Время княгини Ольги. История Витебска

Глава 1: Тело Князя

Осень того года пришла в Киев промозглой и серой, словно сама природа надела траур еще до того, как город узнал о своей беде. По разбитым, чавкающим грязью улочкам Подола уже несколько дней ползли тревожные слухи, тихие, как змеи в сухой траве. Говорили, что князь Игорь, ушедший в земли древлян за данью, слишком уж зажадничал. Что древляне, народ упрямый и дикий, стерпеть этого не смогли. Но то, что привезли сегодня на рассвете, превзошло самые страшные из этих шепотков.

Воз появился из утреннего тумана, что цеплялся за берега Днепра, медленно и неотвратимо, как сама смерть. Не княжеская богато украшенная повозка, а простая крестьянская телега, запряженная одной измученной клячей. За ней, понурив головы, шли несколько дружинников из малого княжеского отряда, те, кому посчастливилось уцелеть. Их лица были темнее грозовых туч, а в глазах стоял тот пустой, выжженный ужас, что не смыть ни медом, ни временем.

Телега остановилась посреди двора перед княжеским теремом. Город замер. Умолкли крики торговок, прекратился стук молотков в мастерских. Даже собаки, чуя ледяной запах беды, поджали хвосты и забились под заборы. Люди высыпали из домов, сбиваясь в молчаливую, напуганную толпу. Женщины прижимали к себе детей, мужчины сжимали рукояти ножей и топоров, что носили за поясом, но никто не знал, на кого направить свой гнев.

На телеге лежал длинный, бесформенный сверток, укрытый грубой, пропитанной темными пятнами рогожей. Воздух вокруг нее был тяжелым, с тошнотворным, сладковатым запахом старой крови и начавшегося тления, который не мог разогнать даже холодный осенний ветер.

Двое старших дружинников, с лицами, превратившимися в каменные маски, подошли и одним движением сдернули покрывало.

Толпа ахнула, как один человек. Мгновение стояла звенящая тишина, а затем ее прорвали первые сдавленные женские рыдания и ругань мужчин. Даже закаленные в десятках битв гридни, видевшие расчлененные тела и выпотрошенные животы, невольно отшатнулись, бледнея под густыми бородами. Один молодой воин, не сдержавшись, отвернулся и его стошнило прямо на сапоги.

Это было не тело. Это был кровавый узел из плоти, раздробленных костей и обрывков одежды, переплетенный с кусками березовой коры и листьями. То, что осталось от Великого Князя, было почти разорвано надвое от паха до груди. Древляне привязали его к верхушкам двух молодых, гибких берез, согнули их до земли, а затем отпустили. Сила деревьев, рвущихся к небу, разорвала живого человека. Конечности были вывернуты под немыслимыми углами, словно у сломанной куклы. Ребра торчали из разорванной грудной клетки, как частокол. От лица почти ничего не осталось – лишь месиво, в котором с трудом угадывались клочья знакомой рыжеватой бороды. Разорванные мышцы на том, что было торсом, изогнулись, создавая жуткое подобие чудовищной, застывшей улыбки. Это была не просто смерть. Это было унижение. Осквернение. Демонстрация презрения, вызов всему Киеву.

В этот момент на высокое крыльцо терема вышла княгиня Ольга.

Все разговоры и плач мгновенно стихли. Тысяча глаз устремилась на нее. Она была одета просто, без княжеских регалий, но держалась так прямо, словно ее спину поддерживал невидимый железный стержень. Ее лицо было абсолютно лишено выражения. Ни слезинки, ни дрогнувшей губы, ни единой складки боли. Белая мраморная маска, на которой глаза – холодные, прозрачные, цвета зимнего неба – казались двумя осколками льда.

Она не смотрела на толпу. Ее взгляд был прикован к тому, что лежало на телеге. Она не отводила глаз, вбирая в себя каждую чудовищную деталь, каждую каплю запекшейся крови, каждый обрывок плоти. Казалось, она не просто смотрела – она запоминала. Записывала на скрижалях своей души этот долг, который теперь нужно было вернуть. Скорбь в ней умерла, не успев родиться. Ее место мгновенно заняло нечто иное – холодное, спокойное и бесконечное, как полярная ночь. Ненависть. Чистая, дистиллированная, не замутненная ни жалостью, ни гневом. Это была ненависть не женщины, потерявшей мужа, но властительницы, чью собственность осквернили.

Она простояла так целую вечность, пока в полной тишине можно было услышать лишь хлопанье стяга на ветру. Затем она сделала один-единственный, короткий и резкий кивок. Это был приказ.

Дружинники, поняв ее без слов, вновь накрыли тело рогожей, подняли носилки и молча унесли их вглубь терема. Ольга, не сказав ни слова, не удостоив толпу даже взглядом, развернулась и исчезла за тяжелой дубовой дверью. Щелкнувший засов прозвучал как приговор.

Ночь опустилась на потрясенный Киев. В окнах гасли огни. Но в одном окне княжеского терема, в покоях Ольги, до самого рассвета горел одинокий светильник. Она не плакала. Она не молилась старым богам. Она сидела над картой древлянских земель, и в ее ледяных глазах отражалось пламя свечи, превращаясь в два крошечных погребальных костра.

Ольга не скорбела. Она планировала. Скорбь – удел слабых. Сильные мстят.

Глава 2: Лесной Пожар

За сотни верст от киевской скорби и дворцовых интриг, в первобытном сердце леса, жизнь текла по своим, древним законам. Здесь не было князей и данников, были лишь охотник и добыча. Яромир, привалившись коленом к теплому боку только что убитого кабана-сеголетка, был полновластным хозяином этого мира.

Его движения были отточены тысячами повторений, слитны и экономичны, как у хищного зверя. Короткий, широкий нож в его руке казался продолжением воли. Всхр-р-рып! Лезвие легко прошло сквозь жесткую щетину и толстую кожу, вспарывая брюхо от паха до грудины. В ноздри ударил густой, парной запах свежей крови и дичи. Яромир сноровисто запустил руки в теплую полость, его пальцы, привычные к этому ремеслу, нащупали и вырвали дымящиеся, пульсирующие потроха, отбрасывая их в сторону на радость лесным падальщикам.

Кровь, густая и липкая, покрывала его руки до самых локтей, засыхая на прохладном осеннем воздухе. Он работал быстро, зная, что запах свежего мяса может привлечь незваных гостей – волка или, что хуже, медведя-шатуна. Отделяя шкуру, он вдыхал привычную симфонию запахов леса: острую свежесть сосновой смолы, горьковатый дух влажного мха, сладковатый аромат гниющей листвы и тяжелый, мускусный запах убитого зверя.

Но сегодня в эту гармонию грубо вклинился новый, чуждый звук и тревожный запах. Тихий, но нарастающий треск, словно кто-то гигантский ломал вдали сухие ветки. И едкая, щекочущая горло гарь.

Яромир поднял голову, принюхиваясь. Ветер, тянувший с востока, принес дым. Пожар. Не редкое явление осенью, но этот был сильным. Небо на востоке, там, где оно проглядывало сквозь густые кроны, из голубого превратилось в грязно-желтое, подсвеченное снизу зловещим оранжевым заревом. Треск усилился, превратившись в постоянный гул, в котором угадывался рев огня и стон падающих деревьев.

Оставив недосвежеванную тушу, Яромир схватил свой большой тисовый лук и быстро взобрался на старую, корявую сосну, цепляясь за шершавую кору. С высоты ему открылась картина, от которой внутри все похолодело. Лес горел. Не просто тлел подлесок – пылали сами вековые сосны, превращаясь в гигантские, ревущие факелы. Огненная стена двигалась не быстро, но неотвратимо, пожирая все на своем пути, оставляя за собой лишь черный, дымящийся скелет того, что было живым лесом.

И тут, в этом хаосе огня, дыма и пепла, он увидел нечто странное. Маленькую, размером с жаворонка, серую птицу. Она металась в панике, запертая между стеной огня и еще нетронутым лесом. И с ней было что-то не так. Её длинные хвостовые перья… горели. Видимо, искра попала на них, когда она пыталась вырваться из огненного плена. Хвост превратился в крошечный, развеваемый ветром факел.

Птица, обезумев от боли и страха, опустилась на сухую ветку старого дуба, который стоял чуть поодаль от основного пожара. Секунду она сидела, отчаянно чирикая, и в том месте, где ее огненный хвост коснулся сухого дерева, вспыхнул маленький огонек. Он побежал по ветке, разрастаясь, словно хищный зверек. Птица, испугавшись нового пламени, которое сама же и разожгла, сорвалась и полетела дальше вглубь леса, унося свой смертоносный огонь.

Яромир замер, пораженный этим зрелищем. Маленькое, невинное создание, само того не ведая, стало живым разносчиком бедствия, послом огненной смерти. В этом была какая-то злая, извращенная ирония судьбы. Этот образ – крошечная горящая птица, несущая тотальное разрушение – был одновременно ужасен и до странности красив. Он врезался в его память с силой удара молнии.

Но времени на размышления не было. Эта огненная вестница могла поджечь весь лес до самой реки, отрезав ему и всем зверям путь к спасению. Инстинкт охотника и защитника своего дома взял верх. Он спрыгнул с дерева, выхватил из колчана стрелу с широким листовидным наконечником. Не целясь, а просто ведя цель, как он привык делать на охоте, он натянул тетиву. Лук гулко пел, стрела с сухим, злым свистом сорвалась с пальцев, на мгновение став серебряной чертой в дымном воздухе.

Она настигла птицу в полете. Крошечное тельце дернулось, и огненный комочек камнем рухнул в вереск, тут же погаснув.

Яромир опустил лук. Он не чувствовал ни радости от точного выстрела, ни жалости к убитому созданию. Лишь холодное понимание того, что он только что сделал то, что должен был. Он убил предзнаменование. Но его образ, его суть – невинность, несущая смерть – теперь навсегда останется с ним. Пожар продолжал реветь, но самая страшная его часть для Яромира уже была окончена. Он не знал тогда, что этот день и эта огненная птица станут точкой отсчета его новой жизни.

Глава 3: Глас из Киева

К тому времени, как Яромир, взвалив на плечи разделанную кабанью тушу, вышел к околице своей деревни, дым от лесного пожара уже почти рассеялся, оставив в воздухе лишь горьковатый привкус и смутную тревогу. Деревня встретила его непривычным оживлением. Обычно в это время дня мужики были в поле или в лесу, а бабы занимались хозяйством. Сегодня же казалось, что все, от седобородых старцев до босоногих мальчишек, сбились в плотную толпу на небольшой центральной площади перед домом старосты.

Сердце Яромира екнуло. Он ускорил шаг, инстинктивно предчувствуя, что пожар в лесу был не единственной бедой этого дня.

В центре толпы, взобравшись на старый пень, стоял чужак. Не торговец и не бродячий скоморох. Это был гонец из самого Киева, это было видно сразу. На нем был запыленный дорожный плащ, под которым угадывалась добротная кожаная броня, а у бедра висел короткий меч – признак власти и службы. Его конь, весь в мыле, стоял рядом, жадно выщипывая пучки жухлой травы. Лицо гонца было обветренным и усталым, но голос, хоть и охрипший от долгой дороги и постоянных криков, звенел металлом, и каждое слово падало в наступившей тишине, как камень в воду.

Яромир протиснулся сквозь толпу как раз в тот момент, когда гонец, развернув небольшой свиток пергамента, зачитывал указ.

– …по воле княгини Ольги, правительницы земли Русской и регентши при малолетнем княжиче Святославе! – гремел он. – Да будет ведомо всем свободным людям, мужам и отрокам! Князь наш, Игорь Рюрикович, по-зверски убит в землях древлянских! Предательством и коварством лишен живота своего!

По толпе прошел глухой, потрясенный ропот. Женщины ахнули, прикрывая рты ладонями. Мужики хмурились, сжимая кулаки. Убить князя! Не в честном бою, а… так. Это было немыслимо. Это нарушало все законы богов и людей. Это было как вырвать сердце из живого тела.

– Племя волчье, древлянское, – продолжал гонец, и его голос налился яростью, – посмело поднять руку на помазанника богов! Княгиня наша, Ольга, скорбит великой скорбью, но не слезами мстят за пролитую кровь, а железом!

Он сделал паузу, обводя толпу горящим взглядом.

– Княгиня созывает рать! Всех, кто может держать в руках меч или топор! Всех, чье сердце не заплыло жиром и не зачерствело от страха! Мы идем на запад, в Искоростень, чтобы смыть позор кровью! Чтобы отплатить за каждую рану на теле нашего князя сотней древлянских голов!

Снова гул прошел по толпе, но теперь в нем звучали иные ноты. Страх. Неуверенность. Идти на древлян? Это не на печенегов ходить. Древляне – лесной народ, злой и умелый в бою, свою землю они знали, как свои пять пальцев. Идти в их леса – все равно что лезть в пасть к волку.

Гонец, почувствовав эти сомнения, заговорил громче, переходя от угроз к обещаниям.

– Тем, кто ответит на зов княгини, обещана великая награда! Каждому воину – доля от добычи! Тем, кто проявит себя, – серебро из княжеской казны! Героям – земля и почет! А павшим в бою – вечная слава, что будет воспета в песнях гусляров, пока стоит Русская земля!

Он замолчал, свернул свиток и вонзил его за пояс. Его работа была сделана. Он спрыгнул с пня и направился к дому старосты, чтобы получить свежего коня и хлеба в дорогу.

А толпа осталась. Мужики растерянно переглядывались, чесали затылки. Серебро… земля… это, конечно, хорошо. Но и своя голова, что на плечах, тоже не лишняя. У многих семьи, дети. Кто-то боялся, кто-то сомневался, кто-то считал, что княжеские разборки их, простых смердов, не касаются.

И только Яромир стоял не двигаясь, глядя вслед гонцу, но видя не его. В его ушах слова «серебро» и «земля» прозвучали глухо, не оставив следа. Но одно слово ударило в него, как молния, разожгло в груди огонь, подобный тому, что он видел сегодня в лесу.

Слава.

Это было то, чего он жаждал, сам того до конца не осознавая. Он был лучшим охотником в округе, его уважали, но его мир был слишком тесен. Лес, деревня, снова лес. Однообразный круг дней, похожих друг на друга. А там, за околицей, был другой мир. Мир больших городов, могучих князей, славных битв и подвигов, о которых слагают песни. Он хотел стать частью этого мира. Не прожить всю жизнь, гоняя кабанов, а вписать свое имя во что-то большее. Почувствовать вкус настоящей битвы, увидеть далекие земли, встать в один ряд с героями. Это был его шанс. Возможно, единственный.

Страха он не чувствовал. Он убивал зверей, которые были сильнее и злее многих людей. Он знал, что сможет постоять за себя.

В глазах односельчан был страх. В глазах Яромира горело пламя. Он не просто хотел пойти. Он знал, что он пойдет. Сегодняшний день, начавшийся с пожара и предзнаменования, заканчивался зовом судьбы. И он был готов на него ответить.

Глава 4: Поцелуй и Прощание

Яромир не стал долго раздумывать. Решение, созревшее в нем мгновенно, не требовало ни одобрения, ни совета. Он занес добычу в сени своего небольшого, но крепко срубленного дома, быстро собрал в походный мешок краюху хлеба, кусок вяленого мяса, брусок для правки ножа и запасную тетиву для лука. Его старый боевой топор, доставшийся от отца, он привычно заткнул за пояс. Он был готов.

Когда он вышел на улицу, уже опускались ранние осенние сумерки. Воздух стал холодным и влажным. У калитки его ждала тень. Он узнал ее сразу, по осанке, по тому, как нерешительно она переминалась с ноги на ногу. Дарья, дочь кузнеца.

Она была не похожа на других деревенских девок. Не кисейная барышня, что боится сломать ноготь. Дочь кузнеца, она с детства помогала отцу, поднося тяжелые заготовки и работая с мехами. Ее руки были сильными, ладони – твердыми от мозолей, но в них была своя, особая красота – красота силы и умения. Темные, как вороново крыло, волосы были туго заплетены в толстую косу, что лежала на плече, а глаза… ее глаза были глубокими, как лесные озера, и в их темной воде сейчас плескались тревога и страх.

Она знала Яромира всю жизнь. Они вместе росли, бегали детьми по лесу, играли в прятки среди вековых дубов. Она всегда смотрела на него не так, как другие. С восхищением, когда он приносил с охоты свою первую крупную добычу. С нежностью, когда он, неловко улыбаясь, дарил ей вырезанную из дерева фигурку совы. Она тайно любила его той первой, всепоглощающей любовью, что не требует слов и признаний, но видна в каждом взгляде, в каждом случайном прикосновении. И она лучше других знала его упрямую, вольную натуру.

Услышав от мужиков, что Яромир откликнулся на зов, она не выдержала. Она выскользнула из отцовского дома и прибежала сюда, чтобы встать на его пути.

– Не ходи, Яр, – ее голос был тихим, сдавленным, словно она боялась, что ее кто-то услышит. Она шагнула к нему и в отчаянии вцепилась в его руку чуть выше локтя. Ее пальцы, сильные и горячие от кузнечного жара, сомкнулись на его мышцах, как железный обруч. – Прошу тебя, не ходи.

Ее прикосновение было непривычно властным, почти требовательным. Яромир остановился.

– Почему? – спросил он просто.

– Это не война, это бойня, – зашептала она, приблизив свое лицо к его. Он чувствовал ее горячее, сбившееся дыхание. – Ты не знаешь Ольгу. Говорят, она после смерти Игоря стала как каменная. В ней нет жалости, только лед и ярость. Она утопит древлянскую землю в крови. Она положит тысячи своих, и наших тоже, лишь бы утолить свою месть. Ты же погибнешь там! За просто так, за ее гнев!

Ее слова были правдивы, и Яромир это понимал. Но они били мимо цели. Он искал не правого дела. Он искал судьбу.

– Я должен, – твердо ответил он, чувствуя, как подрагивают ее пальцы на его руке. – Это мой шанс. Я не хочу всю жизнь оставаться здесь.

На мгновение в ее глазах мелькнула обида. "Здесь" – это был ее дом. Ее мир. Мир, в котором она хотела видеть и его.

– Твой шанс умереть? – в ее голосе прорвались слезы, которых она так старалась не показать. Ее глаза заблестели во тьме. – А как же… мы? Как же я? Останься, Яр. Останься со мной. Я…

Она осеклась, не договорив самого главного. Она хотела крикнуть, что любит его, что будет ему верной женой, что родит ему сильных сыновей. Но гордость и страх быть отвергнутой сковали ей язык.

Яромир почувствовал эту недосказанность. Ему стало неловко и немного жаль ее. Но ее отчаяние лишь укрепляло его в собственном решении. Он мягко накрыл ее руку своей.

– Отпусти, Дарья.

Это прозвучало как приговор. Он произнес это мягко, но в его голосе была непреклонная сталь, которую она знала слишком хорошо. Она смотрела в его глаза, пытаясь найти в них хоть тень сомнения, хоть искорку, за которую можно было бы уцепиться. Но их не было. Он уже был не здесь. Он был там, на дороге в Киев, в пылу грядущей битвы.

Медленно, словно нехотя, она разжала пальцы. В ее взгляде на одно мгновение отчаяние смешалось с яростной решимостью. Если она не может удержать его, то хотя бы оставит на нем свой след, свою метку.

Она сделала быстрый шаг вперед, почти врезавшись в него. Встав на цыпочки, она обхватила его лицо своими ладонями, и ее губы – горячие, влажные и соленые от невыплаканных слез – накрыли его щеку. Это был не нежный поцелуй. Это был порыв, отчаянный и жадный, словно она пыталась впечатать в него всю свою любовь, всю свою боль и все свое прощание.

Это длилось всего мгновение.

И тут же она отпрянула, развернулась и, пряча лицо в ладонях, чтобы он не видел ее слез, бросилась бежать прочь, в темноту. Ее силуэт растворился в сумерках, и лишь топот босых ног по застывающей земле выдавал ее бегство.

Яромир остался стоять один в наступившей тишине. На его щеке, там, где коснулись ее губы, горел огненный, влажный след. Он провел по нему рукой, но жар не унимался. Он еще долго стоял так, вдыхая холодный воздух и чувствуя на коже призрак ее поцелуя – первого и, возможно, последнего. А потом решительно шагнул за калитку, на дорогу, ведущую в Киев. На дорогу, ведущую к славе.

Глава 5: Дорога в Сердце Зверя

С первым лучом солнца, пробившимся сквозь рваные серые облака, дорога на Киев ожила. Она превратилась в ручей, который медленно, но неуклонно вливался в большую реку, текущую к сердцу Русской земли. Со всех окрестных деревень и погостов, из затерянных в лесах хуторов и рыбацких становищ к главному тракту стекались люди. Это была армия, которая еще не стала армией, – разношерстная, разрозненная толпа, объединенная лишь одним – зовом княгини.

Яромир шел вместе с тремя мужиками из своей деревни. Старый Михей, который помнил еще походы отца Игоря и шел, потому что «так надо, раз князь велел». Молодой, безусый Олег, которого прельстило обещание серебра – он мечтал выкупить клочок земли и жениться на первой красавице соседнего села. И хмурый, молчаливый Всеволод, которому дома просто нечего было терять.

Они были разными, но дорога их уравняла. Они шагали по раскисшей от осенних дождей земле, и грязь чавкала под их сапогами и лаптями, словно пытаясь удержать, не пустить дальше. Воздух был пропитан запахами сырой земли, конского пота и дыма от редких костров.

По пути к ним присоединялись все новые и новые группы. Охотники в потертых кожаных штанах, с луками за спиной, такие же, как Яромир. Крестьяне, сменившие косы на насаженные на длинные древки топоры. Были и бывалые воины, наемники-бродяги, которых слух о войне и богатой добыче нашел в какой-нибудь корчме. Они держались особняком, их глаза были холодны и пусты, а на лицах и руках виднелись шрамы – безмолвные свидетельства прошлых битв.

Вечерами, когда они останавливались на ночлег, разбивая небольшие лагеря у дороги, начиналось самое важное – обмен слухами. У костров, в свете пляшущего пламени, что выхватывало из темноты обветренные, бородатые лица, рождались и передавались из уст в уста истории, от которых кровь стыла в жилах.

Один торговец, чудом вырвавшийся из древлянских земель, рассказывал, понизив голос до зловещего шепота, о том, как древляне расправились с княжескими сборщиками дани, что пришли раньше Игоря. Говорил, что их не просто убили, а похоронили заживо вместе с их же добром, смеясь и говоря: "Вы жаждали богатств, так напейтесь ими вдоволь под землей!".

Другой, бывалый дружинник, вспоминал прежние стычки с древлянами. «Это не печенеги в чистом поле, – хрипел он, сплевывая в огонь. – Древлянин в лесу – не человек, а леший. Он появится из-за дерева, вонзит копье в спину и снова исчезнет. Вы и крикнуть не успеете. Их стрелы летят ниоткуда и бьют без промаха».

Но больше всего говорили об Ольге. Истории о ней были полны суеверного страха. Говорили, что с тех пор, как ей привезли тело мужа, она не ест, не спит и ни с кем не говорит, только сидит в своих покоях и смотрит в одну точку. И взгляд у нее стал таким, что даже старый воевода Свенельд боится смотреть ей в глаза.

«Она ведьма, – шептал кто-то, опасливо оглядываясь. – Она варяжской крови, а они все с колдунами якшаются. Она напустит на древлян мор, заговорит их стрелы, превратит их реки в кровь».

Эти рассказы рождали страх. Яромир видел, как бледнели лица его спутников, как молодой Олег начинал креститься, поминая всех богов, каких знал. Но в нем самом эти истории вызывали иное чувство. Тревожное, но пьянящее возбуждение. Он шел не просто на войну. Он шел в самое сердце зверя, в мир, полный жестокости, магии и древней ярости. Он был охотником, и он чувствовал, что это будет самая большая и самая опасная охота в его жизни.

Они делились друг с другом последней краюхой хлеба и кружкой кислого кваса. Вместе вытаскивали из грязи застрявшую телегу с припасами, вместе отгоняли от лагеря волчью стаю. В этих общих тяготах рождалось хрупкое чувство братства. Они еще не были воинами одной армии, но уже перестали быть чужаками. Они были людьми, идущими по одной дороге, навстречу общей, пока еще неизвестной, судьбе.

С каждым шагом Киев становился все ближе. Уже чувствовалось его дыхание. По дороге стало проезжать больше телег, появились княжеские разъезды, что следили за порядком. Воздух наполнился гулом, который еще не был слышен, но уже ощущался всем телом, как низкий рокот далекого землетрясения. Это гудел Киев – растревоженный улей, готовящийся выпустить свое смертоносное жало. Они подходили к самому сердцу зверя. И зверь этот был голоден до мести.

Глава 6: Кузницы Войны

За день пути до Киева гул, что раньше лишь ощущался, стал явственно слышен. Это был низкий, непрекращающийся рокот, будто где-то в недрах земли билось огромное железное сердце. Когда же они, наконец, поднялись на холм, с которого открылся вид на город, Яромиру перехватило дыхание.

Киев не стоял. Он ревел, дымил и трясся в лихорадке войны. Над сотнями крыш на Подоле и над княжеским детинцем на Горе поднимались черные и серые столбы дыма. Но это был не дым пожаров. Это был рабочий, жирный дым десятков кузниц, работавших на пределе. С холма казалось, будто гигантский зверь лежит в излучине Днепра, изрыгая в небо черное дыхание и готовясь к прыжку.

Спустившись к городским воротам, они окунулись в хаос. Улицы, обычно широкие и оживленные, были забиты людьми, телегами и скотом. Воздух стал густым, тяжелым, его можно было почти жевать. В нем смешались резкий, металлический запах раскаленного железа и пережженного угля, кислый смрад пота тысяч немытых тел, острый дух конского навоза и мочи, аромат печеного хлеба из полевых печей и запах дегтя, которым смазывали оси телег и пропитывали кожаные доспехи.

И над всем этим царил звук. Оглушительный, разноголосый, почти сводящий с ума. В первую очередь – стук молотов. Он шел отовсюду, непрекращающейся дробью, сбивая с ритма сердце. Десятки кузниц работали не просто днем и ночью, а без передышки, без мгновения тишины. Мехи надсадно выли, вдувая воздух в горны, раскаленные добела. Кузнецы, могучие, потные мужи с лицами, черными от копоти, и глазами, красными от жара, подхватывали раскаленные крицы железа, швыряли их на наковальни и опускали на них свои тяжелые молоты. Тон-тон-тон! – бил маленький молоточек подмастерья. Бум! Бум! Бум! – отвечал ему в унисон огромный молот мастера. В этом яростном ритме рождалась смерть: вытягивались лезвия мечей, расплющивались острия копий, выковывались наконечники для стрел, что должны были унести сотни жизней.

Под стенами города и на широких площадях кипела другая жизнь. Со всех земель, от лесистого севера до степного юга, в Киев стекались те, кто услышал зов Ольги. Разношерстная толпа казалась рекой из человеческих тел. Вот брели простые ополченцы, смерды из окрестных сел в домотканых портах и грубых рубахах, вооруженные кто чем – рогатинами, с которыми ходили на медведя, самодельными копьями, тяжелыми дубинами с набитыми в них гвоздями. Их лица выражали смесь страха, любопытства и мрачной решимости.

Рядом с ними, с высокомерным видом, стояли группы наемников-варягов. Огромные, бородатые, с волосами, заплетенными в сложные косы. Они были закованы в кольчуги, их головы защищали конические шлемы с наносниками, а за спинами висели круглые, ярко раскрашенные щиты и огромные двуручные секиры. Они не говорили по-русски, а гортанно переругивались на своем северном наречии. Они не прятали своих жадных до золота и крови глаз, с презрением осматривая бедно вооруженных ополченцев. Для них это была не месть и не защита родины. Это была работа. Кровавая, но хорошо оплачиваемая.

На главной площади, перед капищем Перуна, шла запись в войско. За длинными столами сидели хмурые княжеские писцы. К ним выстраивались длинные очереди. Каждый должен был назвать свое имя, род и откуда пришел. Писец макал гусиное перо в чернильницу и скрипучим почерком вносил очередное имя в длинный список на свитке пергамента – список тех, кому предстояло убивать и, возможно, умереть.

Яромир и его земляки встали в одну из таких очередей. Он смотрел на весь этот кипящий котел и впервые за долгое время почувствовал себя песчинкой. Его деревня, его лес, все его прошлые достижения казались такими мелкими и незначительными перед лицом этой могучей, яростной силы, что собиралась здесь, в сердце Русской земли. Ольга не просто готовилась к войне. Она поднимала на дыбы всю страну, превращая ее в один огромный, наточенный топор, готовый обрушиться на головы древлян. И он, Яромир, теперь был лишь крошечной щепкой в рукояти этого топора.

Глава 7: Под Взглядом Воеводы

После того как имена Яромира и его земляков были вписаны в бесконечные списки, их, вместе с другими новоприбывшими, отогнали на обширный пустырь за городской стеной. Здесь уже стояли сотни таких же, как они, ополченцев, разбитых на неуклюжие, неровные отряды. Здесь не было ни варяжской спеси, ни блеска кольчуг. Здесь пахло потом, страхом и дешевой брагой, которую многие уже успели раздобыть, чтобы унять дрожь в руках.

Вскоре перед ними появился он.

На фоне разношерстной, крикливой толпы он выделялся своей молчаливой, гнетущей неподвижностью. Старый воевода Свенельд. Он был живой легендой, человеком, который ходил в походы еще с отцом Игоря, видел Царьград и бился с хазарами. Теперь он был правой рукой Ольги, ее мечом и ее волей.

Годы и битвы избороздили его лицо глубокими морщинами, словно прочертили на нем карту всех его походов. Седая, почти белая борода спадала на широкую грудь, защищенную не блестящей броней, а старым, потертым кожаным доспехом, который видел больше крови, чем любой из присутствующих здесь воинов. Но самое главное было не это.

У воеводы был всего один глаз. Левая глазница была пуста и затянута белесым шрамом – память о хазарской сабле. Но правый глаз… Он жил за двоих. Ясный, светло-голубой, холодный, как днепровский лед зимой, и до ужаса пронзительный. Казалось, он не просто смотрел, а взвешивал, оценивал, заглядывал в самую душу, мгновенно находя там и страх, и гниль, и крупицы мужества. От этого взгляда хотелось съежиться, спрятаться, стать незаметным.

Свенельд медленно, прихрамывая на левую ногу – еще один "подарок" от врагов, – пошел вдоль неровного строя новобранцев. За ним следовали двое дюжих дружинников, которые время от времени выдергивали из толпы какого-нибудь откровенно хилого или пьяного мужичонку и безжалостно гнали прочь. Ольга собирала армию, а не сброд, и воевода отбирал материал для этой армии с придирчивостью хорошего плотника, отбраковывая сучковатые и гнилые бревна.

Наконец он остановился перед Яромиром и его земляками. Его единственный глаз скользнул по старому Михею, задержался на мгновение на испуганном лице Олега и остановился на Яромире.

Осмотр был быстрым, но тщательным. Свенельд окинул взглядом его широкие плечи, сильные руки, привыкшие к работе с топором и луком. Отметил самодельный, но крепкий тисовый лук за спиной, добротный охотничий нож на поясе. Воевода видел сотни таких, как он, – лесовиков, охотников, что были сильны и выносливы, но не имели понятия о строе и воинской дисциплине.

Он хмыкнул, скривив уголок рта под пышными усами, и его взгляд выразил легкое презрение, смешанное с долей профессионального интереса.

– Охотник? – голос у него был низкий и скрипучий, как несмазанная телега. Это был не вопрос, а утверждение.

Яромир молча кивнул, выдержав его ледяной взгляд. Он не опустил глаза, как многие другие. В его взгляде Свенельд не увидел ни страха, ни заискивания. Он увидел спокойную уверенность хищника, стоящего на своей земле. Это было что-то новое.

– Лесник, значит, – продолжил воевода, чуть склонив голову набок. – Зверя бить – не человека. В лесу ты один, здесь – ты часть стены. Понял?

Яромир снова кивнул.

– Копье держать умеешь? В строю ходить пробовал?

– Нет, – честно ответил Яромир.

Свенельд снова хмыкнул. Он сделал шаг вперед, ткнул загрубелым пальцем в грудь Яромира, проверяя крепость мышц. Затем неожиданно резко хлопнул его по плечу. Удар был тяжелым, проверяющим. Яромир не пошатнулся.

– Крепкий, – процедил воевода, обращаясь скорее к самому себе, чем к нему. Затем его глаз снова впился в лицо Яромира. – Но в первой сече таких, как ты, вырезают первыми. Слишком много думаете о себе. Запомни, лесовик, в битве твоя жизнь не стоит и дохлой белки. Важна жизнь того, кто стоит справа и слева от тебя. Умрешь ты, в стене будет дыра. Понял?

Не дожидаясь ответа, он отвернулся и бросил через плечо своим помощникам, указывая на Яромира и всю их группу:

– Этих – в десяток к Ратмиру. В задние ряды. Может, и выживут до настоящей битвы.

Он пошел дальше, его хромающая походка и суровая фигура сеяли вокруг себя молчаливый ужас и непререкаемый авторитет.

А Яромир остался стоять, чувствуя, как горит плечо от удара воеводы. Он понял три вещи. Первая: здесь его охотничьи навыки не значат почти ничего. Вторая: ему придется учиться всему заново, и учеба эта будет жестокой. И третья, самая главная: он впервые встретил человека, который одним взглядом заставил его почувствовать себя не опытным охотником, а зеленым щенком. И ему до чертиков захотелось доказать этому одноглазому старому волку, что он ошибается.

Глава 8: Боль и Сталь

На следующее утро, еще до того, как первый луч солнца коснулся золотых куполов Киева, новобранцев подняли с их импровизированных лежанок из соломы грубыми пинками и зычными криками. Сонные, помятые, они выстроились на том же пустыре, который теперь превратился в плац – место, где из них будут выбивать дурь и вбивать основы воинского ремесла.

Для Яромира это был совершенно новый, чуждый и дикий мир. В лесу он был королем. Его тело было идеально приспособлено к одиночной охоте: к бесшумным движениям, к долгим переходам, к внезапным, взрывным рывкам. Он слушал ветер, читал следы, чувствовал добычу. Он был сам себе командиром и сам себе войском.

Здесь же от него требовали прямо противоположного. Не двигаться тихо, а топать в ногу с сотнями других так, чтобы дрожала земля. Не прятаться за деревьями, а стоять в плотном, тесном строю, плечом к плечу, щитом к щиту, чувствуя спертое дыхание и запах пота соседа. Не думать, а выполнять команды, резкие и гортанные, как лай псов.

«Стройся!»

«Щиты к бою!»

«Копья вперед!»

Их учителями стали младшие дружинники, ветераны мелких стычек, суровые и безжалостные мужики, для которых эти ополченцы были лишь сырым материалом. И главным инструментом их обучения была длинная, гибкая палка.

– Ты, лесовик! Куда щит задрал, от солнца прячешься?! – крик десятника Ратмира, плечистого и рыжего, как медведь, мужика, сопровождался увесистым ударом палки по ногам Яромира. Боль обожгла икры. – Щит – твоя жена! Прижимай к себе, прикрывай не только свою башку, но и плечо соседа!

– Копье держишь, как ложку! – новый удар, на этот раз по рукам. – Это не для того, чтобы кашу хлебать! Им глотки рвать надо! Упри в землю, держи крепко!

Для Яромира это была настоящая пытка. Его тело, привыкшее к свободе, бунтовало. Он постоянно сбивался с шага, его копье казалось неуклюжей оглоблей, а тяжелый деревянный щит, который они должны были часами держать на вытянутой руке, оттягивал плечо до нестерпимой боли. Пот заливал глаза, мышцы горели огнем, в голове стучало от криков и постоянного топота.

День за днем, от рассвета до заката, их гоняли по этому проклятому плацу. Учили ходить стеной щитов – медленным, неотвратимым шагом, а затем бегом, чтобы сминать вражеский строй. Учили принимать на щиты удары – дружинники со всей силы били по их щитам тупыми мечами, и тот, кто не устоял, падал в грязь под общий хохот и получал дополнительную порцию ударов палкой. Учили колоть копьями – их целью были набитые соломой чучела в древлянской одежде.

«Не тыкай, а коли! – ревел Ратмир. – Всей силой! Всю злость вложи в удар! Представь, что это тот, кто жену твою забрал, кто отца твоего убил!»

Каждый вечер Яромир возвращался в свой угол в общей казарме совершенно разбитым. Его тело превратилось в один сплошной синяк. Ладони были стерты до кровавых мозолей от древка копья, костяшки на кулаках сбиты, мышцы гудели так, что он не мог уснуть. Но боль была не только физической. Была и боль унижения. Он, лучший охотник, здесь был одним из худших, неуклюжим деревенщиной, над которым потешались бывалые воины.

Но Яромир был не из тех, кто сдается. Он был охотником до мозга костей. И он начал делать то, что умел лучше всего – наблюдать и учиться. Он стиснул зубы и терпел. Он перестал бороться с болью. Он начал принимать ее. Она стала его постоянным спутником, как холодный ветер в зимнем лесу. И постепенно боль начала меняться. Она перестала быть просто мучением. Она превратилась в топливо.

Он направлял ее в ярость. Каждое утро, вставая с гудящими мышцами, он вспоминал презрительный взгляд Свенельда. "Может, и выживешь". Эта фраза горела в нем, как клеймо. Он вспоминал унизительные тычки Ратмира, хохот дружинников. И эта ярость давала ему силы.

Он перестал жалеть себя. Он стал смотреть на муштру не как на наказание, а как на еще одну охоту, где добычей было воинское умение. Он начал подмечать, как двигаются дружинники, как ставят ноги, как переносят вес тела, как дышат. Ночью, когда все спали, он брал свое копье и в темноте отрабатывал удары, раз за разом, пока руки не начинали дрожать от усталоosti.

Он учился превращать боль в силу. Ярость – в точность удара. Унижение – в холодную решимость. Это был медленный, мучительный процесс. Его тело перековывали, как кусок дикого железа в кузнице. Его ломали, били, бросали в огонь боли, чтобы из него получилась сталь, способная убивать. И Яромир, сам того не осознавая, поддавался этой ковке. Старый лесной хищник в нем умирал, и на его месте, в горниле боли и стали, рождался воин.

Глава 9: Шутки Варяга

Казарма, в которой разместили отряд Яромира, была длинным, низким строением, пахнущим сыростью, немытыми телами и кислым запахом дешевой одежды. По ночам здесь стоял оглушительный храп и пьяное бормотание. Днем же, в короткие часы отдыха между муштрой, здесь царило иное оживление. Кто-то латал прохудившиеся сапоги, кто-то играл в кости, а кто-то, как и Яромир, просто сидел в углу, пытаясь заставить свои измученные мышцы отдохнуть.

Напротив него, занимая места вдвое больше, чем любой другой, обычно располагался Бьорн.

Это был человек-гора, варяг из отряда наемников, который прибился к их десятку просто потому, что здесь было свободное место. Ростом почти на голову выше Яромира, с плечами, как у молодого быка, и руками, толстыми, как бедра иного мужчины. Его густая, огненно-рыжая борода была заплетена в две косы, в которые были вплетены маленькие серебряные кольца. Голубые, наглые глаза смотрели на мир с простым и нескрываемым презрением. От него пахло потом, дымом, элем и уверенностью хищника, который знает себе цену.

Его главное сокровище – огромная двуручная секира с широким, как полумесяц, лезвием – всегда лежала рядом. В свободное время Бьорн с любовью, почти с нежностью, полировал ее, натачивая оселком до бритвенной остроты. Свист стали о камень был почти единственным звуком, который он издавал, не считая своего громоподобного хохота.

Однажды, когда Яромир, морщась от боли, пытался размять забитое плечо, Бьорн прервал свое занятие.

– Все еще болит, лесовик? – пророкотал он на ломаном русском языке с тяжелым северным акцентом. – Ничего. Кость привыкнет. Мясо нарастет.

Яромир лишь мрачно кивнул.

Бьорн отложил секиру и посмотрел на него своими наглыми, веселыми глазами.

– А я вот смотрю на тебя, парень. Ты не похож на этих смердов, – он кивнул в сторону других ополченцев, которые со страхом косились на него. – Они идут сюда, потому что боятся гнева княгини. Или потому что жены их пилят. А ты… у тебя в глазах огонь. Зачем ты здесь, а? За землей? За серебром?

– За славой, – коротко и, возможно, слишком честно ответил Яромир.

Бьорн уставился на него на секунду, а затем его огромное тело затряслось от беззвучного смеха. Смех вырвался наружу – глубокий, рокочущий хохот, от которого, казалось, задрожали стены казармы.

– Слава! – выдохнул он, утирая слезы тыльной стороной своей огромной ладони. – Тор меня разрази, я не слышал ничего смешнее! Слава!

Он наклонился к Яромиру, и его лицо стало серьезным, хотя в глазах все еще плясали смешинки.

– Послушай меня, лесовик, – прорычал он, и от него пахнуло перегаром. – Я прошел полмира. Я рубил сарацинов в Миклагарде, грабил франков на западе, пил с хазарами на востоке. И я тебе скажу, что такое слава.

Он выдержал паузу, ткнув толстым пальцем Яромиру в грудь.

– Слава – это сказки для дураков. Это красивые слова, которые придумывают князья, чтобы такие, как ты, умирали за них с улыбкой на губах. Это песни, которые гусляры поют тем, кто уже лежит в земле и не может возразить. Слава – это ветер. Пустой звук. Дерьмо.

Он откинулся назад, снова взяв в руки свою секиру и оселок.

– Настоящая вещь в этом мире, парень, – это то, что ты можешь потрогать. – Он похлопал по туго набитому кожаному кошелю у себя на поясе. – Звонкое серебро, за которое ты купишь себе выпивку и лучших шлюх. – Он сделал непристойный жест рукой. – Теплая баба в постели, которая согреет тебя ночью и не будет задавать глупых вопросов. И острая сталь в руках, которая поможет тебе взять и первое, и второе.

Свист точильного камня возобновился.

– Все остальное, – закончил Бьорн, не глядя на Яромира, – все твои "подвиги", "честь" и "слава" – это чушь собачья. Дым. Призрак. Запомни это, лесовик, и, может, проживешь достаточно долго, чтобы потратить свою долю добычи.

Он замолчал, полностью погрузившись в свое занятие. А Яромир остался сидеть, ошеломленный этим простым и циничным мировоззрением. Он хотел возразить, сказать, что есть вещи важнее серебра. Но, глядя на этого огромного, уверенного в себе человека, который прошел через огонь и воду и выжил, он впервые усомнился. Может быть, этот грубый, пропитый варяг был прав? Может, его мечта о славе – это действительно просто сказка для глупого деревенского парня, который еще не видел настоящего лица войны?

Эта мысль была горькой, как полынь. И она впервые посеяла в его душе зерно сомнения.

Глава 10: Кровь Первого Врага

Это случилось спустя неделю изнурительной муштры, когда тела новобранцев уже привыкли к боли, а души начали черстветь. Ночь была холодной и безлунной. Лагерь спал тревожным сном, но посреди ночи их грубо разбудили. Не криками "подъем", а тихим, настойчивым приказом: "Всем на плац. Живо!".

Когда сонные и встревоженные ополченцы высыпали на пустырь, они увидели, что в центре уже горело несколько ярких факелов. Их чадящий, оранжевый свет вырывал из темноты жуткую сцену. Вокруг небольшого костра, в котором тлели угли, стояло плотное кольцо старших дружинников и сам воевода Свенельд. А в центре этого кольца, на коленях, с руками, связанными за спиной, стоял человек.

Это был древлянин. Высокий, жилистый, с длинными спутанными волосами и дикими, несломленными глазами. Его одежда была разорвана, а на лице виднелись кровоподтеки, но он держался с вызывающей гордостью, глядя на своих мучителей с нескрываемой ненавистью. Это был пойманный лазутчик, которого схватили всего в нескольких верстах от города.

Всех новобранцев, включая Яромира, заставили встать широким полукругом. Никто ничего не объяснял, но атмосфера была тяжелой и гнетущей. Это не было учение. Это был урок.

– Ты видел наши силы? – голос Свенельда был тихим, но в ночной тишине он резал, как нож. – Сколько нас? Куда мы пойдем? Кто ведет отряды?

Древлянин молчал, лишь презрительно сплюнул на землю.

– Говори, лесное отродье, – продолжал Свенельд так же спокойно, – и умрешь быстро. От меча. Честная смерть для воина.

Пленник злобно усмехнулся. "Я не разговариваю с киевскими псами," – прохрипел он на своем наречии, но в отряде Ольги было достаточно людей, знавших язык древлян.

Лицо Свенельда не дрогнуло. Он лишь едва заметно кивнул двум палачам – дюжим дружинникам с пустыми, как у рыб, глазами. Те подошли к пленнику. Один из них схватил левую руку древлянина и с силой прижал ее к врытому в землю бревну. Второй взял из костра длинные кузнечные щипцы.

В наступившей тишине раздался тошнотворный, влажный хруст. Затем еще один. И еще. Палач медленно, методично, палец за пальцем, ломал фаланги пленнику. Древлянин зарычал от боли, его тело выгнулось дугой, но он не издал ни крика, лишь скрежетал зубами, и по его щеке поползли слезы ярости, а не боли.

– Я спрошу еще раз, – невозмутимо произнес Свенельд, когда все пальцы на одной руке были превращены в кровавое месиво. – Сколько воинов в Искоростене?

Ответом ему было лишь прерывистое, хриплое дыхание и взгляд, полный ненависти.

Тогда Свенельд снова кивнул. Второй палач взял из костра короткий железный прут, раскаленный до ярко-оранжевого свечения. В воздухе запахло паленым мясом и неописуемым ужасом. Яромир стоял как вкопанный, не в силах отвести взгляд. Он видел смерть сотни раз. Он вспарывал животы диким зверям, видел, как его стрела пробивает сердце оленя. Но это было другое. Это не было убийство. Это была пытка, холодная, расчетливая, превращенная в представление.

С истошным, нечеловеческим воплем, от которого у новобранцев застыла кровь в жилах, древлянин взвыл. Палач вонзил раскаленный прут ему в глаз. Раздалось шипение, словно на раскаленную сковороду плеснули воды, и по плацу поплыл отвратительный запах горелой плоти и сваренного глазного белка. Пленник бился в руках дружинников, изо рта у него пошла пена, но крик его оборвался.

Яромира затошнило. Рядом с ним молодой Олег не выдержал и его вырвало. Но никто не смел шелохнуться, боясь привлечь к себе внимание воеводы.

– Княгиня Ольга, – заговорил Свенельд, и его голос разносился над скулящим, полумертвым телом, – велела передать вам всем. Так будет с каждым, кто встанет у нас на пути. Так будет со всеми древлянами. Мы не будем брать пленных. Мы не будем проявлять милосердие. Мы идем не воевать. Мы идем вырезать эту скверну под корень. Чтобы даже их дети забыли, как звали их отцов.

Он обвел взглядом застывших в ужасе новобранцев.

– Смотрите и запоминайте. Это лицо врага. Это то, что вы должны делать с врагом. У них не осталось чести, когда они разорвали нашего князя. И у нас не осталось для них жалости.

Пытка продолжалась. Искалеченному, ослепшему на один глаз лазутчику выжгли и второй. Его крики, полные уже не ярости, а животного ужаса и безумия, разносились по спящему Киеву, заглушая даже далекий, неумолчный стук кузниц. Он не сказал ничего. Он умер под утро, превратившись в бесформенный, обожженный и изломанный кусок мяса.

Яромир смотрел на это, и внутри у него все заледенело. Он понял разницу. Охотник убивает, чтобы жить. Чтобы накормить себя и свое племя. Он уважает зверя, которого убивает. То, что он увидел сегодня ночью, было за гранью его понимания. Это была жестокость ради жестокости, страх как оружие, боль как послание. Это было послание Ольги не только древлянам, но и своей собственной армии.

Это не охота. Это не битва. Это резня. И теперь он – один из мясников. Этой ночью сон не пришел к нему. Он лежал с открытыми глазами, и перед его взором снова и снова стояла не огненная птица, а раскаленный прут, входящий в живой человеческий глаз. И он впервые по-настоящему испугался. Не врага. А того, кем ему самому придется стать.

Глава 11: Обеты перед Походом

В последний день перед выступлением, когда все сборы были закончены, а оружие наточено, армию собрали на огромном поле у подножия холма, на котором стояло главное киевское капище. Это было священное место, место силы. В центре поля возвышался огромный идол Перуна – вырезанный из ствола векового дуба, с серебряной головой и золотыми усами. Его пустые деревянные глаза, казалось, взирали на тысячи собравшихся воинов с суровым одобрением.

Воздух был холодным и торжественным. Все войско – от закованных в железо дружинников и наемников-варягов до пестрого ополчения – выстроилось огромным полукругом вокруг идола. В полной тишине, нарушаемой лишь порывами ветра, что трепали стяги с изображением сокола Рюриковичей, из-за капища вышли жрецы.

Они были одеты в длинные белые рубахи, их седые волосы и бороды развевались на ветру. Они шли медленно, с достоинством, неся ритуальную утварь. Во главе их шел верховный волхв, высокий, иссохший старик, чья кожа была похожа на старый пергамент, а глаза горели потусторонним огнем.

Следом за ними вели жертву. Это был огромный черный бык, молодой, сильный, с могучей шеей и длинными, острыми, как кинжалы, рогами. Символ неукротимой ярости и первобытной мощи, достойный дар богу грома и войны. Бык шел неохотно, упираясь, чуя запах крови и смерти, который всегда витал вокруг этого места. Его рев, низкий и протяжный, разносился над замершим войском.

Четверо дюжих жрецов-помощников с трудом повалили животное на землю прямо перед идолом. Они растянули его, держа за ноги и рога, пока бык бился, взрывая копытами землю.

Верховный волхв подошел к трепещущему животному. Он воздел к небу руки и заговорил – сначала тихо, почти шепотом, а затем все громче и громче. Это был не обычный язык. Это были древние, гортанные слова, заклинания на языке, который был старше самого Киева. Он взывал к Перуну, отцу грома, хозяину небесного огня, покровителю воинов. Он просил его напитать их мечи своей яростью, укрепить их щиты своей силой, вселить в их сердца отвагу и даровать им победу над врагами.

Его голос гремел, сливаясь с ревом ветра и ревом быка. Войско стояло как завороженное, впитывая каждое слово, чувствуя, как по венам начинает бежать первобытный, языческий восторг.

Закончив воззвание, волхв взял из рук помощника ритуальный нож. Это был не простой нож – его лезвие было выковано из упавшего с небес "громового камня", а рукоять сделана из кости волка. Он поднял его над головой так, чтобы тусклое лезвие блеснуло на солнце.

И одним резким, точным, отработанным движением он вонзил его в напряженное горло быка и полоснул.

Кровь хлынула мощной, горячей струей, словно из прорванного родника. Она залила землю, превращая ее в бурую, дымящуюся грязь. Бык захрипел, его тело содрогнулось в последней конвульсии, и он затих.

Жрецы подставили под поток крови широкие деревянные чаши. Когда они наполнились, волхв взял первую чашу и щедро окропил кровью идола Перуна. Затем он повернулся к войску. Помощники, вооружившись пучками ветвей, начали обходить ряды воинов. Они обмакивали ветви в дымящуюся кровь и окропляли всех – и гридней в сверкающих доспехах, и простых ополченцев.

Капли горячей, липкой крови падали на лица, на бороды, на оружие и щиты. Яромир почувствовал на своей щеке теплый, соленый мазок. Этот запах, этот ритуал соединял их всех в одно целое – кровавое братство, скрепленное жертвой.

И в этот момент, словно по команде, все многотысячное войско издало единый, оглушительный рев. Это был не человеческий крик. Это был рык зверя, рев стаи, идущей на охоту. Они били мечами о щиты, создавая громоподобный грохот, взывая к своему богу, обещая ему смерть и кровь врагов.

«Перун!»

«Слава!»

«Смерть древлянам!»

Рядом с идолом, на небольшом возвышении, все это время стояла Ольга. Она была в черном, без украшений. Ее лицо, как и прежде, было непроницаемой маской. Она не кричала вместе со всеми. Она не участвовала в ритуале. Но когда кровь брызнула из горла быка, Яромир, стоявший не так далеко, увидел это. В ее холодных, льдистых глазах на одно мгновение плеснулось темное, хищное пламя. Отражение кровавого жертвоприношения. Она смотрела на ревущую, жаждущую крови армию, на залитого кровью идола, и ее губы едва заметно изогнулись в подобии жестокой, удовлетворенной улыбки.

Ее войско было готово. Ее боги были накормлены. Теперь оставалось лишь накормить воронов древлянскими телами.

Глава 12: Ночной Исход

С заходом солнца, когда последние багровые отблески погасли над Днепром, Киев начал затихать. Но это была обманчивая, напряженная тишина, похожая на затишье перед грозой. Обычные вечерние звуки – смех в корчмах, скрип телег, лай собак – смолкли, уступив место приглушенному, подспудному движению. Город затаил дыхание, готовясь исторгнуть из себя армию.

Приказ Ольги был строг: выступить в полной темноте, без шума, без факелов, без прощаний. Это не был триумфальный поход, это была карательная экспедиция, и начинаться она должна была как ночная вылазка вора, как крадущийся шаг волка.

Яромир со своим десятком стоял на узкой улочке, ведущей к Западным воротам. Вокруг них, в густых сумерках, молча выстраивались другие отряды. Никто не разговаривал, слышалось лишь приглушенное звяканье оружия о доспехи, покашливание, тихое конское фырканье. Щиты были обмотаны тканью, чтобы не стучали друг о друга. Копыта коней, везущих обоз, были укутаны в тряпки, чтобы приглушить их цокот по брусчатке. Знамена и стяги были свернуты и спрятаны. Ольга хотела выиграть каждый возможный час, каждую версту, чтобы обрушиться на древлян внезапно, как снег на голову в середине лета.

Над городом взошла ущербная, тонкая, как серп, луна. Ее тусклого, болезненного света едва хватало, чтобы различать силуэты идущих рядом людей. И вот, в полной тишине, по рядам пронесся шепот – приказ, передаваемый от одного к другому.

«Началось».

И войско тронулось.

Это не было похоже на марш. Это было похоже на медленное, вязкое движение огромного, темного существа. Тысячи ног, обутых в кожу и лапти, бесшумно ступали по грязи. Армия не шла, она текла. Длинная, черная змея, состоящая из сегментов – пеших отрядов, конных дружинников, скрипучих телег обоза, – она выползала из темных недр Киева через скрипнувшие лишь раз и тут же закрывшиеся ворота.

Яромир шел в середине этой живой реки. Он чувствовал локтем соседа справа, слышал его прерывистое дыхание, но почти не видел его лица. Все вокруг слилось в единую массу теней, движущихся в одном направлении – на запад. Туда, где за темной полосой леса начинались земли врага.

Отсутствие света и звука обостряло другие чувства. Он слышал чавканье грязи под сотнями ног, чувствовал запах пота, мокрой шерсти и страха, который витал в воздухе, как невидимый туман. Несмотря на приказ молчать, общий гул тысяч людей, идущих вместе, создавал низкий, вибрирующий звук, похожий на гудение гигантского шмеля.

Они прошли мимо последних городских домов, где в окнах не горело ни огонька – жителям тоже было приказано сидеть тихо, как мыши. Было жутко идти через свой собственный, притворившийся мертвым город. Казалось, сам Киев провожает их затаив дыхание, не желая раньше времени спугнуть добычу.

Когда они вышли за городскую черту и оказались в поле, мрак стал еще гуще. Лишь верхушки копий и секир тускло поблескивали в свете редких звезд. Змея армии растянулась на несколько верст. Яромир оглянулся и не увидел ни конца, ни края этой темной, молчаливой процессии. От этого зрелища по спине пробежал холодок. Такая сила, движущаяся под покровом ночи, была страшнее любой кричащей и размахивающей знаменами орды. Это была сила неумолимая и целеустремленная.

Наконец они вошли в лес. Кроны деревьев сомкнулись над головой, отрезав даже тот скудный свет, что давала луна. Они шли почти на ощупь, спотыкаясь о корни, продираясь сквозь ветки. Лес принял их в свое темное, сырое лоно.

И в этот момент Яромир понял: они перешли границу. Не только границу киевских земель. Они перешли границу между миром и войной, между светом и тьмой, между жизнью, какой они ее знали, и неизвестностью, полной крови и смерти. Их исход начался. И пути назад уже не было. Они шли на запад, в пасть врага, и сама ночь шла вместе с ними.

Глава 13: Тропы Теней

Когда первые петухи прокричали в далеких, невидимых деревнях, войско Ольги не остановилось. Оно просто растворилось. Повинуясь беззвучным командам воевод и десятников, огромная армия сошла с наезженных дорог и скрылась в бесконечных лесах, что начинались к западу от Киева. Так закончился первый, ночной этап похода, и начался второй – долгий, изматывающий марш теней.

Они перестали быть армией. Они превратились в стаю хищников, идущую по следу. Свенельд и другие опытные воеводы вели их не большаками, где можно было бы легко нарваться на древлянского купца или охотника, а глухими, заброшенными тропами, известными лишь немногим. Это были старые звериные тропы, тайные пути контрабандистов, заросшие лесные дороги, которыми не пользовались уже много лет.

Дни превратились в монотонную, изматывающую рутину. С первыми серыми лучами рассвета – подъем. Холодная, безвкусная еда на ходу – кусок вяленого мяса да горсть размоченного в воде зерна. И затем – марш. Долгий, бесконечный, до самого заката.

Они шли гуськом или небольшими, вытянутыми колоннами. Шли по колено в опавшей, мокрой листве, что глушила звук шагов, но делала путь скользким и опасным. Продирались сквозь плотные заросли орешника, что цеплялся за одежду и царапал лица. Форсировали бесчисленные лесные ручьи и речки, переходя их вброд по ледяной, обжигающей воде. Тяжелые телеги обоза постоянно застревали, и тогда десятки рук, молча и зло, вытаскивали их из грязи.

Дисциплина была железной. Разговоры – только шепотом. Любой громкий звук, любой неосторожный крик карался немедленным и жестоким ударом кнута от проезжавшего мимо дружинника. Привал объявлялся коротким, в самых глухих, скрытых от чужих глаз низинах. Костры, если их и разрешали разжечь, были крошечными. Их жгли в глубоких оврагах или специально вырытых ямах, а сверху набрасывали сырые ветки и плащи, чтобы дым не поднимался столбом к небу, а стелился по земле, смешиваясь с туманом. Спали вповалку, прямо на сырой земле, не снимая оружия, готовые в любой момент вскочить по тревоге.

Вперед всегда высылали разведку – самых опытных и тихих охотников, среди которых оказался и Яромир. Его умение читать следы, двигаться бесшумно и чувствовать лес здесь ценилось гораздо выше, чем умение ходить в строю. Он и несколько таких же, как он, лесовиков, шли на несколько верст впереди основного войска. Они были его глазами и ушами. Их задача была – обнаружить любой признак присутствия древлян и обойти его.

Они обходили стороной все. Небольшие деревушки и хутора, что встречались на их пути, они обходили широкой дугой, прячась в лесной чаще и наблюдая за ними издалека. Видели, как женщины несут воду от колодца, как играют дети, как мужики латают крышу. И эти картины мирной жизни казались чем-то нереальным, призрачным из другого мира. Яромир смотрел на них, и внутри у него рождалось странное чувство. Они несли смерть, но этим людям они ее пока не предназначали. Они были просто препятствием на пути к главной цели.

Иногда разведчики замечали дым от одинокого охотничьего костра. И тогда вся многотысячная армия замирала на несколько часов, а то и на полдня, прячась в лесу, как огромный, притаившийся зверь, пока одинокий охотник не уходил.

Это постоянное движение в тени, эта необходимость быть тише воды и ниже травы, создавали невероятное напряжение. Оно висело в воздухе, плотное и осязаемое, как туман. Оно ощущалось в каждом напряженном мускуле, в каждом осторожном шаге, в каждом взгляде, брошенном на товарища. Люди устали не столько физически, сколько морально. Их нервы были натянуты до предела, как тетива лука перед выстрелом. Любой треск ветки заставлял вздрагивать, любой крик ночной птицы – хвататься за оружие.

Ярость, которую они чувствовали в Киеве, уступила место глухому, концентрированному ожиданию. Они не просто шли. Они подкрадывались. День за днем, верста за верстой, они просачивались сквозь древлянские земли, как яд, впитывающийся в почву, чтобы в назначенный час ударить изнутри и отравить все вокруг. И чем ближе они подходили к Искоростеню, тем плотнее и тяжелее становилось это напряжение. Оно уже не висело в воздухе. Оно поселилось внутри каждого воина, превратив его в сжатую пружину, готовую в любой момент распрямиться со смертоносной силой.

Глава 14: Первый Контакт

Это случилось на седьмой день пути. Они уже глубоко вошли в земли древлян. Лес здесь стал гуще, темнее и как будто враждебнее. Яромир шел в головном дозоре вместе с четырьмя другими разведчиками. Среди них был Ратмир, тот самый рыжий десятник, что гонял их палкой на плацу. Но здесь, в лесу, он не кричал. Он двигался тихо и плавно, как рысь, и его взгляд был острым и внимательным. Роли поменялись. Теперь Яромир, со своим чутьем и знанием леса, был не учеником, а равным.

Они двигались по дну заросшего оврага, когда Яромир вдруг замер, подняв руку. Остальные тут же застыли на месте, превратившись в статуи.

– Что там? – прошептал Ратмир, едва шевеля губами.

– Дым, – так же тихо ответил Яромир. – И запах жареного мяса. Совсем близко. За тем перегибом.

Они оставили двоих в прикрытии, а втроем – Яромир, Ратмир и еще один опытный дружинник по имени Весняк – бесшумно, как тени, поползли вверх по склону оврага. Разгребая руками влажную листву, они выглянули из-за корней старого вяза.

На небольшой полянке, метрах в пятидесяти от них, горел костер. Вокруг него сидели трое. Древляне. Судя по хорошим копьям, прислоненным к дереву, и кожаным наручам, это был не просто охотничий привал, а скрытый дозорный пост. Один из них, бородатый и широкоплечий, поворачивал над огнем вертел с каким-то мелким зверьком. Двое других лениво переговаривались, попивая что-то из глиняной корчаги. Они были расслаблены, уверены в том, что находятся в глубоком тылу, в полной безопасности.

Ратмир посмотрел на Яромира, потом на Весняка. Он не произнес ни слова. Он просто указал пальцем на каждого из древлян, а затем на одного из своих людей, распределяя цели. Яромиру достался тот, что сидел слева, самый молодой из троих. Затем Ратмир приложил палец к губам и провел ребром ладони по своему горлу. Приказ был ясен: взять их тихо. Без единого крика. Мертвые не докладывают.

Сердце Яромира гулко ухнуло в груди, отдаваясь в ушах. Одно дело – рубиться в общей свалке, и совсем другое – вот так, хладнокровно, убивать человека, который сидит в нескольких шагах от тебя, смеется, ест и не подозревает о своей смерти.

Они ждали, пока порыв ветра качнет ветви и создаст шумовую завесу. Затем, по беззвучному сигналу Ратмира, одновременно ринулись вперед.

Те несколько шагов, что отделяли их от поляны, растянулись для Яромира в вечность. Он бежал, не чувствуя земли под ногами, его мир сузился до одной точки – спины молодого древлянина в грубой домотканой рубахе. Древляне заметили их слишком поздно. Бородач у костра только начал поворачивать голову, как Ратмир уже был на нем. Короткий, хищный взмах меча – и голова древлянина, с удивленным выражением на лице, покатилась к огню. Весняк сбил с ног второго и вонзил ему кинжал под ребра.

Яромир налетел на свою цель, повалив его на спину. Древлянин был почти мальчишка, не старше его самого, с широко раскрытыми от ужаса глазами. Он попытался закричать, но Яромир инстинктивно зажал ему рот левой рукой, всем телом навалившись сверху. Правой рукой он выхватил свой охотничий нож – тот самый, которым он свежевал сотни зверей.

На мгновение их глаза встретились. В глазах древлянина Яромир увидел не ненависть, не ярость, а чистый, животный страх. Страх существа, которое вот-вот умрет.

И Яромир ударил. Он вонзил лезвие в мягкое, незащищенное место под челюстью и с силой провел ножом в сторону, как он всегда делал, вскрывая кабану горло.

Ощущение было совершенно другим. Лезвие вошло в человеческую плоть легко, почти без сопротивления. Он почувствовал, как нож перерезает мышцы, хрящи гортани. Раздался ужасный, булькающий хрип, когда воздух и кровь хлынули из перерезанного горла. Древлянин забился под ним, судорожно дергая ногами, его тело слабело.

И кровь. Кровь была не такой, как у зверя. Она была невероятно горячей, почти обжигающей. Густая струя хлынула на руку Яромира, заливая его пальцы, запястье, стекая по рукаву. Она пахла не дичью, а чем-то другим, тревожным и до отвращения знакомым – запахом железа, запахом самого человека.

Яромир смотрел, как в глазах юноши под ним угасает жизнь. Он не мог отвести взгляд, парализованный этим моментом. Это не было похоже на убийство зверя. Зверя убиваешь, чтобы жить. Здесь он убил такого же, как он сам. Убил, потому что ему приказали.

Когда древлянин затих, Яромир медленно поднялся. Его всего трясло. Ратмир и Весняк уже обыскивали тела, деловито забирая оружие и фляги. Ратмир подошел, хлопнул Яромира по плечу.

– Хорошая работа, лесовик. Чисто, – он увидел трясущуюся, залитую кровью руку Яромира. – А, это… Это пройдет. К первой своей крови все привыкают. Главное, что ты не застыл. Теперь ты настоящий воин, а не просто охотник. Поздравляю.

Но Яромир не слышал его. Он смотрел на свою руку, на густую, уже остывающую и сворачивающуюся кровь. Кровь первого врага. Кровь первого человека, которого он убил. И он понял со страшной ясностью: Ратмир был прав, но в то же время страшно ошибался. Сегодня он, может, и стал воином. Но что-то внутри него, что-то от того простого лесного охотника, которым он был всего неделю назад, умерло навсегда. И эту пустоту уже не заполнит никакая слава.

Глава 15: У Стен Искоростеня

После первой пролитой крови поход стал еще напряженнее. Теперь они знали – враг рядом, и он настороже. Армия двигалась медленнее, разведка работала еще осторожнее. Спустя еще три дня пути, в один серый, промозглый полдень, головной дозор вышел на опушку густого соснового бора. Впереди, в низине у извилистой реки, лежал он.

Искоростень.

Даже с расстояния в несколько верст город производил гнетущее впечатление. Это не была одна из тех полудеревень-полукрепостей, что изредка встречались им на пути. Это была настоящая цитадель лесного народа, их столица, их сердце и их гордость.

Город стоял на высоком скалистом берегу, с трех сторон окруженный петлей реки Тетерев, что служила ему естественным рвом. Но древляне не полагались только на природу. Весь город был обнесен мощной двойной стеной. Внешняя, более низкая, была сделана из сплошного частокола заостренных бревен. За ней виднелся глубокий, сухой ров, дно которого, как знали ветераны, наверняка было утыкано острыми кольями – "волчьими ямами". А за рвом поднималась главная стена – могучая, в три человеческих роста, срубленная из огромных дубовых бревен, скрепленных железными скобами. По всему периметру стены через равные промежутки возвышались дозорные вышки, на которых тускло поблескивали шлемы и наконечники копий стражников.

Вокруг города кипела работа. Было очевидно, что древляне не сидели сложа руки. Они знали, что Ольга придет. На полях вокруг Искоростеня не было ни коров, ни овец – весь скот был загнан за стены. Жители окрестных деревень тоже, по-видимому, укрылись в городе, превратив его в переполненный, гудящий улей. Группы воинов тренировались на открытом пространстве перед воротами, укрепляли мост, подвозили к стенам камни и бревна. Искоростень не просто ждал. Он готовился драться. Драться насмерть.

Войско Ольги замерло на опушке, скрытое в тени деревьев. Тысячи воинов молча взирали на свою цель. Тишина была тяжелой. Пропали шутки и хвастовство. Даже наглые варяги притихли, с профессиональной оценкой разглядывая укрепления. Все понимали: взять эту крепость будет непросто.

Вскоре на опушку выехала сама княгиня Ольга в сопровождении Свенельда и других старших воевод. Она сидела на своем черном жеребце прямо и неподвижно, как изваяние. Длинный темный плащ скрывал ее фигуру, а на голове был простой кожаный шлем без украшений. Она молча смотрела на город, где убили ее мужа. Ее лицо было, как всегда, бесстрастно, словно вырезанное из слоновой кости. Никто не мог угадать, что творится в ее душе.

Долгое время она просто смотрела. Взгляд ее обводил стены, вышки, ров, оценивая каждый зубец частокола, каждую бойницу. Воеводы ждали позади, не смея прервать ее раздумья. Наконец она заговорила, и ее голос, тихий и лишенный всяких эмоций, прозвучал как лязг задвигаемого засова.

– Крепкая нора, – произнесла она, обращаясь скорее к Свенельду, чем к остальным.

– Крепкая, княгиня, – прохрипел в ответ старый воевода. – Много наших здесь ляжет, если штурмовать в лоб. Потребуются осадные башни, тараны. Это недели подготовки. За это время к ним может подойти помощь от других племен.

Ольга медленно кивнула, ее глаза не отрывались от Искоростеня. На ее тонких губах появилась едва заметная, злая складка.

– Я не хочу платить за этот паршивый городишко кровью моих лучших людей. Их жизни стоят дороже, чем все древлянское племя вместе взятое. Кровь древлян мне нужна, это правда. Но кровь моих воинов мне дороже.

Она повернулась в седле, обводя своих воевод холодным, требовательным взглядом.

– Прямого штурма не будет. Пока. Я хочу взять эту нору хитростью. Обманом. Так, чтобы они сами открыли мне ворота и впустили смерть в свои дома.

Ее голос стал тверже, в нем зазвенела сталь.

– Я объявляю свою волю. Думайте. Все, от последнего смерда до первого воеводы. Мне нужна идея. Коварная, дерзкая, неожиданная. Тот, кто подаст мне мысль, как взять этот город с малой кровью для моего войска, получит награду, о которой не смел и мечтать. Я озолочу его. Я дам ему земли и рабов. Имя его войдет в летописи рядом с моим. Думайте! – повторила она, и в ее голосе прозвучал не приказ, а почти шипение. – Иначе нам всем придется удобрять эту землю своими телами.

Сказав это, она развернула коня и уехала вглубь леса, где уже разбивали ее шатер. Воеводы остались, мрачно глядя на неприступные стены Искоростеня. Задача была поставлена. Просто и жестоко. Теперь им предстояло найти ключ к этой крепости. Или же она действительно станет их общей могилой. Яромир, стоявший неподалеку в охране, слышал каждое слово. Он смотрел на могучий город, и в его голове не было ни одной мысли. Только образ маленькой огненной птицы, которая сеяла пожар там, где его никто не ждал. Но тогда он еще не понимал, что это и был ключ, который искала княгиня.

Глава 16: Совет в Шатре

С наступлением сумерек военный лагерь киевлян, раскинувшийся в лесу, превратился в призрачный город, полный приглушенных звуков и теней. Костров было мало, и те были прикрыты. Основная жизнь сосредоточилась в центре лагеря, где в просторном шатре из темного войлока княгиня Ольга собрала военный совет.

Яромиру повезло, если это можно было назвать везением. Его десяток назначили в охрану княжеского шатра. Он стоял снаружи, в нескольких шагах от входа, и плотная ткань не могла полностью скрыть то, что происходило внутри. Свет от масляных светильников пробивался наружу, рисуя на земле искаженные, движущиеся силуэты. А голоса – напряженные, возбужденные, спорящие – доносились до него почти отчетливо.

Внутри собрался весь цвет киевской армии. Старый, хрипящий от боевых ран Свенельд. Несколько других опытных воевод, чьи имена гремели от Днепра до Дуная. Был там и ярл Эйнар, предводитель наемников-варягов, приглашенный за его опыт в осадах.

Начали с предсказуемого.

– Таран, – прогудел бас одного из воевод. – Сколотим из лучших дубов. Поставим под него самых сильных мужиков. За день-два пробьем ворота.

– И потеряем под стенами каждого второго из этих мужиков, – тут же отрезала Ольга. Ее голос, в отличие от мужских, был спокоен, но в этом спокойствии таился холод, от которого становилось не по себе. – Древляне будут лить на них кипяток и смолу, закидывать камнями и стрелами. Их головы будут мишенью для каждого лучника на стене. Слишком дорого. Дальше.

– Тогда подкоп, – предложил другой, более молодой воевода. – Роем от нашего лагеря, из оврага. Прямо под стену. Закладываем бревна, поджигаем. Стена рухнет.

– Рухнет, – согласилась Ольга. – Через месяц. Если раньше дожди не обрушат твой туннель, похоронив там всех землекопов. Или если древляне, услышав стук под землей, не выроют встречный подкоп и не перережут там твоих людей, как кротов. Слишком долго и ненадежно. Дальше.

В спор вступил ярл Эйнар. Его гортанный, с тяжелым акцентом голос был полон варяжской самоуверенности.

– Ночная атака! Темной ночью. Сразу с трех сторон. Лестницы мы сделаем за день. Они не ждут. Пока они поймут, что происходит, мы уже будем на стенах. Так мы брали крепости франков!

– Франки – не древляне, – парировала Ольга. – А их крепости не стоят в лесу. Ты хочешь, чтобы мои люди в темноте переломали себе ноги в их волчьих ямах? Чтобы они запутались в лесу и перебили друг друга, приняв за врага? Чтобы дозорные на вышках подняли тревогу, и твоих людей, карабкающихся по лестницам, сняли бы одного за другим, как яблоки с дерева? Слишком много «если». Слишком рискованно. Я не играю в кости жизнями моих воинов.

Один за другим воеводы предлагали свои планы, и один за другим Ольга отвергала их, находя в каждом изъян. Ее ум был острым и безжалостным, как бритва. Она видела каждую слабость, каждую потенциальную ловушку.

Предлагали взять город измором – перекрыть все подходы и ждать, пока у них кончится еда.

– Мы будем голодать вместе с ними, – был ее ответ. – А помощь к ним придет быстрее, чем голод заставит их сдаться.

Предлагали устроить поджог, пустив по ветру сотни горящих стрел.

– Их стены из сырого дуба, они не загорятся от стрел, – отвечала она. – А соломенные крыши в городе они потушат быстрее, чем мы добежим до стен.

Споры становились все жарче, голоса – громче. Воеводы уже начали переругиваться между собой. А Яромир стоял снаружи, слушая этот гул бессильной ярости, и смотрел на далекие огоньки на стенах Искоростеня. Город казался неприступным.

И в этот момент, когда в шатре наступила короткая пауза, вызванная всеобщим тупиком, в голове Яромира что-то щелкнуло. Он не думал об этом специально. Просто спор воевод о поджоге, слово "огонь", "стрелы" – все это, как ключ, повернулось в замке его памяти.

И он снова увидел это. Не просто вспомнил, а увидел перед глазами так же ясно, как в тот день. Дымящийся лес. И маленькую, серую птичку. Ее горящий, как факел, хвост. То, как она садится на ветку и поджигает ее. И ее панический полет дальше, вглубь леса, чтобы сеять огонь там, где его никто не ждет.

Птица.

Горящая птица.

Она не атаковала в лоб. Она несла огонь тайно, изнутри. Она была не оружием, а носителем оружия. Она летела туда, где ее дом, ее гнездо…

Яромир замер. Дыхание перехватило. В его голове, простой и ясной голове охотника, не привыкшей к сложным стратегиям, разрозненные куски мозаики вдруг начали складываться в единую, простую и до ужаса гениальную картину. Птицы… Голуби… У каждого дома есть голубятня. Они всегда возвращаются домой… Они не будут атаковать стены… они атакуют дома… изнутри…

Идея была настолько дерзкой, настолько дикой и неожиданной, что у него на мгновение закружилась голова. Он, простой лесовик, стоящий на страже, кажется, нашел то, над чем бились лучшие умы киевского войска. Сердце заколотилось в груди, как пойманная в силки птица. Он посмотрел на полог шатра, за которым спорили могущественные воеводы. Сказать им? Ему? Простому ополченцу? Они же засмеют его. Прогонят.

Но образ огненной птицы, несущей смерть, не отпускал его. Он был слишком ярким. И слишком правильным. Яромир глубоко вздохнул, собираясь с духом. Он не знал, послушают ли его, но он должен был попытаться. Потому что он понял, что ключ к Искоростеню – это не тараны и не подкопы. Ключ – это маленькая горящая птица.

Глава 17: Идея Лесовика

Внутри шатра споры зашли в тупик и переросли в глухое, раздраженное молчание. Воеводы сидели с мрачными лицами, уставившись на карту, расстеленную на столе. Ярл Эйнар, недовольный тем, что его план отвергли, демонстративно точил свой кинжал. Атмосфера была тяжелой и безрадостной.

Именно в этот момент Яромир сделал то, чего от него никто не ожидал. Он оставил свой пост, сделал шаг к шатру и, отодвинув тяжелый войлочный полог, вошел внутрь.

Все головы мгновенно повернулись в его сторону. На лицах воевод отразилось сначала удивление, а затем – холодное, высокомерное раздражение. Кто посмел? Простой ополченец, смерд, прервал военный совет великой княгини! Это была неслыханная дерзость.

– Ты что здесь делаешь, лесовик? – прорычал Свенельд, и его единственный глаз впился в Яромира, как копье. – Прочь пошел!

Яромир не двинулся с места. Его сердце колотилось где-то в горле, но он заставил себя выпрямиться и посмотреть прямо в глаза княгине Ольге, которая сидела во главе стола.

– Княгиня-матушка, – его голос слегка дрогнул, но он быстро взял себя в руки. – Прости мою дерзость. Но ты велела думать всем. И у меня есть мысль.

Все замерли. В наступившей тишине можно было услышать, как потрескивает фитиль в светильнике. Все смотрели на него. Воеводы – с открытым презрением и насмешкой. Кто он такой, этот деревенщина, чтобы иметь мысли, когда лучшие умы зашли в тупик? Эйнар отложил кинжал и скрестил на груди свои могучие руки, приготовившись к представлению.

Только Ольга смотрела на него иначе. В ее взгляде не было ни гнева, ни презрения. Лишь холодное, изучающее любопытство.

– Говори, – произнесла она одно-единственное слово.

Это слово придало Яромиру сил. Он сделал шаг вперед, к столу, и, игнорируя враждебные взгляды остальных, начал говорить. Он говорил просто, без витиеватых оборотов, как привык говорить в лесу – прямо и по делу.

– Мы не можем взять их стены. И не надо, – начал он, и по шатру прошел удивленный шепот. – Надо, чтобы они сами сожгли себя изнутри.

Он рассказал им про пожар в лесу и про маленькую птицу с горящим хвостом. Он видел, как на лицах воевод презрение сменяется недоумением. Какое отношение имеет лесная птаха к осаде крепости?

– Они ждут штурма. Они ждут подкопа, – продолжал Яромир, и его голос креп с каждой фразой. – Они не ждут от нас милости или переговоров. И мы дадим им то, чего они не ждут.

– Мы отправим к ним гонца, – он смотрел прямо на Ольгу, видя, как ее глаза сузились. – Пусть гонец скажет им, что княгиня, по древнему обычаю, хочет с великими почестями похоронить своего мужа. И что для ритуала умиротворения богов и души князя ей нужна жертва. Не кровью, а числом. И пусть они загладят свою вину, заплатив тебе дань. Но не серебром, и не мехами.

Он сделал паузу, чувствуя, что все в шатре затаили дыхание.

– Птицами. Пусть дадут дань голубями. По три голубя с каждого двора в Искоростене.

Воеводы переглянулись. Что за бред? Голуби?

Яромир проигнорировал их реакцию.

– Они согласятся. Они решат, что ты, женщина, тронулась умом от горя. Что ты увлеклась языческими обрядами и забыла о войне. Они с радостью дадут этих голубей, чтобы показать свое мнимое раскаяние и усыпить твою бдительность.

– Когда птиц принесут нам, – он понизил голос, и в шатре стало совсем тихо, – мы к лапке каждого голубя привяжем по маленькому кусочку трута, обмазанного серой и маслом. А потом мы подожжем этот трут и отпустим всех птиц одновременно.

Взгляды воевод медленно начали меняться. Недоумение сменилось проблесками понимания.

– Голубь, – почти прошептал Яромир, – всегда летит домой. В свое гнездо. В свою голубятню. На сеновал. Под соломенную крышу. Сотни, тысячи маленьких огненных вестников разлетятся по всему городу. Искоростень вспыхнет не снаружи, а изнутри. В сотне мест одновременно. Начнется паника, хаос. Все, от последнего раба до князя Мала, бросятся тушить свои дома. И в этот момент стены останутся без защиты. И вот тогда… тогда мы и ударим.

Он замолчал. Идея была высказана.

Первым тишину нарушил оглушительный, гомерический хохот. Это был не ярл Эйнар. Это был Бьорн. Тот самый Бьорн, который прокрался за своим командиром в шатер и теперь стоял у входа. Он хохотал так, что его огромное тело тряслось.

– Бабьи сказки! – ревел он, вытирая слезы. – Голуби! Лесовик и вправду тронулся умом! Хочет выиграть войну с помощью птичек!

Несколько молодых воевод тоже не выдержали и прыснули со смеху. Даже Свенельд скептически покачал головой. План был слишком… диким. Непохожим ни на что, что они знали о войне.

Но Ольга не смеялась.

Она не отрывала своего взгляда от Яромира. Ее ледяные глаза, казалось, пытались заглянуть ему в самую душу, взвесить его идею, найти в ней изъян. Она молчала целую вечность. Смех Бьорна и остальных медленно затих под тяжестью ее молчания. Все смотрели на нее.

И тут на ее тонких, бледных губах появилось то, чего никто не видел уже очень давно. Улыбка. Но это была не радостная улыбка. Это была ледяная, хищная, предвкушающая улыбка волка, увидевшего беззащитного ягненка. Она была страшнее любого крика.

– Это не безумие, – произнесла она тихо, но ее слова прозвучали, как удар молота о наковальню. – Это гениально.

Она медленно встала и обвела взглядом своих воевод.

– Мы не смогли придумать ничего лучше, чем биться головой о стену, как бараны. А этот… – она кивнула в сторону Яромира, – …этот лесовик показал нам, как пробраться в нору через дымоход.

Она снова посмотрела на Яромира. В ее глазах впервые появилось что-то, похожее на уважение.

– Как тебя звать, охотник?

– Яромир, княгиня.

– Яромир, – повторила она, пробуя имя на вкус. – Твой ум остер, как твои стрелы.

Затем она повернулась к своим воеводам.

– Отставить все споры. Мы делаем, как он сказал. Немедленно готовьте гонца. И пусть ищут по всему лагерю трут, серу и масло. У наших голубей будет огненная весть для Искоростеня.

Воеводы молчали, потрясенные и немного пристыженные. Княгиня сделала свой выбор. Решение было принято. И автор этого решения – простой, никому не известный охотник из глухой деревни. Война приняла новый, неожиданный оборот.

Глава 18: Огненные Послы

Дипломатия Ольги сработала с безупречной, зловещей точностью. Гонец, отправленный в Искоростень, вернулся через день в сопровождении нескольких древлянских старейшин. Их лица выражали смесь подобострастия и плохо скрываемого высокомерия. Они привезли официальные извинения от своего князя Мала и согласие уплатить необычную дань. Как и предсказывал Яромир, они сочли это проявлением женской слабости и религиозного помешательства. Они были более чем счастливы откупиться от киевской армии тысячей никчемных птиц.

К вечеру следующего дня к лагерю Ольги подошел древлянский обоз, доверху груженый большими плетеными клетками. Внутри, воркуя и испуганно трепеща, сидели сотни голубей – та самая дань, что должна была принести мир, а вместо этого несла в себе семена тотального разрушения.

Когда древляне ушли, довольные своей хитростью, в лагере киевлян началась тайная, лихорадочная работа. Процесс был поставлен на поток с военной четкостью. Несколько отрядов были выделены специально для подготовки «огненных послов».

Клетки с птицами перенесли в глубокий, скрытый от посторонних глаз овраг. Работа кипела при свете прикрытых костров. В одном месте женщины и молодые воины готовили «подарки». Они брали сухой гриб-трутовик, мелко его крошили и смешивали в глиняных горшках с комками желтой серы и топленым бараньим жиром, который принесли с собой в обозе. Получалась липкая, дурно пахнущая, но невероятно горючая масса. Эту смесь они аккуратно вминали в маленькие, размером с ноготь, кусочки ткани и сухой пакли.

В другом месте сидели самые ловкие и терпеливые воины. Их задачей было привязывать эти огненные «подарки» к птицам. Это была кропотливая работа. Голубя осторожно вынимали из клетки. Он бился в руках, его маленькое сердце колотилось так сильно, что это отдавалось в пальцах державшего. Один воин крепко, но аккуратно держал птицу, другой – тонкой, но прочной бечевкой привязывал кусочек пропитанного трута к птичьей лапке. Важно было сделать это так, чтобы не повредить лапку и не слишком стеснить движения птицы.

Яромир тоже был здесь. Он не мог оставаться в стороне. Он руководил процессом, показывая, как лучше держать птицу, чтобы она не вырвалась, как завязывать узел, чтобы он не развязался в полете. Глядя на этих трепещущих, невинных созданий, он не чувствовал жалости. Его сердце окаменело в тот день, когда он убил первого древлянина. Он видел в этих голубях не живых существ, а лишь оружие. Стрелы, которые сами находят свою цель.

Работа продолжалась всю ночь. К утру тысячи птиц были готовы. Они сидели в клетках, каждая со своим крошечным смертоносным грузом, и тревожно ворковали, не понимая, какая судьба им уготована.

Час настал на закате следующего дня. Ветер дул в сторону Искоростеня. Все войско было поднято по тревоге и в полной тишине выстроено на опушке леса, готовое к атаке. Вперед, на открытую поляну, вынесли клетки с птицами.

По приказу Ольги, воины начали операцию. Они работали быстро и слаженно. Одни открывали клетки, другие хватали птиц, третьи, вооружившись тлеющими фитилями, подбегали и поджигали трут на птичьей лапке.

Кусочек ткани вспыхивал не ярким пламенем, а начинал интенсивно, бездымно тлеть, разбрасывая вокруг себя крошечные искорки. Этого было достаточно.

Зажженную птицу тут же подбрасывали в воздух.

– Лети домой! – с жестокой усмешкой бросал один воин.

– Неси наш подарок князю Малу! – хохотал другой.

Сначала одна птица. Потом десяток. Потом сотня. Небо над поляной заполнилось хлопаньем тысяч крыльев. Огромная, живая стая, в хвосте которой мерцали сотни маленьких, красных огоньков, взмыла в предзакатное небо. Секунду она кружила над поляной, словно собираясь с мыслями, а затем, повинуясь древнему инстинкту, вся разом устремилась в одном направлении – на запад. Домой. В Искоростень.

Войско Ольги замерло, наблюдая за этим невиданным, фантасмагорическим зрелищем. Огненная стая летела на фоне багрового заката, и казалось, что это не голуби, а души убитых киевлян, превратившиеся в огненных духов, летят, чтобы свершить свою месть.

Ольга стояла на краю поляны, глядя вслед своим «послам». На ее лице не было ни радости, ни триумфа. Лишь холодное, сосредоточенное ожидание. Она запустила в город чуму. Теперь оставалось лишь дождаться, когда у больного начнется лихорадка. И добить его, пока он бьется в агонии.

– Готовиться к атаке, – ровным голосом приказала она Свенельду. – Через час стены будут пусты.

Огненные послы были в пути. И весть, которую они несли, была написана не чернилами, а пламенем.

Глава 19: Ад над Искоростенем

Для жителей Искоростеня день клонился к обычному, тревожному, но в целом мирному закату. Да, под лесом стояло киевское войско, но стены были крепки, а дух защитников высок. Они откупились от странной дани и теперь ждали, что будет дальше, с некоторой долей превосходства. Женщины готовили ужин, мужчины, спустившиеся со стен на пересменку, травили байки в корчмах. Дети играли на улицах.

Первыми возвращение голубей заметили именно они.

– Смотрите, голуби летят! Наши! – закричал какой-то мальчишка, показывая пальцем в небо.

И действительно, со стороны заката к городу приближалась огромная, темная туча. Жители с любопытством поднимали головы. Это были их птицы. Возвращались домой.

Стая долетела до города и, как по команде, рассыпалась. Десятки, сотни голубей устремились вниз, каждый к своему родному двору, к своему гнезду. Они садились на крыши домов, забивались в щели чердаков, влетали в открытые двери голубятен, ныряли в пышные, сухие стога сена, сложенные на задних дворах.

И в этот момент начался ад.

Первым вспыхнул сеновал на дворе у богатого купца. Тлеющий трут на лапке голубя, зарывшегося в сено, коснулся сухой травинки. Мгновение – и стог не загорелся, он взорвался столбом огня, словно внутри него была спрятана бочка с маслом.

Почти одновременно загорелась соломенная крыша избы на соседней улице. Затем еще одна. И еще. Огонь начал расползаться с чудовищной, неестественной скоростью. В одной голубятне, набитой десятком "огненных послов", пламя вспыхнуло с такой силой, что деревянная постройка разлетелась на горящие щепки, разбрасывая огонь на соседние строения.

Через несколько минут после возвращения голубей Искоростень уже был охвачен огнем в десятках разных мест. Пожар начался не с одного края, как это бывает обычно, а повсюду одновременно. Он родился в самом сердце города, в каждом дворе, в каждом доме.

Город охватила паника. Она была страшнее самого огня. Сначала люди не поняли, что происходит. Они выбегали на улицы, пытаясь потушить свои дома, но тут же видели, что горит и дом соседа, и дом через улицу. Крики «Пожар!» слились в один сплошной, отчаянный вой, который накрыл весь город.

Мужчины, забыв про оружие и стены, метались с ведрами и баграми, но это было все равно что пытаться вычерпать море ложкой. Пока они тушили один дом, три других уже были охвачены пламенем. Женщины с воплями вытаскивали из горящих изб детей, скот, нехитрый скарб. Лошади, обезумев от запаха гари, ржали и бились в стойлах. Коровы мычали, задыхаясь в дыму.

Крики ужаса и боли смешались с ревом огня. Вот с горящей крыши, как живой факел, падает человек, пытаясь сбить с себя пламя. Вот женщина, выбежавшая из дома, понимает, что внутри остался ее ребенок, и с душераздирающим воплем бросается обратно, в ревущее пламя, чтобы уже не вернуться. Узкие улочки превратились в смертельные ловушки. Деревянные дома, раскаленные жаром, обрушивались, погребая под собой людей и перегораживая пути к спасению.

Воздух стал густым, горячим и невыносимым. Он был полон черного, едкого дыма, искр, пепла и запаха горелой плоти – и человеческой, и животной. Люди задыхались, падали, их затаптывала обезумевшая толпа, бегущая в никуда.

Началась давка. Все ринулись к воротам, к реке, к любому месту, где можно было спастись от огня. Но бежать было некуда. Город, их крепость, их убежище, превратился в гигантский, ревущий погребальный костер.

И в этом огненном хаосе, в этой агонии города, никто, абсолютно никто не смотрел на стены.

Немногие дозорные, что остались на вышках, с ужасом и растерянностью взирали не на поле перед городом, а на море огня, бушующее у них под ногами. Они видели, как горят их собственные дома, и не знали, что делать – бить тревогу, которая и так уже выла голосами тысяч людей, или бежать спасать свои семьи.

Их нерешительность стоила им жизни.

Словно черные тени, рожденные из ночного леса, воины Ольги уже приставляли к стенам лестницы. Они взбирались наверх тихо и быстро. Парализованных ужасом дозорных убивали беззвучно, одним ударом ножа в спину или в горло. Их тела бесшумно сбрасывали вниз, в сухой ров.

Стена была взята. Практически без боя.

Внизу, в лагере киевлян, Яромир смотрел на то, как его идея воплощается в жизнь. Он видел, как вдалеке разгорается гигантский костер. Он слышал доносившийся даже сюда, за несколько верст, нечеловеческий вой гибнущего города. Он чувствовал запах гари и смерти, который принес ветер. В нем не было ни триумфа, ни радости. Лишь холодная, звенящая пустота. Он открыл врата ада. И теперь его армии предстояло войти внутрь.

Над пылающим Искоростенем кружили обезумевшие птицы, те, что успели вырваться из огненных ловушек. Их крики смешивались с криками людей, создавая жуткую симфонию Армагеддона. План Яромира, рожденный из образа одной маленькой птички, сработал с дьявольской, ужасающей эффективностью.

Глава 20: Багровая Река

Тьма, скрывавшая войско Ольги, стала их лучшим союзником. Пока Искоростень выл и корчился в огне, сотни темных фигур бесшумно скользнули по осадным лестницам, переваливая через частокол. Они двигались с отточенной, смертоносной эффективностью, как стая волков, ворвавшаяся в овчарню.

Дружинники и варяги, составлявшие авангард, работали быстро и безжалостно. Они не кричали. Звук их шагов тонул в общем реве пылающего города. Немногих дозорных, что еще оставались на постах, убивали, прежде чем те успевали осознать, что угроза пришла не изнутри, а снаружи. Короткий всхлип, бульканье крови – и тело уже летело вниз.

Основной целью были ворота. Группа самых опытных воинов во главе с Ратмиром промчалась по верху стены, сметая редкое сопротивление, и спустилась к запорному механизму. Огромный дубовый засов, рассчитанный на удары тарана, был поднят. Тяжелые, окованные железом створки ворот со скрипом, который никто не услышал в общем грохоте, отворились. Путь был открыт.

И армия хлынула внутрь.

Это был не слаженный воинский строй. Это был поток. Неудержимая лавина из стали, кожи и ярости, ворвавшаяся в агонизирующий город. Приказ Ольги, разнесенный по рядам, был прост: «Знать – живьем, если возможно. Вооруженных – убивать на месте. Остальных не трогать, если не сопротивляются». Но в хаосе горящих улиц, в дыму, что ел глаза, в безумии битвы, эти приказы быстро размылись, оставив лишь одно простое правило: убивай или будь убит.

Улицы Искоростеня превратились в скотобойню. Древляне, ошарашенные пожаром, выскакивали из домов прямо в объятия смерти. Мужчина с ведром в руке, пытавшийся спасти свой дом, падал с раскроенным черепом. Группа воинов, пытавшаяся наскоро организовать оборону в переулке, была смята и растоптана стеной щитов варягов.

Яромир бился в общем строю, в первых рядах ополченцев. Он больше не думал, не чувствовал. Его телом двигали инстинкты, вбитые муштрой, и холодная, пустая ярость. Его тяжелый отцовский топор в руках стал частью его самого. Он двигался методично и страшно. Удар. Хруст костей и влажный звук разрубаемой плоти. Шаг. Еще удар. Он не смотрел в лица тех, кого убивал. Они были не людьми. Они были препятствиями, которые нужно было убрать.

Рядом с ним Бьорн, варяг, ревел от восторга, работая своей огромной секирой. Каждый его удар отсекал конечности, проламывал грудные клетки. Он был похож на мясника на бойне, упивающегося своей работой.

Кровь текла рекой. Она заливала сапоги, делая землю под ногами скользкой и вязкой. Смешиваясь с грязью, пеплом и сажей, она образовывала густые, темно-бурые ручьи. Эти багровые реки текли по улицам, собирались в лужи и шипели, испаряясь на раскаленных углях, что падали с горящих крыш. Воздух наполнился тошнотворным запахом горящей крови.

Бойня достигла своего пика на центральной площади. Здесь, у терема князя Мала, собрались его лучшие дружинники – отчаянные, понимающие, что пощады им не будет. Они встали насмерть, и битва превратилась в жестокую, тесную свалку. Мечи звенели о щиты, ломались копья, воины сцеплялись врукопашную, грызя друг другу глотки. Яромир оказался в самом центре этого ада. Он потерял из виду своих земляков. Его топор застрял в щите древлянина, и тот ударил его рукоятью меча в лицо. Яромир пошатнулся, сплюнул кровь вместе с выбитым зубом. В глазах потемнело от ярости. Он бросил бесполезный топор, выхватил нож и бросился на врага. Они покатились по земле, скользя в луже крови. Яромир, оказавшись сверху, бил снова и снова, пока древлянин под ним не перестал дергаться.

Он встал, шатаясь, весь с ног до головы покрытый чужой кровью. Вокруг него битва постепенно затихала. Сопротивление было сломлено. Город был взят.

Улицы были завалены трупами. Изуродованные, разрубленные, обгоревшие тела лежали в неестественных позах. Женщины и старики, попавшие под горячую руку в суматохе боя, лежали рядом с воинами. Где-то в темноте плакал ребенок. На фоне пылающих руин, в багровом свете догорающего города, воины Ольги, уставшие, грязные и окровавленные, были похожи не на победоносную армию, а на демонов, вырвавшихся из преисподней, чтобы устроить свой кровавый пир.

Битва за Искоростень была окончена. Начиналась расправа.

Глава 21: Женщины Победителей

Когда последний очаг сопротивления был подавлен, и над разоренным городом разнесся торжествующий рев победителей, начался второй акт трагедии Искоростеня. Город был отдан на разграбление. Но Ольга жаждала не только золота и мехов. Ей нужно было унижение врага, тотальное и окончательное.

Часть приказа – «простых людей не трогать» – еще как-то соблюдалась. Перепуганных горожан сгоняли на площадь, ставя под охрану. Но вот вторая часть приказа – «знать взять живьем» – исполнялась с особым, жестоким усердием.

Отряды воинов прочесывали богатые, еще не до конца сгоревшие терема. Они выламывали дубовые двери, врывались в покои, где прятались семьи древлянских бояр и старейшин. Мужчин, пытавшихся защитить свои семьи, убивали на месте. А женщин… женщин ждала иная участь.

Это был приз победителям, неофициальная, но всеми признанная часть добычи. Жен знатных родов – красивых, ухоженных, одетых в шелка и меха – выволакивали из их домов на потеху пьяной от крови и победы солдатне. Их крики, полные ужаса и отчаяния, тонули в общем гуле. Их мольбы оставались без ответа. Для воинов, прошедших через ад битвы, эти женщины были не людьми. Они были вещами, трофеями, символом их победы над заносчивыми древлянскими мужьями.

Процесс распределения добычи был прост и первобытен. Командиры, воеводы и сама Ольга забирали себе самых знатных и красивых – жен и дочерей князя Мала, старейшин. Остальных просто отдавали на растерзание простым воинам.

Яромир, оглушенный и опустошенный после битвы, брел по заваленной трупами улице. Он пытался найти свой десяток, своих земляков. И он увидел это.

Бьорн, тот самый варяг, с которым он делил кров, стоял, хохоча, посреди улицы. Его рыжая борода была вся в крови и саже. В одной руке он держал бутыль с вином, отобранную в разграбленном погребе. Другой рукой он, как мешок, тащил за волосы молодую женщину. На ней были остатки дорогого, расшитого жемчугом платья, теперь разорванного и перепачканного. Она рыдала, упиралась ногами в землю, царапала его руку, но ее силы были ничтожны по сравнению с его мощью.

– Эй, лесовик! – проревел Бьорн, заметив Яромира. – Полюбуйся! Какая кобылка! Горячая, древлянская! Пойдем, поразвлечемся! На всех хватит!

Несколько других варягов, таких же пьяных и озверевших, подхватили его хохот. Они уже тащили еще двух женщин. Одна, постарше, кричала проклятия, вторая, совсем юная девушка, молча плакала, ее взгляд был пуст и обращен внутрь себя.

Варяги, не стесняясь, поволокли свою добычу в ближайший темный переулок. Оттуда почти сразу послышались новые, еще более отчаянные крики, звуки борьбы, треск рвущейся ткани, а затем – тяжелое, животное сопение и тихие, сдавленные рыдания.

Яромира затошнило. Его желудок, который спокойно вынес вид раскроенных черепов и вывалившихся внутренностей, не выдержал этого. К запаху крови, пота и гари примешался еще один – острый, мускусный запах женского страха. Этот запах был хуже любого другого.

Он отвернулся, прислонившись к обугленной стене. Он хотел вмешаться. Хотел крикнуть Бьорну, чтобы тот отпустил ее. Но что он мог сделать? Он один против десятка пьяных, вооруженных наемников. Они бы просто убили его, посмеявшись, и продолжили свое грязное дело.

И он понимал, что это было позволено. Это была воля Ольги, воля воевод. Таков был закон войны, жестокий и непреложный. Победитель получает все. Землю, золото, женщин побежденного врага. Это было унижение, которое было страшнее смерти. Сначала они убили мужчин, а теперь брали их женщин, символически уничтожая весь их род.

По всему горящему городу происходило то же самое. В каждом темном углу, в каждом уцелевшем доме, в каждом подвале разворачивались сцены насилия. Воины, которые еще час назад были героями, защитниками своей земли, превратились в зверей, движимых самыми низменными инстинктами – похотью и жаждой власти.

Яромир стоял, слушая крики и смех, и чувствовал, как в его душе что-то умирает. Слава, о которой он мечтал, оказалась грязной, липкой и пахнущей страхом. Он хотел быть героем, о котором слагают песни. Но в песнях никогда не рассказывали об этой стороне победы. Они воспевали доблесть и отвагу, но молчали о том, что происходит в темных переулках после битвы.

Он крепко сжал кулаки, вонзая ногти в ладони. Он ничего не мог сделать. Он был лишь винтиком в этой огромной, кровавой машине. Но в тот момент он дал себе клятву. Он никогда, никогда не станет таким, как они. Он будет убивать врагов на поле боя, но он никогда не прикоснется к беззащитным. Пусть это и было глупо. Пусть это и противоречило законам войны. Но это была та последняя черта, за которую он не был готов переступить, чтобы не потерять остатки самого себя.

Глава 22: Древлянская Голгофа

К утру дым над Искоростенем поредел, открыв картину полного опустошения. Город превратился в черное, дымящееся пепелище, усеянное трупами. Пожары потухли, оставив после себя лишь тлеющие остовы домов. Грабеж и насилие тоже утихли; воины, измотанные и пресыщенные кровью и вином, спали прямо на улицах, среди трупов и обломков.

Но для знати Искоростеня день только начинался. И это был их последний день.

По приказу Ольги, всех захваченных в плен древлянских бояр, старейшин и самого князя Мала, которого нашли в глубоком погребе под его теремом, вывели на центральную площадь. Их было около двадцати человек. Мужчины, еще вчера бывшие гордыми правителями этого края, теперь представляли собой жалкое зрелище. Их дорогая одежда была разорвана и перепачкана, лица – в синяках и крови. Руки их были крепко связаны за спиной. Но в глазах многих из них все еще горела упрямая, несломленная ненависть.

Их выстроили в ряд перед всем войском, которое согнали на площадь, чтобы лицезреть финал трагедии. Согнали сюда и уцелевших простых жителей Искоростеня, чтобы они видели, какова цена предательства.

В центре площади киевляне уже все приготовили. За ночь они принесли из ближайшего леса несколько десятков молодых, высоких и гибких сосен. Их вкопали в землю попарно, а затем, с помощью ворота и канатов, согнули их верхушки до самой земли, закрепив в таком положении. Получилась жуткая, живая дыба.

На площадь, на своем черном жеребце, выехала Ольга. Она остановилась на возвышении, чтобы всем было ее видно. На ней по-прежнему было простое темное платье. Ее лицо было спокойно и непроницаемо, как лик языческого идола.

– Вы убили моего мужа, князя земли Русской, как волки рвут на части заблудшего ягненка, – ее голос был тихим, но в наступившей тишине он разносился по всей площади. – Вы разорвали его надвое, привязав к деревьям. Вы думали, что ваш лес скроет ваше злодеяние. Вы думали, что я, слабая женщина, прощу вас или буду плакать. Вы ошиблись.

Она сделала паузу, обводя ледяным взглядом пленников.

– Я пришла не плакать. Я пришла вершить суд. Суд по вашему же закону. Какою мерою мерили вы, такою отмерено будет и вам.

Князь Мал, предводитель древлян, плюнул на землю.

– Мы не боимся смерти от рук бабы! – выкрикнул он. – Жаль, что твоего жадного мужа мы не разорвали на четыре части!

Ольга даже не удостоила его взглядом. Она просто молча кивнула Свенельду.

И казнь началась.

Двое палачей подвели первого боярина к согнутым соснам. Он брыкался, рычал проклятия, но его крепко держали. Его ноги привязали толстыми веревками – одну к верхушке одной сосны, другую – к верхушке другой.

Войско замерло. Даже видавшие виды варяги притихли. В воздухе повисло тяжелое, томительное ожидание. Яромир стоял в толпе, и его сердце сжалось в ледяной комок. Он чувствовал, что сейчас увидит нечто за гранью человеческого понимания.

Свенельд поднял руку. Палач, стоявший у крепления, занес над натянутыми канатами тяжелую секиру.

Рука воеводы опустилась.

Свистнул топор. Перерубленные канаты с треском лопнули.

И в следующий миг раздался звук, который невозможно описать. Это был не человеческий крик, а нечто худшее. Это был отвратительный, влажный, рвущийся звук, похожий одновременно на треск ломающегося дерева и на хруст костей.

Две сосны, освобожденные от пут, с неимоверной силой рванулись вверх, выпрямляясь в свое естественное положение. Человек, привязанный к ним, был мгновенно разорван надвое. Его тело лопнуло в паху, как перезрелый плод.

На толпу воинов, стоявших в первых рядах, брызнула горячая кровь. С неба, словно жуткий дождь, посыпались ошметки плоти и обрывки внутренних органов. Две половины того, что было человеком, повисли на верхушках деревьев, раскачиваясь на ветру и истекая кровью, которая капала на землю с высоты, отбивая жуткую, монотонную дробь.

По рядам войска прошел гул, полный ужаса и отвращения. Кто-то отвернулся. Кого-то стошнило. Всеобщий боевой пыл и триумф победы мгновенно улетучились, сменившись тяжелым, гнетущим шоком.

Но казнь продолжалась.

Одного за другим, под крики и проклятия, древлянских бояр подводили к этой чудовищной машине смерти. Одного за другим их привязывали. И снова свистел топор, и снова раздавался этот ужасный, рвущийся звук, и снова на толпу летели кровь и ошметки. Вскоре вся площадь была забрызгана кровью, а над ней, на верхушках десятков сосен, раскачивались изуродованные останки древлянской знати. Древлянская Голгофа.

Последним казнили князя Мала. Он до конца сохранял свое дикое мужество, выкрикивая проклятия в адрес Ольги, пока его не разорвало на части.

Когда все было кончено, Ольга молча развернула коня и уехала. Она свершила свою месть. Не как женщина. Не как человек. Как стихия. Как безжалостное божество древнего, кровавого мира.

Войско молчало. Все были подавлены этой первобытной, запредельной жестокостью. Это была не битва. Это была не казнь. Это был ритуал. Ритуал истребления, который показал им всем, что их княгиня способна на вещи, которые не приснятся в самом страшном кошмаре. И служить такой госпоже было и почетно, и до смерти страшно. Яромир смотрел на кровавые деревья, и его душа онемела. Слава, которой он так жаждал, была построена на этом. И он не был уверен, что сможет жить с этим знанием.

Глава 23: Девушка в Подвале

После казни древлянской знати войску дали короткий отдых. Но расслабляться было некогда. Ольга, удовлетворив свою первую, самую главную жажду мести, теперь действовала как рачительная хозяйка. Приказ был прост: прочесать город еще раз. Найти всех уцелевших отпрысков боярских родов – их ждало рабство. Собрать все ценности – их ждала княжеская казна.

Яромир, вместе с остатками своего десятка, получил приказ обыскать один из кварталов, где стояли самые богатые терема. Этот район пострадал от огня меньше других, и здесь была высокая вероятность найти уцелевших.

Он шел по руинам, и его душа была пуста. Казнь на площади выжгла в нем все, что еще могло гореть. Он двигался механически, как кукла, дергаемая за ниточки приказов. Его топор, который он успел подобрать, казался чужим и тяжелым. Запахи крови, гари и смерти больше не вызывали тошноты, они стали привычным фоном, как запах прелой листвы в осеннем лесу.

Они входили в разграбленные, обугленные дома. Выламывали двери, заглядывали в каждый угол. Внутри царил хаос. Перевернутая мебель, разбросанные вещи, тела слуг, убитых во время штурма. В одном из домов они нашли тайник с серебряной посудой. В другом – сундук с дорогими мехами. Но людей почти не было. Те, кто не успел бежать, были либо убиты, либо уже схвачены.

Терем, в который они вошли последним, принадлежал, по-видимому, кому-то из самых близких к князю Малу бояр. Он был огромен, в три этажа, с резными наличниками, которые лишь местами тронул огонь. Внутри все было разгромлено, но чувствовалось былое богатство: обрывки персидских ковров, разбитые греческие амфоры, поваленные скамьи из резного дуба.

Проверив верхние этажи, Яромир спустился вниз, в подвал. Здесь было темно, сыро и пахло вином и землей. В свете факела, который он нес, метались тени. Подвал был большой, с множеством ниш, где хранились бочки с вином и медом, кадки с соленьями. Он прошел в самый дальний угол, где стояли какие-то старые сундуки.

И тут он услышал.

Это был не звук. Это было почти полное отсутствие звука. Слишком тихое дыхание, которое он уловил своим натренированным слухом охотника. Он замер, прислушиваясь. Кто-то был здесь. Прятался.

Он медленно повернулся, подняв факел выше. И в углу, за большой дубовой кадкой, он увидел ее.

Она сидела на полу, сжавшись в комок, и пыталась стать как можно меньше, как можно незаметнее. Она была очень юной, лет шестнадцати, не больше. На ней было платье из тонкого голубого льна, когда-то дорогое, а теперь испачканное и разорванное у плеча. Ее волосы, цвета спелой летней пшеницы, были растрепаны и спутаны, но все равно казались сияющими в свете факела.

Но больше всего Яромира поразили ее глаза. Огромные, цвета полевых васильков, они смотрели на него с таким запредельным, всепоглощающим ужасом, что у него самого перехватило дыхание. В них не было ненависти, не было злобы. Лишь чистый, животный страх существа, загнанного в угол.

Она не кричала, не плакала. Она просто смотрела на него, на этого огромного, окровавленного воина с топором в руке, и ждала смерти. Несмотря на весь ужас, она держалась с каким-то врожденным, отчаянным достоинством. Она не унижалась, не молила о пощаде. Вся ее поза говорила о том, что она – знатного рода. И даже перед лицом смерти она не забудет об этом. От нее все еще едва уловимо пахло не потом и страхом, а чем-то иным – медом, травами и дорогими маслами.

И в этот момент в сердце Яромира, выжженном и онемевшем от жестокости последних дней, что-то дрогнуло. Что-то шевельнулось, как первый зеленый росток, пробивающийся сквозь черный пепел пожарища.

Он посмотрел на нее – на ее тонкие, дрожащие плечи, на хрупкую шею, на беззащитность во взгляде – и он не увидел в ней врага. Он не увидел в ней древлянку. Он не увидел в ней "добычу", как сказал бы Бьорн. Он увидел просто девушку. Ребенка, почти. Которая попала в мясорубку, затеянную взрослыми, и теперь должна была заплатить за это своей жизнью или свободой.

Он подумал о том, что ее ждет. Если он сейчас позовет остальных, ее выволокут наверх. Ее, как и других, бросят в общий загон для пленных. Ее ждет клеймо рабыни и долгая дорога в Киев, где ее продадут на невольничьем рынке какому-нибудь похотливому купцу или грубому варягу. Ее красота станет ее проклятием. Ее жизнь будет сломана навсегда.

Впервые за много дней он почувствовал не ярость, не голод, не усталость, а что-то другое. Жалость. Простую человеческую жалость, которую он, казалось, уже похоронил в себе навсегда. Это чувство было неуместным, глупым и опасным. Но оно было сильнее его.

Он медленно опустил топор. Он не хотел ее пугать еще больше. Он сделал шаг вперед, и она вжалась в стену еще сильнее, закрыв глаза. Она ждала удара. Но удара не последовало. Она услышала лишь тихий, хриплый шепот.

– Молчи, – сказал он. И в этом слове не было угрозы. Лишь просьба и приказ одновременно. Он принял решение. Глупое, безрассудное, которое могло стоить ему головы. Но он принял его. Он попытается ее спасти.

Глава 24: Спасение в Грязи

Тишина, повисшая в подвале, была густой и тяжелой. Она нарушалась лишь потрескиванием факела в руке Яромира и тихими, сдавленными всхлипами девушки. Время, казалось, остановилось. Яромир смотрел на нее, а она на него, и в этот момент для них не существовало ни войны, ни приказа. Был лишь вооруженный до зубов воин, весь в крови и грязи, и испуганная до смерти девушка.

Голоса его товарищей, доносившиеся сверху, вернули его к реальности. "Яромир! Ты нашел там что-нибудь?!"

Этот крик стал для него спусковым крючком. Он мгновенно осознал всю картину. Если он сейчас выведет ее наверх, ее судьба предрешена. Ее светлые волосы, тонкие черты лица, остатки дорогой одежды – все это было клеймом знатного рода. В лучшем случае ее ждали цепи невольничьего рынка в Киеве, где ее купит какой-нибудь старый, похотливый боярин или иноземный купец. В худшем – она станет игрушкой для его сослуживцев еще до того, как они покинут Искоростень. И мысль об этом, о том, что эти васильковые глаза будут смотреть с такой же пустой обреченностью, как глаза тех женщин в переулке, вызвала в нем приступ тошноты и ярости.

Вся жестокость, все зверства, что он видел, сфокусировались в одном решении. Он не спасет этот город. Он не спасет ее семью. Но он может попытаться спасти ее. Одну-единственную жизнь из тысяч загубленных. Это было глупо, иррационально и смертельно опасно. Но это было единственное, что он мог сделать, чтобы не чувствовать себя окончательным чудовищем.

Он сделал шаг в нишу, и девушка вжалась в стену еще сильнее, ее глаза расширились от ужаса. Он опустился перед ней на одно колено, чтобы не нависать сверху, и заговорил быстро, отрывистым, приказным шепотом:

– Молчи! И слушай меня, если хочешь жить. Я не причиню тебе вреда. Поняла?

Она судорожно кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

– Там, наверху, мои люди. Если они тебя увидят, тебе конец, – он нарочно говорил грубо и прямо, чтобы до нее дошел весь ужас ее положения. – Тебя отдадут в рабство. Или хуже. Хочешь этого?

Она испуганно замотала головой, слезы крупными каплями катились по ее щекам.

– Тогда делай, что я скажу. Быстро.

"Эй, Яр, ты там утонул, что ли?" – снова крикнули сверху.

"Иду! – рявкнул он в ответ. – Пусто здесь, одни крысы!"

Он повернулся к девушке. Быстрым взглядом он окинул ее. Платье. Его нужно было немедленно снять. Он сорвал со стены какой-то грязный, пахнущий плесенью мешок, служивший, видимо, подстилкой для слуг.

– Снимай свое платье. Живо! И надень это.

Девушка замерла, в ее глазах смешались страх и оскорбленное достоинство.

– Некогда! – прошипел он, схватив ее за плечо. От его прикосновения она вздрогнула, как от удара. – Хочешь, чтобы я сам его с тебя сорвал?!

Эта угроза подействовала. Дрожащими, не слушающимися пальцами она начала расстегивать застежки на своем платье. Оно соскользнуло с ее плеч, открыв тонкую льняную сорочку. Яромир отвернулся, давая ей мгновение. Он не хотел ее унижать, но времени на деликатность не было. Он схватил с пола горсть сажи, смешанной с землей.

– Руки, – приказал он. Она протянула их. Он грубо растер сажу по ее тонким пальцам, по запястьям, пряча их белизну. – Теперь лицо. И волосы.

Он сам зачерпнул еще сажи и жестко, безжалостно размазал ее по ее щекам, по лбу, по подбородку, пачкая и слезы, и нежную кожу. Затем он взял прядь ее пшеничных волос и тоже втер в нее грязь, делая их тусклыми и слипшимися.

Она не сопротивлялась, лишь мелко дрожала и тихо плакала. Она превратилась из юной красавицы в замарашку, оборванку, пахнущую подвальной сыростью и гарью.

– Имя! – бросил он.

– Лада… – прошептала она.

– Забудь. Ты немая. Раба, которую я нашел в подвале. Поняла? Ни звука. Просто иди за мной и смотри в землю.

Он взял ее за руку. Ее ладонь была холодной как лед.

– Готова?

Она снова кивнула.

– Эй, я что-то нашел! – крикнул он наверх, меняя тон. – Какую-то девку-замарашку! Кажись, немая!

Он грубо потянул ее за собой из ниши и поволок вверх по лестнице, на свет. Когда они вышли из подвала, остальные воины из его отряда смерили ее равнодушными, презрительными взглядами.

– Фу, грязь какая, – сплюнул один из них. – И на что она тебе?

– Может, сгодится полы мыть, – буркнул Яромир. – В любом случае, она моя добыча. Я ее нашел.

Никто не стал спорить. Дешевая, грязная рабыня не стоила того.

Яромир крепко держал Ладу за руку, чувствуя, как она дрожит всем телом. Он вывел ее из разграбленного дома и, не оглядываясь, грубо втолкнул ее в общую толпу согнанных на площади горожан. Она споткнулась и чуть не упала, но удержалась на ногах. Он видел, как она растворилась в массе таких же испуганных, грязных и несчастных людей.

Он сделал то, что мог. Он бросил ее в грязь, чтобы спасти от огня. Теперь ее судьба зависела от случая и от того, насколько хорошо она усвоила его урок молчания. Он развернулся и пошел прочь, стараясь не думать о том, что он только что сделал – совершил акт милосердия или просто отсрочил неизбежное.

Глава 25: Цена Информации

Солнце поднялось выше, его бледные осенние лучи безжалостно освещали сцену полного разорения. На центральной площади Искоростеня собрали всех, кто пережил ночь и утреннюю казнь. Это была жалкая, изможденная толпа: женщины с пустыми глазами, прижимающие к себе плачущих детей; старики, в одночасье потерявшие все, что наживали годами; немногие уцелевшие мужчины, чей взгляд был полон затаенной ненависти и бессильного страха. Они стояли, сбившись в кучу, окруженные плотным кольцом воинов Ольги, и ждали своей участи.

Яромир стоял в оцеплении, скрестив руки на груди. Он старался не смотреть в толпу, но его глаза против воли искали в серой массе знакомый силуэт. Он нашел ее. Лада стояла в середине, низко опустив голову, стараясь быть как можно незаметнее. Она следовала его инструкциям. Но одного этого было мало.

Когда Ольга снова выехала на площадь, толпа в ужасе подалась назад. Тишина стала почти осязаемой. Княгиня остановила коня, и ее холодный, немигающий взгляд медленно обвел сборище побежденных. В ее глазах не было ни злорадства, ни триумфа. Лишь деловитость хорошего хозяина, наводящего порядок в своем лесу.

– Древляне! – ее голос был негромким, но властным, и его слышал каждый. – Я пришла в вашу землю не для того, чтобы истребить ваш народ. Мне нужны данники, а не мертвецы. Я пришла покарать тех, кто повинен в смерти моего мужа, князя Игоря. Я пришла за знатью, за вашими боярами и старейшинами, что подняли руку на моего господина.

Она сделала паузу, давая словам впитаться в сознание людей.

– Большая их часть уже заплатила свой долг, – она едва заметно кивнула в сторону деревьев на краю площади, на которых все еще раскачивались страшные трофеи. Толпа содрогнулась. – Но я знаю, что не все. Я знаю, что некоторые из них, трусливые, как шакалы, прячутся среди вас. Прячутся за спинами простых людей, надеясь спасти свою шкуру.

Ее взгляд стал жестче, слова – острее.

– Я не хочу проливать лишнюю кровь. Помогите мне, и я помогу вам. Я даю вам свое княжеское слово: тот, кто укажет мне на спрятавшегося среди вас боярина, на его жену или дитя, получит награду. Серебром. И мою милость. Ваша покорность будет вознаграждена. Ваше упрямство – наказано.

Она замолчала, и в наступившей тишине повис выбор. Страшный выбор, который она предложила этим сломленным, напуганным людям. Она не просто требовала выдать знать. Она предлагала им купить свою жизнь и благополучие ценой предательства своих вчерашних господ. Она обращалась не к их совести, а к самым низменным и сильным инстинктам – страху и жадности.

Первые несколько мгновений толпа молчала, переваривая услышанное. Люди испуганно переглядывались, в их глазах боролись страх перед Ольгой и вековой страх перед своими боярами.

А потом что-то сломалось.

Первым не выдержал какой-то худой, невзрачный мужичок. Возможно, его обидел кто-то из бояр. Возможно, его соблазнило обещанное серебро.

– Вон он! – пронзительно крикнул он, тыча пальцем в коренастого бородача, пытавшегося спрятаться за спинами соседей. – Это Гридя, дружинник Мала!

Два воина тут же ворвались в толпу и, схватив Гридю, выволокли его из рядов. Он рычал и брыкался, но его быстро скрутили и бросили к ногам коня Ольги.

Это стало сигналом. Плотина прорвалась.

Страх и жадность сделали свое дело. Вчерашний порядок рухнул, обнажив уродливую изнанку человеческой натуры. Сосед начал указывать на соседа, слуга – на господина. Давние обиды, зависть, желание выслужиться – все выплеснулось наружу. Толпа пришла в движение, превращаясь в бурлящую массу предателей.

– А вон боярыня Любава! Пытается за служанку сойти!

– Это сын старейшины Радогоста! Прячется!

К ногам Ольги, одного за другим, выволакивали тех, кто еще пять минут назад был частью толпы.

Сердце Яромира сжалось. Он смотрел, как рука какой-то женщины указывает в ту часть толпы, где стояла Лада.

– А вон та! Девка! Это Лада, дочь боярина Всемила! Она не немая, я ее знаю! Она просто вымазалась в грязи!

Мир для Яромира сузился до одной точки. Он видел, как люди, стоявшие рядом с Ладой, испуганно отшатнулись от нее, оставляя ее одну, как на острове. Он видел, как ее лицо, до этого скрытое, поднялось, и в ее васильковых глазах застыл немой ужас. Она поняла, что ее обман раскрыт.

Двое дружинников уже двинулись к ней. Они шли неторопливо, уверенные в своей силе. Толпа расступалась перед ними. Они схватили ее за руки. Она не кричала, не вырывалась, словно окаменев от ужаса. Ее, маленькую и хрупкую, грубо потащили через всю площадь. Ее ноги заплетались, она споткнулась и упала на колени. Один из воинов рывком поднял ее и поволок дальше.

Яромир смотрел, как ее тащат к подножию княжеского трона, чтобы бросить к остальным обреченным. Его план провалился. Его попытка спасти одну-единственную жизнь провалилась. И он не мог просто стоять и смотреть на это. Его тело двинулось раньше, чем разум успел отдать приказ. Он шагнул из оцепления, выходя на открытое пространство площади, прямо наперерез воинам, ведущим Ладу.

Глава 26: Награда Охотника

Время замедлилось, сжалось в одно мучительно долгое мгновение. Воины тащили Ладу по грязной площади. Толпа расступалась. Яромир стоял, как вкопанный, а внутри него ревела буря. Все его инстинкты кричали: «Не лезь! Это безумие! Это сама княгиня!». Но его ноги уже сделали первый шаг.

Он вышел из рядов оцепления на пустое пространство площади, прямо наперерез двум дружинникам.

Они остановились, удивленные и раздосадованные такой наглостью.

– Прочь с дороги, смерд! – рявкнул один из них. – Не мешай вершить волю княгини!

Но Яромир не смотрел на них. Он смотрел поверх их голов, прямо в холодные глаза Ольги, которая наблюдала за этой сценой со своего возвышения с ленивым интересом хищника, разглядывающего мышиную возню.

В этот момент Лада, узнав своего спасителя, обрела последнюю, отчаянную надежду. Она рванулась из рук стражников с такой неожиданной силой, что те на мгновение ослабили хватку. Она подбежала к Яромиру и, не раздумывая, спряталась за его широкой, надежной спиной, вцепившись пальцами в его кожаный доспех. Она дрожала всем телом, как подстреленная птица, и ее тихое, сдавленное рыдание обжигало его спину сквозь одежду.

Теперь он не мог отступить. Он стал ее последним щитом.

Он поднял руку, не как угрозу, а как знак, призывающий к вниманию.

– Княгиня-матушка! – его голос прозвучал громко и чисто, разнесшись по затихшей площади. Все взгляды, и толпы, и войска, были теперь прикованы к нему и к маленькой фигурке, дрожащей за его спиной.

Ольга чуть склонила голову, ее бровь едва заметно изогнулась. Она ждала.

– Ты обещала награду, – продолжал Яромир, и в его голосе не было заискивания, лишь констатация факта. – Ты обещала озолотить того, кто подаст идею, как взять этот город с малой кровью для твоего войска. Моя идея сберегла тебе сотни, если не тысячи воинов. Я прав?

На площади стояла мертвая тишина. Это была неслыханная дерзость – так разговаривать с княгиней, требовать награду посреди поля боя. Свенельд, стоявший рядом с Ольгой, напрягся, его рука легла на рукоять меча.

Ольга несколько мгновений молча смотрела на Яромира, затем медленно кивнула.

– Ты прав, охотник. Твоя идея была хороша. Награда будет твоей. Проси. Золото, земли, оружие? Что ты хочешь?

И тут Яромир произнес то, чего от него никто не ожидал.

– Мне не нужно золото, княгиня. Его унесет река, или отнимут в бою. Мне не нужны земли. Их может сжечь враг. И оружие я могу добыть себе сам, – он сделал паузу, чувствуя, как Лада еще сильнее вцепилась в него. – Я прошу у тебя ее.

Он мотнул головой за спину.

– Отдай мне эту девушку. Это и будет моя награда.

По рядам воинов прошел изумленный ропот. Бьорн, стоявший в толпе варягов, недоуменно почесал свою рыжую бороду. Променять золото и земли на какую-то девчонку? Деревенщина окончательно спятил.

Ольга откинулась в седле. Ее глаза сузились, внимательно, почти с анатомическим интересом изучая эту странную пару: могучего, окровавленного воина и хрупкую, перепачканную грязью девушку, что пряталась за ним, как птенец за матерью. В этом была какая-то дикая, первобытная романтика, которая, казалось, ее позабавила.

– Она – дочь знатного боярина, – медленно проговорила она, словно пробуя ситуацию на вкус. – Она – добыча. Она стоит хороших денег на невольничьем рынке в Киеве. Ты уверен, что хочешь променять свое будущее на одну рабыню?

– Я уверен, – твердо ответил Яромир. Он не знал, почему он это делает. Знал только, что должен. Это была его личная битва, его попытка сохранить хоть что-то человеческое в этом аду.

Ольга молчала, глядя на него долгим, пронзительным взглядом. Казалось, она взвешивала на невидимых весах его дерзость и его заслуги. Яромир чувствовал, как по его спине струится холодный пот. Один неверный жест, одно неверное слово, и его голова может покатиться по площади вслед за древлянскими.

И вдруг губы княгини скривились в уже знакомой ему ледяной, хищной усмешке. Но на этот раз в ней было нечто новое. Доля веселья. Ей понравилась эта игра. Ей понравился этот дерзкий охотник, который ценил живую душу выше золота. Это было ново и интересно.

– Что ж, – произнесла она наконец, и на площади все выдохнули. – Ты принес мне победу. Ты спас сотни моих людей. А теперь хочешь спасти одного моего врага. Забавно.

Она махнула рукой в сторону стражников, которые все еще растерянно смотрели на происходящее.

– Оставьте ее. Она больше не пленница. Она – награда.

Затем она снова посмотрела на Яромира.

– Бери ее, охотник. Ты ее заслужил. И твой город, и эту девчонку. Но помни: это последняя милость, которую я оказала древлянскому роду. Других не будет.

Она резко развернула коня и, не глядя больше ни на кого, поехала прочь, к своему шатру. Представление было окончено.

Стражники, получив приказ, разжали руки и, смерив Яромира и Ладу презрительными взглядами, отошли в сторону.

Яромир медленно повернулся. Лада все еще стояла, прижавшись к нему, ее лицо было уткнуто ему в спину. Он осторожно коснулся ее плеча.

– Все кончено. Ты свободна, – тихо сказал он.

Она медленно подняла голову, и ее огромные, полные слез васильковые глаза посмотрели на него. В них были не только страх и благодарность. В них было что-то еще. Что-то, что навсегда связало ее судьбу с этим странным, жестоким и милосердным воином. Она не знала, кем он был для нее – убийцей ее народа или ее единственным спасителем. Но она знала одно: она никогда его не покинет.

Глава 27: Город Страха

После кровавой расправы над Искоростенем войско Ольги не повернуло назад, в Киев. Месть княгини еще не была утолена до конца. Был еще один город – Вручий, не такой большой и сильный, как столица, но известный своим упрямством и непокорностью. Именно оттуда постоянно исходили подстрекательства к бунту, именно их князь был одним из главных зачинщиков убийства Игоря. Ольга решила, что урок, преподанный Искоростеню, должен быть закреплен.

Армия шла к Вручию уже не таясь. Они двигались по главным дорогам, с развернутыми знаменами. Впереди, в авангарде, ехала сама княгиня. А за ней, как живое знамя ужаса, вели уцелевших пленников.

Это была тщательно продуманная демонстрация силы и жестокости. Ольга приказала не убивать всех подряд в Искоростене. Несколько десятков знатных воинов, чьи раны были не смертельны, оставили в живых специально для этой цели. Теперь они брели, закованные в цепи, представляя собой чудовищное зрелище. У кого-то была отрублена рука, у кого-то выколот глаз, лица были превращены в кровавую маску. Их дорогие одежды были изорваны и пропитаны кровью. Они шли, пошатываясь, подгоняемые ударами кнутов, и их глаза, полные боли и бессильной ярости, смотрели в пустоту. Это были не просто пленники. Это были живые трофеи, доказательство киевской ярости, ходячие вестники смерти.

Слухи о судьбе Искоростеня, подобно лесному пожару, уже докатились до Вручия. Когда дозорные на стенах увидели приближающееся войско Ольги, город охватила паника. Но то, что они увидели потом, повергло их в ледяной ужас.