Пляски

1

И месяц светит, коли солнца нет.

В прежние времена существовало множество деревень и забытых сел, в которые не то, что нога нашего дорогого чиновника, но и копытце исхудавшей лошади скупого перекупщика не ступало по целому году. Жизнь та текла совсем по иному руслу, нежели в ваших городах, а случись такое, что занесло вас ненароком в такую степь, так поначалу ничего и не уловите. Так и задавались бы вопросами: что и отчего, почему эдак, а не так и с непониманием хлопали глазами. По-иному был быт в тех краях: и лед там брали с озера, размораживали и пили такую воду сырой, и еда там была натуральная: ешь мясо или огурцы и даже не задумываешься, а съедобное ли это, либо с примесью, потому как все свое, выращенное своими руками. Но важней всего то, что живешь там с людьми бок о бок и не запираешь дверь в свою избу. А так зачем же такое делать, от кого же там прятаться, кого же там бояться? Людей? Э, нет, это не дело, незачем человеку другого человека бояться, незачем людям вообще жить в страхе.

Так, захочет сосед, оболтус этот (все не хватает ему ума своим добром нажиться), взять у тебя грабли и убраться в своем дворе. Так пусть и берет, но только с возвратом, разумеется. Сломает зубцы, сам пусть ищет материал и вставляет заново, а так пусть берет себе на здоровье, жалко разве? В иной раз приспичит позвать соседа сено вывозить на телеге, неужто откажет? Обязательно ответит добром, а вот если бы зажал в свое время грабли и отказал тогда ему, вот он бы и подумал, стоит ли спину надрывать под твоими копнами, или лучше дома отлежаться.

Своеобразный быт в деревне: не волками были люди друг другу, а земляками, земелями. Взять, для примеру, случившееся одной зимой с Петром Кононовым, мужиком, по сути, ничем и не примечательным, но со своей особенной изюминкой. С какой? А много ли вы, уважаемые читатели, знаете охотников-гармонистов? На охоту вместе с ружьем всегда гармошку свою заклеенную брал и начинал охотиться по своему методу. Спрячется в кустах и давай наяривать, чего-то там начнет перебирать пальцами, и, как по заказу, сразу слетятся на музыку утки, сядут себе на водоем. Так и будут сидеть, слушать, да покрякивать. Во как! Не могли они понять, чего это там в кустах шумит, подплывали поближе, а Петр выжидал до нужного момента и потом палил. Штуки три, а то и все пять таким макаром брал. Удивлялись мужики, одалживали у него гармошку ту, тоже садились песни играть в кустах, но ни к кому утки не подлетали. Видать, свой подход был у Петра, никем не разгаданный. Ну, так вот, закончилось к зиме у него сено, нужно было второй стог привозить, что по лету на сенокосе застоговал. Одолжил он трактор у бригады, приготовил свою солярку и поехал. Ждали его к полудню, к повечерью жена забеспокоилась, стала бегать по деревне, упросила бригаду завести остальные трактора и выехать на поиски. Вся деревня всполошилась, запрягли лошадей, по десять человек на телегах поехало. Подъезжают люди к сенокосу и видят, что справа, на развилке у ручья стоит свежепоставленный стог, да такой огромный, что верхушку по темноте не видели. Стали гадать чье, вроде бы ничейным было, вот и стали раскапывать, разбрасывать сено. А как раскопали, так и увидели, что перевернулся, оказывается, Петров трактор, а стог на себя закинул, вот и не видно его было снаружи. Вытащили кое-как Петра, растормошили, затерли спиртом и в деревню увезли. А на следующее утро снова пришли к сенокосу, собрали раскиданное сено по телегам и увезли к его двору. Вспоминают мужики, что если бы не пошли по темноте искать Петра, так до утра бы он уже окочурился. Вот так, а трактор тот долго стоял в гаражах на ремонте, всю кабину согнуло ему, никак не могли его завести. Вот в таких мелочах и просвечивается отношение к своему и чужому в тех краях, давно бы деревня померла, если бы не было так.

Впрочем, деревня деревне рознь. Есть и такие, где люди и месяцами друг друга не видят и не хотят даже этого, но есть и такие, кто еще помнит отцовский уклад. Где люди идут на свадьбу всей оравой и хоронят всем миром, где чужая корова не чужая, а соседская, где обыденная радость и редкая беда не каждого в обособленности, а общая. О такой деревне теперь и пойдет речь.

Называют ее Масляниха, потому как славилась она тем, что отличное масло сбивали в тех краях, аж из других районов приезжали за ним. На карте теперь уже и не найти эту деревню, давно ее стерли и так редко о ней вспоминают, что посаженная ель успевала вырасти до пояса к тому времени, когда кто-нибудь заговорит о Маслянихе.

Деревня эта небольшая, на краю ее стоит заброшенная контора старого сельсовета. Позади конторы, как и по всей деревне, раскачиваются от ветра березы и тополя, окна ее взрослись в землю, крыша посередине прогнулась. В былые времена, сколько шуму творилось в этих стенах – вся деревня, как на спектакль, сбегалась послушать! А во время раздачи посевного зерна так и вовсе балаган творился, по двое суток вопрос не решался, кому сколько полагается и каковы нынче границы. Но времена те ушли, на крыльцо этого здания уже не ступали люди и даже ребятня, вечно норовящая залезть во все дыры, не заходила и предпочитала лучше в сотый раз залезть в соседский сарай, чем соваться сюда.

Вот и я не зайду, хотя стою от конторы в нескольких шагах. Жду попутную машину, чтобы уехать. Договорился с Егором Пестеревым, что заберет меня с конторы после обеда, так вот уже полчаса его жду. Останавливался я чуть подальше у переулка, у старухи одной, но туда сейчас не проедешь – дождь с ночи лил. Так вот она и рассказывала мне эту историю по вечерам, с которой я хочу поделиться с вами, пока отсюда не уехал насовсем. Возможно, что-то я и подзабыл, не расслышал или недопонял, так местные, если прочитают эту книжку, меня поправят или что-либо свое добавят. А рассказывать они умеют. На десять таких книжек их хватит.

2

Пожалуй, начну с Сеньки, двенадцатилетнего мальчугана с неестественно длинными руками, смешно висящими вдоль тела, как у тающего снеговика, и его товарища Маркела. Ранним утром Маркел вызвал его к себе. Влетев в дом Матвеевых, Сенька первым делом подбежал к печке и стал хлебать воду из чайника. Напившись, он так же суетливо снял кепку и уселся рядом. Он весь дрожал от возбуждения, было ясно, что звонок Маркела взволновал и шокировал до такой степени, что ему было трудно сдерживать эмоции. Он отдышался и, жадно глотая воздух, посмотрел на молчаливого Маркела, надеясь на то, что тот, наконец-то, заговорит. Но Маркел молчал. Сенька краем глаза начал высматривать что-нибудь съестное в доме Матвеевых. И тут взгляд упал на печку, на которой красовалась его слегка сгоревшая по краям кепка. Он слетел (не встал, а именно слетел) со стула и бросился к кепке, похлопал ею по бедру. С перепугу снова схватил чайник и присосался губами к носику. Отпив, снова сел на стул и сделал глубокий вдох, затем, как показалось Маркелу, истеричный выдох и уставился на неподвижного Маркела. Тот тоже вздохнул и поднял голову.

– Закончил?

– Ничо, ничо. Чего ты летом печку топишь, делать нечего? – Сенька попытался оправдаться, но тут же остановился. Глаза расширились и весело забегали.

– Ну что опять?

– Маркел, а Маркел?

– Что ты ноешь?!

– Ну, угости блинами, а? Я же сразу к тебе как проснулся.

– Какие блины?

– А вон, – Сенька жалобно кивнул.

– Эх, прожора, на, лопай блины. Тебя что, дома не кормят?

– Да чего ты завелся, тебе блинов жалко?

– Жри ты их, наконец.

Сенька пристыженно зачавкал и больше не ныл. Немного погодя, Маркел все-таки отобрал миску и накрыл ее крышкой. Затем не спеша, четко проговаривая каждый слог, прошептал:

– У нас снова крест.

– Как…как крест?! – Сенька в ужасе слетел со стула, промешкав, опять подбежал к чайнику и начал его трясти, – как крест, у тебя воды больше нет?

– А вот так, крест. Опять такой же, как и остальные, и опять все так же.

– Ах, вот как, дай же мне воды запить!

– На, чаю хлебни.

Сенька вприпрыжку подбежал к Маркелу и осушил его чашку.

– О!

– Полегчало?

– Да расскажи ты, в чем дело!

Маркел скрестил руки на груди и задумчиво закивал:

– Я же сказал, у нас крест.

– Когда? – Сенька сел на стул.

– Сегодня.

– Где?

– Посреди дороги на Сосновой.

– Так, – Сенька тоже задумчиво закачал головой, с трудом сдерживая крик.

– Чей?

– Номер 418, Корзунина Капитолина Станиславовна.

– Корзунина Капитолина Станиславовна. Корзунина Капи… бабка Капа, что ли?

– Ну.

– О! – Сенька широко раскрыл глаза, – да ты что, Маркел, бабка Капа, крест бабки Капы!

– Вот именно, Сенька, вот именно!

– И где он?

– За печкой.

– Хмм, – Сенька поперхнулся, – ты его себе домой приволок?

– А куда его надо было? До дяди Вити не достучаться.

– За печкой, хмм, – Сенька уже начал пугать Маркела, – за печкой, а ну-ка давай его сюда!

Маркел поднялся со стула и обошел печку с другой стороны. Немного пошумев упавшими досками, аккуратно вытащил из-за печки деревянный метровый крест, посередине которого виднелась поблекшая надпись: «1932-2008. Корзунина К.С.».

– Бабка Капа, вот это дела, Маркел, еще один крест. Давно их не было, но вот опять появился. Маркел, это еще один крест!

– Я об этом тебе и говорю, идиот, хватит тарахтеть!

Сенька покружился вокруг креста, похлопывая себя по щекам.

– Какой по счету?

– Одиннадцатый.

– Одиннадцатый крест, и он бабки Капы, вот это дела, я тебе скажу, Маркелушка!

– Хорош болтать, – у Маркела лопнуло терпение, – помоги затащить его обратно.

После оба уселись за стол и совсем уж задумчиво покачали головами. Во время небольшой передышки Сенька съел еще один блин и к радости Маркела отодвинул тарелку на край стола.

– А где Софья Наумовна?

Маркел чмокнул и скривил лицо:

– По соседкам бегает.

Сенька понимающе посмотрел на товарища и все-таки шлепнул его пару раз по щеке.

– Не кисни, давай думать.

Маркел достал из-под стола чемодан и вытащил потрепанную, пахнущую чем-то не съестным папку с бумагами.

– Давай.

Маркел деловито сдвинул брови и закопался в бумагах.

– Итак, Сенька, что мы имеем на сегодняшний день?

– У нас теперь одиннадцать крестов за последние месяцев, эдак, тринадцать. Когда мы нашли крест Жереховой?

– Двенадцатого мая, меньше месяца прошло. Опять, Сенька, опять! А мы, два дурака, просто сидим и считаем их!

– Спокойно, Маркел. Нам нужна хоть какая-нибудь версия. Хоть бы что-нибудь!

– Верно, – Маркел прошуршал бумагами, – давай пройдемся по именам.

– Валяй.

– Ну, – Маркел прищурился, – первым у нас был Тимофей Вольфович Фокс.

– Обнаружили…

– Шестнадцатого мая прошлого года, затем двадцатого июня Платон Матвеевич Бендяев. Дядя Платон – коневод.

– Да, я помню, что дальше? – Сенька, подражая Маркелу, тоже нахмурил брови.

– Дальше проходит полтора месяца, и пятого августа у нас крест Рябковой Екатерины Александровны. Шестнадцатого сентября – Иннокентий Лаврович Пончик, а ровно через месяц Тимбердиев Иван Арсеньевич. Идем дальше. Опять полтора месяца проходит, прежде чем мы находим крест Оксаны Дмитриевны Кольши, это было восьмого декабря.

– Восьмого?

– Восьмого. Двадцать первого января – Орест Матрена Ивановна, второго марта нашли крест Зельковской Анфисы Богдановны. Крест Мстислава Павловича Гормушкаева обнаружили восьмого апреля. Предпоследний был обнаружен двенадцатого мая, то был крест из оградки Жереховой Александры Петровны, и вот теперь Корзунина Капитолина Станиславовна.

– Напиши: девятое июня.

Маркел неразборчиво, только ему понятно, написал дату напротив фамилии бабы Капы.

– Одиннадцать крестов.

– За тринадцать месяцев.

Сенька понизил голос:

– Мы должны раскрыть это дело, и тогда сразу в центр нас отправят работать.

– Ты вначале школу закончи.

– Закончу!

Маркел ехидно захихикал, но тут же нахмурил брови.

– Давай ближе к делу, Сенька. Нужно думать, думать!

Сенька еще раз пошлепал приятеля по щеке и вытащил еще блин.

– Давай, пройдемся по времени. Период затишья продолжается месяц, максимум два, а затем снова находка. Были пропущены июль, ноябрь в прошлом году и февраль в этом. Между июлем и ноябрем пропущено три месяца, между ноябрем и февралем два. Значит, по идее, после февраля должен быть пропущен один месяц, то есть в апреле у нас не должно было быть креста, а он у нас есть.

– Восьмого апреля. Гормушкаев Мстислав Павлович.

– Он у нас есть, значит…

– Это тупик.

– Что еще у нас было?

– По полу было равновесие: пять женщин и пять мужчин. Баба Капа стала шестой женщиной, значит, следующим должен быть мужчина. Сенька, а где баба Капа работала?

– На мясомолпроме.

– Значит, не сходится и здесь.

– Как?

– Фокс у нас был бывшим адвокатом в центре, Гормушкаев плотником, работал чисто на себя. Бендяев – коневод. Что насчет Тимбердиева, то он был почтальоном, а Пончик – неработающим пенсионером.

– Кем был раньше?

– Врачом.

– Так, – Сенька пытался уловить хоть что-нибудь, – что у нас с женщинами?

– Рябкова – повар в школе. Жерехова была директором дома культуры, Кольша ветеринаром вместе с Орест Матреной Ивановной. Зельковская – продавцом в охотничьем магазине, а Корзунина была редактором нашей газеты.

– Во дела!

Маркел закурил и встал со стула. Сенька тоже встал. Оба заходили по кругу. Маркел задумчиво курил, Сенька бессмысленно ходил по дому. Что-то во всей этой истории было не так, и оба это чувствовали. Слишком много было однообразия и непонятностей. Дело было безнадежным, и единственное, что спасало, так это молчание дяди Вити, иначе деревня давно съела бы их с потрохами.

Утро пробиралось в дом незаметно. Тепленькие, мягкие лучи поднимающегося солнца проникали через занавешенное окно в комнату. Где-то на крыше, как по расписанию, засвистели птицы, отчего Маркел остановился и с сомнением выдал предположение:

– Скоро люди повылезают на улицу.

– И что?

Он бросил окурок в печку и вытащил крест на середину дома. Сенька снова начал жадно глотать воздух и дрожать.

– Что ты надумал?

– Ничего. Нужно отнести крест туда, откуда его отковыряли.

Сенька засмеялся.

– А ты что думал, опять дядю Витю запрягать?

– Ну, зачем дядю Витю, но все же…

– Давай-ка, одевайся.

Маркел надел ботинки, закинул крест на спину Прохорова и вышел из избы. Сенька опять начал было ныть, но Маркел его заткнул и надел ему на голову полуобгоревшую кепку.

– Потопали быстро.

Через полчаса они добрались до кладбища. Сенька, под конец измученный, с облегчением сбросил с себя крест на землю. Маркел снова закурил и оглядел кладбище. Оно простиралось от дороги за холмом до кустарников, дальше которых шел лес. Кладбище было серым, лишь слева от холма пестрели некоторые свежие оградки, все остальное: справа и до кустов, было уныло однотонным.

Сенька пошел направо. Маркел посмотрел ему вслед, повернулся и пошел к холму. Вскоре они отошли на приличное расстояние друг от друга, и тут Сенька по-настоящему заволновался. Осторожно ступая, он обходил горочки, понимая, что там под землей, и временами его взгляд упирался в сплошной лес из крестов в поисках заветного прохода между могилами. И тут он услышал крик своего товарища. Сенька бросился бежать в сторону холма, наступая на выступающие горки. Он бежал сломя голову, взлетая над крестами и приземляясь уже на другой стороне оградки.

Пробежав приличное расстояние, он увидел Маркела, стоящего с крестом над чьей-то могилой. Радуясь находке Маркела, Сенька стал махать ему кепкой и уже не замечал мелькавшие перед глазами горки. И тут на Маркела набросился старик. Он повалил Маркела на землю и начал бить по голове. Сенька уже подбегал к ним сбоку, но неудачно зацепился ногой за крест и со всей дури шлепнулся на землю, разбив при этом нос. Кровь хлынула. Не обращая внимания на это, он прыгнул на старика и заколотил его. Старик, заныв от боли, закрыл рот рукой и выкрикнул:

– Сволочи!

– Тише, – Маркел немного успокоился и теперь стоял над стариком неподвижно, – ты чего драться полез?

– А нечего кресты красть!

– Кто крадет, старик, – Сенька выпучил глаза, – кто крадет? Мы притащили крест!

– Тихо Прохоров, – скомандовал Маркел, – ты кто такой?

– Комаршевский.

Сенька разозлился и пнул старика в ногу.

– Кто такой?

– Сторож я, а вы кто такие? – старик встал, отряхнулся и потер бока.

– Матвеев Маркел, дружина, а это мой помощник.

Старик ухнул.

– Вы с крестами чего ходили?

– Не, – Маркел поднял крест, – этот крест был похищен ночью с этого кладбища и был найден посреди Сосновой. Он стоял на дороге.

– Да ладно?!

– Только вы не это, тайна как-никак.

Старик осунулся и с недоверием поглядел на ребят.

– Раз сторож – так сторожи, ты сколько здесь?

– С прошлой субботы, недавно совсем. С района.

– Что-нибудь видел?

– А что я мог видеть, – испугался старик, – каждый день обхожу участок, лишних никого не примечал. А если так, между нами: кого должен был видеть?

– Да всяких там.

– Воров?

– И их тоже.

– Не, не. Старушки заходили, с сельсовета были, а вот воров не было.

– Ну, это конечно.

Сенька повернулся к могиле и подозвал обоих.

– Свежие следы, точно не мои, так, – он поднял ногу старика, – и не ваши. Маркел взгляни, крест, видать, сзади выдернули, оттуда удобней всего. Вор, однозначно, мужчина. Крест тяжелый, как чугунный, выдернуть трудно, а как в деревню тащить?

– Согласен, – Маркел еще раз протянул руку сторожу, – а дядя Витя где?

– Я за него.

– Странно, нас бы дядя Витя предупредил.

Маркел махнул и ушел прочь.

К сумеркам к Маркелу в дом вновь влетел Сенька.

– Прохоров, мать его! – Маркел придвинулся к окну и, тяжело охнув, подбежал к двери, – Сенька, если жрать прибежал…

– Тихо ты, какие блины. Ты воды лучше дай.

Маркел вытащил Сеньке чайник и вместе с ним вышел на крыльцо. Было еще не так темно, чтобы Маркел смог различить на лице Прохорова нехорошую радость. Отобрав чайник, он поставил его на крыльцо и засунул руки в карман.

– Маркел, – Сенька крикнул в лицо напарника и, тут же получив подзатыльник, понизил голос и почти шепотом стал выкладывать Матвееву все, что он узнал, – Наумовна спит?

– Спит. Давай, чего у тебя.

– Хорошо, что спит. Не услышит. Капитолина Станиславовна Корзунина действительно была редактором местной газеты, но это не главное. А то, что Корзунина играла в сельском оркестре «Колосок» на балалайке.

– Ну и?

– Балалаечницей она была так себе, в такт не попадала, поэтому вместе с ней сидели другие: Рябкова, Кольша и Зельковская. Но и не это главное. А то, что в этом оркестре играли Орест Матрена Ивановна – ударными, Жерехова – баяном вместе с Пончиком. Иван Тимбердиев был контрабасом и остальная троица: Фокс, Бердяев и Гормушкаев – домрами. Но и это не главное!

– Да что же?

Сенька повысил было голос, но вспомнив про подзатыльник, приутих и так же истерично продолжил шептать:

– В нем были Фокс, Пончик, Гормушкаев, Зельковская и все остальные. А знаешь, и это не все!

– Да что же, едрыть тя, Сенька, что еще?

– Кто собирал налог, кто распределял урожай?

– Ну глава может, кто еще? Я же не местный.

– Совет деревни, выбранный в последний раз девять лет назад и через три года распавшийся. И Орест и Кольша и все-все являлись членами этого совета. Во, Маркел!

До Маркела начал доходить смысл услышанного, и он стал лихорадочно ударять в ладоши, не спуская глаз с Сеньки.

– И это не главное Маркелка!

– Да едрыть Сенька, еще что?

– Раз это оркестр, то не хватает еще двух домр и дирижера для полного комплекта. Значит, по крайней мере, еще три музыканта, три члена совета деревни и еще три креста! И если узнать, кто это такие и не живы ли они…

– У нас появился след!

Маркел, еле сдерживая эмоции, обошел грядки возле крыльца, схватил Сеньку за плечи и по-детски радостно зашипел.

3

Тем временем уже чернел горизонт и едкий дым больших костров с берега ручья заполонил весь прогон, когда ребятня решила расходиться по домам. У ручья жгли солому с ветками, собранную после большого субботника.

Детвора уже забежала в дома, уже и кеды стали сушиться на крыльце, а Мирон только вспомнил, что и его давно заждались. Он завернул еще колбасы, залил в рот последние полстакана и, попрощавшись с Григорьевым, встал с табурета и вышел на улицу. То была дальняя дорога до дому – еле доплел Мирон до своей калитки, расцеловал собаку и, не промыв сапоги, завалился в дом. А за столом с приготовленной кочергой второй час ждала жена. Увидел это мужик, кряхтя, лег на табурет и крикнул в ее сторону:

– Руби!

После стиснул зубы и стал терпеть. Сильно поколотила его жена, с трудом поднялся он на ноги, потер бока и крикнул еще раз.

– А теперь корми!

– Оть, ты!

– Да похлебку какую-нить налей.

– А кончилось все, на ужин надо было приходить!

Жена кинула кочергу на пол и сняла фартук.

– Ну, – зачесал Мирон затылок, – кто же знал, что так задержусь?

– Вот оно как! Значит, нажраться всегда знает когда!

– Ну отчего сразу «нажрался», шкаф помог передвинуть, сам-то не одолел он.

– Оть, ты!

– Ну и посидели чуть-чуть.

– Чуть-чуть?! Ночь на дворе! Ты с утра как встал, так и дал деру, за хлебом, вишь, ушел. Хлеб где?

– Хлеб где? – Мирон задумался, – хлеб говоришь? А! Так у Григорьева и оставил, на веранде, в белом пакете. Забыл-таки!

– Не шуми, детей напугаешь. На обед ждали, без хлеба дети ели, думали, а может к ужину притащит, нет же!

– Тих, тихо, не шуми.

– Завтракать тоже без хлеба будем.

– Так чего, – растерялся Мирон, – обратно теперь тащиться?

– Ай! И не найдешь тебя после и хлеба не купил, видать.

– Как не купил? Купил я, – Мирон отошел к двери, – говорю же, у него на веранде лежит, в пакете.

– Снимай уже башмаки свои, куда пойдешь.

– Да светло же еще!

– Нет хлеба у тебя!

– Да возьму и принесу, возьму и принесу, вот взял и ушел!

И не успела жена раскрыть рот, как Мирон вывалился за дверь и спрыгнул с крыльца.

Рад был он, что с дому удалось сбежать, иначе весь вечер жена не дала бы покоя. Пошел он к Григорьеву, так тот успел закрыться и заснуть, никак его уже не разбудишь. Что теперь делать? Мирон возвратился к своей калитке, постоял, покурил, домой заходить было не охота, да уже и вечер был в самом разгаре, отчего же нынче дома просиживать? Решил он прогуляться до переулка, а как дошел, так решил свернуть на другую улицу и выйти к другому переулку. Гулять нынче требовала душа, на худой конец поколотить бы кого, но как назло никого в это время не было на улице, даже собаки куда-то попрятались. Совсем раскис Мирон, решил было до дому заворачивать, как на другом конце улицы приметил мужичка, который шустрил к перекрестку, а после завернул за угол. Кто же это по темноте торопится? Интересно стало Мирону, добежал он до конца улицы, вышел на перекресток, стал вглядываться, все глаза переломал. Прислушался – тишина. Как вдруг увидел того мужичка на другой улице, уже успел кого-то встретить, на пару шел. И куда так торопятся, завелся Мирон! Пошел за ними следом. А те двое увели его совсем в другую степь, к другому концу деревни, но и это еще что – так привели его к дому самой Дарьи Ионовны. У крыльца они остановились, осмотрелись и без стука вошли в избу.

– Кто же это без стука к ней вечером ходит? – удивился Мирон, – Вот и мне бы так заходить, нет же! Выкинет за шкирку за раз, это как пить дать.

Не успел Мирон оглядеться, как видит, к дому подошел еще один украдкой, захлопнул калитку и так же без стука вошел внутрь.

– Вот какие дела, что же у Дашки это сегодня, – стал гадать Мирон, – так неужели еще кто-то плетется?

И правда, к ее дому подкрались еще двое, постояли, покурили, а уж после вошли. Одного из них Мирон узнал, тот в шапке был Бупя, такого кабана не узнать было трудно. А вот второго Мирон не узнал, но, видать, тоже не из простых был. Недолго думая, Мирон забежал во двор Дарьи Ионовны, завернул за угол, прилип к окну и стал слушать.

У стола сидели Дарья Ионовна с Марфой. Это такие две бабы, которые и прикрикнуть могут и заржать на всю улицу, пугая всех собак. Рядом с ними еще пятеро баб, есть и помоложе, и постарше. У стены только зашедшие Бупя, Жоржо, Прокопий. Здесь и Муська с сестрой, и мать Муськи. Мирон присмотрелся, все в руках теребят, передают друг другу ткани, одежду, рубашки. А у печки между двух больших баулов сидел незнакомец. Маленький, чем-то противный, с заостренным носом и ушами и с неровной бородкой. Сидит и улыбается, с удовольствием наблюдает, как люди рассматривают его товар. Сразу понятно, из райцентра пришел. С товаром, в основном, одеждой. Есть у него и другие вещи: по кухне, игрушки детские. Заезжает к ним изредка в деревню то ли Бродников, то ли Плотников с товаром. Люди так же собираются, но днем и на улице. А этого барыгу Мирон в первый раз видел и странно как-то, что в чьем-то доме, к тому же вечером. Мирон прислушался, вроде говорить стали внятней.

– Вот красота какая, мне немного узкая, племяннице отдам, – Дарья Ионовна еще раз покрутила в руках летнее платье, радостно завернула ее, – как звать-то, еще раз, а то все из головы вылетает?

Незнакомец посмеялся и прижмурился:

– Броф.

– Ага, – Марфа передала рядом сидящей футболку, – а имя как?

– Просто Броф.

– Просто Броф, тоже с райцентра? Никогда тебя не видели. К нам постоянно Плотников приезжает, раз в месяц, привозит товары.

– Так заболел он, виделся с ним недавно, говорит не приедет еще долго. Так я взял и решил вместо него.

– Броф, а ремень бы мне, – Жоржо поднял руку.

– Ага, – Броф покопался в бауле, вытащил ремень и протянул Жоржо, – как раз последний остался, из кожи.

– Я зачем спросила, платье за сколько отдашь?

– Вот это? – Броф присмотрелся, – так забери.

– Как это, – Дарья Ионовна удивилась, – мне же надо расплатиться.

Броф хитро посмотрел на всех, все обратили на него внимание, цену всем хотелось знать.

– А смотрите-ка друзья, давайте поступим так. У меня этот товар залежавшийся, мог и выкинуть. Вы выберите, что вам угодно, взамен можете мне новости рассказать свои, что у вас тут и как. Я может, подумываю переехать сюда, а что? Вроде и весело у вас, и хорошо. Поэтому вот интересно стало, может знать мне что надо.

– А что хочешь знать? – Прокопий аж обрадовался с курткой в руке, доволен был, что пришел сюда.

Броф улыбался, хитро посматривал на Прокопия.

– Деревня простая, люди хорошие. Раньше колхоз был, сейчас поля держим, но с каждым годом все сложнее.

– Тихо тут, к нам редко кто приезжает, друг друга все знают.

– А бывали ли у вас тут случаи странные? – Броф заинтересовано продвинулся вперед, – в тихом омуте, как говорится…

– Да, бывает всякое…

– Например? – Броф приготовился слушать, – всегда интересовался такими вещами. Давайте так. Кто мне расскажет интересную историю, тот бесплатно вещь свою заберет, еще и в следующий раз ему что-нибудь хорошее привезу.

Смех прошелся по дому и заглох. Каждый стал припоминать, чтобы такое выдать, что могло заинтересовать странного гостя. Мирон так и не разглядел, кто дальше говорил.

– У нас в последние года такое творится, своими глазами не увидишь – не поверишь. Четыре свиньи у нас утонуло. Я жизнь прожил в этих краях, а такого сроду не видывал. И тонули так, будто их кто-то за ноги тянул. Дети рассказывали, как свиньи бултыхались в воде, теребились в разные стороны и уходили под воду. Я человек боевой и во всякое такое не верю, но это точно уж чертовщина! А что было в позапрошлом году!

– Что? – Броф от нетерпения открыл рот.

– А вот что. Маркична, жена главы нашего, под декабрь зашла к себе в дом. Глава в конторе был, все время там допоздна: сидит, все сидит, будто и впрямь работает. Так вот, уже под вечер, когда стемнело, вышла Маркична во двор за дровами. Вернувшись, увидела она старуху на своем столе. Но вот что интересно – увидела не сразу, а только после того, как кинула дрова у печи и сняла тулуп. Маркична, ясное дело, остолбенела и стала кричать, а не тут-то было – старуха бегом к ней и бац по голове кулаком. Дальше что с ней было, Маркична не помнит. Очнулась она в своей спальне, над ней под самым потолком висела та самая старуха. Только теперь она была до ужаса страшная: вся посиневшая, с черными губами и глазами, брови не как у нас, а вертикальные и клыки были: желтые, гнилые. Старуха скребла потолок и вопила на непонятном языке, затем достала из-за пазухи горсть вилок и начала кидать на пол по одной, приговаривая при этом заклинания. Единственное, что успевала Маркична, так это сосчитать, сколько было вилок. Их было семь. После старуха спустилась к Маркичне, вырезала на ее лбу полосу и Маркична уснула. Она побоялась рассказать мужу об этом и залепила царапину листьями. Следующим вечером все повторилось. Теперь эта старуха бегала около кровати, все норовя содрать с Маркичны тряпье и бубнила, бубнила, бубнила. Тут вторая царапина и снова обморок. Теперь уж рассказала мужу, а тот накричал на нее и задал затрещин.

– Так?

– А придя домой под вечер двадцать восьмого ноября, глава увидел свою жену головой в печке, укутанную в белую простыню и с выдранными ногтями. Я человек боевой и во всякое такое, конечно, и не поверил бы, но это сущая чертовщина! Ведьма! Она летала по комнате и заклинала Маркичну! Ведьма!

– Все это байки.

– Конечно, придумываешь тут всякое!

– Да на самом деле такое было, у главы спросите.

Броф потер ладони, аж потные они стали:

– Вот у вас тут страсти какие! Так в самом деле такое было?

– В самом деле.

– Да байки это, напридумывал.

Рассказчик ударил по столу и выбил трубку на стол – пеплом запахло.

– Э нет, хозяйка, было бы это только байкой! Но история продолжается. На третий день всей деревней хоронили Маркичну. Ее чинно донесли до кладбища, положили в яму, начали засыпать, как, страх божий, слышат постукивания. Глухие, тук, тук. Слышат и не поймут, откуда эти звуки. Только минуту спустя мужики поняли, что стучат из гроба. Бабы тут же с кладбища вон, парни, что помоложе, освистали могилу и тоже дали деру. Остался лишь глава, да еще с десяток мужиков. После долгих сомнений решили все-таки открыть крышку. Степан, гробовщик наш, спустился вниз, выдернул гвозди и обратно наверх. Потом уж палкой скинули крышку и взглянули вовнутрь. И тут уж все мужики: и рослые, и усатые, и будто бы плечистые с криками бросились в деревню. Один глава стоял у гроба, только и делал, что хлопал глазами. Самое удивительное, что могло произойти после всего приключившегося – гроб был пустой, ни духа, ни тени Маркичны в нем не было. Ведьма! И, не дадут мне соврать, так оно и было. А, ишь, куда она пропала, куда делась – никто не понял. Но на следующий день могилу все же закопали и поставили крест, чтоб по традиции было. Во, какая страсть у нас творится, а ты говоришь «байки»! Вон и Бупя подтвердит, сам видел он.

Бупя нехотя покачал головой. Рассказчик немного походил около стола, соображая, что же ему сказать дальше. Тут Бупя отпихнул его назад и шепотом произнес:

– Да сядь ты на место!

– Тише!

– Тишь, тишь, тишь!

Тут слово взяла Маринка. В комнате зазвучал дрожащий, высокий голос, который пытались заткнуть все. Говорила она что-то невнятное, все слова вперемешку. Так и заглохла, как поняла, что ее не слушают. Все пытались начать свой рассказ.

Дарья Ионовна обратила на себя внимание присутствующих и продолжила:

– Хватит сабантуй устраивать, лучше послушайте, что случилось с Марфой на Кривом берегу. Марфа, расскажи им, что там было.

Женщина справа от Дарьи Ионовны замялась и скривила гримасу:

– Рассказывать, в принципе, нечего. В прошлом июле я собирала на Кривом голубику. Я перешла берег, поднялась по тропке вверх и нашла хорошее место. Так вот, сижу, значит, ягоду собираю и тут слышу: за спиной скрежет зубов. Все, думаю, на медведя напоролась. Оборачиваюсь и вместо медведя вижу старуху.

– Ту самую?

– Ту самую. С корзинкой на плече и с веткой в зубах. Она оглядела меня, сплюнула ветку и присела рядом. Что, говорит, много ягоды нынче вылезло? А у самой видно, что не за ягодами пришла – корзинка-то плетеная. Так я показала ей свое ведерко и говорю, неужели будете в корзину собирать, кто, говорю, за ягодами так ходит? А сама хитрющая такая, все осматривает меня, будто приценивается. Глазками туды-сюды, все что-то ищет. И тут я сдуру ляпнула, что грибов в этой части леса нет, на что она рассмеялась. Стала говорить, что мол разучились мы природу любить, научились только отбирать. Ходим вот по ягоды, собираем их ведрами и кушаем с сахаром. А сколько их отсюда выносим? Ведер по пятнадцать каждая семья, что больше сотни двухсотлитровых бочек за год. Это одних ягод. А грибов! Сколько ежегодно молодых берез на веники губим? Ну, тут я смекнула, что к чему, и остановила ее. Мол, по-вашему, куда все это девать? После этих слов она возмутилась, прямо со злостью посмотрела на меня.

– А ты чего?

– Сплюнула я, в лес трепаться пришла что ли? Взяла ведерко в руки, короче, решила уходить. А старуха эта сразу на ягоды разлеглась и стала петь. Ну, думаю, связалась с дурой. Страшно мне, не знаю, как уйти. А она лежит на ягодах и горланит. Я тут же поднимаю ее на ноги, так и сяк, ты чего ягоду мнешь, а та не слушается и все поет.

– И вот еще про Веронику и ее палисадник…

– А что там?

– Так гнилой палисадник у нее. Живет с сестрой Лилей эта Вероника. Нигде обе не работают, сидят дома, вяжут всякое. После смерти родителей ни хозяйства, ни домашних животных у них не стало, что от родителей досталось.

– Да-да, а палисадник весь исхудался у них, раньше цвел. Кто их знает, что у них там творилось.

– Да хватит вам!

Показался Околюб. Добрый старик по натуре, но сейчас весь пыхтел от злости:

– Стыдно вам должно быть. Как базарные бабы сидите тут, языком чешете. А ты, – Околюб бросил шерстяные носки в лицо Брофу, – уши развесил. Сидишь, улыбаешься, а кто – мы и не знаем.

– Так с райцентра же, он говорил…

– А кто его знает! Ну, пришел продавать, так продавай. Но людей не баламуть. Носки хотел купить, так лучше Плотникова подожду, чем у тебя бесплатно брать.

– Действительно, – Жоржо стало стыдно, – как-то странно тут мы собрались, наговорили чуши.

– Так я же к вам со всей душой, – Броф занервничал.

– Не так приходят к людям, – Околюб прикрикнул, – забирай вещи и уходи. Не путай людей.

Кто-то из присутствующих хотел было остановить Околюба, жалко было расставаться с вещами, но не посмел.

– Отдавайте ему вещи, пусть уходит. В райцентре так у себя людям голову пудри. Отдавайте.

Гости разом притихли: Маринка пристыжено опустила глаза, Дарья Ионовна стала серьезной. Всем остальным просто нечего было сказать. Бупя быстро встал со стула и первым отдал присмотренное обратно Брофу.

– Прав Околюб. Иди-ка ты лучше отсюда. В следующий раз днем приходи и цену говори.

Броф собрал вещи в баулы и вышел из дома. Маринка присмотрелась в окно.

– Это кто там убегает?

– Мирон, видать за окном стоял, вот дурак.

– А этот?

– Не видно его, странно. Уже ушел что ли? И где ты его нашла?

– Да у пекарни стоял с баулами, говорю, давай у себя людей соберу, так же удобней.

– Ну и черт с ним, – Околюб успокоился и сел за стол.

Неловко было всем, каждый хотел было уйти, но надо как-то поделикатней, просто встать и выйти было неловко. Так и сидели все молча с минуту. Затем Маринка снова посмотрела в окно.

– А теперь кто это там бежит?

– Сюда?

– Кто?

– Мирон, что же дурак этот бегает туда-сюда?

– И кричит что-то?

Дарья Ионовна прислушалась.

– Про пожар кричит вроде.

Все испуганно завертели головами и повставали со скамеек.

– Пожар!

– Бог ты мой, – Марфа подбежала к другому окну, схватилась за голову и в спешке выкрикнула мужикам, – это же конюшня горит!

Раскидывая друг друга, стараясь быстрее выбежать, будто пожар был в самом доме, все кинулись к двери. Околюб взял свою трость и начал ею дубасить мужиков по головам.

– Пру, бешеные, задавите!

Никто его не слушал, все один за другим протискивались в дверь и выбегали на улицу. Через секунду в доме не стало никого, и Околюб, взяв свою сумку и накинув ее на плечо, вслед за остальными выбежал прочь.

Конюшня стояла особняком и находилась чуть выше остальной улицы. Она представляла собой деревянный амбар, с плоской крышей и огромными воротами, на которых висел амбарный замок. Впрочем, ничего этого сейчас не было видно из-за заполонившего дыма и огня. Всех охватил ужас. Николай стал кричать, что в амбаре хранились три тонны прошлогоднего сена и там были привязаны семь кобыл. К конюшне быстро пригнали телегу с цистерной, и все без разбору стали наливать воду в ведра и бежать к амбару. Улица наполнилась людьми, бегущими к конюшне с ведрами, полными водой. Дети с криками и с лопатами над головой бежали вслед за своими отцами и пытались их перегнать. Уличная паника и крики радовали их, и они почему-то смеялись. Небо вдруг окрасилось в оранжево-красное, пепел разлетался во все стороны, отчего пуще веселил ребят и пугал их родителей.

Огонь выбил стекла и с треском полез из окон наружу. Андрюха пытался завести трактор, но не смог. Крики, вопли, бабы бегали с ведрами, мужики, отобрав лопаты у детей, пытались засыпать огонь землей. Вскоре вода в цистерне закончилась, и мужики с ужасом уставились на конюшню, которая разгоралась сильнее и уже раскачивалась в разные стороны. Николай, все крича, подбежал к цистерне и стал ее разворачивать. Подняв нижний крюк и привязав его к стойке, он подозвал мужиков, и они покатили ее на дорогу. Откатив метров на двадцать, они остановились, с секунду отдышались и, взявшись со всех боков, покатили ее на ворота. Дарья Ионовна, увидев приближающуюся цистерну, заорала во все горло: «Разойдись!» и сама тоже отскочила в сторону. Разогнав цистерну, мужики толкнули ее, и она со всего размаху врезалась в ворота и перевернулась на бок. Ворота после удара треснули, разломались пополам и упали вовнутрь. Из-за этого верхняя балка забегала и рухнула на землю, отчего крыша слезла вниз и повисла в двух метрах от земли. Огненные языки выползли наружу и мгновенно облизали цистерну. Через секунду она слилась с остальной массой и пылала огнем. Николай отбежал в сторону и прижался к стоявшей поодаль от конюшни толпе. Все поняли, что конюшню уже не спасти, некоторые рыдали и молились, понимая, что и это уже не поможет. Конюшня плавилась в огне.

Вдруг в этом месиве началось движение, треск огня заглушило громкое ржание и через цистерну из самой глубины конюшни на улицу стали выпрыгивать кобылы. Они перепрыгивали огонь, с ошарашенными глазами озирались вокруг. Горящие гривы сводили их с ума, они бешено убегали вниз по улице. Мужики встали по обе стороны дороги, обливали пробегавшую мимо кобылу оставшейся водой. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Все. Николай со слезами упал на землю и зарыдал вместе с бабами, делая паузы, чтобы облегченно вздохнуть и прошептать:

– Что такое, что такое!

Конюшня затрещала и рухнула. Горящий пепел разнесся по всему небу и под крики ребятни испарился в воздухе.

4

Утром дом Матвеевых вновь гремел на весь переулок. Сенька вбежал на кухню и схватил с печки чайник. Выдув воду, он подбежал к холодильнику, вытащил из него пару блинов и только хотел запустить их в рот, как получил хороший пинок в зад.

– Видел, как конюшня горела?!

– Сядь, Прохоров.

Сенька положил блины обратно и уселся за стол возле Маркела.

– Вот скажешь сейчас, что у нас опять крест – я тебя задушу!

– Перебьешься, – Маркел встал и начал одеваться, – ты чем ночами занимаешься?!

– А что?

– Да ты на себя посмотри: глаза заспанные, лицо опухшее.

– Так конюшня горела, разве не видел?

– Слышал. Пошли.

Сенька подбежал к Маркелу и уже вблизи, смотря ему в лицо, заметил, что его напарник дрожит. Сенька надел кепку, выпил чай и удивленно посмотрел на Маркела, стараясь понять, что произошло.

– Куда?

– Мы с тобой, Прохоров, идем к главе, он лично утром позвонил и велел к десяти часам быть у него. Знаю одно: он зовет нас не грамоты получать.

– Это точно.

Они вышли из дома и пошли вверх по улице. Маркел все перебирал что-то в уме, был не по обыкновению загружен мыслями и чересчур серьезен. Сеньке даже пропала охота кривляться и валять дурака. Они шли бок о бок по дороге и время от времени делились мыслями.

– Сенька, ответь-ка мне, сколько у нас крестов?

– Одиннадцать, считая вчерашний крест бабы Капы.

– А сколько времени мы их находим?

– Тринадцать месяцев, с прошлой весны. Первый крест нашли двенадцатого мая, по-моему.

– Ну, ты давай, глубоко не копай, ему надо только общую картину нарисовать.

– Ага.

И оба в очередной раз задумались, идя по улице, как два кавалериста. Неожиданно Маркел шлепнул Сеньку по плечу и с удивлением схватил его за грудки.

– Куда мы его дели, Прохоров?

– Кого?

– Крест вчерашний.

– Как куда, отнесли на кладбище.

– И что?

– Отдали сторожу.

– Вот наш прокол. Видимо, сторож настучал главе или дружкам своим порассказал.

– Точно! – в испуге Сенька задергался, стараясь выпутаться из рук Матвеева и, когда у него получилось, бухнулся на землю. Маркел взял себя в руки, поднял кепку напарника и протянул ему.

– Вставай, Прохоров, пошли пендели получать!

Оставшуюся дорогу они шли молча, каждый думая, как им выкрутиться, и только Сенька время от времени запрыгивал и на радостях хватался за кепку, но в то же мгновение утихал и печально бубнил себе под нос: «Не, плохая идея».

Так они вышли на Слободинскую и, как бы медленно ни шли (спотыкаясь и придумывая еще какие-нибудь хитрости), все же подошли к зданию. Перекрестившись напоследок, они постучали в дверь.

– Надо его заболтать.

Войдя, они остановились у порога и осмотрели прихожую. В ней толпились не меньше пятнадцати человек. Вошедших ребят увидел председатель совхоза Налейкин и пальцем поманил к себе. Он указал на гостиную и показал часы:

– Четверть одиннадцатого, опаздываем.

Ребята прошли в кабинет, где в тот момент был глава. Сидор Евстафьевич сидел за своим дубовым столом, держал в зубах незажженную папиросу и потирал указательными пальцами виски. Это был пожилой человек с неестественно огромным животом. Вот это пузо, подумал Сенька, подходя ближе. Глава ко всему тому же любил одеваться в обтягивающее, и сейчас на нем была узкая рубашка с короткими рукавами.

Маркел его не любил, поэтому встал поодаль от стола и поздоровался сквозь зубы. В кабинете находилось еще несколько человек: заведующая аптекой, бывшая медсестра районной больницы Надежда Степановна, которую все ласково обзывали Стибачихой, несколько человек, стоящие с возмущенным выражением лица (видать, жалобщики) и Сидорский секретарь Муха. Глава поднял усталые глаза на ребят и без радости произнес:

– Пришли.

Муха тут же записал корявым почерком в свою конторскую книгу: «Пришел дружинник Матвеев и ученик Прохоров, (10 ч.14мин.)».

– Ну, проходите, чего стоите – сопли пускаете.

Сенька вслед за Маркелом подошел вплотную к столу и поздоровался еще раз. А Муха все что-то записывал без остановки.

Сидор Евстафьевич зажег папиросу и, сделав глубокую затяжку, со свистом выпустил дым и прищурился от мимолетного удовольствия.

– Беда у нас, – на секунду замолчал, с закрытыми глазами втягивая и пуская дым, и затем, увидев, что ребята смотрят на него, продолжил, – рано утром ко мне ворвались вот эти люди и рассказали такое, от чего я до сих пор не успокоюсь. Черт бы их взял, заткните их в прихожей!

Муха открыл дверь и, выделяя каждое слово, отдал распоряжение, после чего закрыл дверь, раскрыл книгу и так же быстро продолжил писать.

Маркел замялся.

– Сидор Евстафьевич, а что случилось?

– А вот что: в полвосьмого утра ко мне домой прибежал товарищ Роббек и ни с того, ни с сего начал устраивать панику. Опрокинул заварник на ковер, чуть не скинул с петель дверь, мне пришлось дать ему кулаком, чтобы успокоить. Никита Спартакович, ну как ухо прошло? Ну, дай бог! Так вот, наш водовоз, уважаемый Никита Спартакович, когда смог внятно говорить, заявил при моем секретаре, товарищ не даст соврать, что жена его Екатерина Ивановна Роббек, наш единственный инвалид, причем (прошу заметить) второй группы, сегодня ночью скончалась. Захлебнулась слюной. Я ничего не спутал?

– Нет, Сидор Евста…

– Чудненько. Ладно, если бы на этом все закончилось. Но нет! Спустя полчаса, примерно в пять минут девятого врывается товарищ Куралев, который тем же макаром взбудоражил весь дом. Но главное – он сообщил, что его отец тоже сегодня ночью помер. Так, Куралев?

– Так, Сидор Евста…

– Чудненько. И еще! Во сколько это было?

Муха покопался в своей книге.

– В девять ноль семь.

– В девять ноль семь приходит с ошалевшими глазами Кот Евдокия и говорит, что утром собралась к своей соседке Анне Львовне Вирканчук, к уважаемому жителю нашей деревни, между прочим! Ну и что, я спрашиваю, а она говорит, что увидела ее на полу, придавленной шкафом. Во сколько к ней зашла?

– В полдевятого, Сидор Евста…

– Чудненько. С девяти утра я сижу за своим столом и молюсь, чтобы еще кто-нибудь не прибежал. Три смерти за ночь. Трое уважаемых людей скончались в одно и то же время, и будь это простым совпадением я лично выпью стакан подсолнечного масла!

Воспользовавшись паузой, Маркел еще раз огляделся. Кабинет был развешан портретами великих писателей: Достоевского, Гоголя, Булгакова и Лихаступова. Лихаступов попал в этот список благодаря тому, что написал рассказ о том, как трудно работать главе на селе. Рассказ был написан от руки в единственном экземпляре и подарен Коляде.

В левом углу кабинета красовался громадный, обшитый железными листами, самодельный сейф, в который с легкостью мог впихнуться Муха. Естественно, самым важным и главным предметом мебели был заваленный стопками бесконечных актов и документов дубовый стол посреди кабинета. Впрочем, у Маркела не было возможности и дальше осматривать кабинет, потому как невеселый глава потушил папиросу и, обращаясь к ребятам, указал на врача:

– Надежда Степановна здесь.

– Я, – хриплый мужицкий бас загудел в кабинете и удивил Сеньку, – здесь.

– Чудненько. Я пригласил вас сюда для полного и быстрого разбора этих случаев. Непременно быстрого и капитального! Муха, пишите приказ. От десятого июня. Глава Сидор Евстафьевич Коляда. Приказываю создать комиссию по расследованию загадочных смертей граждан Роббек, Носова и Вирканчук в составе: Матвеев М.Л. – председатель, Стибачева Н.С. – заместитель председателя, Муха Б.Б. – член. Комиссии представить отчет о проделанной работе к 15:00 сегодня. Дата, подпись. Тащи сюда приказ, – глава вытащил из ящичка стальную самодельную печать и, тявкнув от всей души, поставил ее на бумагу, – ну, вот и все. Вам, товарищ дружинник, даю в использование Куралева, Кот и Никиту Спартаковича, которым велю оказывать содействие в расследовании.

Глава спрятал печать обратно в ящик, помолчал, посмотрел на всех.

– Разберитесь-ка, что к чему. А я пока с конюшней решу. Налейкин! Налейкин, ты успокоишь этих в прихожей или нет? Чему вас только в школе учили!

Дверь отворилась и народ, стоявший все это время у входа, повалил в кабинет. Взбудораженный, он окружил главу, в комнате началась суматоха. Под шумок ребята выбежали на улицу, там уже стояло человек тридцать, которые тут же набросились на них с расспросами. Вышедший за ребятами Муха растолкал толпу и приказал Никите Спартаковичу вести их к своему дому. И они пошли: Муха, ребята, Стибачиха и толпа в тридцать человек. Немного погудев, люди успокоились и далее шли молча. Улицы тут же пустели, и при виде такой толпы, идущей посреди улицы, все расступались, забегали в свои дворы и многозначительно переглядывались друг с другом. Или присоединялись к толпе. Были напуганы все, и как бы Муха ни подбадривал, они мялись в сомнениях и только любопытство гнало их вперед. Муха шел впереди, покрикивая, высоко задрав голову и постепенно ускоряя шаг. Он, как и все, был возбужден и взволнован утренней сенсацией.

– Сейчас разберемся!

И совсем не заметил, что ребята отстали от остальных, как только толпа повернула на другую улицу и вовсе остановились.

– Ты запомнил имена?

– Вирканчук, Носов и этот, как его, Роббек! Пенсионеры.

– Да, Сенька, может это и есть наши?

– Точно, точно. Сейчас очень внимательно их осматриваем и на обратном пути…

– Никаких обратных путей, сейчас нужно копать, сейчас!

Маркел схватил Сеньку за рукав и рванул вместе с ним догонять толпу.

Люди остановились, Муха подозвал к себе Никиту Спартаковича.

– Здесь?

– Здесь, калитка открыта.

– Ну-ну, – Муха подошел к Стибачихе и с ней на пару вошел во двор, – Матвеев, взять ключи у хозяина и открыть дверь.

Никита Спартакович сам подошел и снял с двери замок. Дверь открылась. Никита Спартакович, приглашая комиссию внутрь, зашел и включил в доме свет.

– Десять часов тридцать восемь минут, – Муха раскрыл свою книгу и начал писать, – Ну что же вы, товарищи, стоите? Проходите.

Маркел вошел в дом. Переступив порог, предупредил Муху, что внутри никого постороннего не должно быть и прошел в центр дома. Как и многие дома, жилище Никиты Спартаковича состояло из одной большой комнаты, которую разделяли перегородками по своему усмотрению. Никита Спартакович провел ее через печку так, что с одной стороны оказалась прихожая и столовая, а с другой маленький квадрат, в котором разместились две кровати и единственная в доме тумба. Получилась своеобразная спальня, в которой, по мнению Маркела и лежало тело покойной. Муха беспристрастно что-то записывал: уселся за кухонным столом, стал заполнять свою книгу каракулями. Сенька, закрыв за собой дверь и перемигнувшись с напарником, начал ходить по дому и все осматривать.

Никита Спартакович покачал головой и с грустью произнес:

– Давайте я вам расскажу, как она умерла. Это случилось в четыре утра. Я спал рядом и вдруг почувствовал, что у меня на голове сидит кошка.

– Кошка?

– Кошка. Сильно перепугался, встал, включил свет, подошел к жене. А она смотрит на потолок с открытым ртом и теребит кровать руками. Ничего подобного раньше не было, я растерялся. А она все теребила и теребила. Я стукнул ее по голове, а она все теребит. Скоро она побледнела, глаза залились, заслезились и бац! В четыре утра это было.

– А почему считаете, что она захлебнулась слюной?

– Ну а чем же еще, – Никита Спартакович развел руки и уставился на Муху, – хотя я ей в рот не заглядывал.

– Надежда Степановна!

Стибачиха вынула из кармана перчатки и натянула их.

– Где труп?

– В спальне.

Тело лежало на кровати. Оно было укутано в сиреневую простыню и свисало ногами на пол, отчего приняло крайне неестественную позу: животом было повернуто к стене, а бедрами в обратную сторону. Левая рука по локоть спрятана за спиной, правой же рукой покойная зажала свой рот, вследствие чего был затруднен дальнейший осмотр. Стибачиха с согласия остальных членов комиссии аккуратно, пальчик за пальчиком, разжала рот покойной, осторожно переложила руку на матрац. Изо рта вылилась бело-пузырчатая пена, она стекла по подбородку на шею и впиталась в подушку, то же самое полилось из носа, и Никита Спартакович протянул Стибачихе платок. Освободив рот от пены, Стибачиха кинула платок на пол и вытерла пальцы об халат. Она раскрыла рот щипцами и начала светить в него фонариком. Через какое-то время она повернула голову в левую сторону, закопалась пинцетом в ухе, вытаскивая, вытирая его, снова запихивала в ухо и тут же щупала глотку. Затем, все в той же тишине она начала изучать каждую царапинку на теле покойной и если находила что-нибудь стоящее внимания, то подзывала к себе Муху и указывала ему на повреждение. Муха, в свою очередь, на пальцах объяснял Стибачихе какие-то моменты. Так была обследована голова, руки, туловище и пятки. Пятки были изучены с особой тщательностью: их умыли в теплой воде, после этого протерли сухой тряпкой и направили на них шестисантиметровую лупу. Осмотрев со всех сторон, ступни оставили в покое и снова принялись за рот. Стибачиха доставала из своей сумки все свои заготовки и мучила и так уже мертвую Екатерину Ивановну: то втыкала маленькие стальные иголки в предплечье, то ковырялась в носу покойной ватной палочкой, а после изучала собранное все той же шестисантиметровой лупой. После всего она сложила все инструменты обратно в сумку и посмотрела на присутствующих.

– Видимо, все же слюной.

Муха, увидев, что осмотр закончен, в который раз раскрыл свою конторскую книгу. Он напялил на глаза круглые очки, вытащенные из правого кармана своего пиджака, поставил очередную порцию каракуль. После чего многозначительно взглянул на Маркела и объяснил окружающим: все ясно, несчастный случай.

– Боженька, – Никита Спартакович упал к своей жене и зарыдал, – горе!

В тот момент, когда Муха дописывал, в дом ворвалась дочь двоюродного племянника Екатерины Ивановны Белла Мухаметова и прямо у порога, даже и не пытаясь подойти к покойной, закатила такую истерику, что за нее принялись все: Муха, закрыв свою книгу, подбежал к ней и заломил ей руки, Сенька со Стибачихой принялись валить ее с ног и даже Никита Спартакович, до этого убивавшийся горем на кровати, выбежал в прихожую и стал утихомиривать родственницу жены.

Снова началась уже раздражавшая Маркела суматоха. Он повернулся к Екатерине Ивановне. Прикоснувшись к плечу, погладил старушку по руке и положил свою кудрявую голову на ее грудь. Он гладил покойную, прижимался к ее груди все сильнее. И вдруг Маркел остановился: он поднял голову, оглянулся на толпу в прихожей, которая все еще успокаивала родственницу и согнул руку покойной в локте, отчего ее кисть оказалась прямо перед носом. И тут он остолбенел. Под ногтями чернела мелкозернистая крупа. Маркел взял мизинец правой руки Екатерины Ивановны и выковырял из-под ногтя крупу. Он с секунду внимательно смотрел и затем, зажав крупу двумя пальцами, положил себе в рот. Земля! Маркел быстро встал с пола и еще раз осмотрел кисти рук. Черт, так ведь в ногтях-то земля! Он поднял свою шляпу с кровати, надел ее и вышел в прихожую. Муха в это время завязывал скандалистке руки. Увидев Маркела, он радостно запыхтел и заорал:

– Давай ее вязать, хватай заразу за ноги!

Маркел остановился над запыхавшимся Никитой Спартаковичем, смотря ему прямо в глаза, громко и выделяя каждое слово, спросил:

– Ваша жена выходила ночью на улицу?

– Что? Погоди с вопросами, давайте Беллу успокоим!

– Так выходила?

Но Никита Спартакович не ответил. Так и не дождавшись ответа, Маркел поднял Сеньку на ноги и, взяв его за шиворот, вышел вместе с ним на улицу.

5

Полчаса спустя Маркел с Сенькой осматривали старика Тихона Степановича Носова. С этим человеком Маркел был знаком, и тем сильнее было его сожаление и разочарование по поводу невыясненной смерти старика.

Первым делом, пока Муха со Стибачихой находились еще в пути, Маркел осмотрел руки. Как и у Екатерины Ивановны, под ногтями у Тихона Степановича была земля. Черная, которая с трудом просматривалась. Наверняка, эту землю снова не заметят. Маркел уже не сомневался, что и у третьей умершей он обнаружит то же. Не будь ее, ночная тройная смерть была бы совпадением. Маркел задумался: а не было ли это убийством? И хотя он не мог сейчас утверждать, что пенсионеров все же убили, нутром своим чувствовал, что земля под ногтями покойных оказалась там неспроста.

Тело Носова было скрюченным и лежало в гостиной на диване. Что привлекало особое внимание, так это расположение головы. Был подозрительным поворот головы за спину. Но Куралев объяснил это так: отец упал мешком на пол, перевернулся на полу раза три. Чем больше всматривался Маркел в обстановку, тем больше заходил в своих рассуждениях в тупик. Ясно было одно. Явных признаков убийства не было – тела не повреждены, нет следов ударов. И еще один факт: смерть в обоих случаях наступила в присутствии членов семьи. И Никита Спартакович, и Куралев видели сам процесс. Перед тем как в дом забежали Муха со Стибачихой, Маркел успел заметить еще одну деталь. Руки Тихона Степановича были чистыми, без грязи на ладонях. Следовательно, в земле Носов не копался. Так, откуда же была земля?

Муха забежал озлобленным. Он положил книгу на стол и на пару со Стибачихой накинулся на Маркела.

– Вы, вы, – он задыхался от злости, не зная, как ему выругаться, – вы действуете не по уставу! Комиссия должна работать вместе!

– Давайте по делу, – Маркел отошел к стене и обратил внимание вошедших на труп, – Носов Тихон Степанович. Пятьдесят девять лет. Проживает со своим сыном. По рассказу Куралева, не пил, острых болезней не имел. Обратите внимание на голову. Шея сломана из-за того, что голова повернута влево. Это случилось тогда, когда Тихон Степанович упал на пол и покатился по полу в сторону стола.

– Дайте-ка взглянуть, – Стибачиха прошла к телу и вытащила инструменты. Она долго осматривала его зрачки и зубы, затем постучала щипцами по коленям.

Тем временем Куралев стал напрягаться, нервно вышагивал по дому. Он посматривал на Стибачиху и после каждого ее движения вздрагивал и тут же опускал глаза, тщетно пытаясь скрыть свое волнение. Закончив осматривать туловище, Стибачиха перешла на ноги: обработала пятки неизвестным раствором, закатала штаны на Тихоне Степановиче до колен и вздрогнула. Она вытащила из сумки шестисантиметровую лупу, наклонилась вперед, внимательно что-то высматривая на ногах. Затем, спрятав лупу обратно, поднялась и указала на ноги покойного.

– Вот это что?

Муха отложил книгу и с любопытством подошел к телу. Сенька тоже перестал осматривать дом и взглянул на Носова.

– Это полосы, а откуда они?

Маркел отошел от стены.

– Ему завязывали ноги!

Куралев рванул через весь дом к двери, попутно сбив с ног Сеньку. Муха успел прокричать что-то вроде «Задержахв!», и тут же был сбит пробегающим Куралевым на пол. Стибачиха замахнулась своими щипцами, долбанула ими убегающего со всей силы в затылок. Куралев остановился в трех шагах от двери и грохнулся на пол. Маркел подбежал к нему, стал крутить ему руки, отчего, видимо, Куралев вновь пришел в себя и стал отбиваться от Матвеева.

– Задержахв, задержахв! – Муха поднялся на ноги и кричал во все горло неправильное слово. Далее он замолчал, сплюнул на пол и, посмотрев на свой выпавший зуб, обезумел.

– Субы, Субы, задержахв…тьфу!

Куралева били со всех сторон: Сенька замахивался, попадал в Маркела, Куралев кусался, брыкался, отбивался, как мог. Один из его пинков попал в Сеньку. Получив удар, Сенька отлетел к столу и приземлился на небольшую деревянную табуретку. Табуретка разломалась и Сенька упал.

– Субы, Субы, убивают!

Маркел схватил Куралева за горло, тот взвыл и, собрав все свои силы, укусил Маркела за подбородок. Постоянно ударяя Куралева по голове, Маркел дернул головой вверх, закричал и стал душить его.

– Тьфу, тьфу, убивают!

Маркел уже начал сдавать. Они повалились на бок, Куралев стал оттягивать Маркела за нос в сторону. Стибачиха вытащила из своей сумки плоскогубцы и стукнула Куралева по лбу. Тот снова замер, ослабил хватку, чем быстро воспользовался Маркел и уже с помощью Сеньки скрутил тому руки.

– Тьфу, тьфу, схватили? – Муха перестал кричать, – на стул этого засранца!

Куралева посадили.

– Вот, сволочуга!

– Эка а, видали! – Стибачиха собрала свои инструменты по полу, – я пошла отсюда, а вы как хотите!

– Э!

– Нет, я пошла, – она дернула дверь и ушла.

– Что с отцом сделал?

Куралев, захлебываясь и постанывая, умолял Маркела не бить его больше и так резко стонал, что казалось, будто его тошнит. Маркел подошел к покойному, поднял его ноги и осмотрел их со всех сторон.

– Ему завязали ноги, тащили. Взгляни сюда, Сенька. С обратной стороны видны порезы, веревка тонкая была.

– Да, тонкая, но прочная. Смотри, какой он здоровый.

– Эй, чем ты его привязал?

Куралев, увидев, что обратились к нему, вновь зарыдал и попросил не бить.

– Чем ноги завязал?

– Лебедкой.

– Лебедкой?!

Куралев стал ожидать удара: он пригнул голову, закрыл глаза и замер.

– Ты его убил!

Куралев приоткрыл один глаз и посмотрел на Маркела.

– Не бейте!

Сенька взял в руки нож и повертел им в руке. Куралев задрожал.

– Я рассказываю, рассказываю уже!

Затем он минуту помолчал, то ли вспоминая, то ли собираясь с мыслями и дрожащим, плаксивым голосом обратился к Маркелу:

– Вечером я задержался на работе. У нас свет уходил, так сидел и ждал, когда придет. Так и стемнело. Наконец, пришел Морозов, я ему все сдал.

– Дальше.

– Ну вот, пришел домой к десяти и сразу понял, что отца с обеда в доме не было. Он не вытащил мусор, не приготовил ужин. Ну и черт, сготовил я яичницу. Поел. Так ведь и не в этом дело, к половине одиннадцатого я стал обзванивать всех родственников и соседей. Но куда бы я ни звонил, мне отвечали, что не видели его. Я стал смотреть телевизор. Одиннадцать, двадцать минут двенадцатого, двенадцать! Нет и нет! Тут уж я хотел звонить вам, поднять на ноги всю деревню, но что-то меня сдержало. Выключил телевизор, оставил дверь открытой, лег спать. Уснул быстро, я всегда засыпаю быстро, только ложусь в кровать, закрываюсь одеялом, сразу начинаю храпеть. Ночью часам к трем проснулся. А мне надо сказать, что вон то окно по ночам у нас открыто – всю дневную духоту выветриваем, а это окно находится напротив нашего курятника. Так вот, часам к трем стал прислушиваться. Куры взбесились: в курятнике все летало и шумело. Ну, думаю, шпана залезла. Накинул халат, зашел в отцовскую комнату и посмотрел на кровать. Не было его. Взял фонарик, вышел на улицу и стал светить на курятник. Ну и черт! Замок был цел, калитка закрыта. На завалинке нашел обломок граблей, взял его и зашел в курятник.

– Так, – Муха не успевал записывать, – зашел в курятник.

– Зашел в курятник и увидел отца. Он держал петуха в левой руке. Прижав его к полу, хрястнул топориком по шее. Тут кровища, курицы с ума посходили! Вот после того, как зарубил петуха, он повернулся ко мне и забубнил. Знаете, вот так: «Бум-блюм-бум». Встал и с топором в руке пошел на меня.

– Как на вас пошел?

– Да вот так! Поднялся с пола и пошел. Ну и черт! Ладно бы просто пошел, так нет – топор поднял над головой! Я ему и кричал, и руками махал, мол, сын я, успокойся, на кого прешь? А он все идет. Подошел вплотную, замахнулся на меня. Хорошо, что я сообразил пригнуться и отбежать в сторону. А он все хряц, хряц, хряц. Я ему уже в истерике кричу, чтобы прекратил, а сам думаю, что забьет уж точно. Вот здесь я вспомнил про кусок граблей в руках и кинул им в него. Он повернулся спиной, грабли ударили его по пояснице. Посмотрите, там остался синяк.

Муха повернул тело и задрал пижаму.

– Ну, и вправду синяк.

– Он завопил! Был бы он просто пьяным, он покрыл бы меня матом, а тут только вопил. После начал замахиваться! Я забегал за клетку – он за мной, я вокруг бочки – он следом. Топор аж свистел над ухом. Вот дал бы я немного вправо, и он зарубил бы меня. Что делать? Пробежал вокруг бочки, перегнал его, схватил его за голову и стал с ним бороться. Он вырывался, кусал мои пальцы. Хряц, хряц, хряц топором. Тут я дернул влево и выкинул его на кормушку. Он с ногами туда упал. И все. Больше не шевелился.

– А ноги зачем завязал?

– Ноги? Ноги, ноги. Все от страха. Я постоял, посмотрел, затем принес лебедку. Единственное, что смог найти по темноте. Обвязал ею ноги.

– Зачем?

– Чтобы вытащить его из кормушки, поднять-то его я не смог. А тут провел через столб и стал тянуть. Тянул, тянул, он падал, я снова тянул, он переваливался и снова падал внутрь.

– Вытащил?

– Вытащил, когда уже светало. А потом посмотрел на шею. Как потом ни доказывай, а шею-то я сломал ему. И как не крути, а это убийство. Тут и хотел закопать его в палисадник Вероники, и сжечь курятник, и еще, и еще! Но в итоге поволок его в дом и положил в гостиной. Время тогда было семь или чуть позже…

Маркел призадумался. Все равно многое не складывалось, было непонятным.

– Так если ты волок его из курятника в дом, то пижама должна была замараться, а посмотри на его пижаму!

– Верно, – Куралев указал на печь и дал знак Сеньке, – я снял с него грязную пижаму и запихнул в печку. А из тумбы вытащил чистую.

– Но вот еще!

– Да вы смотрите, смотрите, его пижама в печке.

Сенька вытащил пижаму Тихона Степановича, замаранную спереди.

– Это петушиная кровь. Он, когда отрубил голову петуху, потер ею об пижаму, а уже потом отбросил.

Куралев успокоился, как будто груз свалился с плеч. Он обрел уверенность и почти не дрожал, только изредка вздрагивал и осматривался по сторонам. Маркел пристально оглядывал связанного Куралева.

– Слушай, Куралев, у меня чувство такое, что ты врешь. Отчего родной отец на тебя пошел?

Куралев изменился в лице, удивленно осмотрел окружающих и с презрением прошептал:

– Так чего, вы думаете, что я все придумал? Что я его это…специально убил! Не-а, вы монстра из меня не делайте!

– Молчать! Монстр, не монстр, а субы мне оплатишь!

Куралев запсиховал. Он стал прыгать со стулом по гостиной и покрывал матом секретаря. Говорил, что готов собственноручно скрутить шею Мухе и Сеньке придачу.

– Смотри, а! Хитро замыслили, хитро!

Маркел врезал со всего размаху ему в правое ухо, после удара Куралев потерял сознание и упал на пол.

И в последовавшей после удара тишине послышался ровный, металлический голос вошедшей Кот Евдокии. Она спросила главного и после того, как увидела его, подошла, схватила его за грудки и шепотом, но так, чтобы все услышали, заявила:

– Нету Аньки, там, где она была. Ее нет!

Маркел освободился от захвата, ничего не понял, схватил ее за платок.

– Что за Анька, вы про что?

– Аньки, Аньки Вирканчук нету. Утром лежала она под шкафом, слово даю, что лежала, а сейчас нет ее. Украли. Покойницу украли!

– Как?!

Ошарашенный Муха посмотрел на такого же Маркела и смог произнести только одно слово, которое как бы логически завершало всю эту историю и прозвучало как приговор:

– Бесы!!!

6

Глава был взбешен. Попало всем: сперва до истерики был доведен Куралев, который был привязан веревкой к батарее и не переставал рыдать. Глава в ужасе наблюдал за ним, временами посматривал на совхозного председателя Налейкина. Последний тоже задумчиво тряс головой, соображая, что делать.

Впрочем, от Куралева отстали довольно быстро. Как поняли, что единственное правильное решение – это посадить в сарай, так и закончили с ним. На подходе была Евдокия, своим видом пугавшая Сеньку и произносившая молитвы одну за другой. Она даже и не переоделась с утра, явилась к главе вот так: в халате и в собственноручно сшитых тапочках.

Глава покрывал матом все и вся, злясь, в первую очередь на самих покойных, которые доставили столько хлопот. Но чуть что, он переводил свой гнев на кого-нибудь из присутствующих.

– Так куда она исчезла?

Евдокия затихла, с надеждой посмотрела на главу и разрыдалась.

– Куда она могла исчезнуть? Черт возьми, она же мертвая! Придавленная шкафом из сосны. Его Евсейкин на заказ делал. А Евсейкин, едрыть его курица, плотник не хилый. Он этот шкаф мастерил, лучшую сосну на него истратил. Да что я! Вот шкаф его стоит, он мне лет десять назад его смастерил. Вот сюда смотрите, вот она – работа. Еще лет сорок простоит и не потрескается. Так как же мертвая Вирканчук могла исчезнуть?

– А, ну так, вытащил кто-то из этого, соснового…

– А, ну так! Ясная курица, кто-то вытащил. Но кто? Куда? С утра в деревне бум и никто не видел, как унесли Львовну! – глава устало опустился на свой стул, – беда! Конюшня горит, сын родного отца убивает и не по пьяни. Покойники тут пропадают с утра пораньше, уж случайно с Ивановной ничего не случилось?

– Да, уж слава богу, нет.

– Что ж ты богом славишься, мерзавец, да тебя за это дело обрить мало. Ты давай советуй, что теперь делать?

Муха нервно поправил пиджак и стал копаться в книге. Что делать, что делать? Он оглядел людей и удивленно зачесал щеку.

– А кто его знает, что делать?

– Пошел отсюда!

Заплаканного Куралева связали и, поддерживая со всех сторон, вывели из кабинета. У Маркела раскалывалась голова. Он дернул ручку, закрыл за остальными дверь. Что-то подсказывало ему, что разгадка этих таинственных случаев находится рядом и что Куралев неслучайно убил своего отца. Во всем этом виделся подвох, словно определенная, пока неизвестная фигура играла с ними в новую игру. Главным и пока единственным доказательством этого была земля, найденная под ногтями покойных. И пока об этом не стоило говорить никому, а то поднимется такой шум, что деревня вся встанет дыбом, и тогда такое начнется!

– Матвеев, ну это же бред. Хоть ты расскажи, в чем там дело.

Маркел повернулся к главе.

– Сидор Евстафьевич, что мне показалось странным, так это то, что тело Вирканчук было украдено. Именно украдено и именно молодыми, крепкими мужчинами. Вы сами показывали свой шкаф. Так вот, шкаф этот ни Кот, никто либо еще из стариков поднять не мог. Мужчин было минимум двое: один поднимал шкаф, другой вытаскивал тело. Мог быть еще один – вроде шухера.

– И увезли?

– Так как еще? Нести тело по всей деревне на руках? Но третий в данном случае не обязателен. И вообще, это не главное, Сидор Евстафьевич. Здесь лучше взглянуть на ситуацию по-другому: если тело унесли, значит, оно было нужно.

– Кому, зачем?!

– Вопрос, но и не это главное. Ведь если ее унесли, спрятали и без свидетелей, то это говорит, по моему мнению, об одном. Анну Львовну убили.

– Ах, вот как! – глава возмутился до такой степени, что рвал на себе волосы и плясал на стуле, – так вот оно как!

Маркел сделал паузу, ожидая, когда глава успокоится, станет слушать его дальше и снова посмотрел на архив.

– Но убийцы ведут себя очень странно. Предположим, хотели скрыть тело и обратить все в пропажу. Хорошо, но почему они не забрали тело ночью, когда на улицах никого нет и темно как в мешке. Они убили, придавили тело шкафом, ушли и рано утром между восемью тридцатью (когда Кот зашла к Вирканчук) и десяти сорока восемью (когда она заходила к ней второй раз) пришли на место преступления и утащили тело. Либо убийцы замешкались, либо все это план.

– План?

– План, только вот чего?

Глава закинул голову назад, думая, что можно предпринять и как из всего этого можно выкрутиться. Он по-товарищески обхватил Маркела и, по большей части обращаясь к Лихаступову, раскрывал свои мысли:

– А что, если это и взаправду диверсия, враги постарались?

– Ну, какие враги?

– Всякие. Хотят меня с места сдвинуть. Точно! Вот хитрецы, они все спланировали и не сегодня, так завтра начнут на меня поход!

Глава затряс Маркела и, обезумев, стал шипеть ему в лицо:

– Кто именно мог это устроить: Севастьянов, Матруха? Нет, эта должна быть такая гнида, чтоб при виде меня у него морда перекашивалась.

– Сидор Евстафьевич, перестаньте.

– Нет, нет, нет! Ха! Глупцы, они считают, что смогут пойти против меня, против Коляды!

Маркел был изумлен. Глава не просто нервничал, он сходил с ума. Он вскарабкался на письменный стол и выплясывая на нем непонятно что. Глава безумствовал, а Маркелу это было под руку. Он вытащил из шкафа архивную папку за тысяча девятьсот девяносто второй год и пулей выбежал из кабинета.

Через час Маркел курил папиросу за папиросой, пока Сенька копался в папке. Все теперь сходилось и, наконец, вырисовывалась цельная картина.

– Заканчивай читать, – Маркел выхватил папку и спрятал ее под стол. Сенька в ответ мог лишь промычать и, еле сдерживаясь от крика, покивать.

– Мы почти победили, Сенька, почти у цели!

– Все сходится!

– Да, все! Маслянихинский оркестр: балалайками были Корзунина, Рябкова, Кольша, Зельковская, Орест – ударными, баяном Жерехова и Пончик. Тимбердиев контрабасом, домрами Фокс, Бендяев, Гормушкаев, Вирканчук, Роббек и Носов Тихон Степанович дирижером.

– Все.

– Все. Полный состав, смотри далее. Совет деревни: Носов, Фокс, Орест и все остальные. И вновь полный состав. И на сегодняшний день все они покойники, все.

– Это означает одно – крестов у нас больше не будет.

– Это почему? Стариков-то похоронят. Но с послезавтрашнего дня каждую ночь придется караулить могилы, и если он нам попадется!

– Ух, если попадется!

Маркел затушил папиросу и похлопал Сеньку по спине.

– Ну а пока нам нужно решить, куда деть Куралева.

7

С наступлением темноты Маркел и Сенька направились на кладбище. За пазухой у Маркела лежал украденный у главы архив. Сам же Маркел был сосредоточен и снова теребил спешащего за ним Сеньку. Сенька нес за спиной увесистый мешок, был встревожен и болтлив. Он жужжал Маркелу под ухо, постоянно спотыкался об его ноги.

– Оркестр, нам нужно узнать, кому нужен весь оркестр? Либо совет деревни, все равно одни и те же.

– Да, четырнадцать человек, мертвых.

– Ага, – Маркел раскрыл архив и в который раз стал перелистывать.

– Слушай, Маркел, а тебе не показалось, что Куралев все-таки что-то не договаривает?

– Почему?

Сенька поравнялся с напарником и подергал его за рукав.

– Ну, не мог он так своего отца. Да и вся эта брехня про топор. С какой это тапочки Тихон Степанович станет бросаться на своего сына?

– Мое мнение – в Маслянихе орудует преступник, который на сегодняшний день почти закончил свое дело, и если его ловить, то непременно сейчас. Как ты думаешь, о нас потом напишут в газете?

– Ай, да какая газета, – Сенька вскинул вверх руки, отчего мешок упал, и Сенька от удара прыгнул на месте. Поняв, что это мешок, поднял и забросил обратно на спину, – о нас весь район будет говорить, журнальчики!

– Аа.

Они оба заулыбались, каждый из них подумал о своих перспективах. Маркел уже считал себя без пяти минут следователем, сидящим в своем собственном кабинете в райцентре, а Сенька сытым и уставшим от внимания сельчан. Они свернули с дороги и потопали по тропе через лесную полосу. Минуты две они шли молча. Казалось, что Сенька да конца пути потерялся в своих мыслях и сильно испугался, когда Маркел хлопнул его по плечу и опять испуганно посмотрел ему в глаза.

– Вот что, Сенька! У нас ведь два трупа, третьего, то есть, Анны Львовны, у нас нет.

– Ну, да.

– Труп краденый, а кто мог его украсть?

Сенька переставлял ноги, стал задумываться.

– Ты шевели мозгами, труп нужен был тому, кому нужны кресты, а тот, кому нужны кресты, является убийцей Вирканчук, Роббек и Носова.

Сенька встрепенулся.

– А если так, то это не он. Это они.

– Это отчего же?

– Ну как же, как же? Сам пошевели мозгами. Один шкаф не может поднять, его сам Евсейкин делал, а он ведь такие бандуры лепит!

– Ну и?

– Не ну и, а ну да! Их, как минимум, было двое, один поднимал шкаф, другой вытаскивал тело. Значит и крестокрадов наших тоже двое. Как минимум.

– Может!

– Банда целая!

– Тьфу, ты.

– Но ведь так и получается.

– Ты лучше на дорогу смотри.

Сенька отмахнулся и пошел за Маркелом, все время натыкаясь на его ноги. Маркел не мог терпеть этого и каждый раз материл Сеньку и прибавлял шаг.

Срез оказался удачным, уже через десять минут оба были у ворот кладбища. Жутко боявшийся крестов, могил и всего, что с ними было связано, Сенька поник головой и решил для себя ни на шаг не отставать от более уверенного в себе Маркела. Ему казалось, что здесь даже воздух был другим, а те, кто лежал под его ногами, материли его и скалили зубы.

Через могилы, шагая из стороны в сторону и пытаясь обойти бесконечные оградки, они спустились по одному холмику и поднялись на другой, откуда увидели нужное им место. То, куда они пару дней назад принесли крест бабы Капы. Крест стоял на своем месте. Сенька сбросил с плеча мешок и устало вздохнул. Маркел вытащил архив, снова пролистал его. Он шлепком по плечу обратил на себя внимание Сеньки.

– Даже если одного трупа у нас не хватает, это будут тройные похороны, вот посмотри сюда, – он указал на близстоящие кресты, – видимо, кладбище имеет свою схему: правая часть – это еще довоенные захоронения. Вон там к окраине потом все копалось, а когда подошли к лесу, то перестроились на эту полосу. Смотри, как все ровно идет, с края все пусто, значит, и новые могилы будут копать здесь.

– Наверняка.

– Так и есть.

Маркел закурил. Через секунду почувствовал за спиной чьи-то мелкие шаги. И тут же получил по голове. Опомнившись, он поднялся на ноги и бросился к Сеньке, которого также сильно лупили по спине. Схватив неизвестного драчуна за плечи, Маркел стянул его с Сеньки, но тот кувырнулся перед Маркелом и с разворота влепил ему в челюсть. Маркел точно не ожидал такого подвоха, отскочил назад, тут же кинулся обратно и сумел повалить обидчика на спину. Тот изо всех сил отбивался ногами и выскальзывал. Как успел заметить Маркел между ударами по животу, нападавший был крупным и невероятно выносливым. С трудом его заломили.

– Вот гад, вот засранец! – Сенька поднял мешок.

Маркел вытащил зажигалку и зажег ее над незнакомцем.

– Тот же самый!

– Да, а вы те же!

– Вот зараза!

На земле действительно лежал Комаршевский, он испуганно поглядывал на обоих.

– Что ж ты, гад, снова на нас набросился?

– А кто его знал, что это вы, в такую темень ничо не разглядишь!

– Мог бы спросить, прежде чем бить. Опять по почкам, а! – Сенька со злости выкинул мешок на землю.

– Откуда я мог знать, что это вы?

– Да, – Маркел поднял мужика и стал отряхиваться. Тут он сообразил, что архив лежит не в куртке. Опустившись на колени, он стал шарить по земле.

Сенька тоже отряхнулся.

– Дядя Витя не приходил?

– Нашел, – Маркел довольный подошел к остальным и потряс архив, – чуть документы из-за тебя не потерял.

– Да кто думал, что именно вы тут? Гостей и так хватает.

– Да ты что! – ребята оживились, – о чем ты?

– Дай, тут и рассказывать неохота, за двинутого меня примете.

– Не боись, – ребята подергали мужика, – давай, чего у тебя там?

Комаршевский немного помедлил, затем, оглядываясь по сторонам, стал вполголоса мямлить:

– Я двоюродный брат Виктора, на прошлой неделе он позвонил и попросил заменить его. У нас в центре работы тоже нет.

– Так я точно знал, что не местный.

– Так вот, я уже пятый день работаю вместо него.

Комаршевский вытер нос, все еще отходя от драки, оглядывался по сторонам.

– Чудные вещи здесь творятся, товарищи следователи, чудные! В первую ночь все было тихо, я обошел, как мне было велено, территорию и пошел на базу.

– Что за база?

– Домик. Как и Виктору, мне приходится жить здесь. Он находится за тем холмом. Так вот, ночью все было нормально. А утром я заметил, что прицеп для мусора перевернут. Охранником я и раньше много где работал и знаю, что ребятня, узнав о новом охраннике, проверяет его. Ну, думаю, подшутили. Дня через два, проводя ночной обход, я увидел, как кто-то перебегает от оградки к оградке. Вот прямо в той стороне. Я схватил фонарик и подбежал, но так никого не увидел.

– Может, и правду ребятня пугает?

– Может. Но тогда крест пропал, вы на следующее утро его принесли. А буквально вчера я снова заметил, что по кладбищу кто-то бегает. Тут не на шутку перепугался и вытащил ружье, а он так, знаете, прыг-прыг и куда-то в темноту. Черт его знает, кто это был. Днем смотрел, ничего нигде не сломано, не уронено, вот чудеса!

Комаршевский растерянно посмотрел на ребят и замолчал.

– Это не чудеса, дядя, это крестокрад, тот самый, Сенька, тот самый! – Маркел подергал Прохорова, который от страха весь скукожился и то и дело вертел головой.

– Что за крестокрад?

Комаршевский совсем сник и стал внимательно слушать Маркела.

– Ну, кресты ворует, крестокрад значит, мы же рассказывали.

Маркел недовольно поморщился и потрепал архив. Комаршевский был очень взволнован происходящим. Он от волнения сбил дыхание и уставился на перепуганных ребят.

– Я думал, просто хулиганы какие.

– Вас как зовут, дядя?

– Сидор Елисеевич, я же говорил.

– Ух ты, прям, как главу!

– Вот что, Сидор Елисеевич, – Маркел помялся, переглянулся с Сенькой и, как будто их сейчас мог кто-то услышать, понизил голос, – мы вам расскажем, как заинтересованному в этом деле человеку, но говорю еще раз, информация секретная и не дай бог о ней кто-нибудь из жителей узнает.

– Что происходит? – Комаршевский стал всего пугаться.

– Сначала дайте слово, что ни одна душа не узнает от вас этого.

– О, господи, боже мой!

– А вот это в самый раз, – Сенька хлопнул сторожа.

– Так вот что, Сидор Елисеевич. Мы с моим напарником расследуем одно дело.

– О крестах.

– Подожди ты, – Маркел заткнул Сеньку и вполголоса продолжил, – все началось прошлой весной. Мы нашли на улице крест, он был воткнут посередине дороги. Хорошо, об этом никто не узнал. Мы поначалу думали, что это ребятня, но нет! Через месяц еще один крест.

– Ух, тогда как напугались!

– И так пошло-поехало, через полтора месяца на дороге стоял еще крест. Еще полтора месяца – и снова крест. Чертовщина. И ты представляешь, дядя, с тех пор каждый месяц.

– Что за сказки! А этот крест позавчерашний?

– Тоже, это крест бабы Капы, последний на сегодняшний день.

– О, господи, кто-нибудь кроме вас знает об этом?

– Ну, – Маркел был доволен тому, что сторожа удалось удивить, – дядя Витя об этом хорошо все знал.

– А сколько было всего крестов-то?

– Одиннадцать, на пока.

– Что значит «на пока»?

– Еще три осталось, после этого он закончит, и ты останешься с носом.

– Да подождите вы, – у Комаршевского начинала болеть голова, – я запутался и ничего не понял. Почему три, зачем он вообще все это делает?

Маркел снова закурил и стал рассказывать все в подробностях.

– Ладно, но ты дал слово обо всем молчать.

– Да.

– Значит, вот как все обстоит. Мы думали, что он пытается нам что-то сказать. Мы знали точно, что все покойники были жителями этой деревни. Да не просто жителями, а уроженцами. Но никак ничего у нас не сходилось. Пока не нашли в кабинете главы вот это.

Маркел пристально посмотрел на Комаршевского и показал архив.

– Речь идет о четырнадцати жителях. К нашим обокраденным присоединились еще трое. Связь между ними есть. Мой напарник разузнал, что все эти люди состояли в местном оркестре. Вот сюда поглядите, – Маркел повернулся боком и протянул Комаршевскому архив, – совет деревни, избранный двенадцатого ноября девяносто какого-то там года, и кто туда входит?

Маркел захлопнул архив и посмотрел на сторожа.

– Правильно. Фокс, Тимбердиев, Жерехова и все остальные. Ни одного лишнего ни там, ни там, все четырнадцать человек.

Комаршевский испуганно огляделся по сторонам и притянулся к Сеньке.

– Так ведь это точно не ребятня, кто-то непонятно чего хочет от этих покойников и, значит, кресты ворует целенаправленно.

– Ага, а еще какие мысли?

– Так ведь, он придет и за этими тремя крестами!

– Вот, – Маркел полушутя похвалил Комаршевского.

Сенька прижал мешок сильнее и притих, считая, что им пора уже куда-нибудь идти.

– Во-первых, Сидор Елисеевич, не забывайте, вы пообещали все держать в секрете, во-вторых, предлагаю вместе работать по этому делу.

– Чтобы я тоже расследовал?

– Да, вы будете нашей правой рукой, нашими ушами и глазами здесь. И с вашей помощью мы уж точно поймаем этого крестокрада.

Комаршевский помялся, но увидев, как внимательно на него смотрят парни, перестал сомневаться и протянул руку:

– Согласен.

Маркел и Сенька поочередно пожали руку сторожу и уже ничего не скрывали.

– Здорово, теперь у нас своя банда!

Комаршевский повел их через оградки, намереваясь немного срезать путь, хотя Маркел видел, что совсем недалеко от главной дороги в ту сторону проходит тропа.

– Это тропа для похорон, – как бы уловил Комаршевский мысли Маркела и показал в ее сторону, – без причины стараюсь не ходить по ней.

– Понятно.

Маркел подтянул Сеньку. Они проходили одну оградку за другой, затем поворачивали в сторону и обходили другую, все это казалось Сеньке нехорошим, и он мысленно ругал Комаршевского за то, что не свернули на тропу.

– Вот эти могилы.

Маркел повернулся и включил фонарик. Перед ними были раскопаны три ямы, глубиной не меньше полутора метров.

– И знаете, что я узнал, – продолжил Сидор Елисеевич, – может это будет важно. Места для похорон указывает секретарь из администрации. С папочкой ходит.

– Муха?

– Да кто его знает, как его, – поперхнулся сторож.

– Может и интересно, – прищурился Маркел, – с этого дня работаем вместе.

– Работаем.

– И не сомневайтесь, Сидор Елисеевич, послезавтра мы его поймаем!

– Обязательно послезавтра?

– После похорон на первую же ночь.

– Точно, – Сенька заплясал и запрыгал, – не сомневайтесь, Сидор Елисеевич, послезавтра мы его поймаем!

Комаршевский и не сомневался, а лишь молился, чтобы это «послезавтра» быстрее наступило.

8

Спустя ночь было решено словить крестокрада. Между тем, по деревне, с помощью Софьи Наумовны, поползли слухи. Нынче вечером в каждой избе, за каждой калиткой из уст в уста передавались страшные новости, и с каждым разом они менялись и обрастали новыми подробностями. Озорные мальчишки под бдительным присмотром родителей из окна, перебегали к соседям и делились новостью со всеми, кто находился в доме. Когда они прибегали обратно, матери выходили им навстречу и запускали в дом. Кто-то из отцов стал вытаскивать из сундуков ружья и запихивать в карманы по дюжине запылившихся патронов. То там, то еще где-то раздавалось перекликание старух из распахнутых окон; те, у кого не было ружья, прибегали из сарая с вилами и ставили их стоймя на веранде, после чего закрывали дверь на крючок и задергивали занавески. Взбудораженные необычайной активностью хозяев собаки затягивали на всю глотку вой, который переходил от двора ко двору, от улицы к улице и поднимался над всей деревней.

Тем временем, сделав свое дело, Софья Наумовна тихо лежала на своей кровати и будто бы не обращала внимания на взбесившегося от ее выходки сына. Уж чего, а такого от своей матери Маркел не ожидал. Вся операция, казалось бы, идеально спланированная пошла ко дну. И какого надо было сплетни распускать?

На дворе уже была темень, когда Маркел услышал за окном организованный шум. Мужчины в один голос орали о каком-то возмездии. Маркел выбежал на улицу. Мимо его ворот проходила толпа с вилами, палками, с фонарями в дрожащих руках. Некоторые из палки и консервной банки смастерили факелы и шли по краям. В спешке кто-то упал, поднялся шум, из-за которого началась суматоха. Женщины начали толкать впереди идущих мужчин, те, в свою очередь, громче орать о возмездии. Удивительным было то, что в толпе каким-то образом оказались дети, которые, как и при пожаре в конюшне чувствовали во всем происходящем праздник.

Процессия двинулась на Корявую улицу, затем свернула направо. Впереди всех шел Жоржо, он подгонял отстающих и искал тот самый дом. Это был дом под номером двадцать три. Жоржо остановил всех и стал подбодрять остальных:

– Сколько мы это будем терпеть?!

– Хватит!

– Вот так и надо. Давай, открывай ворота, – Жоржо выкрикнул в сторону дома и посторонился для того, чтобы мужики разломили калитку. Калитка заскрипела и хрустнула в середине. Обезумевшие люди кинулись к дому. Тут Жоржо сдулся и вперед вышли те, кто был посмелее: Матрена и Дарья Ионовна. Толпа бушевала. Одна из женщин стала долбиться в дверь, называя Веронику не иначе, как распутницей и ведьмой. Дверь гнулась под напором, но не сдавалась. Мужчины, те, кто был сзади, обежали бочки с водой и напрямую двинулись к палисаднику.

– Гляди-ка сюда. Чего мы только не видели, чего и старухи-то не рассказывают? Но вот вам правда, палисадник этот костистый!

Кто-то из мужиков вышел вперед, это был Бупя. Остальные трактористы, с Яковом, Прокопием, Семеном и еще парой мужиков взяли в руки что попало: кто грабли, кто лопату, кто ковш и стали перекапывать палисадник.

– Эй, ну-ка давай пошустрей!

Честно говоря, каждый из них до чертиков боялся вгонять в землю свой инструмент и будь он один, то ни за что бы даже и не вступил на эту землю, но видя, что рядом с ним есть остальные, каждый из них воодушевлялся и убеждал себя, что бояться нечего.

На другой стороне дома бабы и мужики, те, кто не пошел в палисадник, стали выламывать дверь. Дарья Ионовна с помощью остальных соорудила из тележки таран, под ее крики вся масса впередистоящих со всей дури долбанула тележкой в дверь. Дверь застонала, где-то сбоку хрустнула, но устояла. Тогда тележка снова полетела на дверь и разлетелась в щепки. Дверь упала на бок, наступило молчание. Кое-кто не мог отдышаться и с трудом переводил дух. Дарья Ионовна продвинулась поближе.

– Есть кто дома?

– Ох, да, елки, сюды! – Бупя стал всех звать, – сюды, Дарья, сюды!

Все, кроме двух стариков, кинулись к палисаднику. Бупя всех остановил и дал указания стать полукругом, чтобы всем было видно. Яков и Семен отошли в сторону, опустили самодельный факел к земле.

– Гляньте, это что же, а? Посмотрите!

Все остолбенели. В палисаднике наполовину из земли был выкопан теленок.

– Вот и первая находка. Пронька, Яков, давай копай дальше, а вы посторонитесь, ну давай, расступись! И факелов сюда побольше, факелов. Нынче все узнают, что у этой ведьмы в палисаднике зарыто! А ну давай шустрее!

Мужики осунулись, но продолжили копать.

– Факелов сюда давай. Муська, что рот разинула?

Тут, видимо, страх у многих дорос до таких размеров, что перестал холодить. Муська вместо того, чтобы принести факелы, подбежала к теленку и, схватив его за ногу, стала вытягивать из земли.

– Что ж ты творишь?! – Дарья Ионовна вскрикнула.

К Муське подбежали еще двое и стали помогать раскапывать и вытягивать теленка.

– Факелы сюды, тащите факелы!

Никто и не думал бежать за факелами, все в ожидании ужасного уставились на землю и присматривались после каждого движения мужиков.

– Вытягивай!

– А ну не мешай, копай, копай!

– Да расступитесь вы, – кричали мужики.

Снова окликнули Дарью Ионовну. Вся толпа, теперь уже и с Прокопием, и с остальными мужиками, побежала к входу в дом. Навстречу им из дома выбежали двое, насмерть перепуганные, и стали тараторить:

– Вероника-то того!

– Как того?!

– Да того! Сами сейчас видели, правда, правда!

– Врете!

И правда. Вероника лежала на своей кровати мирно, словно спала. Рядом лежала недовязанная шапка, дома было так же аккуратно и прибрано и у некоторых было предположение, что Вероника действительно спит. Но она и вправду была мертва.

9

Вы бы знали, дорогие читатели, как и я сам пугался от рассказа старухи. Как она рассказывала! Сидишь и ежишься, и чем дальше, тем интереснее и страшнее. Ну, продолжим. Обратим внимание на то, что творилось после этих событий на местном кладбище час спустя. Тем более, что нигде больше в деревне не было столько суматохи и беспорядка.

Бил одиннадцатый час. Уже с двадцать минут Маркел и Сенька с ужасом наблюдали, как к кладбищу подходили жители. И кого здесь только не было: и начальство, и люди с полей, даже кочегар со своей смены сбежал, чтобы поглазеть на все это мероприятие. Уж никак не меньше ста человек. Тот, кто сам не смог прийти, отправил мальцов, которые по очереди через каждые десять минут бегали парами в деревню и разносили последние новости. Все всполошились, словно не было для этих людей ничего важнее. Каждый чувствовал опасность. Ту самую, которая, непонятным образом все же веселила, как тогда детей около конюшни, когда они захлебывались от смеха назло испуганным взрослым. Люди постарше запирали наглухо двери в своих домах и тушили свет. Занавешивали окна плотным покрывалом, так как знали, что даже печные огоньки способны накликать нечисть. Но некоторые все же открывали по окрикам свои двери, чтобы услышать последние новости.

Что касается ребят, то ни Маркел, ни Сенька не знали, что им делать дальше. Это был полный разгром, крах всей операции. Абсолютное поражение. Маркел сердился на Сеньку, Сенька сердился в ответ. Оба проклинали Софью Наумовну.

Маркел вытащил архив. В сложившейся ситуации оставалась возможным только последняя версия.

– Нужно действовать прямо сейчас. Сенька, вытащи фонарь.

Оба отошли в сторону.

– Нынче во что бы то ни стало нам нужно поймать.

– Это точно, но вряд ли теперь это возможно. Их здесь человек сто, тупицы! Что ж им дома не сидится, притащились сюда как свиньи на комбикорм. Ты гляди, вон кто-то даже ребенка привел. Они же нам все испортили!

– Сенька, крестокрад кто-то из местных.

– Почему?

– Нутром чую, что из местных. Во-первых, весь оркестр нужно знать, знать и тех людей, кто играл. А если даже и мы не знаем, то и приезжий или молодой об этом тоже не в курсе. Кто-то, кто долго здесь живет. Вон, хотя бы этот.

– Бупя? Не, этот не может. Ты присмотрись получше, он же дрожит.

– А может, боится, что раскусят, вот и дрожит?

– Навряд ли.

– А ты присмотрись! Или вон тот.

Маркел не доверял никому. Если даже родная мать ставила ему палки в колеса, то что же оставалось ждать от всех остальных? И версия о том, что крестокрадом был кто-то из местных, была не такой уж глупой. Именно в этот момент ему стало казаться, что все близится к своему концу. Эта ночь при всей мерзости обстановки должна стать решающей. Именно сегодня, а не когда-нибудь, именно в эту ночь. Или все полностью пропадет.

Люди от незнания становились агрессивными. Дело касалось сторожа Сидора Елисеевича. Кто-то из мужиков, потеряв терпение, стал истошно звать первых попавшихся. И отчего-то стал странно посматривать на сарайчик сторожа. Постепенно окружающие стали интересоваться криками и подходить к сарайчику поближе. Нечленораздельные звуки стали превращаться в слова, слова в еще не совсем понятный воинственный клич. В общем, как сумел понять Маркел, мужикам что-то не понравилось в сарайчике сторожа. Они организовались в толпу, которая стала бубнить и все агрессивней и громче браниться.

– Сторожа! – кричали люди, когда сторож прибежал к ним, стали от него требовать открыть сарай.

– А то, – выкрикнул один из мужиков, – разломаем твой сарай в щепки!

Испуганный Сидор Елисеевич стал успокаивать мужиков, но мужики перед этим выпили чайник спирта, агрессии полно было. И всякое могло случиться, если бы в эту минуту толпу из самой середины не стал трясти кто-то своей здоровой рукой. Мужики падали то влево, то вправо, а когда поднимались, с негодованием кидались на обидчика, но, увидев, кто их так грубо брал за шкирку, останавливались и даже с какой-то благодарностью машинально вытягивали шеи. Мужичок тот расчистил себе дорогу к сторожу, с гордостью и умилением повернулся к толпе, и на этом доброжелательность его закончилась. Перед толпой стоял как обычно злой, надетый в несуразно облегающий свитер Сидор Евстафьевич Коляда. За его спиной тут же показались тоже вышедшие из толпы, но не с таким размахом, секретарь Муха и председатель совхоза Налейкин. Толпа повозмущалась еще немного и вскоре стихла. Стихли и остальные. Те, кто держал в руках факелы, перестали высматривать могилы и подошли к сарайчику. Один из малых юнцов рванул с последними новостями в деревню. И все стали слушать. Стало так тихо, прямо удивительно спокойно.

– Тут я это, – проговорил Коляда, – и не понимаю, что творится.

– Да и мы, глава, не понимаем, – мужики ободрились.

– Ну-ка, ну-ка, чего раскричались? Так и убивать начнете.

– Так мы, глава, по боязни. От страху-то орем.

– От какого?

– Да как от какого, нечисть у нас завелась.

Многие перекрестились и прижались друг к другу поближе. Уж о чем бы ни шла речь, а в плане нечисти у деревенских все в душе перепрыгивало. Все сжимались пружинкой и, не дай бог, подойти к кому-нибудь сзади и прокашлять. Тут и сам глава после таких слов неприятно поморщился и с плохо наигранным непониманием переглянулся с Налейкиным. Муха начал заниматься тем, в чем и заключалась его работа – он достал свою конторскую книгу и стал записывать.

– Какая нечисть?

– Настоящая!

– Э нет. Давай-ка, сделаем так. Вы мне тут хором не орите, выберите одного, он пусть за вас и отвечает.

Тут всех близстоящих мужиков стали перечислять, к имени добавляя то дурака, то рыбу. Выдвинули кандидатуру Жоржа. Он нынче был в ударе, да и к Веронике он всех потащил. Семена с Яковом, как храбрецов, не побоявшихся вскопать палисадник, тоже отметили, но так, между делом. Жоржо был не против такой чести и вышел вперед.

– Неладное у нас стало твориться в деревне, Сидор Евстафьевич. Люди мрут как мухи. Да и ты разве сам не знаешь, что было? Аж трое за одну ночь, а одной так и вовсе нет, пропало тело. Так не пойдет.

– Ну, так кто же еще умер?

– Нынче к вечеру нашли Веронику в своем доме.

– Веронику? Об этом мне никто не говорил.

– Мы тебе говорим, глава, нечисть завелась у нас. Уж не может же такого быть, что вот так. Но и это еще что!

– Треть-теребеть, что еще?!

Жоржо замялся, оглядел мужиков и подошел к главе поближе.

– Ничего святого, кресты пропадают, Сидор Евстафьевич! Слух пошел по деревне, будто уже с год кто-то крадет кресты и уносит их в деревню. Последний был неделю назад, аж! Хотя всякое может быть, а если верить всякому и каждому – ума не наберешься. Но вот тебе крест, тьфу ты, вот тебе правда, что так оно и есть, вон и сторож подтвердит.

Глава посинел.

– Погоди, Жоржо, никак не пойму, о чем говоришь. Какие кресты?

– Да вот эти самые и пропадают. Вон, у сторожа лучше спросить.

– Пожалуй, давай его сюда!

Комаршевского взяли под руку и подвели прямо к главе. После того, как Сидор Елисеевич встал перед людьми, большинство притихло. И даже сам Коляда недоуменно ждал, когда сторож соберется и заговорит. Только Жоржо никак не унимался и, увидев, что все притихли, скинул с себя пиджак и взревел:

– Так что же, сторож, говори!

Сидор Елисеевич загрустил и жалобно оглядел толпу. Нутром чуял, что попадет ему за это, и никто не будет разбираться, виноват в этом простой кладбищенский сторож или нет. Прямиком на расправу его поведут, это уж точно. Еще масло в огонь подливала неприятная ухмылка Жоржо, который будучи простым мужиком, чувствовал за собой силу и настоящую бунтовскую народную власть.

– Ну, так что, сторож?

– Отвечай! Правда пропадают кресты или все брехня это? – Коляда все сильнее злился и вытягивал губы вперед, – так лгут люди?!

– Не лгут, правда это, – Сидор Елисеевич задрожал.

– Ты расскажи, в чем дело!

– Ладно. Хотите – верьте, хотите – нет, а работа здесь не из легких. Вы здесь орете во все горло, а никто же из вас, мужики, здесь не захотел работать. Сколько кладбище без сторожа пустовало? Забыли, как все отказывались, нет? Так вот, не надо на меня так смотреть. Я недавно здесь, но скажу прямо, не по нраву мне. Будто все кажется, что не один я по ночам, вроде как приходит кто-то, но никак доказать это не могу. Бывает, сижу у себя в сарае и вдруг, словно плетью кто, гулко так: фить-фить. Выглядываю – никого. Думаю, спрятался, иду искать, по целому часу обхожу все кусты и все без толку. А как захожу обратно в сарай, за окном снова: фить-фить. И так до рассвета. Как солнце поднимется, иду осматривать кладбище, ничего не нахожу. Думаете, с ума схожу, на такой работе двинуться можно? Поначалу тоже так думал. Так пришли через какое-то время парни и порассказали мне, что так, мол, и так, кресты у меня воруют. Да по ночам прямо на середину улицы ставят и уходят, а потом эти двое их сюда приносят и ставят обратно.

– Какие парни?

– Да вон те двое, вон, с учебником каким-то стоят. Однажды ночью пришли, думал, вот они хулиганы, схватился с ними, но куда мне старому – отдубасили так, что до обеда хромал ходил. Так вот про воровство крестов они лучше знают, даже какие-то планы строили, схемы рисовали.

– Кто, – Коляда втянул губы, – Матвеев?

Он это сказал так, будто это Маркел с Сенькой воровали кресты.

– А ну, давай сюда.

Маркел, не решаясь идти первым, вытолкнул вперед Сеньку. Совсем распоясавшийся Жоржо переключился на парней и стал баламутить мужиков.

– А чего, мужики, прячут от нас правду, эка еще не то услышим!

И тут же получил хороший подзатыльник от Коляды, приуныл, сразу куда-то пропала вся прыть, даже отошел вглубь толпы.

– Нечего саботажничать, без тебя разберемся. А вы, давай.

Муха черканул в конторской книге и замер.

– Ну, чего стоите, сопли пускаете, едрыть мля. Давайте-ка начистоту, чего тут у нас такое, что прямо все затряслись. Даже мужичье, вроде крепкое и будто большое, а и то глазками крутит. Во, гляди Налейкин, видал, как трясутся. Да честно, и я сам начал побаиваться, так что давайте.

Трудно было Маркелу все объяснять. Путаться он не путался, а вот от того, что все стало известно, было жалко и обидно. Хотелось все сохранить в тайне, а потом, когда все утрясется, вот тогда бы и протокольчик на стол главы и на общесельском собрании: мол, было, но работали день и ночь и нашли. Пришлось Маркелу все им рассказать: и про то, как шестнадцатого мая нашли крест Фокса, затем Бендяева, потом и остальных. И про то, как ночами смывали все следы и неслись на кладбище. Там-то и помяли бока Комаршевскому. Все рассказывал. И по ходу рассказа все больше жалел, но делать было нечего. Муха не успевал записывать и иногда своим глухим от хрипоты голосом перебивал его, глава на Муху цыкал и, оборачиваясь ко всем, срывал: пусть закончит. Маркел затихал, потом снова говорил. А собралось народу тьма. Вытягивали через плечи передних головы, подставляли уши, чтоб уловить каждое слово и всячески старались соблюдать тишину. А чуть что, шипели в сторону, как змеи. После рассказа наступила такая тишина, что слышно было, как скрипит под ногами очередного гонца в деревню земля за сотню метров. Здесь уж страх пробрал по самые пятки. Поодаль стоявшие бабы даже захлюпали носами, одна-другая даже заныли. Все осунулись, побледнели. Бабы одна за другой завыли все громче, но приглушенно, все же ночь была. Коляда стоял хмурый, будто выжидал, что еще расскажет Маркел, потом круто прошел в сторону и остановился прямо перед бабами.

– Чего стоите, сопли пускаете? Тьфу-тьфу, разбудите кого. Так что, кончай это дело.

Бабы с трудом захлебнули слезы и продолжили как-то про себя. Коляда прошел обратно, выпучив губы как для поцелуя, ехидно и зло оглядел толпу, покряхтев, присмотрелся к задним рядам. А там ни одного шумка, ни звука. Да кто бы хоть зашушукал.

– А чего, мужики? – Коляда сбавил свой голос и нахрапился, – страшненько стало, эка, видь, какие страсти, это ж не один и не два креста, а целых… сколько всего вышло? – Коляда посмотрел на Маркела.

– Одиннадцать, пока.

– Я тебе дам «пока»! Одиннадцать, товарищи. А что это означает? Заговор!

Бабы ахнули и вновь взялись за свое.

– Замолчать! Так я спрашиваю вас, маслянихинцы, чего притихли?

Кто-то в толпе не выдержал и кинул:

– Да будто и сам не понял.

– Что, эй?! Кто это там? А, ну давай, выходи, нечего за спинами орать.

С задних рядов пошел шорох, прозвучал отборный мат и вперед вылетел с помощью толпы Жоржо. Весь бледный.

– Жоржо, красавец, кто ж пять минут назад орал на сторожа, колесил здесь грудью? Ну-ка, еще раз отфразируй громко, что там промямлил.

Жоржо замялся. Уныло оглядел Маркела, будто хотел ему вдарить, затем поднял брови.

– Будто сам не знаешь, Сидор Евстафьевич, отчего молчок тянется. Говорим же, нечисть у нас прижилась, вон чего вытворяет!

– Так значит? Понятно. Если все сказал, то иди, прячься обратно за спины, а я обращусь к другим. Так вот, товарищи, мы все узнали в чем дело, и теперь пришло время обговорить это.

Слева, тоже сзади, протянулся отклик.

– Так говорите же, тоже, как Жоржо, мыслите или серьезней будете?

Кто был за Жоржа, кто против, говорили то там, то здесь, словно эхо перекатывалось: прав он, нет, не прав. Бабы заскулили. А народу было тьма, человек с двести, и такой гул поднялся. Коляда вновь отчего-то зло посмотрел на Маркела и этому обрадовался Комаршевский, чувствуя, что не ему нынче битым быть. Но рано обрадовался, глава кинул взгляд и на него. Гул неожиданно стих под чьи-то хлопки. Снова бабы убрали все в себя и стали посматривать, кто решился выйти к главе. Околюб, сутулясь и опираясь на лыжную палку, пробрался вперед и подошел не к главе, а стал вбок.

– Я всех вас знаю с тех самых пор, как за печку на четвереньках лазили. И Якова помню, как он боярышник у меня рвал, и Семена, который тонул в семь лет, еле выловили из воды. С тех пор и заикается. Да много вас, не тыща, конечно, но и не десяток. Все мы здешние. Я в молодости за три дня мог все озеро обезрыбить, мешками таскал рыбу, а нынче вот, только мешок и могу поднять.

– По сути говори, Околюб, – вздыбился Коляда.

– А ты меня не торопи.

– Да, не торопи его!

– Пусть говорит.

– Околюб – свояк!

Коляде не понравилась эта расхлябанность толпы, почти наглость.

– И все у нас хорошо. Если погорит кто – заново отстроим, вон, лесу сколько кругом. И конюшню отстроим заново.

– Да!

– Землю пашем как быки – вместе в обод впрягаемся. А чуть что, у кого не так что идет, мимо не проходим. Так что все у нас не дурно, не так?

– Все верно говоришь!

– Давай режь, Околюб!

– Так, так, как и положено.

– Вот и оно, мужики. А посмотрите-ка налево, чего видите, а направо, чего там? Здесь же батьки с маманями лежат, тетки да дядьки и у каждого здесь своя оградка.

– Верно, там, за холмом дядька мой Ипполит, лет семь назад на тракторе шибанулся.

– А там, по боку, сестра моя, Любушка, родить-то родила, сама не выжила.

– У всех здесь свое.

– Точно Околюб, у каждого здесь свое.

– Вот и оно, мужики.

Околюб примолк, вынул мешочек, трубочку, наслюнявил пальцы и быстро раскурил. Никто его не посмел поторопить. Даже Сидор Евстафьевич прикусил язык и молча ждал, и у него здесь лежала жена.

– Так вот, что же я скажу вам всем. Может, и не прав буду, а там, если хотите, высказывайте свое. Как бы ни хулили в райцентре нашу деревню, мол, лапу сосем вечно, а ничо не делаем, но все же я горд, что я маслянихинский. И улицы мои родные, и поля, где каждую ямку помню, все же свое. И нет в нашей деревне людей злых, которым напакостить – одна утеха. Хохма нам, если кто с бидоном молока в руке поскользнется, баньку разжарит, а потом голый оттуда утекает, вот эта нам на смех и приятно посмеяться.

– Да, прям, как Христофоря по весне по двору бегал, всю деревню криками собрал. Спина-то не красна еще, а?

Здоровый бугай сбоку насупился, покраснел.

– А ты, Дашка, не трещи, дай человеку закончить. Продолжай, Околюб.

Дарья Ионовна сама раскраснелась от обиды, фыркнула, но не стала вслед цепляться. Околюб продолжал:

– А такие хохмы не по нашу душу. Я думаю так: не может наш человек, земляк, так чудить, не по-человечески это.

– Правда!

– Это верно, не по-нашему!

– Ну не мог свой так над своими издеваться, чужой это!

– А чужой, да не чужой, это вы погодите, – остановил гул Околюб, – я вот чего спрошу, последнее. У всех у вас. Я человек старый, не привыкший ко лжи, так что, мужики, честно надо. А спрошу вот что. Уж если я ошибся, уж если это кто-то из нас вытворяет, уж если он и здесь передо мной стоит, я даю вам честное слово, что не прокляну. Ты только выйди к нам. Не стыдись, признайся перед всеми, ведь не одну могилу попортил.

Всех изумил такой поворот разговора. Даже Коляда похвалил такой финт. Он втиснул живот и непривычно мягко сказал:

– Да. Если сейчас же откроешься, даю слово, что до суда дело не дойдет, замнем у себя, до райцентра не пойдет. Ну, конечно, в сахаре не покупаешься. Оштрафуем тебя месячной работой на поле сверх нормы и бог с тобой, только признайся.

И всем опять стало страшно, по другому поводу. Не по себе всем стало от мысли, что крестокрад стоит вот здесь, рядом с ними, за их спиной. И все приутихли. Три раза просил Коляда и после каждого раза долго ждал, прислушиваясь, может, кто тихо от стыда проякает, но каждый раз просьба уходила в тишину. Никто не отозвался. Тогда Околюб закончил:

– Раз так, мужички, и коль не врете, так скиньте с себя трусливую шкуру и в последний раз мне скажите, что не ваших рук это дело.

– Говорю: не моих.

– И я говорю: не моих рук эта поганка.

– И не моих.

– Не моих.

– Не моих, не моих.

Даже сами мужики не заметили, как начали орать хором и неожиданно каждый из них почувствовал поддержку соседа: голос окреп, ноги стали тверды, взгляд выпрямился.

– А защитим нашу Масляниху от чужого?

И все мужики во все горло, набираясь силы, с уверенностью кричали Коляде.

– Защитим, защитим от чужого!

Далее Околюб прошел обратно на свое место, все расступились. Сам, зарядившись энергией, Коляда подошел ближе к мужикам, к толпе, бабам, которые теперь не ныли, а по примеру Дарьи Ионовны тоже вскидывали руки вверх и кричали, и обратился ко всем по-доброму, но строго:

– Теперь скажу я. А скажу следующее: Околюб прав, и я с ним согласен. Доколе мы это будем терпеть? Неслыханно и невиданно, да чтоб кресты снимали, жульничали! Чтоб перед нашим носом какой-то чужой хлыщ измывался! Гнать в шею такую доярку, такого сорванца!

– Гнать, гнать его!

– И я рад, зная, что это дело не рук маслянихинца. Хочу вам разгон предложить.

– Предлагай!

– Так предлагаю поймать этого проходимца и остолопа! Согласны ли вы на это?

– Еще как согласны!

– Рука не дрогнет придушить его!

– Так давайте обдумаем, как словить, это ж надо обязательно словить!

– Давай подумаем!

И тут вышел вперед уже не дрожавший, полностью зарядившийся этой идеей Комаршевский. Он подергал рукав главы и вежливо улыбнулся.

– Давайте я предложу. Мы с товарищами сыщиками уже думали об этом и вот как надумали. Раз кресты он ворует с кладбища, то и на кладбище его нужно караулить. А тут какая штука. Если он не враз выкрал, а все крадет и крадет, то он и еще придет.

– Так что предлагаешь?

– А предлагаю еженощную засаду устраивать из рядов местных жителей. И тут схватить его. Один не догонит, двое не поймают, а вдесятером заломить можно. Да и мне по ночам поспокойней будет.

– Хорошее предложение, чего думаете об этом?

– Хорошее.

– Хитростью, хитростью возьмем!

– Давайте голосовать, кто за?

Лес рук. Все подняли: и бабы, и старики, некоторые сразу обе, видимо от волнения.

Тут снова взял слово глава:

– Значит, быть так. А чтобы сил попросту не тратить, договоримся сразу. В деревне без малого сто восемьдесят мужиков. Сделаем двенадцать бригад по пятнадцать человек, в каждой бригаде ответственный. Бригада дежурит с девяти до девяти раз в полмесяца почти. Ответственный за сбор бригад председатель Налейкин, слышишь меня? Первые бригады соберем тут же. В первой – бригадир Жоржо, собери себе людей, вторая на Проньке, можете даже по улицам разделить, в третьей Афанасий. Афанасий, ты будешь, ты мужик видный, хозяйственный. Остальное на Налейкине. С собой берите ружья, топоры, рогатки, все, чтоб достать его, и главное – не сидеть в сторожке, а по кустам прятаться.

– А чего только мужики, – вспыхнула Дарья Ионовна, – нам, бабам, тоже хочется за глотку его схватить.

Впервые по толпе прошелся хохот. Коляда взбодрился.

– А уж если бабам неймет, то тоже могут поучаствовать, но только, едрыть муха, без самодеятельности!

Сидорский секретарь поднял голову от конторской книги и, явно прослушав разговор, навострил уши.

– Это не по твою душу, не о тебе речь.

– Да мы все хотим словить его!

– Я сказал, будем разделяться по бригадам, вместе мы, как слон, а по группам, как саранча, – затем глава немного помедлил, оглядел всех и одобрительно покачал головой. – С сегодняшнего дня и начнем.

– Кто первым остается, Жоржо?

– Раз такой напор идет, то сегодня, в виде исключения, можем все отсидеться. Я и сам останусь, несмотря на простуду. Позавчера, едрыть муха, искупался под вечер…да не о тебе речь… так я сам до рассвета буду во все глаза.

– И мы с тобой.

– Тогда вот как поступим: Жоржо, отведи четверть к тем кустам, там и осядьте. Бабы, берите себе побольше мужиков, чтоб страшно не было и идите к верховью, оттуда и вид приемлемый, мышь углядите. А кто остается так, тот со мной прямо к оградкам, в низовье и спрячемся. Да не курите сильно, огоньки видать за километр будет, спугнете окаянного. А повезет, если поймаете – не убейте, лично хочу с ним побеседовать!

– Лады!

– Жоржо, пошли.

– Мужики, да хоть десяток с нами-то останьтесь, а то, как мы без вас-то ночью, замерзнем!

И снова хохот по толпе.

«То очень хорошо». Коляда, довольный поворотом, прикрикнул вслед:

– Да порезвее, порезвее, лихие, не боись!

Выждал, пока толпа разбилась на три группы и ушла в разные стороны, посмотрел на то, что осталось: пятнадцать мужиков, столько же баб, довольно вытянул как для поцелуя губы и повернулся к Маркелу:

– А с тобой мы после побеседуем.

И двинул свою группу прямо на оградки.

Наступила полная ночь. Не то повечерье, когда все еле шумит, теплится, а самая ночь, с ее долгожданной прохладой и даже с холодком. Небо облепилось звездным полотном, видимость полная и огоньки хоть и не яркие, а глаза слепят. До чего же красиво! Абсолютная тишина, умиротворение, покой, а спать не охота. Будто весь день не свистел косой в поле, не ставил копны, не прохаживал километры, усталость как рукой сняло. И только спина ноет, просится на землю, чтобы и глаза любовались, и сердце радовалось.

Прошел легкий ветерок, даже не ветерок, а так, дуновение. Слегка освежило тело, пробрала дрожь, но тут же нахлынула летняя духота и вновь стало тепло. Вечное жужжание комаров прекратилось, тело больше не зудит, нигде не чешется, кузнечики не трещат. Ну, может, только иногда где-нибудь в стороне потрещит, а потом успокоится и вновь воцарится опьяняющая тишина. Поначалу глаза бегают по небу, останавливаясь то там, то сям, осматривая то эти звезды, то вон те, которые вскружились и подмигивают. После стараешься объять взглядом все целиком, не получается. С улыбкой вертишь головой то влево, то вправо, отчего, сам не знаешь, устало вздыхаешь и задерживаешь взгляд на одной единственной. Смотришь долго-долго, даже не дыша, не шевелясь. Слепят глаза, опускаешь взгляд, осматриваешь все вокруг – все на прежнем месте, а не в силах удержаться, вновь поднимаешь голову и замираешь, еле дыша. Вот такой полной была ночь.

Часа через полтора Маркел открыл глаза. Быстро, отходя ото сна, осмотрел вокруг и сплюнул. Все вокруг дрыхли как свиньи: в кустах, вытянув ноги или положив их на соседа, облокотившись на другого. Никто даже и не думал сторожить. Маркел оглядел всех, так ему захотелось дать всем лопатой по лбу. Уж действительно, разницы никакой не было – или вдвоем с Сенькой или всей этой оравой караулить. У, болтуны! Но снова притих и совсем уж рядом услышал треск: фить-фить. Будто кто плетью стегал. И опять: фить-фить, фить-фить. Маркел насторожился, поднял голову, и в этой полной темноте услышал незнакомый ему голос.