Летний сад

Здесь лотос чуть дрожит при каждом повороте,

Здесь лотос блещет меж камней…

Клянемтесь же, друзья, изгнав из душ тревоги,

Пребыть в прозрачной полумгле,

Покоясь на холмах, – бесстрастные как боги, —

Без темной думы о земле.

Альфред, лорд Теннисон (Перевод К. Бальмонта)

Глава 1. Олений остров, 1946 год

Панцирь (существительное) – твердая толстая раковина или оболочка из кости или хитина, что прикрывает части тела животного, такого как лобстер.

Когда-то давно в Стонингтоне, в штате Мэн, перед рассветом, в конце горячей войны и перед началом холодной, молодая женщина в белом, внешне спокойная, но с дрожащими руками, сидела на скамье у залива и ела мороженое.

Рядом с ней сидел маленький мальчик и тоже ел мороженое; у него было шоколадное. Они время от времени разговаривали; мороженое таяло быстрее, чем женщина успевала есть. Мальчик слушал, как она напевает ему русский романс «Гори, гори, моя звезда», стараясь научить его словам, а он, дразня ее, путал строки. Они наблюдали за тем, как возвращались к берегу ловцы лобстеров. Женщина обычно слышала крики чаек еще до того, как видела сами лодки.

Дул легчайший ветерок, чуть шевеля волосы женщины вокруг лица. Несколько прядей выбились из длинной толстой косы, спадавшей через плечо. Она была светловолосой и миловидной, с прозрачной кожей и прозрачными глазами, веснушчатой. А у загорелого мальчика были черные волосы, и темные глаза, и пухлые детские ножки.

Они как будто сидели здесь без определенной цели, но так лишь казалось. Женщина сосредоточенно наблюдала за лодками на голубом горизонте. Она могла бы посмотреть на мальчика, на мороженое, но не сводила взгляда с залива, словно он притягивал ее.

Татьяна упивалась настоящим, потому что ей хотелось верить, что вчерашнего дня нет, что есть лишь мгновение здесь, на Оленьем острове – одном из длинных пологих островов, расположенных у побережья Центрального Мэна и связанных с континентом паромом или подвесным мостом. По такому мосту длиной в тысячу футов они ехали в своем доме на колесах, старом «номаде-делюкс». Катили через залив Пенобскот, вдоль Атлантики на юг, на самый край мира, в Стонингтон, маленький городок, приютившийся между дубовыми рощами на холмах у самой оконечности Оленьего острова. Татьяна, отчаянно пытавшаяся жить только настоящим, полагала, что нет ничего более прекрасного или мирного, чем эти белые деревянные домики, построенные на склонах вдоль узких грязных дорог и смотрящие на пространство волнующейся воды, за которым она наблюдала день за днем. Это покой. Это настоящее. Все почти так, словно ничего другого нет.

Но с каждым ударом сердца, когда чайки кружили и кричали, что-то вторгалось даже на Олений остров.

В тот день Татьяна и Энтони вышли из дома, чтобы поехать к заливу, и услышали громкие голоса по соседству.

Там жили две женщины, мать и дочь. Одной было сорок, второй двадцать.

– Они снова ругаются, – сказал Энтони. – Вот вы с папой никогда не ссоритесь.

Ссора!

Если бы они ссорились…

Александр ни на йоту не повышал голос. Если он вообще говорил с ней, то никогда не менял глубокого ровного тона, как будто подражал любезному, доброжелательному доктору Эдварду Ладлоу, когда-то любившему ее в Нью-Йорке, – надежному, верному доктору Эдварду. Александр старался приобрести похожие манеры.

Ссора могла бы потребовать пробуждения соучастия в другом человеке. В соседнем доме орали мать и дочь, по какой-то причине они, случалось, препирались в это время дня, и их крики доносились из открытых окон. Хорошая новость: муж и отец, полковник, только что вернулся с войны. Плохая новость: муж и отец, полковник, только что вернулся с войны. Они ждали его, с тех пор как он уехал в Англию в 1942 году, а теперь он здесь.

Он не принимал участия в ссоре. Энтони и Татьяна вышли на дорогу и увидели, что он поставил свою инвалидную коляску в заросшем переднем дворе и впитывал солнце Мэна, подобно какому-нибудь кусту, пока его жена и дочь бесновались в доме. Женщина с сыном приостановились, поравнявшись с его двором.

– Мам, а что с ним такое? – шепотом спросил Энтони.

– Он пострадал на войне.

У полковника не было ног, не было рук, остался лишь торс с обрубками да голова.

– А он может говорить?

Они были перед его воротами.

Внезапно мужчина произнес громко и отчетливо, голосом, привыкшим отдавать приказы:

– Он может говорить, но предпочитает этого не делать.

Энтони и Татьяна остановились перед воротами и несколько мгновений наблюдали за ним. Татьяна открыла защелку, они вошли во двор. Полковник склонился влево, как мешок, слишком тяжелый с одной стороны. Руки отсутствовали почти до локтей. Ноги были отрезаны почти полностью.

– Позвольте вам помочь. – Татьяна посадила его ровно, поправила подушки, что поддерживали его с боков. – Так лучше?

– А-а, – протянул мужчина. – Хоть так, хоть эдак… – Его маленькие голубые глаза уставились на ее лицо. – А вообще знаете, чего бы мне хотелось?

– Чего?

– Сигарету. Я теперь не могу курить; не могу поднести ничего ко рту, как видите. А они… – Он кивнул в сторону дома. – Они скорее сдохнут, чем дадут ее мне.

Татьяна кивнула:

– У меня найдется. Я сейчас вернусь.

Мужчина отвернулся от нее и посмотрел на залив:

– Не вернетесь.

– Вернусь. Энтони, – сказала она, – побудь с этим милым человеком, пока мама не вернется… всего минутку.

Энтони был только рад. Подхватив его, Татьяна посадила мальчика на колено полковника:

– Ты можешь держаться за его шею.

Когда она убежала за сигаретами, Энтони спросил:

– А как вас зовут?

– Полковник Николас Мур, – ответил мужчина. – Но ты можешь называть меня Ником.

– Вы были на войне?

– Да, я был на войне.

– Мой папа тоже, – сказал Энтони.

– Ох… – вздохнул мужчина. – Он вернулся?

– Вернулся.

Прибежала Татьяна и, раскурив сигарету, держала ее у рта Николаса, пока тот курил, глубоко вдыхая дым, как будто втягивал его не просто в легкие, а в самую свою сущность. Энтони сидел на обрубке его ноги, наблюдая за тем, как тот с наслаждением вдыхал дым и с неприязнью выдыхал, как будто не хотел расставаться с никотином. Полковник выкурил две сигареты подряд, и Татьяна склонялась над ним, держа их возле его рта.

Энтони сказал:

– Мой папа был майором, а теперь ловит лобстеров.

– Он капитан, сынок, – поправила его Татьяна. – Капитан.

– Мой папа был майором и капитаном, – сказал Энтони. – Мы собираемся съесть мороженое, пока будем ждать, когда он вернется с моря. Хотите, мы принесем вам мороженое?

– Нет, – ответил Ник, слегка наклоняя голову к черным волосам Энтони. – Но это для меня самые счастливые пятнадцать минут за восемнадцать месяцев.

В этот момент из дома выскочила его жена.

– Что вы тут делаете с моим мужем? – визгливо закричала она.

Татьяна подхватила Энтони на руки.

– Я приду завтра, – быстро сказала она.

– Не вернешься ты, – возразил Ник, уставившись на нее.

И вот теперь они сидели на скамье и ели мороженое.

Вскоре послышались далекие крики чаек.

– Это папа, – затаив дыхание, сказала Татьяна.

Суденышко представляло собой двадцатифутовый шлюп с парусом, хотя большинство рыболовецких судов были оснащены бензиновым мотором. Принадлежал он Джимми Шастеру, достался ему от отца. Джимми любил эту лодку, потому что мог в одиночку выходить на ней в море и ловить лобстеров сетью. «Работа для одного» – так он говорил. А потом его рука застряла в лебедке, попав под канат, что вытягивал тяжелую ловушку для лобстеров из воды. И чтобы высвободиться, ему пришлось отрезать себе руку у запястья, что спасло ему жизнь и избавило от участия в войне, – но теперь он не мог обойтись без помощников. Проблема заключалась в том, что все матросы в последние четыре года находились в Хюртгенском лесу и при Иводзиме.

Десять дней назад Джимми стал матросом. Сегодня он был на корме, а высокий молчаливый человек, сосредоточенный, в оранжевом комбинезоне и черных резиновых сапогах, – выпрямившись, стоял на носу и пристально смотрел на берег.

Татьяна, в белом хлопковом платье, поднялась со скамьи и, когда шлюп подошел достаточно близко, хотя и не к самому берегу, замахала руками, раскачиваясь из стороны в сторону. «Александр, я здесь, я здесь», – словно говорили ее руки.

Увидев ее наконец, он помахал в ответ.

Шлюп встал у торгового причала, ловушки открыли над баками. Спрыгнув вниз, высокий мужчина сказал, что вернется, чтобы разгрузиться и прибраться, быстро ополоснул руки под краном на причале и пошел вверх по склону от причала, к скамье, где сидели женщина и мальчик.

Ребенок побежал ему навстречу.

– Привет! – сказал он и застенчиво замер.

– Привет, дружок. – Мужчина не мог потрепать волосы Энтони: его руки были слишком грязными.

Под оранжевым прорезиненным комбинезоном на нем были темно-зеленые армейские штаны и зеленый армейский джемпер с длинными рукавами, пропитанный потом, рыбой и соленой водой. Черные волосы были подстрижены коротко, по-военному, худое вспотевшее лицо украшала черная щетина.

Он подошел к женщине в ослепительном белом, все так же сидевшей на скамье. Она подняла взгляд ему навстречу – и все поднимала и поднимала, потому что он был очень высок.

– Привет.

Это прозвучало как выдох. И она перестала есть мороженое.

– Привет. – К ней он не прикоснулся. – Твое мороженое тает.

– Ох, я знаю… – Она облизнула вафельный рожок, стараясь остановить капли, но толку в том не было: мороженое уже превратилось в густое молоко и продолжало вытекать. Он смотрел на нее. – Похоже, мне его никогда не съесть до того, как оно растает, – пробормотала она, вставая. – Хочешь оставшееся?

– Нет, спасибо.

Она еще немного откусила, потом бросила рожок в урну. Он показал на ее губы.

Она облизнула их, чтобы снять остатки ванильного молока:

– Так лучше?

Он не ответил. Спросил:

– Вечером у нас опять лобстеры?

– Конечно. Как пожелаешь.

– Я пока хочу вернуться обратно и закончить работу.

– Да, конечно. А нам, может, спуститься к причалу? Подождать тебя?

– Я хочу помочь, – заявил Энтони.

Татьяна энергично встряхнула головой. Ей потом будет не отмыть с мальчика рыбный запах.

– Ты такой чистый, – сказал Александр. – Почему бы тебе не остаться с матерью? Я скоро.

– Но я хочу помочь тебе.

– Ну, тогда спускайся, может, мы найдем для тебя какое-то дело.

– Только пусть не прикасается к рыбе, – пробормотала Татьяна.

Ей не слишком нравилась работа Александра в качестве ловца лобстеров. От него несло рыбой, когда он возвращался. Все, к чему он прикасался, пахло ею. Несколько дней назад, когда она слегка ворчала, почти поддразнивая его, он сказал:

– В Лазареве ты никогда не жаловалась на то, что я ловил рыбу. – И он не шутил. Наверное, она выглядела довольно мрачно, поскольку он добавил: – В Стонингтоне нет другой работы для мужчины. Если ты хочешь, чтобы от меня пахло по-другому, нам придется куда-нибудь переехать.

Татьяна не хотела переезжать. Они только что устроились здесь.

– А насчет другого… – сказал Александр. – Я не хочу снова заводить этот разговор.

Верно, не надо вспоминать Лазарево, другой момент у моря рядом с вечностью. Но он был – в старой, пропитанной кровью стране. В конце концов, Стонингтон – с его теплыми днями и прохладными ночами, с пространством спокойной соленой воды везде, куда ни посмотри, с серебристо-синим небом и пурпурными люпинами, отражавшимися в прозрачном заливе вместе с белыми лодками, – это было больше, чем они когда-либо желали. Это было даже больше, чем они могли вообразить.

Единственной здоровой рукой Джимми замахал Александру.

– И как у вас прошел день? – спросила Татьяна, стараясь поддерживать разговор, пока они спускались к причалу.

Александр был в своих тяжелых резиновых сапогах. Татьяна чувствовала себя невероятно маленькой рядом с ним, в его подавляющем присутствии.

– Хороший был улов?

– Неплохой. Хотя большинство лобстеров были слишком маленькими, пришлось их выпустить. И много самок с икрой, их тоже отпустили.

– Тебе не нравятся самки с икрой? – Татьяна придвинулась чуть ближе, глядя на него снизу вверх.

Слегка моргнув, он шагнул в сторону:

– Они хороши, но их нужно отпустить в воду, чтобы они могли метать икру. Не подходи так близко, я грязный. Энтони, мы не сосчитали лобстеров. Поможешь их сосчитать?

Джимми любил Энтони.

– Приятель! Иди сюда. Хочешь посмотреть, сколько лобстеров поймал сегодня твой папа? Похоже, у нас их сотня, так что пока это лучший день.

Татьяна сумела заглянуть в глаза Александру.

Он пожал плечами:

– Когда мы находим в одной ловушке двенадцать лобстеров, а отпускать приходится десять, я не стал бы считать это хорошим днем.

– Два законных в одной ловушке – это отлично, Александр! – заявил Джимми. – Не беспокойся, ты это поймешь. Иди сюда, Энтони, посмотри на них!

Сохраняя уважительную дистанцию, Энтони заглянул в бак, где лобстеры, уже связанные и измеренные, карабкались друг на друга. Он говорил своей матери, что его не пугают их клешни, тем более связанные. В особенности после того, как отец объяснил ему:

– Они каннибалы, Энт. Им нужно связывать клешни, иначе они начнут есть друг друга прямо в цистерне.

Энтони спросил нарочито ровным тоном:

– Так вы уже сосчитали их?

Александр качнул головой, глядя на Джимми.

– Ох, нет-нет, – поспешно ответил тот. – Я был занят, поливал палубу из шланга. Я лишь приблизительно назвал их число. Хочешь сосчитать?

– Я не умею считать дальше двадцати семи.

– Я тебе помогу, – предложил Александр.

Поднимая лобстеров по одному, он позволял Энтони считать их, пока тот не доходил до десяти, а потом осторожно, чтобы не поломать клешни, складывал их в большие синие переноски.

Наконец Александр сказал Энтони:

– Сто два.

– Вот видишь? – обрадовался Джимми. – Четыре для тебя, Энтони. Тогда мне останется девяносто восемь. И все они отличные, большие, как полагается, с пятидюймовым панцирем – ну то есть их раковиной, приятель. Мы получим за каждого по семьдесят пять центов. Твой папа добыл сегодня для меня почти семьдесят пять долларов. Да, – добавил он. – Благодаря твоему папе я наконец могу зарабатывать на жизнь.

Он посмотрел на Татьяну, стоявшую на безопасном расстоянии от брызг воды из-под лодки. Она вежливо улыбнулась; Джимми коротко кивнул, но не улыбнулся в ответ.

Пока на рыбном рынке не начали собираться покупатели – из небольших магазинов, из ресторанов рыбных блюд, даже из курортного Бар-Харбора, – Александр мыл и приводил в порядок лодку, чистил ловушки, сворачивал канаты и ходил в конец причала, чтобы купить три бочонка сельди для приманки на следующий день, – рыбу он сложил в сетки и опустил в воду. Селедки в этот день поймали много: у него теперь было достаточно приманки для ста пятидесяти ловушек.

Он получил десять долларов за дневную работу и уже тщательно мыл руки очень крепким мылом под краном на причале, когда к нему подошел Джимми.

– Хочешь подождать и вместе со мной продать их? – Он показал на лобстеров. – Я тебе заплачу еще два доллара. А потом мы сможем выпить.

– Я не могу, Джимми. Но спасибо. Может, в другой раз.

Джимми снова посмотрел на Татьяну, солнечную и белую, и отвернулся.

Они пошли вверх по холму к своему дому.

Александр отправился принять ванну, побриться, подстричь волосы, а Татьяна, положив лобстеров в холодильник, чтобы усыпить их, вскипятила воду. Готовить лобстеров было очень легко, десять-пятнадцать минут в соленой воде. Они были очень вкусными, приятно было взламывать клешни, доставая мясо, кладя его в растопленное масло. Но иногда Татьяна думала, что скорее предпочла бы потратить на лобстеров два доллара в рыбной лавке раз в месяц, чем видеть, как Александр каждый день тратит тринадцать часов на лодке и получает четыре лобстера бесплатно. Это совсем не выглядело бесплатным. Прежде чем он вышел из ванной, она встала у двери, осторожно постучала и спросила:

– Тебе что-нибудь нужно?

За дверью было тихо. Она постучала громче. Дверь открылась, он навис над ней, свежий и выбритый, уже одетый. На нем были чистый зеленый джемпер и армейские штаны. Татьяна откашлялась и опустила взгляд. Когда она была босиком, ее губы находились на уровне его сердца.

– Что-нибудь нужно? – повторила она шепотом, чувствуя себя такой ранимой, что ей стало трудно дышать.

– Все в порядке, – ответил он, обходя ее. – Давай поедим.

Они ели лобстеров с растопленным маслом и морковью, луком и картофельным пюре. Александр съел трех лобстеров, бо́льшую часть пюре, хлеба и масла. Татьяна нашла его в Германии полностью истощенным. И теперь он ел за двоих, но все равно оставался очень худым. Она подкладывала еду на его тарелку, наполняла его стакан. Он пил пиво, воду, колу. Они тихо ели в маленькой кухне, которой домовладелица позволила им пользоваться, если они освободят ее до семи или будут готовить ужин и для нее. Они уходили до семи, и еще Татьяна оставляла ей немного пюре.

– Александр, у тебя… боль в груди?

– Нет, все в порядке.

– Вчера вечером чувствовалось – немного мягковато… – Она отвела взгляд, вспоминая прикосновение. – Еще не зажило до конца, а ты постоянно занимаешься этими ловушками. Мне не хочется, чтобы инфекция вернулась. Может, следует наложить повязку с фенолом?

– Я в порядке.

– Может, заново перевязать?

Он промолчал, просто посмотрел на нее, и на мгновение между ними, между его бронзовыми глазами и ее сине-зелеными, проскочило прошлое: Берлин, комната в помещении американской армии… Посольство, где они провели ночь, которая, как оба были уверены, была их последней ночью на земле, когда она зашивала его изодранную грудную мышцу и плакала, а он сидел неподвижно, как камень, и смотрел сквозь нее – почти как сейчас. И тогда он сказал ей: «…У нас никогда не было будущего».

Татьяна первой отвела взгляд – она всегда отводила его первой – и встала.

Александр вышел наружу, чтобы посидеть на стуле перед домом на холме, смотрящем на залив. Энтони потащился за ним. Александр сидел молча и неподвижно, а Энтони носился по заросшему двору, подбирал камни, сосновые шишки, искал червяков, пчел, божьих коровок.

– Ты не найдешь сейчас божьих коровок, сынок. Их сезон в июне, – сказал наконец Александр.

– А-а, – откликнулся Энтони. – Тогда что вот это?

Наклонившись вбок, Александр присмотрелся:

– Я не вижу.

Энтони подошел ближе.

– Все равно не вижу.

Энтони подошел еще, протягивая руку, подняв указательный палец с божьей коровкой.

Лицо Александра было уже в нескольких дюймах от нее.

– Хм… Все равно не вижу.

Энтони посмотрел на божью коровку, потом на отца и медленно, застенчиво забрался к нему на колено, чтобы снова показать насекомое.

– Ладно-ладно, – сказал Александр, обнимая мальчика обеими руками. – Теперь вижу. Вынужден признать. Ты был прав. Божьи коровки в августе. Кто бы подумал?

– А ты раньше видел божьих коровок, пап?

Александр помолчал.

– Очень давно, рядом с городом, который называется Москва.

– Это в… Советском Союзе?

– Да.

– Там у них есть божьи коровки?

– У них были божьи коровки – пока мы их всех не съели.

Энтони вытаращил глаза.

– Просто больше нечего было есть, – пояснил Александр.

– Энтони, твой отец просто шутит, – сказала Татьяна, выходя из дома и вытирая влажные руки чайным полотенцем. – Он старается быть забавным.

Энтони всмотрелся в лицо Александра:

– Это было забавно?

– Таня, – рассеянно произнес Александр, – мне не встать. Можешь принести мне сигареты?

Она быстро ушла и вернулась с сигаретами. Поскольку стул здесь был только один и сесть ей было негде, она вложила сигарету в губы Александра, наклоняясь над ним, положив руку ему на плечо, зажгла ее, а Энтони тем временем положил жучка на ладонь Александра:

– Пап, не ешь эту божью коровку! – Маленькая ручка обвилась вокруг шеи Александра.

– Не стану, сынок. Я сыт.

– А вот что забавно, – сказал Энтони. – Мы с мамой сегодня познакомились с одним человеком. Полковником. Его зовут Ник Мур.

– О, вот как? – Александр смотрел вдаль, глубоко затягиваясь сигаретой из руки Татьяны, все так же склонявшейся над ним. – И каков он?

– Он был похож на тебя, папа, – ответил Энтони. – Просто похож на тебя.

Посреди ночи мальчик проснулся и закричал. Татьяна подошла к нему, чтобы успокоить. Он утих, но не захотел оставаться один в своей кровати, хотя ее отделяла от родительской лишь ночная тумбочка.

– Александр, – шепотом окликнула она, – ты не спишь?

– Уже нет, – ответил он, вставая.

Отставив в сторону тумбочку, Александр сдвинул вместе кровати, чтобы Энтони лежал рядом с матерью. Они постарались устроиться поудобнее, он лег у стены, обняв Татьяну, а Татьяна обняла Энтони, который тут же заснул. Татьяна же лишь сделала вид, что тоже спит. Она знала, что через мгновение Александр поднимется с постели.

И действительно, через мгновение он ушел. Она прошептала ему вслед: «Шура, милый…» И через несколько минут тоже встала, набросила халат и вышла из дома. Его не было ни в кухне, ни во дворе. Татьяна искала его всю дорогу вниз до причала. Он сидел на скамье, где обычно сидела сама Татьяна, ожидая возвращения Александра с моря. Она увидела вспышку его сигареты. Он был в одних солдатских штанах и дрожал. Обхватив себя руками, он раскачивался взад-вперед.

Татьяна остановилась.

Она не знала, что делать.

Она никогда не знала, что делать.

Развернувшись, Татьяна ушла в спальню. Она лежала в постели, не моргая смотрела куда-то через голову спящего Энтони, пока Александр не вернулся, замерзший и дрожащий, и не устроился рядом с ней. Она не шевельнулась, а он ничего не сказал, не издал ни звука. Лишь его холодная рука обняла ее. Они лежали так до четырех утра, когда он встал, чтобы отправиться на работу. Пока он размалывал в ступке кофейные зерна, она намазала для него маслом свежую булочку, набрала воду во фляжки и приготовила сэндвич, чтобы он взял его с собой. Он поел, выпил кофе, а потом ушел, но перед этим его свободная рука на мгновение скользнула под ее сорочку, задержалась на ягодицах и между ногами…

Они пробыли на Оленьем острове ровно пять минут, вдохнули полуденный соленый воздух, увидели рыбацкие лодки, что возвращались к берегу, – и Татьяна тут же сказала, что месяца на это место не хватит. Прежде они договорились, что в каждом штате проведут месяц, а после отправятся дальше. Сорок восемь штатов, сорок восемь месяцев, начиная с Оленьего острова.

– Месяца будет недостаточно, – повторила она, когда Александр промолчал.

– В самом деле? – наконец пробормотал он.

– Тебе не кажется, что здесь замечательно?

В ответ по его губам скользнула короткая ироническая улыбка.

На первый взгляд в Стонингтоне было все, что нужно: универсальный магазин, галантерейный магазин, хозяйственный магазин. В универмаге продавали и газеты, и журналы, и, что куда важнее, сигареты. Здесь имелись также кофейные зерна и шоколад. На севере и юге Оленьего острова держали коров – а следовательно, имелись молоко, сыр и масло, – а также и кур, которые несли яйца. Грузовые суда доставляли зерно. Хлеба было в достатке. И много яблок, груш, слив, бобов, помидоров, огурцов, лука, моркови, турнепса, редиса, баклажанов, цукини. И изобилие дешевых лобстеров, форели, разной морской и речной рыбы. И даже говядина и цыплята, хотя они их и не ели никогда. Кто бы мог поверить, что эта страна прошла через Великую депрессию и мировую войну?

Александр сказал, что на десять долларов в день не прожить.

Татьяна заявила, что этого будет достаточно.

– А как насчет туфель на высоком каблуке? И платьев для тебя? Кофе? А мои сигареты?

– На сигареты определенно не хватит. – Татьяна заставила себя улыбнуться при виде его лица. – Я шучу. Этого хватит на все.

Она не хотела упоминать о том, что сумма, которую он тратит на сигареты, почти равняется той, что они тратят на еду для всех троих в течение недели. Но зарабатывал ведь только Александр. И он мог тратить свои деньги так, как ему хотелось.

Когда она пила воскресный кофе, она говорила с ним на английском. А он отвечал на русском, выкуривая воскресные сигареты и читая воскресную газету.

– В Индокитае назревают волнения, – сказал он по-русски. – Там властвовали французы, но во время войны отдали все Японии. Японцы проиграли войну, но уходить оттуда не желают. Французы, спасенные победителями и вставшие на их сторону, хотят вернуть свои колонии. Японцы возражают. Соединенные Штаты, оставаясь нейтральными, помогают своей союзнице Франции, но они буквально стоят между молотом и наковальней, потому что помогают и Японии тоже.

– Мне казалось, Японии теперь не разрешается иметь армию? – спросила по-английски Татьяна.

Он ответил по-русски:

– Верно. Но у них есть постоянная армия в Индокитае, и, пока Штаты их не вынудят, они не сложат оружие.

Татьяна спросила на английском:

– А почему тебя все это интересует?

Он ответил по-русски:

– А-а… видишь ли… как будто и без того мало проблем… но ведь Сталин десятилетиями обхаживал этого крестьянина Хо Ши Мина, платил за его короткие образовательные поездки в Москву, поил водкой и кормил икрой, учил марксистской диалектике и отдавал ему кое-что из старых пистолетов-пулеметов Шпагина и минометов и даже неплохие американские «студебекеры», полученные по ленд-лизу, а заодно тренировал и обучал прямо на территории Советов его небольшую банду вьетконговцев.

– Учил их воевать с японцами, с которыми Советы воевали и которых ненавидели?

– Можешь не поверить, но это не так. Воевать с прежним союзником Советов, колониальной Францией. Ирония? – Александр загасил сигарету, отложил газету. – А где Энтони? – тихо спросил он по-английски, но не успел даже потянуться к руке Татьяны, как в кухню вошел Энтони.

– Я здесь, пап. А что?

Им нужна была комната, где они могли бы просто побыть вдвоем, но Энтони так не думал, и, кроме того, у старой домовладелицы такой комнаты не было. У них был выбор между крошечной комнатой рядом с кухней, в узком вертикальном домике, смотрящем на залив, с двумя двуспальными кроватями, с ванной и туалетом в конце коридора, – и их собственным домом на колесах, с одной кроватью, без ванны и без туалета.

Они заглядывали и в другие дома. В одном жила семья из пяти человек. В другом – из трех. В третьем ютились семеро, и все женщины. Поколения и поколения женщин, заполнявших белые домики, и старики, уходившие в море. И молодые мужчины – кто-то цел и невредим, кто-то нет, – понемногу возвращавшиеся с войны.

Миссис Брюстер жила одна. Ее единственный сын не вернулся, хотя Татьяна не думала, что он воевал. Какая-то фальшь звучала в словах старой леди: «О, ему пришлось уехать на какое-то время». Ей было шестьдесят шесть лет, и сорок восемь из них она вдовствовала: ее муж погиб на испано-американской войне.

– В тысяча восемьсот девяносто восьмом? – шепотом спросила Александра Татьяна.

Он пожал плечами. Его тяжелая рука слегка сжала плечо Татьяны, давая понять, что ему не слишком нравится миссис Брюстер, но Татьяне все равно было радостно ощутить его прикосновение.

– Это ваш муж, да? – с подозрением спросила миссис Брюстер, прежде чем решилась сдать им комнату. – Он не из… – Она неопределенно помахала рукой. – Потому что мне не хотелось бы иметь такого жильца в моем доме.

Александр молчал. Трехлетка спросил:

– Иметь кого?

Домовладелица прищурилась, глядя на Энтони:

– Это твой отец, малыш?

– Да, – ответил Энтони. – Он солдат. Он был на войне и в тюрьме.

– Да, – сказала миссис Брюстер, отводя взгляд. – Тюрьма – это тяжело. – Потом она прищурилась, повернувшись к Татьяне. – Что это у вас за акцент? По мне, так не американский.

Энтони чуть было не сказал:

– Рус…

Но Александр быстро загородил собой жену и сына:

– Так вы сдадите нам комнату или нет?

Она сдала комнату.

А теперь Александр спросил Татьяну:

– Зачем мы купили фургон, если не собираемся в нем жить? Мы могли бы и продать его. Напрасная трата денег.

А что бы они делали, когда попали в пустыню на западе, – хотелось бы знать Татьяне. В белые холмы Калифорнии? В Адский каньон в Айдахо? Несмотря на свою внезапную бережливость, Александр не продал дом на колесах, мечта о нем была еще свежа. Но в том-то и заключалась суть: хотя Татьяна знала, что Александру нравилась идея дома на колесах и именно он хотел купить его, ему не слишком нравилась реальность.

У Татьяны сложилось впечатление, что многое в его новой, гражданской жизни вызывало у него те же чувства.

В фургоне не было проточной воды. А Александр постоянно мыл то одну часть своего тела, то другую. Это стало результатом того, что он слишком много лет находился слишком близко от других людей. Он маниакально мыл руки; конечно, на них почти постоянно были следы рыбы, но в штате Мэн просто не было достаточно мыла, или лимонов, или уксуса, чтобы руки стали достаточно чистыми, по мнению Александра. Им приходилось платить миссис Брюстер лишних пять долларов в неделю за ту воду, что они расходовали.

Александру, возможно, нравилась идея иметь сына, но теперь рядом постоянно находился трехлетний мальчик, который никогда не отходил от матери и спал в одной комнате с ними! И забирался к ним в постель ночами. Нет, это было слишком для солдата, никогда не общавшегося с детьми.

– Ночные кошмары трудно вынести такому малышу, – объясняла Татьяна.

– Я понимаю, – очень вежливо отвечал Александр.

Возможно, когда-то Александру нравилась мысль о том, чтобы обзавестись женой, но насчет реального положения дел… Татьяна и в этом не была уверена. Может, он каждый их день искал Лазарево, но, судя по тому, как он себя вел, Татьяна вполне могла ожидать в ответ: «Какое Лазарево?»

Его глаза, прежде имевшие карамельный оттенок, стали холодными, медными, жесткими и невыразительными. Он вежливо поворачивался к ней лицом, она вежливо поворачивалась к нему. Он хотел тишины – она была тихой. Он хотел веселья – она старалась быть забавной. Он хотел еды – она кормила его до отвала. Он хотел прогуляться – она была готова идти. Ему нужны были газеты, журналы, сигареты – она приносила все. Он хотел молча посидеть на своем стуле – она молча сидела на полу рядом с ним. Все, чего он хотел, она готова была дать ему в то же мгновение.

Теперь, в середине солнечного дня, Татьяна стояла босиком перед зеркалом, в желтом полупрозрачном муслиновом платье, как у крестьянской девушки, – оценивала, определяла, изучала.

Ее волосы были распущены. Лицо тщательно вымыто, зубы чисты и белы. Летние веснушки на носу и щеках были цвета тростникового сахара, зеленые глаза сияли. Она втерла в руки шоколадное масло, чтобы смягчить их, – на случай если он возьмет ее за руку, когда они пойдут после ужина прогуляться по Мейн-стрит. Она капнула за уши мускусного масла, на случай если он наклонится к ней. Наложила немного блеска на пухлые губы и сжала их, чтобы они стали мягче и розовее. И стояла, глядя, раздумывая. Фальшиво улыбнулась, чтобы губы не выглядели надутыми, и вздохнула.

Ее ладони скользнули под платье и обхватили грудь. Соски затвердели. После рождения Энтони тело изменилось. После кормления ее грудь благодаря питательной американской еде не потеряла полноты. Несколько бюстгальтеров, имевшихся у Татьяны, теперь ей не подходили, ей было в них неловко. Вместо лифчика она иногда надевала белые обтягивающие майки, достаточно плотные, чтобы поддерживать грудь, которая имела обыкновение покачиваться на ходу, привлекая взгляды. Необязательно мужа, просто мужчин вроде молочника.

Она медленно приподняла грудь, чтобы посмотреть в зеркало на свои стройные округлые бедра, на гладкий живот. Татьяна была худощава, но все линии ее тела словно округлились после рождения Энтони – будто она перестала быть девочкой в тот момент, когда он вошел в этот мир.

Но она была девочкой со скромной грудью, когда военный с винтовкой за спиной увидел ее и перешел улицу.

Она спустила легкие трусики, чтобы рассмотреть треугольник светлых волос. Прикасалась к себе, пытаясь представить, что он мог почувствовать, когда впервые дотронулся до нее. Заметив кое-что в зеркале, Татьяна присмотрелась, потом наклонила голову, чтобы глянуть на ноги. На внутренней стороне бедер виднелись маленькие свежие синяки – следы его пальцев.

При виде их Татьяна ощутила живое биение в чреслах и тут же выпрямилась, со вспыхнувшим лицом поправила одежду и принялась расчесывать волосы, решая, что с ними делать. Александр никогда прежде не видел ее волосы такой длины: они теперь падали до поясницы. Она подумала, что ему это понравится, но он как будто и внимания не обратил. Татьяна знала, что цвет и фактура ее волос не были естественными. Она восемь месяцев назад, перед поездкой в Европу, покрасила их в черный цвет, потом старательно высветлила в прошлом месяце в Гамбурге, и теперь они были сухими и ломкими. Перестали быть шелковистыми. Может, он поэтому к ним не прикасался? Она не знала, что с этим делать.

Татьяна заплела обычную косу, оставив пряди спереди и длинный свободный конец сзади, перевязала желтой атласной лентой, на случай если он все же коснется ее волос. Потом позвала Энтони, игравшего в пыли снаружи, умыла его, убедилась, что на шортах и рубашке нет пятен, поправила ему носки.

– Зачем ты возишься в грязи, Энтони, как раз перед тем, как мы идем к папе? Ты знаешь, что должен быть аккуратным ради него.

Александру нравилось видеть жену и сына в полном порядке, когда они приходили встретить его на причале. Татьяна знала, что он доволен, когда они выглядят аккуратно, подтянуто, радостно.

Цветы в Стонингтоне выглядели ошеломляюще – высокие мерцающие люпины играли пурпурными и голубыми оттенками; Татьяна с Энтони собрали недавно немного, и теперь Татьяна вплела один в прическу – пурпурный, как сирень, по контрасту с ее золотистыми волосами, потому что раньше ему и это нравилось.

Она внимательно осмотрела свои ногти, убеждаясь в их чистоте. Оба они ненавидели грязные ногти. Теперь, когда Татьяна бросила работу и Александр был с ней, она отрастила ногти немного длиннее, потому что (хотя он никогда ничего не говорил) он молча откликался на легкие прикосновения ее ногтей.

В тот день у нее было несколько минут, и она покрасила их красным лаком.

Тогда он ничего не сказал о ногтях. (Или о сиреневых люпинах, атласе в волосах, о ее губах, бедрах, груди, белоснежных трусиках.) На следующий день спросил:

– Это в Стонингтоне продается такой изумительный лак для ногтей?

– Я не знаю. Этот я привезла с собой.

Он молчал так долго, что Татьяна подумала: он ее не слышал.

– Ну, это должно было понравиться всем инвалидам Нью-Йоркского университета.

Ах, это уже какое-то соучастие… Небольшое… но это начало. Но что на это ответить? «Это не для инвалидов»? Она понимала, что это некая ловушка, код, говоривший: «Если сиделкам не разрешается красить ногти, зачем ты купила этот лак, Татьяна?»

Позже тем вечером, за кухонным столом, она стерла лак ацетоном. Когда он увидел, что лак исчез, сказал:

– Мм… Значит, другие инвалиды не оценили красные ногти?

Она подняла на него взгляд.

– Ты шутишь? – спросила она, и у нее задрожали кончики пальцев.

– Конечно, – ответил он без намека на улыбку.

Татьяна выбросила красный нью-йоркский лак, кокетливые послевоенные нью-йоркские платья с рюшами, нью-йоркские блестящие туфли на высоком каблуке от «Феррагамо». Что-то происходило с Александром, когда он видел ее в нью-йоркской одежде. Она могла бы спросить, в чем дело, а он бы ответил, что ни в чем, и это было бы все, что он сказал бы. Поэтому Татьяна выкинула эти вещи и купила желтое муслиновое платье, и хлопковое платье в цветочек, и белое облегающее платье, и голубое – уже в Мэне. Александр все равно ничего не говорил, но стал менее молчаливым. Теперь он разговаривал с ней о разном, вроде Хо Ши Мина и его военных банд.

Она старалась, старалась быть забавной с ним, как прежде.

– Эй, хочешь услышать шутку?

– Конечно расскажи.

Они шли вверх по холму к Стонингтону следом за пыхтящим Энтони.

– Один человек много лет молился о том, чтобы попасть в рай. Однажды он шел по узкой тропе в горах, споткнулся и упал в пропасть. Но каким-то чудом зацепился за чахлый куст и закричал: «Кто-нибудь! Пожалуйста, помогите! Есть там кто-нибудь?» И через несколько минут ему ответил голос: «Я здесь». – «Ты кто?» – «Господь». – «Если ты Бог, сделай что-нибудь!» – «Послушай, ты так долго просил привести тебя в рай! Так просто разожми пальцы – и тут же очутишься в раю». Немного помолчав, человек крикнул: «Есть тут кто-нибудь другой? Прошу… помогите!»

Сказать, что Александр не засмеялся над анекдотом, было бы ничего не сказать.

У Татьяны дрожали руки, когда бы она ни думала о нем. Она дрожала дни напролет. Она ходила по Стонингтону как во сне, напряженная, неестественная. Она склонялась к сыну, выпрямлялась, поправляла платье, приглаживала волосы… Но нервное ощущение в животе не утихало.

Татьяна старалась быть немножко дерзкой с ним, меньше его бояться.

Он никогда не целовал ее на глазах у Джимми или других рыбаков, вообще на виду у кого-либо. Иногда вечерами, когда они гуляли по Мейн-стрит и заглядывали в магазинчики, он мог купить ей шоколадку, и она поднимала голову, чтобы поблагодарить его, и тогда он мог поцеловать ее в лоб. В лоб!

Как-то вечером Татьяна, устав от этого, вскочила на скамейку и обняла его.

– Хватит уже! – воскликнула она и поцеловала его в губы.

В одной руке он держал сигарету, в другой – мороженое Энтони, и ему ничего не оставалось, как прижаться к ней.

– Слезь сейчас же, – тихо сказал он, мягко отвечая на поцелуй. – Что это на тебя нашло?

Господа присяжные, леди и джентльмены, я представляю вам солдата!

Бродя вместе с Энтони по холмам Стонингтона, Татьяна познакомилась с женщинами, работавшими в магазинах, и мальчиками, развозившими молоко. Она подружилась с одной фермершей на Истерн-роуд; той было слегка за тридцать, а ее муж, морской офицер, все еще продолжал воевать с Японией. Нелли каждый день наводила порядок в доме, выдергивала сорняки в палисаднике, а потом сидела на скамейке перед домом в ожидании мужа – так Татьяна с ней и познакомилась, просто проходя мимо с сыном. После того как они поболтали пару минут, Татьяна пожалела эту женщину: та живо напомнила ей ее собственные горести, – а потом спросила у Нелли, нужна ли ей помощь на ферме. У той имелся акр земли, где росли картофель, томаты и огурцы. Татьяна кое-что понимала в этом.

Нелли с радостью согласилась, сказала, что может платить Татьяне два доллара в день из армейского жалованья мужа.

– Это все, что я могу пока что себе позволить, – пояснила она. – Когда мой муж вернется, я смогу платить вам больше.

Но война кончилась уже год назад, а от него все еще не было вестей. Татьяна твердила, что не стоит беспокоиться.

Как-то за кофе Нелли слегка разоткровенничалась:

– А что, если он вернется, а я не буду знать, как с ним разговаривать? Мы были совсем недолго женаты, когда он отправился на войну. Вдруг окажется, что мы совсем чужие друг другу?

Татьяна покачала головой. Ей было знакомо такое.

– А твой муж когда вернулся? – с легкой завистью спросила Нелли.

– Месяц назад.

– Повезло тебе.

Вмешался Энтони:

– Папа не возвращался. Он никогда не возвращался. Мама мне позволяет его искать.

Нелли непонимающе уставилась на Энтони.

– Энтони, пойди поиграй минутку снаружи. Дай нам с Нелли договорить.

Татьяна растрепала волосы Энтони и выставила его за дверь.

– Уж эти детишки в наши дни… Ты их учишь думать, что говоришь. Я даже не поняла, о чем это он.

В тот вечер Энтони сообщил Александру, что мама нашла работу. Александр задал ему несколько вопросов, и Энтони, радуясь тому, что его расспрашивают, рассказал Александру о Нелли, и ее картошке, и помидорах, и огурцах, и о ее муже, которого дома нет, и как Нелли придется отправиться искать его.

– Вот как мама поехала и нашла тебя.

Александр перестал спрашивать. Он лишь сказал после ужина:

– Мне казалось, ты говорила, что мы проживем на десять долларов в день.

– Это просто для Энтони. На его леденцы и мороженое.

– Нет. Я буду работать вечерами. Если я помогу продавать лобстеров, будет еще два доллара.

– Нет! – Татьяна тут же понизила голос. – Ты и так много работаешь. Очень много. Нет. А мы с Энтони все равно целыми днями играем.

– Это хорошо, – кивнул он. – Играйте.

– У нас есть время на все. Мы с ним будем рады ей помочь. И, кроме того, – добавила Татьяна, – она так одинока.

Александр отвернулся. И Татьяна отвернулась.

На следующий день Александр, вернувшись с моря, сказал:

– Скажи Нелли, пусть прибережет свои два доллара. Мы с Джимми договорились. Если я поймаю больше ста пятидесяти законных лобстеров, он будет платить мне дополнительно пять долларов. И потом еще пять за каждые пятьдесят сверх ста пятидесяти. Что думаешь?

Татьяна подумала:

– Сколько у вас ловушек на траулере?

– Десять.

– По два законных лобстера на ловушку… не больше двадцати на раз… одна ловушка в час, потом вытащить их, снова забросить… этого недостаточно.

– Когда речь обо мне, – сказал он, – ты разве не превращаешься в милого маленького капиталиста?

– Ты дешево продаешь себя. Как лобстера.

Джимми тоже должен был это понимать – рыночная цена на лобстеров росла, и Александр получал много предложений с других лодок, поэтому Джимми изменил условия даже без просьбы, стал платить Александру лишних пять долларов за каждые пятьдесят сверх первых пятидесяти. Вечером Александр так уставал, что с трудом удерживал в руках стакан с пивом.

Татьяна мариновала помидоры Нелли, варила Нелли томатный суп, старалась готовить томатный соус. Татьяна научилась готовить очень хороший томатный соус у своих друзей из Маленькой Италии, почти как будто и сама была итальянкой. Ей хотелось и для Александра приготовить томатный соус, такой, какой обычно готовила его мать-итальянка, но для этого нужен был чеснок, а на Оленьем острове его ни у кого не было.

Татьяна скучала по Нью-Йорку, вспоминала о шумном людном рынке по утрам в субботу в Нижнем Ист-Сайде, о своей веселой подруге Викки, о работе в госпитале на острове Эллис. И поэтому чувствовала себя виноватой: она тосковала по прежней жизни, хотя и не могла так жить без Александра.

Татьяна одна работала на поле, а Нелли занималась с Энтони. Татьяне понадобилась неделя, чтобы перекопать все поле Нелли – сто пятьдесят бушелей картофеля. Нелли поверить не могла, что его так много. Татьяна договорилась с универмагом по пятьдесят центов за бушель и заработала для Нелли семьдесят пять долларов. Нелли была потрясена. А Александр после двенадцати часов на лодке помогал Татьяне перевезти все сто пятьдесят бушелей в магазин. В конце недели Нелли все же заплатила Татьяне те же два доллара за день.

Когда Александр это услышал, он на мгновение даже лишился голоса.

– Ты сделала ей семьдесят пять долларов, ты перетащила все эти долбаные бушели вверх по холму за нее, и ты продолжаешь называть ее подругой, хотя она заплатила тебе гроши?

– Тише… не надо… – Татьяна не хотела, чтобы Энтони услышал солдатские выражения, старательно оберегая его от таких вещей.

– Может, ты в конце концов не такой уж хороший капиталист, Таня.

– У нее нет денег. Она же не получает сто долларов в день, как получает благодаря тебе Джимми. Но знаешь, что она предложила? Переехать к ней. У нее две свободные спальни. Мы могли бы их получить даром и платить ей только за воду и электричество.

– В чем подвох?

– Никаких подвохов.

– Должен быть. Я это слышу в твоем голосе.

– Нет ничего такого… – Татьяна сжимала и разжимала пальцы. – Она просто сказала, что, когда ее муж вернется, нам придется переехать.

Александр загадочно посмотрел на Татьяну через стол, потом встал и отнес свою тарелку в раковину.

Руки Татьяны дрожали, когда она мыла посуду. Ей не хотелось его расстраивать. Нет, возможно, это была не совсем правда. Возможно, она хотела заставить его сделать что-то. Он был так чрезвычайно вежлив, так исключительно любезен! Когда она просила его о помощи, откликался мгновенно. Таскал этот чертов картофель, выносил мусор. Но делал это совершенно автоматически. Когда он сидел, курил и смотрел на воду, Татьяна не знала, где витают его мысли. Когда Александр выходил из дома в три часа ночи и дрожал на скамье, Татьяна предпочитала не знать, где он. Была ли она с ним? Татьяна не хотела знать.

Закончив уборку, она вышла наружу, чтобы сесть на гравий у его ног. Почувствовала, что он смотрит на нее.

– Таня… – прошептал он.

Но Энтони увидел мать, сидевшую на земле, и тут же устроился на ее коленях, демонстрируя четырех найденных им жуков, два из которых были жуками-оленями. Когда она глянула на Александра, он уже не смотрел на нее.

Когда Энтони заснул и они легли в свою двуспальную кровать, Татьяна прошептала:

– Так ты хочешь этого – переехать к Нелли?

Кровать была настолько узкой, что они могли спать только на боку. Если Александр поворачивался на спину, он занимал весь матрас.

– Переехать на время, пока ее муж не вернется и она не выкинет нас, потому что ей захочется уединиться с мужчиной, пришедшим с войны? – сказал Александр.

– Ты… сердишься? – спросила она, как бы умоляя: «Пожалуйста, рассердись!»

– Конечно нет.

– У нас самих могло бы быть больше уединения в ее доме. Она дает нам две комнаты. Это лучше, чем одна здесь.

– Правда? Лучше? – спросил Александр. – Здесь мы рядом с морем. Я могу сидеть и курить, глядя на залив. Нелли живет на Истерн-роуд, где мы только и будем чуять что соль и рыбу. А миссис Брюстер глухая. Думаешь, Нелли тоже глухая? Если Нелли будет рядом с дверью нашей спальни, с ее молодым слухом и пятью годами без мужа, как ты думаешь, это создаст нам уединение? Хотя, – добавил он, – вдруг тебе кажется, что уединения может быть меньше?

«Да, – хотелось сказать Татьяне. – Да. Как в моей коммунальной квартире в Ленинграде, где я жила вместе с бабушкой, дедом, мамой, папой, сестрой Дашей – помнишь ее? – и с братом Пашей – помнишь его? Где туалет был в конце коридора, и нужно было пройти через кухню к лестнице, никогда не освещенной нормально и никогда не убиравшейся, и этим туалетом пользовались десять других жильцов… Где не было горячей воды, чтобы четыре раза в день принимать душ, и не было газовой плиты, чтобы приготовить четырех лобстеров. Где я спала в одной постели с сестрой, до тех пор пока мне не исполнилось семнадцать, а ей двадцать четыре, до той ночи, когда ты увел нас на Дорогу жизни». Татьяна с трудом подавила болезненный стон.

Она не могла – не хотела – перестать думать о Ленинграде.

Другая возможность была лучше. Да, другой путь – тут и говорить не о чем.

Эта кровоточащая рана открывалась каждую ночь. Днем они хлопотали, как будто им это нравилось, как будто они в этом нуждались. Не так давно Александр и Татьяна нашли друг друга в другой стране, а потом как-то пережили войну и как-то добрались до люпинового Оленьего острова. И ни один из них не имел представления, как именно, но в три часа ночи, когда Энтони просыпался и кричал, словно его режут, а Александр дрожал на скамье, а Татьяна судорожно пыталась забыть, – тогда они понимали как.

Он так безупречно держался с ней…

– Хочешь еще немножко? – спрашивал, например, он, поднимая кувшин с лимонадом.

– Да, пожалуйста.

– Хочешь прогуляться после ужина? Я слышал, там у залива продают какое-то итальянское мороженое.

– Да, это было бы неплохо.

– Энт, а ты что думаешь?

– Пойдем! Прямо сейчас!

– Ну, подожди чуть-чуть, сынок. Нам с твоей матерью нужно закончить.

Так официально. С матерью.

Он открывал перед ней дверь, он ставил для нее банки и кувшины на высокие кухонные полки. Было так удобно, что он столь высок ростом: он заменял стремянку.

А она? Делала то же, что всегда, – в первую очередь для него. Готовила для него, подкладывала еду на его тарелку, обслуживала. Наливала спиртное. Накрывала на стол и убирала со стола. Стирала его одежду, аккуратно складывала. Застилала их маленькие кровати, меняла простыни. Готовила ему ланч, чтобы он взял его с собой на лодку, и для Джимми тоже, потому что у однорукого Джимми не было женщины, которая сделала бы ему сэндвич. Она брила ноги, и купалась каждый день, и вплетала в волосы атласные ленты – для него.

– Что-нибудь еще тебе хотелось бы? – спрашивала она.

Могу я сделать еще что-то? Хочешь еще пива? Хочешь прочесть первую страницу газеты или вторую? Хотелось бы тебе поплавать? Может, набрать малины? Ты не замерз? Ты устал? Ты всем доволен, Александр? Ты – всем – доволен?

– Да, спасибо.

Или…

– Да, еще немножко, спасибо.

Так любезно. Так вежливо. Прямо как в романах Эдит Уортон, которые Татьяна читала в то время, пока Александр отсутствовал в ее жизни. «Эпоха невинности», «В доме веселья»…

Случались и моменты, когда Александр не бывал так безупречно вежлив.

Как в тот особенный день, когда стих ветер, а Джимми страдал от похмелья… или это было тогда, когда Джимми страдал от похмелья, а ветра не было? В любом случае Александр вернулся рано, когда Татьяна его не ожидала, и пришел за ней, когда она была еще на картофельном поле Нелли. Энтони был в доме, пил молоко вместе с Нелли. Татьяна, с перепачканными землей руками, с раскрасневшимся лицом, спутанными волосами, выпрямилась навстречу ему, в ситцевом летнем платье без рукавов, узком в талии, облегавшем бедра, с широким вырезом.

– Эй! – удивилась она радостному сюрпризу. – Ты почему так рано?

Он промолчал. Он поцеловал ее, и на этот раз не прохладно и бесстрастно. Татьяна даже не успела вскинуть руки. Он увлек ее далеко в поле, толкнул на землю, покрытую картофельной ботвой, и ее платье стало таким же грязным, как ее рука. И единственным предварительным действием было то, что он сдернул платье с ее плеч, обнажая грудь, и задрал подол над бедрами.

– Посмотри, что ты натворил! – прошептала она потом.

– Ты в этом платье похожа на деревенскую молочницу.

– Платью теперь конец.

– Мы его отстираем. – Он все еще задыхался, но уже был отстранен.

Татьяна прислонилась к нему, тихо бормоча, заглядывая ему в лицо, пытаясь поймать взгляд, надеясь на интимность.

– А капитану нравится, когда его жена похожа на деревенскую молочницу?

– Да, очевидно.

Но капитан уже вставал, поправлял одежду, протягивал ей руку, чтобы помочь подняться с земли.

С тех пор как Александр вернулся, Татьяна сосредоточилась на его руках и по контрасту на своих. Его ладони были как большое блюдо, на котором он нес свою жизнь. Они были крупными и широкими, темными и квадратными, с тяжелыми большими пальцами, но остальные пальцы были длинными и гибкими, словно он мог играть на пианино точно так же, как тащить ловушки с лобстерами. Крупные суставы, выпуклые вены, ладони, покрытые мозолями. Все было в мозолях, даже кончики пальцев, огрубевшие оттого, что он тысячи миль нес тяжелое оружие, затвердевшие от сражений, ожогов, рубки леса, похорон людей. Его руки отражали всю извечную борьбу. Не нужен был прорицатель, или ясновидящий, или читающий по ладоням, достаточно было одного взгляда на линии этих рук, одного мимолетного взгляда, и ты сразу понимал: человек, которому они принадлежали, делал все… и был способен на все.

И это заставляло Татьяну присмотреться к ее собственным крепким рукам. Среди прочего эти руки работали на военном заводе, они изготавливали бомбы, и танки, и огнеметы, работали в полях, мыли полы, копали ямы в снегу и в земле. Они таскали санки по льду. Они занимались умершими, ранеными, умирающими; ее руки знали жизнь и борьбу и все равно выглядели так, словно их весь день держали в молоке. Маленькие, чистые, без мозолей, без распухших суставов и вздутых вен, ладони светлые, пальцы тонкие. Татьяну они смущали – они были мягкими и нежными, как руки ребенка. Кто-то заключил бы, что эти руки ни дня в жизни не работали – и не могли бы!

И теперь, в середине дня, после того как он неподобающим образом обошелся с ней на ухоженном картофельном поле Нелли, Александр протягивал ей огромную темную руку, чтобы помочь подняться, и ее белая рука исчезла в его теплом кулаке, когда он поставил ее на ноги.

– Спасибо.

– Спасибо тебе.

Впервые очутившись на Оленьем острове, вечером, после того как Энтони наконец заснул, они поднялись вверх по крутому холму, туда, где стоял их дом на колесах, на дороге рядом с лесом. Войдя внутрь, Александр снял с нее одежду – он всегда настаивал на том, чтобы она обнажалась для него, хотя в большинстве случаев сам не раздевался, оставаясь в футболке или безрукавке. Татьяна как-то раз спросила: «Не хочешь тоже раздеться?» Он ответил, что нет. И она больше не спрашивала. Он целовал ее, гладил, но никогда не говорил ни слова. Никогда не называл по имени. Мог целовать, прижимать к себе, отвечать на ее жадные поцелуи – иногда даже слишком сильно, хотя она ничего не имела против, – а потом овладевал ею. Она стонала, не в силах сдержаться, и было некогда время, когда он жил ради ее стонов. Сам же он никогда не издавал ни звука, ни до того, ни во время, ни даже в конце. Он задыхался под конец, словно произнося «ХА». Но даже не всегда заглавными буквами.

Многое изменилось между ними. Александр больше не впивался в нее губами, не шептал разное, не ласкал ее с головы до ног, не зажигал керосиновую лампу… даже не открывал глаза.

Шура. Только Татьяна, нагая, в доме на колесах, в этой их новой жизни называла его так, этим обожаемым уменьшительным именем. Иногда ей казалось, что ему хочется зажать руками уши, чтобы не слышать ее. В фургоне было темно, очень темно; видеть что-то было невозможно. И он был в одежде. Шура. Поверить не могу, что снова касаюсь тебя.

В их фургоне не было романов Эдит Уортон, не было «Эпохи невинности». Александр брал ее, пока ей становилось нечего отдать, но он все равно продолжал ее брать…

– Солдат, милый, я здесь, – могла шептать Татьяна, раскрывая объятия, беспомощно протягивая к нему руки, сдаваясь.

– Я тоже здесь, – мог сказать Александр, не шепотом, просто вставая и одеваясь. – Пойдем обратно. Надеюсь, Энтони еще спит.

Это было неожиданно. Его протянутая рука, помогающая ей встать.

Она была беззащитна, истощена, она была открыта. Она могла отдать ему все, чего он захотел бы, но…

Ох, это не имело значения. Просто в том, как Александр молча и жадно, по-солдатски, не как супруг, вел себя, было нечто такое, в чем он нуждался, чтобы заглушить крики войны.

На грани слез она как-то раз спросила его, что с ним происходит – что происходит с ними, – и он ответил:

– Тебя запятнал ГУЛАГ.

И тут их прервал пронзительный детский крик, донесшийся снизу. Уже одетый Александр бегом бросился вниз.

– Мама! Мама!

Старая миссис Брюстер поспешила в его комнату, но лишь сильнее напугала Энтони.

– МАМА! МАМА!

Александр обнял его, но Энтони не был нужен никто, кроме его матери.

Но когда она ворвалась в комнату, он и ее не захотел. Он ударил Татьяну, отвернулся от нее. У него началась истерика. Ей понадобилось больше часа, чтобы успокоить его. В четыре Александр встал, чтобы отправиться на работу, и после той ночи Татьяна и Александр перестали ходить в дом на колесах. Он стоял брошенный на поляне на холме, между деревьями, а они, оба одетые, в тишине, подушкой, или его губами, или его рукой на ее лице, заглушали ее стоны, исполняя танго жизни, танго смерти, танго ГУЛАГа, поскрипывая проклятыми пружинами на двуспальной кровати рядом с беспокойно спящим Энтони.

Они пытались сойтись в течение дня, когда мальчик на них не смотрел. Проблема состояла в том, что он всегда их искал. К концу долгих тоскливых воскресений Александр был молчалив от нетерпения и неудовлетворенности.

Однажды поздним воскресным днем Энтони, как предполагалось, играл в переднем дворике с жуками. Татьяна должна была готовить ужин. Александр, предположительно, должен был читать газету, но на самом деле он сидел под ее пышной юбкой на узком деревянном стуле, стоявшем вплотную к кухонной стене, а она стояла над ним, обхватив ногами его колени. Они тяжело дышали, их ноги подрагивали; Александр поддерживал ее движущееся тело, положив ладони ей на бедра. И в момент пика мучительных ощущений Татьяны в кухню вошел Энтони:

– Мама?

Рот Татьяны открылся в страдальческом «О!». Александр прошептал: «Тсс!» Она сдержала дыхание, не в силах обернуться, переполненная его неподвижностью, твердостью, полнотой внутри ее. Она впилась длинными ногтями в плечи Александра и изо всех сил старалась не закричать, а Энтони стоял за спиной своей матери.

– Энтони, – заговорил Александр почти спокойным голосом, – можешь ты дать нам минутку? Пойди наружу. Мамочка сейчас выйдет.

– Тот мужчина, Ник, он снова у себя во дворе. Он хочет сигарету.

– Мама сейчас придет, малыш. Пойди во двор…

– Мама?

Но Татьяна не могла обернуться, не могла заговорить.

– Выйди, Энтони! – велел Александр.

В общем, Энтони ушел, Татьяна перевела дыхание, Александр увел ее в спальню, запер дверь и довел дело до конца, но что делать в будущем, она не знала.

Вот чего они точно не делали, так это не говорили об этом.

– Хочешь еще немного хлеба, еще вина, Александр? – могла спросить она.

– Да, спасибо, Татьяна, – отвечал он, опустив голову.

– Пап, могу я поплыть с тобой на лодке? – Энтони повернулся к отцу, сидевшему рядом с ним за завтраком.

– Нет, малыш. Для маленьких мальчиков опасно находиться в лодке для ловли лобстеров.

Татьяна всматривалась в них обоих, слушая, впитывая.

– Я не маленький. Я большой. И я буду вести себя хорошо. Обещаю. Я буду помогать.

– Нет, дружок.

Татьяна откашлялась:

– Александр… э-э-э… если и я пойду с вами, то смогу присмотреть за Энтом.

– Джимми никогда прежде не пускал на судно женщин, Таня. У него сердечный приступ случится.

– Да, конечно, ты прав. Энт, хочешь еще овсянки?

Энтони, доедая завтрак, не поднимал головы.

Иногда ветер был удачным, иногда – нет. А если ветра не было вовсе, тралить было трудно, несмотря на героические усилия Джимми поднять парус. Поскольку в лодке их было всего двое, Александр опускал косой треугольный парус, и, пока шлюп качался в Атлантике, они сидели и курили.

Джимми как-то сказал:

– Черт побери, приятель, почему ты всегда носишь рукава до запястий? Ты же помрешь от жары. Закатай рукава. Сними рубашку.

А Александр ответил:

– Джимми, друг, забудь ты о моей рубашке, почему бы тебе не купить новую лодку? Ты бы заработал куда больше денег. Я знаю, это лодка твоего отца, но сделай себе услугу, вложись ты в чертову новую лодку!

– На новую лодку у меня нет денег.

– Возьми ссуду в банке. Они там готовы помогать людям встать на ноги после войны. Возьми кредит на пятнадцать лет. С теми деньгами, что ты сделаешь, ты расплатишься за два года.

Джимми разволновался. И внезапно сказал:

– Давай пополам.

– Что?

– Это будет наша лодка. И мы поделим заработок.

– Джимми, я…

Джимми вскочил, расплескав пиво:

– Мы возьмем матроса, еще двенадцать ловушек, поставим чан на тысячу с лишним литров для лобстеров. Ты прав, мы заработаем кучу денег.

– Джимми, погоди… ты не то придумал. Мы здесь не останемся. – Александр сидел, держа в пальцах сигарету.

Джимми откровенно расстроился:

– А зачем вам уезжать? Ей здесь нравится, ты тоже так говоришь. Ты работаешь, у мальчика все в порядке. Зачем уезжать?

Александр сунул сигарету в рот.

– У тебя же будут свободные зимы, чтобы делать что захочется.

Александр покачал головой.

– Но тогда зачем ты искал работу, если обосновался здесь всего на какой-то месяц?

– Я искал работу, потому что она мне нужна. На что бы мы жили, как ты думаешь?

– Мне не доводилось работать вот так, полный день, с довоенных дней, – сердито сказал Джимми. – И что мне делать, когда ты уедешь?

– Сейчас многие возвращаются с войны, – возразил Александр. – Найдешь кого-то другого. Извини, Джим.

Джимми отвернулся и принялся отвязывать канат от паруса.

– Прекрасно. – Он не смотрел на Александра. – Но скажи, кто еще будет работать так, как ты?

Тем вечером Александр сидел на своем стуле, показывая Энтони, как завязывать простой бегущий узел с помощью свайки, пока они оба ждали Татьяну, чтобы отправиться на вечернюю прогулку, и тут раздались крики у соседей; но что было необычным, так это вмешательство мужского голоса.

Вышла Татьяна.

– Мама, ты слышишь? Он им отвечает!

– Я слышу, сынок. – Они с Александром переглянулись. – Вы готовы?

Они вышли за ворота и медленно пошли по дороге – и всё пытались разобрать слова, а не просто услышать голоса на повышенных тонах.

– Странно, да? – сказал Александр. – Полковник спорит.

– Да, – ответила Татьяна таким тоном, каким другой сказал бы: «Разве не фантастично?»

Он удивленно посмотрел на нее.

Они пытались расслышать. Минутой позже в соседский двор выскочила мамаша, толкая инвалидное кресло с Ником по высокой траве. Она чуть не упала сама и не перевернула мужа.

Выкатывая кресло в палисадник, женщина крикнула:

– Вот, сиди! Теперь рад? Ты хочешь здесь сидеть в одиночестве, чтобы все, кто идет мимо, таращились на тебя, как будто ты зверь в зоопарке, ладно, давай! Мне уже плевать. Мне вообще на все плевать.

– Это уж слишком очевидно! – закричал полковник, когда она помчалась прочь. Он задыхался.

Татьяна и Александр опустили головы. Энтони сказал:

– Привет, Ник!

– Энтони! Тихо!

Энтони открыл калитку и вошел в палисадник:

– Хочешь сигарету? Мама, иди сюда!

Татьяна посмотрела на Александра.

– Можно дать ему сигарету? – шепотом спросила она.

Но это Александр подошел к полковнику, слегка скривив лицо и согнувшись, достал из своей пачки сигарету, зажег и поднес к губам полковника.

Мужчина вдохнул, выдохнул, но не с таким пылом, как тогда с Татьяной. И молчал.

Татьяна положила руку на плечо Ника. Энтони принес ему рогатого жука, дохлую осу, вялую картофелину:

– Смотри. Погляди на осу!

Ник посмотрел, но промолчал. Сигарета успокоила его. Он выкурил еще одну.

– Хотите выпить, полковник? – внезапно спросил Александр. – Там на Мейн-стрит есть бар.

Ник кивнул в сторону дома:

– Они меня не отпустят.

– А мы их не спросим. Представьте, как они удивятся, когда выйдут – а вы исчезли! Подумают, вы сами скатились с холма.

Это заставило полковника Николаса Мура улыбнуться.

Такая картинка стоит всех криков, что начнутся потом. Ладно, поехали.

«Суизи» был единственным баром в Стонингтоне. Детям туда входить не позволялось.

– Я отведу Энтони на качели, – сказала Татьяна. – А вы двое развлекитесь.

В баре Александр заказал два виски. Держа оба стакана, он чокнулся ими и поднес выпивку ко рту Ника. Жидкость исчезла в один глоток.

– Пожалуй, закажем еще по одному?

– Знаешь, – сказал Ник, – а почему бы тебе не взять для меня целую бутылку? Я не пробовал спиртного уже восемнадцать месяцев. Я тебе верну деньги.

– Не беспокойся, – сказал Александр и купил Нику и себе бутылку «Джек Дэниелс».

Они устроились в углу, куря и попивая.

– Так что такое с твоей женой, полковник? Почему она вечно раздражена?

Они придвинулись поближе друг к другу, полковник в кресле, капитан рядом.

Ник покачал головой:

– А ты посмотри на меня. Разве ее можно винить? Но не беспокойся… армия собирается вскоре дать мне круглосуточную сиделку. Она будет обо мне заботиться.

Они посидели молча.

– Расскажи мне о твоей жене, – попросил Ник. – Она меня не боится. Не то что другие здесь. Она уже видела такое?

Александр кивнул:

– Да, она такое видела.

Лицо Ника просветлело.

– А ей нужна работа? Армия будет ей платить десять долларов в день за уход за мной. Что скажешь? Немножко лишних денег для твоей семьи.

– Нет, – качнул головой Александр. – Она достаточно долго была сиделкой. Хватит с нее. – И добавил: – Да нам и не нужны деньги, у нас все в порядке.

– Да ладно, всем нужны деньги. Ты мог бы купить свой дом, а не жить у этой чокнутой Джанет.

– А что ей тогда делать с сыном?

– Приведет с собой.

– Нет.

Ник замолчал, но сначала огорченно фыркнул. Наконец он сказал:

– Мы в листе ожидания на сиделку, но не можем пока ее получить. Их недостаточно. Они все уезжают. Их мужчины возвращаются, они хотят завести детей, они не желают, чтобы их жены работали.

– Да, – согласился Александр. – И я не хочу, чтобы моя жена работала. В особенности сиделкой.

– Если я не получу сиделку, Бесси говорит, что отправит меня в армейский госпиталь в Бангоре. Говорит, мне там будет лучше.

Александр влил в горло полковника еще порцию так необходимого ему виски.

– Они-то точно будут счастливее, если я окажусь там, – сказал Ник.

– Пока они не выглядят счастливыми.

– Нет-нет. До войны они были отличными.

– А где тебя ранили?

– В Бельгии. Арденнская операция. Чин имеет свои привилегии и всякое такое. Но взорвался снаряд, мои капитан и лейтенант погибли, а я обгорел. Может, все и обошлось бы, но я пролежал на земле четырнадцать часов, прежде чем меня подобрал какой-то взвод. Началось заражение, спасти конечности не удалось.

Еще по глотку, еще сигарета.

Ник сказал:

– Им бы лучше было просто оставить меня в том лесу. Тогда все было бы кончено для меня пятьсот пятьдесят дней назад, пятьсот пятьдесят ночей назад.

Он понемногу успокоился благодаря виски и сигаретам. И пробормотал наконец:

– Она такая хорошая, твоя жена.

– Да.

– Такая свежая, молодая. Так приятно на нее смотреть.

– Да, – ответил Александр, закрывая глаза.

– И она не кричит на тебя.

– Верно. Хотя, полагаю, иногда ей этого хочется.

– Ох, если бы моя Бесси умела так сдерживаться. Она ведь раньше была милой женщиной. А дочка была чудесной девочкой.

Еще глоток, еще сигарета.

– А ты после возвращения замечал, – заговорил Ник, – что женщины многого просто не знают? Не хотят знать. Они не понимают, каково это было. Они видят меня вот таким и думают, что хуже и быть не может. Они не знают. Это пропасть. Ты проходишь через что-то такое, что меняет тебя. Ты видишь то, что невозможно видеть. А потом бредешь как во сне через реальную жизнь, страдая неврозом. Знаешь, когда я думаю о себе, у меня есть ноги. Во сне я постоянно марширую. А когда просыпаюсь, то лежу на полу – упал с кровати. Я теперь сплю на полу, потому что я постоянно скатываюсь во сне. Когда я сам себе снюсь, я держу оружие, я прикрываю батальон. Я в танке, кричу. Я всегда кричу во сне. Туда! В ту сторону! Огонь! Прекратить огонь! Вперед! Вперед! Огонь, огонь. Огонь!

Александр опустил голову, его руки безвольно упали на стол.

– Я просыпаюсь и не понимаю, где я. А Бесси спрашивает: в чем дело? Ты не обращаешь на меня внимания. Ты ничего не сказал о моем новом платье. И в итоге ты живешь с кем-то, кто готовит тебе еду и раздвигает перед тобой ноги, но ты этих людей совсем не знаешь. Ты их не понимаешь, а они не понимают тебя. Вы просто чужаки, оказавшиеся рядом. Во снах после марша, с ногами, я всегда ухожу, бреду куда-то, долго. Я не знаю, где я, но только не здесь, не с ними. С тобой такое бывает?

Александр тихо курил, проглотил еще порцию виски, еще одну.

– Нет, – сказал он наконец. – У нас с женой противоположная проблема. Она держала оружие, она застрелила тех, кто пришел ее убить. Она была в госпиталях, на фронте… Она была в лагере для перемещенных лиц и в концентрационном лагере. Она умирала от голода в замерзшем городе в блокаду. Она потеряла всех, кого любила. – Александр опрокинул в горло полстакана виски, но все равно не удержался от стона. – Она знает, видит и понимает все. Может, теперь чуть меньше, но это моя вина. Я не был уж очень… – Он умолк на полуслове. – Не был откровенен. Наша проблема не в том, что мы не понимаем друг друга. Наша проблема в том, что мы делаем. Мы не можем смотреть друг на друга, не можем просто болтать, не можем прикоснуться друг к другу, не ощутив креста на наших спинах. У нас просто никогда не бывает ни капли покоя. – Еще одна порция виски скользнула в горло Александра.

Неожиданно в их темном углу возникла Татьяна.

– Александр… – зашептала она. – Уже одиннадцать часов. А тебе вставать в четыре.

Он холодно посмотрел на нее.

Она покосилась на Ника, который глянул на нее с понимающим видом.

– Что вы ему рассказывали?

– Мы просто вспоминали. Старые добрые времена, что привели нас сюда.

Александр слегка заплетающимся языком сообщил, что ему и правда пора, встал, опрокинув свой стул, и вышел шатаясь. Татьяна осталась наедине с Ником.

– Он рассказывал мне, что вы были сиделкой.

– Была.

Он умолк.

– Вам что-то нужно? – Она положила руку ему на плечо. – Что именно?

Его влажные глаза умоляли.

– У вас есть морфин?

Татьяна выпрямилась:

– Где болит?

– Болит вся эта чертова колода, что осталась от меня. Найдется достаточно морфина для этого?

– Ник…

– Пожалуйста. Пожалуйста. Столько морфина, чтобы я уже никогда ничего не чувствовал.

– Ник, бога ради…

– Когда что-то станет невыносимым для вашего мужа, он может взять оружие, которое чистит, и просто вышибить себе мозги. Но что делать мне?

Ник не мог прикоснуться к Татьяне, он наклонился в ее сторону.

– Кто вышибет мозги мне, Таня? – прошептал он.

– Ник, прошу вас! – Ее руки выпрямили его, но он выпил слишком много и все равно кренился.

Вернулся Александр, не слишком крепко стоявший на ногах. Ник замолчал.

Татьяне пришлось самой катить Ника вверх по холму, потому что Александр то и дело отпускал рычаги кресла и Ник откатывался назад. Ей понадобилось немало времени, чтобы доставить его домой. Жена и дочь Ника были красными от гнева. Их визг оглушал Татьяну, да еще полковник что-то ей говорил, а Александр был слишком пьян, чтобы реагировать на выступление двух женщин, и Ник тоже наконец впал в ступор. Он будто исчез, не понятый никем, кроме Энтони, навестившего его на следующий день.

Утром Александр выпил три чашки черного кофе и с похмелья потащился на работу, где смог ставить зараз только по три ловушки вместо обычных двенадцати, и принес всего семнадцать лобстеров, причем все они были недоростками весом в один фунт. Он отказался от платы, лег спать сразу после ужина и не просыпался, пока Энтони не закричал посреди ночи.

Вечером после позднего ужина Татьяна вышла из дома с чашкой чая, но Александра не было на обычном месте. Они с Энтони были в соседнем дворе, с Ником. Александр даже прихватил с собой свой стул. Энтони искал жуков, а мужчины разговаривали. Татьяна несколько минут наблюдала за ними, потом вернулась в дом. Она села за пустой кухонный стол и, удивив себя, разрыдалась.

И на следующий вечер было то же, и на следующий. Александр даже не говорил ей ничего. Он просто уходил, и они с Ником сидели, пока Энтони играл поблизости. И Александр стал оставлять свой стул в палисаднике Ника.

Через несколько дней, не в силах выдержать этого, Татьяна перед завтраком позвонила Викки.

Викки радостно кричала в трубку:

– Поверить не могу, что наконец-то тебя слышу! Что с тобой такое? Как ты там? Как Энтони, мой большой мальчик? Но сначала давай про себя! Ты ужасная подруга! Говорила, что будешь звонить каждую неделю! Я уже месяц о тебе ничего не слышала!

– Вообще-то, не месяц, правда?

– Таня! Какого черта ты там делала? Нет, не отвечай. – Викки хихикнула. – Как вообще дела? – спросила она низким вкрадчивым голосом.

– О, прекрасно, прекрасно, а ты как? Как живешь?

– Неважно, а почему ты не звонила?

– Мы… – Татьяна закашлялась.

– Знаю, чем вы занимались, гадкая девчонка. Как мое обожаемое дитя? Мой любимый мальчик? Ты просто не представляешь, что сделала со мной! Таня его дала и Таня его увезла! Мне так не хватает этих хлопот! Так, что я даже думаю, не завести ли своего малыша.

– И в отличие от моего, Джельсомина, твое собственное дитя ты всегда будешь иметь при себе. Не отдашь его как куклу. А он не будет таким же милым, как Человек-муравей[1].

– Да кто вообще может быть таким?

Они поговорили о работе Викки, об Оленьем острове, о лодках и качелях, и об Эдварде Ладлоу, и о новом мужчине в жизни Викки («Он офицер! Так что ты не единственная, кто обзавелся офицером!»), и о Нью-Йорке («Невозможно пройти по любой улице, чтобы не испачкать обувь в строительном мусоре!»), и о ее дедушке с бабушкой («Они в порядке, они пытаются меня откормить, говорят, я слишком высокая и костлявая. Как будто я стану короче, если они будут меня закармливать!»), и о новой модной стрижке, каблуках новой формы, новых платьях в стиле фанданго… И вдруг…

– Таня? Таня, в чем дело?

Татьяна плакала в трубку.

– В чем дело? Что случилось?

– Ничего, ничего… просто… так приятно слышать твой голос! Я ужасно по тебе скучаю!

– Ну и когда ты вернешься? Я без тебя просто жить не могу в нашей пустой квартире! Абсолютно не могу. Без твоего хлеба, без твоего хулигана, не видя твоего лица! Таня, ты просто губишь меня! – Викки засмеялась. – А теперь говори, в чем проблема.

Татьяна вытерла глаза:

– А ты не думаешь переехать из этой квартиры?

– Переехать? Ты шутишь? Где еще я найду в Нью-Йорке такую, с тремя спальнями? Ты просто не представляешь, что стало с ценами на жилье после войны. И хватит менять тему, говори, в чем дело?

– Нет, правда, все хорошо. Я просто…

У ее ног топтался Энтони. Татьяна высморкалась, стараясь успокоиться. Она не могла говорить об Александре перед его сыном.

– Знаешь, кто здесь тебя искал? Твой старый друг Сэм.

– Что?!

Татьяна мгновенно перестала плакать. И насторожилась. Сэм Гулотта много лет был ее контактом в Министерстве иностранных дел, пока она старалась отыскать Александра. Сэм отлично знал, что Александра нашли; зачем бы ему звонить ей? У нее что-то оборвалось внутри.

– Да, ищет вас. Ищет Александра.

– Ох… – Татьяна попыталась придать тону беспечность. – Он сказал, зачем?

– Говорил что-то о том, что министерству необходимо связаться с Александром. Он настаивал, чтобы ты ему позвонила. Он каждый раз очень на этом настаивал.

– А… э-э-э… сколько раз он уже звонил?

– Ох, не знаю… в общем, каждый день.

– Каждый день? – Татьяна была ошеломлена и напугана.

– Да, точно. Каждый день. Настойчив каждый день. Для меня такая настойчивость – это уж слишком, Таня. Я ему твержу, что, как только что-то услышу от тебя, позвоню ему сама, но он мне не верит. Дать тебе его номер?

– У меня есть номер Сэма, – медленно произнесла Татьяна. – Я столько раз звонила по нему много лет подряд, что он давно отпечатался у меня в памяти.

Когда Александр только еще вернулся домой, они отправились в Вашингтон, чтобы поблагодарить Сэма за помощь в возвращении Александра. Сэм тогда упомянул что-то насчет обязательного доклада министерства, но сказал это спокойно и без спешки и добавил, что, поскольку сейчас лето, нужные люди отсутствуют. Когда они расстались с Сэмом у памятника Линкольну, он больше ничего об этом не сказал. Так почему теперь вдруг такая настойчивость? Имеет ли это какое-то отношение к изменению в отношениях двух недавних военных союзников, Соединенных Штатов и Советского Союза?

– Позвони Сэму, пожалуйста, чтобы он перестал звонить мне. Хотя… – Тон Викки изменился, понизился, став почти флиртующим. – Может, пусть лучше продолжает мне звонить? Он такая прелесть!

– Он вдовец тридцати семи лет от роду, с детьми, Викки, – напомнила ей Татьяна. – Ты не можешь его заполучить, не став заодно матерью.

– Ну, мне всегда хотелось иметь ребенка.

– У него их двое.

– Ой, перестань! Обещай, что позвонишь ему.

– Позвоню.

– Передашь нашему хулигану поцелуй от меня размером с Монтану?

– Да.

Когда Татьяна в поисках Александра поехала в Германию, именно Викки заботилась об Энтони. И очень привязалась к нему.

– Я не могу позвонить Сэму прямо сейчас. Мне нужно сначала поговорить об этом с Александром, когда он вернется домой вечером, так что сделай одолжение, если Сэм позвонит снова, просто скажи, что ты пока что со мной не говорила и не знаешь, где я. Ладно?

– Почему?

– Я просто… Мне нужно поговорить с Александром, а потом еще у нас не всегда есть работающий телефон. Я не хочу, чтобы Сэм паниковал, хорошо? Пожалуйста, ничего ему не говори.

– Таня, ты не слишком всем доверяешь, в этом твоя проблема. Это всегда было твоей проблемой. Ты всегда с подозрением относилась к людям.

– Нет. Я просто… сомневаюсь в их намерениях.

– Ну, Сэм ведь не сделает чего-то такого…

– Сэм служит в Министерстве иностранных дел, ведь так?

– И что?

– Он не может ручаться за каждого. Ты разве не читаешь газеты?

– Нет! – с гордостью заявила Викки.

– Министерство иностранных дел боится шпионажа со всех сторон. Я должна обсудить все с Александром, узнать, что он думает.

– Но это же Сэм! Он не стал бы помогать тебе найти Александра только для того, чтобы обвинить его в шпионаже!

– Повторяю, Сэм служит в Министерстве иностранных дел, разве не так?

Татьяна стала опасаться, что не сумеет объяснить это Викки. В 1920 году мать и отец Александра состояли в Коммунистической партии Соединенных Штатов. Гарольд Баррингтон слегка впутался в неприятности. И вдруг сын Гарольда возвращается в Америку именно тогда, когда начинает нарастать напряжение между двумя странами. Что, если этому сыну придется ответить за грехи отца?

– Надо бежать, – сказала Татьяна, посмотрев на Энтони и стиснув телефонную трубку. – Я вечером поговорю с Александром. Обещаешь, что ничего не скажешь Сэму?

– Только если ты пообещаешь приехать навестить меня, как только вы уедете из Мэна.

– Мы постараемся, Джельсомина, – сказала Татьяна и повесила трубку.

Я постараюсь однажды выполнить обещание…

Дрожа от волнения, она позвонила Эстер Баррингтон, тете Александра, сестре его отца, жившей в Массачусетсе. Татьяна как бы просто звонила по-родственному, но на деле желала выяснить, не интересовался ли кто-нибудь Александром. Не интересовался. Уже легче.

Вечером, когда они ужинали лобстерами, Энтони сообщил:

– Па, мама сегодня звонила Викки!

– Вот как? – Александр поднял взгляд от тарелки. Его взгляд изучающе уставился на ее лицо. – Что ж, отлично. И как там Викки?

– Викки в порядке. А вот мама плакала. Два раза.

– Энтони! – Татьяна опустила голову.

– Что? Ты плакала?

– Энтони, пожалуйста, можешь ты пойти спросить миссис Брюстер, хочет ли она поужинать сейчас, или мне оставить все для нее на плите?

Энтони исчез. Буквально ощущая молчание Александра, Татьяна встала и отошла к раковине, но, прежде чем она успела что-нибудь сказать в оправдание своих слез, мальчик уже вернулся.

– У миссис Брюстер кровь идет, – доложил он.

Они бросились наверх. Миссис Брюстер сказала им, что ее сын, недавно вернувшийся из тюрьмы, побил ее, требуя отдать ему деньги, что платил за жилье Александр. Татьяна попыталась стереть кровь полотенцем.

– Он со мной не живет. Он живет дальше по дороге, с друзьями.

Мог ли Александр помочь ей в этом? Поскольку он тоже побывал в тюрьме, то должен был понимать, как обстоят дела.

– Только я не вижу, чтобы ты колотил свою жену…

Мог ли Александр попросить ее сына больше ее не бить? Миссис хотела сохранить деньги за аренду.

– Он ведь просто истратит все на выпивку, как всегда, а потом впутается в неприятности. Не знаю, за что сидел ты, но он-то попал туда за нападение со смертельно опасным оружием. Пьяное нападение.

Александр ушел, чтобы посидеть в соседнем дворе с Ником, но поздно вечером сказал Татьяне, что собирается поговорить с сыном миссис Брюстер.

– Нет!

– Таня, мне и самому это не нравится, но каким уродом нужно быть, чтобы бить собственную мать? Я поговорю с ним.

– Нет!

– Нет?

– Нет. Тебя это слишком сильно задело.

– Не так, – медленно произнес Александр ей в спину. – Я просто пойду и поговорю с ним, только и всего, как мужчина с мужчиной. Скажу, что бить родную мать недопустимо.

Они шептались в темноте, сдвинув кровати, а Энтони тихонько похрапывал рядом с Татьяной.

– А он скажет: да пошел ты, мистер. Занимайся своими делами. И что?

– Хороший вопрос. Но возможно, он будет рассудителен.

– Ты так думаешь? Он бьет мать ради денег! – Вздохнув, Татьяна слегка вздрогнула между двумя своими мужчинами.

– Ну, мы не можем просто ничего не делать.

– Нет, можем. Давай не вмешиваться в чужие неприятности.

Нам и своих хватает. Она не знала, как заговорить о Сэме Гулотте; от холодного страха его имя застывало у нее в горле. Татьяна попыталась думать о чужих неприятностях. Ей не хотелось, чтобы Александр вообще приближался к сыну этой женщины. Но что делать?

– Ты прав, – сказала она наконец, откашлявшись. – Мы не можем просто ничего не делать. Но знаешь что? Мне кажется, это я должна пойти поговорить с ним. Я женщина. Я маленькая. Я буду говорить с ним вежливо, как со всеми. Он не будет груб со мной.

Она почувствовала, как Александр напрягся.

– Ты шутишь? Он бьет свою мать! Даже и не думай подходить к нему!

– Тише… Все будет в порядке.

Александр повернул ее лицом к себе.

– Я серьезно, – сказал он, и его взгляд был пристальным и немигающим. – Даже шага не делай в его сторону! Ни единого шага! Потому что полслова против тебя, и он никогда больше ни с кем не заговорит, а я окажусь в американской тюрьме. Ты этого хочешь?

– Нет, милый, – мягко ответила она.

Он разговаривал! Он ожил. Он поднял голос, пусть шепотом! Татьяна поцеловала его, и целовала, и целовала, пока он не ответил на поцелуи, а его руки не скользнули по ее ночной рубашке.

– А я упоминал о том, как мне не нравится, если ты лежишь одетая в моей постели?

– Я знаю, но с нами малыш, – шепнула она. – Я не могу раздеться рядом с ним.

– Ты меня не одурачишь, – яростно возразил Александр.

– Милый, он ведь ребенок, – сказала она, избегая взгляда Александра. – И, кроме того, моя рубашка из шелка, не из мешковины. Ты не заметил, что под ней ничего нет?

Александр сунул руки под рубашку.

– Почему ты плакала, говоря с Викки? – Что-то холодное и неприязненное послышалось в его голосе. – Что, ты скучаешь по Нью-Йорку?

Татьяна виновато глянула на него. Тоскливо.

– А зачем ты каждый вечер ходишь к соседям? – шепотом спросила она, тихо постанывая.

Александр убрал руки.

– Неясно? Ты же видела его семью. Я единственный, с кем Ник может поговорить. У него никого нет, кроме меня.

«У меня тоже», – подумала Татьяна, и жаркая боль от этой мысли отразилась в ее глазах.

Она не могла сказать Александру о Сэме Гулотте и Министерстве иностранных дел. Для этого не было места в пространстве его холодной тоски.

Следующим вечером Энтони один приплелся обратно, пробыв с отцом и полковником полчаса. Солнце село, появились комары. Татьяна искупала его и, смазывая лосьоном «Каламин» следы укусов, спросила:

– Энт, а о чем там говорят папа и Ник?

– Не знаю, – неопределенно ответил Энтони. – Война. Сражения.

– А сегодня что? Почему ты вернулся так рано?

– Ник все просит папу кое о чем.

– О чем же?

– Убить его.

Татьяна, сидевшая на корточках, качнулась вперед, чуть не упав на пол:

– Что?!

– Только не сердись на папу. Пожалуйста.

Татьяна погладила его по голове:

– Энтони… Ты хороший мальчик.

Видя потрясение на лице матери, Энтони захныкал.

Она взяла его на руки:

– Тише, тише… Все будет хорошо, сынок.

– Папа говорит, что не хочет его убивать.

Татьяна быстро одела мальчика в пижаму.

– Подождешь здесь, обещаешь? Не выходи наружу в пижамке. Лежи в постели и посмотри свою книжку о лодках и рыбах.

– А ты куда?

– Позову папу.

– А ты… ты сразу вернешься, когда его позовешь? – неуверенно спросил Энтони.

– Конечно, Энтони, конечно. Я сразу вернусь.

– Ты будешь на него кричать?

– Нет, сынок.

– Мама, пожалуйста, не злись, если он убьет полковника!

– Тсс… Открой свою книжку. Я вернусь.

Татьяна достала из чулана свою сестринскую сумку. Ей понадобилось несколько минут, чтобы собраться с духом, но наконец она решительно направилась к соседнему дому.

– Ух ты! – воскликнул Ник, увидев ее. – Думаю, будет ругань.

– Не будет, – холодно произнесла Татьяна, открывая калитку.

– Он не виноват, – заявил Ник. – Это я. Я его задержал.

– Мой муж – большой мальчик. Он знает, когда достаточно – это достаточно. – Она обвиняюще посмотрела на Александра. – Но он забывает, что его сын говорит по-английски и слышит каждое слово взрослых.

Александр встал:

– Ладно, на этом спокойной ночи, Ник.

– Оставь стул, – велела Татьяна. – Иди. Энт там один.

– А ты не идешь?

– Я хочу поговорить минутку с Ником. – Она твердо посмотрела на Александра. – Иди. Я скоро.

Александр не тронулся с места.

– Что ты делаешь? – тихо спросил он.

Она видела, что он не собирается уходить, и не собиралась спорить с ним на глазах чужого человека. Хотя спор мог бы оказаться кстати.

– Ничего. Хочу поговорить с Ником.

– Нет, Таня. Идем.

– Ты даже не знаешь, о чем…

– Мне плевать. Идем.

Не обращая внимания на его протянутую руку, Татьяна села на стул и повернулась к полковнику:

– Я знаю, о чем вы говорите с моим мужем. Прекратите.

Ник покачал головой:

– Вы были на войне. Разве вы ничего не понимаете?

– Все понимаю. Вы не можете просить его об этом. Это неправильно.

– Правильно? – воскликнул полковник. – Вы хотите поговорить о том, что правильно?

– Да. Я многое старалась понять правильно для себя. Но вы пошли на фронт, и вы пострадали. Это цена, которую вы заплатили за то, чтобы ваши жена и дочь не говорили по-немецки. Когда они перестанут горевать о вас, им станет лучше. Я понимаю, сейчас это трудно, но лучше станет.

– Лучше никогда не станет. Вы думаете, я не знаю, за что сражался? Знаю. На это я не жалуюсь. Не на это. Но это не жизнь ни для меня, ни для моей жены. Это просто дерьмо собачье, извините за выражение.

И поскольку ничего другого он сделать не мог, Ник вывалился из своей коляски на траву. Татьяна задохнулась. Александр поднял его, снова усадил в коляску.

– Я хочу только одного – умереть, – произнес Ник, задыхаясь. – Разве вы не видите?

– Я вижу, – тихо сказала Татьяна. – Но оставьте в покое моего мужа.

– Никто другой мне не поможет!

Ник попытался снова свалиться на землю, но Татьяна решительно удержала его.

– Он тоже не поможет. Не с этим.

– А почему нет? Вы его спрашивали, сколько собственных людей он пристрелил, чтобы избавить от агонии? – закричал Ник. – Что, он вам не говорил? Скажи ей, капитан! Ты их пристрелил без раздумий. Почему ты не хочешь сделать это сейчас, со мной? Посмотри на меня!

Татьяна уставилась на мрачное лицо Александра, потом на Ника.

– Я знаю, что было с моим мужем на войне, – дрожащим голосом произнесла она. – Но вы оставите его в покое. Он тоже нуждается в мире.

– Пожалуйста, Татьяна… – прошептал Ник, прислоняясь головой к ее руке. – Посмотрите на меня. Моим радостям конец. Проявите милосердие. Просто дайте мне морфина. В этом нет жестокости, я не почувствую боли. Просто уплыву… Это доброта. Это правильно.

Татьяна вопросительно глянула на Александра.

– Я вас умоляю, – сказал Ник, видя ее колебания.

Александр рывком поднял Татьяну со стула.

– Прекратите, оба вы! – прикрикнул он тоном, не допускающим возражений даже со стороны полковника. – Вы оба просто свихнулись. Спокойной ночи.

Позже, в постели, они долго молчали. Татьяна тесно прижалась к мужу.

– Таня… скажи, ты собиралась убить Ника, чтобы я не мог проводить с ним время?

– Не говори глупо… – Она умолкла на полуслове. – Этот человек умирает. И хочет умереть. Неужели не понимаешь?

Александр с трудом ответил:

– Понимаю.

О боже…

– Так помоги ему, Александр. Отвези его в Бангор, в армейский госпиталь. Я знаю, он не хочет туда, но это необходимо. Тамошние сиделки обучены уходу за такими людьми. Они будут вставлять в его губы сигареты, будут читать ему. Будут заботиться о нем. И он будет жить.

Этот человек не может находиться рядом с тобой. Ты не можешь находиться рядом с ним.

Александр перебил ее:

– Мне тоже следует лечь в госпиталь в Бангоре?

– Нет, милый, нет, Шура, – прошептала она. – У тебя есть собственная сиделка, прямо здесь. Круглосуточная.

– Таня…

– Пожалуйста… Тсс…

Они отчаянно шептали, он в ее волосы, она в подушку перед собой.

– Таня, а ты бы… сделала это для меня, если бы я попросил? Если бы я… был таким, как он…

Александр замолчал.

– Быстрее, чем ты можешь себе представить.

Где-то слышались щелчки, щелчки, это сверчки, сверчки, летучие мыши шелестят крыльями, Энтони посапывает в тишине, в печали. Было однажды, когда Татьяна уже готова была помочь Александру… так почему не сделать это еще раз?

Она плакала беззвучно, только ее плечи дрожали.

На следующий день Александр отвез полковника в армейский госпиталь в Бангоре, в четырех часах пути. Они выехали рано утром. Татьяна наполнила их фляги, приготовила сэндвичи, постирала и отгладила армейские штаны Александра и его рубашку с длинными рукавами.

Перед уходом Александр спросил, наклонившись над маленькой фигуркой Энтони:

– Хочешь, чтобы я тебе привез что-нибудь?

– Да, игрушечного солдатика.

– Ты его получишь. – Александр взъерошил сыну волосы и выпрямился. – А как ты? – спросил он Татьяну, подходя к ней.

– О, мне и так хорошо, – с намеренной небрежностью ответила она. – Мне ничего не нужно.

Татьяна старалась глубже заглянуть в его бронзовые глаза, в нечто более далекое, понять, что он думает, что чувствует, пыталась дотянуться через океан, не зная дороги.

Ник уже был в фургоне, а его жена и дочь топтались неподалеку. Слишком много людей вокруг. Александр погладил Татьяну по щеке.

– Будь хорошей девочкой, – сказал он, целуя ее руку.

Она на мгновение прижалась лбом к его груди, прежде чем он отступил назад.

Когда Александр уже был у кабины «номада», он обернулся. Татьяна, стоявшая неподвижно, напряженно, крепко сжала руку Энтони, но это было единственным признаком внутренней бури, потому что для Александра она должна была выглядеть крепкой и надежной. Она даже сумела улыбнуться. И послала ему воздушный поцелуй. Он поднял руку к виску в неуверенном салюте.

В тот вечер Александр не вернулся.

Татьяна не спала.

Он не вернулся на следующее утро.

Или на следующий день.

Или на следующий вечер.

Татьяна порылась в его вещах и обнаружила, что его пистолет исчез. Остался только ее собственный, германский Р-38, который он дал ей в Ленинграде. Он был завернут в полотенце и лежал рядом с толстой пачкой купюр – денег, которые он заработал у Джимми и оставил для нее.

Она оцепенело лежала рядом с Энтони в их двуспальной кровати.

На следующее утро Татьяна отправилась на причал. Шлюп Джимми стоял там, а Джимми старался починить какое-то повреждение в борту.

– Привет, малыш! – сказал он Энтони. – Твой папа еще не вернулся? Я собираюсь отправиться добыть немножко лобстеров, только нужно тут починить.

– Он еще не вернулся. Но он привезет мне игрушечного солдатика.

Татьяна спросила:

– Джимми, он что-нибудь говорил тебе, на сколько дней уезжает?

Тот качнул головой:

– Нет, он сказал, что, если я захочу, я могу нанять одного из тех парней, что приходят сюда искать работу. Если его долго не будет, я так и сделаю. Надо же вернуться к делу.

Утро выдалось изумительное.

Татьяна, таща Энтони за руку, буквально взбежала вверх по холму к дому Бесси и стучала до тех пор, пока Бесси не проснулась и не вышла к двери с несчастным видом. Татьяна, не извиняясь за ранний визит, спросила, сообщал ли Ник что-нибудь из госпиталя.

– Нет, – ворчливо ответила Бесси.

Татьяна отказалась уходить, пока Бесси не позвонила в госпиталь и не выяснила, что полковник был туда принят без каких-либо проблем два дня назад. Мужчина, привезший его, пробыл там день, а потом уехал. Больше никто ничего не знал об Александре.

Прошел еще день.

Татьяна сидела на скамье у залива, глядя на утренние волны, наблюдая за сыном, качавшимся на проволочных качелях. Она прижимала ладони к животу. Она старалась не раскачиваться, как раскачивался Александр в три часа ночи.

Он что, бросил ее? Поцеловал руку и ушел?

Нет. Это было невозможно. Что-то случилось. Он не смог справиться, не смог совладать, не смог найти дорогу туда, дорогу обратно. Я знаю. Я чувствую. Мы думали, что самое трудное позади, – но мы ошибались. Жизнь и есть самое трудное. Бороться за жизнь, когда весь ты выгорел изнутри и снаружи, – нет ничего труднее. Боже милостивый… Где Александр?

Она должна была немедленно отправиться в Бангор. Но как? У нее не было машины; могут ли они с Энтом отправиться туда на автобусе? Могут ли они покинуть Стонингтон навсегда, бросив все? И поехать – куда? Но она должна была что-то сделать, она не могла просто сидеть здесь!

Она была напряжена внутри, снаружи.

Она должна была быть сильной ради сына.

Должна быть решительной ради него.

Все будет в порядке.

Она повторяла это как мантру. Снова и снова.

«Это мой ночной кошмар!» – кричало все тело Татьяны. «Я думала, это как сон – то, что он снова со мной, и я была права, а теперь я открыла глаза, и он исчез, как и прежде».

Татьяна смотрела на качавшегося Энтони, смотрела мимо него, думая только об одном мужчине, воображая только одно сердце в бесконечной пустоте вселенной, – после, сейчас, всегда. Она все так же летела к нему.

Жив ли он еще?

Жива ли еще я?

Она думала, что жива. Никто не может страдать так сильно, будучи мертвым.

– Мама, ты смотришь? Я хочу крутиться, крутиться, пока у меня не закружится голова и я не упаду. Ух! Ты смотришь? Смотри, мама!

Ее пустой взгляд скользнул к нему.

– Я смотрю, Энт. Смотрю.

В воздухе сильно пахло августом, солнце сияло так ярко, сосны, вязы, море, кружащийся мальчик, молодая мать…

Татьяна воображала Александра с самого детства, еще до того, как поверила, что некто вроде него вообще возможен. Когда она была девочкой, мечтала о прекрасном мире, в котором добрый человек придет извилистыми дорогами, может быть, его блуждающая душа будет искать ее.

Мир Татьяны был идеален.

Жизнь может и не быть идеальной, даже совсем нет. Но летом, когда день начинается почти до того, как кончился предыдущий, когда ночь напролет поют сверчки, а коровы мычат, когда еще не улетел сон, когда летние запахи июня в деревне Луге остры – вишня и сирень – и в душе волнение от рассвета до сумерек, когда ты можешь лежать на узкой кровати у окна и читать книги о великих приключениях и никто тебя не тревожит, – а воздух так спокоен, и шелестят ветки, и совсем близко журчит река Луга… тогда мир – идеальное место.

И в это утро юная Татьяна спешила по дороге, неся два ведерка молока от коровы Берты. Она напевала, молоко плескалось, Татьяна торопилась, чтобы поскорее дойти и забраться в кровать и читать изумительную книгу, – и девушка невольно подпрыгивала на ходу, а молоко проливалось. Она остановилась, опустила коромысло с плеча на землю, подняла одно ведро и выпила из него теплого молока, потом подняла другое и выпила еще. Снова подняв коромысло на плечи, побежала дальше.

У Татьяны были длинные руки и ноги, все вытягивалось в прямую линию – ноги, колени, бедра, грудная клетка, плечи, сходясь к длинной шее, и все это венчало круглое русское лицо с высоким лбом, крепким подбородком, розовым улыбающимся ртом и белыми зубами. Глаза ее сверкали озорной зеленью, щеки и маленький нос покрывали веснушки. Это радостное лицо окружали очень светлые волосы, легкие как перышки; они падали ей на плечи. Никто не мог сидеть рядом с Татьяной и удержаться от того, чтобы не погладить ее шелковую голову.

– ТАТЬЯНА! – Этот крик раздался с крыльца.

Кто же это мог быть, кроме Даши.

Даша всегда кричала. Татьяна, нужно то, Татьяна, нужно это. «Ей бы научиться расслабляться и понижать голос», – подумала Татьяна. Хотя зачем? Все в семье Татьяны были шумными. А как еще можно кого-то услышать? Их было слишком много. Ну, ее седой дедушка как-то умудрялся быть тихим. И Татьяна тоже. Но все остальные: ее мать, отец, сестры, даже брат Паша – ему-то зачем кричать? – все орали, словно только что появились на свет.

Дети шумно играли, а взрослые ловили рыбу и выращивали овощи в огороде. У кого-то были коровы, у кого-то козы; они меняли огурцы на молоко, молоко на зерно; мололи рожь и сами пекли хлеб. Куры несли яйца, которые меняли на чай у горожан, и время от времени кто-то привозил из Ленинграда сахар и икру. Шоколад был таким же редким и дорогим, как бриллианты, и потому, когда отец Татьяны (который недавно по служебным делам ездил в Польшу) спросил детей, что им привезти, Даша тут же сказала: «Шоколад!» Татьяна тоже хотела сказать «шоколад», но вместо того произнесла: «Может быть, красивое платье, папа?» Она донашивала одежду за сестрой, и она ей была велика.

– ТАТЬЯНА!

Голос Даши несся со двора.

Неохотно повернув голову, Татьяна недоуменно посмотрела на сестру, стоявшую у калитки, упираясь ладонями в широкие бедра.

– Да, Даша? – негромко произнесла она. – В чем дело?

– Я тебя уже десять минут зову! Охрипла от крика! Ты меня слышала?

Даша была выше Татьяны и полнее; ее непослушные волнистые каштановые волосы были связаны в хвост, карие глаза негодовали.

– Нет, не слышала. Может, надо было кричать громче.

– Где ты была? Ты два часа пропадаешь – и это чтобы принести молоко через пять домов по дороге!

– А где пожар?

– Прекрати! Я тебя жду.

– Даша, – философски заметила Татьяна, – Бланка Давидовна говорит, что Христос благословляет терпеливых.

– Ох, ты умеешь зубы заговаривать, хотя ты – одна из самых нетерпеливых особ, кого только я знаю.

– Ладно, скажи это корове Берты. Я ждала, пока она вернется с пастбища.

Даша забрала у Татьяны бадейки.

– Берта и Бланка тебя накормили, так?

Татьяна округлила глаза:

– Они меня накормили, они меня поцеловали, они прочитали мне проповедь. А сегодня даже не воскресенье. Так что я сыта, чиста и едина с Господом. – Она вздохнула. – В следующий раз можешь сама пойти за молоком, нетерпеливая язычница.

Татьяне оставалось три недели до четырнадцати лет, а Даше в апреле исполнился двадцать один. Даша считала себя второй матерью Татьяны. Их бабушка видела в себе третью мать Татьяны. Старые леди, дававшие Татьяне молоко и беседовавшие с ней об Иисусе, думали, что они четвертая, пятая и шестая матери. Татьяна чувствовала, что ей вряд ли нужна даже та одна раздражительная мать, которая у нее имелась, – к счастью, в данный момент она находилась в Ленинграде. Но Татьяна знала, что по той или иной причине эти женщины, сестры, другие люди ощущали потребность быть ей матерями, удушать ее своей заботой, сжимать в сильных руках, заплетать ее пушистые волосы, целовать ее веснушки и молиться за нее Господу.

– Мама оставила на меня заботу о тебе и Паше, – авторитетно заявила Даша. – И если ты не желаешь этого признавать, я не расскажу тебе новости.

– Какие новости? – Татьяна подпрыгнула на месте. Она любила новости.

– Не скажу.

Татьяна запрыгнула на крыльцо, следом за Дашей вошла в дом. Даша поставила на пол бадейки. Татьяна, в детском летнем сарафане, бросилась к сестре и обняла ее, и та чуть не упала, прежде чем смогла восстановить равновесие.

– Не делай так! – не слишком сердито сказала Даша. – Ты уже слишком большая.

– Я не слишком большая.

– Мама меня убьет, – сказала Даша, похлопывая Татьяну по спине. – Ты только то и делаешь, что спишь, читаешь и не слушаешься. Ты не ешь, не растешь. Ты посмотри, какая ты маленькая!

– Ты вроде бы только что говорила, что я слишком большая. – Руки Татьяны обхватили шею Даши.

– А где твой чокнутый братец?

– Ушел на рассвете рыбу ловить. Хотел, чтобы и я с ним пошла. Чтобы я встала на рассвете. Я ему сказала, что я думаю на этот счет.

Даша обняла ее:

– Таня, да хворостины для растопки толще, чем ты! Давай съешь яйцо.

– Я съем яйцо, если ты расскажешь новости, – ответила Татьяна, целуя сестру в щеку, потом в другую. Чмок-чмок-чмок. – Ты никогда не должна придерживать для себя хорошие новости, Даша. Это правило: плохие новости для себя, хорошие для всех.

Даша усадила ее к столу.

– Не знаю, хорошие ли это новости, но… У нас новые соседи, – сообщила она. – По соседству теперь живут Канторовы.

Татьяна вытаращила глаза.

– Ты же не хочешь сказать… – потрясенно произнесла она, прижимая ладони к щекам. – Только не Канторовы!

– Именно это, ничего другого.

Татьяна засмеялась:

– Ты говоришь «Канторовы» так, словно они Романовы!

Даша продолжила взволнованным тоном:

– Говорят, они из Центральной Азии! Из Туркменистана, может быть? И у них, похоже, есть девочка – будет тебе с кем играть.

– И это твои новости? Туркменская девочка, чтобы играть со мной? Даша, тебе бы лучше соображать. У меня здесь целая деревня девочек и мальчиков для игр, и они говорят по-русски. И еще двоюродная сестра приедет на две недели, Марина.

– И еще у них есть сын.

– Вот как? – Татьяна окинула Дашу взглядом. – А! Понимаю. Не моего возраста. Твоего.

Даша улыбнулась:

– Да, в отличие от тебя некоторые интересуются мальчиками.

– То есть на самом деле это новости не для меня. Они для тебя.

– Нет. Девочка – это для тебя.

Татьяна вышла с Дашей на крыльцо, чтобы съесть сваренное вкрутую яйцо. Ей пришлось признать, что и она тоже взволнована. Новые люди не слишком часто появлялись в деревне. Вообще-то, никогда. Деревня была маленькой, дома из года в год сдавались одним и тем же людям, они росли здесь, обзаводились детьми, старели.

– Ты говоришь, они переехали в соседний дом?

– Да.

– Где жили Павловы?

– Больше не живут.

– А что с ними случилось?

– Я не знаю. Но их здесь нет.

– Это ясно. Но что с ними случилось? Прошлым летом они ведь здесь были.

– Они здесь были пятнадцать лет.

– Пятнадцать лет, – согласилась Татьяна, – а теперь в их дом переехали новые люди? Когда в следующий раз поедешь в город, загляни в местный Совет, спроси председателя, что стало с Павловыми.

– Ты в своем уме, что ты говоришь? Чтобы я пошла в Совет выяснять, куда подевались Павловы? Ты ешь лучше. Съешь яйцо. И хватит задавать вопросы. Я уже от тебя устала, а еще только утро.

Татьяна сидела, надув щеки, как бурундук, держа во рту яйцо и моргая. Даша засмеялась и прижала ее к себе. Татьяна отодвинулась.

– Сиди спокойно. Я заново заплету тебе волосы, они растрепались. Что ты сейчас читаешь, Танечка? – спросила она, занявшись ее волосами. – Что-то интересное?

– «Королеву Марго». Прекрасная книга.

– Не читала. О чем она?

– О любви. Ох, Даша… ты и представить не можешь такую любовь! Осужденный солдат Ла Моль влюбляется в несчастную католичку, жену Генриха Четвертого, королеву Марго. Такая невероятная любовь, просто сердце разрывается!

Даша засмеялась:

– Таня, ты самая милая из всех девочек! Ты абсолютно ничего ни о чем не знаешь, но рассуждаешь о любви в книге!

– Да, ты явно не читала «Королеву Марго», – спокойно откликнулась Татьяна. – Это не просто слова о любви. – Она улыбнулась. – Это песня любви!

– Я не могу позволить себе роскошь читать о любви. Я занята только тем, что забочусь о тебе.

– Но ты оставляешь немножко времени для вечернего общения.

Даша ущипнула ее:

– Для тебя все шутка. Ну, погоди немного, детка. Однажды ты перестанешь думать, что вечернее общение – это смешно.

– Может быть, но все равно я думаю, что ты смешная.

– Я тебе покажу смешное! – Даша опрокинула сестру на спину. – Ты хулиганка! Когда уже ты повзрослеешь? Ладно, я больше не могу ждать твоего невозможного братца. Пойдем познакомимся с твоей новой подругой, мадемуазель Канторовой.

Сайка Канторова.

Летом тридцать восьмого, когда Татьяне исполнилось четырнадцать, она стала взрослой.

Люди, переехавшие в соседний дом, были кочевниками; они перебрались из тех частей мира, что отстояли очень далеко от Луги. У них были странные азиатские имена. Отец, Мурак Канторов, слишком молодой для пенсионера, пробормотал, что он военный в отставке. Но у него были длинные черные волосы, связанные в хвост. Разве солдаты носят такие длинные волосы? Мать, Шавтала, сказала, что она «в общем учительница». Сын Стефан, девятнадцати лет, и дочь Сайка, которой было пятнадцать, ничего не сказали, только по слогам произнесли имя Сайки: «Са-хии-ка».

Правда ли, что они приехали из Туркменистана? Они бывали там. Из Грузии? И там случалось бывать. Канторовы отвечали на все вопросы неопределенно.

Обычно новые люди бывали общительнее, не такими настороженными или молчаливыми. Даша сделала попытку:

– Я помощница дантиста. Мне двадцать один. А ты, Стефан?..

Даша уже флиртовала! Татьяна громко кашлянула. Даша ущипнула ее. Татьяне хотелось пошутить, но, похоже, в этой полной неловко стоявших людей темной комнате места для шуток не хватало. Снаружи сияло солнце, но внутри нестираные занавески были задернуты на грязных окнах. Канторовы даже не распаковали свои чемоданы. В доме осталась мебель Павловых, которые как будто уехали ненадолго.

Но на полке над печью появились новые вещи. Фотографии, рисунки, странные фигурки и маленькие золоченые картинки, похожие на иконы, хотя на них не было Иисуса или Марии… просто какие-то штуки с крыльями.

– А вы знали Павловых? – спросила Татьяна.

– Кого? – грубовато спросил отец семейства.

– Павловых. Это был их дом.

– Ну, больше это не их дом, так? – сказала мать.

– Они не вернутся, – сказал Мурак. – У нас есть документы из Совета. Мы теперь прописаны здесь. Не слишком ли много вопросов для ребенка? Кому вообще это интересно? – Он изобразил улыбку.

Татьяна изобразила такую же в ответ.

Когда они уже вышли, Даша прошипела:

– Ты это прекрати! Я просто поверить не могу, что ты задаешь бессмысленные вопросы. Помалкивай, или, клянусь, я все расскажу маме, когда она приедет.

Даша, Стефан, Татьяна и Сайка стояли в солнечном свете.

Татьяна молчала. Ей не разрешили задавать вопросы.

Наконец Стефан улыбнулся Даше.

Сайка осторожно посматривала на Татьяну.

Именно в этот момент Паша, маленький и шустрый, подбежал к ним, сунул Татьяне ведерко с тремя окунями и громко заявил:

– Ха, смотри-ка, мисс Ничего-не-знаю, что я сегодня поймал…

– Паша, познакомься с нашими новыми соседями, – перебила его Даша. – Паша… это Стефан и Сайка. Сайка твоего возраста.

Теперь Сайка улыбнулась:

– Привет, Паша.

Тот широко улыбнулся в ответ:

– Ну да, привет, Сайка.

– А сколько тебе лет? – спросила Сайка, оценивающе глядя на него.

– Ну, мне столько же, сколько вот этой. – Темноволосый Паша сильно дернул Татьяну за косу. Та толкнула его. – Нам скоро четырнадцать.

– Так вы двойняшки! – воскликнула Сайка, присматриваясь к ним. – Кто бы подумал! Вы совсем не похожи. – Она усмехнулась. – Ладно-ладно. Ты выглядишь старше сестры.

– О, он намного старше меня, – сказала Татьяна. – На целых девять минут.

– Ты кажешься старше, Паша.

– И на сколько старше, Сайка? – ухмыльнулся Паша.

Сайка улыбнулась.

– Минут на двенадцать, пожалуй, – проворчала Татьяна, подавляя желание состроить гримасу, и как бы случайно опрокинула ведро, и драгоценные рыбины вывалились на траву. Внимание Паши шумно обратилось на них.

Просыпаться и слушать утреннюю тишину, просыпаться и ощущать солнце, ничего не делая, ничего не думая, не суетясь. Татьяна жила в Луге, не тревожась о погоде, потому что во время дождя она читала, а в солнечные дни плавала. Она жила в Луге, не тревожась о жизни: она никогда не задумывалась о том, что надеть, потому что у нее ничего не было, или что есть, потому что в общем еды хватало. Она жила в Луге в безвременном детском блаженстве, без прошлого и без будущего. И думала, что нет в мире ничего такого, что не могло бы исправить лето в Луге.

– Мама, мама!

Она вздрогнула и обернулась. Энтони бежал, показывая на холм, вниз по которому шел Александр. На нем была та же одежда, в какой он уехал.

Татьяна вскочила. Ей хотелось побежать к нему, однако ноги ее не слушались. Они даже едва позволяли ей стоять. Энтони, храбрый мальчик, прыгнул прямо в руки отца.

Неся сына, Александр по прибрежной гальке подошел к Татьяне и поставил Энтони на землю:

– Привет, малышка.

– Привет… – произнесла она, с трудом сохраняя спокойное выражение лица.

Небритый и грязный, Александр стоял и смотрел на нее, тоже едва сдерживаясь; под глазами у него залегли черные круги. Татьяна забыла обо всем и шагнула к нему. Он наклонился к ней, прижался лицом к ее шее, волосам… Татьяна обняла его. Она почувствовала в нем такое черное отчаяние, что задрожала.

Обнимая ее крепче, он прошептал:

– Тише, тише, не надо, мальчик…

Когда он ее отпустил, Татьяна не подняла взгляда; она не хотела, чтобы он увидел в ее глазах страх за него. Облегчения не наступило. Но он был с ней.

Дергая отца за руку, Энтони спросил:

– Пап, почему ты так долго не возвращался? Мама так волновалась!

– Да? Мне жаль, что мамочка волновалась, – сказал Александр, не глядя на нее. – Но, Энт, игрушечных солдатиков не так-то легко найти.

И он достал сразу трех из своей сумки. Энтони взвизгнул:

– А маме ты принес что-нибудь?

– Мне ничего не нужно, – сказала Татьяна.

– А вот это хочешь? – Александр достал четыре головки чеснока.

Татьяна попыталась улыбнуться.

– А вот это? – Теперь он предъявил ей две плитки хорошего шоколада.

Она снова изобразила улыбку.

Когда они поднимались на холм, Александр, несший Энтони, предложил руку Татьяне. Положив ладонь на его локоть, она на мгновение прижалась к мужу всем телом.

Александр помылся, переоделся, побрился, поел. Теперь в их узкой кровати она лежала на нем, целовала, обнимала, ласкала, плакала. Он лежал неподвижно, молча, с закрытыми глазами. Чем более навязчивыми и отчаянными становились ее ласки, тем больше он становился похожим на камень, пока наконец не оттолкнул ее:

– Довольно. Перестань. Ты разбудишь малыша.

– Милый, милый… – шептала она, стремясь к нему.

– Перестань, говорю тебе. – Он отвел ее руки.

– Сними рубашку, милый, – тихо, со слезами, бормотала она. – Смотри, я сниму ночную рубашку. Буду голой, как тебе нравится…

Он остановил ее:

– Нет, я слишком измотан. Ты разбудишь мальчика. Кровать слишком скрипит. Ты очень шумишь. Перестань плакать, говорят же тебе.

Татьяна не знала, что делать. Лаская его, пока он не затвердел в ее руках, она спросила, не хочет ли он кое-чего. Он пожал плечами.

Дрожа, она коснулась его губами, но не смогла продолжить; она была слишком потрясена, слишком печальна. Александр вздохнул.

Спустившись с кровати, он положил ее на дощатый пол, повернул, поставив на четвереньки, повторяя, чтобы она не шумела, и взял ее сзади, одну руку положив ей на поясницу, а другой поддерживая за бедро. Закончив, он встал, вернулся в постель и больше не издал ни звука.

После той ночи Татьяна просто не могла разговаривать с ним. Одно дело – что он просто не рассказывал ей, что с ним происходит. Но другое – что она не могла набраться храбрости спросить. Молчание между ними разрасталось до черной пропасти.

Три вечера подряд Александр непрерывно чистил свое оружие. То, что у него было оружие, уже достаточно беспокоило, но он еще и не мог расстаться хоть с чем-то, что привез из Германии, – ни со знаменитым «Кольтом М1911» сорок пятого калибра, который купила для него Татьяна, ни с «коммандо», ни даже с девятимиллиметровым Р-38. Кольт 1911, король пистолетов, был у Александра любимым: Татьяна видела это по тому, как долго Александр его чистил. Она могла уйти, уложить Энтони в постель, а когда снова выходила из дома, он мог все так же сидеть на стуле, вставляя и вынимая магазин, взводя курок, снимая предохранитель и снова его поднимая, протирая пистолет лоскутом.

Три вечера подряд Александр не прикасался к ней. Татьяна, не зная, не понимая, но отчаянно желая сделать его счастливым, держалась в сторонке, надеясь, что со временем он объяснит или вернется к прежнему. Он возвращался так медленно… На четвертый вечер он снял одежду и в темноте предстал перед ней обнаженный, а она села на кровати, готовая принять его. И посмотрела на него снизу вверх. Он смотрел на нее.

– Хочешь, чтобы я к тебе прикоснулась? – неуверенно прошептала она, протягивая к нему руки.

– Да. Я хочу, чтобы ты ко мне прикоснулась, Татьяна.

Он немного раскрылся, но так ничего и не объяснил в темноте, в их маленькой комнатке, рядом со спящим Энтони.

Дни стали прохладнее, комары исчезли. Листья начали менять цвет. Татьяна и не думала, что в ее теле осталось столько сил, чтобы сидеть на скамье и наблюдать за холмами, менявшими краски на киноварь, и винный цвет, и золото и отражавшимися в спокойной воде.

– Энтони, – тихо спрашивала она, – это ведь прекрасно, или как?

– Это или как, мама.

На нем была офицерская фуражка отца, та, которую много лет назад отдал ей доктор Мэтью Сайерз, предполагая, что Александр мертв. Он утонул, Татьяна, провалился под лед, но у меня осталась его фуражка; хотите взять?

Бежевая фуражка с красной звездой, слишком большая для Энтони; она заставляла Татьяну думать о себе и своей жизни в прошедшем времени вместо настоящего. Внезапно пожалев, что дала ее мальчику, она попыталась ее забрать, спрятать, даже выбросить, но Энтони каждое утро спрашивал:

– Мама, где моя фуражка?

– Это не твоя фуражка.

– Моя! Папа сказал, она теперь моя.

– Зачем ты ему сказал, что он может оставить ее себе? – как-то вечером недовольно спросила она Александра, когда они не спеша шли к городу.

Прежде чем он успел ответить, мимо пробежал парнишка, которому явно не было еще и двадцати, легонько коснулся плеча Татьяны и произнес с широкой радостной улыбкой:

– Привет, девица-красавица!

Отсалютовав Александру, он помчался дальше вниз по холму.

Александр медленно повернулся к Татьяне, державшей его под руку. И похлопал ее по пальцам:

– Ты его знаешь?

– И да и нет. Ты пьешь то молоко, которое он приносит каждое утро.

– Так это молочник?

– Да.

Они пошли дальше.

– Я слышал, – заговорил наконец Александр, – что он заигрывает со всеми женщинами в деревне, кроме одной.

– Ох, – мгновенно ответила Татьяна, – могу поспорить, это та задавака Мира из тридцатого дома.

И Александр рассмеялся.

Он смеялся! Смеялся!

А потом он наклонился к ней и поцеловал:

– Вот это забавно, Таня.

Татьяна была довольна тем, что он доволен.

– Можешь ты мне объяснить, почему ты не возражаешь против того, чтобы Энт носил твою фуражку? – спросила она, сжимая его руку.

– Ну, вреда-то в этом нет.

– Не думаю, что это так уж безвредно. Иногда вид твоей армейской фуражки мешает мне видеть Стонингтон. Это ведь не безвредно, а?

И что заставило ее неподражаемого Александра сказать так, когда он шел с женой и сыном этой прекрасной осенью Новой Англии по холму, смотрящему на прозрачные океанские воды?

Он сказал:

– А что такое со Стонингтоном?

Лишь день спустя Татьяна наконец-то разобралась, почему это место так близко ее душе. Высокая трава и сверкающая вода, поля цветов и сосны, мимолетные запахи в прозрачном воздухе – все это напоминало ей Россию! А когда она это осознала – минуты и часы багряных и красно-коричневых красок кленов, золотые горные ясени и качающиеся березы, пронзающие ее сердце, – она перестала улыбаться.

Когда в тот вечер Александр вернулся с моря, и поднялся по холму к ней, сидевшей как обычно на скамье, и увидел ее пустое лицо, он сказал, кивнув:

– А… Наконец-то. Итак… что ты думаешь? Приятно вспоминать о России, Татьяна Метанова?

Она промолчала, просто пошла с ним к причалу.

– Почему ты не берешь лобстеров, давай! Энт побудет со мной, пока я заканчиваю дела.

Татьяна взяла лобстеров и бросила их в мусорный бак.

Александр насмешливо прикусил губу:

– Что, сегодня никаких лобстеров?

Татьяна прошла мимо него к лодке:

– Джим! Я вместо лобстеров приготовила спагетти с фрикадельками. Хочешь сегодня поужинать с нами?

Джимми просиял.

– Хорошо. – Татьяна повернулась, чтобы уйти, но тут, как бы вдруг вспомнив, добавила: – Ох, кстати, я пригласила еще и мою подругу Нелли с Истерн-роуд. Она слегка подавлена. Только что узнала, что потеряла на войне мужа. Надеюсь, ты не против.

Как выяснилось, Джимми не был против. И слегка подавленная Нелли тоже.

Миссис Брюстер снова достались колотушки из-за арендных денег. Татьяна промывала порез на ее руке, а Энтони наблюдал, так же серьезно, как и его отец, глядя на мать со скамеечки у ее ног.

– Мама была сиделкой! – почтительно произнес он.

Миссис Брюстер всмотрелась в нее. Что-то было у нее на уме.

– Ты мне никогда не говорила, откуда ты, а этот твой акцент… Похож на…

– Русский! – сообщил трехлетка, рядом с которым не было отца, чтобы остановить его.

– А! А твой муж тоже русский?

– Нет, мой муж американец.

– Папа американец! – с гордостью заявил Энтони. – Но он был капитаном на…

– Энтони! – одернула его Татьяна. – Пора встречать папу.

На следующий день миссис Брюстер высказала мнение насчет того, что Советы были отвратительно коммунистическими. Так думал ее сын. А ей нужно было еще семь долларов за воду и электричество.

– Ты постоянно готовишь на моей плите!

Татьяна была потрясена таким вымогательством:

– Но я готовлю ужин и для вас!

Миссис Брюстер заявила, поглаживая наложенную Татьяной повязку на руке:

– И с учетом духа коммунизма мой сын говорит, что хочет получать за комнату тридцать долларов в неделю, а не восемь. Или вам придется найти другую коммуну, товарищ.

Тридцать долларов в неделю!

– Хорошо, – процедила Татьяна сквозь зубы. – Я доплачу вам еще двадцать два за неделю. Но это останется между нами. Не говорите моему мужу.

Она ушла, в бешенстве на женщину, которую сын колотил из-за денег, но которому она все равно доверяла больше, чем другим.

Как только они встретили у причала Александра, Энтони сообщил:

– Па, миссис Брустер называет нас гадкими коммунистами!

Александр посмотрел на Татьяну.

– Что, в самом деле?

– Да, и мама расстроилась!

– Так или нет? – Александр повернулся к ней.

– Нет, не расстроилась. Энтони, беги вперед, мне нужно поговорить с твоим отцом.

– Расстроилась, расстроилась! У тебя всегда губы вот так сжимаются, когда ты расстроена! – Он скривил губы, показывая отцу.

– Сейчас это не так, – заметил Александр.

– Хватит, вы оба! – тихо сказала Татьяна. – Ты пойдешь вперед, Энтони?

Но он протянул к ней руки, и она подняла его.

– Пап, она назвала нас коммунистами!

– Поверить не могу.

– Пап?

– Что?

– А что такое коммунисты?

Вечером перед ужином из лобстеров («Ох, неужели снова?») и картофеля Энтони спросил:

– Пап, а двадцать два доллара – это много или мало?

Александр посмотрел на сына:

– Ну, как посмотреть. Для покупки машины – мало. А для леденцов – очень много. А что?

– Миссис Брустер хочет, чтобы мы дали ей еще двадцать два доллара.

– Энтони! – Татьяна стояла у плиты. Она не обернулась. – Нет, этот ребенок просто невыносим! Иди мыть руки! С мылом! Как следует! И прополощи хорошенько.

– Они чистые!

– Энтони, ты слышал маму. Быстро! – вмешался Александр.

Энтони ушел.

Александр подошел к Татьяне:

– Что вообще происходит?

– Ничего.

– Пора двигаться дальше, тебе не кажется? Мы здесь уже два месяца. А скоро сильно похолодает. – Он немного помолчал. – Я даже и говорить не стану о коммунистах или двадцати двух долларах.

– Я бы не возражала, если бы мы вовсе отсюда не уезжали. Мы здесь на краю света. Ничто сюда не вторгнется. Разве что… – Она махнула рукой, показывая наверх, где была миссис Брюстер. – Я здесь чувствую себя спокойно. Как будто никто никогда нас не найдет.

Александр затих. Потом спросил:

– А кто-то… ищет нас?

– Нет-нет. Конечно нет. – Она ответила слишком быстро.

Александр двумя пальцами подцепил ее подбородок и заставил поднять лицо:

– Таня?

Она не смогла ответить на его серьезный взгляд:

– Я просто пока что не хочу уезжать, ладно?

Татьяна попыталась увернуться от его руки. Но Александр ее не отпустил.

– Это все! Мне здесь нравится. – Она подняла руки, чтобы отвести его ладонь. – Давай переберемся к Нелли. У нас будут две комнаты. У нее кухня больше. И ты сможешь ходить выпить с твоим приятелем Джимми. Насколько я понимаю, он туда изредка заглядывает. – Она улыбнулась, стараясь убедить его.

Отпустив ее, Александр поставил свою тарелку в раковину, громко звякнув ею по алюминиевой поверхности.

– Да, давай. Нелли, Джимми, мы. Прекрасная идиллия, жизнь в коммуне. Нам это прямо необходимо. – Он пожал плечами. – Ох, ладно. Полагаю, можно забрать девушку из Советского Союза, но тебе не вытряхнуть Советский Союз из девушки.

По крайней мере, это было хоть какое-то соучастие. Хотя, как твердила себе Татьяна, не слишком большое.

Они переехали к Нелли. Воздух стал сначала немного прохладнее, потом намного холоднее, потом холодным, особенно по ночам, а Нелли, как они обнаружили, была крайне экономна в отоплении.

Энтони совершенно не желал оставаться один. Александру пришлось перетащить двуспальную кровать к нему и сдвинуть обе кровати вместе – снова. Они платили за две комнаты, но жили в одной.

Они жались друг к другу под толстыми одеялами, а потом вдруг, в середине октября, пошел снег! Он летел с неба округлыми хлопьями и в одну ночь покрыл залив, а почти голые деревья окутал белым пухом. Работы для Александра больше не было, теперь везде лежал снег. В то утро, когда он выпал, они посмотрели в окно, а потом друг на друга. Александр улыбнулся до ушей.

Татьяна наконец поняла:

– Ах, ты! Ты такой самодовольный из-за того, что знал!

– Такой самодовольный, – согласился он, все так же улыбаясь.

– Ладно, но насчет меня ты ошибаешься. Немножко снега – что тут такого?

Александр кивнул:

– Верно, Энтони? Мы с тобой привыкли к снегу. В Нью-Йорке тоже бывает снег.

– Не только в Нью-Йорке.

Улыбка в глазах Александра потускнела, словно затуманенная тем самым снегом, который он восхвалял.

…Ступеньки были скользкими, их покрывал слой старого льда толщиной в четыре дюйма. Наполовину полное железное ведро с водой было тяжелым, вода постоянно выплескивалась на ступеньки, когда она цеплялась одной рукой за перила, держа ведро в другой и поднимаясь на одну опасную ступеньку шаг за шагом. Ей нужно было одолеть два лестничных пролета. На седьмой ступеньке она упала на колени, но не выпустила ни перила, ни ведро. Медленно поднялась на ноги. И попыталась снова сделать шаг. Если бы здесь было хоть немножко света, она бы видела, куда ступает и, возможно, избегала бы льда. Но дневного света не будет еще два часа, а ей еще нужно пойти за хлебом. Если она будет ждать здесь два часа, хлеба в магазине не останется. А Даше становилось все хуже. Ей нужен был хлеб.

Татьяна отвернулась от Александра. Стояло утро. Но освещение не убавляли в начале дня; такое не позволялось.

Они отправились кататься на санках. Взяли в универмаге напрокат двое деревянных санок с рулями и провели день с остальными жителями деревни, скатываясь с крутого холма Стонингтона: склон тянулся до самого залива. Энтони ровно два раза поднялся на холм. Холм был большим, а Энтони был храбрым и крепким, но все же остальные двадцать раз наверх его нес отец.

Наконец Татьяна сказала:

– Дальше без меня. Я больше не могу ходить.

– Нет, идем с нами! – заныл Энтони. – Пап, я могу сам подняться. Можешь ты донести маму?

– Думаю, смогу.

Энтони потрусил вперед, а Александр понес Татьяну на спине. Она визжала, на ее лице замерзали слезы. Но потом они помчались вниз, Татьяна с Энтони вместе на одних санках, и они старались обогнать Александра, который был тяжелее матери и сына, вместе взятых, и он отлично маневрировал, его не тормозил страх маленького мальчика, как Татьяну. А она все равно неслась во весь дух, и Энтони восторженно и испуганно верещал. Она почти победила Александра. Только внизу налетела на него.

– Ты прекрасно знаешь, если бы не Энтони, тебе бы не победить! – заявила она, рухнув на него.

– О, я победил бы, – возразил он, сталкивая ее в снег. – Давай мне Энта и посмотрим.

Это был хороший день.

Они провели еще три долгих дня среди белых горных ясеней у белого залива. Татьяна пекла пироги в большой кухне Нелли. Александр читал от корки до корки все газеты и журналы и рассуждал о послевоенной политике с Татьяной и Джимми, даже с безразличной Нелли. На картофельном поле Нелли Александр соорудил для Энтони снеговиков. Вынув пироги из печи, Татьяна вышла из дома и увидела шесть снеговиков, выстроенных как солдаты, от большого до маленького. Она неодобрительно хмыкнула, сделала большие глаза и утащила Энтони подальше, чтобы слепить из снега ангелов. Они соорудили их тридцать, тоже выстроив в ряд, как солдат.

На третью ночь зимы Энтони лежал в их постели, забывшись тревожным сном, а они не спали. Александр поглаживал ягодицы Татьяны под ее ночной рубашкой. Единственное окно их комнаты залепил снег. Татьяна предполагала, что за снегом сияла луна. Ее руки становились настойчивыми. Александр тихо сбросил на пол одно одеяло, тихо уложил на него Татьяну, тихо перевернул ее на живот, и они тайком занялись любовью, как два пехотинца, молча ползущие к линии огня, – его живот прижимался к ее спине, его тело полностью закрывало ее маленькое тело, одной рукой он сжимал ее запястья у нее над головой. Удерживая ее так, он целовал ее плечи и затылок, а когда она поворачивала голову, целовал в губы, и его свободная рука блуждала по ее ногам и бокам, а он двигался глубоко и медленно, что уже было удивительно само по себе, но еще более удивительным было то, что он развернул ее лицом к себе, чтобы закончить, но все так же удерживал ее руки и даже с заметным шумом резко, коротко выдохнул в лихорадке последнего момента… а потом они неподвижно лежали под одеялами, и Татьяна тихонько заплакала под ним, а он сказал:

– Тихо, тихо, не надо.

Но не слез с нее сразу, как обычно.

– Я так боюсь, – прошептала она.

– За что?

– За все. За тебя.

Он промолчал.

Татьяна сказала:

– Так, значит, ты хочешь убраться отсюда?

– О боже… Я уж думал, ты никогда не спросишь.

– Куда вы надумали отправиться? – спросил Джимми на следующее утро, увидев, что они складывают вещи.

– Просто уезжаем, – ответил Александр.

– Ну, вы знаете, что обычно говорят. Человек предполагает, Бог располагает. Мост с Оленьего острова обледенел. Несколько недель по нему не проехать. Пока снег не растает.

– А как ты думаешь, когда он может растаять?

– В апреле, – ответил Джимми, и они с Нелли рассмеялись.

Джимми обнял ее своей единственной рукой, и Нелли, весело глядя на него, похоже, вовсе не беспокоилась о том, что второй руки у него нет.

Татьяна и Александр переглянулись. Апрель! Александр сказал Джимми:

– А знаешь что, мы все же попытаемся.

Татьяна заговорила, хотела сказать: «Может, они правы…» – но Александр остановил ее взглядом, и она умолкла, устыдившись того, что чуть не начала возражать ему при чужих людях, и вернулась к сборам. Они попрощались с огорченными Джимми и Нелли, попрощались со Стонингтоном и повели свой «номад-делюкс» через Олений остров к материку.

И именно в этот момент распорядился человек, не Бог. Мост был очищен командой Оленьего острова. Ведь когда мост был покрыт льдом, никто не мог доставить все необходимое жителям Стонингтона.

– Что за страна! – сказал Александр.

Он вел фургон на материк и на юг.

Они остановились у тети Эстер, и Александр обещал, что это будет семейный трехдневный визит.

Пробыли они там шесть недель, до Дня благодарения.

Эстер жила в большом старом доме, в старомодном белом Баррингтоне вместе с Розой, своей экономкой. Роза знала Александра с самого рождения. Обе женщины кудахтали над Александром и его женой и сыном так страстно, что уехать быстро было просто невозможно. Они купили Энтони лыжи! Они купили Энтони санки, и новые ботинки, и теплые зимние куртки! И мальчик целыми днями пропадал на улице. Тогда они купили ему настольные игры и книги! И он теперь целыми днями сидел дома.

– Чего еще тебе хотелось бы, милый Энтони?

– Мне бы хотелось пистолет, как у папы.

Татьяна яростно замотала головой.

– Ты только посмотри на Энтони, какой изумительный мальчик, и он так хорошо говорит в свои три с половиной года, и разве он не похож на отца как две капли? Вот здесь у нас фотография Александра в детстве, Таня!

– Да, – согласилась Татьяна, – он был прелестным ребенком.

– Был когда-то, – сказал Александр, – только никогда не улыбался.

И Татьяна чуть не заплакала.

Эстер, ничего не заметив, продолжила:

– Ох, да мой брат просто обожал его. Он ведь появился так поздно, понимаешь, Таня, а они так отчаянно хотели ребенка, они много лет пытались… Я никогда не видела мужчины, так любящего своего сына. И его мать тоже… Мне хочется, чтобы ты это знал, Александр, милый, для них весь мир состоял только в тебе.

Тик-так, тик-так, шесть недель, их просили остаться на каникулы, на Пасху, на Четвертое июля, а может, и на День труда, вообще на все дни, просто остаться.

Но внезапно поздно вечером, когда Александр, устав от игры в снегу с Энтони, задремал в гостиной, а Татьяна перед сном мыла чайные чашки, в кухню вошла тетя Эстер, чтобы помочь ей, и сказала:

– Только не роняй чашки, когда это услышишь. Некий человек по имени Сэм Гулотта, из Министерства иностранных дел, звонил сюда в октябре. Не расстраивайся, сядь. И не беспокойся. Он звонил в октябре и снова звонил сегодня днем, когда вы трое гуляли. Пожалуйста… что я тебе говорю! Не дрожи, не дергайся. Тебе следовало сказать мне что-то, когда ты звонила в сентябре, предупредить меня, что такое может случиться. Это мне помогло бы. Ты должна доверять мне, чтобы я смогла помочь вам. Нет-нет, не извиняйся. Я сказала этому Сэму, что не знаю, где вы. И не знаю, как с вами связаться, вообще ничего не знаю. Вот так и сказала. А тебе говорю, что я и не хочу ничего знать. Не рассказывай. Сэм заявил: чрезвычайно важно, чтобы Александр с ним связался. Я пообещала, что если что-то услышу от вас, то дам ему знать. Но, милая, почему ты мне ничего не говорила? Разве ты не знаешь, что я на твоей стороне, на стороне Александра? А он знает, что Сэм его ищет? Ох… Ладно. Нет-нет, ты права, конечно. У него и так достаточно причин для беспокойства. Кроме того, это же правительство; им понадобились годы просто для того, чтобы выслать ему ветеранский чек. Вряд ли они будут так энергично продолжать. Вскоре все просто забудется. Сама увидишь. Не говори ничего Александру, так лучше. И не плачь. Тише, тише…

– Тетя Эстер! – В кухню вошел Александр. – Что ты сказала Татьяне, почему она плачет?

– Ох, ты и сам знаешь, такая уж она в эти дни, – ответила тетя Эстер, поглаживая Татьяну по спине.

В День благодарения Роза и Эстер заговорили о том, чтобы окрестить Энтони.

– Александр, убеди свою жену! Ты же не хочешь, чтобы твой сын был язычником, как Таня!

Это случилось после великолепного ужина, во время которого Татьяна благодарила тетю Эстер, а потом они засиделись допоздна перед пылающим в камине огнем, попивая яблочный сидр. Энтони давно искупали, бесконечно хлопоча над ним, и уложили спать. Татьяна, сонная и довольная, приютилась под рукой Александра. Ей все это напоминало о другом времени ее жизни, когда она точно так же сидела рядом с ним перед мигающей маленькой печкой-буржуйкой, ощущая исходивший от него покой, несмотря на апокалиптические события, творившиеся в нескольких шагах от ее комнаты, от ее квартиры, от ее города, в ее стране. И все равно она, как и сейчас, прижималась к нему и на несколько мгновений погружалась в тишину.

– Таня не язычница, – возразил Александр. – Ее должным образом окунали в реку Лугу сразу после рождения, это сделали русские женщины, такие старые, что выглядели так, словно жили еще во времена Христа. Они забрали ее у матери, запеленали и три часа бормотали над ней молитвы, призывая на нее Христову любовь и Святого Духа. Мать Татьяны больше никогда не разговаривала с этими женщинами.

– И мне об этом не рассказывала, – сказала Татьяна.

– Таня, это правда?

– Александр просто вас поддразнивает, Эстер. Не слушайте его.

– Она не об этом, Таня. Она хочет знать, правда ли это. – Глаза Александра сверкали.

Он шутил! Татьяна поцеловала его руку, прижалась щекой к его свитеру:

– Эстер, вам не стоит беспокоиться об Энтони. Он крещен.

– Действительно? – спросила Эстер.

– Правда? – удивленно спросил Александр.

– Да, – тихо ответила Татьяна. – На Эллис-Айленде крестили всех детей, потому что очень многие из них болели и умирали. Там была часовня, и они даже нашли для меня католического священника.

– Католического священника!

Католичка Роза и протестантка Эстер вскинули руки к небесам, громко вскрикнув, одна радостно, другая не очень.

– Почему католического? Почему даже не православного, как ты сама?

– Я хотела, чтобы Энтони был как его отец, – застенчиво пояснила Татьяна, отводя взгляд от Александра.

И в ту ночь в их постели, где они снова лежали втроем, Александр не спал, обнимая Татьяну. Она чувствовала, что он бодрствует.

– Что, милый? – шепотом спросила она. – Чего тебе хочется? Энт здесь…

– Не знаю, – прошептал он в ответ. – Хотя нет, нет… Скажи мне… – У него сорвался голос. – Он был… очень маленьким, когда родился?

– Я не знаю… – сдавленным шепотом произнесла она. – Я ведь родила его на месяц раньше срока… Да, он был маленьким. Черноволосым. Я не помню как следует. У меня была лихорадка. У меня была пневмония. Меня уже готовили к смерти, приходил священник, я была слишком слаба…

Она прижала кулаки к груди Александра, но все равно тихо застонала.

Александр заявил, что больше не может оставаться в холодном Баррингтоне, не может выносить снег, зиму.

– Ни за что больше – ни единого дня.

Он хотел поплавать на Рождество.

То, что желал получить отец Энтони, отец Энтони получал.

– Солнце встает и садится только ради тебя, муж мой, – шептала ему Татьяна.

– Чаще садится, – шептал он в ответ.

Они с благодарностью распрощались с Эстер и Розой и поехали дальше через Нью-Йорк.

– Мы разве не остановимся повидаться с Викки?

– Нет, – решила Татьяна. – Викки на Рождество всегда ездит в Калифорнию, навестить свою психически больную мать. Это ее искупление. Кроме того, слишком холодно. Ты же говорил, что хочешь поплавать. Мы с ней встретимся летом.

И они миновали Нью-Джерси и Мэриленд.

Они проезжали Вашингтон, округ Колумбия, когда Александр спросил:

– Хочешь остановиться и повидать своего друга Сэма?

Вздрогнув, Татьяна ответила:

– Нет! Почему ты спросил?

А его, похоже, удивил ее ответ.

– Что это ты так напряглась? Я просто поинтересовался, не хочешь ли ты его увидеть. Почему ты заговорила так, словно я попросил тебя помыть его машину?

Татьяна попыталась расслабиться.

Слава богу, он тут же оставил эту тему. В прошлом он никогда не бросал ничего, не получив ответа.

Виргиния, все еще слишком холодно.

Северная Каролина, очень холодно.

Южная Каролина. Немного лучше.

Они останавливались в дешевых мотелях и принимали горячий душ.

Джорджия. Недостаточно хорошо.

Сент-Огюстен во Флориде – тепло! Теплый океан. В Сент-Огюстене, старейшем городе Соединенных Штатов, были красные испанские черепичные крыши, на улицах продавали мороженое, как летом.

Они посетили Источник вечной молодости Понсе де Леона и купили немного воды бессмертия в бутылке.

– Ты ведь знаешь, что это простая водопроводная вода, так? – спросил Александр, когда Татьяна отпила немного.

– Знаю, – ответила она, передавая ему бутылку. – Но ты должен во что-то верить.

– Верю, это не водопроводная вода, – кивнул Александр, проглотив половину.

Рождество они встретили в Сент-Огюстене. В день Рождества отправились на пустынный белый пляж.

– Вот теперь это то, что я называю смертью зимы, – заявил Александр, бросаясь в океан в плавках и футболке.

Вокруг никого не было, кроме его сына и жены.

Энтони, не умевший плавать, бродил по кромке воды, копал ямки, похожие на кратеры, собирал ракушки, быстро обгорел и с красными плечами прыгал по пляжу, встряхивая выгоревшими волосами. Он пел, держа в одной руке длинную палку, а в другой камень, ритмично вскидывал руки и опускал их в такт мелодии, а его мать и отец наблюдали за ним из воды.

– Мистер Солнце-Солнце, мистер Золотое Солнце, свети, пожалуйста, вниз, свети, пожалуйста, вниз, свети, пожалуйста, на меня…

Они провели неделю в Сент-Огюстене, а затем поехали на юг вдоль побережья.

Глава 2. Кокосовая Роща, 1947 год

Майами в январе! Тропики у моря. Было восемьдесят градусов по Фаренгейту, а вода прогрелась до семидесяти пяти.

– Вот это уже лучше, – с улыбкой сказал Александр. – Намного лучше. Теперь остановимся.

Очутиться рядом со спокойными водами Атлантики и залива Бискейн, Майами-Бич и Саут-Бич было немного… слишком для семьи с маленьким мальчиком: здесь стояли роскошные казино, по улицам гуляли отлично накрашенные и одетые женщины, а потемневшие отели тридцатых годов в стиле ар-деко смотрели на океан так, словно в них жили люди, знающие ужасные тайны. Возможно, они и были самыми подходящими в мире местами для Татьяны и Александра, но она не могла сказать ему это. Ее предлогом для переезда было моральное благополучие Энтони. Они отъехали на двадцать миль к югу от Саут-Бич, в сторону Кокосовой Рощи, где было и спокойнее, и чище. Кокосовая Роща – Коконат-Гроув – так называлось это место до того, как сюда в 1896 году нагрянули хорошие дороги и поезда и толпы туристов; это был просто маленький городок на берегу залива Бискейн, двадцать восемь элегантных зданий, два больших магазина, делающие огромные прибыли, и дорогой отель. Так было. Теперь все вокруг сияло – обильное и цветущее. Теперь здесь имелись парки и пляжи, яхт-клубы, и рестораны, и множество магазинов, и все это стояло под пышными пальмами.

Они остановились в мотеле вдали от моря, но каждый день направлялись к заливу. Татьяна тревожилась из-за денег, что текли сквозь пальцы. Она предложила продать фургон:

– Мы все равно не сможем в нем жить. Тебе нужно мыться…

– Буду мыться в океане.

– Мне нужно место, чтобы готовить тебе еду.

– Поедим где-нибудь.

– Деньги кончатся.

– Найду работу.

Татьяна откашлялась:

– И нам нужно чуточку уединения…

– А, вот ты к чему… Но забудь, я его не продам.

Они шли по Бэйшор-авеню, мимо причалов, выдававшихся в воду. Александр показал на плавучий домик:

– Хочешь арендовать такую лодку? Плавучий дом.

– Что?

– Лодка, которая заодно и дом.

– Ты хочешь, чтобы мы жили в лодке? – медленно произнесла Татьяна.

Александр подозвал сына:

– Энтони, тебе бы понравилось жить в доме, который заодно и лодка?

Мальчик несколько раз подпрыгнул на месте.

– Энтони, – заговорила его мать, – тебе бы понравилось жить на снежной горе на севере Канады?

Энтони снова подпрыгнул.

– Видишь, Александр? Я, вообще-то, не думаю, что тебе следует принимать все важные решения, основываясь на восторге малыша.

Александр взял Энтони на руки.

– Пузырь, – сказал он, – представь дом, который стоит у причала, как лодка, и качается, как лодка, но никогда не отходит от пристани в океан… разве это не здорово?

Энтони обнял отца за шею:

– Да, пап! А чего еще тебе хочется?

За тридцать долларов в неделю – за ту самую сумму, которую они не захотели платить миссис Брюстер, – они арендовали полностью обставленный плавучий дом на Фэр-айл-стрит, выступающей в залив между Мемориальным парком и недавно расчищенной под строительство Благотворительного госпиталя площадкой. В доме имелась небольшая кухня с маленькой плитой, гостиная, ванная с туалетом – и две спальни!

Энтони, конечно, как и в доме Нелли, отказался спать один. Но на этот раз Татьяна проявила твердость. Она оставалась с сыном примерно час, пока он не засыпал в своей собственной постели. Матери нужно было место для себя лично.

Когда совершенно нагая Татьяна, даже без тонкой шелковой сорочки, лежала в двуспальной кровати перед Александром, она думала, что стала другой женщиной и занимается любовью с другим мужчиной. В спальне было темно, и Александр тоже разделся – ни футболки, ни шортов, ничего. Он был нагим, он лежал на ней, он даже что-то бормотал – слова, каких она не слышала очень долго, – и он двигался медленно, чего также не делал очень давно, и Татьяна вознаградила его могучим оргазмом и робкой просьбой продолжить, и он так и сделал, но почему-то для нее это оказалось уже слишком; он поднимал ее ноги и теперь двигался с такой силой, что из ее пересохшего горла вырывались крики боли и наслаждения, но она хотела еще… и он даже приоткрыл ненадолго глаза, глядя на ее молящие губы.

– О боже мой, Шура…

Она увидела его испытующий взгляд; он прошептал:

– Тебе нравится вот так, да?

Он поцеловал ее, но Татьяна откинулась от него и заплакала. Александр вздохнул и снова закрыл глаза, и на том все кончилось.

Александр собирался отправиться на поиски работы, Татьяна хотела бы отнести их одежду в прачечную самообслуживания. Но такой прачечной поблизости не было.

– Может, нам следовало снять дом ближе к прачечной?

Александр перестал рассовывать по карманам сигареты и деньги и уставился на нее:

– Так, давай проясним. Плавучий дом на Атлантике, прямо на воде, как ты уже видишь, или дом рядом с прачечной? Ты предпочтешь второе?

– Я не предпочитаю, – ответила она, смутившись и порозовев. – Но я ведь не могу стирать твою одежду в океане, так?

– Подожди, пока я вернусь, и мы решим, что делать.

Когда он вернулся, уже во второй половине дня, он сообщил:

– Я нашел работу. Причал Мэла.

Лицо Татьяны стало таким унылым, что Александр рассмеялся:

– Таня, у Мэла свой причал по другую сторону Мемориального парка, отсюда десять минут пешком вдоль набережной.

– А у Мэла тоже одна рука, как у Джимми? – спросил Энтони.

– Нет, малыш.

– А от Мэла пахнет рыбой, как от Джимми? – спросила Татьяна.

– Не-а. Мэл сдает в аренду лодки. И ищет кого-то, чтобы управляться с ними и еще катать людей дважды в день по заливу и к Майами-Бич. Мы пройдем там, люди посмотрят разные виды, а потом мы вернемся. Я буду водить моторную лодку.

– Но, Александр… А ты говорил Мэлу, что не умеешь водить моторную лодку?

– Конечно нет. Но я и тебе не говорил, что не умею водить дом на колесах.

Татьяна покачала головой. Это было что-то новенькое.

– С половины восьмого до шести. И он будет мне платить двадцать долларов. В день.

– Двадцать долларов в день! – воскликнула Татьяна. – В два раза больше, чем на Оленьем острове, и тебе не придется пахнуть рыбой! Как он может позволить себе так много тебе платить?

– Судя по всему, одинокие богатые леди обожают устраивать прогулки на лодках на дальних пляжах, пока ожидают возвращения своих мужей с войны.

Татьяна отвернулась, чтобы он не видел ее лица.

Он обнял ее сзади.

– А если я буду очень мил с этими леди, – продолжил Александр, отводя ее косу, чтобы поцеловать в шею, и прижимаясь к ней бедрами, – они иногда будут оставлять капитану чаевые.

Татьяна понимала, что он пытается рассмешить ее, говорить легко, и, хотя по ее щеке сползла слезинка, она сказала, поглаживая его руку:

– Что ж, что ты действительно умеешь, так это быть милым с леди.

Утром в семь часов, когда Александр уже готов был отправиться на причал, он сказал Татьяне:

– Около десяти приходи туда. Мы как раз будем выходить на утреннюю прогулку. – Он поднял Энтони, который все еще был в пижаме. – Малыш, я собираюсь взять тебя с собой на лодку. Будешь помощником капитана.

Энтони просиял:

– Правда? – И тут же его лицо изменилось. – Я не могу, па.

– Почему?

– Я не умею управлять лодкой.

– Я тоже, так что мы на равных.

Энтони поцеловал отца.

– А я тоже пойду? – спросила Татьяна.

– Ты пройдешься с милю до магазина, купишь еды и найдешь прачечную. Или крем для загара. – Он улыбнулся. – Делай что хочешь. Но вернись в половине первого, чтобы забрать его. Мы можем пообедать вместе, прежде чем я снова отправлюсь катать туристов в два часа.

Татьяна поцеловала мужа в губы.

Он взял с собой сына! Какое счастье, какая радость для Энтони! Татьяна постирала белье, купила еды, и книгу кубинской кухни, и мясо для сэндвичей, и картофельный салат и отвезла все домой в новенькой деревянной тележке для покупок. Она открыла все окна, чтобы чувствовать океанский ветерок, пока готовила обед, а из кухонного радио разносились звуки Третьей симфонии Брамса. Татьяне нравилась эта музыка. Она и на Оленьем острове ее слышала.

Потом она побежала через Мемориальный парк, чтобы отнести еду своим мужчинам.

Энтони определенно имел успех на лодке.

– Он был так занят, знакомясь со всеми, что забыл помогать отцу управлять лодкой. А мне нужна была его помощь, уж поверь. Но не важно, малыш. Возможно, завтра?

– Я и завтра смогу пойти с тобой?

– Если будешь хорошо вести себя с мамой, то как насчет каждого дня?

Энтони прыгал и визжал всю дорогу до дому.

На ужин Татьяна приготовила зеленые бананы и говяжью грудинку по рецепту из своей новой поваренной книги.

Александру понравилось.

Татьяна увлеклась приготовлением разными способами того, что она назвала «величайшим творением Нового Света после кукурузы», – зеленых бананов. Не слишком мягкие, не сладкие, но в остальном похожие на бананы, они подходили ко всему. Татьяна купила камбалу и приготовила с мексиканской сальсой, помидорами и ананасами. Но основой блюда были бананы. Татьяна никогда не пробовала кукурузу, желтые или зеленые бананы до приезда в Америку.

– Божественные бананы с ромом, – сообщила она, театрально зажигая спичку и ставя сковороду с бананами на огонь.

Александр слегка обеспокоился и смотрел скептически, пока Татьяна не положила бананы на ванильное мороженое; бананы были смешаны с маслом, темным жженым сахаром, и густыми сливками, и с ромом.

– Ладно, сдаюсь. Божественно, – согласился он. – Мне еще немножко, пожалуйста.

Духовка работала не слишком хорошо; в ней трудно было испечь настоящий хлеб. Это было совсем не то, что большая плита с духовкой, что была у Татьяны в квартире в Нью-Йорке. Татьяне удавалось печь только небольшие плюшки по рецепту украинских евреев из Нижнего Ист-Сайда. И прошло уже четыре месяца с тех пор, как она в последний раз разговаривала с Викки. Когда она думала о Викки и Сэме, у нее холодело в животе. Она не хотела о них думать. Она заставляла себя не думать о них.

Татьяна отлично умела заставлять себя не думать о чем-то.

Александру нравились пышные и сладковатые плюшки.

– А что такое, нет салата из зеленых бананов? – поддразнивал он ее, когда они втроем обедали за одним из столов для пикников под старыми дубами в Мемориальном парке.

Она купила Александру белые хлопковые и льняные рубашки и белые хлопковые просторные штаны. Она знала, что он удобнее себя чувствует в хаки или зеленых солдатских штанах и футболке с длинными рукавами, – но он должен был выглядеть как капитан.

Почти все время между прогулками Александр занимался лодками – учился ремонтировать корпуса, моторы, рули, трюмные помпы, канализацию, спасательное оборудование, поручни. Он покрасил палубу своей лодки, заменил разбитые или треснувшие стекла, сменил масло в моторе. Что бы ни нуждалось в ремонте, Александр это чинил, весь в белом, с рукавами до запястий, несмотря на солнечный жар.

Мэл уже боялся потерять Александра и повысил ему жалованье до двадцати пяти долларов в день. Татьяне тоже хотелось дать Александру как можно больше, по той же самой причине.

В Майами жило много испанцев, и никто из них не улавливал русский акцент Татьяны; никто не знал, что у нее русское имя. В Майами Татьяна вполне приспособилась. Хотя ей не хватало малых размеров, и даже тесноты, и ароматов Оленьего острова, хотя она скучала по необъятности и сиянию Нью-Йорка, ей нравился не имеющий границ Майами.

Она приготовила фаршированную капусту, которую Энтони любил еще со времен Нью-Йорка. Александр все съел, но после ужина сказал:

– Пожалуйста, не готовь снова капусту.

Энтони расстроился. Он любил капусту. И ведь когда-то его отцу тоже нравились пироги с капустой.

Но Александр сказал – нет капусте.

– Почему? – спросила Татьяна, когда они вышли на палубу их плавучего дома, качавшегося на волнах. – Раньше она тебе нравилась.

– Мне раньше многое нравилось.

«Это точно», – подумала Татьяна.

– Я видел капусту, выраставшую до размеров трех баскетбольных мячей на груде человеческого пепла и костей, в лагере смерти в Польше, он назывался Майданек. Это была необычная капуста, ты такой никогда и не видела, и росла она на останках евреев. Ты бы и сама никогда больше не стала ее есть.

– Даже в капустном пироге? – тихо спросила она, стараясь отвести его мысли от Майданека к деревне Лазарево.

– Даже в пироге, Таня, – ответил не поддавшийся Александр. – Никакой больше капусты для нас.

И Татьяна никогда больше ее не готовила.

Энтони сказали, что он не может встать из-за стола, пока не опустошит тарелку.

– Уйду когда захочу!

Александр отложил вилку:

– Что ты сказал?

– Ты не можешь мне приказывать, что делать! – ответил Энтони, и его отец встал из-за стола так стремительно, что Энтони свалился со стула и бросился к матери.

Забрав его из рук Татьяны, Александр решительно поставил его на пол:

– Я могу и буду говорить тебе, что делать. – Его ладони легли на плечи сына. – А теперь давай попробуем снова. Ты не выйдешь из-за стола, когда захочешь. Ты будешь сидеть, доедать ужин, а когда доешь, ты спросишь разрешения уйти. Понятно?

– Я сыт! Почему я должен доесть?

– Потому что должен. В следующий раз, Таня, не давай ему так много.

– Он говорил, что голоден.

– Дашь добавки. Но сегодня он съест все до конца.

– Мамуля!

– Нет, не мамуля решает, а я! Заканчивай ужин.

– Мам…

Руки Александра крепко сжали его плечи. Энтони съел все до конца и попросил разрешения выйти из-за стола. После ужина Татьяна вышла на узкую палубу, где сидел и курил Александр. Она осторожно, неуверенно пристроилась рядом с ним.

– Ты слишком мягка с ним. Он должен учиться. И будет учиться.

– Я знаю. Но он такой маленький…

– Да, только когда он догонит меня, будет слишком поздно.

Она села на пол.

Немного погодя Александр заговорил:

– Он не может оставлять еду на тарелке.

– Я знаю.

– Хочешь, чтобы я рассказал тебе, как твой брат умирал от голода в Катовице?

Татьяна с трудом сдержала тяжелый вздох.

– Только если ты сам хочешь, милый.

Только если тебе это необходимо. Потому что, в отличие от тебя, я о многом никогда не хотела бы говорить.

В лагере военнопленных в Катовице, в Польше, куда немцы отправили Александра, его лейтенанта Успенского и Пашу – на советскую половину, что означало территорию смерти, – Александр видел, как слабеет Паша. Ему не хватало энергии, чтобы поддерживать телесную оболочку. А хуже всего было то, что его ранили в шею. Он не мог работать. То, что получали в лагере советские люди, просто медленно убивало их. Александр соорудил нечто вроде деревянного копья, и, когда он был в лесу, рубил деревья на дрова, он поймал трех кроликов, спрятал их в одежде, а вернувшись в лагерь, приготовил на кухне, отдав одного повару, одного Паше, а третьего разделив с Успенским.

Он почувствовал себя лучше, но все равно практически умирал от голода. Во время Ленинградской блокады он узнал от Татьяны, что, если ты постоянно думаешь о еде – как ее добыть, приготовить, съесть, постоянно ее желаешь, – ты обречен. Он видел таких обреченных – тогда, в Ленинграде, и теперь в Катовице, – их называли доходягами; эти люди не могли работать, они бродили по лагерю, волоча ноги, и рылись в отбросах, и съедали любую крошку, какую только могли найти. Когда один из таких доходяг умер, Александр, направляясь копать могилу, обнаружил Пашу и еще троих у костра за бараками: они пожирали нечистоты умершего.

Александра сделали надсмотрщиком, что не вызвало любви к нему остальных заключенных, зато обеспечило чуть больший рацион, которым он делился с Пашей. Он держал рядом с собой Пашу и Успенского; они перебрались в помещение, где жили всего восемь человек вместо шестидесяти. Становилось теплее. Александр работал усерднее. Он убивал кроликов и барсуков и иногда даже не ждал возвращения в лагерь. Он разжигал костер и съедал добычу на месте, полусырую, разрывая на части зубами. Но даже ему от этого не становилось намного легче.

А Паша вдруг перестал интересоваться кроликами.

Татьяна свернулась у его коленей. Ей нужны были другие, хорошие воспоминания о брате.

…В Луге Паша набивал ей в открытый рот ягоды черники. Она просила его остановиться, пыталась щекотать его, оттолкнуть, но он, между горстями ягод для себя, одной рукой щекотал Татьяну, а другой снова совал ей в рот чернику и зажимал ее между своими ногами, так что она не могла сбежать. Татьяна наконец изо всех сил напрягла свое маленькое тело и оттолкнула Пашу на корзинки с черникой, которую они только что принесли из леса. Корзинки опрокинулись; Татьяна закричала, чтобы Паша все собрал, а когда он не стал этого делать, схватила пригоршню ягод и размазала по его лицу, окрасив его в фиолетовый цвет. Из соседнего дома вышла Сайка и уставилась на них, стоя у калитки. На крыльцо выскочила Даша и, увидев, что они натворили, раскричалась не на шутку.

Александр курил, а Татьяна с трудом поднялась на ослабевших ногах и вернулась внутрь, надеясь, что, когда Энтони станет постарше, они смогут рассказать ему обо всем так, чтобы он понял, – о Ленинграде, и Катовице, и Паше. Но она боялась, что сын никогда этого не поймет, потому что живет в краю бананов и изобилия.

В «Майами геральд» Татьяна нашла статью о Комитете палаты представителей по антиамериканской деятельности, проводившей расследования по поводу проникновения коммунистов в Госдепартамент. Газета с удовольствием называла это «важной программой расследования, предназначенной выявлять и пресекать все виды коммунистической активности во многих областях, в профсоюзах, в образовании, в фильмах и, что куда более важно, в федеральном правительстве». Сам Трумэн призывал к увольнению нелояльных чиновников.

Татьяна была так поглощена этой статьей, что Александру пришлось повысить голос, чтобы привлечь ее внимание.

– Что ты читаешь?

– Ничего. – Она сложила газету.

– Ты прячешь от меня что-то в этой газете? Покажи, что ты читала.

Татьяна покачала головой:

– Давай пойдем на пляж.

– Покажи, говорю тебе! – Он схватил ее, сжав пальцами ребра и прижав губы к ее шее. – Покажи сейчас же, или я…

– Папочка, перестань дразнить мамулю! – воскликнул Энтони, заставив их отшатнуться друг от друга.

– Я не дразню. Я ее щекочу.

– Перестань щекотать мамулю! – Энтони толкнул их в разные стороны.

– Эй, Человек-муравей! – сказал Александр. – Ты что… назвал меня папочкой?

– Да… а что?

Усадив Энтони на колени, Александр прочитал статью о комитете.

– Итак? Они гоняются за коммунистами с двадцатого года. Почему тебя это задело именно теперь?

– Не задело. – Татьяна начала мыть тарелки после завтрака. – Как ты думаешь, у нас есть советские шпионы?

– Наверняка пролезли в правительство. И не угомонятся, пока Сталин не получит свою атомную бомбу.

Татьяна прищурилась:

– Ты что-то знаешь об этом?

– Я кое-что знаю об этом. – Он показал на свои уши. – Я немного прислушивался к болтовне и слухам, что обсуждали за моей дверью охранники, пока я сидел в одиночном заключении.

– Правда? – Татьяна произнесла это задумчиво, но на самом деле просто старалась не дать Александру увидеть ее глаза.

Она не хотела, чтобы он увидел в ее испуганном взгляде тревожные звонки Сэма Гулотты.

Когда они не говорили о еде или комитете, они говорили об Энтони.

– Можешь ты поверить в то, как он хорошо разговаривает? Просто маленький мужчина.

– Таня, он каждый вечер ложится в постель вместе с нами. Можем мы поговорить об этом?

– Он просто маленький мальчик.

– Он должен спать в собственной постели.

– Она большая, ему страшно.

Александр купил для Энтони кровать поменьше, но тому она не понравилась, он не хотел на ней спать.

– Я думал, это для тебя, – сказал он отцу.

– Зачем бы мне другая кровать? Я сплю вместе с мамулей, – ответил ему Александр Баррингтон.

– Вот и я тоже, – сказал Энтони Александр Баррингтон.

Наконец Александр сказал:

– Таня, с меня хватит. Он больше не ляжет с нами.

Она попыталась разубедить его.

– Я знаю, что у него кошмары. Я уложу ребенка в его постель. И буду с ним сидеть сколько понадобится.

– Он среди ночи нуждается в матери.

– Это я среди ночи нуждаюсь в его матери, его обнаженной матери. Ему придется обойтись присутствием папы, – заявил Александр. – А ей придется заниматься мной.

В первую ночь Энтони визжал добрых пятьдесят пять минут, а Татьяна лежала в спальне, закрывая голову подушкой. Александр так долго оставался в детской, что заснул на кровати Энтони.

На следующую ночь Энтони скандалил сорок пять минут.

Потом тридцать.

Потом пятнадцать.

И наконец он лишь тихо захныкал, подойдя к кровати родителей со стороны матери:

– Я не буду больше плакать, но, мама, пожалуйста, уложи меня спать сама.

– Нет, – ответил Александр, вставая. – Я тебя уложу.

На следующий день, когда мать и сын возвращались домой с причала, Энтони спросил:

– А когда папа вернется?

– Вернется куда?

– В то место, откуда ты его привезла.

– Никогда, Энтони. – Татьяна содрогнулась. – О чем вообще ты говоришь?

Ее пробрала дрожь при воспоминании о том месте, откуда она его привезла, – об окровавленной грязной соломе, на которой он лежал, измученный, в наручниках, ожидая не ее, а окончания своей жизни в сибирской глуши. Татьяна опустила сына на землю.

– Чтобы я никогда больше такого не слышала!

«Или твои нынешние кошмары поблекнут в сравнении с теми, которые у тебя начнутся».

– Почему он идет так, словно несет на плечах все тяготы мира? – спросил Александр, когда они возвращались домой вместе.

Зеленый сияющий океан виднелся справа от них, за качавшимися пальмами.

– Вообразить не могу.

– Эй, – сказал он, подталкивая ее бедром.

Теперь, когда он не был измазан лобстерами, он так делал – подталкивал ее. Татьяна взяла его за руку. Александр наблюдал за Энтони.

– Знаешь что? Позволь мне… Я отведу его ненадолго в парк, пока ты готовишь ужин. – Он подтолкнул ее вперед. – Давай иди, о чем ты беспокоишься? Я просто хочу с ним поговорить по-мужски.

Татьяна неохотно ушла, а Александр повел Энтони на качели. Они купили мороженого, пообещав друг другу не говорить мамуле, а когда они пришли на детскую площадку, Александр сказал:

– Энт, расскажи, что тебе снится? Что тебя пугает? Может, я сумею помочь.

Энтони покачал головой.

Александр поднял его и унес под деревья, где посадил на стол для пикников, а сам сел перед ним на скамью, так что их глаза оказались на одном уровне.

– Давай, малыш, расскажи! – Он погладил маленькие ножки Энтони. – Расскажи, чтобы я мог помочь.

Энтони снова покачал головой.

– Почему ты просыпаешься? Что тебя будит?

– Плохие сны, – ответил Энтони. – А что будит тебя?

На это у его отца ответа не было. Он по-прежнему просыпался каждую ночь. Александр начал принимать холодные ванны, чтобы остудить себя, успокоиться в три часа ночи.

– А какие именно плохие сны?

Энтони замолчал.

– Ну же, малыш, скажи! А мамуля знает?

Энтони пожал плечами:

– Я думаю, мамуля все знает.

– Ты слишком умен, пожалуй. Но мне не кажется, что она знает это. Расскажи. Я не знаю.

Он умасливал и подстрекал сына. Мороженое в руках Энтони таяло; приходилось вытирать капли. Наконец Энтони, глядя не в умоляющее лицо отца, а на пуговицы его рубашки, сказал:

– Я просыпаюсь в какой-то пещере.

– Энт, ты никогда не бывал в пещерах. Что за пещера?

Энтони опять пожал плечами:

– Вроде дырки в земле. Я зову маму. А ее нет. «Мамуля, мамуля…» А она не приходит. Пещера горит. Я выбираюсь наружу, я рядом с каким-то лесом. «Мама, мама…» Я зову и зову. Потом делается темно. Я один. – Энтони уставился на свои руки. – Какой-то мужчина шепчет: «Беги, Энтони, ее нет, твоей мамы, она не вернется». Я поворачиваюсь, но там никого нет. Я бегу в лес, от огня. Очень темно, я плачу. «Мама, мама…» А лес тоже загорается. И за мной кто-то гонится. Гонится и гонится. Только никого нет. А голос все говорит: «Ее нет, твоей мамы, она не вернется».

Мороженое сочилось сквозь пальцы Александра, сквозь пальцы Энтони.

– Вот, значит, что тебе снится, – неживым голосом произнес Александр.

– Угу.

Александр мрачно уставился на Энтони, тот ответил таким же мрачным взглядом.

– Ты можешь мне помочь, па?

– Это просто дурной сон, малыш, иди сюда. – Он взял сына на руки. Энтони прижался головой к его плечу. – Маме этого не рассказывай, ладно? – тихо сказал Александр, поглаживая сына по спине, прижимая его к себе. – Она очень расстроится из-за твоего сна.

Он направился к дому, невидящими глазами уставясь на дорогу.

Через минуту он заговорил:

– Человек-муравей, а мама когда-нибудь рассказывала тебе о своих снах, тех, что она видела, когда была маленькой и жила в Луге? Нет? Потому что у нее тоже были плохие сны. И знаешь, что ей снилось? Что за ней гоняются коровы.

Энтони засмеялся.

– Точно-точно! Большие коровы с колокольчиками и выменем, они бежали по деревенской дороге за твоей мамой, и как быстро она ни бежала, не могла от них убежать.

– А они мычали? Все время, тут и там, мычали?

– О да!

Ночью Энтони забрался на кровать рядом с матерью, и неспавшие Александр и Татьяна промолчали. Александр только что вернулся в постель из ванной, как следует не просохнув. Рука Татьяны обнимала Энтони, а холодная влажная рука Александра обняла Татьяну.

Когда темнеть стало позже, они ходили купаться на опустевшие пляжи парка. Татьяна висела вниз головой на металлических конструкциях на детских площадках, они играли в мяч, строили всякое из песка; пляж, качели, набегавшие на песок волны Атлантики были вроде лекарства. Александр даже стал иногда снимать футболку, плавая такими безмятежными вечерами медленно, одержимо пытаясь смыть в соленом океане тиф, и голод, и войну, и прочее, что смыть невозможно.

Татьяна сидела у воды, наблюдая за тем, как резвятся отец и сын. Александр должен был учить Энтони плавать, но он просто поднимал мальчика и бросал его в мелкую воду. Волны в Майами были идеальны для малыша, потому что тоже были маленькими. Сын прыгал к отцу, чтобы снова взлететь в воздух и быть пойманным, а потом взлететь еще выше… Энтони визжал, плескался, переполненный радостью. А Татьяна была поблизости; частенько она просто сидела на песке, обхватив колени, иногда взмахивая рукой, как бы предупреждая: осторожнее, осторожнее! Но это было адресовано не Александру. Она молила об этом Энтони. «Не сделай больно отцу, сынок. Помягче с ним. Пожалуйста. Разве не видишь, как он выглядит?»

У нее жгло в груди, когда она украдкой поглядывала на мужа. Они с Энтони теперь состязались в беге в воде. Когда Татьяна впервые увидела, как Александр входит в воду реки Камы, в Лазареве, в одних только шортах, как сейчас, его тело было безупречным. Оно блестело, на нем не было никаких следов. А он ведь уже воевал на русско-финской войне; бывал на северных реках Советского Союза; защищал Дорогу жизни на Ладоге. Как и Татьяна, он выжил в умирающем Ленинграде. Так почему после того, как она его покинула, с ним случилось такое?

На обнаженное тело Александра было страшно смотреть. Его спина, некогда гладкая, загорелая, была изуродована шрамами от шрапнели, ожогов, ударов палок, ударов штыков, влажными под солнцем Майами. След от его почти смертельного ранения, полученного во время прорыва блокады Ленинграда, которое оставило вмятину размером с кулак над правой почкой. Его грудь, плечи и ребра были изуродованы; верхняя часть рук, предплечья, ноги были покрыты следами от ударов ножом, пороховыми ожогами, сплошными неровными шрамами.

Татьяне хотелось плакать, кричать. Это было слишком несправедливо! Неправильным было то, что он нес на всем своем теле Гитлера и Сталина, даже здесь, в Майами, где тропические воды сливались с небом. Полковник был прав. Это было нечестно.

И как будто всего этого было недостаточно, те люди, что охраняли Александра, насильно сделали ему татуировки как наказание за побег, как предупреждение других возможных проступков и как позорное пятно на будущее: то есть если у него вообще было будущее, оно не могло быть незапятнанным.

Татьяна наблюдала за ним, и ее страдающее сердце колотилось, как барабан.

На верхней части левой руки Александра была черная татуировка с изображением серпа и молота! Ее выжгли охранники в Катовице – чтобы всегда можно было опознать его по ней. Над серпом и молотом, на плече, была издевательская татуировка, изображавшая погоны майора, насмешка над тем, что Александр провел слишком много времени в одиночном заключении. Под серпом и молотом красовалась большая звезда с двадцатью пятью лучами – по одному на каждый год приговора. На внутренней стороне правого предплечья – номер 19691, наколотый голубой краской; Советы радостно переняли эту пытку у нацистов.

В верхней части правой руки был крест – единственная татуировка, сделанная Александром по своей воле. А над ним ему выжгли неуместного эсэсовского орла и свастику как символ невольного уважения от злосчастного охранника Ивана Каролича к Александру, который никогда ни в чем не признавался, несмотря на жестокие побои.

Номер концентрационного лагеря было труднее всего скрыть: он находился на руке слишком низко, и поэтому Александр никогда не закатывал рукава. Джимми на Оленьем острове спрашивал его об этих цифрах, но Джимми не был на войне, и потому Александр ответил: «Лагерь военнопленных». Джимми не стал ждать подробностей, а Александр не стал их сообщать. Теперь, после холокоста, эти голубые цифры кричали о страданиях иудеев, не о советских мучениях Александра. Но серп и молот, но эсэсовский символ! – они поднимали тревогу, требовали объяснений… только объяснить их было невозможно. Номер лагеря смерти и свастика? С этим ничего нельзя было сделать, только скрывать от всех, даже друг от друга.

Татьяна повернулась, увидев проходившую мимо семью – двух девочек с матерью, бабушкой и дедушкой. Взрослые бросили взгляд на Александра и задохнулись; в их общем ужасе они закрыли глаза малышкам; что-то пробормотали, осенили себя крестом и поспешили дальше. Татьяна возненавидела их. А Александр, поднимавший и бросавший в воду Энтони, ничего не заметил.

И хотя некогда, и уж точно в Лазареве, с Татьяной, Александр выглядел как бог, теперь – да, прохожие были правы – он был обезображен. Это все, что видели другие, это все, на что они могли смотреть.

И все равно он был прекрасен! Крепкий, стройный, длинноногий, широкоплечий, подтянутый, невероятно высокий. Он отчасти восстановил прежний вес, снова стал мускулистым после вытягивания всех тех ловушек с лобстерами. Изредка он смеялся, и белые зубы сверкали на загорелом лице. Коротко остриженная голова походила на черного ежа, светло-карие глаза время от времени смягчались.

Но нельзя было отрицать того, что он в чем-то ущербен, – и это было особенно заметно в его новой американской жизни. Потому что в Советском Союзе Александр просто затерялся бы среди миллионов людей, искалеченных так же, как он, и он мог не думать об этом, когда его в телогрейке отправляли рубить лес или работать в карьерах. Здесь, в Америке, Татьяна отправляла его на люди не в телогрейке, а в льняной одежде, скрывавшей его от шеи до лодыжек, управлять лодками, чинить моторы.

Когда они занимались любовью, Татьяна старалась забыть. То, что должно было остаться целым и безупречным в Александре, осталось целым и безупречным. Но его спина, его руки, плечи, грудь… не было такого места, к которому она могла бы прижать ладони. Татьяна обхватывала его голову, что было относительно лучше. На затылке у него тоже были следы ножевых ран. Александр нес на своем теле войну, как никто другой, кого знала Татьяна. Она плакала каждый раз, касаясь его.

Татьяна просто не могла дотрагиваться до него ночью и молилась о том, чтобы он этого не понял.

– Пойдемте, эй! – негромко окликнула она их, с трудом поднимаясь на ноги. – Пошли домой. Уже поздно. Хватит резвиться! Энтони, пожалуйста! Что я тебе говорила? Будь поосторожнее!

Разве не видишь, как выглядит твой отец?

И вдруг оба ее мужчины, один маленький, один большой, стройные, с уверенным взглядом, очутились перед ней; они стояли на песке, расставив ноги, упираясь ладонями в бока.

– Что, готовы идти? – спросила она, опуская глаза.

– Мамуля, – решительно произнес ее сын, – пойдем поиграем!

– Да, мамуля, – так же решительно произнес ее муж, – пойдем поиграем.

– Нет, уже пора домой. – Она моргнула. Обманчивый свет садившегося солнца заставил его на мгновение исчезнуть, как мираж.

– Вот так! – воскликнул Александр, подхватывая ее на руки. – С меня довольно!

Он сделал несколько шагов и бросил ее в воду. Татьяна задохнулась, а когда выскочила на поверхность и жадно глотнула воздуха, он бросился на нее, тряс, крутил, бесцеремонно хватая. Наверное, он все-таки не был миражом; его тело погружалось в воду настолько соленую, что он просто лежал на ее поверхности, и она лежала, чувствуя себя реальной. Она вспоминала, как каталась с ним в телеге, сидела рядом в трамвае, гуляла босиком по Марсову полю, а танки Гитлера подползали к дверям их сердец.

Александр поднял ее и подбросил в воздух, делая вид, что ловит. Но она с плеском упала в воду, и завизжала, и вскочила на ноги, побежала от него, а он погнался за ней по пляжу. Она споткнулась, и он ее поймал и начал целовать ее, мокрую, а она обнимала его за талию, а Энтони прыгал вокруг и карабкался на спину отца, крича: «Хватит, хватит!» – и Александр потащил их обоих в воду, поглубже, бросил в океан, и они все вместе качались и подпрыгивали на волнах, как плавучие домики.

– Татьяна, почему ты не позвонила Викки? – за завтраком спросил ее Александр.

– Позвоню. Мы же здесь всего пару недель. Что за спешка?

– Точнее, одиннадцать.

– Одиннадцать недель? Нет!

– Я знаю, сколько раз я платил за аренду. Одиннадцать.

– Я и не осознавала, что столько времени прошло! И почему мы до сих пор здесь? – пробормотала Татьяна и поспешила перевести разговор на Тельму, милую женщину, с которой она познакомилась в магазине несколько дней назад.

Муж Тельмы недавно вернулся из Японии. Тельма хотела чем-то его развлечь, потому что он казался подавленным. Татьяна предложила прогулку на лодке, и Тельма ухватилась за эту идею.

Но она не появилась на причале в этот день и на следующий тоже, хотя дни стояли безоблачные и тихие. Когда Татьяна снова столкнулась с ней в том же магазине несколько дней спустя, Тельма пробормотала извинения, но сказала, что они с мужем надеются прийти сегодня, точно. И спросила Татьяну, придет ли та. Татьяна ответила «нет» и объяснила, что ей нужно заниматься сыном, и ужином для мужа, и другими домашними делами. Тельма понимающе кивнула, у нее тоже тем утром была куча дел. Она готовила яблочный пирог. Судя по всему, мужчинам, вернувшимся с войны, он очень нравился.

Александр теперь приносил домой потрясающее количество денег. Один доллар, два доллара, пять долларов, двадцать долларов.

– Моей математики на это не хватает, – заявила Татьяна, сидя за кухонным столом перед стопками долларовых и пятидолларовых купюр. – Я не могу сосчитать эту кучу. Ты что, сегодня получил… сто долларов?

– Хм…

– Александр, я хочу знать, что ты делаешь с этими женщинами за сто долларов в день.

Когда он закурил, усмехнулся и не ответил, она сказала:

– Это не риторический вопрос. Твоей жене нужен ответ.

Он засмеялся, и она засмеялась, ха-ха, но на следующий день, когда она пошла забирать с лодки Энтони, кого она увидела? Тельму, нарядно одетую, стоявшую, как оценила Татьяна, слишком близко к ее собственному, с трудом добытому мужу. Она даже не сразу поняла, что это Тельма, потому что в бакалейной лавке та была без косметики и в простенькой одежде. Но теперь ее темные вьющиеся волосы были распущены, она накрасилась… она… Татьяна даже не могла сразу сообразить, что выглядело таким вызывающим – возможно, обтягивающая бедра юбка, обнаженные ноги под ней, или, возможно, винно-красные губы в жаркий полдень, или, может быть, кокетливый наклон головы…

– Тельма? – сказала Татьяна, поднимаясь на палубу. – Это ты?

Тельма резко обернулась, словно услышала голос из могилы:

– Ох! Привет.

– Ох, привет, – откликнулась Татьяна, вставая между Тельмой и Александром. И повернулась лицом к женщине. – Вижу, ты уже познакомилась с моим мужем. А где твой?

Отшатнувшись на высоких каблуках, Тельма махнула рукой:

– Он сегодня не смог.

Татьяна промолчала – тогда. Но на следующее утро спросила у Энтони, так чтобы ее наверняка услышал муж, сидевший за завтраком, о той симпатичной женщине на лодке, и Энтони сообщил, что та уже какое-то время приходит каждое утро.

– Это так?

– Нет, не так, – вмешался ее муж.

– Энтони, а муж той симпатичной женщины приходит с ней?

– Не-а. У нее нет мужа. Она сказала папе, что ее муж сбежал. Сказала, что он после войны не хочет быть женатым.

– Ох, вот как?

– Да, и еще, мамуля, – продолжил Энтони, облизывая губы, – она принесла нам яблочный пирог. Такой вкусный!

Татьяна больше ничего не добавила. Она даже не посмотрела на мужа. Александр наклонил голову через стол, ища ее внимания, но сам ничего не говоря. Когда он подошел, чтобы поцеловать Татьяну, он обхватил ее лицо ладонями и заставил посмотреть на себя. Его глаза горели огнем. Он крепко поцеловал ее, вызвав огненный жар в животе, и ушел на работу.

Когда в полдень Татьяна пришла за Энтони, Тельмы там не было.

– Мамуля, – зашептал Энтони, – я не знаю, что папа сказал ей сегодня утром, но она убежала с лодки в слезах!

Тельма больше не появлялась, даже в бакалейной лавке.

Дома Александр сказал:

– Хочешь отправиться со мной завтра на утреннюю экскурсию? Ты ведь знаешь, что можешь пойти со мной когда угодно.

– А сейчас?

– Конечно. В любое время. Ты просто не проявляла к этому интереса. – Он немного помолчал. – До сих пор.

В его замечании было нечто слегка… Татьяна не улавливала… язвительное? Нечто обвиняющее. Но в чем он ее обвинял? В том, что она готовит, убирает и стирает для него? В том, что укладывает волосы, и тщательно моется, и надевает полупрозрачные платья и тонкие трусики, и пользуется мускусным маслом по вечерам? Или в том, что позволяет сыну проводить с ним час-другой утром?

Она размышляла над этим. Но над чем, собственно? Она всматривалась в него, но он уже забыл это, как пропускал мимо ушей многое, читая газету, куря, болтая с Энтони…

Татьяна на следующее утро явилась на утреннюю лодочную прогулку.

– У вас волосы подстрижены ежиком, – пробормотала какая-то девчонка, которая подошла и встала рядом с Александром, а Татьяна тихо сидела неподалеку, держа Энтони на коленях. – Как будто вы в армии, – не отставала девица, хотя Александр ничего ей не ответил.

– Я служил в армии, – сказал он наконец.

– Ух ты, здорово! А где именно?

– На Восточном фронте.

– Ух ты! Я хочу обо всем услышать. А кстати, где это – Восточный фронт? Я о нем никогда не слышала. Мой отец служил в Японии. И до сих пор там. – Девчонка, почти подросток, может, чуть старше, болтала не умолкая: – Капитан, вы ведете катер так быстро, и становится очень ветрено, а на мне легкая юбка. Как вы думаете, это может стать проблемой? Ветер не начнет задирать юбку, ну, вроде как до неприличия? – Она хихикнула.

– Я так не думаю. Энт, не хочешь подойти, помочь мне рулить?

Энтони бросился к отцу. Девушка повернулась, чтобы посмотреть на мальчика и Татьяну, а та улыбнулась и слегка помахала рукой.

– Это ваш сын?

– Да.

– И это…

– Да, моя жена.

– Ох… Извините меня. Я не знала, что вы женаты.

– Я женат, но извиняться не за что. Таня, подойди. Познакомься… простите, не расслышал ваше имя.

А Татьяна, проходя мимо девушки к Александру, сказала:

– Извините меня. – И невозмутимо добавила: – Пожалуй, ветер действительно может весьма нескромно задрать эту вашу юбочку. Лучше ее придерживать.

Александр прикусил губу. Татьяна спокойно встала рядом с ним, положив руку на штурвал.

В тот вечер по пути домой Александр сказал:

– Или мне придется постоянно слышать намеки, или я могу отрастить волосы.

Татьяна промолчала – потому что не предполагала, что блестящие черные волосы мужа кому-то не понравятся, – он подтолкнул ее локтем, желая знать, что она думает.

Татьяна пожевала губу.

– Постоянное внимание женщин… э-э-э… нравится тебе или нет?

– Мне все равно, детка, – ответил Александр, обнимая ее. – Хотя ты меня развеселила.

Когда Александр вернулся домой на следующий вечер, Татьяна молчала.

– В чем дело? Ты хмурая, как никогда, – спросил он, выйдя из ванной комнаты.

Она возразила:

– Обычно я не хмурая. – И вздохнула. – Я сегодня отвечала на тест.

– Какой тест? – Александр сел за стол. – Чего хотят мужья на ужин?

– Муж хочет бананы, и морковку, и кукурузу, и хлеб, и креветок, и горячий яблочный пирог с мороженым.

– Конечно, конечно. – Он засмеялся, намазывая маслом рогалик. – Расскажи об этом тесте.

– В одном из моих журналов, «Ледиз хоум», напечатали тест: «Как хорошо вы знаете вашего мужа?»

– В одном из твоих журналов? – пробормотал Александр с набитым ртом. – А я и не знал, что ты вообще читаешь журналы.

– Ну, возможно, тогда неплохо было бы и тебе ответить на те вопросы.

Он подмигнул ей через стол, намазывая масло на второй рогалик.

– И что ты узнала?

– Потерпела неудачу, вот так. Похоже, я тебя вообще не знаю.

– Правда? – На лице Александра появилось выражение насмешливой серьезности.

Татьяна открыла журнал на странице с тестом:

– Посмотри на эти вопросы. Какой любимый цвет вашего мужа? Я не знаю. Какое блюдо он любит больше всего? Я не знаю. Какой вид спорта у него любимый? Его любимая песня? Любимое мороженое? Ему нравится спать на спине или на боку? Как называется школа, которую он закончил? Я ничего не знаю!

Александр усмехнулся:

– Да ладно… Даже насчет «на спине или на боку»?

– Нет!

Доев рогалик, Александр встал, забрал у нее журнал и бросил в мусорное ведро.

– Ты права, – кивнул он. – Это просто ужасно. Моя жена не знает, какое мороженое я люблю! Требую развода. – Он вскинул брови. – Как ты думаешь, священник аннулирует наш брак?

Александр подошел к Татьяне, уныло сидевшей у стола.

– Тебе смешно. А это серьезно.

– Ты не знаешь меня, потому что не знаешь, какой цвет я люблю? – В голосе Александра звучало недоумение. – Спроси о чем-нибудь. Я отвечу.

– Но ты не хочешь ничего мне говорить! Ты вообще со мной не разговариваешь! – Татьяна заплакала.

Вытаращив глаза, ошеломленный Александр умолк и развел руками.

– Секунду назад все это выглядело как шутка, – медленно произнес он.

– Если я не знаю даже такой простой вещи, как твой любимый цвет! – пробормотала Татьяна. – Можно представить, чего еще я не знаю!

– Я сам не знаю, какой цвет мне нравится! Или какой фильм, или книга, или песня! Я не знаю, и мне плевать, я никогда о таком не думал! Боже мой, да неужели люди думают о таком после войны?

– Да!

– И это то, о чем ты хочешь думать?

– Это лучше, чем то, о чем мы думали!

Энтони, благослови, Господь, его детский путь, вышел из своей спальни и, как всегда, помешал им обсуждать что-либо до тех пор, пока он не заснет. Все, о чем они говорили, невольно касалось бы и его. А он, как только слышал, что родители говорят на повышенных тонах, тут же старался их отвлечь.

Но позже, в их постели, в темноте, Татьяна, все еще унылая, сказала Александру:

– Мы не знаем друг друга. Мне только теперь пришло в голову – пожалуй, поздновато, – что мы никогда и не знали.

– Говори за себя. Я знаю, как ты жила, и знаю, что тебе нравится в постели. Ты знаешь, как жил я и что мне нравится в постели.

Ох. Александр мог знать теоретически, интеллектуально, какие прикосновения нравятся Татьяне, но он больше не трогал ее именно так. Она не понимала, почему это так, он просто не делал этого, а она не представляла, как спросить.

– Ладно, а можно хоть раз заняться с тобой любовью без слез?

Конечно, она не собиралась заставлять его ласкать ее именно так…

– Хоть разок, и, пожалуйста… не надо говорить, что ты плачешь от счастья.

Она старалась не плакать, когда он ее любил. Но это было невозможно.

Следовало найти способ жить вместе и тесно соприкасаться, чтобы при этом все, что случилось с ними и привело их сюда, можно было бы спрятать в надежном месте, откуда они могли бы это достать, вместо того чтобы оно доставало их в самый неподходящий момент.

В спальне они превращались в ночных животных; свет всегда гасили. Татьяне нужно было что-то с этим сделать.

– Что это за жуткий запах? – спросил Александр, вернувшись домой с пристани.

– Мама намазала волосы майонезом, – сообщил Энтони, и на его лице было написано: «Мама намазала лицо утиным дерьмом».

– Что она сделала?

– Да! Она днем вымазала на голову целую банку майонеза! Па, она так сидела несколько часов, а теперь не может нагреть воду достаточно для того, чтобы все это смыть!

Александр постучал в дверь ванной комнаты.

– Уходи! – донеслось изнутри.

– Это я.

– Я тебе и говорю.

Распахнув дверь, он вошел внутрь. Татьяна сидела в ванне с мокрыми и скользкими волосами. Она тут же прикрыла грудь.

– Э-э-э… что это ты делаешь? – бесстрастно спросил он.

– Ничего. А ты что делаешь? Как прошел день? – Увидела выражение его лица. – Одно слово, Александр… – предупредила Татьяна.

– Я ничего не сказал. Ты… скоро собираешься выйти? Может, ужин приготовишь?

– Вода чуть теплая, я просто не могу все это смыть! Жду, когда котел снова нагреется.

– Это не один час.

– Подожду. Ты же не очень голодный, да?

– А я могу помочь? – спросил Александр, изо всех сил стараясь сдержать смех. – Что, если я нагрею воды на плите и смою это?

Смешав кипящую воду с холодной, Александр снял рубашку, сел на край ванны и стал мыть голову Татьяны шампунем. Позже они ели сэндвичи с сыром и томатный суп «Кэмпбелл». Котел наконец нагрелся; Татьяна еще раз помыла волосы. Запах вроде бы исчез, но, когда волосы высохли, они все равно пахли майонезом. Когда они уложили Энтони в постель, Александр еще раз сам помыл волосы Татьяны. У них кончился шампунь. Они воспользовались крепким хозяйственным мылом. Но волосы все равно пахли.

– Прямо как твои лобстеры, – сказала Татьяна.

– Да ладно, рыба никогда так не воняет.

– Мама уже пахнет почти как всегда, – сообщил Энтони, когда на следующий день Александр вернулся домой. – Давай, па, понюхай ее!

Папа наклонился и понюхал.

– Мм… Да, вполне похоже, – согласился он, касаясь ладонью волос жены.

Татьяна знала, что сегодня ее волосы, спадавшие до поясницы, сияют золотом, шелковисты и весьма мягки. Она купила клубничный шампунь с нежным ароматом, намазала тело кокосовым лосьоном и помылась ванильным мылом. Она прижалась к Александру и посмотрела на него снизу вверх.

– Тебе нравится? – спросила она, сдерживая дыхание.

– Сама знаешь.

Но он отвел руку и лишь посмотрел на нее сверху вниз.

Татьяна занялась бифштексом, бананами и томатным рулетом.

Позже он тихо сказал:

– Таня, принеси твою щетку для волос.

Она сбегала за щеткой. Стоя за ее спиной – как в другой жизни, – Александр начал медленно, осторожно расчесывать ее волосы, проводя ладонью по каждой пряди.

– Они очень мягкие, – прошептал он. – Что за чертовщину сотворил с ними этот майонез?

– Они были сухими после краски, осветления, а потом еще океан… И майонез должен был сделать их снова гладкими.

– Где ты о таком слышала?

– Прочитала в косметическом журнале.

Татьяна закрыла глаза. Так приятно было ощущать его ладонь на голове… У нее запульсировало в животе.

– Тебе надо перестать читать эти журналы.

Наклонившись, Александр прижался губами к ее затылку, и Татьяна тихо застонала, смущаясь оттого, что не в силах сдержаться.

– Если бы я их не читала, то как бы узнала, что доставит удовольствие моему мужу? – хрипло пробормотала она.

– Таня, тебе для этого совсем не нужно читать какие-то журналы.

«С этим нам нужно разобраться», – подумала она, трепеща от собственной предвкушаемой отваги; она повернулась и протянула к нему дрожащие руки.

Закинув ладони за голову, обнаженный Александр лежал на спине, ожидая ее. Татьяна заперла дверь, сняла шелковую рубашку и встала перед ним, перебросив через плечи длинные светлые волосы. Сегодня ей нравилось выражение его глаз. Оно не было безразличным. И когда он потянулся, чтобы выключить свет, она сказала:

– Не надо, оставь.

– Оставить свет? – переспросил он. – Это что-то новенькое.

– Мне хочется, чтобы ты смотрел на меня, – ответила Татьяна, ложась на его живот, прижимаясь к нему.

И медленно позволила волосам упасть на его грудь.

– Что чувствуешь? – чуть слышно спросила она.

– Мм…

Сжав ладонями ее бедра, Александр приподнялся навстречу ей.

– Шелковистые, да? – мурлыкнула Татьяна. – Такие мягкие, шелковые… бархатные…

И Александр застонал.

Он застонал! Он приоткрыл рот, и откровенный звук возбуждения вырвался из его горла.

– Ощути меня, Шура… – бормотала она, продолжая очень легко тереться о его обнаженный живот, ее длинные волосы качались в такт ее движениям. Но это слишком возбуждало и ее саму; нужно было остановиться. – Я подумала, если волосы снова станут шелковыми, – прошептала она, качая головой из стороны в сторону, щекоча легкими прядями его грудь, – то, может быть, ты снова захочешь зарыться в них пальцами… и губами…

– Мои руки уже на них, – выдохнул он.

– Я не говорила «на них». Я сказала «в них».

Александр погладил ее волосы.

Она покачала головой:

– Нет. Теперь ты так к ним прикасаешься. А я хочу, чтобы ты касался их как тогда.

Александр закрыл глаза. Его руки сжали ее бедра, он приподнялся. Татьяна ощутила, как он набухает и ищет ее; сейчас в одну секунду все ее великие усилия с майонезом приведут к тому самому концу, что случался в их постели многие месяцы.

Она быстро наклонилась к нему, приподняв бедра и слегка отстраняясь.

– Скажи, – зашептала она ему в лицо, – почему тебя перестали интересовать мои волосы?

– Не перестали.

– Нет, перестали. Ну же! Ты же говоришь со мной. Объясни почему.

Затихнув, Александр убрал ладони с ее бедер и сжал ее колени.

– Объясни! Почему ты не прикасаешься ко мне?

Александр помолчал, не глядя в ее вопрошающие глаза.

– Эти волосы больше не мои. Они принадлежат другой Татьяне, нью-йоркской, с красным лаком на ногтях, на высоких каблуках, танцующей, они принадлежат жизни с Викки, жизни без меня, когда ты думала, что я мертв, – что ты и должна была думать, само собой. Я не против тебя. Но они напоминают мне об этом. Видишь, я откровенен с тобой.

Татьяна прижала ладонь к его щеке.

– Хочешь, я их обрежу? Прямо сейчас обрежу.

– Нет. – Александр отвернулся. Они помолчали. – Разве ты не заметила? Никогда ничего не бывает достаточно. Я не могу ласкать тебя как следует. Я не могу сделать тебя счастливой. Я не могу сказать тебе что-то правильное, хорошее. А ты не можешь избавить меня от того, что я приобрел на этом чертовом пути.

Татьяна была разочарована.

– Но ты здесь, и ты прощен за все, – тихо сказала она, садясь и закрывая глаза, потому что не могла видеть его татуированные руки и исполосованную шрамами грудь.

– Скажи честно… разве тебе не кажется иногда, что все это – все это – и вся эта журнальная ерунда… куда тяжелее для нас обоих? Эти тесты просто подчеркивают абсурдность нашего притворства, когда мы делаем вид, что мы нормальные люди. Разве ты не думаешь иногда, что тебе было бы легче с этим твоим Эдвардом Ладлоу в Нью-Йорке? Или с Тельмой? Никакой истории. Никаких воспоминаний. Ничего не нужно преодолевать, ничего не нужно возвращать.

– Для тебя так было бы легче?

– Ну, я бы не слышал, как ты плачешь каждую ночь. Я бы не ощущал каждую минуту своей жизни как провал.

– О боже мой! Да о чем ты говоришь? – Татьяна попыталась отодвинуться от него, но Александр удержал ее на месте.

– Ты знаешь, о чем я говорю, – сказал он, и его глаза вспыхнули. – Мне хочется полной амнезии! Я хочу, чтобы мне сделали чертову лоботомию! Чтобы я вообще никогда не мог думать. Посмотри, что с нами стало – с нами, Таня! Разве ты не помнишь, какими мы были раньше? Только посмотри, что стало теперь!

Его долгая зимняя ночь привела его в Кокосовую Рощу через поля и деревни трех стран, по которым Александр крался, чтобы добраться до моста к Святому Кресту, через реку Вислу, чтобы выйти к горам и сбежать из Германии, спасти Пашу, дойти до Татьяны. И он потерпел неудачу. Он каким-то образом всегда делал неверный выбор. Александр это знал. Энтони это знал. Когда сын спал, его родители часами бессмысленно бродили по полям и рекам Европы, по улицам Ленинграда… И не хотели этого снова.

– Перестань, – прошептала Татьяна. – Просто перестань! Ты не потерпел неудачу. Ты не так смотришь на все. Ты выжил, вот и все, это и есть главное, и ты это знаешь. Зачем же ты так?

– Зачем? Ты хочешь все отбросить, когда сидишь нагая на моем животе, распустив волосы? Ну ладно. Ты не хочешь все забывать? Тогда не задавай вопросов. Выключи свет, заплети косы, убери от меня… – Он запнулся. – Отодвинься от меня и молчи.

Татьяна ничего такого не сделала. Она не хотела все отбрасывать; чего она действительно хотела, хотела отчаянно, – это чтобы он ласкал ее. Хотя боль в ее сердце, вызванная его словами, не утихала, все же боль желания в ее лоне также не становилась слабее. Татьяна смотрела на его лицо. Мягко гладила его грудь, руки, плечи. Наклонившись к нему, скользила влажными мягкими губами по его щекам, шее, а немного погодя, почувствовав, что он успокоился, прошептала:

– Шура… это же я, твоя Таня, твоя жена…

– Чего ты хочешь, Таня, жена моя?

Его руки скользнули от ее бедер к талии, потом к волосам.

Она стыдилась своей страсти. Но от стыда желание не ослабевало.

Его руки снова спустились к ее бедрам, раздвигая их.

– О чем ты вообще? – прошептал Александр. – Объясни. Скажи мне.

Она передвинулась выше, коснувшись грудью его губ.

Прижавшись к ней, он снова застонал, его губы раскрылись.

Татьяна зашептала со стоном:

– Я хочу, чтобы ты гладил мои волосы… пропускал их между пальцами, как когда-то. Я всегда любила это – твои прикосновения… – Она дрожала всем телом. – Сжимай меня крепко, так крепко… да! Как тогда… ты помнишь? Разве ты не помнишь?

Татьяна очень медленно продвигалась выше и выше, пока не оказалась стоящей на коленях над его приоткрытым ртом.

– Пожалуйста, пожалуйста, милый Шура, – шептала она, – прикоснись ко мне… – Она схватилась за изголовье кровати и слегка опустилась. – Пожалуйста… прикоснись ко мне, как это бывало…

На этот раз Александра, окончательно задохнувшегося, не пришлось просить снова. Когда Татьяна ощутила, как его руки раздвигают ее, как его теплые, мягкие губы прижимаются к ней впервые после их возвращения в Америку, она едва не потеряла сознание. И заплакала. Она просто не могла сдержаться; и если бы не изголовье кровати и стена, она бы просто упала вперед.

– Тсс… Татьяша… тсс… я смотрю на тебя, и знаешь что… оказывается, этот светлый тон… это мой любимый цвет…

Она не могла выдержать его дыхания, она пыталась держаться прямо. Плача, плача от счастья, от возбуждения.

– Пожалуйста, не останавливайся… о боже, о да… Ох, Шура… Шура… Шура…

На следующее утро перед работой, когда он вошел в кухню, чтобы выпить кофе, Татьяна сказала, отчаянно краснея:

– Александр, чего тебе хочется на завтрак?

И он, приподняв ее и посадив на кухонную стойку перед собой, обнял и с безумным взглядом сказал:

– А, значит, утром я снова Александр? – И впился в ее губы.

В сырое воскресенье – когда весна бурно переходила в лето – Александр позаимствовал одномачтовый шлюп и повез их в залив, где, как они думали, будет прохладнее на ветру. Тем не менее на едва заметном бризе было лишь еще более душно, но, поскольку они были одни в море, Александр разделся до плавок, а Татьяна – до бикини, и они мирно плыли под солнцем в зените. Александр прихватил две удочки и немного червяков. Ветер был подходящим. Парус поднят. «Пойдем со мной, – тихо просила ветер Татьяна, – и я сделаю тебя ловцом людей». Они плыли по безмятежным водам Бискейна, на юг, к парку Лаверс-Ки, где Александр бросил якорь, чтобы они могли пообедать. Энтони заснул после того, как помог отцу снова поднять парус. Он прислонился к матери и расслабился. Татьяна с улыбкой устроила его поудобнее, поближе к себе.

– Понимаю, что он чувствует. Здесь так спокойно. – Она закрыла глаза.

Александр позволил шлюпу плыть по воле стихии, а сам подошел к Татьяне и сел рядом с ней на белую скамейку у руля. Он закурил, налил ей немного выпить; они просто сидели покачиваясь.

Когда они говорили по-русски, это напоминало им о других временах. Часто они говорили и на английском, но в это воскресенье на шлюпе был русский.

– Шура? Мы здесь уже шесть месяцев.

– Да. А снега не было.

– Но мы пережили три урагана.

– Ураганы меня не беспокоят.

– А как насчет жары и влажности?

– Плевать.

Она подумала.

– Я был бы рад здесь остаться, – тихо сказал Александр. – Мне здесь хорошо.

– В плавучем доме?

– Мы можем купить настоящий дом.

– И ты будешь целыми днями работать на причале с женщинами?

– У меня есть жена, я больше не знаю, что такое женщины. – Он усмехнулся. – Но признаю: мне нравятся лодки.

– На всю оставшуюся жизнь? Лодки, вода?

Его улыбка мигом погасла, он отодвинулся от Татьяны.

– И ты не вспоминаешь себя вечерами, ночами? – мягко спросила Татьяна, снова привлекая его к себе свободной рукой. Другой она держала сына.

– А чем тебе плоха вода?

– Я не думаю, что она помогает. Действительно не думаю. – Она немного помолчала. – Мне кажется, мы должны уехать.

– Ну а я так не думаю.

Александр закурил новую сигарету.

Они плыли по тропическому зеленому океану, глядя на далекие острова.

Вода действительно что-то делала с Татьяной. Разрушала ее. При каждом всплеске волн она видела Неву, северную реку под прохладным субарктическим солнцем, белые ночи в городе, который некогда называла домом, и среди них – Ленинград, а в Ленинграде все то, что она хотела помнить, и все то, что хотела забыть.

Александр пристально смотрел на нее. И время от времени его взгляд смягчался под солнцем Кокосовой Рощи.

– У тебя новые веснушки появились, над бровями. – Он поцеловал ее в глаза. – Золотые мягкие волосы, океанского цвета глаза… – Он погладил ее по щеке. – Твой шрам почти рассосался. Только тонкая белая линия. Ее почти не рассмотреть.

Этот шрам она получила во время бегства из Советского Союза.

– Мм…

– Не то что мои?

– Тебе нужно больше времени, чтобы исцелиться. – Протянув руку, она коснулась лица Александра и тут же быстро закрыла глаза, чтобы он не смог заглянуть в ее мысли.

– Татьяна, – шепотом окликнул он ее, а потом наклонился и крепко поцеловал.

Прошел год с тех пор, как она нашла его в кандалах в изоляторе Заксенхаузена. Год с тех пор, как она вытащила его со дна оккупированной Советами Германии, вырвала из рук сталинских приспешников. Неужели прошел год? Насколько долгим он показался?

Вечность в чистилище, шестьдесят четвертая нота рая.

Его катер наполняли женщины: старые, молодые, овдовевшие, недавно вышедшие замуж, а теперь еще и беременные.

– Клянусь, – говорил Александр, – я к этому не имею отношения.

И еще вернувшиеся с войны ветераны. Некоторые были иностранцами. Одному такому человеку, Фредерику, без ноги, с тростью и сильным голландским акцентом, нравилось сидеть рядом с Александром и смотреть на море. Он приходил утром, потому что дневные прогулки были слишком жаркими для него, и они с Энтони устраивались рядом со штурвалом. Энтони даже частенько сидел на коленях Фредерика. Однажды Энтони, играя с Фредериком в ладоши, сказал:

– Ой, смотри-ка, у тебя тоже на руке голубые цифры! Па, глянь-ка, у него номер, как у тебя!

Александр и Фредерик переглянулись. Александр отвернулся, но глаза Фредерика уже успели наполниться слезами. Фредерик тогда ничего не сказал, но днем, когда они причалили, он задержался и спросил Татьяну, можно ли ему поговорить с Александром наедине. Она, бросив на Александра тревожный взгляд, неохотно оставила им сэндвичи и увела Энтони обедать домой.

– Так где ты был? – спросил Фредерик, преждевременно постаревший, хотя ему было всего сорок два. – Я был в Треблинке. Такой вот путь – от Амстердама до Треблинки. Представь.

Александр закурил, предложил сигарету Фредерику, но тот покачал головой.

– Ты неправильно понял, – сказал Александр.

– Покажи руку.

Александр закатал рукав.

– Ничего неправильного. Я везде такое узнаю. С каких это пор американских солдат метили германскими номерами?

Сигарета была недостаточно длинной, дыма не хватало.

– Не знаю, что тебе сказать. Да, я был в концентрационном лагере в Германии.

– Это очевидно. В котором из них?

– Заксенхаузен.

– О… Там был тренировочный лагерь СС.

– Там было много чего.

– И как ты туда попал?

– Длинная история.

– Времени у нас достаточно. В Майами есть большая коммуна беженцев-иудеев. Хочешь пойти со мной сегодня вечером на наше собрание? Мы встречаемся по четвергам. Несколько человек, вроде меня и тебя, мы собираемся, разговариваем, немножко выпиваем. Ты выглядишь так, словно отчаянно нуждаешься в таких, как ты сам.

– Фредерик, я не иудей.

– Не понимаю, – неуверенно произнес Фредерик. – Тогда почему немцы тебя заклеймили?

– Это не немцы.

– А кто это сделал?

– Советы. Они после войны управляли тем лагерем.

– Ох, эти свиньи! Ничего не понимаю. Ладно, все равно идем со мной. У нас там есть три польских еврея – даже и не подумаешь, что кто-то из них выжил, а? – и они попали в плен к Советам после того, как Украина вернулась от немцев к русским. И они каждый четверг обсуждают, чья оккупация была хуже.

– Ну, Гитлер мертв. Муссолини мертв. Хирохито отошел от дел. Фашизм приобрел дурную репутацию после двадцати лет власти. И кто стал сильнее прежнего? Вопрос подскажет тебе отгадку.

– Ладно, согласен. Но зачем было советским делать это с тобой, если ты не еврей? Они не клеймили американских военнопленных, они же сражались на одной стороне.

– Если бы Советы знали, что я американец, они бы давным-давно пристрелили меня.

Фредерик посмотрел на него с подозрением:

– Не понимаю…

– А я не могу объяснить.

– Как ты сказал, в каких частях ты служил?

Александр вздохнул:

– Я был в армии Рокоссовского. В девяносто седьмом штрафном батальоне.

– Что… но это не армия Соединенных Штатов!

– Я был капитаном Красной армии.

– О боже мой… – На лице Фредерика отразилось крайнее недоумение. – Так ты – советский офицер?

– Да.

Фредерик вскочил со скамьи так быстро, что его трость скользнула, и он чуть не упал.

– У меня сложилось неверное впечатление о тебе. – Он двинулся прочь. – Забудь, что мы вообще разговаривали.

Александр вернулся домой откровенно расстроенным.

– Энтони! – позвал он, едва перешагнув порог. – Иди сюда! Я уже говорил тебе это и скажу еще раз, но это абсолютно в последний раз: прекрати рассказывать обо мне посторонним!

Мальчик растерялся.

– Тебе не обязательно понимать, ты должен просто слушать. Я тебе велел помалкивать, а ты все равно ведешь себя так, словно ничего не понял!

Татьяна попыталась вмешаться, но Александр резко оборвал ее и снова обратился к сыну:

– Энт, в качестве наказания завтра ты не пойдешь на катер со мной. Я возьму тебя через день, но ты никогда больше не станешь говорить обо мне с чужими, иначе я навсегда прогоню тебя с лодки. Понятно?

Малыш заплакал.

– Не слышу, Энтони!

– Я понял, папа.

Выпрямившись, Александр увидел, что Татьяна молча наблюдает за ними от плиты.

– Было бы неплохо, если бы ты натянула льняную рубашку на рот Энтони, как на мое тело, – сказал он и поужинал в одиночестве на палубе их плавучего дома.

После того как Татьяна уложила Энтони, она вышла наружу.

Первым, что сказал Александр, было:

– Мы уже несколько недель не ели мяса. Я устал от креветок и камбалы, как ты от лобстеров. Почему ты не можешь купить мяса?

Замявшись и запинаясь, Татьяна ответила:

– Я не могу пойти на Центральный мясной рынок. У них там на окне объявление… вроде военного сувенира…

– И?..

– Там написано: «Конское мясо без ограничений – карточки не нужны».

Оба умолкли.

Татьяна идет по улице Ломоносова в Ленинграде в октябре сорок первого года, пытаясь найти магазин, где есть хлеб, чтобы отоварить свои продуктовые карточки. Она прошла мимо толпы людей. Она маленькая, она не видит, что они окружили. Внезапно толпа расступается, появляется молодой человек с окровавленным ножом в одной руке и куском сырого мяса в другой, и Татьяна видит изрезанную плоть только что убитой кобылы за его спиной. Уронив нож на землю, парень вгрызается в мясо. Один из его зубов выпадает, он выплевывает его и продолжает лихорадочно жевать. Мясо!

– Тебе лучше поспешить, – говорит он Татьяне с набитым ртом, – или там ничего не останется. Хочешь взять мой нож?

А Александр вспоминает пересылочный лагерь после Кольдица.

Еды для двухсот человек там не было; их держали на прямоугольной площадке, окруженной колючей проволокой; на вышках по четырем углам стояли охранники. Никакой еды, кроме лошадей, которых каждый день в полдень охранники убивали и оставляли посреди умирающей от голода толпы с ножами. Они давали людям шестьдесят секунд, а потом открывали огонь. Александр выжил только потому, что сразу бросался к голове лошади и вырезал язык, прятал его в робе и отползал прочь. На это ему требовалось сорок секунд. Он проделывал это шесть раз и делился языком с Успенским. Паши уже не было.

Татьяна стояла перед Александром, прислонившись к поручням палубы и прислушиваясь к плеску воды. Он курил. Она пила чай.

– Так что там случилось? Почему ты ужинал один?

– Я не хотел ужинать вместе с тобой и видеть твой осуждающий взгляд. Не хочу, чтобы меня осуждали, Таня… – Он показал на нее пальцем. – А в особенности ты. Сегодня из-за Энтони мне пришлось иметь неприятный и нежеланный разговор с искалеченным евреем из Голландии, он по ошибке принял меня за брата по оружию, но узнал, что я сражался за страну, которая отдала Гитлеру половину польских евреев и всех украинских.

– Я не осуждаю тебя, милый.

– Ни на что я не гожусь. Даже для вежливого разговора. Ты, возможно, права, права, я не могу заново выстроить свою жизнь, работая на лодках Мэла, но ни на что другое я не способен. Я не знаю, как быть чем-то. У меня в жизни была только одна работа – я был офицером Красной армии. Я знаю, как обращаться с оружием, устанавливать мины в земле, водить танки, убивать людей. Я умею сражаться. Ох, и еще я знаю, как сжигать дотла деревни. Это все, что я умею. И я делал все это ради Советского Союза! – воскликнул он, глядя на воду, не на Татьяну, а та стояла на палубе, внимательно глядя на него. – Я полный неудачник, – продолжил Александр. – Я накричал на Энтони, потому что нам приходится делать вид, что я кто-то другой. Мне приходится лгать, отрицать себя. Точно так же, как в Советском Союзе. Иронично, да? Там я отрицал свою американскую суть, а здесь отрицаю советскую.

Он стряхнул в воду пепел с сигареты.

– Но, Шура, ты ведь был не только солдатом, – сказала Татьяна, не в силах отрицать, что он прав.

– Хватит делать вид, что не понимаешь, о чем я! – огрызнулся он. – Я говорю о том, как просто жить!

– Ну, я понимаю, но прежде ты справлялся, – прошептала она, отворачиваясь от него и глядя вдаль, на темный залив.

Ну почему не появится Энтони и не помешает разговору, который, как с запозданием осознала она, ей не хочется продолжать? Александр был прав: было много такого, в чем ей не хотелось бы разбираться. Он не мог говорить кое о чем, и она не хотела. Но теперь она очутилась в самой гуще этого. Приходилось.

– Мы хорошо жили в Лазареве.

– Это была фальшивая жизнь, – возразил Александр. – В ней не было ничего настоящего.

– Это была самая настоящая жизнь из всего, что мы знали. – Ужаленная его горькими словами, Татьяна опустилась на палубу.

– Ох, послушай! – пренебрежительно произнес Александр. – Там было то, что было, но всего какой-то месяц! Я возвращался на фронт. Мы притворялись, что живем, пока бушует война. Ты занималась домом, я ловил рыбу. Ты чистила картошку, пекла хлеб. Мы вешали простыни на веревку для просушки, как будто мы и вправду живые. А теперь мы пытаемся повторить это в Америке. – Александр покачал головой. – Я работаю, ты прибираешься в доме, мы копаем картошку, ходим в магазин… Мы едим вместе. Мы курим. Мы иногда разговариваем. Мы занимаемся любовью… – Он помолчал, глядя на нее с сожалением и притом… обвиняя? – Но это не та любовь, что в Лазареве.

Татьяна опустила голову; та любовь была запятнана ГУЛАГом.

– Но что-нибудь из этого может дать мне еще один шанс спасти твоего брата?

– Ничто не может изменить того, что не может измениться, – ответила она, прижимаясь головой к коленям. – Мы можем изменить лишь то, что может измениться.

– Но, Таня, разве ты не понимаешь: то, что мучает тебя сильнее всего, – это как раз то, чего ты не можешь исправить?

– Это я понимаю, – прошептала она.

– И разве я тебя осуждаю? Давай подумаем. Как насчет того, чтобы изгнать лед из границ твоего сердца? Это поддастся переменам, как ты думаешь? Нет-нет, не качай головой, не отрицай этого. Я знаю, как все было прежде. Я знаю ту веселую глазастую девочку шестнадцати лет, которой ты когда-то была.

Татьяна и не качала головой. Она ее опустила; это совсем другое дело.

– Ты когда-то прыгала босиком по Марсову полю вместе со мной. А потом, – продолжил Александр, – ты помогала мне тащить тело твоей матери на санках на промерзшее кладбище.

– Шура! – Она поднялась на подгибающихся ногах. – Из всего, о чем мы могли бы поговорить…

– Тащили на санках, – прошептал он. – Всю твою семью! Скажи, что ты все еще не на том льду озера…

– Шура! Прекрати! – Татьяна попыталась зажать уши.

Он схватил ее за руки и поставил перед собой.

– Ты все еще там, – произнес он едва слышно, – ты все еще пробиваешь дыры во льду, чтобы похоронить их.

– Ну а как насчет тебя? – неживым голосом возразила Татьяна. – Ты каждую ночь заново хоронишь моего брата после того, как он умер на твоей спине.

– Да, – так же безжизненно согласился Александр, отпуская ее. – Именно так. Я рою яму в замерзшей земле для него. Я пытался его спасти, но я его убил. И похоронил твоего брата в неглубокой могиле.

Татьяна заплакала. Александр сел и закурил: для него это было вместо слез, яд в горле подавлял боль.

– Давай уедем и будем жить в лесу, Таня. Потому что ничто не заставит тебя снова прыгать рядом со мной в Летнем саду. Не только я исчез. Так что давай будем варить уху на костре в нашем стальном котелке, будем и есть и пить из него. Ты заметила? У нас одна кастрюля. У нас одна ложка. Мы живем так, словно все еще на войне, в окопе, без мяса, без настоящего хлеба, без каких-то вещей, без гнезда. Только так мы с тобой можем жить – как бездомные и заброшенные. Мы обладаем друг другом, не раздеваясь, прежде чем они не начали снова стрелять, прежде чем к ним подошло подкрепление. Мы до сих пор там. Не в Лаверс-Ки, а в окопе, на том холме в Берлине, ждем, когда нас убьют.

– Милый, но врага больше нет, – сказала Татьяна, начиная дрожать, вспоминая Сэма Гулотту и Министерство иностранных дел.

– Не знаю, как ты, а я не могу жить без врага. Я не умею носить гражданскую одежду, которую ты мне купила. Я не понимаю, как можно не чистить каждый день оружие, как не стричься по-военному и как сдерживаться и не кричать на тебя и Энтони… И я не знаю, как ласкать тебя медленно или овладевать тобой медленно, словно я вовсе и не в тюрьме и стражники не войдут в любую минуту.

Татьяне хотелось уйти, но она не хотела еще сильнее его расстраивать. И заговорила, не поднимая головы:

– А мне кажется, ты уже справляешься. Но делай то, что тебе необходимо. Носи армейскую одежду. Чисти пистолеты, стригись как хочешь, кричи, я буду слушать. Давай мне то, что можешь. – Поскольку Александр не сказал ничего, совсем ничего, чтобы помочь ей, она продолжила слабым голосом: – Мы должны найти тот путь, что будет наилучшим для нас.

Он сидел, опираясь локтями о колени. И его плечи вздрагивали.

Где он был, ее прежний Александр? Исчез ли он по-настоящему? Александр из Летнего сада, Александр их первых дней в Лазареве, белозубый, спокойный, смеющийся, расслабленный, ошеломительный Александр, неужели он остался далеко позади?

Что ж, Татьяна предполагала, что так и должно быть.

Ведь и Александр верил, что его прежней Татьяны тоже больше нет. Той юной Татьяны, плававшей в Луге, в Неве, в Каме.

Наверное, внешне им по-прежнему было по двадцать с небольшим, но их сердца состарились.

На следующий день в 12:30 Татьяна не появилась на пристани. Александр обычно замечал ее уже издали, стоящую на причале, еще до того, как останавливал катер. Но сегодня он причалил, подождал, пока женщины и старики сойдут на берег (Энтони стоял у трапа и салютовал им). Он ждал и ждал.

– А где мамуля?

– Хороший вопрос, сынок.

Александр уступил жене; она утром просила его простить Энтони, и он взял мальчика с собой, велев не отходить от него. И вот Энтони был здесь, а его матери не было. Может, она слишком расстроилась из-за вчерашнего мучительного разговора?

– Может, она задремала и забыла вовремя проснуться? – предположил Энтони.

– А разве мама обычно спит днем?

– Не, никогда.

Он подождал еще немного и решил отвести сына домой. Сам он должен был вернуться к двум, к следующей экскурсии. Энтони, в радости своей жизни безразличный к внешним событиям, останавливался, чтобы потрогать каждую травинку, выросшую там, где ей не следовало расти. Александру пришлось посадить сына к себе на плечи, чтобы добраться до дому немного быстрее.

Но и дома Татьяны не было.

– И где же мамуля?

– Не знаю, Энт. Я надеялся, ты знаешь.

– И что мы будем делать?

– Будем ждать, полагаю. – Александр курил одну сигарету за другой.

Энтони встал перед ним:

– Я пить хочу.

– Ладно, я тебе дам попить.

– Это не та чашка, которую мама всегда берет. И сок не тот, который мама мне дает. И наливает она не так. – Потом Энтони заявил: – Я хочу пить и есть. Мамуля всегда меня кормит.

– И меня тоже, – кивнул Александр, но сделал сыну сэндвич с сыром и арахисовым маслом.

Он был уверен, что Татьяна должна вернуться с минуты на минуту, из прачечной или из бакалейной лавки.

В половине второго он уже исчерпал все предположения.

Он сказал:

– Пойдем, Энт. Оглядимся еще разок, и, если не найдем ее, наверное, тебе придется пойти со мной.

Вместо того чтобы повернуть налево, к Мемориальному парку, они решили пойти прямиком по Бэйшор, мимо строительной площадки госпиталя. По другую ее сторону был другой парк, маленький. Энтони сказал, что иногда они ходят сюда поиграть.

Александр издали заметил Татьяну, но не в парке, а рядом со строительной площадкой – она сидела на чем-то вроде груды земли.

Подойдя ближе, он понял, что сидит она на стопке строительного бруса. Он видел ее сбоку, ее волосы были заплетены, как обычно, руки она напряженно скрестила на коленях.

Энтони тоже увидел ее и бросился вперед:

– Мамуля!

Она вышла из задумчивости, повернула голову, и на ее лице отразилось раскаяние.

– Ох-ох! – воскликнула она, вставая и спеша навстречу. – Я что, плохо себя вела?

– Во многих отношениях, – согласился Александр, подходя к ней. – Ты же знаешь, я должен вернуться к двум.

– Ох, простите, – сказала она, наклоняясь к Энтони. – Я потеряла счет времени. Ты в порядке, малыш? Вижу, папа тебя покормил.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Александр, но она сделала вид, что отирает крошки с губ Энтони, и не ответила.

– Понятно. Ладно, мне надо идти, – холодно произнес Александр, наклоняясь, чтобы поцеловать Энтони в макушку.

Тем вечером они поужинали, почти не разговаривая. Татьяна, пытавшаяся поддерживать беседу, упомянула, что Благотворительный госпиталь – первый католический госпиталь в растущем округе Майами, дар Римско-католической церкви, и его строят в форме креста; Александр перебил ее:

– Так ты этим занимаешься в свободное время?

– Свободное время? – ядовито откликнулась она. – А как ты думаешь, откуда берется еда на твоем столе?

– Сегодня днем у меня на столе еды не было.

– Один раз.

– И ты в первый раз сидела там?

Татьяна не могла солгать ему.

– Нет, – призналась она. – Но это ничего не значит. Я просто прихожу туда и сижу.

– Зачем?

– Я не знаю. Я просто делаю это, вот и все.

– Татьяна, объясни мне, – заговорил Александр, и его голос стал жестким. – Ты могла бы посетить Барнакл, виллу Вискайя с итальянскими садами, магазины, библиотеки, рядом есть океан, можно купаться, загорать или читать на пляже, но ты два свободных часа в день сидишь здесь, в пыли, наблюдая, как рабочие строят госпиталь?

Татьяна ответила не сразу.

– Как тебе хорошо известно, – тихо сказала она наконец, – при том, как ты обращаешься со мной, у меня намного больше двух свободных часов в день.

Теперь помолчал Александр.

– Так почему ты не позвонишь Викки и не пригласишь ее приехать и провести с тобой несколько недель? – спросил он в конце концов.

– Ох, не надо постоянно навязывать мне Викки! – воскликнула Татьяна так громко, что и сама удивилась.

Александр встал из-за стола:

– Не повышай на меня голос, черт побери!

Татьяна вскочила:

– А ты перестань болтать ерунду!

Он хлопнул ладонями по столу:

– Что я такого сказал?

– Ты оставил меня и исчез на три дня тогда, на Оленьем острове! – закричала Татьяна. – На три дня! Ты когда-нибудь объяснял мне, где пропадал? Ты когда-нибудь мне рассказывал? А я что, хлопала по столу? А если я пять минут просидела в квартале от дому, ты вдруг возмущаешься! Я хочу сказать, ты это как, всерьез?

– ТАТЬЯНА! – Его кулак опустился на стол, тарелки со звоном посыпались на пол.

Энтони разрыдался. Зажав уши руками, он повторял:

– Мамуля, мамуля, перестань!

Татьяна бросилась к сыну. Александр выскочил из кухни.

В спальне Энтони сказал:

– Мамуля, не кричи на папу, а то он опять уйдет!

Татьяне хотелось объяснить, что взрослые иногда ссорятся, но она знала, что Энтони этого не поймет. Бесси и Ник Мур ссорились. Мама и папа Энтони не ссорились. Ребенок не мог понять, что они просто старались притворяться, что оба созданы из фарфора, а не из кремня. По крайней мере это было реальное взаимодействие, хотя, как и во всем, каждому приходилось быть осторожным в отношении желаний другого.

Александр вернулся несколько часов спустя и остался на палубе.

Татьяна лежала в постели, ожидая его. Но наконец надела халат и вышла наружу. В воздухе пахло солью и океаном. Было уже за полночь, стоял июнь, и температура не опускалась ниже семидесяти по Фаренгейту. Это нравилось Татьяне. Ей никогда не приходилось бывать в таких местах, где ночами было так тепло.

– Прости, что я повысила голос.

– За что тебе действительно следует извиняться, так это за то, что ты так себя вела. Вот за это.

– Я просто сидела там и думала.

– О, ну да, я же только вчера родился. Дай мне передохнуть, черт побери!

Татьяна подошла, чтобы сесть к нему на колени. Она собиралась рассказать ему то, что ему нужно было услышать. Но ей хотелось, чтобы и он хоть раз рассказал ей то, что необходимо было услышать ей.

– Это все ерунда, Шура. Правда. Я просто сидела… мм… – пробормотала она, прижимаясь щекой к его щеке.

От Александра пахло спиртным. Татьяна вдыхала запах пива; он ей нравился. Потом она вздохнула:

– А ты где был?

– Прошелся до одного из казино. Сыграл в покер. Видишь, как все просто? А если ты хочешь знать, где я был тогда, на Оленьем острове, то почему просто не спросить об этом?

Татьяне не хотелось говорить ему, что она просто боится знать. Она сама отсутствовала каких-то полчаса. Он исчез, ушел и считался мертвым годы. Иногда ей хотелось, чтобы он просто подумал, подумал о том, что могла чувствовать она. И ей уже не хотелось сидеть на его коленях.

– Шура, пойдем, не расстраивайся из-за меня, – сказала она, вставая.

– Да и ты тоже. – Он выбросил сигарету и поднялся. – Я держусь как могу.

– Я тоже, Александр, – сказала она, идя за ним. – Я тоже.

Но в постели – нагая, обнимая его, целуя – Татьяна цеплялась за него как обычно, лихорадочно сжимая его спину, и под пальцами, даже в момент собственного забытья, ощущала шрамы.

Она не могла продолжать. Не могла даже в такой момент. Особенно в такой момент. И потому заметила, что делает то же самое, что делал он в Лазареве, когда не мог прикасаться к ней. Татьяна остановила его, оттолкнула и повернулась к нему спиной.

Уткнувшись лицом в подушку, выгнула бедра и заплакала, надеясь, что он не заметит, а если и заметит, ему будет все равно.

Она ошиблась во всем. Он заметил. И ему не было все равно.

– Значит, вот так выглядит наилучший уровень твоих стараний, да? – задыхаясь, прошептал он, наклоняясь над ней, за волосы отрывая ее голову от подушки. – Подставляешь мне свою холодную спину?

– Она не холодная, – ответила Татьяна, не глядя на него. – Это просто та единственная часть, в которой сохранились ощущения.

Александр спрыгнул с кровати – дрожащий, не достигший финала. Он включил лампу, верхний свет, раздвинул занавески на окне. Она неуверенно села на кровати, прикрывшись простыней. Он стоял перед ней обнаженный, блестящий, неудовлетворенный, его грудь тяжело поднималась. Он был крайне расстроен.

– Да как я вообще могу пытаться найти свой путь, – заговорил он срывающимся голосом, – если моя собственная жена отшатывается от меня? Я знаю, это не то, что было прежде. Я знаю, это не то, что было у нас. Но это все, что мы имеем теперь, и это тело – все, что у меня есть.

– Милый… пожалуйста… – прошептала Татьяна, протягивая к нему руки. – Я не отшатываюсь от тебя!

Она почти не видела его сквозь густую вуаль своей печали.

– Ты думаешь, я слепой, черт побери? О боже! Ты думаешь, я в первый раз заметил? Ты меня идиотом считаешь? Я замечаю каждый чертов раз, Татьяна! Я стискиваю зубы, я одеваюсь, чтобы ты меня не видела, я беру тебя сзади, чтобы мое тело тебя не касалось – так, как тебе хочется! – Он цедил каждый слог сквозь стиснутые зубы. – Ты одеваешься, ложась в постель со мной, чтобы я случайно не потерся о тебя своими ранами. Я делаю вид, что мне плевать, но как ты думаешь, сколько еще я могу это выдерживать? Как долго еще ты будешь думать, что счастливее станешь на твердом полу?

Татьяна закрыла лицо ладонями.

Он резко отвел ее руки:

– Ты моя жена, и ты не хочешь прикасаться ко мне. Таня!

– Милый, я прикасаюсь…

– О да! – грубо бросил он. – Ладно, я могу сказать лишь одно: слава богу, наверное, что мой инструмент не искалечен, иначе я и вовсе ничего не получил бы. Но как насчет остальной части меня?

Татьяна, плача, опустила голову:

– Шура, прошу…

Он рывком поднял ее с постели. Простыня упала.

– Смотри на меня! – потребовал он.

Она так стыдилась себя, что не могла поднять взгляд. Они, обнаженные, стояли друг напротив друга. Его гневные пальцы впивались в ее руки.

– Да, верно, тебе следует стыдиться, – процедил он сквозь зубы. – Ты не хотела смотреть на меня тогда, и ты не можешь смотреть на меня сейчас. Просто великолепно. Ладно, больше и сказать нечего, так? Тогда продолжим.

Он развернул ее и наклонил над кроватью.

– Шура, прошу!..

Она попыталась выпрямиться, но его ладонь крепко удерживала ее, она просто не смогла бы двигаться, даже если бы захотела. А потом он убрал руку.

Стоя сзади, наклонившись над ней, упираясь кулаками в кровать, Александр овладел ею, как в армии, словно она была незнакомкой, которую он нашел в лесу и собирался там и оставить, уйти, не оглянувшись, а она беспомощно плакала, и потом он сам еще более беспомощно плакал от унижения.

– Вот, смотри… не касаюсь руками, как тебе нравится! – шептал он ей в ухо. – Хочешь еще? Или для тебя достаточно такой любви?

Лицо Татьяны прижималось к одеялу.

Так и не закончив, он отстранился, и она медленно выпрямилась и повернулась к нему.

– Пожалуйста… мне жаль… – шептала она, без сил садясь на край кровати, прикрывая тело простыней. Ноги у нее дрожали.

– Ты закрываешь меня от других, потому что сама не хочешь смотреть на меня! Меня удивляет, что ты вообще замечаешь или беспокоишься из-за того, что другие женщины со мной разговаривают! – Он задыхался. – Ты думаешь, они убегут в ужасе, как ты, едва посмотрят на меня!

– Что… нет! – Она протянула к нему руки. – Шура, ты неправильно понимаешь… Я не испугана, просто печалюсь из-за тебя!

– Твоя жалость, – сказал он, отступая от нее, – твоя жалость – это последнее, чего я хочу! Жалей себя за то, что ты вот такая!

– Я так боюсь причинить тебе боль… – шептала Татьяна, умоляюще тянувшаяся к нему.

– Чушь собачья! Но ироничная, тебе не кажется, учитывая, что ты делаешь со мной! – простонал Александр. – Почему ты не можешь быть такой, как мой сын, который все видит, но никогда не отшатывается от меня?

– Ох, Шура… – Она уже рыдала.

– Посмотри на меня, Татьяна! – Он приподнял ее лицо. Его бронзовые глаза пылали, он почти кричал, он вышел из себя. – Ты напугана, я знаю, но вот он я! – Александр показал на себя, обнаженного, покрытого шрамами и черными татуировками. – Я еще раз стою перед тобой голый, и я попытаюсь еще раз – помоги мне бог! – попытаюсь еще раз… – Он опустил руки и дышал с трудом. – Вот я, твой цирковой клоун, истекавший кровью в матушке-России, отчаянно пытавшийся добраться до тебя, а теперь лежащий на тебе со всеми этими отметинами, – а ты, прежде любившая меня, сочувствовавшая, принимавшая, ты не должна отворачиваться от меня! Понимаешь? Это единственное, что не меняется, Таня! Этого я хочу до самого дня своей смерти. Я не могу добиться примирения с тобой, пока ты не найдешь способ примириться с этим. Примирись со мной. Или позволь уйти навсегда.

Ее плечи поднимались и опускались от тяжелого дыхания.

– Прости… – сказала Татьяна, подходя к нему, обнимая, опускаясь перед ним на колени, глядя ему в лицо. – Пожалуйста… прости…

Наконец ей удалось успокоить его и вернуть в постель. Александр неохотно лег рядом с ней. Она потянула его на себя. Он подчинился, ее руки легли на его спину. Она обхватила его ногами, прижимая к себе крепко и интимно.

– Прости, милый, мой муж, Шура, дорогой, сердце мое… – шептала Татьяна в его шею, целуя. Она ласкала его дрожащими пальцами. – Пожалуйста, прости, что так задела твои чувства. Я не жалею тебя, не надо так думать, но признаю, что отчаянно печалюсь, желаю слишком многого… ради тебя, не ради меня, – желаю, чтобы ты был таким же, как прежде… до того, как тебе пришлось выносить то, что ты выносишь теперь. Я стыжусь себя, и мне жаль… Я целыми днями сожалею о том, чего не могу исправить.

– Мы оба такие, детка, – сказал он, просовывая под нее руки.

Они смотрели в разные стороны, пока Александр лежал на ней, а она гладила шрамы на его спине. Нагие, грудь к груди, они искали то, что потеряли давным-давно и нашли на мгновение в яростных объятиях, в прорыве между баррикадами.

Александр вернулся домой в середине утра и заявил:

– Давайте укладывать вещи. Мы уезжаем.

– Уезжаем? А как же Мэл?

– Речь не о Мэле. Речь о нас. Пора двигаться дальше.

Судя по всему, Фредерик пожаловался Мэлу, что человек, занимавшийся его лодками, полными ветеранов войны и военных вдов, может оказаться коммунистом, советским шпионом, а возможно, и предателем. Мэл, боясь потерять клиентов, был вынужден поговорить с Александром, но не стал скандалить с человеком, приносившим ему тысячи долларов дохода. Александр облегчил ему задачу. Он отрицал все обвинения в шпионаже и тут же уволился.

– Двинемся на запад, – сказал он Татьяне. – Ты заодно можешь мне показать тот клочок земли, который ты купила. Напомни, где это? В Нью-Мексико?

– В Аризоне.

– Поехали. Я хочу добраться до Калифорнии к сезону сбора винограда, к августу.

И они покинули Кокосовую Рощу, с ее прозрачным соленым океаном и распутными женщинами с ярко накрашенными губами; покинули качающийся на волнах плавучий дом, и кошмары Энтони, и загадку Благотворительного госпиталя и поехали через недавно открывшийся национальный парк Эверглейдс, к Неаполю на Мексиканском заливе.

Александр был мягок с Татьяной, вернувшись к вежливым манерам Эдит Уортон, и она это ценила, а пески здесь были холодными и белыми, даже в обжигающий полдень, а огненные закаты и грозы над заливом были такими, каких они никогда не видели. Поэтому они остановились в своем фургоне на пустынном берегу, на краю мира, в таком месте, где Александр мог снимать рубашку и играть в мяч с Энтони, а солнце обжигало его спину, покрывая загаром все, что могло загореть, оставляя нетронутыми лишь шрамы, лежавшие серыми полосами.

Он и сын превратились в две коричневые фигуры, бегавшие между белыми песками и зелеными водами. И все трое наслаждались жарой, наслаждались пляжем, соленым заливом, обжигающими днями, ослепительным песком. Они отпраздновали двадцать третий день рождения Татьяны и пятую годовщину их свадьбы и наконец уехали после четвертого дня рождения Энтони в конце июня.

В Новом Орлеане они провели всего несколько дней, потому что обнаружили, что Новый Орлеан совсем не идеальный город для маленького мальчика.

– Может быть, в следующий раз мы сможем приехать сюда без ребенка, – сказал Александр на Бурбон-стрит, где за окнами сидели милые леди, приоткрывавшие блузки, когда они трое шли мимо.

– Пап, а зачем они нам показывают свои тити?

– Толком не знаю, сынок. Наверное, это какой-то странный обычай в этой части мира.

– Как в том журнале, где африканские девушки привязывают груз к губам, чтобы те вытянулись аж ниже подбородка?

– Что-то вроде того. – Александр подхватил Энтони на руки.

– Но мамуля говорила, что эти африканки делают губы большими, чтобы раздобыть мужа. Может, эти девушки тоже хотят мужей?

– Что-то вроде того.

– Пап, а что мамуля делала, чтобы ты женился на ней?

– Таня, что ты читаешь нашему сыну? – спросил Александр, хватая Энтони за ноги и переворачивая его вниз головой, чтобы тот перестал задавать вопросы.

– «Нэшнл джиографик», – ответила она, бросая на него взгляд. – Но ответь своему сыну, Александр.

– Да, пап, – поддержал ее Энтони, краснея от восторга, вися вверх ногами. – Ответь твоему сыну.

– Мамуля надевала красивые платья, Энт.

И на краткое мгновение там, на Бурбон-стрит, во Французском квартале, взгляды Татьяны и Александра встретились по-настоящему.

Они теперь лишь радовались, что у них был дом на колесах для летнего путешествия по прериям. Они имели крышу над головой, место, где Энтони мог играть, спать, место, где можно было держать кастрюлю и ложки, – их маленькое владение вместо вонючих комнат в отелях или у властных домовладелиц. Время от времени они останавливались в кемпингах, чтобы принять душ. Энтони нравились такие места, потому что там были другие дети, с которыми можно было играть, но Татьяна и Александр нервничали, оказавшись в такой близости от незнакомых, пусть даже на один вечер. После Кокосовой Рощи они наконец поняли, что им нравится больше всего, что им больше всего нужно – быть втроем, составляя неисцелившуюся, но несломленную троицу.

Глава 3. Райская долина, 1947 год

Александр вел их «номад» через Техас, через Остин, к Сан-Антонио. Аламо представлял собой захватывающий исторический пример – все там погибли. Александр не мог смириться с этим фактом. Несмотря на героизм, все они погибли! А Техас проиграл битву за независимость и все так же принадлежал Санта-Анне. Гибели всех недостаточно было для победы. Каким примером этой чертовой жизни могло это стать для Энтони? Александр решил не рассказывать сыну об этом. Он и так скоро узнает обо всем в школе.

Западный Техас представлял собой просто дорогу среди пыльных равнин, тянувшихся, на сколько видел глаз. Александр вел фургон и курил; он выключил радио, так что мог лучше слышать Татьяну. Но она молча сидела на пассажирском месте с закрытыми глазами. До того она рассказывала им с Энтони веселые истории о своих проказах в Луге. Некоторые из них Александр любил больше всего – о ее детстве в той деревне у реки.

Заснула ли она? Александр посматривал на нее, свернувшуюся в комочек в цветастом розовом платье с треугольным вырезом. Ее блестящие, нежные, коралловые губы напомнили ему о многом, слегка возбудили. Он оглянулся, проверяя, чем занят Энтони: мальчик лежал на животе, играя с солдатиками. Александр протянул руку и обхватил ладонью грудь жены, и она тут же открыла глаза и тоже оглянулась на Энтони.

– Что? – прошептала она, и ее шепот тут же привлек внимание Энтони, и Александр отдернул руку; болезненный укол желания, смешанного с разочарованием, вспыхнул в его глазах и в его паху.

Их враждебность в Кокосовой Роще принесла кое-какие значимые плоды. То, что он хотя бы немного приоткрылся, заставило Татьяну переломить себя и показать ему, что его горькие обвинения в ее адрес несправедливы. Что все это не имеет значения. Он знал, конечно, что отчасти был прав, но он был ничуть не против нахлынувших на нее сожалений.

Ночами в палатке он оставлял полотнище входа открытым, чтобы чувствовать горевший снаружи костер, слышать Энтони в трейлере, лучше видеть Татьяну. Она просила его лечь на живот, и он подчинялся, хотя так и не мог ее видеть, а она водила обнаженной грудью по его изувеченной спине, и ее соски твердели, касаясь шрамов. «Ты это чувствуешь?» – шептала она. О да, он чувствовал. Он все еще чувствовал. Она целовала его затылок, его плечи, его раны. Дюйм за дюймом целовала все его тело, и плакала над ним, омывая собственной солью, и бормотала: «Почему ты должен бежать и бежать? Посмотри, что они сделали с тобой… Почему тебе просто не остановиться? Почему ты не можешь ощутить, что я шла за тобой?»

«Ты думала, я умер, – говорил он. – Ты думала, я убит и сброшен под лед Ладоги». А на самом деле я был советским человеком, брошенным в советскую тюрьму. Разве это не смерть?

Но теперь он был уверен, что жив, и, пока Татьяна лежала на нем и плакала, он вспоминал, как его поймали собаки в километре от Ораниенбаума, а потом держали эльзасцы, а потом его высекли плетьми на главной площади Заксенхаузена, заковали в кандалы и публично нанесли татуировку – звезду с двадцатью пятью лучами, как напоминание о его борьбе за Сталина, а теперь Татьяна лежит у него на спине и целует те шрамы, что он получил, пытаясь сбежать и добраться до нее, чтобы она могла целовать его.

По дороге через Техас Александр вспоминал, как в Германии после избиения он лежал на окровавленной соломе и мечтал о ее поцелуях, и эти воспоминания сливались с памятью о прошлой ночи, и вдруг он ощущал, что она целует не шрамы, а открытые кровоточащие раны, а он мучается оттого, что она плачет, и соль ее слез смывает часть его плоти, и он умоляет ее остановиться, потому что больше не может этого выносить. «Целуй где-нибудь еще, – просит он. – Где угодно еще». Он уже не в силах. Его тошнит от самого себя. Она запятнана не только ГУЛАГом. Она запятнана всей его жизнью.

«Тебе больно, когда я их касаюсь?»

Он должен лгать. Каждый ее поцелуй на его ранах пробуждает память о том, как он их получил. Он хотел, чтобы она касалась его, и он это получил. Но если он скажет ей правду, она остановится. Поэтому он лжет. «Нет», – говорит он.

Она целует его до самого копчика и ноги и что-то бормочет о том, как он совершенен тут и там, он и сам не понимает, а потом поднимается и заставляет его перевернуться. Она ложится на него, обхватывает ладонями его голову, а он сжимает ее ягодицы (они безупречны) и целует ее лицо, не дюйм за дюймом, но сантиметр за сантиметром. А она целует его, что-то ему говорит. Он открывает глаза. «Твои глаза, хочешь знать, какого они цвета? Они бронзовые; они медные; они янтарные; они как кофе со сливками, как коньяк с шампанским. Как карамель».

«Не как крем-брюле?» – спрашивает он. И она снова плачет. «Хорошо, хорошо, – говорит он. – Не крем-брюле».

Она целует его покрытые шрамами татуированные руки, его исполосованную грудь. Теперь он видит ее лицо, губы, волосы, и все сияет в мерцающем свете. Его руки легко ложатся на ее шелковую голову.

«К счастью, на твоем животе мало ран», – шепчет она, целуя черную линию, что начинается от солнечного сплетения и тянется вниз.

«Да, – стонет он в ответ. – Ты знаешь, как мы называли людей с ранами на животе? Трупами».

Она смеется. А он нет. Его замечательный сержант Теликов медленно умирал от ножевой раны в живот. Морфина не хватало для того, чтобы позволить ему умереть безболезненно. Успенский милосердно пристрелил его – по приказу Александра, – и лишь в этот раз Александр отвернулся. Напряженность, смерть, жизнь, все вместе, и нет морфина, и нет милосердия. Есть только Татьяна.

Она что-то бормочет, мурлычет. «Труп – это не ты».

Он соглашается. «Нет, не я».

Ее грудь напряженно прижимается к…

Он останавливает ее. «Чего еще тебе хочется? Скажи, я уже вот-вот взорвусь… Чего еще?» Она садится между его ногами, ее маленькие целительные руки наконец берут его. Она потирает его между ладонями, мягко… Он замирает под ее пальцами, когда она наклоняет голову. «Шура… посмотри на себя… ты такой твердый, такой прекрасный». Он отчаянно пытается не закрывать глаза. Ее длинные волосы щекочут его живот в ритме ее движений. Ее губы такие мягкие, такие горячие, такие влажные, ее пальцы описывают круги, она обнажена, она напряжена, ее глаза закрыты, она стонет, лаская его языком. Он охвачен огнем. Он снова в кандалах. Только теперь, миновав это, но не преодолев, он хранит молчание днем, когда его руки с дрожью тянутся к ней, ища подчинения, а ночью ища раскаяния.

Но ночи недостаточно. Как он то и дело повторяет ей, ничего не достаточно. И потому теперь он старается не разбить фургон.

Она сидит, глядя вперед, на бесконечные поля, а потом внезапно поворачивается к нему, словно хочет что-то сказать. Сегодня ее глаза прозрачны от солнечных желтых лучей, бьющих из радужек. Когда эти глаза не затуманены или не заполнены бездонными водами рек и озер, оставшихся позади, они абсолютно прозрачны – и опасны. Они многозначительны и бездонны. И что хуже всего – они испускают свет. От них не спрятаться. Сегодня, после того как она сочла его приемлемым, эти глаза снова смотрят на дорогу, руки расслабленно лежат на коленях, грудь вздымается под розовым хлопком. Ему хочется ласкать ее, ощущать в ладонях ее грудь, ее мягкую тяжесть, прижаться к ней лицом… долго ли еще до ночи? Она так чувствительна, он даже дохнуть на нее не может без того, чтобы она не вздрогнула; в ее розовых сосках, похоже, сосредоточилось множество нервных окончаний ее тела. У нее изумительная, невероятная грудь. Руки Александра крепче сжали руль.

Боковым зрением он видит ее озабоченный взгляд: ей кажется, он из-за чего-то мучается. Ну да, он просто глупеет от похоти. Она слегка наклоняется к нему и выдыхает:

– Пенни за твои мысли, солдат.

Александр слегка откашливается, справляясь со своим голосом.

– Я думал, – спокойно говорит он, – о свободе. Ты появляешься, ты уходишь, и никто о тебе не вспоминает. Любая дорога, любая дорога в стране, в штате, от одного города до другого, никогда не останавливаться, никаких проверок. Никто не спрашивает у тебя паспорт, никто не интересуется твоими делами. Всем плевать, чем ты занимаешься.

И что делала его жена? Она сидела неподвижно и – было ли это напряжением? – слушала его, ее руки уже не были расслаблены, они сжались, а потом она расстегнула платье, спустила лиф и откинулась на спинку сиденья, улыбаясь и крепко закрыв глаза, и несколько мгновений сидела так, полуобнаженная, для него. О боже, благодарю тебя.

Село ли уже солнце? Да, наконец-то, и костер горел, и Энтони заснул, и все было хорошо, но чего действительно хотелось Александру, так это видеть Татьяну при свете дня, и чтобы на нее не падали тени, и чтобы он мог смотреть на нее с нескрываемым желанием, не приправленным войной, смертью, его собственной болью, что преследовала его так же, как он преследовал Татьяну на кадрах пленки черно-белой кинокамеры, которую она заставила его купить в Новом Орлеане (он узнал, что Татьяна питает слабость к новинкам). Всего раз, и это было в сиянии дня из чистого желания, ничего больше. Она тоже не была тогда счастлива, это он знал. Что-то давило на нее. Она часто не могла смотреть на него, а он тоже был слишком разбит, чтобы любопытствовать. Он обычно бывал сильнее, но не теперь. Его сила осталась где-то позади – в тысячах миль к востоку, на замерзшей Каме, на сияющей льдом Неве, на обледеневшей Ладоге, в лесистых горах Святого Креста в Польше, в Германии, вместе с подлецом Успенским, его лейтенантом, его другом, долгие годы предававшим его с холодным сердцем, – все осталось позади на замерзшей земле с едва засыпанным землей Пашей. Боже! Пожалуйста, не надо больше! Александр содрогнулся, предупреждая лихорадку. Вот что делает с ним ночь. Но погоди…

Она стояла перед ним, словно пытаясь понять, чего он хочет. Разве это не очевидно? ДНЕВНОГО СВЕТА! Он сидел не шевелясь, не говоря ничего, и в нем разгоралась ярость. Он привык ни в чем не нуждаться и ничего не желать, кроме владения ее послушным телом – и теперь тоже этого хотел, – но Таня давала ему и кое-что еще. По крайней мере она дала ему другое, к чему можно стремиться. Она стояла перед ним, светловолосая, нагая, дрожащая и смущенная, с телом цвета опалесцирующего молока. Он уже задыхался. Она такая мягкая и маленькая, гладкая, ее нагое тело наконец в его жадных руках, ее золотые волосы мерцают… Она вся мерцает. Он срывает с себя одежду, сажает ее к себе на колени, пристраивает поудобнее, целует ее соски, гладит волосы. Он и пяти минут не может ждать вот так – когда ее соски в его губах, теплая грудь прижата к его лицу, шелковые волосы под ладонями, они падают вокруг него, как жидкий мед, трепещут, тонкие, мягкие и шелковые. Даже пять минут. О боже, спасибо тебе.

В Новом Орлеане по ностальгическому порыву он купил ей платье, которое увидел в какой-то витрине, цвета слоновой кости, муслиновое, с пышной юбкой и кружевом. Платье было чудесным, но, к сожалению, оказалось ей велико: она просто утонула в муслиновых волнах. А меньшего размера в магазине не было.

– Ваша жена очень миниатюрная, сэр, – сказала пышная продавщица, глядя хмуро и осуждающе, то ли не одобряя миниатюрность Татьяны, то ли выражая недовольство тем, что такой крупный мужчина женился на крохе.

Но они все равно взяли это платье вопреки суждению мощной продавщицы, и тем вечером в их убогом и душном номере в отеле, рядом со спящим в их кровати Энтони и под гудящим на потолке вентилятором, Александр молча измерил Татьяну, убеждая себя, что это математика, а не любовь, это просто окружности. Ее лодыжки – шесть дюймов. Икры – одиннадцать. Верхняя часть бедер – восемнадцать с половиной. Сантиметр упал, руки Александра сомкнулись на ее бедрах, пальцы горели. Он продолжил. Бедра, прямо над светлыми волосками, – тридцать два дюйма. Талия – двадцать один. Снова уронив сантиметр, он обнял ее за талию. «Энтони рядом, – прошептала она. – Спит беспокойно…»

Ее грудь – тридцать шесть дюймов. Если обхватить ее с поднявшимися сосками – тридцать шесть с половиной. Сантиметр упал окончательно, Энтони ворочался. «Шура, пожалуйста…» Комната была крошечной и жаркой, и через открытое окно их могли услышать матросы… Но на этот раз математики было недостаточно. В углу, задыхаясь, стоя на коленях на жалобно скрипящем полу, в каком-то футе от спящего Энтони и смеющихся снаружи моряков…

Теперь, уже в пути, он страдал от жажды, голода, сильного возбуждения; он оглянулся, проверяя, что делает Энтони, занят ли он своими жуками, достаточно ли он занят жуками, чтобы не увидеть, как его отец слепо тянется к его матери. Но Энтони с заднего сиденья наблюдал за ними:

– О чем ты думаешь, па?

– Ох, ты же знаешь своего папу. Немножко о том, немножко об этом. – Александр слегка охрип.

Скоро они покинут Западный Техас и окажутся в Нью-Мексико. Александр бросил еще один долгий взгляд на ключицы Татьяны, стройные плечи, верхнюю часть рук (восемь), изящную шею (одиннадцать), белое горло, которое ожидало его поцелуев. Взгляд скользнул вниз, к ее босым ногам под хлопковой юбкой; белые и изящные, как и ее руки; ступня – шесть, кисти рук – пять, на три дюйма меньше его собственных, – но он задержался именно на ступнях; почему?.. И вдруг он открыл рот, чтобы издать протяжный болезненный вздох при тяжелом нежеланном воспоминании. Нет-нет, только не это… пожалуйста… Он вздрогнул. Нет.

…Ноги – грязные, большие, с почерневшими ногтями, покрытые синяками, неподвижно лежавшие под рваной, старой коричневой юбкой, – ноги мертвого тела пораженной гангреной женщины, которую он нашел в прачечной… Именно Александру пришлось тащить ее за эти ноги к могилам, которые он только что выкопал для нее и трех других, умерших в тот день…

Он пошарил рядом с собой в поисках сигарет. Татьяна достала одну для него, протянула ему вместе с зажигалкой. Он нервно закурил… Он натянул юбку той женщины ей на лицо, чтобы на него не падала земля, когда он засыпал эту малую часть общей могилы. Тело женщины под юбкой оказалось так изуродовано, что Александра невольно затошнило.

Тогда. И теперь.

Он прижал ладонь ко рту, когда сигарета погасла, и быстро вздохнул.

– Ты в порядке, капитан?

Ему нечего было сказать. Он обычно вспоминал ту женщину в худшие и самые неподходящие моменты.

Наконец его губы перестали невольно дергаться. Тогда. И сейчас. Со временем он увидел столько, что стал безразличен ко всему. Он калечил себя, закалял себя, чтобы не осталось ничего, что пробуждает чувства. Наконец он заговорил, когда они пересекли границу штата:

– Придумай что-нибудь веселое, Таня. Мне бы не помешала шутка.

– Мм… – Она думает, глядя на него, оглядывается на Энтони. Тот спокойно сидит сзади. – Ладно, как насчет такого… – Тихонько кашлянув, она наклоняется к Александру и понижает голос. – Мужчина с молодой подругой едут в машине. Этот человек никогда еще не видел девушку обнаженной. А ей кажется, что он едет слишком медленно, и она решает поиграть с ним. За каждые лишние пять миль скорости она обещает снять с себя что-нибудь из одежды. И очень скоро он несся во весь опор, а она была голой. Мужчина так возбудился, что потерял контроль над машиной. Она слетела с дороги и врезалась в дерево. С девушкой ничего не случилось, а он застрял в машине и не мог выбраться. «Иди к дороге, позови на помощь», – сказал он ей. «Но я голая!» – возразила та. Мужчина пошарил вокруг и снял один ботинок. «Вот, прикрой между ног». Она сделала так, как он сказал, и вернулась на дорогу. Водитель какого-то грузовика, завидев голую женщину, остановился. «Помогите, помогите! – закричала она. – Мой друг застрял там, я не могу его вытащить!» Водитель сказал: «Мисс, если это все, что от него осталось, боюсь, ему конец».

Александр невольно рассмеялся.

Днем после обеда Татьяне неожиданно удалось убаюкать Энтони, и под укрытием деревьев на пустой площадке для отдыха Александр уложил Татьяну на скамью для пикников, поднял ее голубую юбку, встал на колени между ее ногами и при сиянии дневного света опустил голову к ее хрупкому и безупречному цветку, подведя ладони под ее ягодицы, приподнимая ее. И она дала ему это, как манну небесную. Боже, благодарю!

Он вел их дом на колесах через прерии и умирал от жажды. Таня и Энт играли в свою игру, пытаясь угадать, какого цвета будет автомобиль, который следующим проедет мимо них. Александр отказался участвовать, заявив, что не хочет играть в такие игры, в которых Татьяна всегда выигрывает.

В их доме на колесах было очень жарко. Они открыли верхний люк и все узкие окна, но в них влетали только пыль и жаркий ветер при скорости сорок миль в час. Волосы Александра спутались. Татьяна раскраснелась; несколько миль назад она сняла блузку и теперь сидела в слегка влажной прозрачной белой сорочке, что почти не скрывала тела. Находиться вот так рядом с ней весь день и всю ночь не шло на пользу Александру. Он уже начинал слегка сходить с ума по ней. Он хотел большего. Но в отличие от Лазарева, где его желание текло как река, экспромтом вливавшаяся в море, здесь реку перекрывала плотина с их отпрыском, бодрствовавшим с утра до ночи и игравшим в дорожные игры.

Энт произносил любое слово, вроде «краб», а Татьяна отвечала тем, что приходило в голову ей, – например, «трава». Александр и в эту игру играть не захотел. Не пора ли им остановиться, пообедать?

…Немецкие сухие ползучие сорняки посреди лагеря в середине февраля. Избитый, иссеченный, с залитой кровью спиной, он должен стоять на холодной траве шесть часов, и эти часы он думает только о том, что хочет пить…

Он посмотрел на Татьяну, безмятежно сидевшую рядом. Она поймала его взгляд и спросила:

– Пить хочется?

Кивнул ли он? Он не знает. Знает только, что она дает ему воды.

– Танк, – говорит Энтони, продолжая игру.

– Командир, – откликается его мать.

Александр моргает. Их фургон виляет.

Шура, смотри на дорогу, или мы разобьемся.

Она действительно сказала это?

…Он командует своим танком, они посреди прусских полей, они почти в Польше. Немцы заминировали луг, отступая, и одна из противопехотных прыгающих мин только что взорвалась прямо перед Александром. Она подскочила до уровня груди его механика, замерла, словно говоря: посмотрим, кто у нас тут, – и разорвалась. Успенский выкопал яму прямо там, на месте, и они похоронили механика – вместе с его заплечным мешком. Александр никогда не заглядывал в походные мешки павших, потому что там могли оказаться вещи, которые не позволили бы ему уйти или продолжать двигаться вперед. Если снаряжение солдата – мундир, шлем, обувь, оружие – отражало его внешнее, в мешке содержалось его внутреннее. Мешки хранили душу солдата.

Александр никогда в них не заглядывал. Не открывая, он закопал и этот мешок вместе с застенчивым механиком, у которого на груди была татуировка в виде большого голубого креста, – и немецкая мина разорвала его, потому что нацисты не верили в Христа.

– А где твой заплечный мешок? – спросил Александр Татьяну.

– Что?

– Твой мешок, тот, с которым ты ушла из Советского Союза. Где он?

Она отвернулась к пассажирскому окну.

– Наверное, до сих пор у Викки. Я не знаю.

– Книга моей матери «Медный всадник»? Фотографии твоей семьи? Два наших свадебных фото? Ты оставила все это у Викки? – Александр не мог поверить.

– Я не знаю. А почему ты спросил?

Он не хотел объяснять ей, почему спросил. У убитого миной механика была возлюбленная в Минске – Нина. Ее фотографии, письма от нее лежали в его мешке. Это сказал Александру Успенский, хотя Александр и не спрашивал. А когда узнал, он почувствовал горькую зависть, черную ревность из-за нежных писем, которые посылала смиренному механику Нина из Минска. Александр никогда не получал писем. Когда-то давно приходили письма от Татьяны и от ее сестры Даши. Но те письма, открытки, фотографии Тани, в белом платье с красными розами, лежали на дне моря или превратились в пепел. Больше у него ничего не было.

– Те письма, что я тебе писал… после того как ты осталась в Лазареве. Ты не… ты не знаешь, где они? Ты… оставила их у Викки?

Похоже, осталось еще кое-что, что пробуждало в нем какие-то чувства.

– Милый… – Она говорила мягко, успокаивая. – О чем вообще ты думаешь?

– Ты можешь просто ответить? – рыкнул он.

– Письма есть. Они все со мной, в моих вещах. Целый пакет. Я никогда не перечитываю их, но тебе покажу. Покажу, когда мы остановимся на обед.

Он облегченно вздохнул:

– Я тоже не хочу в них заглядывать.

Ему просто нужно было знать, что она не такая, как он сам, – что у нее есть душа. Потому что мешок Александра во время его дней в штрафном батальоне был пуст. Если бы Александр погиб и Успенский, перед тем как похоронить его, заглянул в него, он мог бы найти открытки, сигареты, сломанный карандаш, маленькую Библию – советское издание, в конце войны отправленное в Красную армию с ложным благочестием, – и это все. Если бы Александр погиб, все его люди увидели бы, что их командир капитан Белов души не имел.

Но если бы они более тщательно порылись в его мешке, то между шуршащими страницами Нового Завета могли бы найти затертую маленькую черно-белую фотографию: девочка лет четырнадцати, которая стоит чуть косолапо, как ребенок, с белыми косами, в сарафане, со сломанной рукой в гипсе, – и рядом с ней смуглый брат. Он тянет ее за волосы. А она здоровой рукой обнимает его. Паша и Таня, двойняшки. Они смеются – это было в Луге, очень давно.

Нью-Мексико. Санта-Фе. Аризона. Национальный парк Тонто.

В семи тысячах футов над уровнем моря воздух стал более разреженным и сухим. В Санта-Фе Энтони спал почти всю ночь. Лишь немного хныкал на рассвете. Они сочли это прогрессом и задержались там немного дольше, надеясь на дальнейшее улучшение, но оно не затянулось.

В Тонто было потрясающе, воздух был так прозрачен, что Татьяна могла видеть далекие равнины и вереницы покатых холмов, но все это уже осталось позади, и воздух стал таким же, как земля вокруг, сухим, перегретым и опалесцирующим от тяжелого жара. Татьяна расстегнула блузку, но Александр был сосредоточен на дороге. Или он просто делал вид, что сосредоточен на дороге? Она с недавних пор замечала в нем небольшие, но ощутимые изменения. Он все так же мало говорил, но его взгляд и дыхание в течение дня стали менее бесстрастными.

Она предложила ему воды, сигарету. Он взял все, но на этот раз не отвлекся на нее. Она гадала, почему они не могут остановиться, разбить лагерь, возможно, найти какую-то реку, поплавать. Воспоминание о купании в Каме кольнуло ее болью, она напряглась, стараясь не вздрогнуть, натянула пониже юбку и заставила руки лежать спокойно на коленях. Она не хотела об этом думать. Было достаточно плохо уже то, что ей приходилось думать о настоящем, когда она постоянно ожидала, что на любом перекрестке их остановит полицейский и спросит: «Вы Александр Баррингтон, сын Гарольда Баррингтона? Что, ваша жена не сказала вам, что на вашей последней остановке, когда вы всего на мгновение решились оставить ее одну, она позвонила своей старой подруге в Нью-Йорк? Ваша жена, мистер Баррингтон, похоже, многого вам не говорит».

И это так. Татьяна через оператора позвонила Викки, но трубку взял Сэм Гулотта. Татьяна так испугалась, что повесила трубку, и у нее уже не было времени, чтобы позвонить еще и тете Эстер, но теперь она боялась, что оператор сообщит Сэму о звонке из Нью-Мексико. «Люди, которым нечего скрывать, не бегут, Александр Баррингтон, – скажут им полицейские, когда остановят „номад“, – почему бы вам не пойти с нами? А ваша жена и сын могут побыть здесь, на перекрестке душ, и подождать, пока вы не вернетесь, как делали они и как они по-прежнему делают, ожидая вашего возвращения. Скажите им, что это ненадолго».

Но это ложь. Они заберут оболочку, то есть его тело, заберут его физическое «я», поскольку это почти все, что от него осталось, а Татьяна и Энтони останутся на этом перекрестке навсегда. Нет. Пусть лучше он будет здесь, даже такой – ушедший в себя, молчаливый, иногда взрывающийся, вспыхивающий, иногда смеющийся, вечно курящий, глубоко человечный, – чем превратится в воспоминание. Ведь то, что он делает с ней ночами, уже не воспоминание. Он спит рядом с ней. Она же борется со сном, стараясь не дремать даже после того, как он засыпает, – она хочет ощущать его руки на своем теле и лежит совершенно неподвижно рядом с его изувеченным телом, которое он спас с таким трудом и которое теперь утешает ее, как ничто другое.

Александр измеряет ее, чтобы упорядочить. Он огорчается, когда она не откликается так же, но ей хочется сказать, что он не может все выстроить по схемам Аристотеля или по теоремам Пифагора. Он есть то, что он есть. Все его части составляют абсолютные пропорции относительно суммы, но куда важнее то, что они пропорциональны ее сумме. Целые или дробные числа тут не помогут. Порядковые числительные помогают, только когда она останавливается на единице. Законы Архимеда не работают. Определенно она не может и не хочет измерять неизмеримое, то, что не заканчивается и не повторяется, то, что даже превосходит трансцендентность числа пи – хотя он так не думает, – то, что стоит по другую сторону полиномов и квадратных уравнений, за рациональным и иррациональным, за гуманизмом и логикой, за пределами умов Канторов и Дедекиндов, и философов Возрождения, и индийских тантристов, что вместо того уходит в мир богов и королей, мифов, зари человечества, в его тайну, – именно там находится некое пространство внутри ее, предназначенное исключительно для него, и вопреки запретам Эвклида не только делает все с абсолютной чрезмерностью, как будто так и положено, – но оно еще и заставляет ее чувствовать то, чего не могут объяснить математики, чего не может объяснить наука. Чего ничто не может объяснить.

И все же он необъяснимо продолжает изменять ее, прослеживая изгибы и прямые. Две его ладони всегда на ней – на макушке ее головы, или на ее руках, ногах, предплечьях, или окружают ее талию, или сжимают ее бедра. Он так отчаянно ищет. А она не знает, чего он ждет от числа «пи».

Он играет с Энтони. Разве это не реальность? У Энтони есть отец. Сидящий на коленях Александра мальчик старается найти правильную точку, чтобы его пощекотать, и Александр смеется – разве это не реально, это же не математика и не воспоминание?

Александр уже почти совершенно забыл, что такое игра, разве что когда он в воде, но в Техасе нет воды, ее почти нет и в Нью-Мексико, да и теперь они в засушливой зоне.

Энтони пытается приставать к отцу с играми. Он сидит на колене Александра, соединяет концы своих указательных пальцев и спрашивает:

– Пап, хочешь увидеть, какой я сильный? Сожми мои пальцы в кулаке, и я вырвусь!

Александр выбрасывает окурок. Легко сжимает пальцы Энтони, мальчик выскальзывает. Восторг по поводу того, что он высвободился из руки отца, так велик, что ему хочется играть в это снова и снова. Они повторяют игру раз двести. А потом меняются местами. Александр соединяет указательные пальцы, а Энтони сжимает вокруг них маленький четырехлетний кулачок. Александр не может высвободиться, и восторг Энтони очевиден. Они и это повторяют раз двести, а Татьяна в это время или готовит обед или ужин, или стирает, или прибирается, или просто сидит и наблюдает за ними с радостью в сердце.

Александр снимает Энтони с коленей и говорит хриплым от никотина голосом:

– Таня, хочешь поиграть? Вложи пальцы в мой кулак, посмотрим, сможешь ли ты выскользнуть. Давай!

Ни единый мускул не дернулся на ее лице, но сердце уже не просто радуется. Оно ускоряет ход, оно сходит с ума. Татьяна понимает, что так быть не должно, рядом Энтони, но, когда Александр зовет ее, она подходит. Она садится на его колено и складывает вместе слегка дрожащие указательные пальцы. Старается не смотреть ему в лицо, смотрит только на свои пальцы, вокруг которых он сжимает огромный кулак, сжимает легко, и говорит:

– Ну, давай! Освобождайся!

Все ее тело слабеет. Она, конечно, старается высвободиться, но знает: когда Александр играет как отец с Энтони – это одно, но когда он играет с ней как муж – это совсем другое. Она прикусывает губу, чтобы не издать ни звука.

– Давай, мамуля! – говорит рядом с ней ничего не понимающий ребенок. – Ты можешь! Я же смог! Выкручивайся!

– Да, Татьяна, – шепчет Александр, крепче сжимая ее пальцы, заглядывая ей в лицо. – Давай высвобождайся!

И она мельком замечает, как проглядывает его улыбающаяся душа.

Но когда он за рулем, он чаще всего молчалив и замкнут. Ей невыносимо, когда он вот так отстраняется, уходя в худшие моменты своей жизни, – и трудно вытащить его оттуда, и иногда, если он даже хочет вернуться, он не может. И иногда Татьяна сама так переполнена страхами перед неминуемой опасностью, грозящей Александру на каждой остановке, что она теряет силы, которые ей нужны, чтобы отвлечь его, и сама погружается в худшее в своей жизни.

Ей хочется, чтобы его поглотило что-нибудь другое, чтобы дорога не захватила ее, чтобы его душа не могла отстраняться. Но наверное, тогда они стали бы другими.

Она убеждала его заехать в Финикс, но Александр уже почти решил ехать прямиком в Калифорнию.

– Я думала, ты хочешь увидеть те девяносто семь акров, которые я купила на деньги твоей матери.

Он пожал плечами, выпил немного воды.

– Чего я хочу, так это почувствовать телом воду. Вот этого я хочу. В Финиксе это есть?

– Нет, насколько я знаю.

– Вот именно. Поэтому мне и не хочется.

Им понадобился день, чтобы доехать от восточной границы Аризоны до Финикса. Тем вечером пришлось остановиться в кемпинге рядом с горой Суеверий. Александр лег на деревянный настил под водосточным желобом, и холодная вода лилась на его грудь и лицо. Энтони и Татьяна стояли на вежливом расстоянии и наблюдали за ним. Энтони спросил, все ли в порядке с папой.

– Не уверена. Я бы сказала, пятьдесят на пятьдесят.

Если бы Александр был чуть более настойчив, он легко убедил бы ее ехать дальше, пока они не добрались бы до Тихого океана. Не потому, что ей не хотелось показывать ему их пустынную собственность, а потому, что она думала: есть возможность того, что федеральные агенты могут ждать их в том единственном месте, что им принадлежало. Викки могла упомянуть об этой земле в разговоре с Сэмом. Они с Сэмом подружились за эти годы. Что, если их там ждут? От этой мысли Татьяне становилось дурно. Но к несчастью, Александр не так уж и возражал. Татьяна уже знала, что ей хочется сделать, пусть это и было немыслимо: продать эту землю! Просто продать за любую цену, взять деньги, уехать в другой штат, может, даже в безлюдье Монтаны, и скрыться навсегда. Она не питала иллюзий: преданность Сэма ей и Александру едва ли была велика. Сэм не был тетей Эстер. Татьяна молчала, думая обо всем этом, а ее муж лежал на настиле, захлебываясь текущей водой.

На следующее утро они поехали по автостраде Суперстишн.

– Здесь довольно плоско, – заметил Александр.

– Ну да, отсюда и название Меса, – кивнула Татьяна. – Это значит «плоская».

– Пожалуйста, скажи, что наша земля не здесь.

– Ладно, она не здесь. – Вдали за плоской равниной виднелись каменистые горы. – Здесь слишком обжито.

– Это слишком обжито?

Здесь не было магазинов, заправок, только ферма по одну сторону дороги и нетронутая пустыня по другую.

– Да, это Темпе. Довольно застроенное место. А Скотсдейл, куда мы едем, – маленький западный городок. Там кое-что есть, правда, – магазин, рынок. Хочешь сначала заглянуть туда? Или…

– Давай сначала увидим ту землю обетованную.

Они ехали через пустыню дальше на север. Александру хотелось пить. Татьяна была испугана. Асфальт сменился гравием на Пима-роуд – дорога отделяла долину Финикса от простиравшейся на много миль к горам Макдауэлл индейской резервации на Соленой реке. И здесь уже не было так плоско; в апокалиптической жаре голубые сухие горы высились со всех сторон, вдали и рядом, низкие и широкие.

– А где те горы, о которых ты мне говорила?

– Шура, не утверждай, что ты их не видишь!

Татьяна показала вперед. Там за огромными кактусами поднимались горные цепи, похожие на монолиты. Но Александр этим утром был в хорошем настроении, ему хотелось подразнить Татьяну.

– Что, вон то? Это не горы. Это скалы. Я знаю, потому что горы я видел. Тонто, что мы проезжали вчера, – это были горы. И еще я видел Уральские горы. И склоны Святого Креста, заросшие хвойным лесом. Вот это горы.

Настроение у него слегка упало.

– Ладно-ладно… – Татьяна потянулась к нему, кладя ладонь на его бедро, чтобы отвлечь. – А это – аризонский хребет Макдауэлл. Осадочные породы поверх гранитных скал, образованных лавой два миллиарда лет назад. Докембрийские скалы.

– Да ты просто маленький геолог, – усмехнулся Александр. – Капиталист и геолог.

Сегодня Татьяна была в желтом льняном платье, белых носках и балетках, косы она уложила узлом. На ее лице не виднелось ни капли пота, и она бы казалась вполне безмятежной, если бы Александр не посмотрел на ее дрожащее колено и не заметил, как крепко она сплела пальцы, так что могла бы их сломать.

– Хорошо, хорошо, – сказал он, слегка нахмурившись. – Это горы.

Они продолжали ехать на север, взбивая пыль грязными шинами. Макдауэлл приближался. Солнце стояло высоко. Александр заявил, что они просто идиоты, болваны, раз предприняли путешествие через самую жаркую часть страны в самое жаркое время года. Если бы у них хватило ума, они бы пораньше уехали из Кокосовой Рощи, отправились бы в Монтану, чтобы провести там лето, а уж потом двинулись бы к Калифорнии на сезон сбора винограда.

– Но ты не хотел уезжать из Флориды, помнишь?

– Хм… – согласно промычал он. – Кокосовая Роща и вправду была хороша какое-то время.

Они ехали еще сорок пять минут по немощеной пограничной дороге, не видя ни дома, ни фруктового ларька, ни заправки, или какого-то магазина, или другой живой души вокруг, и наконец Татьяна сказала, что нужно повернуть направо, на узкую пыльную тропу, что шла вверх.

Эта тропа называлась Джомакс.

Тропа закончилась у прогретой солнцем каменистой горы, и там Александр остановился, в миле от долины. Татьяна, чьи пальцы наконец расслабились, воскликнула с радостной улыбкой:

– О боже! Здесь никого нет!

– Верно, – согласился Александр, глуша мотор. – Потому что все остальные – в Кокосовой Роще, у океана.

– Здесь никого нет, – повторила она, почти самой себе, и выскочила из трейлера.

Энтони тоже хотел выбежать, но Татьяна остановила его, говоря:

– Помнишь, что я тебе говорила о кактусах, Энт? Не подходи к ним близко. Подует ветер – и сорвет иглы, и они попадут тебе под кожу, а я не смогу их вытащить.

– Какой ветер? Отпусти меня!

– Энтони! – заговорил Александр, ища свою зажигалку. – Когда твоя мать что-то тебе говорит, не требуй, чтобы тебя отпустили. Таня, подержи его еще пару минут, пока он этого не поймет.

Татьяна состроила Энтони рожицу, ущипнула его и тихонько отпустила. Зажигалка Александра была у нее в руке. Она зажгла ее для него, и он прикрыл огонек ладонями, прикуривая.

– Перестань так нежничать с ним.

Александр отошел в сторону, чтобы оглядеться, посмотрел на север, юг, запад и восток, на горы, на простор всей долины Финикса, лежавшей под ним, на фермы, что раскинулись на заросшей Соноре. Эта пустыня не была похожа на места обитания племени мохаве, которые смутно помнились ему со времен его детства. Здесь не было серых песков с серыми холмами, на сколько хватало глаз. Эти места в конце июля покрывала обильная сухая растительность. Тысячи кактусов заполняли пейзаж; их коричневато-зеленые башни, утыканные шипами, высились везде, их побеги достигали тридцати-сорока футов и тянулись к солнцу. Мескитовые деревья были коричневыми, как сепия. Подлесок и заросли кустов – всех оттенков серого и серо-коричневого. И все росло не среди травы, а на глине и песке. И походило на некие пустынные джунгли. Это было совсем не то, чего ожидал Александр.

– Таня…

– Знаю, – сказала она, подходя к нему. – Невероятно, правда?

– Хм… Это совсем не то, о чем я думал.

– Я никогда в жизни не видела ничего подобного. – В ее голосе послышались странные нотки. – Погоди, ты еще увидишь это место весной!

– Подразумевается, что мы должны увидеть его весной.

– Здесь все цветет!

– А ты откуда знаешь?

– Я знаю, – с забавной серьезностью ответила Татьяна, – потому что видела иллюстрации в библиотечной книге.

– О! Картинки в книге! А в книге упоминалась вода?

Татьяна небрежно отмахнулась:

– Индейцы-хохокамы сотни лет назад увидели то, что вижу я, и так захотели жить в этой долине, что провели сюда воду через каналы, что тянутся от Соленой реки. Так что когда могучая Британская империя все еще хранила воду в цистернах, хохокамы поливали свои поля проточной водой.

– Да ты-то откуда знаешь? – воскликнул Александр.

– Публичная библиотека в Нью-Йорке. Белые люди здесь до сих пор пользуются каналами хохокамов.

– Значит, где-то здесь все-таки есть река? – Александр наклонился и пощупал сухой песок.

– Да, Соленая река, но она далеко. И если не повезет, мы ее никогда не увидим.

Александру никогда не было так жарко. Даже во Флориде, но там жару смягчала вода. А здесь не было никакого облегчения.

– Я уже начинаю закипать изнутри. Прошу, поскорее покажи мне нашу землю, пока мои артерии не растаяли.

– Ты на ней стоишь, – ответила Татьяна.

– Стою на чем?

– На этой земле. – Она показала на все вокруг. – Это она. Прямо здесь, все до самой вершины этого холма. От этой дороги на юго-восток, девяносто семь акров пустыни Сонора, что постепенно переходит в горы. Наша собственность в ширину два акра и – представь! – около сорока девяти акров в длину. Нам понадобится землемер. Думаю, она по форме будет похожа на пирог.

– Вроде Заксенхаузена?

Татьяну словно ударили.

– Зачем ты так? – тихо спросила она. – Это не тюрьма. Это твоя свобода.

Слегка смутившись, он сказал:

– Тебе это нравится?

– Ну, я не стала бы это покупать, если бы мне не нравилось, Шура. – Татьяна замолчала. И снова на ее лице возникло выражение непонятной тревоги.

– Таня, – заговорил Александр, – это место может вспыхнуть само собой.

– Послушай, мы можем просто провести оценку, и, если нам подойдет, мы можем это продать. Никаких проблем. Но… разве ты не видишь? – воскликнула она. – Разве ты не видишь пустыню? Разве ты не видишь горы? – Она показала на них. – Та, что справа от нас, – Пиннакл. Она очень известная. Но наша имени не имеет. Может, мы назовем ее горой Александра?

Татьяна вскинула брови, он в этот момент не играл, хотя и отметил на потом ее озорство.

– Я вижу пустыню. Здесь вокруг нет ничего зеленого. Кроме кактусов, они в воде не нуждаются. Но я не кактус. Мне нужна вода. Здесь нет ни хорошей реки, ни озер.

– Вот именно! – воскликнула Татьяна. – Здесь нет рек! Ни Луги, ни Невы, ни Камы, ни Вислы. Нет озер. Нет Ильменя, нет Ладоги. Нет полей. Нет распаханных мест. Нет сосен, нет сосновых игл, нет берез, нет жаворонков, вообще почти не слышно птиц. Иногда летом залетают ласточки. Но на этих горах нет леса. Нет снега. Если тебе все это нужно, можешь зимой поехать на Гранд-каньон. Желтые сосны растут на милю выше линии снегов в Колорадо. – Стоя рядом с Александром, Татьяна мягко коснулась его. – А ты сам немножко похож на могучий кактус, – тихонько сказала она.

Ладно, Александр видел игру.

– Я не хочу жить без воды, Татьяна Метанова. – Он загасил сигарету и обнял жену. – И мне все равно, от чего ты пытаешься сбежать.

– Я Татьяна Баррингтон, Александр Баррингтон, – сказала она, выскальзывая из его рук. – И я понятия не имею, от чего пытаюсь сбежать.

Он моргнул:

– Я думаю, даже здесь, в Аризоне, может быть луна? Может, даже красная луна, Таня? Большая, низкая, пышная красная луна?

Она тоже моргнула:

– Почему бы тебе не сбросить с себя шестьдесят фунтов амуниции и не поднять оружие, солдат?

Резко развернувшись, она пошла обратно к «номаду», а Александр застыл как столб. Через мгновение Татьяна вернулась с водой, и он радостно напился, а потом пошел искать Энтони. Тот оказался рядом с колючими деревьями, он погрузился в изучение какого-то камня. Но оказалось, что это не камень, а ящерица, и мальчик пришпилил ее к земле острой иглой кактуса.

– Энт, разве мама тебе не говорила, чтобы ты держался подальше от кактусов? – сказал Александр, опускаясь на корточки рядом с сыном и давая ему воды.

– Да, па, – терпеливо ответил Энтони. – Но здесь можно играть с ящерицами.

– Сынок, мне не кажется, что эта ящерица играет.

– Па, их здесь просто море!

– Только не утверждай, что это хорошо. Ты знаешь, как твоя мама боится рептилий. Смотри, ты ее расстраиваешь!

Они выглянули из-за колючего ствола. Расстроенная мать стояла, прислонившись к «номаду», закрыв глаза, опустив руки, подставив лицо солнцу.

Немного погодя Александр вернулся к ней и брызнул на нее водой. Это заставило ее открыть глаза. Александр изучающе смотрел на нее, на ее разгоревшееся лицо, потрясающие веснушки, безмятежные глаза. Оценивал ее с головы до ног. Она была такой волнующе маленькой. И приводящей в замешательство. Качая головой, Александр обнял ее, поцеловал. У ее губ был вкус чернослива.

– Ты просто сошла с ума, мой головастик, – сказал он, наконец отступая назад. – Прежде всего потому, что купила это место. Я действительно не понимаю, что на тебя нашло. Но теперь кости брошены. Пойдем, любительница Аризоны, знаток кактусов, поедим, прежде чем отправимся к оценщику. Хотя нам придется еще найти место, чтобы омыть тела, так?

Они привезли с собой фляги, хлеб, ветчину. Раньше, утром, они купили слив, вишен, помидоров и огурцов в фермерской палатке. Еды у них было много. Они установили тент, сели под ним – в тени было сто градусов – и пировали.

– Сколько, ты говорила, ты заплатила за эту землю?

– Пятьдесят долларов за акр.

Александр присвистнул:

– Здесь ведь неподалеку Скотсдейл?

– Да, всего двадцать миль к югу.

– Хм… Это вроде бы город лошадей?

– О, уже нет, сэр! – сказал агент по недвижимости в Скотсдейле. – Больше нет. Здесь теперь армейская база, и солдаты вроде вас, сэр, возвращаются с войны и женятся на своих милых. А вы молодожены?

Ни один из них ничего не ответил, ведь их четырехлетний сын сидел рядом с ними, раскладывая брошюры агента аккуратными рядами.

– Строительный бум заметен, – быстро продолжил риелтор. – Скотсдейл – многообещающий город, просто присмотритесь и увидите. У нас тут раньше никого не было, как будто мы и не часть Штатов, но теперь, когда война закончилась, Финикс быстро развивается. Вы знали, – с гордостью произнес он, – что наша строительная промышленность на первом месте в стране? Мы уже построили новые школы, новый госпиталь – Мемориальный Финикса, – новый универсам в Парадайз-Вэлли[2]. Вам бы здесь очень понравилось. Не желаете посмотреть кое-что из недвижимости?

– А когда вы собираетесь замостить дороги? – спросил Александр.

Он переоделся в чистые бежевые рабочие штаны и черную футболку. Татуировки, шрамы, голубой номер смерти концлагеря, не важно что, – он просто не мог носить в Аризоне рубашку с длинными рукавами. Риелтор старался не смотреть на длинный шрам, тянувшийся по верхней части руки Александра до синего креста. Сам риелтор был в шерстяном костюме и потел, несмотря на кондиционер.

– О сэр, мы каждый день этим занимаемся! Постоянно возникают новые жилые кварталы. Это превращает фермерский край в настоящий город. Война пошла нам на пользу. У нас настоящий бум. А вы с востока? Мне так кажется, судя по акценту вашей жены. Мне очень нравится ваш Левиттаун на Лонг-Айленде, только у нас дома красивее, если вы не против такой дерзости. Могу я показать вам пару…

– Нет, – вмешалась Татьяна. – Но нас бы заинтересовала возможность оценить нашу собственность. Она находится к северу отсюда, на Пима-роуд, рядом с горой Пиннакл.

Лицо агента скривилось, когда он услышал, что они не покупатели.

– Где, рядом с Рио-Верде-драйв?

– Да, в нескольких милях. На Джомаксе.

– На чем? Наверное, новое название. У вас там дом? Там же ничего нет. – Он говорил так, словно не верил ей.

– Не дом, просто участок земли.

– Ну, – риелтор пожал плечами, – мой оценщик сейчас обедает…

Часом позже оценщик и риелтор изо всех сил старались подражать игрокам в покер, но это не помогало.

– Сколько, вы сказали, у вас акров? – спросил оценщик, невысокий мужчина с маленькой головой и крупным телом, в плохо сидящем костюме.

– Девяносто семь, – спокойно повторила Татьяна.

– Ну, это просто невозможно. Я знаю все земли, что проданы и куплены здесь. Я имею в виду, Скотсдейл как раз подумывает о присоединении к своей территории – представьте только! – шестисот сорока акров. Три с половиной квадратные мили. Один сообразительный человек купил их в прошлом веке по три с половиной доллара за акр. Но это было давно. Вы говорите, у вас девяносто семь акров? Шестая часть всего нашего города? Никто не продает такие большие куски. Никто не продал бы вам девяносто семь акров.

Татьяна просто смотрела на него. И Александр просто смотрел на него. Он пытался вычислить, было ли это хитростью, игрой, или этот тип в самом деле был невежествен, и в таком случае…

– Земля слишком важна, – заявил оценщик. – Мы здесь продаем по одному акру, два в крайнем случае. А там, выше, нет ничего, кроме пустыни. И вся она принадлежит федеральному правительству или индейцам.

Ясно, это было хитростью. Александр слегка расслабился.

Татьяна молчала.

– Не знаю, что вам и сказать. Думаете, я не умею считать до девяноста семи? – фыркнул Александр.

– А могу я увидеть документы, если вы не против?

– Конечно, мы против. Вы нам скажете, сколько стоит эта земля, или мы пойдем куда-то еще?

Оценщик наконец забормотал, что участок лежит слишком далеко отсюда, в глуши, куда никому не захочется забираться, так что эта земля сейчас может стоить примерно по двадцать пять долларов за акр.

– Это хорошая цена, там ведь ничего нет, ни дороги, ни электричества. Не знаю, зачем вам понадобилось покупать такой уединенный участок.

Татьяна и Александр переглянулись.

– Как я и сказал, она стоит двадцать пять за акр, – заторопился оценщик. – Но я могу кое-что сделать для вас. Если вы продадите, скажем, девяносто пять из этих акров, придержав два для себя, мы можем заключить сделку… ну, по сорок долларов за акр.

– Уважаемый, – бросил Александр, – мы рады просто оставить все себе. Мы заплатили по пятьдесят.

Оценщик поник:

– Вы сильно переплатили. Но… учитывая это, готов дать вам и пятьдесят. Представьте только – такие деньги в вашем кармане! Вы сможете купить себе отличный новый дом. У нас есть замечательные дома здесь, в Парадайз-Вэлли. У вас только один сын? Но возможно, в будущем… Как насчет того, чтобы посмотреть новые кварталы?

– Нет, спасибо. – Александр подтолкнул Татьяну, собираясь уйти.

– Хорошо, погодите! Шестьдесят за акр. Это почти тысяча сверх вашего первоначального вложения. Для некоторых это заработок за полгода.

Энергично кивнув, Татьяна открыла было рот, чтобы заговорить, но Александр стиснул ее руку, останавливая:

– Я зарабатывал столько за три недели в Майами, водя прогулочные лодки. Мы не станем продавать землю за тысячу прибыли.

– Вы в этом уверены?

Оценщик умоляюще посмотрел на Татьяну, ища поддержки. Александр бросил на нее насмешливый взгляд. Она оставалась бесстрастной.

– Ладно, тогда скажу вам вот что, – продолжил оценщик. – Если вы не возьмете деньги сейчас, через год земля и двадцати пяти за акр не будет стоить. А если дождетесь, пока ваш сын пойдет в школу, вы не сможете продать эти девяносто семь акров и за три с половиной доллара. Там ведь все дороги идут вдоль земель индейцев? Забудьте обо всем. Никто в здравом уме не захочет жить рядом с резервацией. Валяйте, ждите. Ваша земля к пятидесятому году вообще ничего не будет стоить.

Александр вытолкал свою семью за дверь. Они остановились на пыльной, типичной для американского Запада улице. Александру хотелось холодного пива. Татьяна пожелала зайти в большой магазин на углу и купить мороженого. Энтони просил ковбойскую шляпу. В итоге Александр холодного пива не получил, потому что не мог повести семью в салун, но Татьяна получила мороженое, а Энтони – шляпу. Они прогулялись по городской площади. Александр не понимал почему, но ему все это нравилось, нравилось ощущение Запада, приграничные просторы и уют маленького городка. Они поехали по окрестностям в своем «номаде», увидели, что многие фермы превращаются в жилые кварталы. Поужинали бифштексом и печеным картофелем с початками кукурузы в местном ресторане, где пол был посыпан опилками.

Александр спросил Татьяну о ее планах, и она сказала, что, пожалуй, им бы следовало еще раз осмотреть свою землю, прежде чем они примут окончательное решение.

Было уже семь вечера, солнце клонилось к закату. Поскольку оно сменило цвет, горы тоже окрасились по-другому: скалы теперь сияли оранжевыми переливами. Александр оценил землю сам.

– Таня, есть ли шанс на то, что тебя посетило предвидение, когда ты покупала эту землю? – спросил он, прижимая ее к себе после того, как они побродили вокруг.

– Это вряд ли, – ответила она, обнимая его за талию, – и все равно его уже нет. Мы определенно должны продать это, Шура. Продать как можно быстрее, взять деньги и уехать куда-нибудь, где мило и не так жарко.

Наклонившись, он поцеловал ее влажную щеку.

– Это ты такая милая и жаркая, детка, – прошептал он.

От нее пахло ванильным мороженым. У нее был вкус ванильного мороженого.

– Но я не согласен. Я думаю, оценщик врет. Или здесь есть строительный бум, или его нет. Но строительный бум означает, что земля растет в цене.

– Но он все-таки прав. Место очень уж удаленное.

– Удаленное от чего? – Александр покачал головой. – Я действительно думаю, что мы можем здесь сделать немножко денег. Мы подождем какое-то время, а уж потом продадим. – Он немного помолчал. – Но, Таня, я не понимаю твоих намерений. То ты хочешь продать землю за гроши последнему перекупщику. И тут же с придыханием говоришь о весне.

Татьяна пожала плечами:

– Что тут сказать? Я в растерянности. – Она прикусила губу. – А ты когда-нибудь думал о том… чтобы жить здесь?

– Никогда! Ощути этот воздух. Потрогай свое лицо. Эй, а ты хочешь здесь жить?.. – Александр вдруг умолк, его глаза расширились.

Ты хотела бы жить в Аризоне, Таня, в краю короткой весны?

Он спрашивал ее об этом – в другой жизни.

– Ох, ну же… – медленно заговорил он. – Ты не… ты… нет, ну же… Ох нет! – Он недоверчиво рассмеялся. – Я только что понял! Только что. Ох, ну я и умный! Не понимаю, как мы вообще выиграли войну. Таня, давай! Припомни, когда я это говорил.

– Я это помню так, словно только что услышала, – ответила она, скрестив руки на груди.

– Ладно, тогда ты наверняка понимаешь, что я выразился метафорически. Ну, хотела бы ты жить там, где тепло. Но я же не имел в виду здесь!

– Нет? – Это прозвучало так тихо…

– Конечно нет! Так ты поэтому купила этот участок?

Татьяна не ответила, и Александр замолчал. В ней было так много загадочного, чего Александр просто не понимал; он не знал, где искать ответы.

– Мы посреди замерзшего, окруженного, голодного Ленинграда, – заговорил он. – Немцы лишают тебя даже картона и клея, которые ты ешь вместо хлеба. Я мельком упоминаю о полузабытой теплой земле, через которую однажды проезжал вместе с родителями. Черт, наверное, мы ехали через Майами. Наверное, следовало купить землю там?

– Да.

– Таня, ты же не всерьез! Энтони, иди сюда, хватит гоняться за гремучками! Тебе здесь нравится?

– Па, да это самое смешное место во всем мире!

– А как насчет этих больших кактусов чолья? Они смешные?

– Очень смешные! Спроси мамулю. Она говорит, в них живут злые духи! Она их называет адскими кактусами. Скажи ему, мама, – они хуже войны!

– Да, – кивнула Татьяна. – Держись подальше от кактусов чолья, Александр.

Он наморщил лоб:

– Думаю, это жара на вас обоих так повлияла. Таня, это внутренние земли, мы так далеко в глубине материка, что даже ветер не доносит сюда запаха воды!

– Я знаю. – Она глубоко вдохнула горячий воздух.

Оба замкнулись, уйдя каждый в свои мысли. Энтони собирал сухие плоды колючей опунции. Татьяна срывала высохшие красные цветы похожих на рогоз кустов окотильо. Александр курил и смотрел на землю и горы, а когда свет солнца снова изменился, каменные склоны охватило пламенем. Александр с Татьяной расстелили одеяло, сели плечом к плечу, колено к колену и наблюдали за закатом, пока Энтони играл неподалеку.

Александру казалось, что Татьяна думает о том, как бы убедить его продать эту землю или не продавать ее, но то, что она ему сказала, озадачило его куда сильнее.

– Шура, скажи, там, в Лазареве, когда ты собирался вернуться на фронт… мы часто вот так же смотрели на Уральские горы. Скажи, почему ты просто не остался?

Александр был ошеломлен:

– Что ты имеешь в виду? Как это «остался»?

– Ты знаешь. – Она помолчала. – Почему ты просто… Ты ведь мог не возвращаться?

– Не вернуться на командирский пост? Ты хочешь сказать – дезертировать?

Она кивнула.

– Почему мы просто не сбежали… туда, на Урал? Ты мог бы построить для нас избу, мы могли бы осесть там, в лесах, искать какие-нибудь драгоценные камни, обменивать их, выращивать еду. Нас никогда бы не нашли.

Александр покачал головой, даже развел руками:

– Татьяна, бога ради, что ты такое думаешь? Что вообще пришло тебе на ум, а главное – почему?

– Это не риторический вопрос. Мне бы хотелось услышать ответ.

– Ответ на что? Почему я не дезертировал из Красной армии? Во-первых, моего командира, полковника Степанова, того хорошего человека – помнишь его, он дал мне двадцать девять дней в Лазареве, чтобы побыть с тобой? Так вот, его бы отправили в штрафной батальон за то, что в его подразделении оказался дезертир. И моего майора тоже, и всех лейтенантов и сержантов, с которыми я служил. А мы с тобой остались бы в лесу на всю нашу недолгую обреченную жизнь. Беглецы! Нас нашли бы, как находили всех. Помнишь, я тебе говорил о Германовском? Они его нашли в Бельгии уже после войны и даже не стали возвращать в Советский Союз. Он похоронен во Франции. Его отец был дипломатом. Его приговорили к десяти годам каторжных работ. То же было бы и с нами. Только нас отыскали бы за пять минут, как только мы попытались бы обменять какой-нибудь кусок уральского малахита, что цветом похож на твои глаза. Это произошло бы со скоростью молнии, а еще через пять минут мы бы оказались под бдительным присмотром. Другими словами, в тюрьме. Ты этого хотела?

Не дав ему закончить, Татьяна вскочила и отошла. И о чем она только думала? Но в это время солнце запылало огнем, а Александр так много времени провел в темноте под землей, что он не пошел за ней, а просто сидел и докуривал сигарету, наблюдая с холма за пустынным закатом.

Когда Татьяна вернулась на одеяло, она сказала:

– Это был глупый вопрос. – Она подтолкнула его плечом. – Я просто размышляла, не всерьез.

– А, это хорошо. В противоположность чему?

– Иногда мне в голову приходят безумные мысли, вот и все.

– Это и правда было безумно. А какие именно мысли? – Александр помолчал. – И что они могут изменить?

– Что-нибудь вроде этого, – произнесла она, глядя в пространство. Потом взяла его за руку. – Чудесный закат, да?

– Чудесный закат.

Она прислонилась к нему.

– Шура, сейчас все здесь может казаться выгоревшим и коричневым, но весной… – чуть задыхаясь, заговорила она. – Пустыня Сонора перерождается! Здесь голубые дельфиниумы, белый чертополох, огненные маки, красные цветы окотильо, голубые и желтые цветы дерева пало-верде, алая живучка… Мы даже могли бы посадить сирень и вербену. Ты же очень любишь сирень, – уговаривала она. – А колючие груши и круглые кактусы-подушки, что растут здесь…

Александр сжал ее маленькую руку и вскинул брови. Такой разговор был намного лучше.

– Детка, – сказал он, понизив голос и оглядываясь, чтобы проверить, нет ли рядом Энтони, – в моей распутной солдатской жизни слово «подушки» означало нечто совсем другое, совсем не кактусы…

Татьяна ахнула как бы в изумлении, попыталась отодвинуться, но Александр схватил ее, опрокинул на спину на одеяло, наклонился над ней и хрипло произнес:

– Скажи-ка, а в этой пустыне есть и пушистенькая верба?

Он весело смотрел, как она отчаянно краснеет и забывает обо всех этих огненных маках и алых живучках.

Он позволил ей оттолкнуть его, вскочить и убежать в сторону. А потом погнался за ней и Энтони.

Александр снимал немое кино с ней, а она неровно двигалась в рамке кадра под треск ручки кинокамеры. Ее руки взлетали, ее зубы сверкали, она была растрепана и освещена солнцем, она бежала за Энтони, ее упругие бедра качались, а когда она бежала снова к Александру, ее крепкая грудь подпрыгивала; она стояла перед ним, протягивая к нему руки – ну же, иди ко мне, – но он держал дрожавшую камеру, он не мог подойти. Ее изысканной формы губы надулись, ее черно-белые губы – это лук, это удар, это поцелуй, дар, что достается ему… и тут рвется пленка. Шура! Шура! Ты меня слышишь? Он кладет камеру на землю, и бежит за ней, и ловит где-то в сибирском можжевельнике. Она хлопает глазами, которые чуть скошены вверх в углах, как у кошки, она приоткрывает рот и притворяется, что просит пощады. Возможно, когда-нибудь они снова вернутся к фильмам этого времени, фильмам, захватившим иллюзии, мимолетную радость их юности. Так же, как советские фотокамеры однажды сделали моментальные снимки другой Татьяны и другого Александра на каменных ступенях церкви после венчания или рядом с их давно потерянными братьями.

Покрытые потом и песком Александр и их сын сняли футболки и упали на нейлоновую ткань палатки, расстеленную на песке, а Татьяна обмакнула полотенце в миску с водой и обтерла им лицо и грудь. Некогда у него было только влажное полотенце и мечта о ней. Теперь у него были влажное полотенце и она. Он протянул руку, как медведь, – и схватил ее. Она действительно здесь.

– Мне хочется на залив Бискейн… – прохрипел он. – На Мексиканский залив… сейчас же!

Наконец он дождался темноты, а сын заснул. Звезды высыпали на небо. Татьяна, уложив Энтони в постель в «номаде», вышла к нему. А он сидел на складном пластиковом стуле и курил. Второй стул стоял рядом.

Татьяна заплакала.

– Ох нет! – воскликнул он, закрывая лицо ладонями.

Гладя его по плечу, она тихо сказала, шмыгая носом:

– Спасибо.

А потом села на его колено и прижала к груди его голову.

– Ты ничего не понимаешь, – сказал он и потерся о ее шею.

Александр поставил для них палатку и развел рядом с ней маленький костер, обложив его камнями.

– Знаешь, как я его разжег? Пять секунд бил камнем о камень.

– Ну и ладно. Хватит об этом.

Они сидели лицом на запад, обнявшись, глядя на темную долину.

– Когда тебя не было со мной, – заговорила Татьяна, – и когда я думала, что ты уже никогда ко мне не вернешься, я купила эту землю на вершине холма. Для тебя. Из-за того, чему ты всегда меня учил. Просто потому, что ты всегда учил так. Забираться повыше.

– Это правило для наводнений и войны, Таня. А могут ли они случиться здесь? – Он уставился во тьму.

– Супруг… – прошептала Татьяна. – Ты сейчас ничего не видишь внизу, но можешь ты представить все это через несколько лет – горящие на улицах огни, свет в окнах домов, в магазинах, свет других душ там, в долине? Как освещен Нью-Йорк, так будет светиться и эта долина, а мы сможем сидеть здесь вот так же и наблюдать за тем, что внизу.

– Ты пару секунд назад говорила, что мы завтра же продадим эту землю!

– Да.

Татьяна была теплой и открытой, пока не закрывалась какая-то ее часть, не становилась напряженной, как ее пальцы. Ее тоскливое желание увидеть пустыню в цвету когда-нибудь весной было сильно, но тревога в ее сжатых руках была такой же сильной.

– Это просто мечта, Шура, понимаешь? Просто глупая мечта. – Она вздохнула. – Конечно, мы ее продадим.

– Нет, мы ее не продадим, – возразил Александр, поворачивая ее лицом к себе. – И я больше не хочу об этом говорить.

Она показала на палатку:

– Будем спать там? – Ее ладони легли на его шею. – Я не могу. Моя храбрость фальшива, как ты знаешь. Я боюсь скорпионов.

– Нет, не беспокойся, – ответил Александр, крепко обнимая ее и прижимаясь губами к ее пульсирующему горлу, закрыв глаза. – Скорпионам не нравятся громкие звуки.

– Что ж, это хорошо, – пробормотала Татьяна, наклоняя голову. – Потому что они их не услышат.

Как она ошибалась на этот счет… Они окрестили свои девяносто семь акров, и вершину Пиннакл, и Райскую долину, и луну, и звезды, и Юпитер в небе своим бурным слиянием и экстатическими стонами.

На следующее утро, когда они снимались с лагеря и укладывались, чтобы двинуться дальше, к Большому каньону, Александр посмотрел на Татьяну, она посмотрела на него, и они разом повернулись и уставились на Энтони.

– Он проснулся ночью?

– Нет, он не просыпался.

Мальчик сидел у стола, собирая головоломку:

– А что? Вы хотели, чтобы я проснулся ночью?

Александр посмотрел на дорогу.

– А это интересно, – задумчиво произнес он, протягивая руку к пачке «Мальборо». – Покой доводит нас до безумия.

У смотровой точки Дезерт-Вью они стояли над краем вечного Большого каньона и смотрели на запад, на голубую дымку горизонта, и вниз, на змею Красной реки. Потом проехали несколько миль на запад и остановились у Липан-Пойнта, потом – у следующей смотровой точки Грандвью-Пойнт. У Моран-Пойнта посидели, тараща глаза, потом молча прошлись, и даже обычно разговорчивый Энтони умолк. Они прошли вдоль края каньона по лесистой тропе, под американскими соснами, до Явапаи-Пойнта, где нашли уединенное местечко, смогли посидеть и посмотреть на закат. Энтони подошел слишком близко к краю, и Татьяна с Александром вскочили и закричали, а он расплакался. Александр схватил его, но потом смягчился и отпустил, но лишь после того, как буквально начертил на песке линию и приказал мальчику не заходить за нее ни на шаг, если он не хочет строгого наказания. Энтони провел время заката, строя на этой линии стену из камешков и сухих прутиков.

Солнце окрасило небо над каньоном в цвет индиго, разрисовав алым голубовато-зеленые тополиные леса, можжевельник и хвойные деревья. Александр перестал щуриться, потому что, когда солнце опускалось ниже, оттенки Большого каньона менялись, а жгучая жара осыпалась, как ржавчина, над древними глиняными храмами и окаменелостями, которым было два миллиона лет, и над лесом Коконино, и вдоль Красной стены, и над утесами и лощинами, и над шале Брайт-Энджел, и над песчаником и известняком от Тонто до Тапита, – все стало розовым и винно-красным, лиловым и желто-зеленым, теряясь в Великом Несоответствии: миллиарды лет исчезнувшего времени сливались в цвете.

– Господь устроил цветовое шоу, – сказал наконец Александр, глубоко вздыхая.

– Он старается поразить тебя Аризоной, – пробормотала Татьяна.

– А почему камни так странно выглядят? – спросил Энтони.

Его стена была уже почти фут высотой.

– Вода, ветер, эрозия, – ответил Александр. – Река Колорадо внизу начиналась как ручеек, а потом превратилась в настоящий поток и за миллионы лет промыла этот каньон. Река, Энтони, вопреки неприязни к ней твоей матери, катализатор всего.

– И именно из-за этого катализа она и не нравится твоей матери, – сказала Татьяна, устраиваясь под рукой Александра.

Он наконец встал и протянул ей руку.

– Под конец Его геологической недели Господь окинул взглядом скалы самого великого каньона на земле, сотворенной Им, и на все живое, что Он поселил здесь, и решил, что это хорошо.

Татьяна одобрительно кивнула.

– Но кто это сказал? Ты знаешь, что говорят индейцы-навахо, которые здесь живут и умирают? – Она помолчала, припоминая. – «Я иду и вижу красоту передо мной. Я иду и вижу красоту позади меня. С красотой, что подо мной, я иду. С красотой, что надо мной, я иду». – Из каньона внизу не доносилось ни звука. И Татьяна тихо закончила, вскинув голову: – «И все кончается в красоте. Все кончается в красоте».

– Мм… – Александр глубоко затянулся дымом сигареты, вечно торчавшей в его губах. – Замени слово «красота» тем, во что ты веришь сильнее всего, и тогда ты действительно что-то получишь.

В сверхъестественно беззвучной ночи Явапаи Энтони беспокойно заснул в одной из двух палаток, а они прислушивались к его хныканью, ожидая, когда он затихнет, и сидели перед костром, накрывшись одним одеялом, в миле от черной утробы каньона. Они вздрагивали, их ледяные демоны пробирались под шерстяную ткань.

Они не разговаривали. И наконец легли перед костром лицом к лицу. Александр сдерживал дыхание, потом резко выдыхал.

Сначала он ничего не говорил. Он не хотел говорить с ней о том, что невозможно было изменить. И еще боль, которую он не мог забыть, вползала в его сердце и колола так и эдак. Александр представлял, как другие мужчины прикасались к Татьяне, когда он был мертв. Другие мужчины, так же близко к ней, как он, а она смотрит на них снизу вверх, берет их за руки и ведет в комнаты, где она вдовствует. Александр не хотел знать правду, если она была не той, какую он хотел бы услышать; он не знал, как бы он вынес нежеланную истину, и он не спрашивал ее после возвращения, но теперь они были здесь, лежали рядом у Большого каньона, который казался чем-то вроде подходящего места для мистических признаний.

Александр снова вздохнул:

– Тебе нравилось ходить на танцы?

– Что?

Она не отвечала. Он помолчал.

– Когда я был в Кольдице, в тех непроходимых лесах, почти умирая, мне хотелось это знать.

– Ты как будто и до сих пор там, Шура.

– Нет, – возразил он. – Я в Нью-Йорке, муха на стене, пытаюсь увидеть тебя без меня.

– Но я здесь, – прошептала она.

– Да, но какой ты была, когда была там? Ты веселилась? – Голос Александра звучал так печально. – Я знаю, ты не забывала нас, но хотелось ли тебе снова стать счастливой, как прежде, танцевать без боли? – Он нервно сглотнул. – Ты могла бы… полюбить снова? Думала ли ты об этом, сидя на койках Благотворительного госпиталя? Хотела снова стать счастливой, вернуться в Нью-Йорк, перечитывать Эмили Бронте? Нежная юная любовь, прости, если я забыл тебя…

Он подталкивал ее к откровенности. Но видел, что ей этого не хочется. Ей хотелось путаницы, которую можно отрицать.

– Ладно, Шура, если мы вот так заговорили, начали выяснять, объясни, что ты имел в виду, когда сказал, что я запятнана ГУЛАГом. Расскажи, что с тобой случилось?

– Нет. Я… забудь. Я был…

– Расскажи, что случилось с тобой, когда ты пропал на четыре дня на Оленьем острове.

– Ты сильно прибавляешь. Тогда и трех дней не прошло. И сначала скажи, что ты думала в том госпитале.

– Ладно, хорошо, давай не будем говорить об этом.

Он требовательно прижал пальцы к ее спине. Сунул руки под ее кардиган, под блузку, добрался до голых плеч.

Повернул ее на спину и встал над ней на колени, и костер и пропасть были позади них. «Ни покоя, ни мира, – со вздохом подумал Александр, – даже в храмах Большого каньона».

Хныканье Энтони перешло в страдальческий крик.

– Мама, мама!

Татьяна бросилась к нему. Он успокоился, но она осталась в его палатке. Наконец и Александр забрался туда и устроился рядом с ней на твердой земле.

– Это просто такой период, Шура, – сказала Татьяна, словно пытаясь успокоить его. – Это пройдет. – Она помолчала. – Как и все вообще.

Горло Александра жгло от нетерпения и разочарования.

– Ты бы так не говорила, если бы знала, что ему снится.

Татьяна напряглась в его руках.

– А!

Александр поднял голову, всматриваясь в нее в темноте.

Он с трудом мог различить контуры ее лица, когда отсветы костра проникали в приподнятое полотнище входа.

– Так ты знаешь!

Татьяна с болью в голосе подтвердила это. Она не поднимала головы. И не открывала глаз.

– Ты все это время знала?

Она осторожно пожала плечами:

– Я не хотела тебя расстраивать.

После долгого напряженного молчания Александр заговорил:

– Я знаю, что ты думаешь, Татьяна. Что все повернет к лучшему, но увидишь – этого не будет. Он никогда не справится с тем, что ты его бросила.

– Не говори так! Он справится. Он просто маленький мальчик.

Александр кивнул, но не в знак согласия:

– Попомни мои слова. Не забудет.

– Так к чему ты это? – огорченно произнесла Татьяна. – Мне не следовало уезжать? Но я нашла тебя, разве не так? Такой разговор просто глуп!

– Да, – прошептал он. – Но скажи, если бы ты меня не нашла, что бы ты делала? Вернулась бы в Нью-Йорк и вышла бы за Эдварда Ладлоу? – Ему было безразлично ее напряжение и ее недовольство. – Энтони, кстати, пусть он и ошибается, думает, что ты могла и никогда не вернуться. Что ты так и искала бы меня в тайге.

– Нет, он так не думает! – Резко повернувшись лицом к Александру, Татьяна повторила: – Нет. Не думает.

– Ты же знаешь его сны? У его матери был выбор. Когда она оставила его, она знала, что это вполне может оказаться навсегда. Она это знала – и все равно оставила его. Именно это ему снится. Именно это он знает.

– Александр! Ты намеренно так жесток? Прекрати!

– Я не жесток. Я просто хочу, чтобы ты перестала притворяться, что это не то, что его мучает. Что это лишь мелочь. Ты очень веришь в последствия, так ты мне вечно повторяешь. Поэтому, когда я тебя спрашиваю, станет ли ему лучше, не делай вид, что не понимаешь, о чем я говорю.

– Так почему ты спрашиваешь меня? Ты ведь явно сам знаешь все ответы.

– Перестань лицемерить. – Александр резко вздохнул. – А знаешь, что интересно?

– Нет.

– Мне снится, что я на Колыме, – медленно заговорил Александр. – Я делю койку, узкую грязную койку с Успенским. Мы все еще скованы вместе, сжимаемся под одеялом. Чудовищно холодно. Паши давно нет… – Александр сглотнул набухший в горле ком. – Я открываю глаза и осознаю, что на самом деле сном, как я и боялся, было все это – Олений остров, Кокосовая Роща, Америка. Это была просто очередная шутка сознания в обезумевшей душе. Я вскакиваю с койки и выбегаю из барака, волоча в замерзшую тундру гниющий труп Успенского, а за мной бежит с оружием Каролич. Когда он меня догоняет – а он всегда меня догоняет, – он бьет меня по горлу прикладом своей винтовки. «Вернись в барак, Белов, – приказывает он. – Это тебе обойдется еще в двадцать пять лет. Быть прикованным к трупу». Когда я просыпаюсь ночами, я задыхаюсь, как будто меня только что ударили по горлу.

– Александр, – почти неслышно произнесла Татьяна, отталкивая его дрожащими руками, – умоляю, умоляю тебя! Я не хочу это слышать!

– Энтони снится, что ты ушла. Мне снится, что ты ушла. Это так живо, это чувствует каждый сосуд в моем теле. Так как же я могу помочь ему, если не могу справиться с собой?

Она застонала, протестуя.

Александр тихо лежал рядом с ней, умолкнув на полуслове, на полуболи. Он больше не мог этого выносить. Он не мог даже выбраться из палатки достаточно быстро. Он ничего больше не сказал, просто ушел.

Татьяна осталась рядом с Энтони. Ей было холодно. Когда мальчик наконец затих, она выбралась наружу. Александр сидел у гаснущего костра, закутавшись в одеяло.

– Почему ты всегда так делаешь? – холодно спросил он, не оборачиваясь. – С одной стороны, ты втягиваешь меня в глупый разговор, а когда я не хочу говорить, расстраиваешься, но, когда я говорю о том, что действительно меня мучает, ты заставляешь меня умолкнуть.

Татьяна была ошеломлена. Она так не поступала, ведь нет?

– Ох да. Да, ты поступаешь именно так.

– Я не хотела тебя расстраивать.

– Тогда зачем ты это делаешь?

– Прости. Я просто не могу говорить о страшных снах Энтони. Или твоих. – Она была более чем испугана.

– Ладно, тогда оставим, иди в палатку.

Он все так же сидел на месте и курил.

Она потянулась к нему. Он резко отшатнулся.

– Я же сказала, мне жаль, – пробормотала Татьяна. – Пожалуйста, иди в палатку. Я очень замерзла, и ты знаешь, я не могу заснуть без тебя. Пойдем. – Она понизила голос, наклоняясь к нему. – В нашу палатку.

Внутри он не стал раздеваться, просто забрался в спальный мешок как был. Татьяна несколько мгновений наблюдала за ним, пытаясь понять, чего он хочет от нее, что ей следует сделать, что она могла бы сделать. Что ему нужно?

Она разделась. Нагая и беззащитная, хрупкая и податливая, она тоже залезла в мешок и сжалась под его враждебной рукой. Ей хотелось, чтобы он понял: она безоружна.

– Шура, прости, – прошептала она. – Я все знаю о моем сыне. Я знаю все последствия моего ухода. Но теперь я ничего не могу изменить. Я просто пыталась сделать лучше для него. И он теперь за мои трудности и его трудности получил обоих родителей. Я надеюсь, что в итоге, где-то в будущем, для него это будет что-то значить – то, что у него есть отец. Что равновесие будет как-то восстановлено тем хорошим, что вышло из моего непростительного.

Александр ничего не ответил. И не прикоснулся к ней.

Просунув руку под его футболку, она погладила ему живот:

– Мне так холодно, Шура. Посмотри, у тебя в палатке голая замерзшая девушка.

– Холод – это хорошо.

Прижимаясь к нему, Татьяна открыла было рот, но он прервал ее:

– Хватит всей этой болтовни. Просто дай мне поспать.

Она вздохнула, умолкла, потянулась к нему, открывая объятия, но он оставался недостижимым.

– Забудь об уюте, забудь о покое. И как ты думаешь, какое облегчение ты можешь дать мне, когда сама вся напряжена и расстроена? Забота и сострадание определенно не льются из тебя этой ночью.

– А ты разве не расстроен? – тихо спросила она.

– Я к тебе не пристаю, ведь так?

Они лежали бок о бок. Он наполовину расстегнул мешок со своей стороны и сел. Приоткрыв полотнище палатки, закурил. Ночью на каньоне было холодно. Дрожа, Татьяна наблюдала за ним, обдумывая варианты, оценивая перестановки и комбинации, коэффициенты Х-фактора, рассчитывая несколько ходов вперед, – а потом ее рука тихонько легла на его бедро.

– Расскажи мне правду, – осторожно произнесла она. – Расскажи здесь и сейчас о годах без меня… в штрафном батальоне… в белорусских деревнях… ты действительно обходился без женщины, как говорил, или это была ложь?

Александр продолжал курить.

– Это не было ложью, но у меня ведь и возможностей не было, так? Ты знаешь, где я был, – в Тихвине, в тюрьме, на фронте с мужчинами… Я же не был в Нью-Йорке, не танцевал, распустив волосы, с мужчинами, полными жизненных сил.

– Прежде всего, я никогда не распускала волосы, – сказала она, не поддавшись на провокацию. – Но однажды, в Люблине, ты говорил, что выбор у тебя был.

– Да, – согласился он. – Я сблизился с одной девушкой в Польше.

Татьяна ждала. Александр продолжил:

– А потом, когда мы попали в плен, я оказался в лагере военнопленных и в Кольдице вместе с твоим братом, а потом в Заксенхаузене – без него. Сначала сражался с мужчинами, потом под охраной мужчин, избиваемый мужчинами, меня допрашивали мужчины, в меня стреляли мужчины, татуировали мужчины. В том мире было мало женщин. – Он содрогнулся.

– Но… сколько-то их было?

– Сколько-то было, да.

– А ты… запятнал себя «женой» в ГУЛАГе?

– Не говори ерунды, Татьяна, – тихо и тяжело ответил Александр. – Не дели мои слова на части ложными вопросами. Ты знаешь, то, что я сказал, никакого отношения к этому не имеет.

– Тогда что ты имел в виду? Объясни. Я ничего не знаю. Скажи, куда ты отправился, когда на четыре дня бросил меня на Оленьем острове. Ты тогда был с женщиной?

– Татьяна! О боже…

– Ты не отвечаешь.

– Нет! Видит бог! Ты разве не видела меня, когда я вернулся? И хватит уже об этом, ты меня унижаешь!

– А ты не унижаешь меня своими тревогами? – прошептала она.

– Нет! Ты верила, что я погиб. В Нью-Йорке ты не предавала меня, ты просто продолжала веселую вдовью жизнь. А это чертовски большая разница, Таня.

Слыша его тон, Татьяна оставила словесные пререкания, хотя ей хотелось сказать: «Но тебе явно не кажется, что здесь есть большая разница». Однако она вполне понимала, что с него довольно.

– А почему ты не хочешь рассказать мне, где был тогда, в Мэне? Разве ты не видишь, как мне страшно?

Она была расстроена тем, что он не проявлял желания успокоить ее. Александр никогда этого не делал.

– Я не хочу тебе рассказывать, потому что не хочу тебя расстраивать.

Татьяну так напугал его глухой голос, что она поспешила перейти на другую трудную тему:

– А как мой брат? У него была тюремная жена?

Александр глубоко затянулся дымом.

– Я не хочу об этом говорить.

– О, отлично. Значит, ты ни о чем не хочешь говорить.

– Точно.

– Ну, тогда спокойной ночи. – Она отвернулась. Воистину это был символический жест, повернуться узкой голой спиной к огромному одетому мужчине, рядом с которым она все так же лежала в одном спальном мешке.

Александр вдохнул дым. Одной рукой он прижал ее к себе:

– Не отворачивайся от меня вот так. Если тебе необходим ответ, вот он: одна девушка из прачечной в Кольдице влюбилась в Пашу и отдалась ему.

К глазам Татьяны подступили слезы.

– Да… Он очень хорошо умел влюблять в себя девушек, – тихо произнесла она, как можно плотнее прижалась к боку Александра и с болью прошептала: – Почти так же хорошо, как ты.

Александр промолчал.

Татьяна изо всех сил сдерживала дрожь.

– В Луге, в Ленинграде Паша и сам вечно был влюблен то в одну девушку, то в другую.

– Думаю, он по ошибке принимал за любовь нечто другое, – возразил Александр.

– В отличие от тебя, Шура? – чуть слышно спросила она, отчаянно желая хоть какой-то интимности.

– В отличие от меня, – только и сказал он.

Она помолчала.

– А у тебя была своя малышка из прачечной? – Ее голос дрожал.

– Ты знаешь, что была. Хочешь, чтобы я рассказал о ней? – Выбросив сигарету, он наклонился над Татьяной, положив ладонь между ее бедрами.

Вот так просто. Ни поцелуев, ни поглаживаний, ни ласки, ни шепота, никакой преамбулы, просто ладонь между ее бедрами.

– Она сводит с ума. Она загадочна. Она смущает и приводит в ярость. – Его вторая рука скользнула под ее голову, в ее волосы. – Она настоящая.

Татьяна старалась не шевелиться. Она в этот момент чувствовала себя не загадочной, а крайне уязвимой – нагой и маленькой в полной тьме, рядом с его огромным одетым телом, слишком сильным, а его тяжелая солдатская рука лежала на ее самом нежном месте… Она забыла свои замыслы – помочь ему забыть все то, что его преследовало.

– И она отдается тебе бесплатно, – прошептала она, вцепившись в его футболку.

– Ты это называешь бесплатным?

Каким-то чудом его грубые пальцы стали невероятно нежными, они ласкали ее… Как он умудрялся это делать? Его руки могли поднять их дом на колесах, если бы пришлось, они были самые сильные в мире, и они далеко не всегда были осторожны с ней, но они гладили ее чувствительные точки так легко, что она устыдилась.

– Тебе меня не одурачить изворотливыми вопросами, Татьяна. Я прекрасно вижу, что ты делаешь.

– А что я делаю? – хрипло спросила она, стараясь не двигаться и не стонать.

– Поворачиваешь все на меня. Если я, безнадежный грешник, остался чист, то и ты тоже.

– Но ты явно не безнадежный… – Ее голова откинулась назад.

– Одно не такое ошибочное движение крепыша Джеба, и ты бы ему отдалась, – сказал Александр, и его рука замерла. От паузы Татьяна еще больше потеряла уверенность. – Одно более уверенное движение Эдварда, одна его новая попытка – и ты бы отдалась ему, бесплатно…

Татьяна не могла этого вынести, она пошевелилась, в горле застрял ком.

Ей трудно было заговорить.

– Неправда. Что ты думаешь, что я не понимала? – Она уткнулась лицом в его грудь, замерла. – Понимала. Я знала, чего они хотят. Но я… – Ей и думать было трудно. – Я не могла.

Александр тяжело дышал и молчал.

– Ты именно поэтому так отстранился от меня?

– Что значит отстранился, Таня?

Довольно иронично было обвинять его в этом в такой момент. Мягкое, ритмичное движение его пальцев стало уже невыносимым для нее; хватаясь за него, она неслышно бормотала: «Подожди, подожди», но Александр наклонился и крепко обхватил губами ее сосок, слегка усилил нажим и трение, и она уже не шептала «подожди», а весьма громко кричала: «Да, да!»

Вновь обретя дар речи, Татьяна сказала:

– Продолжай, с кем ты говоришь? – Она дернула его за футболку. – Смотри на меня, Шура!

– Да ведь темно, костер погас, я ничего не вижу.

– Зато я вижу тебя. Ты такой яркий, ты обжигаешь мне глаза. Так что смотри на меня. Я твоя Таня. Спрашивай, спрашивай о чем угодно. Я не лгу тебе.

Она замолчала. «Я не лгу мужу. Я кое о чем умалчиваю. Вроде такого: есть мужчины, добиравшиеся до вершины, приходившие после тебя, и мне приходилось делать все, что в моих силах, чтобы защитить тебя, и потому я не могу утешить тебя так, как мне хотелось бы, оттого что в такой момент на меня нападают сильнее, чем ты думаешь».

– В Лазареве, – сказала она, ища этого утешения, той правды, которой он искал, ощущая его лицо над собой. – Ты тогда овладел мной, и я отдала тебе руку и вместе с ней дала слово. И это единственное слово, которое я держу.

– Да, – прошептал он, и его сердце напряженно билось. – Некогда я завладел тобой. – Его пальцы продолжали нежно касаться ее. – Но в Нью-Йорке ты думала, что я погиб.

– Да, и я оплакивала тебя. Возможно, лет через двадцать я и вышла бы за какого-нибудь местного, но тогда я не могла. Я не была готова, и я не была счастлива, и я не радовалась. Твой сын лежал в спальне. Хотя я, наверное, и танцевала несколько раз, ты лучше других знаешь, что я не забывала нежной юной любви, – прошептала она и добавила почти неслышно: – Я бросила нашего малыша потому, что ничего не забыла и не могла забыть.

Его утешающая ладонь была теплой. Ох, так он все-таки хотел утешить ее…

– И незачем извиняться. Ты тревожишься, ведь так? Но я сказала тебе правду там, в Германии. Я не лгу тебе. Я не стану тебе лгать. Ты не запачкан, Шура. Даже в Нью-Йорке твоей веселой вдовой.

Он смотрел на нее сквозь черную ночь, напряженный, скованный. Потом с запинкой прошептал:

– Но ты целовалась, Татьяна?

– Никогда, милый Шура, – ответила она, ложась на спину и обнимая его. – Никогда и ни с кем, кроме тебя. И зачем ты мучаешь себя из-за ничего?

Они целовались восторженно, нежно, открыто.

– Ладно, вспомним те идиотские вопросы, что ты постоянно мне задаешь, – сказал наконец он, стягивая с себя футболку и штаны, ворочаясь, как колючий дикобраз в тесном мешке. – Тревожишься из-за женщин в Белоруссии, в Бангоре. Это же ничто, так? А вот это – всё.

Он лег на нее в расстегнутом спальном мешке. Его руки обхватили ее голову. Его руки сжали ее запястья. Его губы касались ее кожи.

– И наконец, – сказал Александр, насытившись, и она обнимала его, – пришло небольшое благословенное облегчение.

Сигарета давно погасла, Татьяна лежала в его руках, Александр продолжал ее ласкать. Засыпали ли они? Она думала, что он, возможно, задремал; движения его рук на ее спине становились медленнее. Но здесь, на Явапаи, над молчаливыми святилищами речных богов, где сантиметр за сантиметром меняла каньон вечно подвижная Красная река, момент для легкой эрозии защитного панциря, укрывавшего Александра, был так же хорош для Татьяны, как любой другой.

– Шура, а почему я запятнана ГУЛАГом? – шепотом спросила она. – Прошу, объясни мне.

– Ох, Таня… Это не ты. Разве ты не понимаешь? Это я испачкан нечестивыми вещами, которые видел, тем, через что прошел.

Она гладила его тело, целовала шрамы на груди.

– Ты не испачкан, милый. Ты человечен, ты страдал и боролся… но твоя душа не задета.

– Ты так думаешь?

– Я знаю.

– Откуда ты знаешь?

– Я это вижу, – шепотом ответила она. – С того момента, когда я коснулась тебя, я вижу твою душу. – Она прижалась губами к его плечу. – А теперь расскажи.

– Тебе не захочется слушать.

– Захочется. Я хочу.

Александр рассказал ей о групповых изнасилованиях и смерти в поездах. Татьяна чуть не сказала, что он был прав, – ей не хочется это знать. «Такие дикости позже случались не слишком часто», – сказал он; в лагерях в том нужды не было. А в товарных поездах нападения и последующая смерть были ежедневными событиями. Но в Катовице, Кольдице, Заксенхаузене были женщины, которые продавались, или шли на обмен, или даже не брали денег с чужаков – просто делали все быстро, пока не появилась охрана и не избила их.

Он рассказал ей о женщинах в Заксенхаузене. Когда Татьяна сказала, что не видела там ни одной женщины, он ответил, что к тому времени, когда она приехала, все они уже исчезли. Но до того охранники, ненавидевшие Александра, поставили его ответственным за строительство кирпичной стены вместо ограды из колючей проволоки, что отделяла два женских барака от шестнадцати мужских. Охранники знали, что строительство каменной стены на месте проволочной ограды, так облегчавшей сексуальный обмен, подвергнет опасности жизнь Александра. Ведь до того женщины просто подползали под проволоку на четвереньках, как если бы мыли полы, а мужчины становились на землю на колени, стараясь не задеть колючки.

Татьяна содрогнулась.

Значит, он строил ту стену. В пять футов высотой, что оказалось недостаточно высоко. По ночам мужчины перепрыгивали через нее и женщины перепрыгивали через нее. У стены поставили сторожевую вышку, охранники оставались на ней круглые сутки, чтобы пресечь всю эту сексуальную активность. Но прыжки через стену продолжались. Александру приказали повысить стену до семи футов. Как-то днем во время этой работы его загнали в угол барака восемь обозленных обитателей. Они наступали на него с пилами и топорами. Александр не стал тратить время на разговоры. Он взмахнул цепью, которую держал в руках. Она ударила одного из мужчин по голове, проломив тому череп. Остальные сбежали.

Александр достроил стену.

Но и семи футов высоты оказалось недостаточно. Один мужчина становился на плечи другого и забирался на стену, потом помогал забраться второму. Тюремные охранники провели электрический провод по верху стены и поставили еще одну сторожевую вышку.

Мужчины получали электрические удары, но продолжали лазить через стену, чтобы добраться до женщин на другой стороне.

Татьяна спросила, почему охрана не увеличила мощность электрического заряда на стене, чтобы ток мгновенно убивал каждого, кто коснется провода. Александр ответил, что им приходилось беречь рабочую силу. Если бы разряд сделали смертельным, они могли остаться без лесорубов. К тому же для этого требовалось слишком много электричества. А охранникам нужно было освещать собственные бараки.

– В командирском доме Каролич должен был есть и спать со всеми удобствами, не так ли, Таня?

– Ну да. Только теперь у него не слишком много удобств.

– Он последний мерзавец.

Татьяна положила руку ему на сердце. Лицом она прижалась к его груди, к тому шраму, полученному в Берлине от шрапнели, который всегда был под ее губами, когда она лежала в его объятиях.

Александру приказали увеличить стену до двенадцати футов.

Один из его соседей по бараку сказал: «Они были готовы изуродовать тебя за семь футов стены. А за двенадцать наверняка убьют».

– Пусть попробуют, – ответил Александр, теперь никогда никуда не ходивший без тяжелой цепи, обернутой вокруг его правой руки.

Для дополнительной защиты он в мастерской приварил к ней гвозди. И ему пришлось воспользоваться ею – дважды.

Стена выросла до двенадцати футов. Но мужчины все равно продолжали перебираться через нее. Электрический провод шел по ее верху. А они все равно перелезали. Рядом с электрическим проводом уложили колючую проволоку. Но они все равно лезли.

Венерические болезни, смертельные падения, все новые беременности – что было самым неуместным – делали невозможным нормальное управление тюрьмой. Наконец всех женщин посадили в грузовики и увезли за сотню километров на восток, к вольфрамовым рудникам. Александр узнал потом, что как раз в это время из-за взрыва один из рудников обрушился и все женщины погибли.

Мужчины перестали лазить через стену и начали болеть, совершать попытки самоубийства, вешались на простынях, падали в шахты рудника, резали друг другу глотки по самым ничтожным поводам. Добыча в руднике падала. Охрана приказала Александру разобрать стену и начать копать новые массовые могилы.

Александр замолчал. Татьяна неподвижно лежала рядом с ним. Ей вдруг показалось, что она весит не сто фунтов, а все двести.

– Все те годы, что я был вдали от тебя, мне все время снилось, что я касаюсь тебя. Я воображал твою ласку и утешение. Но в то же время я только то и видел, как женщин превращают в животных, и ты, хотя и оставалась священной, все как бы отдалялась, и мои мысли о тебе стали настоящей пыткой. Ты знаешь, как это бывает, – я жил как скотина, мне и сны снились скотские. А потом ты и совсем исчезла. – Он помолчал, потом кивнул, глядя в темноту. – И это я имел в виду, говоря о запятнанности. И вдруг – после ты исчезла даже из воспоминаний – я увидел тебя в лесу, это было видение очень юной тебя. Ты смеялась, прыгала, неземная, как всегда, – вот только ты никогда уже не сидела на нашей скамье в Ленинграде, ты не надевала твое белое платье в тот день, когда Гитлер вторгся в Советский Союз. Я где-то патрулировал, ты куда-то ушла… И там, в том лесу, ты смотрела на меня так, словно никогда не была со мной знакома, никогда меня не любила… – Он помолчал. – И вот тогда я тоже стал пытаться покончить с собой, семнадцать раз пытался… Тот твой взгляд преследовал меня в Заксенхаузене, – без выражения продолжил Александр. – Я, возможно, ничего не чувствовал, но я все равно не мог жить, не мог и минуты оставаться на этой земле, веря, что и ты тоже ничего не чувствуешь. Твой взгляд чужого человека был для меня смертью.

Татьяна уже плакала.

– О боже… Шура, муж мой… – шептала она, обхватывая его руками и ногами.

Она забралась на него. Она никак не могла прижать его к себе достаточно крепко.

– Но это ведь был просто сон наяву! Мои глаза никогда не могут стать чужими!

Он смотрел на нее, на ее близкое лицо:

– Тогда почему ты продолжаешь смотреть на меня так, словно тебе чего-то не хватает?

Татьяна не могла ответить на его болезненный взгляд, даже в полной темноте. Глубоко вздохнув, она сказала:

– Это не так. Я просто ищу тебя. Ищу того, кто был в тайге. Ищу Александра, которого оставила за миллион миль отсюда на берегу в Лазареве или в палатке реанимации в Морозове. Об этом я думала в Благотворительном госпитале.

Это было не единственным, о чем она тогда думала. В то утро она звонила Эстер, она узнала, как настойчив, серьезен и упорен в своих поисках Сэм Гулотта. Ее здравый смысл был поглощен страхом, она просто забыла о времени.

Теперь же она тяжело сглотнула и продолжила:

– Что бы я могла сделать тогда, чего не могу сделать и теперь? Вот о чем я думала. Что я могу сделать, чтобы вернуть тебя? Что я могу сделать для твоего счастья? Чем я могу тебе помочь? Где ты?

Александр затих. И передвинул ее к себе за спину. Она лежала за ним, легонько целуя неровный шрам, слыша, как под лопатками бьется его сердце.

Через какое-то время он заговорил:

– Ты хочешь знать, где я пропадал тогда, в Мэне?

– Нет.

– Я пытался найти того человека.

– И ты… – Голос Татьяны сорвался, она прижалась лбом к его спине. – И ты его нашел?

– Видимо, нет. Я чувствовал, что я все прохлопал, что это полный провал. Я не знал, кем я был. Я также не знал того человека, который вернулся с тобой из Берлина. Ты хотела найти того юношу, с которым познакомилась в сорок первом, юношу, которого любила, за которого вышла замуж. Я не мог его найти, но я не мог найти и тебя за твоим ищущим взглядом. Я видел совсем другое – тревогу за меня, заботу. Это был взгляд сострадания, каким ты смотрела на полковника Мура, это правда. Но, как ты знаешь, мне не нужен был этот жалеющий взгляд, твои жалеющие руки. Стена между нами казалась высотой в сотню футов, не каких-нибудь двенадцать. Я не мог ее преодолеть. Ты старательно построила ее для себя, пока меня не было, а теперь я проклинал и разрушал ее. Нам с полковником обоим нужно было остаться в том военном госпитале. Он там остался, но для меня места не было. Не было места для меня там, и рядом с тобой тоже. Для меня вообще не было места нигде в мире.

Он тогда взял с собой пистолет и оставил ей деньги. Татьяна тяжело дышала, закрыв лицо ладонями, стараясь удержаться, не сломаться окончательно.

– Поверить не могу, что ты говоришь мне такое, – сказала она наконец. – Поверить не могу, что ты говоришь мне все это вслух. Я такого не заслужила.

– Знаю. Потому и не говорил ничего. Ты нужна нашему сыну. У него впереди целая жизнь. Я думал, ты сможешь помочь хотя бы ему, спасти его.

– О боже… но как же ты? Шура, тебе отчаянно нужна была моя помощь.

«И до сих пор нужна», – хотелось добавить ей. Она пыталась вытереть слезы с лица, но это было бесполезно.

Александр повернулся к ней, лег на бок.

– Я знаю… – Он коснулся ее глаз, губ, ее сердца. – Поэтому я и вернулся, – прошептал он, гладя ладонью ее лицо. – Потому что я хотел спасения, Татьяша.

Татьяна спала плохо, как будто это ее саму то и дело били по горлу прикладом винтовки. Можно было надеяться, что время ему поможет. Месяц здесь, месяц там, месяц без москитов и снега; время – оно как свежая земля на неглубоких могилах. Довольно скоро грохот пушек может затихнуть, ракеты перестанут со свистом взлетать над землей. Но не сейчас. Когда-нибудь в будущем, в нашей недолгой обреченной жизни. Другими словами, в тюрьме.

…Я хотел спасения, Татьяша.

«Поближе к тебе, – прошептал он ей в прошлую ночь перед тем, как заснуть. – Даже если для этого меня поднимут на кресте».

Выше, выше, выше, второпях, без спасения, через Унылый каньон, через соленые пустоши Юты, через пик Санрайз в Аризоне, туда, в долину, где есть вино.

Глава 4. Вьянца, 1947 год

Да, в этой долине было вино.

Шардоне, каберне, мерло, пино нуар, совиньон фран и совиньон блан. Но игристое было самым изысканным, с привкусом ореха, фруктов, взрывавшееся вкусами зеленых яблок и цитруса; его пузырьки были заперты в бутылках для максимальной пены и максимальной радости.

Их приютили итальянцы Себастьяни, у них был маленький винный заводик у туманной, вьющейся, холмистой дороги, протянувшейся между другими винокурнями от гор Майакама на востоке до Сономы на западе. Себастьяни занимались виноделием так, словно жили в Тоскане. Их желтый оштукатуренный средиземноморский дом выглядел как в давней стране матери Александра. Александр едва успел остановить фургон, как его тут же, в тот же день, нанял на работу Ник Себастьяни. Стоял конец августа, время сбора урожая, и виноград нужно было мгновенно перерабатывать, иначе с ним могло случиться ужасное: он мог перезреть и стать кислым. Его нужно было «охладить, размять, избавить от кожуры, раздавить в стальных барабанах». Это Ник объяснял Александру, пока Татьяна оставалась с Энтони на немощеной парковке, пытаясь сообразить, что делать дальше.

Она не спеша подошла к винокурне и поздоровалась с Джином Себастьяни, а через пятнадцать минут обнаружила, что не только пьет незнакомое, но очень приятное вино, но еще и соглашается на работу в качестве помощницы в патио, разносить вино!

Татьяна пробормотала что-то насчет Энтони, но Джин сказал:

– О, ничего, мальчик может вам помогать! Увидите, у нас тут много хороших людей.

И этим людям действительно понравился маленький помощник, да и к его матери они отнеслись благожелательно. Татьяне пришлось натянуть на белое платье без рукавов жилет на размер меньше необходимого, и так она сновала между столами. И пока Александр работал, собирая грозди на многих акрах виноградников, зарабатывая семь долларов в день за двенадцать часов, Татьяна собирала чаевые, словно трудилась на императоров.

Конечно, заработок Александра был невелик, но тут уж ничего было не поделать: вокруг было слишком много людей, готовых работать и за меньшее. Поэтому Александр работал как всегда, и, когда Ник Себастьяни это увидел, он повысил ему плату до десяти долларов в день и поставил старшим над двадцатью другими мигрантами.

Поначалу они жили в своем доме на колесах, рядом с бараками, чтобы пользоваться душем. Себастьяни хотел, чтобы Александр жил в бараке с другими рабочими. Но Александр отказался:

– Я не могу ведь жить в бараке с семьей, Таня. Здесь что, Заксенхаузен? Ты хочешь быть моей маленькой лагерной женой?

– Если пожелаешь.

Они устроились подальше, сняв комнату на втором этаже пансиона с завтраком в двух милях от бараков. Комната была дорогой – пять долларов в день, – но очень большой. В ней была кровать таких размеров, каких они никогда не видели прежде. Александр назвал ее кроватью для борделя, потому что где еще могли понадобиться такие спальные просторы? Он был бы рад и узкой кровати на Оленьем острове, ведь они так долго не спали в одной постели. У Энтони была собственная раскладушка в дальнем углу. В конце коридора имелась ванная комната с душем, а в столовой внизу им подавали завтрак и ужин, так что Татьяне не нужно было готовить. Но это не слишком понравилось и Александру, и Татьяне.

Александр сказал, что они уедут, как только похолодает. Наступил сентябрь, но все еще было тепло; ему это нравилось. К тому же Татьяна не только зарабатывала немного денег, ей разрешалось в небольшом количестве бесплатно пить игристое вино – брют «Бизоль», который она находила довольно вкусным. После работы она могла сидеть с Энтони, есть хлеб с сыром и запивать вином. Закрыв винодельню, Татьяна подсчитывала выручку, играла с сыном, ожидая, пока работу закончит Александр, и пила вино. Потом они ехали в пансион, ужинали, съедали шоколадное печенье и выпивали еще вина, принимали душ, укладывали Энтони в постель, и к этому времени Татьяна была настолько расслабленной, настолько податливой и согласной на все его безумства, что Александр не был бы простым смертным, если бы позволил чему-нибудь встать между его женой и ее брютом. Да и кто был бы настолько ненормален, что уехал бы из такого места в засушливые края? Здесь рекой текло пенистое вино, что нравилось им обоим.

Александр снова начал открываться ей понемногу, шепотом, ночь за ночью.

«Таня… хочешь знать, что доводит меня до безумия?»

«Да, милый, пожалуйста, расскажи… пожалуйста, прошепчи…»

«Когда ты сидишь, выпрямившись, положив руки на колени, и твоя грудь выдается вперед, и розовые соски такие мягкие… я просто задыхаюсь, глядя на них».

«Проблема в том, что, как только я замечаю, что ты на них смотришь, они перестают быть мягкими».

«Да, они ужасно стыдятся, – шепчет он, задыхаясь, касаясь ее груди губами. – Но твои твердые соски тоже сводят меня с ума, так что все прекрасно, Таня. Все очень-очень хорошо…»

Энтони был отделен от них раздвижной перегородкой. У них было нечто вроде уединения, и после того, как несколько ночей подряд мальчик не просыпался, они осмелели; Александр вытворял с Татьяной невообразимое, что заставляло ее взрываться стонами, и он стал изобретать новые способы насыщать ее уже после собственного насыщения.

«Скажи, чего тебе хочется. Я сделаю все, что тебе нравится, Таня. Только скажи. Что я могу сделать… для тебя?»

«Что угодно, милый… что угодно, чего хочется тебе…»

И уже не было никакого ГУЛАГа в их всепоглощающей любви на этой восхитительной кровати у окна, кровати, что превратилась в мягкий островок с четырьмя столбиками и балдахином, с такими огромными подушками и такими толстыми одеялами… и позже он лежал, обливаясь потом, и она лежала, задыхаясь, и бормотала, уткнувшись в его грудь, что ей хотелось бы всегда иметь такую мягкую большую кровать, такую уютную и такую приятную. Как-то она спросила: «Разве это не лучше, чем на твердой печи в Лазареве?» Александр понимал, что она ждет от него согласия, и так и ответил, но он не то имел в виду, и, хотя она хотела услышать «да», он знал, что она тоже подразумевала другое. Разве что-то могло сравниться с теми днями в Лазареве, когда они почти умирали, когда у них не было шампанского, или вина, или хлеба, или кровати, не было работы, или еды, или Энтони, или будущего, кроме стены и затемнения, – но они как-то умудрились прожить короткий месяц в высочайшем единении? Они были так изолированы, и в памяти они все еще оставались рядом с Уральскими горами, или в промерзшем Ленинграде, или в лесу под Лугой, где они лихорадочно сливались, обреченные, одинокие. И все же… Только посмотреть на этот трепетный свет, похожий на сон, – в Америке, в душистом краю винограда, с полными бокалами шампанского, в белой постели под пологом… И ее дыхание, и ее грудь прижимается к нему, и ее губы целуют его лицо, и ее руки обнимают его, и все такое спокойное… И такое реальное.

– Ты хочешь, чтобы я шептал тебе, – шепчет Александр в другую голубую ночь, пока голубую, но рассвет уже слишком близок.

Она лежит на спине, закинув руки за голову, ее золотые волосы пахнут земляничным шампунем. Он наклоняется над ней, наслаждаясь ее шоколадно-винным вкусом, целует ее приоткрытые губы, ее горло, ключицы, облизывает ее грудь, ее набухшие соски.

– Может, не просто шептал? – стонет она.

Он передвигается ниже, с наслаждением прижимается лицом к ее животу, встает перед ней на колени; он медленно целует ее женскую плоть, прислушиваясь к ее тихим мольбам. Он ласкает ее так легко, как только может. Когда она начинает вскрикивать, он останавливается, давая ей время отдышаться и успокоиться. Но она не успокаивается. Он выливает на нее немножко игристого вина – оно шипит, она изгибается, – а он слизывает с нее капли, мягко целуя. Она задыхается, она стискивает в пальцах одеяло. «Пожалуйста, пожалуйста», – шепчет она.

Его ладони на ее бедрах, так изысканно раскинутых, таких живых. «Ты знаешь, какая ты сладкая?» Он целует ее. «Ты такая мягкая, такая гладкая… Таня, ты так прекрасна…» Его губы обожающе касаются ее губ.

Она задыхается, цепляется за него, снова и снова вскрикивает.

«Я люблю тебя».

И Татьяна плачет.

– Ты знаешь это, ведь так? – шепчет Александр. – Я люблю тебя. Я ослеплен тобой, болен тобой. Я говорил тебе все это в ту первую ночь, когда просил тебя выйти за меня, и говорю это теперь. Все, что случилось с нами, все из-за того, что я перешел все грани ради тебя. Я боготворю тебя. Ты полностью осознаешь это. В тот день, когда я обнял тебя, коснулся тебя, когда, о боже, вошел в тебя, случилось все, чего я не могу сказать при дневном свете. Татьяна, Таня, Татьяша, детка, ты чувствуешь меня? Почему ты плачешь?

Вот это я называю шепотом.

Он шепчет, она плачет, она отдается ему без условий и плачет, плачет. Освобождение приходит нелегко, и для нее, и для него, но оно окончательно приходит под покровом ночи.

А в серо-фиолетовом рассвете Александр находит Татьяну в ванной комнате, она умывается. Он наблюдает за ней, потом подходит и встает позади. Она вскидывает голову. Он целует ее.

– Ты опоздаешь, – с легкой улыбкой говорит Татьяна.

Его грудь разрывается от ночной тоски по ней. Ничего не говоря, он обнимает ее сзади, потом спускает с ее плеч сорочку, снова и снова проводит по ее груди мокрыми намыленными руками, ласкает.

– Шура, пожалуйста, – шепчет она, дрожа, и ее розово-красные соски напрягаются, упираясь в его ладони.

Энтони просыпается. Александр снова натягивает на жену сорочку, и она говорит: какой теперь в этом смысл, – а он говорит: не совсем же это бессмысленно – и отступает, наблюдая в зеркало, как она заканчивает умывание, и ее грудь видна сквозь влажную сорочку, и соски крупные и напряженные. И она весь день танцует в его сердце и в его неутолимых чреслах.

Что-то проснулось в нем здесь, в винной долине под луной. Что-то, что он считал умершим.

Наверное, молодая женщина, всю ночь так основательно занимавшаяся любовью, отдававшаяся обжигающим ласкам, не могла днем скрыть сияния кожи и глаз, выдававших ее ночные наслаждения. Наверное, невозможно было скрыть ее нежную сексуальность, потому что клиенты без конца подзывали ее с подносом. Они приезжали отовсюду и сидели за маленькими столиками в патио, а она вместе с Энтони, не отходившим от нее, быстро двигалась между ними, и ее слегка припухшие губы улыбались, когда она говорила:

– Привет. Что вам принести?

Александр и не думал, что это его сын снова и снова привлекает горожан в серых фланелевых костюмах в рабочие дни. Александр знал, что это потому же, почему и он сам однажды скрылся из виноградника, чтобы пообедать за одним из ее столиков. Вообще-то, он просто сел за стол, а Энтони подбежал к нему и забрался на его колени, и они ждали, и ждали, и ждали, пока их мать и жена скользила вокруг, тихо напевая, как колибри, смеясь, шутя с посетителями, как какая-нибудь комедийная актриса, – в особенности с двумя мужчинами в стандартных костюмах, которые снимали шляпы, говоря с ней, таращились с разинутыми ртами на ее губы и заказывали еще и еще вина. Выражение их лиц заставило Александра посмотреть на сына и осторожно спросить:

– А мамуля всегда так занята?

– Ох, пап, сегодня спокойный день. А ты посмотри, сколько я заработал! – И он показал отцу четыре монетки по пять центов.

Александр взъерошил ему волосы:

– Это потому, что ты хороший мальчик, пузырь, и все они это видят.

Энтони убежал, а Александр продолжал наблюдать за ней. На Татьяне было белое хлопковое облегающее платье, прямое, без рукавов, очень простое, длиной ниже колен. Один из мужчин во фланелевых костюмах посмотрел вниз и что-то сказал, показывая на розовые ногти на ее ногах, – она их покрасила для Александра днем в прошлое воскресенье. Татьяна рассыпалась коротким смехом. Фланелевый мужчина протянул руку и смахнул прядь волос с ее лица. Она отшатнулась, ее улыбка угасла, она оглянулась, проверяя, заметил ли это Александр. Ох, конечно он заметил. И она наконец направилась к его столу. Он сидел на круглом металлическом стуле, скрестив руки на груди, – тонкие ножки стула поскрипывали на каменных плитах каждый раз, когда он шевелился.

– Прости, что я так долго, – смущенно пробормотала Татьяна с улыбкой, теперь уже предназначенной только ему, одетому в рабочие джинсы, а не в костюм. – Видишь, как я здесь занята?

– Я все вижу, – ответил Александр, несколько мгновений всматриваясь в ее лицо, прежде чем взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал, сжимая запястье.

Не отпуская, он обнял ее за талию так крепко, что Татьяна пискнула, но не попыталась отодвинуться.

– Ох. Это к чему бы?

– Только один медведь ест из горшка с медом, Таня, – сказал он, продолжая сжимать ее.

Покраснев, наклонившись к нему, она произнесла насмешливо певучим голосом:

– Ох, капитан, вот ваш яблочный сидр, капитан, и не взлетит ли мое платье над головой, капитан, потому что вы действуете так быстро, капитан, и заметили ли вы мои подпрыгивающие тити, капитан?

Александр засмеялся.

– Подпрыгивающие тити? – тихо и восторженно повторил он, снова целуя ее руку и отпуская ее. – Ох, я их заметил, детка!

Она ушла, чтобы принести ему еду, а потом села рядом с ним, и Энтони тут же залез к нему на колени.

– У тебя есть время, чтобы посидеть со мной? – спросил он, стараясь справляться с едой одной рукой.

– Немножко. Как прошло утро? – Она вынула из волос Александра виноградную веточку. – Энтони, иди ко мне, посиди с мамулей, дай папе поесть.

Александр покачал головой, быстро жуя:

– Пусть сидит. А утро могло быть и лучше. Мы получали партию ягод с другого виноградника, и из моего грузовика вывалилось полтонны гроздей.

– Ох нет!

– Энт, ты знаешь, сколько это – полтонны винограда? – спросил Александр сына. – Это тысяча фунтов. Я налетел на кочку на дороге. – Он пожал плечами. – Что тут сказать? Если они не хотят терять виноград, им следует привести в порядок дорогу.

– Полтонны! И что с этим виноградом?

– Не знаю. К тому времени, когда мы это заметили и вернулись, дорога была чистой, – видимо, все собрали безработные мигранты, искавшие еду. Хотя почему они не наняты, мне непонятно, работы вокруг много.

– А Себастьяни кричал на тебя? – спросил Энтони, поворачиваясь и глядя на Александра.

– Я никому не позволю на меня кричать, пузырь. Но он, конечно, не обрадовался. Сказал, что вычтет из моего жалованья, а я сказал: ты и так мне почти ничего не платишь, что тут вычитать? – Александр посмотрел на Татьяну. – Что?

– Ох, ничего. Мне это напомнило о том мешке сахара, который мой дед нашел в Луге летом тридцать восьмого.

– А, ну да, тот знаменитый мешок сахара! – Обмакнув маленький кусочек хлеба в оливковое масло, Александр сунул его в рот Татьяне. – Не слишком приятно то, что случилось с твоими дедом и бабушкой, но мне вдруг стало куда интереснее то, что случилось с тем шофером, который этот мешок потерял.

– Отправился на пять лет в Астрахань, чтобы охранять государственную собственность, – сухо пошутила Татьяна, когда Александр встал. – И ты не собираешься меня поцеловать? – спросила она, поднимая голову.

– На глазах у этих фланелевых, чтобы они все видели? Ни за что, – ответил он, гладя ее косу. – Держись от них подальше, ладно?

Проходя мимо столика тех двух мужчин, он толкнул его так сильно, что вино расплескалось из их стаканов.

– Эй, приятель, полегче! – воскликнул один из них, глядя снизу вверх на Александра, а тот приостановился и одарил его таким взглядом, что мужчина мгновенно отвел глаза и потребовал счет.

Пришел и ушел теплый октябрь. И ноябрь, хотя туманный по вечерам, тоже оставался теплым. Александр уже не работал на винограднике и не водил грузовики; теперь он трудился в погребах. Ему очень не нравилось весь день оставаться в темных подвалах, потому что когда он начинал работу – едва светало, а когда заканчивал – уже темнело. Он работал у стальных барабанов ферментизации или у дубовых бочек, процеживал сок и мечтал о солнечном свете. Ночные видения продолжали преследовать его. Александр перестал и пытаться понять их: их загадочность была вне пределов его осознания, а его мистическая проводница пробиралась сквозь собственные беспокойные воды. Энтони продолжал под утро забираться к ней под одеяло.

Все они ждали воскресений, когда целый день могли быть вместе. По воскресеньям они ездили по окрестностям. Увидели Сакраменто, и Монтесито, и Кармел у моря, такой безмятежный и просоленный, – и именно так можно было описать и Татьяну. Именно там она спросила Александра, не хочет ли он покинуть Напу и перебраться в Кармел, но Александр ответил отказом.

– Мне нравится Напа, – сказал он, беря ее за руку.

Они сидели в маленьком кафе, ели новоанглийский суп-пюре из моллюсков. Энтони жевал мелкую жареную рыбешку, обмакивая каждую в Татьянин суп.

Но Татьяне Кармел понравился.

– Здесь вообще нет погоды. Разве может не нравиться место, где нет погоды?

– Мне нравится, когда немножко погоды есть.

– Ради погоды мы можем двинуться на юг, в Санта-Барбару.

– Давай просто еще немножко побудем здесь, ладно?

– Шура… – Оставив Энтони с ее супом, она пересела в их кабинке поближе к Александру, взяла его за руку, погладила ладонь, поцеловала пальцы. – Муж… Я вот подумала… может, мы бы навсегда остались в Напе?

– Гм… И чем мы займемся? Будем собирать урожай за десять долларов в день? Или… – Он едва заметно улыбнулся. – Или продавая вино мужчинам?

Татьяна улыбнулась куда шире:

– Ни то ни это. Мы продадим нашу землю в Аризоне, купим кусочек земли здесь и откроем свою винодельню. Как ты думаешь? Мы, конечно, не увидели бы дохода в первую пару лет, пока виноград не вырастет, но потом… мы могли бы делать то же, что Себастьяни, только скромнее. Ты уже так много знаешь об этом бизнесе. А я могла бы считать деньги. – Она улыбалась, ее глаза слегка затуманились. – Я отличный счетовод. А вокруг так много маленьких виноградников… Мы могли бы преуспеть. Купили бы небольшой дом, завели бы еще одного малыша, жили бы над винодельней, и все было бы нашим, только нашим! И мы всегда видели бы горы, настоящие горы, как тебе нравится. Мы могли бы устроиться чуть дальше к северу, в долину Александра… – Она поцеловала мужа в щеку. – Видишь, ее уже назвали в твою честь. Мы могли бы начать с двух акров; такого вполне достаточно, чтобы заработать на жизнь. А? Как тебе такое?

– Так себе, – сказал Александр, обнимая ее и склоняясь к ее взволнованному лицу.

Александр каждое утро уходил в половине седьмого. Татьяне не нужно было отправляться на работу до девяти. Они с Энтони пешком шли две мили до винодельни. Когда Александр уходил, Татьяна сидела у окна, парализованная страхом и нерешительностью. Ей отчаянно нужно было позвонить Викки. Но когда она звонила в последний раз, ей ответил Сэм.

Этим утром Татьяна склонилась над раковиной – ее тошнило. Она знала, что должна позвонить, ей необходимо было знать, в безопасности ли Александр, в безопасности ли все они, могут ли они осесть на месте и жить своей тихой жизнью.

Она позвонила с телефона общего пользования в столовой внизу, зная, что в Нью-Йорке еще только половина шестого и Викки должна спать.

И действительно, голос на другом конце линии звучал сонно.

– Это кто?

– Это Таня, Вик. – Она так крепко сжимала в пальцах трубку, что подумала, что та может сломаться. Ее губы прижимались к ней, глаза она закрыла. Пожалуйста. Пожалуйста.

На другом конце раздался стук упавшей трубки, ругательства. Викки не сказала, что случилось, но, когда она заговорила, подняв наконец трубку, она крепко выражалась в адрес Татьяны и в свой собственный.

Татьяна отвела трубку в сторону, всерьез думая, не повесить ли ее, прежде чем услышит что-то еще. Уже было ясно, что дела нехороши.

– Татьяна! Что с тобой случилось?

– Ничего, у нас все в порядке. Привет тебе от Энтони. – Но все это она произнесла тихо, неуверенно.

– О боже мой! Почему ты не позвонила Сэму, Таня?

– О… я забыла.

– ТЫ… ЧТО?!

– Мы были очень заняты.

– Они послали федеральных агентов к твоей тете в Массачусетс! Они достают ее, меня, Эдварда, весь госпиталь! Они искали тебя в Нью-Мексико, откуда ты звонила, и в том нелепом месте, где ты купила эту глупую землю… Финикс, да?

Татьяна не знала, что сказать. Она задыхалась.

Федеральные агенты на тропе, что называлась Джомакс.

– Почему ты просто не позвонила ему, как обещала?

– Извини… А почему он был у тебя, когда я звонила в последний раз?

– Таня, да он практически живет здесь! Где ты сейчас?

– Вик, что им нужно?

– Я не знаю! Позвони Сэму, он горит желанием объяснить тебе. Знаешь, что Сэм мне сказал, когда я ему объявила, что хочу поменять номер телефона? Он сказал, что меня могут арестовать за заговор, потому что это может означать, что я тебя покрываю!

– Заговор в чем? – чуть слышно спросила Татьяна.

– Я не могу поверить, что Александр такое допускает!

Татьяна надолго умолкла.

– О боже мой, – медленно произнесла Викки. – Так он не знает?

Татьяна молчала. Выбор у нее был невелик. Что, если телефон Викки прослушивают? Они узнают, где она находится, в каком штате, в какой долине. Не в силах продолжать разговор, она просто повесила трубку.

Потом она позвонила Джину и сказала, что плохо себя чувствует. Джин заговорил о деньгах и потребовал, чтобы Татьяна все равно пришла. Они повздорили. Татьяна заявила:

– Я увольняюсь, – и снова повесила трубку.

Она и сама не верила, что просто взяла и уволилась. Как же ей сказать об этом Александру?

Они с Энтони сели в автобус до Сан-Франциско, откуда, как ей казалось, можно позвонить, не выдавая места нахождения, – но, как только она услышала звон трамваев, она поняла, что эти звуки будут слышны и понятны даже тем, кто находится в округе Колумбия. Татьяна пошла в сырой холодный парк на берегу залива, где не было рельсов и звона, только крики чаек, и из таксофона позже утром позвонила Сэму, который все еще был дома.

– Сэм…

– Кто это?

– Это я, Сэм…

– Боже мой… Таня!

– Сэм…

– О БОЖЕ. МОЙ!

– Сэм…

– О боже мой!

– Сэм…

– Семнадцать месяцев, Таня! Ты понимаешь, что натворила? Ты можешь лишить меня работы! Ты можешь лишить своего мужа свободы!

– СЭМ…

– Я говорил вам обоим, когда он только что вернулся, – необходим полный отчет! Так просто! Расскажите нам о вашей жизни, капитан Баррингтон! Своими словами. Пара часов беседы с мелким чиновником, так просто, так легко! Мы поставим штамп, что его дело закрыто, мы предложим ему образование, дешевую ссуду, работу…

– Сэм…

– А вместо того? В такое невероятно напряженное время – ты что, газет не читаешь? – его дело, его открытое дело перешло с моего стола выше, добралось до министра иностранных дел, потом до министра обороны, потом до юридического департамента… Он получил особый статус! Сам Эдгар Гувер его ищет! А, это тот Александр Баррингтон, который был майором в Красной армии и чей отец был коммунистом… Кто его впустил в страну? Ты не можешь быть офицером Красной армии без того, чтобы быть советским гражданином и членом Коммунистической партии. Кто это одобрил? А тем временем Интерпол ищет Александра Белова… Они утверждают, что он убил шестьдесят восемь человек, пытаясь сбежать из военной тюрьмы. И даже Комитет по антиамериканской деятельности им интересуется! Они хотят знать, он их или наш? Кому он предан – сейчас, тогда, вообще? Есть ли какой-то риск? Кто он, этот человек? И никто не может его найти, чтобы задать самые простые вопросы! Почему?

– Сэм…

– Ох, что ты натворила, Татьяна! Что ты…

Она повесила трубку и села на землю. Она не знала, что делать. Остаток утра она так и сидела на влажной от росы траве в тумане залива Сан-Франциско, пока Энтони заводил друзей и качался на качелях.

Что делать?

Только Александр мог бы вывести ее из этого болота, но он ведь не стал бы убегать от чего бы то ни было. Он был не на ее стороне.

И в то же время он был единственным, кто стоял на ее стороне.

Татьяна видела в памяти, как она открывает окна на острове Эллис, в то первое утро, когда они туда приплыли, после той ночи, когда родился ее сын. С тех пор она никогда не ощущала себя такой брошенной и одинокой.

Взяв с Энтони торжественную клятву не говорить его отцу, где они были, Татьяна провела два часа, изучая карту Калифорнии, почти как если бы то была карта Швеции или Финляндии, которую внимательно изучал советский солдат Александр Белов, мечтая о побеге.

Татьяна старалась заставить себя не дрожать. Это было труднее всего. Она чувствовала себя слишком больной.

Первым, что сказал Александр, перешагнув порог, было:

– Что с тобой случилось? Джин сказал, ты уволилась.

Она сумела изобразить фальшивую улыбку:

– А, привет. Проголодался? Наверняка. Переодевайся и давай поедим.

Она схватила Энтони.

– Таня! Ты уволилась?

– Я тебе объясню за ужином. – Она уже надевала вязаный жакет.

– Что? Кто-то тебя обидел? Что-то сказал такое? – Кулаки Александра сжались.

– Нет-нет, тише, ничего подобного.

Она просто не знала, как будет все объяснять. Когда с ними был Энтони, вообще невозможно было серьезно говорить о серьезных вещах. Ее работа требовала быстроты и внимания. И потому лишь за ужином и вином в их общей комнате, за столом в углу, когда Энтони раскрашивал свою книжку, она сказала:

– Шура, я действительно уволилась. И мне бы хотелось, чтобы ты тоже уволился.

Он молча всмотрелся в нее. Нахмурил лоб.

– Ты слишком тяжело работаешь.

– С каких это пор?

– Посмотри на себя. Весь день в темном подвале, в этих погребах… Чего ради?

– Не понимаю вопроса. Я должен где-то работать. Нам ведь нужно есть.

Прикусив губу, Татьяна покачала головой:

– У нас пока что есть деньги… Осталось кое-что из денег твоей матери, и в Кокосовой Роще ты заработал для нас тысячи, кокетничая с дамами на катере.

– Мамуля, что такое «кокетничать»? – тут же спросил Энтони, отрываясь от раскраски.

– Да, мамуля, что такое «кокетничать»? – с улыбкой произнес Александр.

– Моя идея в том, – сказала Татьяна, делая непроницаемое лицо, – что нет необходимости тебе надрывать спину, как будто ты в советском трудовом лагере.

– Да, а как насчет твоей мечты о винодельне в долине? Ты думаешь, там не придется надрывать спину?

– Да… – Она умолкла.

Что сказать? Ведь всего неделю назад они говорили об этом.

– Наверное, это слишком быстро для мечты. – Она уставилась в свою тарелку.

– Мне казалось, ты хотела осесть здесь? – недоуменно сказал Александр.

– Ну, получается, что это не совсем то. – Татьяна откашлялась, протянула ему руку. Он сжал ее. – Тебя нет по двенадцать часов в день, а когда ты возвращаешься, ты измучен. А мне хочется, чтобы ты играл с Энтони.

– Я с ним играю.

Татьяна понизила голос:

– Мне хочется, чтобы ты и со мной тоже играл.

– Детка, если я буду играть с тобой больше, мой меч сломается.

– Какой меч, папа?

– Энтони, тсс! Александр, тихо! Я не хочу, чтобы ты засыпал в девять вечера. Я хочу, чтобы ты курил и пил вино. Я хочу, чтобы ты читал все те книги и журналы, которые еще не прочитал, и слушал радио, и играл в бейсбол, баскетбол, футбол… Я хочу, чтобы ты учил Энтони ловить рыбу и рассказывал ему военные истории.

– Вряд ли я стану скоро их рассказывать.

– Я хочу готовить для тебя. Играть с тобой в домино.

– Уж точно не в домино.

– Я бы даже позволила тебе понять, почему я всегда выигрываю. – Представление, достойное Сары Бернар.

Качая головой, Александр медленно произнес:

– Может, лучше в покер.

– Прекрасно. Значит, в покер.

Грустная, как в русском Лазареве, улыбка скользнула по их лицам.

– Я буду заботиться о тебе, – шептала Татьяна; ее вторая рука дрожала под столом.

– Бога ради, Таня… Я мужчина! Я не могу не работать!

– Ты никогда и не прекращал. Давай же, хватит хлопотать из-за меня. – Ирония этих слов вызвала в ней дрожь, но она понадеялась, что он этого не заметит. – Позволь мне позаботиться о тебе, ты же знаешь, мне этого очень хочется. Позволь делать все для тебя. Как я ухаживала за тобой в интенсивной терапии в Морозове. Пожалуйста… – На глазах Татьяны выступили слезы. Она быстро продолжила: – Когда деньги кончатся, ты сможешь снова найти работу. Но пока… давай уедем. Я знаю одно местечко… – Ее улыбка была жалобной. – «Из тяжких, как камень, скорбей я воздвигну Вефиль…»[3] – прошептала она.

Александр молча изучал ее, снова в недоумении, снова тревожась.

– Я действительно не понимаю, – сказал он наконец. – Я думал, тебе здесь нравится.

– Ты мне нравишься больше.

Глава 5. Бетель-Айленд, 1948 год

Они распрощались с горьковато-сладким, головокружительным, тяжелым ароматом зреющего винограда, сели в свой «номад» и уехали. Татьяна указывала им дорогу на юго-восток от Вьянцы, чтобы они затерялись на тысячах квадратных миль дельты Калифорнии, среди островов, таких невысоких, что некоторые из них должны были затапливаться в дождливое время. В сотне миль от винной долины, возле устья рек Сакраменто и Сан-Хоакин, они нашли крошечный островок Бетель и там остановились.

Бетель-Айленд. Окруженный речными протоками, дамбами и древними топями. Нигде ничего не двигалось, кроме цапель. Каналы казались стеклянными. Холодный ноябрьский воздух был застывшим, как перед штормом.

Это место даже не похоже было на часть все той же страны, но при этом безусловно было Америкой. На Датч-Слау они арендовали деревянную хижину с длинным причалом в форме буквы «Г» – он выдавался в канал. Домик был именно тем, в чем они нуждались. Комната для них двоих, ванная. По другую сторону канала не было ничего, кроме плоских полей и горизонта.

– Похоже на Голландию, – сказал Александр, когда они распаковывали вещи.

– А тебе не хотелось бы когда-нибудь поехать в Голландию? – спросила Татьяна, хлопотливо устраиваясь.

– Я никогда и ни при каких обстоятельствах не уеду из Америки. А как ты нашла это место?

– Посмотрела на карту.

– А, так ты теперь еще и картограф? – усмехнулся Александр. – Не хочешь ли выпить стаканчик вина, мой маленький геолог, капиталист и картограф?

Он принес им обоим шипучего вина.

На следующий день ровно в восемь утра под окном их спальни прогудел в рожок проплывавший мимо на лодке почтальон. Представившись как мистер Шпекель, он спросил, будут ли они получать какую-то почту. Они сказали, что нет. Но возможно, тетя Эстер захотела бы послать Энтони подарок к Рождеству? Татьяна ответила: нет. Они могут позвонить Эстер в Рождество; этого будет вполне достаточно.

Но хотя почты не предвиделось, Шпекель все равно прибывал каждое утро в восемь, гудел в рожок под окнами, просто чтобы дать им знать, что почты для них нет, и поздороваться с Александром, который по своей военной привычке уже вставал к этому времени, умывался и причесывался, одевался и выходил на причал с удочкой. В каналах водились доисторические осетры, и Александр пытался поймать одного.

Шпекелю было шестьдесят шесть, и он жил здесь уже двадцать лет. Он знал всех. Знал, кто чем занимается на острове. Кто-то был бывшим заключенным, как он сам, кто-то отдыхающим, кто-то беглецом.

– А откуда вы знаете, кто есть кто? – спросил как-то раз Александр, когда Шпекель закончил свой водный маршрут и Александр пригласил его выпить.

– О, это сразу видно.

– И кто же мы? – спросил Александр, наливая почтальону стакан водки, о которой Шпекель сказал, что никогда такого не пробовал.

Они чокнулись и выпили. Александр проглотил свою разом. Шпекель осторожно прихлебывал, словно чай.

– Вы беглецы, – ответил он, наконец допив свою порцию и задохнувшись. – Ей-богу, приятель, такого я больше пить не стану. Оно просто обжигает тебя огнем. Идем лучше с нами в «Боатхаус» в пятницу вечером. Мы там пьем хорошее старое пиво.

Александр вежливо отказался.

– Но насчет нас вы ошибаетесь. Почему вы решили, что мы беглецы? Мы не беглецы.

Шпекель пожал плечами:

– Ну, мне приходилось ошибаться и раньше. Вы надолго здесь?

– Понятия не имею. Думаю, ненадолго.

– А где ваша жена?

– Занята охотой и собирательством.

Татьяна одна отправилась в магазин за продуктами. Она всегда ходила одна, отвергая предложение Александра помочь.

– Я сегодня так и не поймал ни одного осетра.

В воде было много другой рыбы. Полосатые окуни, зубатки и обычные окуни. Простой окунь, перш, был русской рыбой, удивленно думал Александр, видя, как здесь, далеко от реки Камы, он бьется у него на крючке. Татьяна не упоминала о существовании русской рыбы в американских водах, когда чистила и готовила ее. А Александр не упоминал о том, что она об этом не упоминает.

Но он упомянул о том, что сказал ему Шпекель:

– Представь себе, он нас называет беглецами. Мы ведь самые неприкаянные из всех людей, каких только я знаю. Мы бродим везде, находим какое-то место и останавливаемся…

– Он просто глуп, – решила Татьяна.

– Ты принесла мне какую-нибудь газету?

Татьяна ответила, что забыла.

– Но я знаю, что только что убили чешского министра иностранных дел Яна Масарика, он как бы «упал» из окна своего кабинета при коммунистическом перевороте в Праге. – Она вздохнула.

– Теперь моя грустная жена еще и комментатор службы новостей и чехофилка. С чего вдруг интерес к Масарику?

Татьяна уныло ответила:

– Давно, в тридцать восьмом, Ян Масарик был единственным, кто стоял за свою страну, когда Чехословакию чуть не поднесли Гитлеру на тарелочке. Советы его ненавидели, а Гитлером все восхищались. Потом Гитлер захватил его страну. А теперь Советы отняли у него жизнь. – Она посмотрела в сторону. – И мир сходит с ума.

– А я и не знал. У нас даже радио в доме нет. Ты нашла радио, как я просил? Я не могу постоянно бегать в «номад».

Об этом Татьяна тоже забыла.

– Ты принесла журнал «Тайм»?

– Завтра, милый. Сегодня я нашла для тебя несколько хороших американских книг о девятнадцатом веке. «Крылья голубки» Генри Джеймса, рассказы Эдгара По и собрание Марка Твена. Если тебе хочется чего-то более современного, вот тебе «Вечный человек» Честертона, издан в двадцать третьем году.

Изоляция на их последнем рубеже была полной. Это называлось свободой. Причал, с которого ловили рыбу, они назвали «Моя привилегия». Небо здесь день за днем оставалось металлически-серым, без просвета, и голубые цапли прятались в тростнике за каналом, и лебеди улетали стаями. Тишина и покой, на сколько мог видеть глаз по вертикали и горизонтали.

Ну, возможно, не по горизонтали, потому что у них была своя комната и ящик искристого вина.

Они дрейфовали сквозь зиму, как речные крысы в потерянном мире вниз по течению от залива Суисун.

Как-то мартовским утром сорок восьмого года Шпекель, приветствуя их гулом рожка, сказал:

– Похоже, я ошибался насчет вас и вашей жены, капитан. Я удивлен. Не многие женщины способны изо дня в день вести вот такую жизнь.

– Ну, вам виднее, – ответил Александр, не выпуская изо рта сигарету и продолжая удить. – И вы не знаете мою жену.

И Татьяна, слышавшая через окно этот обмен репликами, подумала, что и Александр, возможно, тоже не знает свою жену.

Мальчик был удивительным. Он был так темноволос, темноглаз, рос таким стройным. Он справлялся с лодками; теперь он был бесстрашен. На Бетель-Айленде они учили его читать на английском и на русском, играть в шахматы, в карты, печь хлеб. Они купили биты, перчатки и мячи и холодные дни проводили на улице. Все трое отправлялись на ближайшее поле и, одетые в зимние куртки – потому что температура падала до сорока по Фаренгейту, – целыми днями играли в футбол и бейсбол.

Энтони уже научился петь – на английском и на русском. Они купили ему гитару, учебные пособия и длинными зимними днями разучивали с ним ноты, и аккорды, и песни, и как читать басовый ключ и скрипичный ключ, тоны и полутоны. Вскоре уже он сам учил их.

Однажды днем Татьяна, к своему ужасу, увидела, как Энтони меняет обойму в отцовском кольте 1911 за шесть секунд.

– Александр! Ты в своем уме?

– Таня, ему скоро пять!

– Пять, а не двадцать пять!

– Ты разве не видишь? – Александр сиял. – Не видишь, каков он?

– Очень даже вижу. Но зачем тебе учить его такому?

– Я учу его тому, что знаю сам.

– Но ты же не собираешься учить его всему, что знаешь, нет?

– Ох, это придает зиме пикантность! Иди сюда…

Они бездельничали, ели ягоды, спали, ждали, когда растает лед. Татьяна хранила внутреннее молчание. Даже самой себе она словно ни в чем не признавалась. Ради сына, ради мужа она храбрилась, но боялась, что храбрости ей недостает.

Сидя рядышком, Александр и Энтони закончили рыбалку; подошел к концу тихий день, и перед ужином они опустили удочки. Энтони забрался на колени к Александру и потрогал щетину на его щеке.

– Что такое, сынок? – Александр курил.

– Ничего, – тихо ответил Энтони. – Ты сегодня брился?

– Ни сегодня, ни вчера. – Он и не помнил, когда брился в последний раз.

Энтони погладил его по лицу, потом поцеловал в щеку:

– А когда я вырасту, у меня тоже будут черные волосы на лице, как у тебя?

– К несчастью, да.

– Они такие колючие. Почему мамуля всегда говорит, что ей они нравятся?

– Мамуле иногда нравятся странные вещи. – Александр улыбнулся.

– А я буду таким же высоким, как ты?

– Конечно, почему нет?

– И большим, как ты?

– Ну, ты же мой сын.

– А я буду… таким же, как ты? – прошептал Энтони.

Александр внимательно заглянул в немигающие глаза мальчика. Наклонившись, поцеловал его:

– Наверное, пузырь. Тебе, и только тебе самому решать, каким человеком ты хочешь стать.

– Буду бояться щекотки, как ты?

Энтони приподнял рукав фланелевой рубашки Александра и пощекотал его предплечье и внутреннюю сторону локтя. А потом под мышкой.

Александр выбросил сигарету.

– Поосторожнее! – предупредил он, прижимая к себе сына. – Потому что через минуту я перестану быть милосердным к тебе!

Энтони взвизгнул, обнял Александра. Стул под ними едва не перевернулся. Внезапно Энтони прижался губами к уху Александра:

– Папа, не оглядывайся, а то испугаешься! Мамуля стоит прямо за нами!

– А мамуля сегодня выглядит устрашающе?

– Да, она плачет. Не оглядывайся, говорю же тебе!

– Гм… – буркнул Александр. – Как ты думаешь, в чем дело?

– Не знаю. Может, завидует, что мы играем?

– Нет, – возразил Александр. – Она не завистлива.

Он шепнул на ухо Энтони, и тот кивнул и медленно сполз с его коленей. И оба повернулись лицом к Татьяне. Она стояла неподвижно, ее лицо было еще влажным.

– Раз-два-три… бегом! – сказал Александр.

Они побежали, и она побежала от них; они догнали ее в доме и опрокинули на ковер, и она смеялась, и она плакала.

Александр сидел в конце длинного причала, в стеганой зимней пестрой куртке, курил, ловил рыбу. Он уже несколько недель не брился, у него отросла лохматая борода. Татьяна знала, что, если она привлечет к ней внимание, сочтет слишком длинной, он может ее состричь. Поэтому она просто наблюдала за ним издали, когда он сидел на маленьком стуле, с удочкой и сигаретой, тихо напевая. Он всегда напевал, когда пытался поймать доисторического осетра.

Татьяна не смогла сдержаться. Вытерев лицо, она прошла по причалу к нему, прижалась щекой к его голове, поцеловала в висок, в обросшую щеку.

– Это в честь чего? – спросил он.

– Просто так, – прошептала она. – Мне нравится твоя пиратская борода.

– Ну, твой капитан Морган скоро освободится. Я надеюсь наловить нам рыбы.

– Не заставляй меня плакать, Шура.

– Ладно, Таня. И ты тоже. Твоими поцелуями. Что вообще с тобой и сыном в последнее время?

Она повернула его голову к себе:

– Пойдем в дом, милый. Пойдем в дом. Ванна для тебя уже готова.

Ее губы скользнули по его волосам.

– А она и вправду сильно отросла, да? – рассеянно произнес Александр.

Но, вернувшись в дом, не стал сбривать бороду.

Позже, ночью, в полной тьме, после горячей совместной ванны, после любви, Александр спросил:

– Детка, чего ты так сильно боишься?

Она не могла объяснить.

– Мы застряли здесь, – продолжил он. – Энт меняется…

– Тебе не нужно было рассказывать мне о снах, – невыразительно заговорила Татьяна. – Я теперь только об этом и думаю… Я просыпаюсь и вижу, как тебя тащит куда-то Каролич… – Татьяна была рада, что в темноте он не видит ее лица. – А что, если вся эта скромная жизнь, мы сами – всего лишь некая иллюзия? И скоро она закончится…

– Да, – только и ответил Александр.

Они спали беспокойно, а потом все продолжилось в таком же благословенном молчании.

– Как долго ты намерена держать меня здесь?

Наступила весна, они провели в Бетель-Айленде уже полгода. Но Татьяна не могла успокоиться и постоянно вздрагивала.

– Дни, недели, месяцы, годы? Скажи мне! Или мы здесь и останемся? Это все, чем я могу заниматься? Может, займу место Шпекеля, когда он умрет? Может, мне следует уже теперь подать заявку, если вдруг имеется лист ожидания?

– Шура…

Александр был задумчив:

– Ты прячешь меня от меня самого? Мы здесь потому, что тебе кажется: я не могу приспособиться где-то там?

– Конечно нет.

– Так почему ты меня прячешь?

– Я не прячу, милый. – Татьяна погладила его по спине, осторожно касаясь шрамов. – Ты тревожишься без причины. Давай спать.

Но Александру спать не хотелось.

– Что? Ты не можешь представить меня в каком-нибудь офисе? Целый день в костюме, за письменным столом, продающим разные товары, или ценные бумаги, или страховки, и что я прихожу повидать тебя на винодельне, в сером фланелевом костюме, прямо из городской конторы?

Татьяна внутренне сжалась.

– Я могу представить, как ты приходишь повидать меня.

– Отец хотел, чтобы я стал архитектором. Отличное дело – архитектор в Советском Союзе. Он хотел, чтобы я строил для коммунистов мосты, дороги, здания.

– Да.

– А я провел жизнь, взрывая чертовы дома. Наверное, я мог бы стать взрывателем.

– Нет, только не ты. – «Пожалуйста, пусть этот разговор закончится…» – Не тревожься. Ты разберешься.

Но Александр продолжил:

– Я здесь именно этим занимаюсь? Разбираюсь? Кто я таков? Я всю жизнь задаю себе этот вопрос. И там, в Советском Союзе, и здесь, на этом заливе. Простого ответа нет, я носил и орла СС, и серп и молот на рукаве…

Татьяне хотелось сказать: ты американец, Александр Баррингтон. Американец, который сражался за Красную армию и женился на русской девушке из Ленинграда, девушке, которая не может жить без своего солдата. Вот кто ты.

– Мои отец и мать знали, кто они.

Вот уж это было последним, о чем хотелось бы говорить Татьяне. Ее тело превратилось в пружину; еще минута, и она могла катапультироваться от него.

– Они не должны были ничего делать с тобой. – Только это она и смогла сказать.

– Коммунисты и крайние феминисты, советские эмигранты, о, они знали, кто они. – Александр сел и закурил. – Можно только надеяться, что в нынешней атмосфере никто ничего не узнает о моей матери и отце, потому что кто тогда даст мне постоянную работу? Я могу ведь заодно быть и убийцей… – Он выпустил над кроватью клуб дыма.

Татьяна не могла этого вынести, она отпрянула:

– Но Джимми тебя нанял, и Мэл тоже, и Себастьяни дал тебе работу…

– Да, пока один человек не сказал: а что это за номер у тебя на руке, Александр? И мы уехали. Я не знаю, что потом случилось во Вьянце, но что-то было, потому что там был кусочек рая, но мы там не остались, так? Что мы собираемся делать? Каждый раз, когда кто-нибудь задает нам этот вопрос, мы бежим. Где ты служил, когда был в армии, Александр? И мы тут же бросаемся в какое-нибудь убежище. Так, Таня? Мы теперь так и будем жить?

Татьяна не знала, где и как они будут жить. Она не знала, будет ли у них когда-нибудь нормальная жизнь, как у других людей, как у других женатых пар, – простая, спокойная, скромная, милая… Существовала ли вообще нормальная жизнь для них двоих? Она не знала, как долго сумеет прятать его в убежище, в прекрасной изоляции, в удалении от людей?

Александру хотелось увидеть Айдахо, Адское ущелье. Он хотел повидать гору Рашмор, Йосемитский национальный парк, гору Вашингтон, национальный парк Йеллоустон, пшеничные поля Айовы.

«Нет, – твердила Татьяна, – давай побудем здесь еще немножко».

Недели шли.

«Я пойду с тобой в магазин, помогу с покупками».

«Нет, оставайся здесь, лови рыбу, Шура».

«Я пойду в „Боатхаус“, выпить с почтальоном».

«Давай лучше в воскресенье поедем в Сакраменто. Найдем католическую церковь, потом перекусим в „Хьят Ридженси“, прогуляемся по Мейн-стрит, покажем Энтони здание Капитолия, поедим мороженого».

«Я не хочу идти. Мне кое-что нужно сделать. Я должна мыть-чистить-готовить-печь-шелушить. Я хочу, чтобы ты соорудил мне ящик для разных мелочей и скамейку, чтобы удобно было сидеть, и починил столбики ограды и доски на причале. Давай лучше прокатимся на лодке по каналам».

Ее нежелание куда-то выходить напомнило Александру о зимнем Оленьем острове: шел снег, а она все равно не предлагала двигаться дальше. И здесь было так же. Метафорически тоже шел снег, а она держалась за место.

Александр не помнил, когда это началось, такая неторопливость. Это оставляло его наедине с собой, когда он ловил рыбу, и слушал крики цапель, и учил Энтони управлять лодкой, и играть в бейсбол и футбол, а Энтони читал ему вслух свои детские книжки, пока Александр сидел с удочкой. Душа понемногу исцелялась. Словно его мать и отец были рядом с ним все двадцать четыре часа, присматривали за ним, разговаривали с ним, играли с ним, и Энтони перестал просыпаться от кошмаров посреди ночи и понемногу обретал внутренний покой.

Именно на Бетель-Айленде Александр перестал нуждаться в ледяных ваннах в три ночи – теперь была горячая пенная ванна поздними вечерами, с мыльными руками и мыльным телом Татьяны.

Но наконец одним воскресным утром в июле сорок восьмого года Александр предложил поехать в Сакраменто и не услышал возражений.

И они поехали в Сакраменто. Пошли на мессу в католическом соборе, а потом перекусили в «Хьят Ридженси».

Во второй половине дня они гуляли по главной улице, рассматривая витрины, и тут у поребрика остановился полицейский автомобиль, и из него выскочили два офицера и побежали к…

Какую-то секунду было непонятно, куда они спешат, и в эту самую секунду Татьяна шагнула вперед, прикрыв половину Александра своим маленьким телом. Но полицейские, не обратив внимания на Баррингтонов, вбежали в бакалейную лавку.

Татьяна сдвинулась в сторону. Александр, не сразу отреагировав, вытаращил глаза и уставился на нее.

Когда они ели мороженое с содовой, он сидел напротив Татьяны, всматривался в нее, ожидая, когда она сама заговорит.

– Таня… – Он умолк.

Она болтала с Энтом, не глядя в глаза Александру, не желая объясняться.

– Да?

– Что это было, там?

– Что?

– Там, с полицейскими.

– Не понимаю, о чем ты. Я просто отошла с их пути. – Она все так же не смотрела на него.

– Ты не отходила с их пути. Ты встала передо мной.

– Ну, больше некуда было.

– Нет. Ты встала прямо передо мной, как будто…

Александр даже не понимал, как это сформулировать. Он прищурился, его сердце прищурилось, он кое-что увидел, частично понял, не до конца, немножко.

– Ты думала, они спешат… за мной?

– Что за глупость. – Она смотрела в свой стакан с содовой. – Энтони, хочешь сдуть пену?

– Таня, почему ты решила, что они приехали за мной?

– Ничего такого я не думала. – Она попыталась улыбнуться.

Александр обхватил ее лицо ладонями. Она отвела глаза.

– Почему ты не смотришь на меня? Таня! Что происходит?

– Ничего. Честно.

Он отпустил ее. Его сердце вытворяло в груди нечто непонятное.

Тем вечером Александр нашел ее в глубине дома – когда она думала, что он принимает ванну, – и она держала в руках его Р-38. Татьяна мрачно целилась во что-то от плеча, расставив ноги, держа пистолет обеими руками.

Александр попятился, вышел на палубу, сел на свой стул, закурил. Когда он вернулся в дом, он встал прямо перед ней. Она отложила оружие.

– Таня! Какого черта происходит?

Он говорил слишком громко, хотя Энтони только что уложили в его спальне.

– Ничего, совершенно ничего, – тихо ответила она. – Пожалуйста, давай просто…

– Ты собираешься наконец мне рассказать?

– Да нечего рассказывать, милый.

Александр схватил свою куртку и бросил на ходу:

– Кстати, ты забыла снять предохранитель. Он внизу на рукоятке.

Он вышел, не дав Татьяне возможности ответить.

Домой Александр вернулся несколько часов спустя. На плите ничего не было, Татьяна напряженно сидела у маленького кухонного стола.

Она вскочила, когда он вошел в дверь:

– Боже мой! Где ты был? Четыре часа прошло!

– Где бы я ни был, домой я вернулся голодным, – только и сказал он.

Татьяна приготовила ему сэндвич с холодной курятиной, разогрела суп, пока он молча стоял у плиты. Взяв тарелку, он ушел наружу. Александр был уверен, что она выйдет следом за ним, но она не вышла. Быстро поев, он вернулся в дом, Татьяна все так же сидела у кухонного стола.

– Ты не захочешь вести этот разговор в доме, рядом с Энтони. Давай выйдем.

– Я не хочу этого разговора.

В два шага он оказался рядом с ней и рывком поднял из-за стола.

– Хорошо, хорошо, – прошептала она, прежде чем он успел открыть рот. – Хорошо.

На причале Александр встал перед ней в сгущавшейся темноте – слышалось лишь журчание воды и далекий шорох деревьев на холодном ветру.

– Ох, Таня, – заговорил он. – Что ты натворила?!

Она молчала.

– Я позвонил тете Эстер. Ее нелегко было расколоть. А потом я позвонил Викки. И теперь все знаю.

– Ты все знаешь, – без выражения произнесла она, отступая назад и качая головой. – Нет. Ничего ты не знаешь.

– А я все гадал, почему ты два года не звонишь своей подруге. Зачем ты изучаешь карты. Почему ты прикрываешь меня от представителей закона. Зачем тренируешься с моим пистолетом. – Александр говорил медленно, с болью в голосе. – Теперь я знаю.

Она вдруг отвернулась, но Александр схватил ее и развернул лицом к себе:

– Два года назад – два года! – мы могли остановиться по дороге во Флориду. А теперь что ты мне предлагаешь делать?

– Ничего, – пробормотала Татьяна, вырываясь из его рук. – Теперь мы ничего не делаем. Этим и заняты.

– А ты понимаешь, как с их стороны выглядит наше постоянное бегство?

– Мне плевать, как это выглядит.

– Но мы не беглецы. Нам нечего скрывать.

– Нет?

– Нет! Один разговор с генералами военного министерства и дипломатами Министерства иностранных дел мог оставить все позади.

– Ох, Александр! – покачала головой Татьяна. – Ты когда-то видел гораздо больше. С каких это пор ты стал так наивен?

– Я не наивен! Я знаю, что происходит, но вот с каких это пор ты стала такой циничной?

– Они уже говорили с тобой в Берлине. Как ты думаешь, почему они снова захотели с тобой поговорить?

– Таков порядок!

– Это не порядок!

Их голоса разнеслись над черными каналами, эхом отдались в водных туннелях. Татьяна понизила голос:

– Ты что, ничего не понимаешь? Интерпол тоже тебя ищет!

– Откуда ты знаешь?

– Сэм мне сказал, вот откуда!

Александр упал на свой стул.

– Ты говорила с Сэмом? – Он был ошеломлен. – Ты это знала и не сказала мне?

– Я многого тебе не говорила.

– Это очевидно. Когда ты с ним разговаривала?

Она не могла ответить.

– Когда? – Александр снова заговорил громче. – Таня! Когда? Трудно тебе или нет, ты все мне скажешь. Ты и для меня все этим облегчишь.

– Восемь месяцев назад, – прошептала она.

– Восемь месяцев назад! – выкрикнул он.

– Ох, ну зачем тебе было нужно звонить Эстер? Зачем? – Татьяна в ужасе всплеснула руками.

– Так мы поэтому уехали из Напы? О боже мой… – Он смотрел на нее с горьким упреком. – И все это время, пока мы ехали с места на место, ты молчала, только говорила об уединении на Урале. Какую же игру ты вела, зная все это! – Александр был так разочарован, что не мог на нее смотреть.

Как могла та Татьяна, которую он знал, так хорошо скрывать все от него? И что такое было с ним, почему он никогда не подталкивал ее, никогда не допытывался, хотя и чувствовал, и подозревал, что что-то не так?

Татьяна все так же стояла перед ним и молчала.

– Мы уезжаем завтра утром. Уезжаем и отправляемся в Вашингтон.

– Нет!

– Нет?

– Точно, нет. Абсолютно нет, ни при каких обстоятельствах. Мы остаемся. Мы никуда не едем. Разве что в леса Орегона.

– Я не намерен ехать в леса Орегона. Я не стану прятаться на Урале. Или на Бетель-Айленде.

Татьяна наклонилась к нему, повысила голос:

– Мы не поедем, и точка! Мы никуда не поедем!

Он нахмурился, глядя на ее гневное лицо:

– Ладно, я поеду.

Она выпрямилась, ее губы дрожали.

– Ох, вот это великолепно, ты поедешь, ты, как будто ты сам по себе, только ты. Вернешься на фронт, да? Ладно, только тогда тебе придется ехать без меня, Александр. На этот раз если ты поедешь, ты действительно поедешь один. Мы с Энтони останемся здесь.

Он вскочил так яростно, что стул за ним опрокинулся, упали и тарелка, и стакан, и его сигареты. Татьяна попятилась, вскинув руки; он резко шагнул к ней.

– Ну да, это самое главное!

– Шура, прекрати!

Он наклонился к ней:

– Ты угрожаешь, что бросишь меня?

– Я не угрожаю! Это ты сказал, что уедешь один! А я говорю, что мы не поедем!

– Поедете!

– Нет!

Из дома вышел Энтони, разбуженный их нервными голосами, и осторожно остановился на краю причала. Неровно дыша, они уставились друг на друга. Потом Татьяна увела мальчика в дом и больше не вышла.

Намного позже Александр вернулся и нашел ее под одеялом. Он сел на кровать, и она резко отвернулась.

– Ну что, и все на этом? Ты уходишь посреди разговора, забираешься в постель, и все?

– А что еще? – неживым голосом спросила она.

– Меня ищет мое собственное правительство. Я этого не хочу.

Татьяна содрогнулась.

– Неужели ты не понимаешь – они все равно меня найдут, Таня! Однажды они меня найдут, пусть я тружусь где-то на ферме, собираю виноград, делаю вино, или вожу катер, или ловлю лобстеров, и срок давности мне не поможет.

– А вот и поможет. Через десять лет поможет.

– Ты шутишь? – прошептал он, глядя на ее спину. – Десять лет? Да о чем ты говоришь? Я что, шпион? Я ничего плохого не сделал!

– Ну, если ты к ним явишься, они наденут на тебя наручники за препятствование правосудию, за то, что ты скрывался от закона, а то и обвинят в предательстве. Ты окажешься в тюрьме, хотя и не сделал ничего плохого. Или хуже того… они…

Татьяна говорила в подушку, Александр почти не слышал ее.

– И что ты предлагаешь? Так и жить дальше, надеясь, что на шаг опережаешь правительство Соединенных Штатов?

– Я не могу спорить с тобой об этом, Шура. Просто не могу.

Александр развернул ее лицом к себе, она снова отвернулась. Он привлек ее к себе, она отодвинулась, натянула на голову одеяло. Он забрал одеяло, подушки, бросил все на пол, оставив ее нагой на простыне. Она закрылась руками. Он отвел ее руки: она сопротивлялась. Александр наклонился к ее животу, к мягкому золоту пониже пупка, прижался к нему губами, шепча: «Дотронься до меня, до моей головы». Она дрожала и не шевелилась. Он прямо в одежде лег на ее обнаженное тело, но в ней не было покоя, и потому покоя не было в нем. Соединяя ее печаль со своей, он, почти не раздевшись, занялся любовью, а потом они лежали молча, не в силах высказать то, что их мучило, – ему казалось, что он высказал все достаточно ясно, а она думала, что ничего не сумела ему объяснить.

Теперь они лежали спиной друг к другу.

– Я не могу так жить. Такой была моя жизнь в Советском Союзе – ловушки, бегство, ложь, страх. Это не может стать моей жизнью в Америке. Это не может быть тем, чего ты хочешь для нас.

– Я просто хочу тебя. Я бы увезла тебя за Уральские горы, мне плевать, скольких людей ты убил, когда дезертировал. Я знаю, это непростительно, но мне все равно. Ты мне нужен, пусть ты бежишь, скрываешься и лжешь. Ты мне нужен любым. Мне все равно, насколько это будет трудно. Все и так было трудно.

– Таня, пожалуйста… Ты же не всерьез.

– Ох нет, я всерьез. Как плохо ты меня знаешь! Лучше возьмись-ка ты снова за тот тест в журнале, Шура.

– Верно. Очевидно, я совсем тебя не знаю. Как ты могла скрывать все от меня?

Татьяна не ответила; она лишь глубоко вздохнула.

Она сжалась в комок, как зародыш в утробе, но он развернул ее, отвел ее руки от лица:

– Ты все это время обманывала меня, а теперь заявляешь, что не поедешь со мной?

– Пожалуйста… – прошептала Татьяна. – Пожалуйста, ты же просто слеп! Умоляю тебя, умоляю, увидь причину! Послушай меня! Мы не можем отправиться к ним!

– Я уже сидел в тюрьме, – сказал Александр, сжимая ее запястья, удерживая ее. – Разве ты не понимаешь? Я хочу теперь другой жизни с тобой.

– Видишь, вот в том-то и разница между нами. Я хочу просто жизни с тобой, – ответила она, уже не пытаясь высвободиться, а просто безвольно лежа в его руках. – Я уже говорила это тебе там, в России. Мне не важно, будем ли мы жить в моей холодной комнате на Пятой Советской, со Стэном и Ингой под дверью. Я хочу только одного: жить с тобой. Мне плевать, если мы останемся здесь, на Бетель-Айленде, или в одной маленькой комнатушке на Оленьем острове. Советский Союз, Германия, Америка – это не имеет значения. Я просто хочу быть с тобой.

– И постоянно бежать, прятаться и вечно бояться? Ты этого хочешь?

– Что угодно, – со слезами пробормотала она, – лишь бы с тобой.

– Ох, Таня… – Он отпустил ее.

Она подползла ближе к нему, схватила за плечи и встряхнула.

– Ни сейчас, ни в России, никогда, – гневно всхлипнула она, – ты никогда не защищался ради меня, ради Энтони!

– Тише, тише… Иди ко мне. Тише…

Но она отказалась от его объятий, она умоляюще стиснула руки:

– Пожалуйста, не надо туда ехать! Ради Энтони. Ему нужен отец.

– Таня…

– Ради меня, – шептала она.

Вернувшись назад во времени, они словно лежали в постели в ноябрьском Ленинграде.

– Я поклялась себе еще в Берлине, – бормотала Татьяна, уткнувшись в грудь Александра. – Поклялась, что они больше никогда тебя не схватят.

– Я знаю. Значит, ты намерена сделать именно это? Вколоть мне полную дозу морфина, как задумала, убить меня, как не смогла убить полковника Мура? – Он постучал по голубым цифрам номера. – Валяй! Вот сюда, Татьяна.

– Ох, прекрати, просто перестань! – яростно зашептала она, отталкивая его руку.

Остаток ночи они молчали.

Утром, не говоря ни слова друг другу и почти не разговаривая с Энтони, они уложили вещи и покинули Бетель-Айленд. Мистер Шпекель помахал им рукой с лодки, прощаясь, и в бледном утреннем свете на его лице читалось сожаление.

– Я что тебе говорил, капитан? – крикнул он Александру. – Я всегда знал, что вы беглецы!

После целого дня молчания, уже где-то в песках Невады, Александр прошептал, укачивая Татьяну в спальном мешке:

– Они меня не заполучат снова. Обещаю.

– Да. Ни они, ни я.

– Перестань, я об этом позабочусь. Поверь мне.

– Поверить тебе? Я так тебе верила, верила твоей лжи и уехала из Советского Союза беременная, думая, что ты умер!

– Ты была не одна. Предполагалось, что с тобой будет доктор. Мэтью Сайерз.

– Да. Ты не мог предполагать, что он внезапно умрет. – Она глубоко вздохнула. – И не говори ничего. Ты хочешь, чтобы я делала то, чего хочешь ты, и я делаю то, чего ты хочешь, только не надо об этом говорить, не пытайся все это как-то улучшить.

– Я и не могу улучшить. Я хочу, чтобы ты повернула все к лучшему.

Александр знал, что, кроме Сэма Гулотты и разгневанных американцев, Татьяна боялась Советов – боялась больше всего. Он ведь не был незапятнан, не был невинен. Причины бояться у нее были.

Он не видел ее лица.

– Таня, – заговорил он тихо, без вызова, гладя ее, – ты хочешь все уладить? Так позволь мне сделать это правильно. Я понимаю, тебе не хочется жить в постоянном страхе. Ты не могла мыслить здраво. Помоги нам обоим. Пожалуйста. Освободись. Освободи меня.

В другую темную ночь, неподалеку от Адского каньона в Айдахо, Александр сказал ей:

– Как ты могла скрывать от меня такое? Нечто столь большое, важное? Мы ведь предполагали через все проходить вместе, рука об руку. Как возлюбленные.

Он лежал в спальном мешке вплотную к ней, их руки сплелись.

– Через что проходить вместе? – глухо спросила она, уткнувшись в подушку. – Через твою сдачу властям? Через то, что ты делаешь сразу, как только узнал, что тебя ищут? Да уж, и почему я все скрывала? Загадка.

– Ты же говорила, что мы могли бы все уладить еще тогда, вместо того чтобы теперь затыкать дыры в «Титанике».

– «Титаник» затонул сразу, как только натолкнулся на айсберг. Ничто не могло его спасти. Так что, надеюсь, ты меня извинишь, если я скажу, что мне ненавистны твои метафоры.

Наконец Татьяна дала Александру номер телефона Сэма Гулотты. Александр позвонил ему из телефона-автомата, Сэм чуть позже перезвонил, и они целый час напряженно разговаривали, и Татьяна слушала, что говорит Александр, и грызла ногти. Когда он повесил трубку, то сказал, что Сэм готов встретить их через десять дней в Силвер-Спринг, в Мэриленде.

Энтони, чувствуя что-то неладное, почти ничего не требовал от измученных родителей. Он читал, играл на гитаре, рисовал и развлекался с солдатиками. Но он снова начал просыпаться посреди ночи и забираться под бок к матери. Ей пришлось снова надевать ночную рубашку.

Без болтовни, шуток и смеха они ехали через свою Америку, на север через реки Монтаны, на юг через Вайоминг, Бэдлендс и Южную Дакоту. День за днем уныло тащились через всю страну, спали в палатках, готовили на костре и ели из одной тарелки. Они цеплялись друг за друга, она прижималась к его груди, к его сердцу, к его изувеченному телу. Он не понимал, что происходит. Казалось, все инстинкты покинули его; он не мог найти выход из темной трясины ее ужаса. Обоих терзали их собственные демоны, тревоги днем, страхи по ночам. Они молились о сне, но, когда тот приходил, он был прерывист и черен. Они молились о солнце, но солнце лишь приближало их к Вашингтону, округ Колумбия.

Глава 6. Джейн Баррингтон, 1948 год

В Силвер-Спринг, штат Мэриленд, Татьяна сказала:

– Останови фургон.

Он остановился – в назначенном месте встречи, у автозаправки. Они вышли; Александр заправил бак и пошел купить им колу, сигареты, сладости для Энтони, который уже бегал вокруг, поднимая пыль. С Сэмом они должны были встретиться в восемь утра; была уже половина восьмого.

Татьяна надела муслиновое платье с кружевом, которое Александр купил ей в Новом Орлеане; она подогнала его по своей фигуре на Бетель-Айленде; в конце концов, не зря ее мать была портнихой. Она расчесала волосы, распустила их. На утреннем летнем ветерке воздушное платье слегка раздувалось, а пряди выцветших на солнце волос Татьяны взлетали вокруг ее лица.

– Спасибо, что так чудесно выглядишь для меня, – сказал Александр.

Она с трудом выдавила: «Не за что». Она пыталась заговорить с ним, но голос ей отказывал. И казалось невероятным, что ясное, божественное летнее утро может быть наполнено такой тревогой. Александр курил, пока они ждали. Он надел парадный мундир капитана американской армии, который ему подарил американский консул в Берлине. Он побрился и коротко подстриг волосы.

Татьяна сначала настаивала, что будет постоянно рядом с ним. Но тогда не с кем было бы оставить мальчика. Она сказала, что может позвонить Викки и попросить ее о помощи, но, как только до Энтони, топтавшегося поблизости и явно слушавшего разговор взрослых, донеслось имя Викки в связи с его собственным, он зарыдал и ухватился за ногу матери, умоляя не оставлять его с Викки.

И хотя Татьяна была в ужасе, все же не настолько, чтобы не захотеть позвонить подруге. Александр решил все сам. Они не оставят ни с кем Энта теперь, когда он снова нуждается в матери.

Стоя у дома на колесах, Татьяна сказала с горечью, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Поверить не могу, что мы сами пошли на такое. Кто бы нас нашел в нашей огромной Америке? Мы бы затерялись навсегда!

– И сколько раз ты намерена вставать передо мной, Татьяна, чтобы прятать меня от коммунистов?

– Всю оставшуюся жизнь, если понадобится.

Он повернулся к ней, и что-то в его взгляде прояснилось, когда он сосредоточился на ней. Он всматривался в нечто, что явно не в силах был понять:

– Что ты сказала?

Она отвернулась от его испытующего взгляда.

– Ох, какой же я чертов идиот! – пробормотал Александр как раз в то мгновение, когда на старом седане «форд» подъехал Сэм Гулотта.

Сэм пожал руку Александру, а потом молча встал перед Татьяной. На нем был непривычно мятый костюм, лицо выглядело усталым. Его вьющиеся волосы начали седеть, поредели на макушке; он казался не таким крепким, хотя много лет тренировал бейсбольную команду своих сыновей.

– Неплохо выглядишь, Татьяна. Даже очень хорошо.

Он откашлялся и отвел взгляд. Сэм, который никогда ее не замечал!

– Замужество явно тебе на пользу. Я тоже снова женился.

Его первая жена погибла в авиакатастрофе в начале войны, когда доставляла снабжение в войска. Татьяне хотелось сказать, что второй брак, похоже, не пошел ему на пользу в такой же мере, но, конечно, она промолчала. Она просто скрестила руки на груди.

Сэм сказал:

– Значит, ты наконец поняла причину.

– Не я, – возразила она.

– Ладно, но, поскольку именно ему придется платить за твои интриги, я рад, что у одного из вас имеется здравый смысл.

– Я не стану платить за ее интриги, – сказал Александр.

Татьяна отмахнулась от них обоих:

– Сэм, только не притворяйся, что не понимаешь, почему в нынешней обстановке я могла не слишком спешить с вашей встречей.

– Да, – кивнул Сэм. – Но почему ты не поспешила с нашей встречей прежде, в сорок шестом?

– Потому что с нас было довольно! И он уже все объяснял в Берлине. Разве этого нет в его деле?

Александр вскинул руку, прося ее умолкнуть. Энтони топтался поблизости.

– Это есть в его деле, – ровным тоном ответил Сэм. – Но я говорил тебе, у военного трибунала в Берлине есть свой протокол, а у нас есть свой. После того как он приехал сюда, он должен был поговорить с нами. Что именно тебе непонятно во всем этом?

– О, я понимаю! Но почему вы не можете оставить его в покое? – Она шагнула вперед, встала перед Александром. – Сто миллионов людей вокруг… вам больше нечем заняться? Кого он так беспокоит? Вы знаете, он не занимается шпионажем, не собирает сведения для Советов. Вы знаете, что он не прячется. И вам отлично известно, что последнее, что ему нужно, так это то, чтобы ваш Государственный департамент ловил его на крючок.

Александр положил руки на плечи Татьяны, успокаивая. Сэм безвольно стоял перед ней.

– Если бы вы позвонили мне два года назад, все давно осталось бы позади. А теперь каждый в трех департаментах уверен, что он прячется!

– Путешествует, а не прячется! Они вообще понимают разницу?

– Нет! Потому что они с ним не говорили. А Министерству обороны действительно нужно его выслушать. И только из-за твоего упрямства этот снежный ком достиг таких размеров.

– Нечего винить меня, сам же без конца звонил Викки! И что, по-твоему, я должна была думать?

Александр сжал ее плечи:

– Тише.

– Никаких «тише»! И знаешь что, Сэм? – огрызнулась Татьяна. – Почему бы тебе не тратить поменьше времени на поиски моего мужа и побольше на дела в твоем Министерстве иностранных дел? Не знаю, читал ли ты газеты в последние несколько лет, но скажу только, что тебе, пожалуй, неплохо было бы прибраться в собственном доме, прежде чем обшаривать всю страну, чтобы навести порядок в моем.

– Но почему вы не пришли поговорить с Джоном Ранкином в Комитет по антиамериканской деятельности? – нетерпеливо произнес Сэм. – Он ведь вас ждал. Возможно, вы бы просветили его насчет того, что вам известно о нашем Министерстве иностранных дел. Ему нравится разговаривать с такими людьми, как вы.

Александр крепко обхватил Татьяну.

– Ладно, вы оба, – сказал он и развернул Татьяну лицом к себе. – Хватит, – тихо добавил он, глядя на нее. – Мы должны ехать.

– Я с вами! Мне плевать, что я обещала. Я возьму с собой Энта…

– Сэм, извини, мы на минутку, – сказал Александр, уводя Татьяну за их дом на колесах.

Она тяжело дышала, разочарованная.

– Таня, прекрати. Ты мне обещала, что будешь держаться спокойно. Ты обещала. Так что… Мальчик рядом!

Татьяна дрожала всем телом.

– Ты будешь ждать здесь, – продолжил Александр, и его ладонь обхватила ее спину, привлекая к нему, успокаивая. – Как ты и обещала. Просто будешь сидеть и ждать. Не важно, что там происходит, мы вернемся. Так Сэм сказал. Так или иначе, я намерен вернуться, но ты должна ждать. Не уезжай. Сын теперь с тобой, ты должна быть сильной. И поклянись мне еще раз, что все сделаешь правильно.

– Я буду сильной, – прошептала она.

Татьяна лишь надеялась на то, что ее лицо не выдает Александру ее чувств. Но потом Энтони влез между ними и ухватился за нее, и ей пришлось делать вид, что она успокоилась.

Перед тем как они уехали, Сэм взъерошил волосы Энтони:

– Ты не беспокойся, приятель. Я все сделаю для того, чтобы позаботиться о твоем папе.

– Ладно, – согласился Энтони, обнимая мать за шею. – А я буду заботиться о маме.

Татьяна уступила. Александр кивнул. Она тоже. Они постояли так еще мгновение. Она отсалютовала ему. Он отсалютовал ей. Энтони обнимал мать:

– Мам, почему ты первая отдаешь честь папе?

– Он старше по званию, малыш, – прошептала она.

Ее лицо так исказилось, что Александру трудно было говорить. Он лишь пробормотал:

– Боже мой, да верь же ты хоть немного, ладно?

Но он произнес это уже в ее напряженную спину. Мальчика она держала на руках.

– Когда это она стала такой взвинченной? – спросил Сэм, когда они в его седане ехали к Министерству иностранных дел. И покачал головой. – Раньше она была намного спокойнее.

– Правда?

Сэму явно хотелось поговорить о Татьяне.

– Безусловно. Ты знаешь, когда она впервые ко мне пришла, она держалась стоически. Молодая маленькая овдовевшая мать, она говорила тихо, вежливо, никогда не спорила, с трудом объяснялась на английском. И потом, со временем, она постоянно звонила и оставалась все такой же вежливой и тихой. Она могла иногда приходить в министерство, мы вместе обедали, и она всегда была такой тихой. Наверное, единственное, что должно было дать мне намек, так это то, что она звонила каждый месяц, не пропуская. Но потом, когда я получил сообщение о том, что ты в Кольдице, она превратилась в… в… Даже не знаю. Стала совершенно другой женщиной.

– Нет-нет, – возразил Александр. – Она та же самая. Тишина и вежливость – просто уловка. Когда ей это нужно, она тихая и вежливая. Просто не вставай у нее на пути.

– Да, это я увидел! И консул в Берлине увидел. Ты знаешь, что он попросил нового назначения, когда она с ним столкнулась?

– Консул Соединенных Штатов в Берлине? А комендант от Коммунистической партии в особом лагере в Заксенхаузене? Я и гадать не берусь, что с ним стало, когда она разобралась с ним в его небольшом специальном лагере.

Вскоре они уже ехали вдоль Потомака, направляясь на юг. Александр отвернулся к окну, выставил руку поверх опущенного стекла.

На четвертом этаже Министерства иностранных дел на Си-стрит, в квартале к северу от проспекта Конституции и Национальной аллеи, Сэм представил Александра новенькому, только что из юридической школы адвокату по имени Мэтт Ливайн, у которого был самый маленький кабинет, какой только можно представить, меньше той тюремной камеры, в которой Александр провел так много времени, шесть футов на шесть, зато с внушительным деревянным письменным столом и с тремя стульями. Трое мужчин сидели в неловкой близости друг от друга, и Александру пришлось попросить Ливайна открыть маленькое окно, чтобы создать иллюзию хоть какого-то пространства.

Даже в костюме Мэтт Ливайн выглядел так, будто еще и не начал бриться, – и все же в нем ощущалась некая сила, что понравилось Александру. И еще неплохо было то, что первым делом он сказал Александру:

– Вы не тревожьтесь. Мы их одолеем.

И это притом, что он три часа изучал дело Александра и видел, что они в полной дыре.

– Они будут спрашивать вас о вашем мундире. – Ливайн восхищенно оценил Александра.

– Пусть спрашивают.

– Будут спрашивать о родителях. Там есть нечто чертовски невозможное.

– Пусть спрашивают. – Как раз этого Александру хотелось бы избежать.

– Будут спрашивать, почему вы не связались с министерством.

Это все Таня…

– Вы понимаете, что Гулотта думает, что мы можем во всем обвинить вашу жену? – Ливайн усмехнулся.

– Вот как?

– Но я ему сказал, что старым солдатам не нравится, когда их проблемы перекладывают на женщин. Однако он настаивает.

Александр перевел взгляд с Сэма на Ливайна и обратно:

– Вы, парни, что, шутите со мной?

– Нет-нет, – полусерьезно возразил Сэм. – Я действительно подумывал о том, чтобы все свалить на нее. И это даже не ложь: ты ведь действительно не знал, что мы тебя ищем… хотя неведение не учитывается законом. Но она может воспользоваться правом супруги и не свидетельствовать против тебя, так что… Ты что об этом думаешь?

– Гм… – промычал Александр. – А каков план «Б»?

Такого плана у них не было.

– Я буду все отрицать. Таков мой план «Б», – улыбнулся Ливайн. – Я только что сдал адвокатские экзамены. Министерство назначило меня официальным защитником. Ваше дело у меня всего второе. Но не беспокойтесь, я готов. Помните, вы не должны раздражаться. – Он прищурился, глядя на Александра. – Вас легко… вывести из себя?

Его вопросы казались бессистемными.

– Скажем так: меня нелегко вывести из себя. Меня провоцировали люди посерьезнее, чем здесь.

Он подумал о Слонько, человеке, который допрашивал его мать, его отца, а потом – годы спустя – и его самого. Слонько это далось нелегко. Александр решил не рассказывать только что сдавшему экзамены Ливайну о жестокостях допросов в советском НКВД – когда его держали полуголого в темной холодной камере, голодного и избитого, без свидетелей, и терзали разными злобными обвинениями в адрес Татьяны…

Александр начал потеть в плотном мундире. Он не привык находиться так близко к другим людям. Он встал, но здесь некуда было отойти. Сэм нервно грыз ногти, то и дело ослаблял и снова подтягивал свой галстук.

– Кое-какие вопросы возникнут и относительно вашего гражданства, – продолжил Ливайн. – Будьте осторожны, отвечая на такие вопросы. Видите ли, тут возникнут разногласия между департаментами.

Александр обдумывал собственный вопрос, хотя ему и не хотелось его задавать.

– Как вы думаете, возможна ли… ну… экстрадиция?

Сэм и Ливайн быстро переглянулись, и Ливайн пробормотал, отводя взгляд:

– Я бы не стал так думать.

И Сэм, тоже не глядя на Александра, сказал:

– Если все обвалится, вернемся к плану А: спасай свою задницу, вини во всем жену.

Сэм сообщил, что слушания будут проводить семь человек: два от Министерства иностранных дел («Одним из них буду я»), два из Министерства юстиции («Один из Службы иммиграции и натурализации и один из ФБР») и два из Министерства обороны («Один лейтенант, второй – старый полковник; полагаю, тебе может понравиться молодой Том Рихтер, он очень интересовался твоим делом»), но самой важной персоной на слушаниях станет конгрессмен, старший член Комитета по антиамериканской деятельности Джон Ранкин, который намерен выяснить, был ли Александр связан с Коммунистической партией дома или за границей. Когда сессия закончится, все члены должны будут проголосовать. Джон Ранкин вправе задать дополнительные вопросы, если дело дойдет до того.

– Он также будет решать, нужно или нет провести дополнительное расследование Комитетом по антиамериканской деятельности, – сказал Сэм. – Мне незачем говорить тебе, – добавил он, тем не менее говоря это, – что нужно постараться избежать этого любой ценой.

– Да, – согласился Ливайн, – если тебе придется встретиться с этим комитетом, тебе конец. Так что как бы грубо ни вели себя члены комиссии, будь вежлив, извиняйся и повторяй: «Да, сэр, абсолютно верно, сэр, мне очень жаль, сэр».

– Тебе в определенном смысле очень повезло, – сказал Сэм (и Александр с ним согласился), – потому что лучшего времени для слушаний и не выбрать.

– О, вот как?

Александру отчаянно хотелось закурить, но он полагал, что в крошечном кабинете кислорода вряд ли хватит даже на одну маленькую сигаретку.

– Комитет по антиамериканской деятельности готов подвергнуть шумному расследованию одного из наших, – пояснил Ливайн. – Считай это удачей. Элджер Хисс, слышал о нем?

Александр слышал. Элджер Хисс участвовал в создании Организации Объединенных Наций с 1944 года. Александр кивнул:

– Хисс был в Ялте, с Рузвельтом и Черчиллем, он был советником президента, а теперь его обвиняют в том, что у него были связи с коммунистами и что он с тридцатого года был советским шпионом!

– Очень важную фигуру обвиняют в весьма тяжелом преступлении, – заметил Александр.

– Так и есть, – кивнул Сэм. – Суть в том, что комитет сейчас занят куда более крупной рыбой, чем ты, так что они хотят, им нужно, чтобы ты был честен и активно им помогал. Так что, ты будешь им помогать, да?

– Да, сэр, – ответил Александр, вставая и направляясь к двери, прочь из этой душной комнаты. – Абсолютно верно, сэр. Мне очень жаль, сэр, но я просто должен закурить, сэр, иначе я сдохну, сэр.

Александр был рад тому, что комната, в которой он встретился с представителями трех министерств на Национальной аллее, была больше, чем кабинет Мэтта Ливайна. Помещение для дачи показаний на втором этаже административного здания Эйзенхауэра было узким и длинным, с рядом высоких открытых окон по правой стороне; они выходили на деревья и лужайки. Полпачки сигарет, которые Александр выкурил по дороге к этому зданию, слегка успокоили его, но не избавили от голода и жажды. Была уже середина дня.

Он залпом выпил стакан воды, попросил еще, спросил, можно ли закурить, и сел напряженно – и без сигареты – за маленький деревянный стол напротив дощатого возвышения. Вскоре там появились семь мужчин. Александр наблюдал за ними. Они заняли свои места, внимательно посмотрели на него, вставшего при их появлении, – оценили, предложили сесть. Он продолжал стоять.

Все они были серьезны и хорошо одеты. Четверым было за пятьдесят, двое казались по возрасту ближе к Александру, и одним был Сэм, тридцати девяти лет от роду. Сэм, как и Татьяна, был очень взволнован. Ну, Татьяна была женщиной, но что оправдывало Сэма? Двое из Министерства обороны, один старый, второй молодой, были в мундирах. Перед каждым из членов комиссии стоял микрофон. Присутствовали также стенограф, судебный репортер и судебный пристав. Последний сообщил, что на слушаниях нет председателя и членам комиссии поэтому разрешается напрямую задавать вопросы Александру и друг другу.

После того как Александр поднял правую руку и поклялся говорить правду, и только правду, но не успел еще договорить «И да поможет мне Бог», как молодой военный из Министерства обороны уже открыл рот.

– Лейтенант Томас Рихтер, – представился он. – Скажите, почему вы носите мундир армии Соединенных Штатов? И даже зеленый офицерский?

– Я военный. У меня нет костюма. А мундир дал мне Марк Бишоп, военный комендант Соединенных Штатов в Берлине.

Мундир был лучше, чем старые джинсы ловца лобстеров. Или мундир Красной армии. Александру понравился вопрос Рихтера. Как будто Рихтер предложил Александру поставить себя немного в стороне от гражданской комиссии.

– И как вы теперь называете себя? Командиром? Капитаном? Майором? Судя по вашему делу, у вас, похоже, было много званий.

– Майором я был всего несколько недель. Меня ранили и арестовали, после чего в наказание понизили в звании до капитана. Я служил командиром железнодорожных патрулей в шестьдесят седьмой армии генерала Мерецкова, а потом в штрафном батальоне в девяносто седьмой армии генерала Рокоссовского – в обоих случаях в чине капитана. После моего осуждения в сорок пятом меня лишили звания.

– Ну, мне вы все равно кажетесь военным, – заметил Рихтер. – Вы говорите, что были офицером с тридцать седьмого по сорок пятый? Я вижу, вы даже получили орден Героя Советского Союза. Это высшая награда в Красной армии. Насколько я понимаю, это эквивалент нашей Почетной медали конгресса.

– Мистер Баррингтон, – перебил его пожилой сухощавый мужчина, представившийся как мистер Дрейк из Министерства юстиции. – Майор, капитан, мистер. Награда, годы службы, титулы и ранги – все это не имеет отношения к цели нашего собрания, если честно.

– Прошу прощения у джентльмена от юрисдикции, – сказал Рихтер. – Но установление и верификация военной истории капитана Баррингтона как раз главная забота для членов Министерства обороны на этом собрании, и мы здесь именно по этой причине. Так что, если позволите…

– Не мог бы джентльмен от Министерства обороны позволить мне задать только один вопрос? Всего один, – звучно произнес Дрейк. – Мистер Баррингтон, я уверен, что вы осознаете: этот комитет весьма озабочен тем, что вы приехали в эту страну два года назад и получили убежище по особой просьбе правительства Штатов, и тем не менее мы впервые встречаемся с вами лицом к лицу.

– Сформулируйте вопрос, мистер Дрейк, – сказал Александр.

Рихтер постарался скрыть улыбку.

Дрейк откашлялся:

– Я не вижу в деле просьбы о предоставлении убежища.

– Сформулируйте ваш вопрос, мистер Дрейк, – повторил Александр.

– Возражение! – Это вмешался Мэтт Ливайн. – Вы не видите просьбы о предоставлении убежища потому, что мой клиент приехал в эту страну не ради убежища. Он вернулся в страну, где родился, как гражданин Соединенных Штатов, с подлинным паспортом и всеми правами гражданина. Мистер Баррингтон, расскажите комиссии, как долго ваша семья жила в Массачусетсе до тысяча девятьсот тридцатого года.

– С тысяча шестисотых.

И он продолжил, объясняя, что его возвращение сопровождали воистину особые и деликатные обстоятельства, но он верил, что выполнил свои обязательства, в июле сорок шестого встретившись с Сэмом Гулоттой, и что подробности этой встречи занесены в дело.

Дрейк напомнил, что в дело занесено также и то, что оно оставалось открытым до последнего официального опроса, который так и не был проведен.

Сэм сказал в свой микрофон:

– Мне бы хотелось разъяснить заявление мистера Баррингтона. Я действительно встречался и обстоятельно разговаривал с ним и не видел срочности и необходимости для подробного официального опроса. Прошу извинения у членов этого слушания за свою оплошность.

Татьяна оказалась права насчет Сэма.

– Мистер Гулотта прав, – сказал Александр. – Как только я узнал, что Министерство иностранных дел желает со мной поговорить, я сразу связался с ним и немедленно вернулся.

– Я это подтверждаю, – сказал Сэм. – Мистер Баррингтон добровольно, без ареста или повестки, вернулся в Вашингтон.

– Почему вы не связались с нами раньше, мистер Баррингтон? – спросил Дрейк. – Почему вы скрывались?

– Я просто путешествовал. Я не прятался. – Его прятали, а это существенная разница. – Я просто не знал, что стал предметом интереса правительства Соединенных Штатов.

– И где вы путешествовали?

– Мэн, Флорида, Аризона, Калифорния.

– В одиночестве?

Александр уже чуть не соврал. Если бы семь копий его дела не лежали перед мужчинами за длинным столом, он бы так и сделал.

– Нет, не в одиночестве. С женой и сыном.

– Почему вы замялись, мистер Баррингтон? – спросил мужчина из Министерства иностранных дел, что сидел рядом с Сэмом.

Он не представился, хотя это был его первый вопрос. Он был дородным, за пятьдесят, на его лбу выступил пот. Коричневый галстук съехал на сторону; зубы у него были плохими.

– Заколебался, потому что этот опрос не имеет никакого отношения к моей семье.

– Дело только в этом?

Александр моргнул, задержав дыхание:

– Да, жена и сын тут ни при чем.

Мужчина из Министерства иностранных дел откашлялся:

– Мистер Баррингтон, скажите, пожалуйста, сколько лет вы женаты?

Александру почудилось в нем сходство со Слонько – Слонько, стоявшим в каких-нибудь трех футах от камеры Александра и державшим перед ним призрак беззащитной беременной Татьяны. После очередной краткой паузы он ответил:

– Шесть.

– Значит, вы женились в сорок втором?

– Верно, – напряженно произнес Александр.

Он не выносил, когда его расспрашивали о Татьяне. Слонько отлично это понял и потому старательно давил. Немного слишком старательно, как оказалось.

– И ваш сын… как его зовут?

Александр подумал, что не расслышал.

– Вы хотите знать имя моего сына?

– Возражение! Это не имеет отношения к делу! – выкрикнул Ливайн.

– Вопрос отводится, – сказал человек от Министерства иностранных дел. – Сколько лет вашему сыну?

– Пять, – сквозь зубы процедил Александр.

– Он родился в сорок третьем?

– Верно.

– Но, мистер Баррингтон, вы только что говорили, что не возвращались в эту страну до сорок шестого.

– Да.

– Ну, это было всего два года назад. А вашему сыну пять?

– Возражение! – Это снова Ливайн. – Как это относится к делу?

– Я вам скажу, как относится, – заговорил чиновник Министерства иностранных дел. – Здесь не все понятно. Я что, единственный, кто умеет считать? Мистер Гулотта, жена и сын мистера Баррингтона – граждане Америки?

– Да, – ответил Сэм, глядя в упор на Александра и как бы говоря: «Все в порядке. Но не забывай – да, сэр, все так, сэр, мне жаль, сэр…»

– Так где же мистер Баррингтон, солдат Красной армии, мог жениться в сорок втором на американской гражданке и обзавестись сыном в сорок третьем? – В зале повисло молчание. – Я именно поэтому и поинтересовался именем мальчика. Простите мне неделикатность следующего вопроса, мистер Баррингтон, но… это ваш ребенок?

Александр напрягся.

– Моя жена и мой сын – не ваше дело, мистер…

– Берк, – сообщил мужчина. – Деннис Берк. Внешнеполитическая служба. Заместитель помощника госсекретаря по делам Восточной Европы и Советского Союза. Так где же, мистер Баррингтон, вы могли жениться на американке в сорок втором году, так чтобы она родила вам сына в сорок третьем?

Александр резко отодвинулся от стола, но Ливайн схватил его за локоть и вскочил.

– Возражение! Жена и сын не находятся под вниманием данного комитета. Они не подпадают под юрисдикцию этого рассмотрения, и следовательно, я прошу, чтобы все вопросы о них были удалены из протокола! И я прошу сделать перерыв. Если члены комитета желают узнать больше о супруге мистера Баррингтоне, пусть будут любезны вызвать ее повесткой!

– Я лишь пытаюсь установить, советник, – сказал Берк, – достоверность показаний мистера Баррингтона. В конце концов, этот человек скрывался два года. Возможно, у него были к тому причины.

– Мистер Берк, – заговорил Ливайн, – если у вас есть доказательства недостоверности или недостаточности показаний моего клиента, в любом случае приведите их. Но до тех пор прошу не возводить дальнейшей клеветы, чтобы мы двинулись дальше.

– Почему мистер Баррингтон не может ответить на мой простой вопрос? – не уступал Берк. – Я сам прекрасно знаю, где я женился. Почему же он не может сказать, где женился он… в сорок втором году?

Александру пришлось спрятать под столом стиснутые кулаки. Он должен был защищать себя. Он не понимал этого человека, Берка, он его не знал, и, возможно, его вопросы были безобидны и просто задавались в обычном порядке. Возможно. Но он понимал себя, он знал себя. И его слишком долго допрашивали на эту тему, когда это не было нормально и не было безобидно, когда ее имя, ее безопасность, ее жизнь висели над ним, как нож гильотины. Говорите, кто вы, майор Белов, ведь ваша беременная жена сейчас в нашей власти. Она не в безопасности, она не в Стокгольме, она у нас, и мы сможем заставить ее говорить. И теперь вот здесь… верно ли он расслышал Берка, или это паранойя? Мы знаем, кто ваша жена. Мы знаем, как она попала сюда. Она здесь лишь по нашей милости. Ничто не могло заставить Александра потерять рассудок быстрее, чем открытые или скрытые угрозы Татьяне. Он должен был защитить себя – ради нее. Он не хотел, чтобы Берк понял: она и есть его ахиллесова пята. Он сидел, расправив плечи, и изо всех сил заставил ладони лечь на стол.

– Моей жены здесь нет, она не может защищаться, мистер Берк, – негромко заговорил он. – И вы не можете задавать вопросы ей. А я больше не стану отвечать на любые вопросы о ней.

Лейтенант Рихтер, сидевший прямо и спокойно, наклонился к своему микрофону:

– При всем уважении к другим членам комитета, мы здесь не для того, чтобы во всех подробностях изучать историю брака капитана Баррингтона. Это не тот вопрос, который стоит перед комитетом. Наша закрытая сессия посвящена тому, чтобы выяснить, может ли данный человек представлять опасность для Соединенных Штатов. И я поддерживаю просьбу советника юстиции о перерыве.

Члены комитета взяли перерыв для обсуждения. Во время ожидания Мэтт Ливайн прошептал Александру:

– Мне казалось, вы говорили, что не станете раздражаться?

– Это разве раздражение? – спросил Александр, жадно глотая воду. – Это не было раздражением.

– Разве вы не понимаете, я хочу, чтобы они вызвали вашу жену! – сказал Ливайн.

– А я нет.

– Да! Она воспользуется правом супруги при каждом их чертовом вопросе, и мы уйдем отсюда через час!

– Мне нужно покурить. Можно?

– Они говорили, что здесь нельзя.

Семеро мужчин вернулись к делу. Они согласились с адвокатом, и Деннису Берку пришлось продолжить слушание.

Но далеко он не продвинулся.

– Давайте вернемся тогда к вашему делу, мистер Баррингтон. Неужели ни у кого больше не было вопросов к Александру? Я имел возможность ознакомиться с документами военного трибунала в Берлине в сорок шестом году. Удивительное дело!

– Как скажете.

– Тогда, просто для уточнения, судя по этим отчетам, Александр Баррингтон и майор Александр Белов – это один и тот же человек?

– Именно так.

– Тогда почему вы себя называете гражданским человеком, мистер Баррингтон, если ваше дело определенно утверждает, что вы были майором Красной армии, сбежавшим из военной тюрьмы и убившим несколько советских солдат после длительной схватки? Вы осознаете, что Советы желают вашей экстрадиции?

– Возражение! – выкрикнул Ливайн. – Это заседание не интересуют требования Советской России. Это комитет Соединенных Штатов!

– Советское правительство утверждает, что этот человек подпадает под их юрисдикцию и что это вопрос военного ведомства. И снова – мистер Баррингтон, вы осознаете или нет, что Советы требуют вашей экстрадиции?

Александр долго молчал.

– Я осознаю, – сказал он наконец, – что Красная армия лишила меня звания и наград в сорок пятом году, когда меня приговорили к двадцати пяти годам заключения за то, что я сдался немцам.

Рихтер присвистнул.

– Двадцать пять лет! – беззвучно произнес он.

– Нет, – возразил Берк, – в деле предполагается, что вас осудили за дезертирство.

– Я понимаю. Но звания и прочего лишают за дезертирство или сдачу.

– Ладно, но, возможно, звание и не отбирали, – мягко продолжил Берк, – потому что здесь нет такого обвинения.

Александр снова помолчал.

– Простите, но тогда почему я оказался в советской тюрьме, если там нет такого обвинения?

Берк напрягся.

– Я хочу сказать, – продолжил Александр, – что я не мог быть дезертиром в сорок пятом и майором в сорок шестом. – Он глубоко вздохнул, не желая, чтобы его имя оставалось запятнано дезертирством. – И для протокола. Я не был тогда ни тем ни другим.

– В вашем деле сказано, что вы – майор Красной армии. Вы утверждаете, что в деле ошибка, мистер Баррингтон? – спросил Берк. – Что оно неполное? Может быть, даже недостоверное?

– Я уже объяснял, что был майором всего три недели в сорок третьем году. И мое заявление трибуналу в Берлине относительно моих лет в Красной армии было ясным и недвусмысленным. Возможно, нам нужно как следует проверить это дело.

– Я перейду к докладам командования, – присоединился к допросу Рихтер, открывая свои записи, и два часа задавал вопросы о времени службы Александра в Красной армии.

Он был целенаправлен и неутомим. Его интересовали военный опыт Александра, оружие, которое использовали Советы во время их военной кампании вокруг Ленинграда, а также в Латвии, Эстонии, Белоруссии и Польше. Он спрашивал об арестах Александра, допросах и времени в штрафном батальоне, без снабжения или обученных солдат. Он задавал так много вопросов о деятельности Советов в Берлине, что Берк, долго молчавший, наконец с подчеркнутым уважением поинтересовался, могут ли они перейти непосредственно к делу.

– Это и есть в порядке нашего дела, – возразил Рихтер.

– Я просто не понимаю, как эта предполагаемая деятельность Советов в Берлине относится к оценке человека, что находится перед нами. Я думал, мы пытаемся определить, коммунист ли этот человек. Когда, как вам кажется, мы начнем это выяснять?

Наконец Джон Ранкин из Комитета по антиамериканской деятельности наклонился к своему микрофону и впервые заговорил. Это был высокий плотный мужчина за шестьдесят, говоривший с заметным южным акцентом. Демократ Ранкин много лет был членом конгресса. Он был серьезен, целенаправлен и лишен чувства юмора. Александр подумал, что Ранкин и сам был военным: что-то было такое в том, как он сидел и слушал.

– Я вам отвечу, мистер Берк, – сказал Ранкин, обращаясь при этом ко всему комитету. – Ограбление атомных лабораторий, советские безобразия в течение восьми дней в закрытом Берлине, превращение нацистских концентрационных лагерей в советские концентрационные лагеря, насильственная репатриация – в свете блокады Берлина Советским Союзом, продолжающейся и теперь, когда мы об этом говорим, – неужели джентльмен из Соединенных Штатов действительно думает, что советская деятельность в Берлине не имеет отношения к данному слушанию? – Он улыбнулся.

Александр уставился на свои руки. Ранкин определенно был военным – и, возможно, не так уж лишен чувства юмора.

– Предполагаемая деятельность, – поправил его Берк. – Это лишь слухи – и от уважаемого члена конгресса странно это слышать, он ведь должен подозревать, что это может быть ради проявления преданности.

– Я не задал мистеру Баррингтону ни одного вопроса, – сказал Ранкин. – И джентльмен из Штатов не должен утверждать, что я нечто подозреваю или нет.

Рихтер вмешался, откашлявшись:

– Просто для протокола, ничто не утверждалось относительно советской блокады Берлина.

Он сменил тему, вернувшись к лагерю военнопленных в Катовице и к Кольдицу. Пока Александр рассказывал о побеге из Заксенхаузена, в комнате, где сидели мужчины и одна женщина-стенографистка, было тихо. Единственным, что пропустил в своем рассказе Александр, была Татьяна. Он не знал, было ли это лжесвидетельством, но счел, что, если они не стали слишком тщательно рыться в отчетах трибунала и не будут спрашивать сейчас, сам он определенно говорить о ней не станет.

– Хорошо, хорошо, капитан Баррингтон, – сказал Ранкин, когда Александр закончил. – Я согласен с лейтенантом Рихтером, – и поскольку сам я был солдатом на Первой мировой, я не знаю, как вас называть после того, что мы только что услышали. Думаю, возможно, «мистер» не совсем подходит. Но нам нужно продвинуться в вашей истории намного глубже Заксенхаузена.

Александр сдержал дыхание. Возможно, они изучили его дело более тщательно, чем он надеялся.

– Вы симпатизировали коммунистам, капитан Баррингтон?

– Нет.

– А ваши родители? – пожелал узнать Ранкин. – Гарольд и Джейн Баррингтон? Можете вы сказать, что они симпатизировали коммунистам?

– Я не знаю, кому они симпатизировали. Они были коммунистами.

В зале воцарилась ледяная тишина. Александр знал, что его родители были частью игры по правилам, но заметил, как застыл Берк.

Ранкин пристально смотрел на Александра:

– Прошу, продолжайте. Вы хотели рассказать нам о вашем коммунистическом прошлом, уверен.

Так ли?

– Мы переехали в Советский Союз в тридцатом году, мне тогда было одиннадцать лет, – сказал Александр. – Моих родителей и меня в итоге арестовали во время Большой чистки тридцать седьмого – тридцать восьмого годов.

– Так, задержитесь на этом, – тут же сказал Берк. – Только не надо использовать термин «Большая чистка» в том смысле, в каком мы говорим «Великая депрессия». Это всего лишь слова пропаганды, предназначенные для того, чтобы испугать и запутать. Часто то, что выглядит чисткой для одного, оказывается лишь исполнением закона для другого. Свидетельства того, было или нет то, что называют чисткой, крайне неясны. – Он сделал паузу. – Очень похоже на ваше дело, мистер Баррингтон.

Александр молча прищурился на Берка.

– И я могу подчеркнуть, – продолжил Берк, – что, поскольку вы сидите здесь, перед нами, вы являетесь реальным доказательством того, что вас не «вычистили».

– Меня не вычистили потому, что я сбежал по дороге во Владивосток. Что это доказывает?

– Который это был побег, мистер Баррингтон? – любезно спросил Берк. – Похоже, их было очень много.

Дрейк из Министерства юстиции воспользовался возможностью вмешаться:

– Когда вы сбежали, вы уже были советским гражданином?

Вот оно. Снова темные моменты.

– Да. Когда меня в шестнадцать лет призвали на военную службу, я автоматически стал советским гражданином.

– А! И когда вы стали советским гражданином, ваше американское гражданство автоматически аннулировалось, – сказал Дрейк со сдержанным восторгом, получив наконец шанс упомянуть об американских законах иммиграции и натурализации.

– Возражение! – вмешался Ливайн. – Мистер Дрейк, я снова повторю, мой клиент – действительно гражданин Америки.

– Но, советник, ваш клиент только что заявил под протокол, что он был советским гражданином. Он не может быть одновременно гражданином и Соединенных Штатов, и Советского Союза, – возразил Дрейк. – Ни тогда – ни определенно сейчас.

– Да, – согласился Мэтт Ливайн. – Но его американское гражданство не может быть аннулировано, если он стал гражданином Советского Союза не по своему желанию. И я бы утверждал, что воинская повинность, по своему определению, подразумевает принудительное гражданство. И еще раз: мой клиент по рождению – гражданин Соединенных Штатов.

– В отличие от того, кто, скажем, стал натурализованным гражданином после получения убежища? – сказал Берк, глядя только на Александра. – Как беженец, прибывший в один из наших портов… или, например, на остров Эллис, – во время войны?

На этот раз руки Александра не сдвинулись со стола; у него было время подготовиться. Он лишь стиснул зубы. Он был прав, оставаясь настороже. Сейчас происходило именно то, что он и подозревал.

Мэтт Ливайн сказал:

– Верно, ничего подобного. Можем мы продолжить?

И они продолжили, перейдя к Гарольду и Джейн Баррингтон.

Еще час, а возможно, и дольше, представитель ФБР вместе с конгрессменом Ранкином не умолкали.

– Возражение! Об этом уже спрашивали. Восемь раз.

– Возражение! Об этом спрашивали. Десять раз.

– Возражение!

– Возражение!

– Возражение!

– История его родителей и его собственная мятежная деятельность вполне могут быть упомянуты здесь, советник, – заявил Ранкин.

– Какая мятежная деятельность? Он был несовершеннолетним! А его родителей здесь нет, они не могут защищаться. Мы действительно должны двинуться дальше.

– В деле говорится, что Энтони Александр Баррингтон был арестован в возрасте десяти лет в округе Колумбия во время неразрешенной прореволюционной демонстрации радикалов, – сказал Ранкин. – Это его история. Так что он сам имел симпатии к коммунистам или нет? Он ведь уехал в Советский Союз? Жил там, ходил в школу? Вступил в Красную армию? Стал ли он членом Коммунистической партии, чтобы получить офицерское звание? Насколько я понимаю, все офицеры должны были быть членами партии.

– Это неправда, – возразил Александр. – Я не был членом партии. И к счастью для меня, потому что все партийные офицеры Красной армии были расстреляны в тридцать восьмом году… – Он помолчал, холодно глядя на Берка. – В период исполнения особых законов.

На лице Берка отразилось напряжение, на лице Ранкина – удовлетворение.

– Отвечайте на мой вопрос, капитан, – сказал он.

Ливайн хотел возразить, но Александр остановил его:

– Вопросов было много, конгрессмен Ранкин. Начнем с первого, вы правы, я много раз стоял на стороне отца, когда был мальчишкой. – Александр коротко вздохнул. – Я ходил с ним на демонстрации. Меня трижды арестовывали во время разных беспорядков. Он был коммунистом, но он был также и отцом. Я с ним не спорил.

– Мистер Баррингтон, и все же остается главный вопрос этого обсуждения, – протяжным говором Миссисипи произнес Ранкин. – Вы коммунист или нет?

– И я уже много раз на него отвечал, конгрессмен. Я сказал, что не был коммунистом.

– Просто чтобы прояснить линию вопросов конгрессмена, мистер Баррингтон, – заговорил Берк с откровенной насмешкой, – вспомним ныне широко известное мнение Джона Ранкина. Я процитирую: «Подлинным врагом Соединенных Штатов всегда были не страны „оси“, а Советский Союз».

– Именно это достопочтенные американские джентльмены хотели бы сегодня обсудить под протокол? – спросил Ранкин с такой же явной насмешкой.

Александр перевел взгляд с одного на другого и промолчал. Ему вопроса не задавали. Таня была права. Ему следовало быть очень осторожным. Говорить только о предметах обсуждения. В голове у него шумело. Иммиграционный департамент желал, чтобы он был советским гражданином без убежища, которого они могли бы депортировать. ФБР хотело сделать из него шпиона, советского или американского, они еще не решили. Ранкин желал, чтобы Александр был коммунистом и американцем, чтобы его можно было обвинить в предательстве. Берк, – подумал Александр, – хотел бы, чтобы он был коммунистом и русским и его бы депортировали. А Рихтер желал видеть в нем просто солдата с кучей информации о враге. Именно так распределились силы на фронте перед окопом Александра.

– Был ли ваш отец частью подпольной шпионской сети? – спросил Ранкин.

– Возражение! – усталым голосом произнес Ливайн.

– Возможно, состоял в Народном фронте? Коминтерне? Красной Бригаде? – продолжал Ранкин.

– Возможно, – ответил Александр. – Я просто не знаю.

– Участвовал ли Гарольд Баррингтон в шпионской деятельности в пользу Советов, когда еще жил в Америке?

– Возражение, возражение, возражение…

– Возражение учтено. Пожалуйста, отвечайте на вопрос, капитан Баррингтон.

– Я не знаю. Но сомневаюсь.

Ранкин сказал:

– Бежал ли ваш отец в Советский Союз потому, что его раскрыли как шпиона и он боялся за свою безопасность?

– Мой отец не бежал в Советский Союз, – медленно заговорил Александр. – Мы переехали туда с полным пониманием и с согласия правительства Соединенных Штатов.

– Он не бежал, чтобы избегнуть ареста за шпионаж?

– Нет.

– Но разве его американское гражданство не было аннулировано?

– Оно не было аннулировано в качестве наказания. Оно было аннулировано, когда он стал гражданином Советов.

– То есть ответ будет «да»? – вежливо уточнил Ранкин. – Оно было аннулировано?

– Да, – согласился Александр. – Оно было аннулировано.

Ему почти хотелось самому заявить о возражении.

– Капитан Баррингтон, совершил ли ваш отец предательство, – спросил Ранкин. – Предательство против его родной страны, Соединенных Штатов, шпионя для Советского Союза?

– Нет, конгрессмен, – сказал Александр. – Не совершал.

Он заставил свои руки лежать спокойно. Ох, папа, посмотри, что ты оставил для меня…

Они сделали еще один небольшой перерыв.

– Что случилось с Гарольдом и Джейн Баррингтон после того, как их в тридцать шестом году арестовали в Ленинграде? – спросил Ранкин, когда заседание возобновилось.

– Их расстреляли в тридцать седьмом.

Александр бросил на Берка взгляд, говоривший: «Вот что я думаю о вашем утверждении о неясностях в деле, джентльмен из Штатов».

– По какому обвинению?

– В предательстве. Их сочли виновными в шпионаже в пользу Америки.

Последовала пауза.

– Сочли, вы сказали? – спросил Ранкин. – Американскими шпионами?

– Да. Арестовали, пытали, обвинили, расстреляли.

– Ну, нам известно наверняка, – сказал Ранкин, – что они не шпионили в пользу американского правительства.

– При всем уважении, конгрессмен, – сказал Берк, – в деле мистера Баррингтона нет никаких подробностей относительно его родителей и предполагаемого обвинения. Мы имеем только его собственное заявление, а он, по его собственному признанию, на суде не присутствовал. А советское правительство обычно не сообщало информации о своих собственных гражданах.

– Что ж, они зато раскрыли множество информации о конкретном Александре Белове, мистер Берк, – ответил мистер Ранкин.

– И это тоже их привилегия относительно собственных граждан, – сказал Берк и быстро продолжил, прежде чем Ливайн смог возразить: – Думаю, мы должны не забывать, почему мы здесь, и не для того – несмотря на все усилия конгрессмена, – чтобы заново исследовать роль Советов в мировом конфликте, а просто чтобы установить, является ли мистер Баррингтон тем, кем он себя представляет, и может ли он представлять опасность для нас здесь, в Соединенных Штатах. И есть два жизненно важных вопроса на данном слушании. Первый: является ли мистер Баррингтон гражданином Соединенных Штатов? Второй: коммунист ли мистер Баррингтон? Я, прежде всего, думаю, что нам следует более пристально взглянуть на первый, а не на второй, потому что, мне кажется, очень легко видеть вокруг ведьм… – Он помолчал и откашлялся. – В особенности при нынешнем политическом климате. Однако первым по порядку следует то, что мистер Баррингтон не отрицает того, что был советским гражданином. И Советы до сих пор считают его таковым. Возможно, нам следует положиться на дополнительную информацию.

– Ваше собственное Министерство иностранных дел установило факт американского рождения мистера Баррингтона два года назад, и они предоставили ему безопасный выезд из Берлина, – сказал Ранкин. – Именно это джентльмен хотел бы обсудить со своим собственным департаментом?

– Я говорю только, – ответил Берк, – что Советы это оспаривают. И все.

– Советский Союз, казнивший его родителей? – уточнил Ранкин. – Его родителей, которые отказались от американского гражданства, стали гражданами Страны Советов, а потом их пытали и расстреляли? Я не могу согласиться с джентльменом из Министерства иностранных дел относительно надежности Советского Союза в вопросе происхождения капитана Баррингтона.

– Мы не знаем точно, были ли расстреляны его родители, конгрессмен. Разве капитан Баррингтон присутствовал при казни? Если честно, это лишь домыслы.

– Мистер Берк прав, – сказал Александр. – Я не присутствовал при их расстреле. Однако я присутствовал на моем собственном аресте. Я не занимаюсь домыслами насчет моего приговора к десяти годам каторжных работ.