

Снова минутная дуэль взглядов. Причём ни одна сторона не хотела сдаваться и признавать себя побеждённой. Генерал-майору на какой-то миг даже показалось, что президент и заключённый сейчас обмениваются мыслями и ведут какой-то неслышимый для его ушей диалог.

Старик глубоко вдохнул воздух, закашлялся, потом аккуратно выпрямился в кресле:

– Позвольте спросить напоследок, товарищ президент. Кто поручился за мою безопасность? Кто гарантирует, что я смогу вернуться домой целым и невредимым?

Владимир Владимирович нахмурился:

– Науке пока неизвестны точные механизмы обратного перемещения сознания. Вероятно, вы останетесь там навсегда. Но ваше участие настолько важно, что никакие личные интересы не имеют значения. Родина нуждается в вашем героизме и мужестве.

Опять наступило тяжёлое молчание. Оно тянулось бесконечно долго, пока старик наконец не спросил:

– Сколько времени займёт подготовка?

– Неделя интенсивных тренировок, затем процедура переноса сознания. Все процессы будут контролироваться лучшими специалистами страны.

– А мне поставят памятник?

– Нет, – откровенно признался Путин. – Но, если вы справитесь с заданием, ваши усилия войдут в учебники истории как подвиг величайшего масштаба. Правда, об этом подвиге будете знать только вы один… Никто другой не сможет этого засвидетельствовать.

Несколько долгих мгновений оба мужчины смотрели друг другу прямо в глаза, пытаясь заглянуть в душу и увидеть необходимое в данную секунду. Наконец, Александр Петрович решился:

– Ладно, попробуем. Но учтите одну вещь: я согласился добровольно, а не под давлением обстоятельств. Моя совесть чиста… До определённого предела! И я готов нести ответственность за каждое своё решение. Я слишком долго пожил, но немного сделал. Те упыри, которых я ограбил и развёл – всего лишь песчинка в море. А если у меня появится шанс потрепать нервы целому континенту, да ещё и не одному, то… почему бы нет?

Владимир Владимирович тепло улыбнулся, протягивая руку для рукопожатия.

– Верю вам, Александр Петрович. Знайте, вся страна надеется на вас. Начинаем подготовку завтра утром ровно в восемь ноль-ноль. Желаю удачи и терпения. О нашем проекте никому ни слова, надеюсь, об этом не нужно напоминать?

Сквозняк пролетел по кабинету, стирая остатки сомнений с лица Александра Петровича. Решение было принято окончательно и бесповоротно. Теперь оставалось лишь дождаться результатов…

Он пожал крепкую руку в ответ. Пальцы привычно скользнули по запястью, но президент носил часы на левой руке, поэтому сувенир на память получить не удалось.

Глава 2

Федеральное казённое учреждение «Исправительная колония № 2 с особыми условиями хозяйственной деятельности Главного управления Федеральной службы исполнения наказаний по Пермскому краю» (Белый Лебедь)

Камера заключённого Матвеева

Когда меня привели обратно в камеру, то я плюхнулся на койку и уставился в потолок. Да, в дневное время на шконарях валяться нельзя, но я сейчас не простой зека, а тот, кому пожал руку сам Главнокомандующий. И пусть кто только против слово скажет!

Вот только на хрен мне всё это упёрлось?

Путешествие в прошлое. Что-то из области фантастики, чесслово!

Я горько вздохнул. Получилось неубедительно. Вздохнул ещё раз – на этот раз вышло лучше.

Вот вроде бы прожил жизнь и пора бы её заканчивать. Пора её хоронить. Ан нет, хренушки. Выдернули за белы ушки, встряхнули, да ещё и подопнули, мол, давай, Петрович! Жги дальше! Рано тебе ещё концы на нарах отдавать. Можешь ещё послужить Отчизне!

А мне чего остаётся? Правильно, ссать кипятком и строить из себя восторженного лоха! Мол, так и будет исполнено, Ваше Президентейшество! Ваше Кумовейшество, рад стараться!

Вы хотите меня отправить назад? В СССР? В страну, которая дала так много и печально ушла в сторону, когда её обманутые дети захотели лучшей жизни?

А я-то думал, что никогда этого больше не увижу… Не переживу…

Но чёрт возьми, я же знаю, чем всё кончится!

Прекрасно помню пустые полки и пьяных мужиков у пивного ларька. Не от хорошей жизни пьяных, а ради заливания шаров, чтобы сквозь них можно было смотреть на всю ту мерзость, что творилась при гибели СССР. Помню про партбилеты в мусорных баках и красные флаги, которые пошли на тряпки. Про то, как мои же дети будут учить английский, чтобы ехать и убирать параши за богатенькими уродами.

И вот теперь – второй шанс.

Не знаю, Бог ли, Дьявол ли или просто глюк умирающего мозга в этой вонючей камере – но меня снова кидают в 70-е.

Только теперь я не буду играть в скромного советского инженера, как планирует президент.

Я приду как чума! Да-а-а-а! Слишком много злости у меня скопилось при гибели Страны Советов. Слишком много ненависти к тем гадам, которые жадно напали на мою чудесную страну и за несколько лет из процветающей империи сделали гниющую помойку, которую можно было доить и дербанить всем, кому не лень.

Научу Брежнева, как правильно давить диссидентов. Объясню Андропову, куда вкладывать нефтяные деньги. Напомню Громыко, где находятся слабые места у американской империи.

А потом – потом я найду того долбо..а Горбачёва…

И задушу его на хрен!

А Ельцину насую в носопырку и закодирую навечно!

Всех раком поставлю, чесслово!

Или меня сразу же поставят…

Наденут смирительную рубашку, засунут к дурикам и будут пичкать такой хренью, от которой мозги закипят. И стану я спасать СССР и уничтожать Америку в отдельно взятой палате, между обоссанным Наполеоном и пускающим слюни Чингизханом…

Нет, хрень какая-то! Вписался сам не знаю во что, а теперь гоняю. Ладно, будь что будет, всё одно для меня лучше уже не станет. Надо заварить чифир, похлебать немного для прояснения мозгов, подумать, да и спать лечь.

Я встал и направился в сторону столика с чайными принадлежностями. Вздохнул, глядя на стену.

В камере ещё висела олимпийка Ключа, заключённого Грушко. Похоже, забыли забрать. Ладно хоть пол вымыли после уборки трупа. Говно-человек был. Даже гордился своими убийствами. Думал, что я его испугаюсь, а я… Мне сразу стало понятно, зачем кум отправил этого придурка ко мне в камеру.

И ведь даже чая не попили!

Слишком уж Ключ торопился на тот свет…

Да уж, от моего проклятия уже не один утырок отправился оправдываться на тот свет перед Богом. А я чего? Я даже специально в тюрьму ушёл, чтобы лишних кого не забрать, а вот поди же ты… Вытаскивают на волюшку…

Кипятильничек из двух лезвий от одноразовых бритвенных станков согрел воду как для родного. Лезвия стырил из станков, заменив их фольгой от пакета чипсов. Проложил спичками и закрепил изолентой. Провод от радиоприёмничка нормально подходил для временного использования. Главное – не совать пальцы в воду, пока не закончен процесс. Шибануть может.

То, что у меня пока ещё не отобрали этот кипятильник, говорило о многом. Вон, камера в углу поблёскивает, фиксируя все мои действия. Почему-то захотелось согнуть руку в локте и пропеть: «Уплыву, волки, и вот вам… Чтобы навсегда меня запомнили!»

Да только не запомнят. Если будущее изменится, то никто из вертухаев меня даже не узнает при встрече. А может и не будут они вертухаями? Станут профессорами, кандидатами наук, космонавтами… А может, так и останутся отбывать свой срок сутки через трое?

Вода закипела. Пришла пора засыпать чай. Двадцать пять граммов привычно легли в ладонь, а потом отправились в кружку, откуда заботливо вынут кипятильничек. Теперь накрыть крышкой и дать настояться.

Кружку из авиационного металла мог придумать только утонченный садист. Алюминий имеет замечательную теплопроводность. Пока внутри кипяток, точно такая же температура будет и у самой кружки. Когда пьёшь из неё, металл обжигает губы больше, чем само содержимое.

Чай заваривался крепкий, почти как судьба – горький, но бодрящий. Если подождать ещё несколько минут, то можно будет ощутить, как он пробирается в жилы, разгоняя тюремную апатию. А если подождать дольше – станет только горче.

Из угла камеры по-прежнему поблёскивал холодный глазок. Может, там сидел какой-нибудь новичок-охранник, ещё не привыкший к тому, что люди здесь варят кипяток из бритв и спичек. Или, может, там никого не было, и камера записывала мою суету просто так – для отчётности.

Я прикрыл кружку ладонью, чувствуя, как жар проникает в кожу. Где-то за стеной кто-то кричал, кто-то смеялся, а кто-то просто молча считал дни. Мир за решёткой – он ведь тоже кипит, только без пузырей.

И вот первый глоток. Губы обожгло, но это отчасти даже приятно. Хоть какое-то разнообразие. Потом – второй. Чай, как всегда, напомнил мне дом. Точнее, то, что я когда-то считал домом. Когда был отцом и мужем…

Засов на двери щёлкнул, вырвав меня из размышлений. Я уставился на показавшуюся рожу надзирателя. Он как будто специально её мазал свёклой, чтобы быть всегда краснощёким. Надзиратель обвёл камеру взглядом, остановил взгляд на кружке с чаем и произнёс:

– Заключённый Матвеев, на выход. Лицом к стене!

– Откуда такая срочность? У меня до завтрева расслабуха намечалась, – вздохнул я.

– На выход! Повторять больше не буду!

Похоже, что кипятильничек всё-таки отберут. Зря я не прикрыл телом от камеры. Слишком поверил в себя.

– Руки за спиной! Вперёд.

Я двинулся по привычному коридору с выщербленной плиткой и следами чьих-то древних ботинок, въевшимися в бетон. Стены здесь помнили всё – и крики, и шёпот, и тот особый звук, когда человек бьётся головой о дверь, потому что больше не может молчать.

Надзиратель шёл сзади, дыша мне в затылок. Его дыхание пахло дешёвым кофе, сигаретами и усталостью. Видимо, у него тоже был не лучший день. Или, может, лучший – как знать.

Единственное, что повёл он меня не в сторону администрации, а в больничку. И чего мне там делать?

– Зачем мы туда? – спросил я, когда в очередной раз получил команду встать лицом к стене.

– Для разговора, – коротко ответил надзиратель.

Для разговора… Если для разговора, то понятно с кем. Наш смотрящий, вор в законе Сухой, как раз готовился отдать Богу душу. Ключ мне успел рассказать, что уже вызвали нового вора для пригляда. Так что Сухой наверняка сегодня-завтра кинется догонять того самого Ключа.

Так и есть. Меня провели в отдельную паллиативную палату. Новшество для тюремной больнички – чтобы «верняк» помирал спокойно и не давил своим видом на других лечащихся. Потому что пока суд да дело, пока сделают документы для освобождения и прочую мутотень, клиент уже созреет до жмура. А так… доживет до воли – крякнет там. Не доживет – в более или менее нормальных человеческих условиях зажмурится.

В палате лежал Сухой. Сухов Семён Валерьевич. Вор в законе и смотрящий за «Белым лебедем» последние семь лет. Худой и тощий, съеденный раком до состояния скелета. Полностью подходящий под своё погоняло. Подсоединённый к аппарату, на экране которого точка увлечённо рисовала пики и ущелья. Почти умерший, но ещё в состоянии поднять зону на бунт. Опасный. Так опасна бывает старая змея, у которой в зубах осталось достаточно яда для последнего укуса.

Сухой уставился на меня слезящимися глазами:

– Привет, Петрович. Я тебя от чаепития оторвал?

– Есть такое дело. Да ничего – покрепче заварится, – ответил я, вставая в дверях.

– Могу компенсировать. Вон, только что вскипел, – Сухой кивнул на столик, где помимо аккуратного чайничка был целый набор различных чаёв и пара банок с растворимым кофе. – Угощайся.

– Благодарствую, Семён Валерьевич, от кофе не откажусь, – кивнул я и сварганил себе кружку.

– Слышал я, что сегодня тебя к куму тягали. Да не просто ради профилактики, а ещё гость был там важный. Так ли я всё слышал? – поднял бровь Сухой. – Или кто-то неправильно всё понял.

– Было такое дело, – не стал я отнекиваться.

А чего зря в залупу лезть? Как ни крути, а зона – такое место, где почти всё на виду. И если кто-то что-то увидел, то обязательно верхушка об этом узнает. Обязательно. Так что запираться только себе дороже выйдет. Могу и не дожить до перемещения…

Осталось только узнать – насколько много известно вору о посещении президента. А уже от этого порога устраивать пляски.

Сухой медленно приподнялся на локте, и я увидел, как его рёбра выпирают под желтоватой майкой. Движение далось ему тяжело – мне послышалось, что кости скрипнули. Но глаза… Глаза оставались острыми, как заточка:

– И базар у вас был очень важным. Скажешь, о чём тёрли с самым главным кумом?

Ага, про президента знает. Поставим крестик на память.

– Семён Валерьевич, я обещал никому не говорить, – пожал я плечами. – Как-то неловко выйдет, если я нарушу своё слово.

Мы посмотрели друг на друга, а потом дружно усмехнулись. Смешно. Не, в активисты я точно не подавался, а уж если Сухой знает про посещение президента, то может знать и про предмет разговора. С современными технологиями даже покакать наедине со своими мыслями не получится – сразу же всё увидят со спутников. Ладно, если не сфотографируют.

– Говори. Я если кому и скажу, то только твоему недавнему сокамернику, – вздохнул Сухой.

– Так тяжко, да?

– Не тяни кота за яйца, Петрович, – покачал головой Сухой. – Мне прямо любопытно стало – из-за чего такие шишки припереться могут? Уважь смотрящего, позабавь байкой. Да не меньжуйся ты так – у меня всё наглухо. Ни одно слово не выскочит наружу.

Ну что же, мне всё одно терять нечего. Даже если этот разговор подслушают – хуже уже не будет. Я наклонился поближе, понизив голос до шёпота, хотя прекрасно знал, что если уж за нами следят, то и шёпот возьмут без проблем.

Когда закончил говорить, то Сухой взглянул на меня с подозрением – не вру ли я? В ответ пришлось пожать плечами, мол, хочешь – верь, хочешь – не верь.

– Интересно… Очень интересно, – вздохнул он. – Как раз в июне семидесятого меня первый раз приняли, когда на танцах нечаянно одного бугая порезал. И с тех пор покатилась моя жизнь по наклонной. И, походу, прикатилась. Сдохну на зоне, где большую часть жизни и прожил…

– Да уж, у каждого из нас своя дорога, – кивнул я в ответ. – Кому-то везёт по жизни, а кто-то вон из кожи лезет, лишь бы кусок хлеба с маслом был.

– Философски рассуждаешь, Петрович, – покривил губы Сухой. – А вот я подумал – как бы я своей жизнью распорядился, если бы заново начал?

– Опять вором бы заделался? – спросил я.

– Ну, уж не инженером так наверняка, – отозвался Сухой. – А так… наладил бы связи, пошёл бы в правительство. Да зная всё то, что случится, можно таких дел наворотить… прямо ух! И жить припеваючи можно даже при смене власти. Суетнуться там, сям… отжать заводики, принять пароходики. Да можно вообще первым президентом стать, если бы так сильно в паху зачесалось!

Вон как его раздухарило. Аж подпрыгивает на кровати. Как будто и не умирал только что от своей болячки. Или может это ему недавно лекарство вкололи, а оно только сейчас подействовало?

– С такими знаниями можно много дел наворотить, – осторожно ответил я, понимая – к чему тот клонит.

– Да уж, знал бы прикуп – жил бы в Сочи… Слушай, Петрович, раз такой расклад пошёл… Ты же можешь найти меня молодого в прошлом? – Сухой неожиданно подался вперёд и схватил меня за руку.

Ледяные руки… какие же у него ледяные руки. Мне почему-то на ум пришла картинка из фильма ужасов, где восставшие мертвецы хватают своих жертв полуразложившимися пальцами. Может быть, герои этих фильмов испытывали такое же отвращение, как я сейчас? Брррр. Прямо мороз по коже.

– В принципе, могу, – кивнул я в ответ. – Чего-то передать? Номера из «Спортлото»? Заграничную куртку? Ключи от «Волги»?

– Ух, даже не знаю, что и сказать. Так много хочется передать себе, молодому и… – Сухой ещё крепче сжал мою руку и заулыбался белоснежными вставышами. – И знаешь, я ничего бы не поменял. У меня же жизнь знаешь какая была? Каждую секунду по острию ножа, чтобы холка топорщилась и клык наружу. А какие бабы у меня были, знаешь? Ух, какие бабы… А деньги… Да я от пачки зелёных Франклинов прикуривал. Деньги – пыль, жизнь – по фарту. Эх, а если бы у меня раньше деньги появились, то… Давай так, ты мне поможешь, а я тебе помогу. Лады?

Я придвинулся ближе. Кивнул. Лишней информация не будет. Информация никогда лишней не бывает, если она касается лично человека, которого касается.

– Да, я тебе один схрон скажу, туда общак старый Казбек складывал. Это потом мусора его накрыли, но там уже ни копья не было. Хитрый уркаган успел всё перепрятать. Но до семьдесят третьего он там его держал. В общем, найдёшь меня молодого и передашь ему весь общак. Обрисуешь, что и как ждёт в дальнейшем, ну и себе немного на нужды за передачу возьмёшь. Годится?

– Без базара. И где же это? Мне кажется, что на первые расходы мне как раз денежка понадобится.

– Не наколешь? – Сухой уставился в меня суровым взглядом. – Я ведь тебе как родному… Знаю, что ты достойный арестант.

– Да век воли не видать, – побожился я самой «страшной арестантской клятвой».

– Ну тогда слушай. В Большом Дворце Царицыно в левом крыле сделали урки фальшивую кладку. Ни одна херня не подкопается – всё заброшено и с полтычка найдёшь только болт. Но когда надо, то нажимался кирпич в стене возле самого левого окна. А потом ещё нажималась доска, третья от стены. И тогда срабатывал хитрый замочек, открывающий ларчик… Без этого знания там сколько угодно могли кучковаться выпивохи, бомжи всякие, но даже не догадывались, что рядом такое сокровище хранится! Вот ты это сокровище потихоньку вытащи, да мне молодому и отдай. Лады? Жил я тогда на Первой Парковой, дом восемь, квартира двадцать три. Всё запомнил? Повтори.

– Кирпич в стене, третья доска от стены. Первая Парковая, дом восемь, квартира двадцать три. Запомнил, – кивнул я в ответ.

– Вот и хорошо! Ух, если ты мне всё выложишь, то заживу я… ммм… лучше, чем в сказке. И тебя не обижу, соответственно, – старательно улыбался Сухой, а сам всё это время шарил глазами по моему лицу, старался увидеть что-то во мне такое, что я старательно скрывал.

Я же понимал, что он сейчас просто меня пробивает на честность. Вон, и глаза у него на левую сторону подёргиваются. Сейчас он мне фуфло прогнал и ждал моей реакции. А я что? Я выдал такую реакцию, какую от меня ждали. Надеялись, но недоверяли.

– Будет всё исполнено, Семён Валерьевич. Я не подведу, – пожал я холодную руку. – Вы же за меня не раз заступались, поэтому… Я не обижу вас в молодости. Выложу всю правду за будущую жизнь. Живите, вы в самом деле заслужили лучшей доли…

Говорил такое, а самого воротило в душе. Но знал, что надо держаться. И что сейчас «пробивание» закончится и будет сказан настоящий адрес.

Когда закончил восхваления, то выжидательно уставился на Сухого. Вроде как ждал, что он ещё чего-нибудь ляпнет. Чего-нибудь важное…

– Ну, тогда ступай-ступай, Петрович. И помни, что мы с тобой один хлеб делили, под одной крышей спали, – кивнул Сухой. – Эх, может быть, и увижу я нормальные денёчки!

– Увидите ещё, Семён Валерьевич, увидите. Доброй ночи и прощайте. Не поминайте дурным словом в случае чего. Вскоре с вами молодым увидимся, – сказал я, вставая.

– Давай-давай, фарта по новой жизни, Петрович! – кивнул Сухой. – Эх, мой бы разум да в то тело… ух, каких бы дел я наворотил!

Ну-ну, концерт по заявкам продолжается…

Я почти взялся за ручку двери, когда он меня окрикнул:

– Подожди, Петрович! Я  же тебе едва туфту не прогнал. Запамятовал на старости лет, что не в том месте Казбек хранил общак. Это он раньше там ныкал, а потом перенёс. В общем, слушай сюда…

Ага, вот и проверочка закончилась. Ну что же, послушаем, что теперь споёт этот полудохлый соловей. Решил пробить меня – как я поведусь на его шнягу. А вот не повёлся. Сделал вид, что поверил и вообще ровный пассажир. И всё сделал как надо.

Я повернулся с недоумением на лице. Тоже надо до конца сыграть свою роль. Теперь же Сухой назвал точное место общака и ориентиры, по которым можно вычислить место схрона. Я старательно запоминал. Потом мы ещё раз душевно попрощались, и я почти вышел из палаты.

Почти…

Только на этот раз уже я задержался и обернулся:

– А знаешь что, Семён Валерьевич, хоть по блатным понятиям и не говорится «спасибо», но я тебе скажу. Спасибо за наводку. И за адрес свой спасибо. Обязательно навещу и расскажу, что не надо на блатную дорожку вступать. А лучше работать на заводе на одну зарплату и ждать от государства квартиру. Так будет лучше, честнее! А бабки… Они мне больше пригодятся!

– Чего, ссссука? – процедил мигом преобразившийся из хорошего дядюшки в грозного законника Сухой. – Ты чо, мля, рамсы попутал?

– Это такие, как ты попутали в своё время. И попутали конкретно. Решили, что вы боги, а сами палец о палец в жизни не ударили. Всё время на чужих плечах в рай пытаетесь въехать, а вот болт вам и тебе конкретно, – я не удержался и показал-таки выставленную и согнутую в локте руку. – Из-за таких уродов, как ты, я в своё время стал таким, как сейчас. Чего пасть раззявил? Молчи, тварь, и слушай. Моя жена с годовалым дитём в коляске стояла и ждала автобус. Один из твоей масти въехал бухой в остановку и оставил четырёх людей лежать на асфальте. А после сдал назад и ударил по газам. Его нашли, но… потом как-то оказалось, что за рулём сидел совсем другой человек. Да-да, другой. А законник вовсе не при делах и тихо-мирно в это время сидел в другом городе и пил зелёный чай с бубликами. Всё решило бабло… А ведь оно не всё в этой жизни! Не всё! Я последующее время кошмарил подобных тебе. Ну да тебе ли об этом не знать? И собираюсь делать это снова. Так что спасибо за подгон босяцкий, как-нибудь помяну тебя добрым словом. Может быть…

– Тебя завалят, сука! – почти выкрикнул Сухой и выдернул руку из-под покрывала. – Я сам тебя завалю! Ты не жилец, падла!

В худых пальцах блеснул скальпель. Я ждал. Он резко замахнулся и… неловко воткнул лезвие скальпеля в одно из отделений стоящей рядом машины. Тут же раздался хлопок, потом заискрило, завоняло палёным, а тело Сухого начало содрогаться на кровати. Как будто мой включенный кипятильничек сдуру решил лизнуть…

Проклятие цыгана сработало и на этот раз.

Я сразу же выскочил за дверь и закричал охраннику, листающему журнал на кровати по соседству:

– Чего ты развалился? Там законник себя жизни лишает, а ты здесь яйца мнёшь!

Надзиратель как наскипидаренный сорвался с места, заскочил в палату, а потом вернулся с лицом, белее простыни:

– Там… там…

– Там труп, – констатировал я. – А я должен быть в своей камере. Поэтому пока не поднимай пыли, а проводи меня обратно и сделай вид, что я сегодня аккуратно сопел в две дырки. Потом уже устраивай панику и всё, что причитается. В конце концов, Сухой сам это сделал. Никто его не заставлял.

Надзиратель ещё несколько секунд переваривал мои слова, прикидывал, что ему будет, если наверху узнают про моё ночное дефиле, а потом кивнул:

– Идёмте. И это… прошу молчать о произошедшем.

– Я – могила, – я показал, как застёгиваю губы на молнию.

Впрочем, завтра как раз начинается мой путь в могилу, так что я недалеко ушёл от истины.

Мне оставалось только дожить до утра. Дождаться перевода. Надеюсь, что никому больше не придёт в голову лишать меня жизни?

За мной явились в семь.

Глава 3

Посёлок городского типа «Звёздный», закрытое административно-территориальное образование. Особняк профессора Степанова.

Началось моё обучение. Да уж, на старости лет пришлось сесть за парту. Причём учили как днём, так и ночью. Я сквозь сон слышал глухое бормотание из работающей колонки.

Меня готовили к переходу в прошлое…

Это только кажется, что перешёл, осознал себя и помчался на Красную площадь трескать мороженое по десять копеек. На самом же деле меня пичкали информацией по каплям, словно пытались влить в голову целое море знаний через крошечную воронку.

Небольшая комната, в которой я спал в редкие часы отдыха, была комфортнее тюремной хаты, но высокий забор с камерами по периметру напоминал, что сбежать отсюда будет гораздо труднее. Но бежать я и не собирался. Некуда, да и незачем.

Первые дни были адом. От обилия информации я порой даже путал Ленина с Брежневым, пятилетку с девчонкой-семилеткой, а «Белый лебедь» у меня начал ассоциироваться с балетом, а не с тюрьмой. Преподаватель, суровый мужчина с лицом, будто высеченным из гранита, хмурился и повторял:

– Товарищ, вы в Союзе таких ошибок не сделаете. Там за это не ругают – там за это сажают.

По вечерам мне включали записи речей партийных работников и Брежнева. Их тягучее, монотонное бормотание стало моим ночным кошмаром. Я засыпал под «дорогие товарищи» и просыпался оттого, что сам во сне бубнил: «Экономика должна быть экономной».

А ещё были практические занятия. Меня заставляли стоять в очереди за пивом, хлебом, овощами (пусть очередь и учебная, но ругались там от души, чуть ли не до мордобоя), разговаривать с органами и даже пить советское шампанское из гранёного стакана – «как положено». Однажды я неудачно пошутил про дефицит, и мой наставник, бывший чекист, холодно сказал:

– В 1974-м за такую шутку вас бы вызвали «на беседу». А в 1937-м – расстреляли. Учтите.

– Уж и пошутить нельзя, – покачал я головой.

– Вам нужно знать, что и когда говорить. И это будет полезно как для вашей безопасности, так и для вашего же блага, – отрезал наставник, закуривая «Беломор». – В Союзе шутки – это вам не нынешние мемчики в интернетике. Здесь каждая оговорка может стать волчьим билетом. Или того хуже.

Я быстро научился держать язык за зубами. Но не это было самым сложным.

– Вы идёте по улице. К вам подходит человек в штатском. Ваши действия?

Я неуверенно пробормотал что-то про вежливость и соблюдение законов.

– Неправильно! – рявкнул инструктор. – Первое: никакой инициативы. Отвечайте ровно то, что спросили. Второе: никаких подробностей. Третье: если спросили документы – показываете. Если не спросили – молчите. Четвёртое: ни в коем случае не улыбайтесь. Это подозрительно. Вас пригласили домой на чай. Что скажете?

Я растерялся:

– Спасибо, конечно…

– Неверно! – перебил меня инструктор. – Сначала вежливо откажитесь. Потом подумайте несколько секунд и согласитесь. Никуда нельзя ходить сразу и резко. Любые ваши поступки могут внимательно изучаться, взвешиваться и интерпретироваться.

И так день за днём в меня вплетали нити ушедшей эпохи – факты, даты, мелкие, но такие важные детали быта, уже стёршиеся в памяти. В юности мы редко замечаем эти крупицы времени, как не замечаем пыльцы на крыльях пролетающей бабочки. Некогда! Тогда мысли мои были заняты куда более приземлённым – как набить желудок дарами колхозного рынка. Или как заполучить улыбку румяной девушки после вечерних танцев под зажигательные звуки духового оркестра.

Особенно трудно давалось постижение той невидимой паутины, что опутывала советское общество – тончайшие нити социальных связей, незримые границы между «товарищем» и «гражданином», между рабочим в замасленной спецовке и интеллигентом в потёртом пиджаке. Приходилось учиться читать между строк «Правды» так, как монахи средневековья читали потускневшие фрески на стенах соборов – улавливая каждый намёк, каждую тень смысла.

Венцом подготовки стали испытания духа. Меня погружали в ледяные воды стресса, имитируя допросы с пристрастием, ночные обыски, исчезновения близких. После каждого такого урока инструктор, похожий на старого лесника, что знает все тропы в чаще, разбирал со мной каждое слово, каждый жест, каждый вздох – вытачивая из моего «я» новый ключ, способный открывать двери в прошлом.

Постепенно я начал ощущать странное превращение – будто кожа моя пропиталась запахом дешёвого табака «Примы», а в ушах навсегда поселился скрип трамвайных колёс по рельсам. Каждый прожитый день семидесятых годов оседал во мне, как известковые отложения в старом чайнике. С цветочком на эмалированном боку. Я уже понимал – назад дороги нет, и в этом новом-старом мире придётся играть по жестоким правилам, где неверный шаг может стоить не только карьеры, но и жизни.

Но были в той эпохе и светлые моменты – когда сквозь толщу лет я различал в глазах прохожих ту самую искреннюю веру в завтрашний день, что светилась, как незатемнённые окна в военное лихолетье. Люди тогда знали цену стабильности – пусть и скудной, но предсказуемой, как смена времён года. В их разговорах ещё жила романтика великих строек, та самая, что позже превратится в ностальгическую дымку для уставшего от перемен поколения.

А мороженое за десять копеек… Оно действительно было вкуснее. Возможно, оттого что в каждой вафельной крошке чувствовался вкус той, уже невозвратной простоты.

Казалось бы, что всё просто, но… Но иногда, в редкие тихие моменты перед сном, ловил себя на мысли: а ведь в людях того времени была своя правда. Грубая, неуклюжая, но настоящая. Не то что потом, когда всё стало тоньше, хитрее… и пустее.

Вспомнив о фильме «Назад в будущее», я попросил сводки спортивных матчей за те года. А также розыгрыши «Спортлото». Понимающий взгляд инструктора был подтверждением того, что я задал правильный вопрос. В самом деле, для моих возможных встреч, подкупов и дачи взяток будут нужны средства. А где их заработать быстро и без особых усилий?

Нет, я мог бы раскрыться в инженерном деле, долго и упорно пробивать новшества через тяжёлые бюрократические сети, но… Потерялся бы тот самый фактор, который очень ценен для меня – время.

Я уже прикинул простенькую схему: небольшие ставки через подставных лиц, распределение выигрышей, взятки тем, кто мог задать лишние вопросы. Не миллионы, но достаточно, чтобы купить лояльность, возможные фальшивые документы или даже чью-то жизнь.

Быстрый рывок по выигрышам и тут же уход в тень. Повезло чувачку, да и только. Зато отсекутся вопросы: откуда взялись деньги. Проход по грани, такой, чтобы не привлекать сильного внимания. Чтобы можно было воспользоваться воровским общаком без пристальных взглядов со стороны.

Надо упомянуть, что при обучении были задействованы гипнотические техники. Меня погружали в транс, а когда просыпался, то голова отчаянно болела, словно её использовали вместо мяча в футбольном матче.

Понятно, что таким образом в меня вдалбливали знания, но… Вот лопнет какой-нибудь сосудик в голове и всё – кранты эксперименту!

Однако всё вроде бы обошлось и прошло нормально. Свой мозг я и до этого не запускал, старался развивать по мере надобности и даже выше, а сейчас его вообще заставили работать не на привычные десять процентов, а на все восемьдесят пять! Больше вряд ли смогли заставить – я мысли читать не научился, а это значит, что недожали слегонца.

Я же обучался, вспоминал всё заново и иногда… В редкие моменты приходили воспоминания как бы сами собой.

В семидесятые годы, когда город манил людей стальными объятиями заводов и широкими проспектами, дед с бабкой, словно перелётные птицы, каждое лето возвращались в родное село. Деревня манила их не ностальгией, а щедростью, сравнимой разве что со сказочным садом Гесперид. Привезут мешок картошки – увезут пять. Земля одаривала их, как добрая мать родных детей.

Меня, мальчишку, брали с собой в эти походы за деревенским богатством. Пока взрослые, согнувшись в три погибели, добывали из чёрной земли «стратегический овощ», я бороздил водные просторы на пластмассовом кораблике. Он блестел на солнце, как серебряная рыбка, а я воображал себя капитаном, плывущим по изумрудному морю. Пусть это море умещалось в бочке с дождевой водой, но там происходили такие приключения, какие даже капитану Джеку Воробью не снились!

Моя бабка, женщина с глазами, острыми как серп, скоро заметила неладное. Дед, обычно равнодушный к сельским трудам, вдруг преобразился. Он начал рваться на нелюбимую прежде работу, а в перерывах неизменно подходил к старой берёзе на краю огорода. То поправит под ней грабли, то будто случайно обопрётся о ствол, задумчиво глядя в её шумящую крону.

Бабка молчала, но в её голове поселилась тень подозрения.

На следующий день, когда дед ушёл в поле, она подошла к берёзе. В морщинистых руках ствол оказался не таким уж гладким, и оказалось, что старое дерево хранило тайну. Дуплистое нутро берёзы скрывало не сказочную иглу Кощея, а пять бутылей самогона, аккуратно укутанных в солому. Они поблёскивали в темноте, как янтарь в торбе купца.

Мудрая женщина не стала устраивать сцен. Вместо этого она, словно алхимик, превратила пять бутылей в десять, разбавив хмельной эликсир хрустальной колодезной водой. Две припрятала – про запас, на чёрный день.

Дед потом ходил задумчивый, как осенний лес. Его «энергетик» вдруг потерял былую силу, а берёза перестала манить своим тенистым уютом.

Что касается «зелёного змия», то со мной на эту тему беседовал сам хозяин особняка. Профессор Степанов, Михаил Дмитриевич, смотрел на меня ласково, как мог смотреть профессор Преображенский на собаку Шарика до операции:

– Ну-с, как у вас с алкоголем, любезный? Употребляете или как?

– Или как, профессор, – ответил я. – На зоне особо не побухаешь, да и не в радость мне это – клетки мозга поутру в унитаз сливать.

– Ну да, ну да, я слышал, что в вашем деле мозг был рабочим инструментом. Однако надо учитывать тот факт, что в СССР частенько важные вопросы решались за рюмкой горячительного. Вы как? Умеете правильно пить?

– Ни разу в жизни пьяным под забором не просыпался. Даже когда молодым и безголовым был, то всё равно до дома добирался. А как женился, так и вовсе завязал.

Профессор Степанов медленно прошёлся по кабинету взад-вперёд, его тень скользнула по дубовым панелям стен, словно маятник старинных часов. Хозяин особняка остановился у окна, за которым шелестели липы, и повернулся ко мне, поправляя пенсне:

– Очень рад слышать, очень рад… – его голос звучал, как шорох страниц в старинной библиотеке. – Но понимаете ли, любезный, в том времени, куда вы отправляетесь, «культурное питие» было не просто привычкой – это был своеобразный ритуал. Запомните: три рюмки – это разговор по душам, пять – откровенность, семь – опасная зона. Переступите эту черту – и вы уже не хозяин положения, а его заложник.

Я кивнул:

– Значит держаться в рамках «душевного» разговора?

Профессор вдруг оживился, его глаза заблестели:

– Именно! Но главное – никогда не отказывайтесь поднимать тост за партию. Даже если будете пить минералку – поднимите бокал. Это вопрос не веры, а выживания и продвижения. Чтобы видели, что вы верной дорогой идёте, товарищ.

Он подошёл ближе, и я уловил запах дорогого одеколона и книжной пыли:

– А теперь скажите мне, как вы поступите, если на банкете вас будут настойчиво угощать, а вам нужно сохранить ясную голову?

Я усмехнулся:

– Я знаю, что закусывать лучше жирным. Что рюмка водки срабатывается организмом за час, как бокал вина или пива. Что лучше двигаться, больше пить воды и не мешать напитки. И главное – не понижать градус.

Профессор вдруг рассмеялся, его смех напоминал скрип старого кресла:

– Браво! Вижу, вы действительно умеете приспосабливаться.

Он вдруг стал серьёзен:

– Алкоголь в том мире – это и меч, и щит, и петля на шее. Вы должны научиться обращаться с ним, как фехтовальщик с рапирой – изящно, расчётливо, всегда контролируя ситуацию. Потому что одно неверное движение… – профессор сделал паузу, – и вы уже не пьёте, а рассказываете всем напропалую, что будет в будущем.

– А что до генсеков? Как с ними в баньке не бухнуть? – подмигнул я.

– С ними самое опасное. Если доберётесь до верхушки власти, то нужно крепко-накрепко держать в уме, что сейчас вы находитесь рядом с тиграми, которые прогрызли себе путь наверх. Люди шли по головам и за свой путь успели насмотреться такого, что волосы порой встают дыбом. Тот же Хрущёв, как вы помните, был одним из партийных руководителей, кто присылал расстрельные списки. А потом принёс «Секретный доклад». Зачем вообще это было нужно Хрущёву? Он бы вполне мог без громких обличений начать без лишнего шума пересматривать дела репрессированных. Но нет. Невозможно постоянно говорить, что чего-то нет, когда это есть. И он очень сильно боялся, что появится кто-то другой, кто объявит об этом. А тогда Хрущёв сам окажется не в числе разоблачителей, а среди пособников Сталина, участвовавших в репрессиях. Он просто хотел опередить всех, потому что любой из Политбюро мог сказать: «Никита Сергеевич, а ты сам-то чем занимался? Кто подписывал расстрельные списки? А кто предложил устраивать публичные казни на Красной площади?» Ему сам Сталин на списках репрессированных, которые Хрущёв отсылал наверх, ставил резолюцию: «Уймись, дурак!». Это был настоящий бег наперегонки – кто быстрее объявит «страшную правду».

– Суровое было тогда время. Но меня-то отправляют в более поздний отрезок.

– Да, но надо учесть, что ваш отрезок времени ненамного отстоит от только что озвученного мной. И те же акулы продолжили плавать в очень мутной политической воде.

– Понимаете, любезный, – профессор задумчиво покрутил в пальцах карандаш, будто проверяя его на прочность, – ваша миссия тоньше, чем кажется. Эти партийные работники… За их улыбками скрывалась натура охотников. Банный день? Чистейшая проверка на вшивость. Там не столько пьянство проверяли, сколько умение держать язык за зубами, когда пар да водка расслабляют.

Он вдруг оживился:

– Возьмём Леонида Ильича. Обожал он компанию весёлых, но… – профессор щёлкнул пальцами, – переступи невидимую черту, и всё. Был у нас один номенклатурщик, на банкете разошёлся – рассказал похабный анекдотец про политбюро. Вечером был душой компании, утром стал пенсионером союзного значения.

Я свистнул:

– То есть каждая шутка как ходьба по минному полю?

– Точнее не скажешь! – профессор вскочил и начал расхаживать по кабинету. – Представьте себе: парная, все голые, как мать родила, водочка течёт рекой… Казалось бы – полная расслабуха. Ан нет! Именно тут-то и принимались решения, ломавшие судьбы. Недаром умные советчики шептали своим подопечным: «Товарищ, здесь даже стены имеют длинные уши».

– Выходит, банный день – это как допрос с пристрастием, только с веником и закуской?

– Ха! – профессор ехидно ухмыльнулся. – При допросе тебя хотя бы предупреждают, что ты можешь не свидетельствовать против себя. А тут… Пройдёте проверку паром – живите как сыр в масле. Оступитесь – пенсия на двести рублей в месяц с волчьим билетом. И помните, – он вдруг понизил голос до шёпота, – самое опасное не когда вы молчите, а когда вам показалось, что вы среди друзей.

Я посмотрел на него:

– Скажите, профессор, а сами бы вы хотели вернуть Советский Союз?

– Хотел бы я? – грустно усмехнулся он и задумчиво проговорил. – Он вкладывал в наши руки не готовые истины, а огранённые как алмаз вопросы, заставляя пальцы обжигаться о грани сомнений. Мы росли, как молодой лес после пожара – упрямо, криво, но неизбежно вытягиваясь к свету сквозь пелену собственного неведения. Годы текли, как речная вода, унося с собой юношеский максимализм. Мы обрастали регалиями, как старые дубы – лишайником, принимая позолоту наград за подлинную мудрость. А он молча наблюдал. Смотрел, зная, что настоящее понимание, как весенний лёд, приходит только с первыми оттепелями жизненного опыта. Он был странным садовником нашей судьбы. Посылал нас – эти неокрепшие ростки – то в душные аудитории, где ковался разум, то в жаркие цеха, где закалялась воля. Бросал в студёные воды северных строек и раскалённое пекло космодромов. Как сеятель, не жалеющий зерна, он разбрасывал нас по необъятным просторам, зная, что лишь в бороздах реального дела прорастёт характер. И характер прорастал… Так что да, я хотел бы, чтобы Союз вернулся, и чтобы сделал-таки человека будущего гораздо лучше чем то, что есть сейчас! Сейчас тоже люди замечательные, но… Я уверен, что потребительство и капитализм сломали и извратили многие судьбы. Мы перестали мечтать о звёздах, а начали грезить о каких-то коробочках, которые выходят каждый год новые! И это неправильно…

Не найдя, что ответить, я только поджал губы.

Я должен был заниматься неделю, но после просьбы о получении информации об Америке, обучение растянулось на ещё одну неделю. Сначала не хотели давать этой информации, но после разговора с Владимиром Владимировичем…

Обучение превратилось в настоящий марафон. Казалось, чем больше я узнавал, тем больше понимал, как мало на самом деле знаю. После запроса про Америку ко мне приставили нового инструктора – сухонького старичка с глазами, похожими на два рентгеновских аппарата. Он представился как «товарищ Николай», но я был почти уверен, что это не его настоящее имя.

– Вот вам базовый курс, – сказал он, кладя на стол папку с грифом «Совершенно секретно». – Политика, экономика, культура. Особое внимание – кинематографу и музыке. Вы должны знать «Битлз» лучше, чем свои пять пальцев, и разбираться в «Роллинг Стоунз» лучше, чем в марках советского пива.

Я открыл папку. Внутри лежали вырезки из западных газет, фотографии, даже какие-то рекламные проспекты. Всё это выглядело как артефакты с другой планеты.

– А язык? – спросил я.

– Языком займёмся отдельно.

И занялись. На следующий день меня погрузили в гипноз, и в моей голове зазвучала странная какофония – английские слова, фразы, идиомы. Они врезались в сознание, как иголки в подушку. Просыпаясь, я ловил себя на том, что мысленно строю предложения с «man» и «dude», а во сне мне снились большие города с небоскрёбами и вывесками на чужом языке.

– Какого чёрта?! – выругался я как-то утром, обнаружив, что могу свободно пересказать сюжет «Звёздных войн» на английском.

– Побочный эффект, – равнодушно ответил «товарищ Николай». – Зато теперь вы сможете сойти за американца. Ну, или хотя бы за канадца.

Но самое интересное началось позже. Меня учили не просто языку, а менталитету. Как вести себя в американском супермаркете, как реагировать на рекламу, как смеяться их шуткам. Даже как правильно держать гамбургер, чтобы не выглядеть идиотом.

– Главное – не переигрывать, – предупреждал инструктор. – Если вас спросят, откуда вы, говорите, что из Чикаго. Там акцент нейтральный. И, ради Бога, не пытайтесь копировать негров. Белые американцы так не разговаривают, если только они не хиппи или не наркоманы.

К концу недели я уже мог поддержать разговор о Никсоне, Вудстоке и даже о последних матчах НБА. Но чем больше я узнавал про Америку, тем сильнее понимал, насколько всё это хрупко. Одно неверное слово – и любая случайная встреча в баре могла стать фатальной.

– А что, если меня всё же расколют? – спросил я в последний день.

«Товарищ Николай» ухмыльнулся:

– Тогда надейтесь, что успеете застрелиться раньше, чем вас возьмут живым.

После поднимающего дух обучения, меня завели в отдельную комнату, которая походила скорее на операционную палату. Тело облепили таким количеством датчиков, что кожа почти скрылась под ними.

Семь человек трудились у мониторов, перебрасываясь непонятными мне словами. Я особо не вслушивался. Последним, кого я увидел, был профессор Степанов. Он ввёл мне в руку очередную иглу с длинной капельницей и поправил кислородную маску на лице:

– Я желаю вам удачи и… До встречи в светлом будущем!

Я кивнул, прикрыл глаза и погрузился в тёплую темноту.

Пробуждение было крайне резким и неожиданным…

Глава 4

Чёрт возьми, где же обещанные тоннели со светом в конце? Никаких сияющих врат, ангельских хоров или хотя бы голоса покойной бабушки: «Шуруй, внучок, шуруй быстрее!» Просто щелчок – и я уже здесь, в чужом теле, с пересохшим ртом и запахом горелой изоляции в ноздрях.

Провод, этот гад, ещё дёргался у меня в пальцах, когда я швырнул его прочь. Он злобно зашипел на столе и выплюнул сноп искр. А потолочная лампочка – предательница! – тут же сомкнула своё жёлтое веко, погрузив комнату в полумрак. Видимо, местная электроника держала круговую поруку.

Сердце в груди билось неровно, словно ритм задавал пьяный барабанщик на похоронах дирижёра. Тело было тёплым, но каким-то… ненадёжным. Как подержанный «Запорожец» после десяти лет эксплуатации у таксиста-алкоголика.

И вот сердце начало глохнуть, лишённое подпитки энергии…

Ага, в это время настоящий инженер запаниковал, шокированный произошедшим, и глупо помер. Так что у меня всего-то ничего осталось. Его мозг я занял и теперь… В области сердца очень сильно кольнуло. Так проткнуло, что из глаз посыпались искры ярче тех, которые выдал провод.

Ладно, герой, ты же не для того сюда попал, чтобы сдохнуть в первые пять секунд!

Руки сами потянулись к груди – старый приём из курса гражданской обороны. Если сердце барахлит, значит, надо… глубоко вдохнуть и резко ударить кулаком выше мечевидного отростка. Сам себе… Очень сильно!

Я так и сделал.

Раз!

Два!

Три! Ну же!

Тело вздрогнуло, как заглохший «Москвич» при удачном толкаче, и сердце рвануло вперёд, словно испуганный заяц. В груди заурчало, зашипело, и наконец мотор заработал – сначала с перебоями, потом ровнее.

Попытался сесть, и мир вокруг поплыл, как дешёвая акварель под дождём. Рано ещё садиться! Где-то в углу сознания пролетели обрывки чужих воспоминаний – чертежи, сварка, чей-то голос: «Петька, да ты чего, там же фаза!»

Ну да, Петька – это моё новое имя. Пётр Анатольевич Жигулёв, собственной персоной.

– Ну что, Петька, – пробормотал я, отплёвываясь от вкуса меди на языке, – давай-ка оживлять твою потрёпанную оболочку.

Лёгкие скрипели, как несмазанные мехи гармони. Я судорожно хватал воздух, и каждый вдох обжигал, будто глоток самогона из технического спирта. Но кислород – он и в Африке кислород. Мозг прояснялся, мир вокруг постепенно переставал быть размытой кляксой.

– Дыши, Петька, дыши…

Молодое тело стремилось жить и пятна понемногу отходили с глаз. Вскоре даже получилось присесть, оглядеться.

Я осмотрел себя: рабочий комбинезон с пятнами масла, руки в царапинах и ожогах – типичный портрет советского электрика-самоучки. На запястье – часы «Ракета» с треснутым стеклом. Ого, любимая марка часов Брежнева! Стрелки показывали без десяти девять.

Пальцы нащупали в кармане пачку «Беломора». Папиросы помяты, но курить можно. Зажигалка на месте – старый добрый «Огонёк», холодная, плоская игрушка. На боку схематичные изображения ряда красноармейцев и цифры: 1917 1967.

Ну что же, значит, живём! Как пел Цой: «Если есть в кармане пачка сигарет, значит всё не так уж плохо на сегодняшний день!»

Где я? Судя по всему, я находился в комнате общежития. Почему общежития? Потому что за дверью раздался недовольный грубый голос соседа:

– Опять Петька чегой-то наху… нахимичил? Третий раз за неделю пробки вышибат! Эй, ты живой там, инженеришка доморощенный?

Буммм!

Судя по звуку, в дверь влепил копытом конь Будённого. Даже кусок бежевой краски слетел мелким листиком с правого угла двери. Михаил Петрович Игонатов был суров и любил иногда позволить себе залить за воротник. В таких случаях его жена Людмила выскакивала из дома, а сын, десятилетний Макарка, прятался в комнате Петра Жигулёва. Это меня так натаскивали в особняке профессора. Всё-таки я должен был знать соседей по коммунальной квартире.

– Живой я! – постарался как можно громче пискнуть в ответ. – Живой!

– Ну, дохимичишься как-нибудь… Дохимичишься… – прогудело за дверью. – Ладно хоть пробок с завода притаранил, а то тащись за ними в такое время!

– Кузьмич, ты ба сунул пару раз энтому козлёнку, а не то телявизер не даёт нурмально посмотреть. А ежели кинескопка сядет? Кто тогда менять будет? Ась? – послышался визгливый старушечий голос соседки, Матроны Никитичны Корносенко, женщины редкой вредности и крайне склочного характера.

Дверь дрогнула под очередным ударом, и я понял – сейчас она не выдержит. Михаил Петрович явно не собирался ждать приглашения.

– Живой, говоришь? – раздался хриплый бас. – А ну-ка открой, Петро, а то я тебе сейчас живости поубавлю!

Я кое-как встал. Пошатнулся. Двинулся к двери, всё ещё чувствуя, как ноги подкашиваются и колени трясёт. В небогатой комнате была одинокая металлическая кровать, шкаф с покосившейся дверцей. Стол с остатками еды и два стула. Обои в углу слегка отклеились. Тюлевые шторы на окнах явно не стирали с момента покупки. В углу стопки сложенных книг. Холостяцкая берлога.

Дёрнул щеколду, потянул скрипучую ручку – и передо мной возникла монументальная фигура соседа. Тапки на босу ногу, семейные трусы и майка с застарелыми пятнами. Михаил Петрович стоял, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь на палубе. Его лицо цвета спелой свеклы излучало то самое «добродушие», которое обычно предшествует кулачным разборкам.

– Ну и рожа у тебя, Жигулёв! – фыркнул он, окидывая меня мутным взглядом. – Давай сюда пробки, а то скоро новости будут показывать.

Из-за его спины высунулась морщинистая физиономия Матроны Никитичны. Такую особу можно часто увидеть на рынке, скандалящую по любому поводу. То ли ей морда окуня не понравилась, то ли рожа продавца… Энерговампир. Главное – поскандалить и с чувством удовлетворения умчаться к себе, праздновать не просто так прожитый день.

– Он же себе, Петрович, все мозги ужо расхлебянил со своими экспериментами! – заверещала она, тыча в меня костлявым пальцем. – В прошлый месяц у меня утюг сжёг, а теперь вот телявизер! Да за такое в колхозе бы тебя…

– Да заткнись ты, старуха! – неожиданно вступился Михаил Петрович. – Мужчины разговаривают!

– Чего «заткнися»? Чего «заткнися»? Ишь, бельмы залил и сразу смелым стал? Я на вас ужо управу найду! Я вас ужо всех к ногтю! – завопила Никитична, благоразумно отскакивая на пару метров.

Михаил Петрович фыркнул, достал из кармана смятую пачку «Казбека»:

– Ладно, электрик-самоубийца, давай по-быстрому. Я тебя придержу, чтобы не навернулся с табуретки.

Матрона Никитична злорадно закивала:

– А я ишо милицию позову! Пущай разберутся, почему у нас весь дом без света из-за этого… этого…

– Гения электротехники? – подсказал я, чувствуя, как потихоньку возвращаюсь в себя.

Мне здесь определённо нравилось. Какой-то душевный приём получился, как будто после долгой отлучки вернулся в родные места.

– Колоборода и бездельника! – поправила старуха.

Михаил Петрович громко рассмеялся и шлёпнул меня лапой по плечу:

– Ну что, Петро, берёшь инструмент и показываешь класс? А то старуха тут реально милицию начнёт кликать…

Я вздохнул и потянулся за пробками на руке Петровича. Первое испытание в новом теле – и такое типично-советское: починить электрику под угрозой физической расправы и в окружении недовольных соседей.

Коридор был типичным для коммунальной квартиры советского толка – длинный, и узкий, освещённый одной-единственной лампочкой под потолком, которая иногда мигала с таким усердием, будто передавала азбукой Морзе: «бе-ги-те-от-сю-да».

Всё ненужное, что было жалко выбросить или «могло ещё пригодиться», выставлялось в коридор. Так что висящие на стенах старые тазы, прислонённые к шкафам лыжи, разбитые деревянные ящики – всё находило последнее пристанище именно здесь. От стены к стене были натянуты верёвки, на которых сушилась одежда и даже нижнее бельё: в коммуналке стесняться было невозможно.

Вдоль коридора тянулись двери – одинаковые, как пайки в столовой, различающиеся только степенью обшарпанности. В крайней комнате жил ещё тихий пенсионер Семён Абрамович Шлейцнер. Сейчас из его комнаты не раздавалось ни звука. Может быть приник волосатым ухом к замочной скважине и старательно впитывает очередной акт коммунальной жизни.

Воздух колыхался густым коктейлем из запахов: дешёвый табак «Казбека», жареная картошка, немного затхлости, пивной аромат, одеколон «Шипр» и едва уловимый аромат надежды на лучшую жизнь.

Встал на шаткий стул. Петрович поддержал, чтобы не грохнулся. Одну керамическую на «фазу» и вторую керамическую на «ноль». Вот и ладушки. Первое испытание на замену прошёл, и лампочка под потолком радостно заморгала. Завела свою «морзянку».

– Ты это… давай, поаккуратнее, – посоветовал на прощание сосед. – Мало ли чего…

Да уж, мало ли чего…

Пока что Михаил Петрович был только навеселе, но чувствовалось, что вскоре заведётся патефон счастливой семейной жизни, пойдут пьяные песни, разборки, а Макарка снова останется спать у меня. Надо на всякий пожарный разложить раскладушку. Пусть пацан спит, мне не жалко.

Когда вернулся в комнату, то сразу открыл окно. В комнату ворвался гомон голосов с улицы, гул редких проезжающих машин, глухие удары по мячу и детский смех. Шорох липовых листьев под напором ветра старался приглушить идущие звуки, но ему это слабо удавалось.

Начало лета, первые дни каникул. Ребятня зашвырнула учебники подальше и теперь отрывалась за все месяцы сидения за партами. Таких разве загонишь домой? Я себя помню – даже попить старался не забегать, чтобы не оставили заниматься какими-нибудь домашними делами. Ведь на улице футбол… на улице друзья… на улице лето и всё радуется жизни.

– Васька-а-а! До-о-омой! – полетел под темнеющим небом страшный для мальчишки крик.

– Колька-а-а! Тоже давай домой! – вот ещё кому-то на голову свалились оковы родительской любви.

– Ну, ма-а-ам, ещё пять минуточек! – в слабой попытке выторговать себе ещё немного свободы прозвенело на улице.

– Домой, я сказала! А не то завтра вообще гулять не пущу! – материнская суровость была непоколебима.

И угроза была действительно реальной. Что может быть хуже для пацана, когда летом запирают в четырёх стенах?

Я невольно улыбнулся. Что-то мягкое и тёплое расширилось в груди. Как будто развернул полузабытый альбом с фотографиями, где я, вихрастый мальчишка, улыбаюсь во все тридцать два зуба, сидя на заборе или с футбольным мячом подмышкой.

Кстати, а как я сейчас выгляжу? Нет, мне показали материалы, фотографии, но одно дело увидеть это на пожелтевшей бумаге, а совершенно другое – полюбоваться собой в полный рост.

Где может быть зеркало? Наверное, там, где чаще всего бреются и умываются? Я выглянул в коридор – никого. Аккуратно прошел до ванной. Моё дефиле осталось незамеченным.

Толкнул дверь ладонью. Она легко распахнулась, показывая небольшую комнату, скорее даже каморку, заставленную предметами быта: тазики, бельевые верёвки, веник и самое главное – покоцанное зеркало с отбитым краешком, висевшее прямо над чугунным умывальником.

Пожелтевшая ванна давно уже требовала законной сдачи на металлолом, но её упорно отказывались сдавать. Использовали её в качестве душа, потому что она была проржавевшей и несимпатичной. В такой не станешь разлёживаться. Похоже, что и здесь работал один из главных принципов коммуналки: всё общественное – ничьё.

Ладно, мне нужно зеркало. За ним я и пришёл сюда.

Подошёл ближе, рассматривая своё отражение внимательно, почти недоверчиво. Лицо выглядело молодо, свежо, кожа гладкая, глаза голубые, соломенного цвета волосы коротко подстрижены и аккуратно уложены набок. Фигура не совсем спортивная, похоже, что инженер не очень увлекается спортом. Ничего, это можно поправить. Но вот лицо, выражение глаз… Глаза смотрели уверенно, спокойно. Где-то в них скрывалась мудрость веков.

Надо будет ещё поработать над выражением глаз. Не может такой взгляд быть у молодого человека.

– Ванну не занимать! Севодня моя очередь мыться! – раздался из-за дверей дребезжащий голос Матроны Никитичны. – Я вона и ведро ужо поставила греться! Так шо вскорости мне ванная понадобится.

– Да-да, я сейчас выйду, – отозвался я. – Вот только прыщ на носу выдавлю и сразу же выйду.

– Давай-давай, а то скоро ужо вода закипятится! – последовал ответ.

Ну что же, собой я налюбовался. Теперь можно и в комнату идти. Прикинуть что и как, чтобы сподручнее начать действовать.

– Петька, у тебя скоро курица в угольки превратится! Почти вся вода выкипела! – послышался окрик старухи, когда я вышел из ванной.

Во как, оказывается, у меня ещё и курица варится? Ну что же, судя по бурчанию в животе, это была неплохая новость.

– Иду, Матрона Никитична, спасибо! – откликнулся я и в самом деле поспешил на кухню.

Кухня коммунальной квартиры представляла собой гимн житию сообща. Тут трудно было собраться всем вместе и не помешать друг другу. Тут всё пропахло табаком и хлоркой. И тут чего-то не хватало… Но чего именно? Вроде вся кухонная утварь была представлена в полной мере. Пузатые кастрюли теснили тощие сковородки, черпаки на стенах выглядели как мечи на подставках кузнецов. Сверху над кухней грустно висело сохнущее бельё. Ножи, вилки, ложки – тоже всё было, но вот какой-то детали мне недоставало.

Так как в других коммуналках выделяли по одной газовой плите на три семьи, а у нас было четыре, то нам выделили две плиты.

На одной в самом деле стояло большое ведро с водой, а на другой начинала шипеть голая птица, планирующая перейти в разряд «куры-гриль». Пришлось добавить воды и даже потыкать упругую птицу – не стала ли мягче? Можно было не тыкать. Судя по внешнему виду, в бытность свою живой и здоровой, она на семь корпусов обставляла олимпийских бегунов.

Есть такую курицу можно, но долго и упорно. Что планировал сделать инженер? Суп? Ради бульона поставил?

Справа от двери был стол-комод Петра. В нём должны были храниться овощи, хлеб, макароны и то, что не успели сожрать тараканы. Значит, оттуда я должен был брать свои припасы и не скалить зуб на чужое. И тут до меня дошло, чего не хватало на кухне – холодильника!

Такой простой и привычной в быту вещи тут не было! То есть разные прибамбасы были, а вот холодильника не было. Похоже, что дорогая это штукенция для коммуналки семидесятого года.

Так как вода закипела вновь, то я решил остановить свой выбор на супе. Сварю на пару порций, чтобы скиснуть не успел. Однако, стоило мне только почистить одну картофелину, как начался концерт без заявок.

Из комнаты Игонатовых раздался женский вскрик, затем шум бьющейся посуды и мужской рёв:

– Да как же ты меня одолела! Мой выходной! Хочу и пью! На свои! На кровные!

Дверь с треском распахнулась. В коридор вылетела заплаканная Людмила, а следом за ней выскочил худенький Макарка. Я попался на глаза, и женщина тут же бросилась ко мне:

– Петенька, миленький, спаси! Можно у тебя Макара на ночь оставить? А я уж потом отстираю в случае чего…

– Да без вопросов, Людмила, – пожал я плечами и показал глазами на комнату. – Опять буянит?

Людмила только всхлипнула в ответ и отвела глаза. За дверью Шлейцнера послышался тихий шорох. Похоже, что старичок занял свой привычный наблюдательный пост.

– Людка, зараза! Куда убежала? Я ещё не закончил! Не сметь убегать, когда… ик! Когда с тобой муж разговариваит! – раздался пьяный рык из комнаты, а на пороге возник Михаил Петрович.

Покрасневшие стеклянные глаза уставились на стоявшую возле меня жену. Потом на меня, на Макарку.

– Чево вы тут шушукаетесь? А? Или договали… договариваетесь до чего? Может у него ночевать бушь? А?

Я на всякий случай выступил вперёд, закрыв телом Людмилу и Макарку, дружелюбно улыбнулся:

– Михал Петрович, может, хватит домашних кошмарить? У меня вон, чуть курица от твоего грозного рыка из кастрюли не убежала…

Михаил Петрович, широко расставив ноги и уперев руки в бока, скривил рот в недовольной ухмылке:

– Курица твоя пусть хоть где гуляет, мне до неё дела нет никакого! Зато жена моя должна сидеть дома и слушать мужа! Без разговоров! Потому шо она мне законная супруга, а не вольная птица! Макарка! Геть ко мне! Пошли, я тебя боксировать буду учить!

– Не надо, папка! Я не хочу! – пискнул Макар из-за спины.

Никогда не любил пьяных. Вот прямо-таки порой до передёргивания доходило при взгляде на таких. Да к тому же если бухой, так ещё и куражится начинает… Вообще таких не понимал.

– Михал Петрович, не надо. Ты ребятёнка и так зашугал донельзя, – покачал я головой. – Ты лучше поучишь, когда трезвый будешь.

– Чо-о-о? Ты мне ещё поуказывай тут! Я тя щас сам боксу научу! – сосед двинулся ко мне с набыченным взглядом и поднятыми к подбородку руками.

Глава 5

Михаил Петрович приближался медленно, но неумолимо, будто асфальтоукладчик катился навстречу. Грозно двигался. От выдоха соседа нанесло вонючим запахом перегара, а этот запах способен отравить даже самые светлые воспоминания детства.

Стоял я неподвижно, стараясь казаться спокойнее, чем чувствовал себя внутри. Держался. Улица была далеко отсюда, свежий воздух проникал сквозь открытую дверь комнаты в полутьму коридора, который становился всё теснее и теснее.

– Может, не надо, Михаил Петрович? – поджал я губы.

Без вопросов и лишних разговоров сосед выбросил джеб. Ноги слегка подогнулись сами собой, корпус качнулся, будто невидимая сила толкнула меня назад. Кулак пронёсся возле носа. Почти… Взглядом наткнулся на испуганные глаза ребёнка, застывшего в нерешительности между страхом и любопытством.

– Сам знаешь, Михаил Петрович, что ты зря заводишься, – тихо сказал я, пытаясь удержать равновесие голоса и тела одновременно. – Не враг я тебе. Сколько лет бок о бок прожили…

Но слова мои прозвучали слабо для пьяного разума, утонули в густоте воздуха, пропитанного агрессивными эмоциями и злостью.

Сосед сделал ещё один шажок вперёд, и вдруг пространство вокруг нас стало сжиматься, будто мы оказались вдвоём посреди пустоты, отрезанные от всего мира. Воздух сделался вязким и тяжёлым. Густым.

В меня полетел кулак. Уход. Новый удар. Уклон.

Я понимал, что если ещё раз отступлю и уклонюсь, то кулак может прилететь в лицо Людмилы или Макара. Надо принимать бой!

Новый широкий замах и я дёргаюсь навстречу. Подбиваю плечом локоть снизу и слышу хруст в руке Михаила Петровича. Не перелом, но растяжение точно будет.

Тут же продолжаю действовать жёстко. Иначе с пьяным никак. Хук слева. Быстрый удар попал в челюсть, качнув голову соседа назад, разбрызгав слюну и алые капельки крови. Тут же удар в «солнечное сплетение». Удар вышел коротким, быстрым, выброшенным почти бессознательно. Ударил чисто рефлекторно, полагаясь на старые тренировки и адреналин.

Кулак вошёл точно в солнечное сплетение, сбив дыхание противника. Его фигура покачнулась, ноги подкосились.

Макар издал сдавленный всхлип, прикрыв ладошкой рот, уставившись на отца широко раскрытыми глазами.

Михаил Петрович ухватился за стену, тяжело дыша. Кажется, понял наконец, что игра стала серьёзней. И что против него вовсе не привычный молодой доходяга-инженеришка, которого можно было соплёй перешибить. Сосед вроде как даже протрезвел от боли. Уставился на меня недоверчивым взглядом. Старался вдохнуть поглубже, но не получалось.

Мне оставалось только добить. Всего один удар и громила-бузотёр рухнет на колени…

Стало тихо, слышны лишь свистящие попытки вздохнуть да негромкий шёпот ребёнка:

– Папка…

Этот шепот вернул мне осознание реальности, напомнив, почему нельзя доводить дело до крайности. Я медленно опустил руку, успокаивая пульс, возвращая себе контроль над телом и чувствами.

Теперь оставалось дождаться реакции побеждённого соперника. Как поступит дальше?

– Хватит, Михаил Петрович, – выдохнул я устало. – Остынь… Возьми себя в руки. Пойми, ты ведь сына сейчас испугал окончательно.

Шевельнувшись, тот бросил быстрый взгляд на сына, потом опять на меня. Лицо его покраснело сильнее, губы дрогнули, готовясь произнести что-то резкое.

Я покачал головой, мол, не надо.

Сосед молчал, вроде продышался и теперь густо краснел, постепенно осознавая произошедшее. Его, здоровяка и явно не дурака помахаться, сделал какой-то замухрышка, которому достаточно хорошего фофана для сотрясения мозгов.

Вдруг резко отвернулся и просипел:

– Ты где так намастырился кувалдами махать? Как будто лошадь копытом лягнула.

– Да при заводе секцию открыли. Вот в неё и записался, – пожал я плечами.

Не стану же я говорить, что сейчас у меня заныли руки, да и по спине пробежали ручейки пота. Ещё вроде бы сустав выбил на среднем пальце. Не любил инженер спорт, не любил…

– Моего Макарку поднатаскаешь? – почти дружелюбно спросил сосед.

– С удовольствием! – улыбнулся я. – Могу и тебя в пару взять. Только пить бросить придётся. Спирт и спорт плохо совмещаются.

– Посмотрим, – буркнул Михаил Петрович и оглянулся на высунувшуюся Матрону Никитичну. – Брысь, кикимора старая! Концерт закончен!

– Мало тебе Петька сунул! Дык так тебе и надо, оголоеду проклятущему! Ишь, бельма залил! Моя бы воля – всю бы носопырку тебе разгваздала! – погрозила пятнистым кулачком боевая старушка.

Однако, стоило только соседу сделать движение в её сторону, как Никитичну тут же словно ветром задуло в комнату. Только слышно было, как дверь закрылась на щеколду, а с той стороны послышались доброжелательные уговоры убиться головой об унитаз, и чем скорее, тем лучше.

– Михаил Петрович, может, тебе спать лечь? У меня вон как раз бульон на подходе. Похлебаешь немного, а с утра всё веселее просыпаться будет, – сказал я миролюбиво, чтобы перебить истерические взвизги.

– Бульон? Куриный? Похлебать? Ладно, Петька, умеешь ты убеждать, – хмыкнул Михаил Петрович и протянул лапищу. – Мир?

– Конечно же мир, мы же всё-таки соседи, – улыбнулся я и крепко пожал протянутую пятерню.

Пережимать друг другу руки не стали. Хватит. Уже посоревновались. Просто обменялись мужскими рукопожатиями, показали друг другу, что не держим камня в кулаке.

Из-за спины выскочила Людмила, остановилась на миг, как будто наткнулась на незримую преграду. Муж взял её за руку:

– Да ладно, чё ты. Помутилось немного в башке. Уж прости…

Людмила недоверчиво посмотрела на мужа, но рука её осталась в его ладони, едва заметно расслабляясь. Она опустила глаза. На потемневшие от времени половые доски капнула слезинка.

Михаил вздохнул, положил свободную руку ей на плечо:

– Идём, я это… пришёл в себя. Макарка, ну чего ты испугался? Вон вишь, Петька не испугался. Будь как Петька. Пойдём, пострелёныш, пойдём.

Макар посмотрел на меня, похлопал глазами. Ему бы, наверное, хотелось остаться со мной. Может быть даже узнать какие-нибудь приёмчики, но выразительно открытые глаза матери ясно дали понять, что сегодня лучше остаться у себя в комнате.

Вскоре вся троица удалилась. Я же отправился заниматься курицей и пожалел, что соседи не скинулись на холодильник – утром может раздуть кулак не по-детски.

– Петя, таки должен вам заметить, что вы поступили совсем как настоящий мужчина, – раздался за спиной застенчивый голос.

Судя по всему, сейчас на сцену коммунального спектакля вышел последний сосед Петра Жигулёва, Семён Абрамович Шлейцнер. Пожилой еврей, тихий, как шелест ветра подмосковным вечером. Лицо собрано из морщин, большую лысину обрамляет венчик седых волос. Глаза внимательные, пронзительные, умные. На худощавом теле клетчатый халат, на босых ногах войлочные тапки.

Человек, который может мне помочь. Но сперва надо помочь ему, чтобы старик не оказался в местах не столь отдалённых.

– Семён Абрамович, я поступил так, как должен был поступить, – пожал я плечами.

– Да? А теперь вам наверняка следовало бы поступить в больницу, а то может быть и перелом, – кивнул он на мою руку.

Увидел-таки. Вот же глазастый…

– Перелом? – усмехнулся я, пряча распухшую кисть за спину. – Да ладно вам, Семён Абрамович, это просто царапина. У меня в детстве гораздо хуже бывало.

– Ой, Петя, Петя… – старик покачал головой, и морщины на лбу сложились в грустные гармошки. – Таки то в безоблачном детстве. Тогда даже зубы новые вырастали… Ох, ви знаете, что говорили у нас в Одессе? «Если бы молодость очень много знала, а старость ещё больше могла». Но я, хоть и уже в преклонных годках, но ещё кое-что могу. Подождите немного, у меня есть мазь. Не чудо, конечно, но руке может очень хорошо помочь.

– Не стоит беспокоиться, я как-нибудь…

– Молчите уже, – вдруг строго сказал Шлейцнер, и в его тихом голосе появилась стальная нить. – Что за детская упрямость?

Он развернулся и зашаркал к себе в комнату, даже не оглянувшись – будто знал, что я последую за ним.

Я хмыкнул и поплёлся за ним. Моя спортивная курица осталась заниматься синхронным плаванием в одиночестве. Ладно ещё газ выключить не забыл.

В комнате старого еврея пахло пожилым человеком и старыми тряпками. Почему-то всегда эти запахи у меня ассоциировались со старостью. Может быть потому, что сам начал так пахнуть, когда перешагнул через шестидесятилетний рубеж?

Комната Шлейцнера была крохотной, даже меньше моей, инженерской. Убранство не блистало богатством. Убогая койка с продавленным матрасом, застеленная вылинявшим покрывалом с бахромой – такой же, какие в шестидесятые висели у многих на стенках вместо ковров. Над изголовьем – фотография в деревянной рамке: молодой Семён Абрамович в военной гимнастёрке, рядом женщина с тёмными глазами. Судя по тому, как бережно она была протёрта от пыли, эта фотография была дорога хозяину комнаты.

У стены – допотопный комод с отваливающейся фанерой. На нём аккуратно разложены: баночка с ватой, пузырёк валерьянки, потрёпанный томик Шолом-Алейхема и радиоприёмник «Спидола», накрытый вязаной салфеткой – видимо, чтобы «не простудился». Над комодом висела вырезка из «Огонька» – пожелтевший портрет Эйнштейна с высунутым языком.

У окна место занимал стол, заваленный бумагами. Чернильница-непроливайка, перо с наточенным наконечником, пачка бумаги.

Но главное – книги. Они стояли везде: на полках, на подоконнике, даже под кроватью. Потрёпанные корешки с идишскими и русскими буквами. Булгаков, Бабель, Зощенко, сборник хасидских притч с пометками на полях. И среди этого – потрёпанный учебник химии, будто случайно затерявшийся.

На стене – календарь с оторванными листами. Сегодняшнее число обведено кружком. Видимо, старик ждал пенсию.

– Садитесь, – буркнул Шлейцнер, доставая из-под кровати жестяную коробку с красным крестом. – Только не на тот стул, у него ножка шатается. А то в больницу загреметь можно легко и красиво – одним махом.

Я сел аккуратнее, чем сапёр на мину. Стул не сломался. Уже радость. Оглянулся на дверь, прислушался. Нет, за порогом не раздавалось ни шороха. Похоже, Матроне Никитичне хватило на сегодня эмоций, чтобы ещё что-то подслушивать под соседской дверью.

Ну что же, можно поговорить. Старик вытащил из коробочки баночку, похожую на банку с ваксой. Только внутри оказалась вовсе не чёрная, как дёготь, упругая жижа, а что-то светло-зелёное, с неприятным запахом мочи.

– Давайте вашу руку. Ой-вэй, ну что же ви морщитесь, как барышня на пьяного матроса. Да, запах не очень. Но зато очень для здоровья. И завтра мне тридцать два раза скажете «спасибо» за эту мазь, – приговаривал Семён Абрамович, лёгкими движениями нанося на кожу дурно пахнущее лекарство.

– А может это вы мне скажете шестьдесят четыре раза «спасибо», если у меня получится отговорить вас от кое-какого очень рискованного мероприятия? – спросил я.

Второй рукой я успел подхватить баночку, выскользнувшую из рук Семёна Абрамовича. Он всего на секунду растерялся, но потом поджал губы и начал играть в «непонимашку»:

– От какого мероприятия? Мне не стоит идти утром в булочную?

– Вам не стоит придерживаться тех товарищей, которые толкают вас на преступление, – покачал я головой. – Вы слишком стары для всего этого дерьма…

– Петенька, ну что же ви так выражаетесь? – покачал головой Семён Абрамович. – И говорите такие странные весчи… Нет, я категорически не понимаю, что ви таки имеете в виду?

– Да? А вот официальные власти Израиля, с которыми ваша… кхм… организация советовалась, всё прекрасно понимает. Они тоже пытались отговорить вас от рискованного предприятия, но если не удалось им, то вдруг удастся мне?

– Что ви таки имеете сказать? – снова поджал губы сосед. – Что-то я вас катастрофически не понимаю…

– Семён Абрамович, может быть, прекратите валять дурака? Вон, за вас даже Эйнштейну сейчас обидно станет, – кивнул я на портрет на стене.

– Петенька, но я в самом деле…

Я подался вперёд и еле слышно произнёс:

– Вам не стоит влезать в эту провокацию с угоном самолёта…

Шлейцнер замер. Его морщинистое лицо вдруг стало похоже на старую пергаментную карту, где каждая складка хранит свою историю. Даже дыхание его на секунду остановилось.

– Ой, Петя… – прошептал он наконец, и в его голосе внезапно послышался тот самый одесский надрыв, который так старательно скрывается порой за московской сдержанностью. – Ви таки думаете, я не знаю, что это неправильно?

Он резко оборвал себя, схватил со стола лежащее перо. Покрутил в дрожащих пальцах.

Я молчал. В комнате вдруг стало душно, будто все эти книги, все эти пожелтевшие страницы начали выделять тепло, как батарея центрального отопления.

– Но если не я, то кто? – вдруг спросил он, глядя куда-то поверх моей головы. – Кто скажет этим мальчишкам, что они лезут в петлю? Кто предупредит?

– Их уже не предупредить, – грубо сказал я. – Их уже выбрали. Как выбрали вас – чтобы вы тоже полезли. Поверив в возможность свободы…

Старик вдруг горько усмехнулся:

– А ви знаете, что самое смешное? Что я действительно думал об этом. Да-да, старый дурак Шлейцнер мечтал, как однажды сядет в этот чёртов самолёт и…

– Вам даже не дадут сесть в самолёт, – покачал я головой. – КГБ арестует вас ещё на поле. Шестнадцать человек пойдут по статье о создании группы для свершения преступного деяния. Вы знаете, чем это вам будет грозить? Тем более, что сейчас отношения с Израилем и представителями еврейского народа очень напряжены из-за египетской «войны на истощение».

Шлейцнер медленно опустил перо на стол. Его пальцы, ещё секунду назад дрожащие, теперь лежали неподвижно – как побитые молью крылья бабочки, приколотые к картону.

– Петя, – сказал он тихо, – ви говорите так, будто уже начали читать протоколы моего допроса.

Я не ответил. Вместо этого потянулся к пачке папирос, вытащил одну, закурил. Дым вис в воздухе сизыми кольцами, как след от пролетающего самолёта. Надо будет обязательно бросить эту дурную привычку. Но пока… пока предложил старику и тот не отказался.

Возможно, табак таким образом сближает. Вроде бы дымят двое и занимаются одним делом.

– Вы правы, – продолжал старик. – Они возьмут нас ещё на земле. И дадут всем по десять лет. Молодым – лагеря. Мне… – он провёл ладонью по лысине, – мне, наверное, сделают неприятную камеру с грустными соседями. Потому что старый еврей, мечтающий об Израиле – это же явно паранойя, да?

Он вдруг резко встал, подошёл к окну. За шторой маячили сумерки московского вечера.

– Но знаете, Петя, – голос его стал твёрже, – я всё равно пойду. Но если они соберутся – я буду там. Потому что…

Он обернулся. Его глаза, обычно мутные, сейчас горели, как две крохотные лампочки в стареньком холодильнике.

– Потому что кто-то должен остаться человеком. Даже здесь. Даже когда всё против тебя.

Я затянулся, выдохнул дым ему в лицо.

– Красиво говорите, Семён Абрамович. Только мертвецы – самые человечные люди. Они никому не делают гадостей. А вы в заключении долго не выдержите. Уж если я знаю про ваш план, то в КГБ знают всех организаторов чуть ли не в лицо.

Старик вдруг рассмеялся – кашляющим смехом, похожим на треск сухих веток.

– Ой, Петенька, ну какой же вы циник! Ну ладно, ладно… Давайте лучше чайку попьём. А то я, кажется, сегодня уже достаточно наудивлялся.

Он подошёл к комоду, достал несколько расколотых кусков сахара-рафинада и две алюминиевые кружки с потёртыми краями. Похожие на те, которые я оставил в тюрьме. Старик в тюрьме…

И если я добровольно ушёл, чтобы докашлять свой век в одиночке, то вот Шлейцнер… Он мне ещё пригодится. Как пригодятся его связи. Поэтому он мне нужен! Ещё как нужен!

Через две недели шестнадцать человек захотят захватить самолёт «АН-2», чтобы улететь через границу с Финляндией и приземлиться в шведском городе Буден. По плану они должны будут связать пилотов и оставить их на поле, но… Их повяжут всех до единого. Глупые овцы, поверившие в то, что смогут таким образом смыться.

Да их сдали уже на этапе планирования. К тому же, они вовсе и не должны были улететь. ИХ ДОЛЖНЫ БУДУТ СХВАТИТЬ НА ПОЛЕ!

Вот только как это донести до разума Шлейцнера? Придётся подключить всё своё обаяние и убедительность.

Я посмотрел на портрет Эйнштейна. Учёный по-прежнему показывал язык – но теперь это выглядело не как шутка, а как последний аргумент в безнадёжном споре.

– Семён Абрамович, вы как хотите, но подумайте об остальных, которых специально используют для того, чтобы показать, какие в СССР плохие власти. Американская операция задумывалась специально, чтобы показать всему миру, что СССР – это тюрьма народов. И американцы же уже слили всю информацию КГБ. Американцам не нужны вы или ваше возвращение в Израиль. Им нужен скандал, с участием евреев, которых со времён войны считали угнетённой нацией. И если вы не сумеете отговорить других участников, то сами умрёте в заключении, а восемнадцатилетнюю жену вашего друга Ханоха Мэри будут держать в тюремных условиях полгода. А то и вовсе родит в тюремной больнице, не приспособленной для этого… Вы хотите такой участи для девочки? Тем более, что она ваша дальняя родственница.

Семён Абрамович быстро взглянул на фотографию, где он находился рядом с женой. Перевёл взгляд на меня.

– Вай-мэ, опять все хотят обидеть бедных евреев. Я не знаю, откуда у вас появилась такая информация, но я искренне не хочу видеть Мэри в застенках… Что нужно сделать, чтобы предотвратить это?

Глава 6

– Что нужно сделать? Во-первых, не ходите сами. Ведь вы единственный пожилой человек в вашей когорте. Во-вторых, отговорите женщин выходить на эту безумную акцию. Главными в этом взятии будете именно вы. Фотографии забитого старого еврея и плачущих женщин вытеснят эмоциями понимание того, что на самом деле будет совершён вооружённый захват государственной собственности, а также нападение на государственных служащих при исполнении. Всё это пойдёт в категории организованной преступной банды. Чуете тяжесть всего преступления? Согласны отдать последние дни своей жизни ради красивой картинки? – я говорил предельно жёстко.

– Но мы же просто хотим уйти… – чуть ли неплачущим голосом воскликнул Семён Абрамович.

– А вас хотят просто подставить, – пожал я плечами. – Вот и всё. Я понимаю, что всех вы не сможете отговорить, но хотя бы женщин не вытаскивайте на взлётное поле.

– Таки ваши слова легли в правильные уши, Петенька, – вздохнул Семён Абрамович. – Я сделаю всё, что от меня зависит. Но ответьте – откуда вы узнали про то, что планируется?

– Слышал от одного знакомого из органов, что планируется подобная вещь, – пожал я плечами. – А уж если сопоставить ваши частые отлучки на прогулку и то, каким задумчивым и одухотворённым вы возвращаетесь, то…

Семён Абрамович посмотрел в окно, где сумерки успели сгуститься достаточно, чтобы зажглись уличные фонари. Взглянул на небо, в которое планировала устремиться группа евреев, чтобы оказаться на земле обетованной. После этого кивнул своим мыслям и повернулся ко мне:

– Можно я вам пока дам свою мазь? Перед сном снова намажете руку и утром будет если не как новенькая, то всё равно не будет напоминать рукавицу кочегара.

– Премного вам благодарен, Семён Абрамович, – кивнул я. – Что  же, не буду отнимать у вас время заслуженного отдыха. Спокойной ночи, а вернее – доброго времени суток для обдумывания полученной информации.

– И вам хороших снов, Петенька. Вы смогли меня сегодня удивить два раза. Вряд ли кому это удавалось за такой короткий отрезок времени, – покачал головой сосед, провожая меня до двери комнаты.

– Надеюсь, что оба раза приятно? – улыбнулся я.

– Таки я тоже на это надеюсь, – задумчиво проговорил Семён Абрамович.

Мы кивнули на прощание друг другу, после чего я отправился навестить свою утонувшую подругу. Курица вальяжно лежала в воде, бесстыдно раскинув голые ляжки. Она всем своим видом показывала, что если я всё ещё мечтаю сделать суп, то рискую стать таким же стройным. Поэтому я не стал тратить время и, достав чуть засохшую половину чёрного хлебного кирпичика, добавил к своему пиршеству ещё очищенную луковицу.

В своей комнате предался удовольствию отужинать, параллельно с этим прикидывая свои дальнейшие действия.

С одной стороны я понимал желание Семёна Абрамовича вылететь из СССР, но с другой стороны знал, чем всё это обернётся. И как двух организаторов приговорят к расстрелу, а другим выделят немалые сроки. Правда, всё выйдет более или менее бескровно, если можно будет так назвать.

Да будет скандал, всех арестуют ещё на взлётном поле. И этот арест будет использован как оружие в «холодной войне». В принципе, ради этого всё и затевалось. Вот только на соседа у меня были иные планы, поэтому я и предупредил его о будущем провале.

Мне тоже надо будет выбраться с территории Советского Союза, и в дальнейшем связи Семёна Абрамовича могут пригодиться.

Ведь с загранпоездками как было? Хочешь увидеть мир? Сначала нужно закосить под уважительную причину: либо ответственную командировку с работы, либо туристическую путёвку, либо личное приглашение от кого-то «оттуда». Но даже с этим могли завернуть на раз-два – просто, потому что «нет», без объяснений.

Дальше тоже не всё так просто – следует разбор полётов. На тебя заводили досье, куда пихали всё: частные факты твоей биографии, карьерный путь, фотки, маршрут поездки, медсправки и вообще любую инфу, которая могла заинтересовать контору. Если летел в соцстраны – бумаги уходили в обком за тридцать дней до вылета, если в капстраны – за полтора месяца минимум. Потом тебя дёргали на собеседование, где читали лекцию о том, как себя вести за бугром.

Если прошёл проверку на вшивость, отдел виз кидал твой загранпаспорт на работу. Но просто так его не отдавали – только под расписку. Загранник – твой, а вот внутренний паспорт и партбилет изымали на время поездки. Жёстко, но такова была система.

Инженер, в тело которого поместили моё сознание, по всем характеристикам трактовался как честный и порядочный советский гражданин. Однако и за таким гражданином в поездке за границу следил сотрудник КГБ, чтобы гражданин всегда был «руссо  туристо, облико морале». На группу туристов под видом других отдыхающих выделялись двое сотрудников. И если что-нибудь в поездке пойдёт не так…

Тогда вообще можно даже не смотреть в сторону границы. Попадёшь в чёрный список неблагонадёжных и всё, можно позабыть про загранку.

Мне же надо было попасть, но сперва…

Сперва надо обделать кое-какие дела здесь, чтобы не уходить за кордон с неприкрытым задом. Чтобы не оставлять за спиной то, что может свести к нулю все мои ухищрения и всю работу.

Половина курицы я умял, пока думал о грядущем и о том, как бы всё это провернуть. Тот план, которым меня снабдили в будущем, был хорош, но в нём очень много зависело от человеческого фактора. А люди здесь не совсем такие, какими станут в будущем…

За окном зазвучала гитара, раздался смех и женские взвизги. Значит, детские площадки заняла молодёжь. А в тенистых аллеях парка должны занять скамеечки ушлые асоциальные личности. Я думаю, что пришло время познакомиться и с преступной стороной Москвы. Тем более что в моих планах они тоже могут сыграть немалую роль.

Но, прежде чем с головой окунуться в ночную жизнь Москвы, требовалось написать пару писем. Да таких писем, которые могут не только спасти жизни людям, но ещё и всколыхнуть партийную верхушку. Быстро написав нужные слова, я отыскал сложенные в ящике стола конверты с марками.

На конверте был изображён чуть растрёпанный Ленин. Как будто он только что спрыгнул с броневика и ещё не успел уложить остатки волос. Четырёхкопеечная марка была аккуратно наклеена в верхнем углу.

Один листок аккуратно уложен в первый конверт. Второй также положен во второй. Оба заклеены. Притом что отпечатки будет трудновато обнаружить на бумаге, я старательно протёр конверты и поместил в карман пиджака.

После этого я оделся и покинул стены коммуналки. До прихода окончательной ночи у меня ещё был час, поэтому я потратил его на покатушки на метро. Съездил наверх по карте, опустился. Там и там погрузил конверты в почтовые ящики. Чтобы адреса почтовых отделений не указывали на моё местоположение.

Пока катался, смотрел на людей, на метро без привычной современному взгляду рекламы. Люди почти не изменились. Может, только джинсов не было, да кроссовок. А так… Возвращались с работы уставшие работники, кто-то шёл с авоськами, сквозь сетку которых проглядывали бутылки с кефиром. Кто-то уже был навеселе и радовался окончанию рабочего понедельника.

Впрочем, последние вели себя пристойно. При проходящих мимо милиционерах вообще превращались в образец трезвости и благонравия. Вряд ли кому хотелось, чтобы на работу прилетело «письмо счастья». Тем более из-за такого пустяка, как весёлое настроение по пути домой.

Прокатился на метро, посмотрел на людей. Если в моём времени в основном все утыкались в телефоны-планшеты, то сейчас люди втыкали в газеты и журналы. Люди читали! Образовывались…

Я же глазел по сторонам иногда как бы невзначай, доставал тощий кошелёк и «светил» рублями. Словно пересчитывал деньги перед покупкой славянского шкафа.