Чтец пустоты

Сознание – не алгоритм, а бесконечный диалог между тем, кто видит, и тем, что видно. И даже самый сильный код не может переписать того, кто спрашивает «Кто я?» – Данте Корвус.

– Душкин Р. В. «Cogito ergo sim»

Пролог

Зима. Безымянный подмосковный военный НИИ. В служебном корпусе № 7, в котором даже в дневное время коридоры были погружены в полумрак, полковой врач Иван Петрович Семёнов сидел в своём кабинете и считал. Привычка, выработанная за годы работы с секретными материалами – сначала удары собственного сердца, потом капли дождя по окну, затем количество папок с грифом «Секретно» на столе. Тринадцать. Всегда тринадцать.

Кабинет походил на архивную кладовую – старая мебель советского образца, запах отсыревшей бумаги и дезинфицирующих средств. На стенах висели выцветшие портреты руководителей и схемы человеческого мозга, исчерченные красными и синими линиями. Лампа на письменном столе бросала жёлтый круг света на разложенные документы, остальное пространство тонуло в серых тенях.

За окном простиралась территория закрытого института – бетонные корпуса, окружённые высоким забором с колючей проволокой. Снег лежал неровными сугробами, потемневший от городской пыли и выхлопных газов. Небо затянулось свинцовыми тучами, из которых падал то дождь, то мокрый снег. Семёнов считал капли автоматически, как дышал, как моргал. Один из защитных ритуалов, которые помогали ему сохранять рассудок в этом месте.

В каждой папке перед ним лежала история исчезнувшего человека. Не погибшего, не пропавшего без вести. Исчезнувшего. Стёртого из всех картотек и реестров, убранного с фотографий, из памяти сослуживцев. Как будто его никогда не существовало в природе.

Семёнов знал этот процесс изнутри. Он сам его разработал. Сначала пропадали упоминания в документах – бюрократическая машина словно забывала о существовании человека. Потом начинали тускнеть фотографии, размываться лица на плёнке. Следом исчезали воспоминания у знакомых – сначала смутные, потом детальные. И наконец, растворялось само физическое тело, как будто оно было лишь отражением информации в картотеке.

Он открыл верхнюю папку дрожащими пальцами. Внутри – только номер: «Испытуемый 089». Никакого имени, никаких личных данных. А ведь три месяца назад здесь лежала толстая медицинская карта лейтенанта Виктора Кольцова. Двадцать два года, родом из Тулы, мать – учительница начальных классов, отец – слесарь на тракторном заводе. Призван осенью прошлого года, служил образцово, получил благодарность командования. Участвовал в эксперименте добровольно – за денежное вознаграждение, которое собирался отправить семье.

Теперь даже эти записи исчезли. Остался только холодный номер в системе учёта.

Семёнов перелистал несколько страниц. Все пустые. Раньше здесь были подробные медицинские заключения, психологические профили, результаты тестов. Сейчас – белая бумага, как будто её никогда не касались чернила.

– Система работает безупречно, – раздался голос за спиной.

Семёнов не обернулся, хотя каждая мышца его тела напряглась. Майор Белов всегда появлялся бесшумно, как привидение. Высокий, худощавый офицер с острыми чертами лица и холодными серыми глазами. Куратор проекта от особого отдела. Человек, который никогда не улыбался и говорил ровным, бесцветным голосом.

– Безупречно, – повторил Семёнов, продолжая листать пустые страницы. Бумага шелестела под пальцами, звук казался оглушительным в тишине кабинета. – А что с теми, кто помнит?

– Помнит что? – в голосе Белова не было ни капли иронии, только искреннее недоумение. – О чём вы говорите, Иван Петрович?

Семёнов медленно повернулся и посмотрел на майора. То, что он увидел, заставило застыть кровь в жилах. Ещё вчера Белов называл исчезнувших солдат по именам, интересовался ходом эксперимента, требовал подробные отчёты. Теперь в его глазах была такая же пустота, как в папках на столе. Взгляд прошёл сквозь Семёнова, словно тот был сделан из воздуха.

– Ничего, – прошептал врач, отворачиваясь к окну. – Я ни о чём не говорю.

– Хорошо, – кивнул Белов. – Продолжайте работу. Эксперимент должен быть завершён в срок.

Он так же бесшумно исчез, как и появился. Дверь даже не скрипнула на петлях.

Семёнов сидел неподвижно, слушая, как в тишине кабинета тикают настенные часы. Каждый звук отдавался в голове, как удар молота. Он понял – система начала стирать и его самого. Сначала из памяти окружающих, потом из документов. А в конце концов исчезнет и он сам, растворившись в небытии, как десятки других.

Он судорожно открыл нижний ящик письменного стола и достал потрёпанный школьный блокнот в клеёнчатой обложке – единственное, что система пока не могла стереть. Возможно, потому, что он был сделан не из официальной бумаги, а куплен в обычном магазине. Или потому, что записи делались не служебными чернилами, а простой шариковой ручкой.

В блокноте дрожащим почерком были записаны имена: «Виктор Кольцов, Андрей Мишин, Сергей Васнецов, Пётр Дроздов, Михаил Тарасов…» Тридцать семь фамилий. Все участники эксперимента «Чтец пустоты». Люди, которых он лично отбирал для испытаний. Младшие офицеры и молодые солдаты-срочники, согласившиеся поучаствовать в «психологическом исследовании» за небольшую доплату к жалованью.

Рядом с каждым именем – краткие заметки. «В. Кольцов – реакция на первичный стимул замедленная, но стабильная». «А. Мишин – повышенная чувствительность к аудиальным триггерам». «С. Васнецов – испытывает трудности с концентрацией внимания после второго сеанса».

А под списком – его собственные наблюдения, записанные мелким, торопливым почерком: «Текст воздействует поэтапно. Сначала исчезают воспоминания о человеке у окружающих – как будто мозг отказывается обрабатывать информацию о субъекте. Потом стираются документы – чернила буквально исчезают с бумаги. Затем фотографии – изображения становятся размытыми, неузнаваемыми. И наконец, растворяется сам человек. Физическое тело просто перестаёт существовать, как будто бы оно является лишь образом записи в реестре, а потому исчезает вслед за оригиналом».

Доктор Семёнов перевернул страницу. Там была записана формула – сложная последовательность символов, звуков и визуальных образов, которая запускала процесс стирания. Некоторые знаки он взял из древних текстов, найденных в архивах института. Другие – математические выражения, описывающие квантовые состояния сознания. Третьи – нейролингвистические конструкции, воздействующие напрямую на подсознание.

Он сам разработал эту формулу, потратив на это три года жизни. Думал, что создаёт оружие против врагов государства – способ стирать из памяти шпионов секретную информацию, заставлять предателей забывать о своих планах. Руководство обещало ему звание, премию, даже орден за особые заслуги.

А получился механизм, который пожирал людей изнутри, превращая их в пустоту. Не убивал – убийство оставляет следы, трупы, документы. А просто стирал из реальности, как будто их никогда не существовало.

В коридоре послышались шаги. Ровные, механические, лишённые человеческой неравномерности. Семёнов знал этот звук – так ходили те, кого уже коснулся вирус забвения. Люди, которые ещё двигались, говорили, выполняли функции, но внутри которых не осталось ничего живого.

Система уже определила, что он слишком много помнит. Слишком много знает о том, что должно быть забыто. Скоро придут за ним. И тогда исчезнет последний человек, который помнит имена тридцати семи солдат.

Иван Петрович аккуратно вырвал из блокнота страницу с формулой, сложил её пополам и спрятал во внутренний карман пиджака. Остальные листы сунул в металлическую урну для бумаг и поджёг спичкой.

Пламя жадно пожирало имена исчезнувших солдат. Бумага скручивалась, листки блокнота чернели, превращались в пепел. Виктор Кольцов, Андрей Мишин, Сергей Васнецов – все они горели в маленьком костре, который был их последними похоронами.

Но доктор Семёнов знал – формула выживет. Она найдёт способ распространиться дальше. Ведь именно для этого он её создал – чтобы она копировала сама себя, переходя от человека к человеку, от сознания к сознанию. Живой текст, который заражал разум и изменял реальность.

Шаги в коридоре стихли. Кто-то остановился прямо у двери его кабинета.

– Иван Петрович? – голос звучал знакомо, но Семёнов не мог вспомнить, кому он принадлежит. Слова словно расплывались в воздухе, теряя смысл.

– Входите, – сказал врач, незаметно высыпая пепел из урны в форточку.

Дверь медленно открылась, но за ней никого не было. Только пустой коридор, тускло освещённый лампочками под потолком. И звук зимнего ветра, который нёс по воздуху мелкие обугленные клочки бумаги – последние остатки тридцати семи жизней.

Семёнов встал из-за стола и посмотрел в зеркало, висевшее на стене рядом с дверью. Его отражение было странно размытым, как будто кто-то стирал его резинкой. Черты лица расплывались, становились неопределёнными.

Он улыбнулся. Система ещё не научилась стирать то, что уже само превратилось в дым и пепел. А значит, формула распространится. Найдёт новых носителей. И когда-нибудь, через много лет, кто-то другой прочтёт эти символы и запустит процесс заново.

Может быть, молодой учёный, работающий над секретным проектом. Может быть, врач, который захочет помочь людям забыть травмы. Может быть, просто любопытный человек, наткнувшийся на странный текст в старом архиве.

Не важно. Формула будет жить. И с каждым новым носителем она станет сильнее, совершеннее, голоднее.

Иван Петрович направился к двери, стараясь не смотреть в зеркало. В кармане шуршала спрятанная страница – последняя надежда на то, что его работа не пропадёт даром. Последний подарок человечеству от доктора, который хотел исцелить мир от боли и страданий.

За окном завывал зимний ветер, поднимая в воздух снег и пепел. Где-то в этом вихре летели сожжённые имена – Виктор, Андрей, Сергей и все остальные. Теперь они были частью ветра, частью зимы, частью забвения, которое скоро поглотит весь мир.

Глава 1. Шум стен

Данила Воронов проснулся в 5:47 утра от звука собственного дыхания. Не от будильника, который был отключён уже три дня подряд, не от шума соседей за тонкой стеной – от того, как воздух входил и выходил из его лёгких. Каждый вдох звучал как шелест старых страниц в заброшенной библиотеке, каждый выдох – как далёкий свист чайника где-то в соседней комнате, хотя он жил один.

Проснуться от собственного дыхания – это было ненормально. Тело должно дышать незаметно, автоматически, как работают часы или бьётся сердце. Но сегодня каждое движение диафрагмы казалось механическим, принудительным. Словно лёгкие забыли, как это делается естественно, и теперь работали по инструкции, написанной на незнакомом языке.

Данила попытался изменить ритм дыхания – сделать вдохи глубже, выдохи медленнее. Но звук оставался тем же: сухой шелест и металлический свист. В горле першило, как будто он всю ночь дышал пылью с чердака.

Он лежал на узкой кровати, которую купил в небольшом мебельном магазинчике два года назад, и автоматически начал считать трещины на потолке. Это был один из его ритуалов – проверить, не изменилось ли что-то за ночь. Одна, две, три… длинная трещина у люстры, короткая у окна, паутина мелких разломов в углу. До двадцати семи. Всегда двадцать семь, каждое утро одно и то же количество. Но сегодня ему казалось, что появилась ещё одна.

Двадцать восемь.

Тонкая, почти незаметная линия тянулась от центра потолка к стене. Данила не помнил её вчера. Более того, он был уверен, что её не было – он пересчитывал трещины каждый день вот уже полгода, с тех пор как начались проблемы со сном.

Это означало, что что-то изменилось. В доме, в мире, в нём самом. А перемены всегда пугали Данилу больше всего на свете.

Он сел на кровати, вытер выступивший на лбу пот. Комната была прохладной – кондиционер работал всю ночь, поддерживая температуру ровно двадцать градусов. Но тело реагировало на внутреннее напряжение, которое невозможно было охладить техникой.

Данила встал, поставил ноги на холодный ламинат и босиком прошёл к окну. Движения были осторожными, как у человека, который боится разбудить что-то спящее. Даже собственные шаги казались слишком громкими в утренней тишине.

Внизу, во дворе его девятиэтажки, стояли машины под струями июльского дождя. Серое небо, серый асфальт, лужи отражали тусклый свет уличных фонарей. Обычная картина спального района в половине шестого утра.

Данила начал пересчитывать автомобили автоматически – ещё один защитный ритуал. Синий «Солярис» молодой семьи с третьего этажа, красная «Лада» пенсионера дяди Володи, жёлтое такси, которое почему-то всегда стояло во дворе, хотя водителя он никогда не видел. Белый «Крета», чёрная «Камри», зелёный «Логан»…

Стоп.

Данила замер, уставившись в окно. Все машины были серыми. Абсолютно все. Одного тускло-серого оттенка, как будто кто-то обесцветил весь двор, оставив только монохромную картинку.

Сердце пропустило удар. Данила зажмурился, досчитал до пяти и открыл глаза снова. Потёр стекло рукавом пижамы, подумал, что, может быть, окно запотело от дыхания.

Цвета вернулись. Синий «Солярис», красная «Лада», жёлтое такси – всё на своих местах, все оттенки правильные. Но неприятное ощущение осталось, поселилось где-то под рёбрами холодным комком. Словно кто-то на секунду выключил краски мира, а потом включил обратно, надеясь, что никто не заметит.

Данила отошёл от окна и тут же услышал это – тихое эхо в ушах, как будто кто-то шептал из соседней комнаты:

«Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять…»

Детская считалка. Не из его детства – он помнил свои детские песни и стишки. Голос девочки лет семи с лёгкой картавостью, которая превращала «р» в мягкое «л». «Зальчик» вместо «зайчик». Милая особенность речи, которая должна была вызывать умиление, но почему-то заставляла кожу покрываться мурашками.

Данила слышал этот голос во сне уже две недели – с тех пор, как получил назначение в 58-й ЦНИИМО. Сначала считалка звучала только в кошмарах, но последние несколько дней начала просачиваться в реальность. То в шуме кондиционера, то в гуле машин за окном, то вот так – в утренней тишине, когда ничто не должно было её нарушать.

Он потряс головой, пытаясь избавиться от навязчивого звука. Нужен был душ, кофе, обычная утренняя рутина, которая вернёт ощущение нормальности.

В ванной Данила включил воду погорячее и встал под струи, надеясь, что они смоют липкое ощущение тревоги, которое прилипло к коже, как невидимая паутина. Но душ не помог. Горячая вода лилась по телу, но не приносила облегчения. Наоборот – кожа стала ещё более чувствительной, каждая капля отзывалась покалыванием.

Данила взял баллончик с пеной для бритья и нажал на клапан. Белая пена показалась ему слегка зеленоватой – цвета старого монитора, который мерцает перед поломкой. Он быстро смыл её с ладони, но оттенок остался в памяти, как послевкусие горького лекарства.

Может быть, это усталость. Может быть, глаза устали от работы за компьютером. Может быть, просто игра света в ванной комнате, где лампочка давно требовала замены.

Данила вытерся полотенцем, оделся и пошёл на кухню. Умная техника, которой он так гордился год назад, встретила его подозрительной синхронностью. Чайник вскипел именно в тот момент, когда он вошёл на кухню – ни секундой раньше, ни секундой позже. Тост выскочил из тостера в то самое мгновение, когда он потянулся к холодильнику за молоком.

Всё было предсказуемо до жути. Как будто техника не реагировала на его движения, а работала по заранее написанному сценарию. Утренний спектакль для одного зрителя, и каждая реплика выверена до секунды.

Данила намазал тост маслом, отрезал от него кусочек и поднёс ко рту. И в этот момент почувствовал запах – едва уловимый, но отчётливый. Запах ржавого железа, смешанного со сладким карамельным дымом. Как в старой кочегарке, в которой топят углём и одновременно варят сахар.

Он понюхал тост – обычный запах хлеба и сливочного масла. Понюхал воздух в кухне – ничего особенного, разве что слабый аромат кофе. Но странное ощущение оставалось, сидело в носоглотке, как будто запах исходил не от предметов вокруг, а из его собственной памяти.

Словно где-то в параллельной реальности, в нескольких метрах от его кухни, кто-то жёг железо в печи и варил карамель в большом медном котле. И этот призрачный запах просачивался в его мир через невидимые щели в пространстве.

Аппетит пропал мгновенно. Тост выскользнул из рук и упал на пол, оставив жирное пятно на белой плитке. Данила смотрел на это пятно и думал о том, что оно тоже станет частью его утреннего ритуала – ещё одной деталью, которую нужно будет проверять каждый день. Ещё одним признаком того, что мир вокруг него медленно, но верно сходит с ума.

* * *

Электричка до института шла сорок минут по извилистой ветке, которая петляла через подмосковные леса и дачные посёлки. Данила занял своё обычное место у окна – четвёртый ряд в четвёртом вагоне от головы состава, левая сторона. Здесь меньше всего трясло, и можно было работать за ноутбуком, не боясь, что строчки будут прыгать перед глазами.

Он достал ноутбук с рабочими файлами, раскрыл экран, провёл пальцем по тачпаду и открыл папку с документацией по новому проекту. Сухие технические тексты, схемы алгоритмов, спецификации – всё то, что должно было занять его внимание на ближайшие сорок минут. Но вместо чтения Данила смотрел в окно, следя за тем, как за стеклом проплывает знакомый пейзаж.

Пейзаж был слишком привычным. Те же дачные посёлки с покосившимися заборами, те же перелески с белыми стволами берёз, те же поля с остатками прошлогодней кукурузы. Но сегодня в этой привычности было что-то неправильное. Деревья стояли слишком ровно – идеальные ряды, словно их высаживал садовник с линейкой и угольником. Дома в посёлках казались скопированными – одинаковые крыши, одинаковые окна, одинаковые трубы, из которых поднимался одинаковый дым.

Данила попытался сосредоточиться на экране ноутбука, но взгляд снова скользил к окну. Там, между стволами деревьев, мелькали тени – слишком длинные для утреннего времени, слишком подвижные для неветреной погоды. Иногда ему казалось, что тени движутся не за поездом, а навстречу ему, как будто что-то бежит по лесу параллельным курсом.

«Шесть, семь, восемь, девять, десять – негде зайчику присесть…»

Снова это считалка. Тонкий детский голосок прорезал монотонный стук колёс по рельсам. Данила вздрогнул и быстро оглянулся, шаря глазами по вагону. В утренней электричке сидели обычные пассажиры – мужчины в деловых костюмах, читающие газеты, женщины с сумками, уткнувшиеся в телефоны, подростки в наушниках. Никто не произносил детских стишков. Все были погружены в свои дела, в свои мысли, в свои экраны.

Но голосок продолжал звучать, становясь всё отчётливее – где-то здесь, в этом вагоне, среди взрослых людей и подростков, звучал призрачный детский голос.

Данила надел наушники – дорогие, с активным шумоподавлением, подарок самому себе на день рождения. Включил музыку на половину громкости – инструментальные композиции, которые обычно помогали сосредоточиться. Но тонкий картавый голосок пробивался сквозь мелодию, как игла сквозь ткань.

«Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать – зайчик спрятался в кусты…»

Данила увеличил громкость. Скрипки и виолончели заполнили уши, но детский голос не исчезал. Он звучал не из наушников и не снаружи. Он звучал изнутри, из самой головы, как будто маленькая девочка поселилась у него в мозгу и теперь рассказывала свои считалки прямо в извилины.

Поезд замедлил ход, подъезжая к станции «Лесная». Данила убрал ноутбук в рюкзак, снял наушники и приготовился к выходу. Детский голос стих – то ли потому, что музыка закончилась, то ли потому, что он покидал зону действия какого-то невидимого передатчика.

Двери электрички открылись с характерным шипением пневматики. Данила вышел на перрон, вдохнул утренний воздух с запахом мокрой листвы и дизельного топлива. Здесь всё было обычным – серые бетонные плиты под ногами, ржавые столбы с расписанием, будка дежурной, из которой доносились хриплые записанные обращения к пассажирам.

Он прошёл через подземный переход к автобусной остановке. На улице моросил тот же июльский дождь, который он видел из окна своего дома. Капли падали медленно, лениво, как будто небо не спешило избавиться от своего груза.

На автобусной остановке стояли двое – женщина лет сорока с кожаной сумкой и мужчина в рабочем комбинезоне. Обычные люди, ничем не примечательные. Данила даже не обратил бы на них внимания, если бы не одна деталь.

Они не двигались. Совсем.

Когда Данила подошёл ближе, он заметил эту странность. Женщина и мужчина стояли абсолютно неподвижно. Не переминались с ноги на ногу, как делают все ожидающие транспорта. Не поправляли одежду, не смотрели по сторонам, не проверяли время. Даже не дышали – по крайней мере, Данила как будто бы не ощущал этого.

Они стояли как манекены в витрине магазина. Глаза открыты, позы естественные, но полное отсутствие жизни. Только дождевые капли, стекающие по их лицам, доказывали, что это не восковые фигуры.

– Доброе утро, – громко сказал Данила, остановившись в двух метрах от них.

Никакой реакции. Женщина продолжала смотреть прямо перед собой, на пустую дорогу. Мужчина не шелохнулся, его взгляд был направлен в одну точку на асфальте. Пустые глаза – те самые, о которых он читал в отчётах по проекту. Глаза, в которых не было ни мысли, ни эмоции, ни признака внутренней жизни.

Данила помахал рукой перед лицом женщины. Она не моргнула. Он негромко хлопнул в ладоши рядом с ухом мужчины. Тот не повернул головы.

Сердце забилось чаще. Он достал телефон, хотел было вызвать скорую помощь – может быть, эти люди пострадали от отравления газом или какой-то инфекции. Но в этот момент послышался рокот приближающегося автобуса.

И произошло невероятное.

Люди внезапно ожили. Женщина повернула голову в сторону дороги, поправила сумку на плече. Мужчина сделал шаг вперёд, готовясь к посадке. Движения были естественными, плавными, абсолютно нормальными. Как будто ничего странного не происходило.

Автобус остановился, двери открылись. Женщина и мужчина зашли в салон первыми, заняли места у окон. Данила последовал за ними, всё ещё не веря в то, что только что видел.

Всю дорогу до института он наблюдал за пассажирами, пытаясь понять, не померещилось ли ему происшествие на остановке. Люди в автобусе вели себя обычно – разговаривали по телефонам, смотрели в окна, читали новости. Женщина с сумкой листала журнал, мужчина в комбинезоне дремал, откинув голову на спинку сиденья.