Солнце контрабандистов

Размер шрифта:   13
Солнце контрабандистов

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

Фото Катерины Скабардиной

© А. Мамаенко, 2024

© С. Ивкин, рисунки, 2024

© Русский Гулливер, издание, 2024

© Центр современной литературы, 2024

* * *

Встань и иди. Идущий не знает смерти

Стихи Анны Мамаенко относятся к метареализму, литературному направлению, подробно описанному в 90-х годах прошлого века. Эта поэтическая практика предполагает сложность метафорического высказывания, многовариантность интерпретаций текстов. У основания издательского проекта «Русский Гулливер» стояли такие поэты как Алексей Парщиков и Андрей Тавров – мы долгое время позиционировали себя как издательство, поддерживающее именно метареализм. В этом смысле публикация «Солнца контрабандистов» Анны Мамаенко для меня – возвращение к истокам, переход в начальную точку отсчёта, что не может не радовать. «Дыши на стекло, живущий в памяти неба – пока оно не заплачет… Протри рукой. Выпей до дна кофейное предсказанье, чтобы опять полыхнуло в твоей груди, чтобы взошло свирепое солнце контрабандистов». Контрабанда – преступная деятельность, которой в лучших своих проявлениях поэзия и является. «Преступление жизни перед смертью», говорил Андрей Тавров. Преступление слова перед растительной немотой и «паучьей глухотой». «Сорок лет пустыни – это ещё цветы. Удивлённое небо рассмотрит тебя в упор и поднимет шлагбаум в Слово из немоты, продолжая когда-то прерванный разговор».

Мамаенко с легкостью продолжает «прерванный разговор», будто десятилетий невнятной верлибристики, словесной путаницы, политических прокламаций, выдаваемых за поэтический труд актуальной поэзией, не существовало. Она как бы говорит: «Не волнуйтесь, парни, с поэзией у нас всё хорошо. Она по-прежнему есть попытка выразить невыразимое, а не туманное “приращение смыслов”».

Мамаенко признаётся, что её «поэзия – это тоже создание иных реальностей, живых, дышащих, развивающихся. Причём, при каждом новом прочтении, текст будет открываться для читателя по-новому. Это смысловые коридоры, где каждая дверь выводит в другой мир». Бродский в письме Парщикову, высоко оценивая его «метафорические способности», и их «внерациональный вектор» говорит, что они «доминируют в стихе в ущерб слуху». Он хотел бы слышать то, что мы привыкли слышать в поэзии – благозвучия. В поэзии Мамаенко давления семантики над звуком нет. Несмотря на сложность образов, её стихи музыкальны и не лишены просодии. Идея метафоры ради метафоры категорически ею отвергается. Её тексты сбалансированны – и фонетика в них интуитивно ведёт остальные составляющие стихосложения.

Библейский контекст представлен отсылками к евангельским сюжетам, попутно подтверждая канонические трактовки или выдавая апокрифы-импровизации. Первосвященник Каиафа в стихах Мамаенко вызывает не отторжение, а скорее сочувствие и жалость, у него есть шанс возродиться, переступив через свой страх. «Бог осязаем, как сазан – создание глубин. Как паутина невесом – тяжёлый, словно твердь. Полынью плоть его горька. И пахнет, как полынь, всего лишь тварь, что внутрь себя решилась посмотреть». Религиозность Мамаенко пантеистична, Бог не над всеми, Он – во всем. Мир – един и неразрывен, в своём перетекании из одной формы в другую. Он воспринимается, как непрерывное движение. Потому, например, через образ шпалоукладчицы бабы Мани просматривается Богородица, вместо Сына баюкающая шпалы, дорогу, путь. Счастье это и есть путь.

Образ «дороги» в книге едва ли не самый часто встречающийся. Потому что – только «идущий не знает смерти».

«…Сквозь меня просвечивают корни, сквозь меня лежит моя дорога», «Это ночь рождения дороги, по которой мы уйдём на дно следом за пустыми поездами…», «Замри, погружая ладони в текущий свет, замкни на себе все до одной дороги – те, что веками колышет морская вода, и те, что будут проложены над тобою», «Звезда уводит за собою темень в заоблачное стадо динозавров кочующих, печальными глазами внутри себя дорогу разглядев…». Чаще в книге встречается только ветер. Бродяга, странник, неразрывно связанный с дорогой, а иногда её и прямо воплощающий:

«Всех запасов – невинное детство да винная молодость. Ветер железнодорожный с руки покормлю и растворюсь за глазастой зелёной околицей, на перегоне от января к декабрю».

Свежесть в поэтику Мамаенко вносит приключенческий дух её стихов. Детская литература мирно соседствует с библейской серьёзностью, позволяя последней выглядеть на этом фоне ещё серьёзнее. Пираты, индейцы, контрабандисты, продавцы пираний, шаманы, киты, летучие мыши, жареные курицы, путешествующие с автором из Краснодара в Москву. Эта, казалось бы, беспроигрышная обаятельность исполнена истинного доверия к жизни – Мамаенко не интересничает, не завлекает читателя милыми штучками. Этот синтез органичен, сделан изящно и естественно. Это игра, вне которой современная поэзия существовать не может. Мы из тех поколений, которые играли в индейцев во дворе, а не в Minecraft за монитором компьютера. Ощущение литературной игры, переходящей в дворовые

«казаки-разбойники», запоминается. Но это не взрослая рассудочная игра «в слова», затеянная ради демонстрации своих поэтических возможностей. Это подлинно детское перевоссоздание мира, открытие его заново. Игра, переходящая в шаманизм, прямое взаимодействие со стихиями и скрытой сутью вещей. У Мамаенко есть свой голос, свой собственный культурный код, но ощущение пространства и открытого воздуха важнее. «Выходи на дорогу прогульщиком, учеником. Вон – к древесным урокам теснятся звонки трамваев. Взрослей, с безмятежной жестокостью крылышки дням обрывая, делая вид, что с собою самим незнаком». В ее стихах отсутствует, присущая многим авторам, эгоцентричность, а именно она со времён Серебряного века стала вдруг добродетелью. «Быть самим собой – даже в эпицентре ядерного взрыва. Быть самим собой, собираясь на крест или же в кабак. Быть самим собой – это непрактично, это некрасиво. Быть самим собой – это как?»

Нелепые поиски самой себя, реинкарнация детских травм, привлечение внимания всеми возможными способами, Мамаенко чужды. Мир огромен и ярок, он слишком чудесен и многоголос, чтобы перетаскивать одеяло на себя. «Убивший Дракона никогда не запилит селфи». «Чтобы сказать слово, не хватит времени, речи не хватит. Правила игры меняются каждый миг, переставляя фигуры, перекладывая тела в чужие кровати…» «Воздушные замки имеют ноги, стоять надоест – и они уходят, на песке выдавливая узоры – формочки пряников печатных – это всё, что от них остаётся…»

«Дома наклоняются ниже и звёзды ложатся у ног. Из чёрной дыры прорастает простая дорога. Вокзальная нежность сочится меж сомкнутых строк. Из сомкнутых рук проливаются контуры Бога.»

Вот эти очертания небес и проступают при чтении стихов Мамаенко. Очертания небес и щемящее чувство конечности жизни. «Но Господь пустыни и поля Господь – един. В стрекотании песчинок расслышать сумей слова: «Встань и иди, мой Лазарь! Встань и иди. Иди, не оглядываясь. Как в небо растёт трава…»

Вадим МесяцФевраль 2024

О стихах Анны Мамаенко

Стихи Мамаенко погружают в транс изменённого сознания, существующего в параллельном пространстве. Кажется, что вот-вот и ты вместе с ними пробьёшь скорлупу реального мира…

Алиса Поникаровская, прозаик, сценарист, член СРП (Москва)

Стихи Анны тяжелы как шаги Голема и невесомы как мартовская метель, мимолётны как увлечения и вечны как Иерусалим. Они неповторимы, незабываемы и невозможны – и всё-таки собрались под одной обложкой – осталось открыть и прочесть.

Ника Батхен, поэт, прозаик, критик, фотограф (Москва)

Читать Мамаенко всегда интересно. Она покоряет сплетеньем образов, основанных на мифологемах и бытованиях подчас совершенно разных времен и литературных традиций. Её герои словно бы в разных эпохах существуют, а подчас и связывают эти эпохи, как старая шпалоукладчица Маня из стихотворения «Успение». Редкое умение через человека являть миры.

Дмитрий Коржов, поэт, литературный критик, прозаик (Мурманск)

Рельсами, что никогда не кончатся тупиком

Рис.0 Солнце контрабандистов

волчьи ямы весны

1
  • Запах сирени
  • спеленает дождливый день,
  • невысохшую росу
  • отряхнёт на твои колени,
  • когда из цветущих ветвей
  • проступят рога оленьи.
  • Сколько их, краснокнижных,
  • заблудилось в твоём лесу…
  • Вознеслось пчелою по солнечному лучу,
  • прильнуло к глазку
  • одиночной камеры,
  • притаилось на острие иголки.
  • За ними идёт гроза
  • или грохочут волки
  • лестницей Иакова, приставленной к чердаку.
  • Рельсами, что никогда не кончатся тупиком.
  • Разве только неслышным взрывом
  • кистей сирени.
  • Аметистовым льдом
  • или тропой оленьей.
  • Разбрызганным над влажными крышами молоком.
2
  • Навстречу – то ли весна, то ли станция «Волчьи ямы».
  • Параллельное солнце плавит рельсы и растекается колеёй.
  • Деревья, все как одно, стать мечтают проводниками,
  • разносить чай в подстаканниках и раздавать бельё.
  • Не имея ни корня, ни якоря, плыть по мерцающим рельсам.
  • Не знать, где сухое отечество семенем проросло.
  • Вглядываться в туман. Ждать окончания рейса,
  • зелёные влажные нюхалки распластывая о стекло.
  • На станции «Волчьи ямы» к поезду выйдет старуха.
  • Понесёт в плетёной корзине продавать нерождённых волчат.
  • Сирень запахнет озоном. И только зелёное ухо
  • имеющий да услышит, о чём волчата молчат.
  • Что благую весть чернозёма
  •             так легко пропускать сквозь пальцы,
  • на станции «Волчьи ямы» ложась в направленье весны.
  • Серым семенем восходить. Бежать от станции к станции.
  • И верить, что все добежавшие заранее прощены.

сон Каиафы

  • Шорох песков иудейских во тьме остыл.
  • Благонадёжные смоквы приносят плод.
  • В этой ночи дремучей среди могил
  • нет никого, кто смерть свою проживёт.
  • Блеют на пастбищах овцы… Суров Закон.
  • Лишь на полях Завета растёт трава…
  • Каиафе всё время снится недобрый сон,
  • будто беглым рабам и жёнам дают права,
  • Храм зарастает осокой и камышом,
  • плещутся рыбы между семи огней.
  • Каиафа чует – дело нехорошо…
  • Очень плохо дело, если сказать точней.
  • Он немеет как рыба. Песок забивает рот,
  • словно ветер приходит язык ему обрезать.
  • «Если всякий плотник станет учить народ,
  • что скажу я Господу, глядя ему в глаза?..»
  • Просыпается Каиафа, глотая крик,
  • и глазами, как в детстве мокрыми, видит он,
  • что обрезано всё, что надо, и цел язык,
  • и надёжный песок упирается в горизонт.
  • Но по коже гусиной продирает его мороз:
  • в каждом свитке – побеги, растущие между строк…
  • И тогда он садится под смокву – писать донос,
  • чтобы выкосить их под корень в короткий срок.
  • Но Господь пустыни и поля Господь – един.
  • В стрекотании песчинок расслышать сумей слова:
  • «Встань и иди, мой Лазарь!
  • Встань и иди.
  • Иди, не оглядываясь.
  • Как в небо растёт трава…»

придуманная звезда

  • Полями крадётся поезд, тёмный, ночной состав,
  • пока не написана повесть, и главный герой не стар.
  • Пока он на верхней полке уткнулся в подушку лбом,
  • ещё не завыли волки в кромешном лесу голубом.
  • Пока он сопит в подушку, видя сто пятый сон,
  • покорны Луне растущей Овен и Скорпион.
  • Входящий и исходящий не смеют штормить эфир,
  • пока не проснётся спящий в поезде пассажир.
  • Пока он не окунётся в тамбура черноту —
  • на высохшем дне колодца придумать свою звезду…
  • Тогда, его слову покорны, касаясь древесных крон,
  • отправятся с третьей платформы Овен и Скорпион.
  • Гаснущие Плеяды изменят привычный бег,
  • когда их попросит взглядом очнувшийся человек.
  • И в небе многоэтажном, где канет он без следа,
  • проступит, мерцая влажно,
  • придуманная звезда.

«Доброй дороги – говоришь ты, делая шаг…»

  • Доброй дороги – говоришь ты, делая шаг,
  • не зная сам, где окажешься через миг.
  • По рельсам гудящим – в рай понеслась душа.
  • Соколом по-над дорогою проводник
  • макает в лазурь маховое перо,
  • серое с красным, как выжженный солнцем луг.
  • Жребий, что выпал, становится на ребро
  • и колесом по рельсам бежит из рук.
  • Из пункта А в обетованный край
  • открытых дверей и детских любимых книг.
  • Только сперва собирайся и умирай
  • из своих Вавилонов. Из Палестин своих.
  • Сорок лет пустыни – это ещё цветы.
  • Удивлённое небо рассмотрит тебя в упор
  • и поднимет шлагбаум в Слово из немоты,
  • продолжая когда-то прерванный разговор.

рыбовладелец

  • Попутчики день вчерашний шукали в стакановых гранях.
  • Оттуда на них с прищуром глазела ночная мгла.
  • Рассказывал круглый дядя, мол, он продавец пираний.
  • Мол, пацану пиранья дороже любого ствола.
  • Покупателям нет числа.
  • Дядя лил водку в пиво, как будто иссохли жабры.
  • Ворочая плавниками, себе заправлял постель.
  • После его историй я думала – стрёмно быть храбрым,
  • когда приговор тебе вынес колумбийский наркокартель.
  • Рыба учует цель.
  • Угомонился дядя. Уснули в пруду пираньи.
  • Только Луна сквозь тучи таращила рыбий зрачок.
  • Брёл заблудившийся поезд поперёк своего расписанья
  • по водам реки Амазонки, как посуху. И молчок —
  • кто-то за левым плечом.
  • Пираньи мои, пираньи… Вокруг – ни пера, ни пуха.
  • Загасло пацанское солнце, попутав понты и рамсы.
  • Здесь вам не Ориноко, с мокрухой теперь непруха
  • в степях мучительно средней, безрадостной полосы.
  • Не ссы.
  • Ночью, пока все спали, пропал продавец пираний
  • в неисследованных глубинах околоземных вод.
  • Лишь только оскал пираний мерцал в стакановых гранях
  • и в зеркале мутном плавал рыбий зубастый рот.
  • Пусть мой народ уйдёт.
  • Дети рыбьего бога поют молчаливые песни.
  • Жадные хищные дети верят сквозь толщу воды.
  • И богу от них на небе прятаться бесполезно,
  • сколько бы он плавниками ни заметал следы.

«Если случится у Голема один-единственный выходной…»

  • Если случится у Голема один-единственный выходной,
  • за неимением отчего он постучится к тебе домой.
  • И будет красную глину есть и красную глину пить.
  • В мире, исполненном красок – лишь красною глиной быть…
  • Станет покорно в угол и взмолится: «Адонай!
  • Вложи меня в стену заката и больше в меня не играй.
  • Возьми своё слово обратно, сделай меня кирпичом
  • красным, как руки убийцы, оставшегося ни при чём.
  • Перья штопают воздух, выбеливают пустыри,
  • когда возвращаюсь в гетто, растущее изнутри.
  • Так сделай меня извёсткой, белой, как слово смерть.
  • Закрась кирпичные стены. Скажи печам не гореть».
  • Он будет молиться в угол. И угол в ответ – молчать
  • шероховатым краем влажного кирпича,
  • не ведающего ни обжига, ни тяжести древней стены…
  • Молитвой краеугольной, исполненной тишины.

…ad astra…

  • Константин Эдуардович гонит велосипед
  • вверх по калужским улицам, по сиротской своей стране.
  • И смешки соотечественников растекаются по спине,
  • впадая Окою в дождём разведённый свет.
  • Гимназической парты чёрная изрезанная доска
  • не похожа с виду на стартовый стол ничуть.
  • «Я ещё научусь, – он думает, – научу
  • этих сытых лабазников видеть за облака,
  • чуять звёзды, что скованны душной суконной мглой»
  • Кумачовой осенью много осыплется листьев,
  •             но больше – лиц.
  • В дождевом дребезжании гнутых велосипедных спиц
  • глухая эпоха расслышит ракетный вой.
  • Константин Эдуардович льнёт к слуховой трубе,
  • словно мальчик, что ищет в ракушке шорох далёких волн.
  • Но в ответ получает не то погребальный звон,
  • не то слово «вечность», не то немоту небес.
  • Велосипед взлетает. Внизу, под ним,
  • Березуйский овраг похож на скользкий расстрельный ров.
  • Константин Эдуардович, ваших лучших учеников
  • истребят другие ваши лучшие ученики…
  • Но ему всё равно. Он мудрый воздушный змей.
  • Реактивный двигатель. Металлический дирижабль.
  • Тяготенье земное продразверзнутых калужан —
  • лишь расчётная схема, небольшая погрешность в ней.
  • Константин Эдуардович разгоняет свой драндулет.
  • Прямо по курсу – звёзд болотные огоньки.
  • А на дне оврага светятся бессмертники и васильки,
  • безотчётно радуясь, что их в этой схеме нет.

с той стороны

  • Горчит заколоченный воздух брошенного села.
  • Где иван-чаем порос обрушенный сельсовет,
  • в репродукторе спит паук, в паутине его – пчела,
  • на школе – обрывки плаката «Ученье – свет…».
  • Чёрные брёвна – словно вымытый из мерзлоты
  • оттаявший мамонт, что ни к городу, ни к селу.
  • Но хранит ещё горница невысохшие следы,
  • как любили и плакали. И жались цветы к стеклу.
  • Как пили и дрались, как открывали дверь
  • в последний раз. Как весной залило погост,
  • и плыли кресты, цепляясь за ветки верб,
  • и луна кровила на острые грани звёзд.
  • Смотрела смерть с ледяной своей глубины,
  • как с пустыми вёдрами бабы заходят в дом.
  • И кашлял дед, хлебнувший сполна войны:
  • «Сойдёт вода, и мы, авось, поживём»
  • Вода сходила с полей. Зеленел погост.
  • Коровьи ботала брякали у реки.
  • В колодце до самой зимы засыпал мороз.
  • Дед приручил смерть и хлебом кормил с руки.
  • На Троицу мятой с полынью стелили пол.
  • На Купалу парни и девицы жгли костры.
  • Домашняя смерть со всеми делила стол
  • и выла на звёзды ночами из конуры.
  • Рождество наступало. Гасли в домах огни.
  • Ржавел в сарае трёхколёсный велосипед.
  • Дед и ручная смерть остались совсем одни.
  • Вечерами ждали, не зажигая свет.
  • Но кроме них в мире не было ни души.
  • Трещали в печи дрова и вчерашний день
  • заносило снегом. А в трубе завывала жизнь,
  • вконец озверевшая от погоды и новостей.
  • Сквозь разбитые окна звёзды входили в дом.
  • Тянулись по Чуйскому тракту этапы и шли волхвы.
  • Поезда, не снижая скорость, влетали в дверной проём,
  • чтобы стать на стоянку с другой стороны зимы.

«Под небом шелестящих кровель…»

  • Под небом шелестящих кровель,
  •             в конюшнях городских окраин,
  • поют кузнечики и осы, выводятся птенцы и дети.
  • Сквозь дыры прошлое заходит и там фонарный свет полощет
  • в убитой раковине ржавой, поющей об ушедшем строе.
  • Сквозь пальцы проступают лица.
  •             Над патрулями свищет ветер.
  • Над автоматными стволами, подмигивающими в тумане.
  • В кармане тихо зреет завязь. Бредут седые иноземцы.
  • Бормочут ситцевые мантры. Для них нет мест и нет гостиниц.
  • Для них нет времени – лишь запах.
  •             Лишь терпкий запах безвозвратья
  • под небом шелестящих кровель,
  • в конюшнях городских окраин, где ливень параллелен полу, и патрули в окно стучатся,
  • как мотыльки, летя на лампу, цепляя ситцевые мантры
  • стволами влажных автоматов. На окнах проступают пальцы.
  • Глаза растут в горшках цветочных, и патрули на них слетают,
  • чтобы собрать пыльцу доносов, нектар полночных показаний.
  • И отнести в гудящий улей, под небо шелестящих кровель.

успение

  • О своём небинарном внегендерном феминизме
  • расскажи, давай, старой шпалоукладчице бабе Мане.
  • Высокие груди её, как знамёна Победы, выцвели и обвисли,
  • и креозотом пахнут, сколько ни отмывай их.
  • У неё под ногтями земля братских могил Поволжья.
  • Под красным покровом косынки
  •             тощая почва с приметами пепла и тлена.
  • Она ворочает шпалы.
  •         Ты ходишь в свои ривгоши. Мажешь себя герленом.
  • Баба Маня баюкает шпалы,
  •             напевает им колыбельные песни,
  • чтоб лежали в земельке тихо, неспешно гнили
  • до её второго пришествия. Свято место
  • очень быстро пустеет, если все о тебе забыли.
  • Но, куда ни глянь – повсюду её работа,
  • из победного мая в ласковый сокращающая расстоянье.
  • И одни на всех, как Победа, её ворота.
  • Грязные руки.
  • Остывающее дыханье.

путь Кузьмы

  • Бойцы невидимого фронта ведут неведомые войны.
  • А мы, не нюхавшие порох, колотим в стены головой.
  • Со стен слетают тараканы и удаляются спокойно,
  • пока мы бредим наступленьем, и каждый сам себе ковбой.
  • Мир делится на «за» и «против». При этом сам того не знает,
  • в цвета каких геройских флагов с утра окрашена земля.
  • И хочется залезть за плинтус,
  •             ввинтиться в разогретый гравий,
  • когда бригады штурмовые… Но делать этого нельзя.
  • Один Кузьма грустит и плачет, совсем не понят и не нужен.
  • Совсем чужой и тем, и этим, бредёт с сумою из тюрьмы.
  • Дерёт репьи из шевелюры, с утра простужен и контужен,
  • пока над миром гордо реет, как Буревестник, мать Кузьмы.
  • А он хотел бы просто счастья. Такого маленького счастья.
  • Такого слабенького счастья. Но он Кузьма – ему нельзя.
  • Не в поле воин. Недостоин. Неладно сшит и плохо скроен.
  • В конце концов – не упокоен. И руки чешутся в гвоздях.

«Мой Бог сидит на берегу мелеющей реки…»

  • Мой Бог сидит на берегу мелеющей реки.
  • Из головы его растут полынь и курослеп.
  • Хранят божественный покой глазастые мальки,
  • пока над степью высоко ржавеет лунный серп.
  • Пока испариной на лбу не выступит роса,
  • не шевельнутся пауки в созвездьях паутин,
  • он будет спать. И будет плыть сазан в его глазах
  • одновременно по реке и Млечному пути.
  • Бог мотыльков и пауков, камней и облаков,
  • Бог перепутанных корней и дремлющих зверей
  • вливается в рассветный пар мерцающей рекой
  • и полновесным сазаном резвится в серебре.
  • Бог осязаем, как сазан – создание глубин.
  • Как паутина невесом – тяжёлый, словно твердь.
  • Полынью плоть его горька. И пахнет, как полынь,
  • всего лишь тварь, что внутрь себя решилась посмотреть.

«Кто-то ходит в темноте, мягким шагом проникая…»

  • Кто-то ходит в темноте, мягким шагом проникая
  • в сны, и спящие трамваи, замершие вдоль депо.
  • На деревьях спят русалки, в доме бродит домовой.
  • Людям никого не жалко. Клубы. Танцы. Выходной.
  • И никто не замечает, как Медведица Большая
  • мягким-мягким, тихим шагом шествует над головой.
  • Бегают ежи по саду, мягко рушатся плоды.
  • Людям ничего не надо. Люди делают следы.
  • Спят заросшие кварталы, обречённые под снос.
  • Спит в коробке на вокзале пьяный Иисус Христос.
  • Поезда проходят мимо, в окнах зажигают свет.
  • Проводник неумолимый спрашивает: «Ваш билет?!»
  • Нет билета. Сигарета. Рваные карманы брюк.
  • Там галактика укрылась от служителей наук.
  • Город тонет в человечестве. Человечество не тонет.
  • Голос, полный одиночества, заблудился в телефоне.
  • До утра, как до Берлина. Кто-то точно не дойдёт.
  • Только Иисус проспится, ужаснётся, похмелится,
  •             и отсюда удерёт.

Ангел ЧК

В 20-х годах прошлого столетия в здании краснодарской поликлиники № 4 находилась коммунальная квартира, в которой жил поэт Самуил Маршак.

Согласно городской легенде, иногда в поликлинике появляются призраки её жильцов.

  • В 4-ю поликлинику очередь в 6 утра:
  • тащат бутылочки, баночки, будто во вторсырьё.
  • Расходятся по кабинетам хмурые доктора,
  • и, помолясь на компьютер, начинают приём.
  • И санбюллетени пугают людей,
  •             со стенки, где тени портретов вождей.
  • Но вдруг, из глубин неведомых,
  • в процедурной пахнёт борщом.
  • Заплачет навзрыд младенец. Заплещет бельё в тазах.
  • Мигнут и погаснут лампочки разбитые, а ещё
  • встрепенёт пыльные фикусы потусторонний сквозняк.
  • Из бывшей комнаты Маршака выйдет суровый Ангел ЧК.
  • В махорочном перегаре и скрипе тугих ремней,
  • неприступнее «Капитала», как тезис апрельский, прост,
  • твёрдой рукой поглаживая маузер на бедре,
  • способный, если прикажут, дорогу прогрызть до звёзд.
  • Он лексикон сократить сумел
  •             до слова единственного – расстрел.
  • Молча пройдёт сквозь очередь, через мочу и кал.
  • Придавит гранитным взглядом. Легонько двинет под дых.
  • Предъявит ордер и скажет: «Я долго тебя искал…»
  • и, сплюнув под ноги матерно, добавит: «Пошла на вых…»
  • И призрачными дверями в упор
  •             коммунальный захлопает коридор.
  • Ангел ЧК вознесётся с добычей в железных когтях.
  • И тени с красными звёздами слетятся со всех сторон,
  • когда в раздевалке запутаюсь в штанинах и рукавах,
  • хватаясь, как за соломинку, за выключенный айфон.
  • По ходу молясь до сведенья скул
  •             Самуилу Яковлевичу Маршаку.
  • А он смеётся из темноты и говорит: «Ну и дура ты…
  • Никаких привидений нет.
  • Что взять с тебя, кроме твоей мочи.
  •             Ещё раз санбюллетень прочти,
  • и топай себе на свет.
  • Где Ангел ЧК не совьёт гнезда.
  •             Где красная в поле гниёт звезда.
  • Где нет ни добра, ни зла.
  • И помни – страшней и прекрасней нет эпохи, когда ты пришёл на свет»
  • И очередь подошла.

Солнце встаёт над Кузбассом

  • …Шли Чекмарями деревянными, в закатных зарослях брели.
  • Там девушки, в забой ушедшие, манили нас из-под земли.
  • В палеозойских отложениях проходкой гулкой и пустой они с восходом солнца мёртвого аукаются меж собой,
  • скользят значками комсомольскими
  •             на чёрном неподвижном льду
  • и антрацитовые ягоды в лукошки чёрные кладут…
  • Садилось солнце за бараками, и становилось слышно: в них
  • всё дышит мёртвыми деревьями и влажной зеленью живых.
  • Не потому ли, что всё ближе мы
  •             к зеркальным угольным дверям,
  • ночами вопли земноводные разносятся по Чекмарям.
  • Ревут забытые животные и светится болотный газ,
  • когда века тенями в зеркале проскальзывают мимо нас,
  • и умолкают. Лапкой хрупкою ведёт в горизонтальном сне
  • та ископаемая девушка по этой угольной спине.
  • И зверь сопит, смирённый ласкою,
  •             молочно – в ледяную тьму —
  • когда впрягаться и вытаскивать рассвет приходится ему…
  • Подвозят утро вагонетками и смотрят тихо, из глубин,
  • как сонно дышат шахта Кирова, инфекционка, магазин.

«Расцветает жимолость сада посреди…»

  • Расцветает жимолость сада посреди.
  • Серебра крылатого полон хрупкий куст.
  • Кто его загадывал, да не уследил —
  • пусть в окно дивуется. Не выходит пусть.
  • Чтобы не спугнуть его. Чтобы не спасти,
  • колыхнув нечаянно лист календаря.
  • Прорастая в сумерки, жимолость хрустит
  • в ледяном безветрии коркой декабря.
  • Тихие растения смотрят вглубь земли,
  • где весна неспелая ходит мехом внутрь.
  • Расцветает жимолость посреди зимы.
  • Выжимает жимолость тени на снегу.
  • Голубые сумерки обступают дом,
  • и отмычки лунные пряча по углам,
  • жимолость бессонная бродит за окном,
  • замерзает жимолость в метре от тепла.
  • И пока не отперли спящие сады,
  • за дверьми зелёными, за седьмым замком
  • прячутся двуногие в метре от беды.
  • От замочной скважины слишком далеко.

симфония № 8 для троллейбуса с оркестром

  • В корнями заросшем космосе
  •             задумчивый Первый Встречный
  • сидит за чёрным роялем и препарирует вечность.
  • Звуки сшибаются лбами, летят разноцветные искры.
  • Встречный грызёт карандаш и пишет Богу расписки.
  • А мимо летят зодиаки, хвостатые бродят кометы.
  • Ступа с Бабой Ягой пролетает со скоростью света. Первый Встречный смеётся, и смех его будит эхо.
  • Он дождался троллейбуса и в светлую даль уехал.
  • Расписки Первого Встречного плывут, как грустные рыбы,
  • туда, где случится нерест и неминучая гибель.
  • Бог за штурвалом троллейбуса, в ярком жилете новом,
  • с полным салоном зайцев чешет без остановок.
  • Органные фуги Баха прячутся в чёрных дырах,
  • сопровождая схватки и агонию мира.
  • На остановке облезлой, на заплёванном фоне сидит Гавриил Архангел, играет на саксофоне.
  • Планеты висят на ветках и симфонически бредят.
  • Бог на восьмом троллейбусе в депо на цыпочках едет.
  • Музыка плавно раскачивает обитателей райского ада,
  • когда разгорается ветер внезапного листопада.
  • Уходит пешком Архангел, на крыльях несущий осень.
  • Дремлет в депо троллейбус под радостным номером восемь.
  • Зайцы во сне линяют, к Богу прильнув гурьбою.
  • Одна только музыка бодрствует
  •             и бредит сама собою.

стремянка для Луны

  • Серая горлица в ярких брызгах зелёного солнца.
  • На ветвях распускаются сказки,
  •             что вчера ещё были мертвы и молчали.
  • Но сегодня с утра прилетела голубка,
  •             и жизнь была в её клюве.
  • Зашумела земля, поднимаясь весёлым медведем.
  • Птичий гомон завязал в узелки непокорные травы
  •             на долгую память.
  • Только спящий бродяга не увидел всего,
  •             прирастая к земле этой тёплой.
  • На глазах его нежились божьи коровки
  •             и пчёлы нектар собирали.
  • Становились деревьями руки,
  • а в клетке грудной жило сердце,
  • вот уж год как само по себе,
  • в мягком гнёздышке трав полевых и птичьего пуха.
  • В фиолетовых сумерках приходили вечерние звери,
  • осторожно смотреть, как Луна крадётся по небу.
  • Как линяет Луна,
  • и её серебристая шерсть опадает на травы,
  • превращаясь в русалок и белых коней молчаливых.
  • Колыбельные сердце шептало,
  • и клетка грудная становилась серебряной лестницей.
  • Думало сердце: «Вот приставлю я эту стремянку
  • к небесному своду
  • и Луну позову к себе в гости».
  • И грустила Луна,
  • понимая – не хватит ступенек…

ворота

  • Шагать домой после уроков долгих, пакет со сменкой волоча по рыжим листьям. В коричневой колючей школьной форме, с портфелем красно-желтым, на котором, направив солнечные батареи в лето, «Мир» станция ещё пока летает. В портфеле бутерброды с колбасою (отдам лохматой незнакомой псине, в глаза ей посмотрю, как будто сфинкс блохастый решения ко всем задачам знает). Букет из разноцветных листьев клёна, что голосует «за» единогласно. В нём спряталась пчела и воздержалась. И травы сквозь неровную брусчатку растут, не ведая о будущих морозах. И классики сквозь травы проступают неодолимо, буйно, угловато. С межорбитальной станцией подмышкой я прохожу в дожде и межсезонье. И кеды напрочь временем промокли.
  • Футбольный мяч… а может – глобус… может – Йорик… в ворота никогда не попадает.
  • Гусей завидев грустный караван, бельё взлететь пытается напрасно, распятое верёвкой бельевою. А воздух терпкий, как яблоко-дичок, слетает в руки. Не действуют законы притяженья лишь на сидящих за одною партой. По воздуху летают паутинки, как нитки той, несбыточной, рубашки, в которой мы когда-то все родились… А в небе, ярко выкрашенном синькой, застряла незнакомая звезда, и – ни гу-гу… лишь только лапки шевелятся. И спят давно в кроватках Робин-Гуды, и снятся им неведомые страны под шелест парусов и листьев клёна.
  • Лишь мяч футбольный прыгает по полю, по пустырю, в кузнечиковом свисте. И никогда в воротах не бывает.
  • А где-то поезда на юг уходят, на север – тоже, и кричат надрывно. Но никогда им не попасть в ворота.
  • И мой портфель летит сквозь душный космос с межорбитальной станцией на правом, такой красивой, яркой, красно-жёлтой. Мечтая об одном – попасть в ворота. Но – нет ворот. И космос бесконечен.
  • Один пустырь, заросший повиликой и клевером, и прочим чистотелом. А от ворот – два столбика осталось. Пройдёшь сквозь них – и очутишься в парке. В том дне, когда мороженое ели. И бегал рельсовый кораблик «Юнга».
  • И лимонад колючий – три чешуйки, оставленные рыбкой золотою…

экватор

  • Небо приходит в движение, как вода.
  •             Вниз по течению листья и огоньки
  • кружатся и струятся сквозь города,
  •             стены кирпичные, тень от твоей руки.
  • Каплями свет срывается с фонарей,
  •             по козырькам, по зонтикам, по траве.
  • По перекрёсткам выцветших сентябрей.
  •             По флибустьерам, вернувшимся из морей.
  • Списанные на берег, они грустят.
  •             Им по ночам тропический снится шторм,
  • где черти экватора тащат кого-то в ад.
  •             Всё ж веселей, чем дождь ловить решетом.
  • Город качается, город плывёт на свет,
  •             впадая в небо, которое как вода
  • утекает сквозь пальцы чёртову уйму лет.
  •             Но в твоих глазах прописано навсегда.
  • Где бутылка рома и вечное йо-хо-хо,
  •             за которыми прячется – руки в карманы – грусть.
  • Где ходить по земле, как по стеклу – легко.
  •             Только море вычеркни. Вывернись, но забудь.
  • Морскую соль смоют с тебя дожди,
  •             высквозят пыльные ветры бумажных дел.
  • И однажды почувствуешь – боязно уходить.
  •             Чего ты не видел, о чём ещё не жалел?..
  • Ты уже забыл, как это – летать во сне.
  •             Высохли вёсла, и некому заменить.
  • Черти тоскуют и плачут на самом дне,
  •             без йо-хо-хо и рома не в силах всплыть.
  • Одна надежда – весной зашумит вода.
  •             Афиши на площади начнут источать ром.
  • И ты уйдёшь – теперь уже навсегда.
  •             К чертям на экватор. Не вспоминать о нём.

крысолов

  • Когда за мною придёт мой Гамельнский Крысолов,
  • грустно играя на дудочке свою последнюю песню —
  • я выйду из одного из насиженных пятых углов,
  • и, ни о чём не жалея, уйду по дороге вместе.
  • Мы будем долго идти сквозь страны и города,
  • по следам поливальных машин и уволенных проституток.
  • Мы станем смеяться и петь во славу весны и труда,
  • всегда отправляясь туда, куда не бывает маршрутов.
  • Веди меня за собой, играй на своей дуде,
  • невезучий мастеровой, такой же, как я, придурок.
  • Колдун, каких поискать. Вершитель ужасных дел,
  • иногда похожий на смерть, или выброшенный окурок.
  • Мы будем идти-идти, мы станем ползти-ползти.
  • Полезем в мёртвую воду, совершенно не зная броду.
  • И сотни тысяч богов встанут на нашем пути.
  • И сотни тысяч дождей сольются в одну непогоду.
  • А вечером у костра мы станем петь и плясать,
  • как будто из наших спин прорезались чёрные крылья.
  • А после от скуки ты станешь меня познавать.
  • И это будет насильно. И это будет не сильно.
  • Иди, пролагай маршрут по линиям рук моих.
  • Смотри, я уже готова принять отходную песню.
  • А если не подойду – пойди поищи других.
  • Быть может, за это время я успею воскреснуть.
  • Мой Гамельнский Крысолов, я жду твой беззвучный сигнал,
  • как приговорённый – казни, как ждёт свободный – оков.
  • О как безразличен ты тому, кто так долго ждал,
  • мой беспощадный и глупый Гамельнский Крысолов…

во́роны в сакуре

  • Как вороны в сакуре, спрятаться… задремать…
  • Голову под крыло, грудью в цветы.
  • Мы давно разучились оттенки знамён различать,
  • кроме чёрного цвета. И наши глаза пусты.
  • Во дворце императора кружится пустота.
  • Ветер стальной слегка холодит виски…
  • На высокой сакуре у подвесного моста —
  • чёрные вороны. Розовые лепестки.
  • Императору снится линкор, уходящий прочь.
  • Вороны охраняют покой сакуры и травы.
  • Ветер древесной морзянкой ласкает ночь.
  • Самолёты вернулись, не шелохнув листвы…
  • Мир не разделится на «своих» и наоборот.
  • Где-то идут дожди. Где-то идёт война.
  • Сакура неизменно прекрасна, и это её спасёт,
  • когда наступят последние времена.
  • Вот уже тысячу лет лепестки летят
  • в криках «банзай» или молчании рыб.
  • Император свернулся калачиком, как дитя.
  • Он – камикадзе, и его самолёт горит.
  • Сакура просто прекрасна, для всех подряд.
  • Ей подарено право священное быть собой.
  • В разбитый иллюминатор вплывает сад,
  • где вороны в сакуре находят себе покой.

зов последней ступени

  • На городских воротах голова
  • Луну встречает дымными глазами…
  • Смеркается… Из глиняных могил
  • змеится ветер и кусает небо…
  • В кромешных окнах между занавесок
  • медовые внимательные щели…
  • Луна пасётся в трещинах коры,
  • наполненных молочной паутиной…
  • Низину глубоко покрыл туман…
  • Лишь факельное шествие гнилушек
  • ступени отворяет в темноту.
  • Идущих ждёт последняя ступень.
  • Но – трещина в ступени предпоследней
  • живёт и вьёт гнездо из недошедших.
  • Здесь разразится чёрное яйцо…
  • Трепещут кости голые…
  • Камыш…
  • Река по рукоять вонзилась в море…
  • Я – глина влажная, впитавшая прибой.
  • Вращается Луна гончарным кругом.
  • Кувшин наполнен голосом моим:
  • «Слепи меня. Я поднимусь во сне,
  • чтоб научить утиный выводок полёту,
  • а муху – попадать в паучью сеть.
  • Свети, чтобы меня не миновало.
  • Мне с ними быть, когда ударит гром.
  • В распаханную грозовую реку
  • упасть зерном.
  • Стать кораблём, в котором
  • из языков заветного костра
  • совьётся обречённый шёпот Бога,
  • и поплывёт с заката на восток,
  • туда, где никогда не будет поздно…
  • Зови меня, последняя ступень!»

«Я был убит в бою последнем…»

  • Я был убит в бою последнем… Несостоявшемся бою.
  • До дня победы оставалось, как до угаснувшей звезды.
  • Со дна меня смотрели рыбы сквозь ледяную чешую,
  • и глухо в руки листопада ложились спелые плоды.
  • Из глаз моих струились змеи и становились на часах,
  • каких-то полночей нездешних пересекая лабиринт.
  • А где-то плакавший ребёнок ещё ни слова не писал.
  • Как страшное напоминанье, я становился перед ним.
  • Вели замшелые ступени в расколотую темноту,
  • где перед казнью день вчерашний просил пощады у земли.
  • Чернилами сирень дышала в сурово шепчущем саду,
  • и боги ничего поделать ни до, ни после – не могли.
  • Заката кровь и кровь рассвета мешались в глине бытия.
  • Верховный жрец легко и нежно о листья вытирал тесак,
  • и, становясь светлей и выше, уже не помнил про меня.
  • Лишь время двигалось обратно на всех потерянных часах.

cinema

  • Старый индеец проведёт до канадской границы.
  • Ветер мустангом рванёт – поминай, как звали.
  • Бог бледнолицый перелистнёт страницы.
  • Иди и насвистывай – фильма в самом начале.
  • Выжженный временем белый козлиный череп
  • высится в самом центре земного шара.
  • Впереди хэппи-энд – главное в это верить,
  • ведь ночь наступает быстрей, чем пустеет тара…
  • Что тебе снится, какие такие сходни
  • каких пароходов, лёгших на мелководье?
  • В иллюминаторы бог бледнолицый смотрит
  • и по каютам гуляют тени мелодий.
  • Всё это было давно, не с тобой, и ладно.
  • Жизнь – синема, прибытие паровоза.
  • Станция, грустная девушка, палисадник.
  • Синий, пьянящий как виски, вечерний воздух.
  • Все обещания – по ветру тихим прахом.
  • Череп козлиный встаёт вместо солнца утром.
  • Когда ты ушёл, никто по тебе не плакал.
  • Только кузнечик трещал в колесе погнутом.
  • Лишь оглянулся, запечатлев на плёнке
  • серую станцию, несколько пыльных куриц,
  • на верёвке пеньковой удавленника, пять пелёнок,
  • винную лавку между двух безысходных улиц.
  • Время кузнечиков оказалось пустым и звонким
Продолжить чтение