Печать Мары: Пламя. Книга I

Пролог

1 мая 1660 года от Рождества Христова. Биржайский замок

Дворецкий Богуслава Радзивилла, Ян из Течина, шляхетского герба Топор, снова подошел к окну. С третьего этажа нового дворца замка окрестности были видны как на ладони. Плац напротив пустовал. Только мастеровые, которые закончили белить стены казармы, отдыхали в тени. За приземистой казармой темнели стены «голландского» бастиона, низкая предвратная башня, трубы домов предместья. Казалось, небольшой обитаемый остров затерялся в бескрайнем лесном океане. На самом деле замок стоял на берегу озера. Покойный Христофор Радзивилл по прозвищу Перун, дед нынешнего владельца, приказал перекрыть плотиной место слияния двух небольших речушек. Образовавшийся водоем теперь надежно прикрыл крепость с севера. Но из небольшого окна башенки на одном из ризалитов замка видно этого не было: только колышущееся зеленое море с застывшими холмами-волнами, подсвеченное косыми лучами заходящего солнца.

Ян прислонил горячий лоб к стеклу. Оно приятно холодило. Шляхтич тяжело вздохнул и снова стал мерить шагами небольшую комнату. Семь шагов в одну сторону, поворот, семь в другую. Вчерашняя попойка давала о себе знать ноющей головной болью и другими тяготами похмелья. А тут еще Богуслав Радзивилл, хозяин замка, не спешил возвращаться с охоты. Ян обернулся и бросил взгляд на молча стоящего в комнате человека. Высокий мужчина в тяжелом дорожном плаще с надвинутым на лицо капюшоном не выказывал никаких признаков нетерпения. Не меняя позы, он замер у стены, покрытой узорами и изображениями гербов семейства Радзивиллов и их родни.

Ян остановился и еще раз тяжело вздохнул. В этот момент человек в капюшоне чуть заметно кивнул в сторону окна. Ян оглянулся. Над лесом поднялась огромная стая птиц. Издалека их можно было принять за ворон, но это были галки. Стая кружила над верхушками деревьев и садиться не спешила.

– Ну наконец-то! Едут, – с облегчением сказал Ян.

Через пару минут копыта лошадей гулко простучали по мосту над рвом, оглушительно прогремели под сводами проездной башенки и неторопливо зацокали по выложенному камнем плацу. Процессия спешилась. Богуслав Радзивилл бросил взгляд на башенку. Ян, сам не понимая почему, отпрянул от окна и буркнул:

– Черт…

Военная привычка не попадаться на глаза начальству работала безотказно, хотя сейчас был явно не такой случай. Ян еще раз посмотрел на человека в капюшоне. Тот как ни в чем не бывало продолжал стоять, погруженный в свои мысли.

Радзивилла пришлось ждать еще полчаса. Чуть слышно скрипнули невидимые петли, массивная дубовая панель в дальнем углу комнаты отошла в сторону. Из темного провала появился невысокий мужчина с тонкими подстриженными усиками и бородкой. Его Высочество, бывший князь Священной Римской империи, бывший магнат и Великий хорунжий Великого княжества Литовского, бывший Великий конюший литовский, бывший староста барский, бывший депутат коронного сейма Речи Посполитой. А теперь шведский фельдмаршал, генеральный наместник герцогства Пруссия. Изменник и предатель, ненавидимый всей Польшей и половиной Литвы. Спаситель Отечества и защитник лютеранской веры, по мнению другой половины литвинов…

Ян склонился в низком поклоне, голова человека в капюшоне тоже опустилась и тут же поднялась. Радзивилл легко кивнул, отвечая на приветствие и сел на единственный стул, стоящий в помещении. Воцарилась тишина. Ян мялся, не решаясь начать. Наконец он откашлялся и произнес давно заготовленную речь.

– Ваша светлость, верные люди из Московии прислали к нам этого человека. Дело у него к вашей светлости очень необычное, но должно сослужить великую службу и принести великую славу.

– Прошу к делу, – голос магната звучал жестко и нетерпеливо.

– Говори, – Ян обратился к человеку в капюшоне.

– Ваша светлость, – заговорил, вновь склонивши голову, незнакомец, – я буду краток. Я могу дать вашей светлости орудие, которое сокрушит его врагов и вернет все то, что было у вашей светлости несправедливо отнято.

Незнакомец говорил по-польски свободно. Слова произносил безошибочно и четко, немного по-книжному и с легким русским акцентом. Радзивилл недобро улыбнулся. Он уже все понял. Очередной авантюрист с Востока. Болтун, дурак или, хуже того, Дон Кихот.

– И что же ты мне предложишь?.. Солдат, пушки, испанское золото или татарскую орду… – произнес он с издевкой, – дай догадаюсь. Ха! Секрет греческого огня? Нет, нет! Lapis philosophorum? Точно! Философский камень? Власть над миром?

– Почему испанское? Просто золото.

Радзивилл хохотнул.

– Золото? И много?

– Согласно весу книги, – незнакомец никак не отреагировал на крик Радзивилла.

– Подожди, подожди… Какой книги? – Радзивилл уже начал терять терпение.

– Книги нашей богини Мары. Я знаю, она хранится у тебя.

– Что?.. Какой?.. Мары… – Радзивилл удивленно посмотрел на человека в капюшоне – как будто в первый раз его увидел. Такого поворота магнат явно не ожидал. Перед ним стоял безумец, дурак и болтун одновременно!

Человек в капюшоне кивнул.

– Да ты, да… – Радзивилл вскочил со стула и подскочил к Яну. – Кого ты притащил сюда? – магнат говорил тихо, но отчетливо выговаривал слова. – Ты, собака, совсем мозги пропил? Или ты решил переметнуться… прощение за мою душу получить?

Ян испуганно попятился от приближавшегося к нему разгневанного вельможу.

– Золото в обмен на книгу, которая хранится в капище Перуна.

Незнакомец в капюшоне не успел закончить фразу, как Радзивилл резко остановился и быстро повернулся в его сторону.

– Что ты несешь! Какая книга? Какое капище!

Голос Радзивилла звучал угрожающе. Ян замер, ошарашенный услышанным.

– Что ты не-се-шь! – снова повторил магнат. Он чеканил слова, как будто выковывал их из стали, от них веяло холодом и дыбой.

– Твой дед не просто так носил прозвище Перун. Когда он взял Старую Ладогу, то освободил трех волхвов, которые ждали суда в Спасовом монастыре. Он их привез сюда, в Биржу. С ними была книга. С их помощью он стал тем, кем стал. Великим Радзивиллом Перуном. Книга по-прежнему здесь. Я хочу ее получить в обмен на золото.

– Я-я-я-н!!! – рявкнул Радзивилл. – Взять его! И в кандалы!

Ян, до этого стоявший будто завороженный словами незнакомца, ожил, подобрался и медленно начал вынимать саблю из ножен. Внезапно что-то ударило в стекло. Радзивилл бросил быстрый взгляд в сторону окна. За ним сидела галка. На секунду магнату показалось, что голубой с черным зрачком глаз внимательно смотрит на него. Галка отвернулась, заплясала на подоконнике, перебирая ногами, а потом резко ударила клювом в стекло. Отодвинулась и ударила еще раз. И еще. В комнате все замерли. На подоконнике появилась еще одна галка и тоже ударила клювом. Третья, четвертая…

Резко потемнело. За стеклом кружили галки, закрывая вечернее солнце. Одна за другой они пикировали на стекло и бились в него клювами. Какие-то птицы тут же падали вниз, оглушенные или со сломанными шеями. От ударов на стекле начали появляться небольшие трещинки и кровавые следы. Уцелевшие галки отлетали и снова бросались на прозрачную преграду. Слышались только шум десятков крыльев и резкие удары о стекло. Мертвые птицы беззвучно падали в бездну.

Все это заняло меньше минуты. Стекло с резким звуком треснуло и осыпалось вниз. Нескольких галок, сновавших по подоконнику, разрезало падающими осколками. Ян, стоявший ближе всех к окну, отпрянул. Его ноги с хрустом скользили на окровавленном стекле. Стая вмиг наполнила собой небольшое пространство тайной комнаты. Черные птицы носились под потолком, с криком кружились, натыкаясь на стены и людей. Вдруг, как по команде, они бросились на Яна. Он несколько раз успел взмахнуть саблей, потом выронил ее. С надсадным криком боли пытался отбиваться и одновременно закрывать руками лицо, в которое его норовили клюнуть птицы. Ян взмахивал то одной, то другой окровавленной рукой – и, поскользнувшись на луже своей или птичьей крови, упал на спину. Птицы налетели на него.

– Остановитесь!

Незнакомец произнес эти слова по-русски. Развел руки в стороны, потом свел их. И так несколько раз. Его движения были медленными, завораживающими.

– Во имя Мары, летите прочь! – наконец произнес он.

Движение птиц начало успокаиваться, стало более плавным и размеренным. Те галки, что клевали тело Яна, оставили его в покое. Взмыли вверх, под самый потолок, и образовали что-то похожее на живое движущееся кольцо, с легким шумом парившее над стоявшими в молчании Радзивиллом и человеком в капюшоне. Тот махнул рукой – и переливающаяся различными оттенками черного стая вылетела через разбитое окно.

Радзивилл обвел взглядом комнату. Сделал шаг по направлению к лежащему Яну – и тут же отступил назад. На полу лежала крупная жемчужина, видимо, оторвавшаяся от кафтана во время борьбы с птицами. Магнат чуть не раздавил ее и теперь решил поднять. Он нагнулся и потянулся за жемчужиной – но тут же резко отдернул руку. На полу лежал глаз несчастного Яна.

– Я отдам тебе книгу.

Голос внука Христофора Перуна Радзивилла звучал спокойно и твердо. Только правая рука сжимала золоченую рукоять сабли так, что побелели костяшки пальцев. Незнакомец чуть заметно улыбнулся и откинул капюшон. А мертвый Ян смотрел в потолок пустыми глазницами, которые постепенно наполнялись кровью.

– Но мне не нужно золото. Принеси мне перстень твоей богини… Мары. Я от отца слышал о нем! Я хочу его в обмен на книгу!

…Незнакомец из Московии давно ушел, труп несчастного Яна лежал в подземелье замка, а Богуслав Радзивилл не находил себе места. Уже стемнело, а он все мерил и мерил шагами свой кабинет. И постоянно поглядывал на портрет деда, который висел прямо напротив его рабочего стола. После очередного круга сел, наконец, в кресло. Взял в руки серебряный колокольчик. Еще немного помедлил, а потом резко встряхнул его. Дверь почти мгновенно открылась.

– Вызови Кремского! Жи-и-во!

Глава 1: Сим Победим

16 октября 7171 года от сотворения мира (25 октября 1661 года). Кушликовы горы

Кампания против польско-литовских войск, так удачно начатая год назад, грозила закончиться полным разгромом царского воинства под командой князя Ивана Андреевича Хованского. В ночь с 22 на 23 октября наседавшая на русские войска армия маршалка Жеромского и полковника Кмитича соединилась с отрядами воеводы Стефана Чарнецкого. 24 числа к ним подошла польская и немецкая пехота. После этого польско-литовская армия получила подавляющее превосходство над армией князя Хованского. Потерявшая казну, обоз, чудотворную икону Богоматери, обескровленная голодом и холодом армия за две недели отступления уменьшилась почти вдвое. Части, набранные из монастырских служек, вольных людей и городских казаков, таяли на глазах. В одном из полков начальных людей осталось больше, чем рядовых. Нижегородский полк рейтарского строя, где в гусарской роте служил сын боярский Николка Силин из Егны, не был исключением. Но его рота, набранная из дворян и детей боярских, которые «служили по отечеству», осталась в строю почти в полном составе. Возможно, именно по этой причине гусарам было доверено Государево знамя.

Не видя возможности разбить превосходящие силы противника, князь Иван Андреевич в ночь на 25 октября попытался скрытно отвести свою армию за Двину в направлении Полоцка. Но этот план не удался. Пропускная способность переправы не смогла обеспечить своевременный отвод войск. А когда до рассвета оставалось еще два часа, кавалерия Чарнецкого начала обходной маневр, чтобы окружить лагерь отступающей армии противника.

#

Силин смахнул латной рукавицей капли воды, повисшие на краю шлема. Конь под ним дернул шеей.

– Тихо… тихо…

Силин успокаивающе провел рукой по мокрой гладкой коже. Конь фыркнул и нетерпеливо перебрал ногами. Застоялась и замерз. Силин тоже замерз. Мелкий, нудный дождь, зарядивший с самого утра, не прекращался ни на мгновение. Осень 1661-го года выдалась на редкость дождливой и холодной.

– Курва… Тихо, пан Николка!

Литвин Василь, два года учивший выбранных из рейтаров гусар правильному строю, пригрозил Силину кулаком. Василь был на пару лет моложе Силина. Его, как одного из сведущих в военном деле перешедших на русскую сторону пленников, Хованский назначил пестовать создаваемую им русскую гусарию. Друзьями Силин и литвин не были, но сошлись довольно тесно. Силин быстро поднаторел в польском и даже малость в немецком языках. Из-за этого он стал чем-то вроде толмача для своих, не так искушенных в языках подчиненных. А учителя, что гусарские, что рейтарские, были или литвины, или немцы… Фряжские, но большей частью скотские и свейские.

В рядах прятавшихся в лесистом пригорке гусаров воцарилась тишина. Силин смолчал и еще раз погладил коня по шее. Хотя через минуту звона металлических частей конской упряжи за звуками начавшегося боя никто все равно бы не услышал. Вся рота, как один человек, всматривалась в разворачивающееся на их глазах сражение. На дальний край широкой равнины, расстилавшейся перед переправой, как-то разом вылетели всадники. Рейтары и драгуны скакали молча, отчаянно подгоняя своих уставших взмыленных коней. Некоторые то и дело оглядывались назад, а другие неслись вперед, прижавшись к лошадиным шеям. До гусаров, стоявших на опушке небольшого леса, доносился только мерный рокот копыт и хриплое дыхание загнанных коней.

Заметив всадников, солдатские полки, ожидавшие своей очереди на переправу, пришли в движение. Забегали начальные люди. Полковники, поручики, ротмистры и десятники разворачивали солдат спиной к переправе и лицом к невидимому еще неприятелю. Команд Силину не было слышно. Он только видел, как вытянутые вдоль раскисшей дороги колонны начали медленно разворачиваться. Видимо, воевода, князь Хованский, решил преградить полякам и литовцам Жеромского дорогу к переправе. И дать, таким образом, хотя бы части армии перебраться на другую сторону Двины.

Внизу, у самой переправы, загремели, отбивая ритм, полковые барабаны. Движение колонн пошло четче и увереннее. Казалось, еще чуть-чуть – и полки встанут на свои позиции. Но в этот самый момент на плечах разбегающейся конницы на равнину вылилась лава польских гусарских хоругвей.

#

Силин весь подался вперед, чтобы лучше видеть битву, которая разворачивалась перед ним. Выйдя на равнину, поляки замедлили ход коней, приводя в порядок свое построение. В первые шеренги начали выходить самые опытные и хорошо вооруженные товарищи, а в задние – их почтовые. Силин не слышал команд, но прекрасно знал, что сейчас выкрикивает их ротмистр в накинутой на плечи шкуре леопарда и с плюмажем из орлиных перьев на шлеме.

– Шапки надвинуть… Сомкнуть ряды…

Губы Силина шевелились, повторяя чуть слышно слова команд.

– Сабли на темляк…

Всадники взяли в руки длинные пики с небольшими бело-красными прапорами на концах и шагом двинулись вперед. Русская кавалерия обошла законтрившие посторонние пехотные полки и скрылась где-то на флангах.

– Вперед…

Польская хоругвь, выстроенная в четыре ряда, перешла с шага на медленную рысцу. Когда она прошла половину пути к сомкнутым построениям солдат и стрельцов, польские гусары с боков начали потихоньку сдвигаться ближе к центру, сильнее уплотняя передние ряды. Скоро до русских построений полякам осталось чуть больше пятисот шагов.

– Зложьте копье…, -прогремело в рядах поляков.

– Пики к бою…

Слова Силина слились с принесенным ветром криком польского гусарского поручика. Пики в руках всадников двинулись вниз, и конная масса перешла на полный галоп. Крылатая волна хлынула вперед, грозя разметать тонкие линии пехоты. Николай затаил дыхание. Когда до ощетинившейся копьями лавы осталось меньше ста метров, грянул русский залп. Ряды пехотинцев заволокло дымом. Первый ряд отошел на перезарядку и сразу грянул залп второй шеренги. Какое-то время ничего невозможно было разглядеть в накрывшем поле боя белом мороке. Но потом из него стали выскакивать всадники, которые, развернув коней, галопом выходили из схватки. Судорожно втянув воздух, Силин понял, что не дышал все это время.

Первый натиск гусарии был отбит. Это было похоже на маленькое чудо. Пехотинцы не дрогнули. Видимо, бегство дезертиров положительно сказалось на боевом духе стрельцов и бойцов солдатских полков. Но Силин прекрасно понимал, насколько трудно удержать натиск лучшей тяжелой кавалерии Европы без гуляй-города, испанских козлов, свиных рогаток и железных ежиков-чесночен. А хоругвь уже оттянулась обратно к краю поля и стала перестраиваться для повторной атаки. Стрельцы с пехотинцами тоже выровняли свои ряды. Между их построениями и польскими гусарами на земле лежал десяток человеческих и конских трупов. Один из раненых поляков заковылял в сторону своих, но его свалил одинокий пистолетный выстрел.

Тем временем крылатые гусары построились и ринулись во вторую атаку. Все повторилось, с тем отличием, что в левый фланг гусаров выехали рейтары и дали один нестройный залп. Хоругвь снова откатилась. Трупов и раненых на земле стало еще больше. Силин уже подумал, что вряд ли поляки пойдут в новую атаку, но в этот момент из-за леса вышли еще две хоругви. Николай изо всех сил сжал кулаки. И хотя эти гусары были литовские, а не польские, удар сразу трех закованных в железо крылатых хоругвей потрепанная пехота вряд ли смогла бы выдержать.

Всадники с крыльями за спиной вскакивали по центру построения, а обе литовские хоругви с крыльями, притороченными к седлам, разместились по бокам. И снова:

– Сомкнуть ряды… Сабли на темляк… Вперед… Пики к бою…

Удар был страшен. На этот раз пехотинцы успели сделать только один залп. Не помогли и подоспевшие на помощь пехоте рейтары и драгуны. Стальная волна смела первые ряды, снесла не успевших выйти на первую линию пикинеров. Издалека казалось, что это не люди, а дикие звери, перепоясанные ремнями, укутанные рысьими и медвежьими шкурами, скачут на крылатых конях, сметая все на своем пути.

Силин повернулся к Василю.

– Пора?

Литвин молчал, не отрывая взгляда от сражающихся.

– Пора?

Силин с нажимом повторил вопрос и придвинул своего коня ближе к лошади советника. Тот поправил на голове свой шлем-бургонет и бросил быстрый взгляд на поручика. Расходившаяся к низу металлическая переносица закрывала половину рта, и поэтому, когда литвин ответил, его и без того тихий голос звучал еще глуше:

– Пан Николка, пан воевода должен дать сигнал.

Силин нетерпеливо привстал на стременах. Ни самого князя Хованского, ни его знамени видно не было. Силин перевел взгляд туда, где поляки и литовцы неумолимо продавливали солдатский полк. Русские рейтары крутили на флангах вражеских хоругвей свой «караколь», но с каждым новым заходом их залпы звучали все реже. Наконец натиск гусаров ослаб. Часть из них уже начала разворачивать своих коней, чтобы отойти на следующий заход. Силин облегченно выдохнул. В радостном порыве он хлопнул ладонью по нагруднику Василя.

– А-а! Сдюжили!

Литвин ничего не ответил. В этот момент знамя полка Томаса Даниеля, золотой двуглавый орел на желтом фоне, упало на землю и скрылось из вида. По рядам польских гусар пронесся гулкий, полный ярости клич:

– Руби их в песи-и-и!

Ряды русской пехоты начали поддаваться назад. Началась бойня.

Силин с яростью сжал пику. Ударил шпорами коня. Сейчас или никогда! Еще миг – солдаты окончательно побегут, и будет поздно. Он увидел удивленные глаза Василя.

– Команды не бы-ло-о-о!

Литвин хотел остановить его, но было поздно.

– Стой, пан Николка!!!

Силин уже выехал из леска. Он глянул на Василя, на мешанину сражения около переправы, на застывшие в ожидании ряды гусар. Еще один шаг – и ничего нельзя будет изменить. Силин махнул рукой и двинул своего коня, серого в яблоках Баяна, вперед. Загремели конские сбруи. С мокрых, пропитавшихся водой, притороченных к панцирям крыльев слетели капли воды. Зафыркали лошади. Рота Силина сдвинулась с места и стала выходить на опушку. На глазах Василя творилось невообразимое. Выпестованные им воины без команды воеводы выходили на бой. Цена поражения – это жизни почти десятка тысяч людей, отрезанных переправой на левом берегу Западной Двины.

Осознав, что этого уже не остановить, литвин развернулся в седле и вместо принятых команд заорал во все горло, мешая русские и польские слова:

– Опущено гусарское копье!

Проткнув врагов немало!

Василь орал свои стихи, которые позже лягут в основу Песни о защите Вены. Но это потом. А пока под эти слова выпестованные им русские гусары выходили на залитые кровью склоны Кушликовых гор. Чтобы у их подножия сразиться не на жизнь, а на смерть со своими учителями! С непобедимой гусарией польской!

– Их так страшило, и ужасно било

Неумолимое, стремительное острие.

Жестоко был сражен, в кого попало!

Гусары Новгородского разряда быстро вытягивались из леса и выстраивались в ряды. В отличие от поляков, у них не было ни «товарищей», ни «почтовых», ни капралов, ни прапорщиков. Только гусары и их поручики. Три роты на три хоругви врага. Дистанция до ближайшей литовской хоругви была такая, что Силин, возглавлявший свою роту, сразу выкрикнул приказ:

– Вперед!

Роты начали разгоняться, и уже через сотню саженей Силин заорал во все горло, отчаянно и мощно:

– Пики к бою!

Он обернулся и увидел, как за ним несется лавина всадников с опущенными вперед пиками. И тут же, без перехода, бросил в удивленные неожиданным ударом с фланга лица врагов боевой клич:

– Цар-е-е-в!!!

И за его спиной несколько сотен глоток дружно подхватили:

– Ца-а-ар-е-е-в!!!

И только один Василь скакал вперед с стиснутой в руках опущенной пикой и кричал свой собственный родовой боевой призыв:

– Нагода-а-а!!!

#

Увязшие в битве с солдатскими и стрелецкими полками польские и литовские гусары не могли оказать должного сопротивления. Три роты русской гусарии фланговым ударом смели ближайшую литовскую хоругвь. Гусары с крестом на панцирях десятками гибли под ударами гусаров с двуглавым орлом на доспехах. Воспрянувшие от нежданной помощи солдаты остановились и начали медленно, но верно перемалывать зажатых в тиски врагов. Воспрянувшие духом драгуны и рейтары ударили в сабли. Недавние победители, обложенные с трех сторон, умирали под ударами сабель, бердышей, секир и шестоперов. Но умирали, дорого продавая свои жизни.

Силин, который умудрился сбить пикой аж двух противников, развернул коня, чтобы лучше увидеть происходящее на поле. Скоротечный бой подходил к концу. Совсем недалеко Силин видел Василя. Тот стоял, и не отрываясь, с радостным восторгом наблюдал, как переученные им непутевые рейтары разносят в пух и прах покрытых славой и воспетых в легендах польских гусар. Только немногим из врагов удалось вырваться живыми из этой бойни. Он видел их изрубленные, поломанные крылья, посеченные доспехи и разорванные звериные шкуры. И главное – спины! Бегущих с поля боя врагов. Василь так увлекся этим торжеством русского оружия, что не заметил, как сбоку на него несется гусарский пахолик. Он потерял в бою свою пику, и в руке у него был зажат только кончар. Бедный шляхтич, у которого не хватило денег на полноценный гусарский доспех, в схватке с закованным в полную броню Василем мог рассчитывать только на внезапность. И она у него была. Противник летел к литвину на полном ходу, а тот его по-прежнему не видел. Силин с досады ударил себя по боку и попал рукой на притороченный к седлу чехол от бандолета. Хотя Силин не любил этот укороченный аналог мушкета, в такой ситуации он стал лучшим оружием. Русский гусар быстро достал его из чехла, вскинул и прицелился. В этот самый момент Василь повернулся в его сторону и увидел нацеленный на него ствол. В его глазах промелькнуло удивление. Грянул выстрел. Пахолик, не доскакав до Василя с пяток саженей, вскинул руки и откинулся на спицу. Василь благодарно кивнул Силину, пришпорил коня и бросился в погоню за еще одним беглецом.

Силин убрал мушкет в чехол и снова огляделся в поисках добычи. Он заметил еще одного пытающегося убежать неприятеля. Пожилой, потерявший шлем, седовласый гусар во весь опор гнал своего скакуна прочь от торжествующих московитов. Но в руках у него, вместо обычной пики, было знамя его хоругви. Белый орел распластался на красном фоне, зажав в лапах саблю и крест, изо всех сил хлопал крыльями, чтобы улететь побыстрее с места гибели своих птенцов. Силин, не раздумывая, дал шпоры коню и бросился в погоню за знаменосцем.

Тот быстро заметил преследователя. Силин видел, как его рука схватилась за седельную кобуру в поисках пистоля. Но та была пуста, и гусар только сильнее прижался к лошадиной гриве. Конь Силина был явно бодрее, и быстро нагонял врага. Силин достал свой пистоль и, дождавшись, когда поляк снова обернется, выстрелил. Выпущенная почти в упор тяжелая пуля ударила прямо в незащищенное лицо знаменосца. Тот не успел даже вскрикнуть – рухнул вперед на шею своей лошади. Та от неожиданности резко рванула влево, и знамя выпало из мертвой руки. Силин проскочил мимо него совсем чуть-чуть. Резко осадил своего скакуна, спрыгнулна землю. Споро подхватил вражеское знамя и с радостным криком замахал им над головой! Его гусары радостно заревели ему в ответ:

– Ца-а-аре-е-в!!!

Силин, радостный и улыбающийся, взмахнул еще раз вражеским штандартом.

– Ца-а-аре-е-ев!!!

Клич русского воинства гремел со всех сторон. И Силин еще раз подхватил его, надрывая глотку:

– Ца-а-ар-е-ев!!!

Силин опустил красно-белое знамя, ткнув его наконечником в грязную, раскисшую землю. И в этот момент улыбка исчезла с его лица. Прямо на него тяжелой рысью несся с саблей в руках всадник с крестом на панцире, в накидке из леопарда и орлиных перьях на шлеме.

#

Времени на раздумья не было. Силин поднял вражеское знамя и упер древко в землю, выставив вперед небольшой наконечник и направив его прямо в грудь стремительно приближавшегося коня. Хотя кого он хотел обмануть. Шансов остановить тяжелого гусарского скакуна деревянной палкой у него не было никаких. Но тут неожиданно и для Силина, и для поляка справа на покрытом хлопьями пены скакуне вылетел Василь. Он, как ни пытался, не мог уже совладать с обезумившим конем. Все, что у него получилось, – это пронестись прямо перед самой мордой огромного черного жеребца, сбивая его с курса. Так и вышло. Конь поляка мотнулся вправо, и как ни старался польский гусар, его сабля только напрасно рассекла воздух, даже не задев Силина.

Как только черная тень пронеслась мимо, Силин, не выпуская вражеского знамени, бросился к Баяну. Пока поляк разворачивался для повторной атаки, Николка влетел в седло, сорвал знамя с древка, сунул его за пазуху под панцирь. Но самое главное – он успел взять в руку притороченный к седлу шестопер. И очень вовремя. Подлетевший к нему поляк снова рубанул саблей, и русский смог принять рубящий удар на окованную железом рукоять. Сталь с искрами ударила о сталь. Поляк, не разворачиваясь, нанес обратный удар. Силин не успевал выставить против него свое оружие, сумел лишь пригнуться к шее своего коня, и вражеский клинок только срезал перья с плюмажа его шлема.

Уйдя от удара, Силин выпрямился. В этот момент Баян грызнул черного коня за шею. Тот громко заржал от боли и отклонился в сторону. Поляк натянул удила и не дал ему выйти из схватки. Но этой небольшой паузы хватило Силину, чтобы перейти из обороны в атаку. Русский гусар занес шестопер над головой и нанес удар, вложив в него всю свою силу и ярость. В отчаянной попытке спастись поляк выставил для защиты саблю, клинком под прямой удар. Но удержать его не смог. Ощетинившееся стальными перьями оружие со звоном столкнулось с саблей, клинок которой с громким хлопком разлетелся пополам. Почти не ослабленный удар пришелся на голову поляка. Шлем выдержал, но всадник без единого звука вывалился из седла под ноги лошадям.

Черный конь несмотря на то, что потерял наездника, попытался укусить Силина. Тот снова махнул шестопером, но животное легко уклонилось и, заржав, отбежало в сторону. В этот момент Силину показалось, что убитый им поляк зашевелился. Добить его с коня было несподручно. Силин быстро выскочил из седла. Но тут нога его неудачно подвернулась, и он припал на одно колено. Раненый поляк как будто только этого и ждал. Он повернул в сторону Силина залитую кровью голову. Соскальзывая со шлема, одна из лопастей шестопера прошлась по лицу польского гусара. Она сломала ему нос и вдавила прямо в лицо стальной наносник вместе с полумаской. Силин даже не понял, почему поляк был еще жив с такой-то раной. Но враг, видимо, имевший на это свое мнение, выбросил вперед руку с зажатым в ней обломком сабли.

Удар пришелся в боковую пластину панциря. Он был настолько слаб, что Силин поначалу не обратил на него никакого внимания. Он просто занес шестопер для нового удара, но тут же опустил его. Лежавший у его ног поляк испустил дух. Силин на всякий случай ногой выбил у поверженного противника из рук обломок сабли и огляделся по сторонам.

Бой закончился, и роты русских гусар собирались вместе. На польской стороне, у самого края равнины, откуда шли на пехотные полки гусарские хоругви, неподвижно застыли серые ряды немецкой пехоты. «Пора и мне», – подумал Силин и хотел позвать Баяна. Но тут в тусклом свете пасмурного дня в траве что-то блеснуло. Силин наклонился и поднял сломанное оружие поляка. Протер остатки клинка рукавицей. На металле был запечатлен образ Богоматери. Выписанный уже не в нашей, православной традиции. Силин знал его: Матка Боска Ченстоховска. С шрамами на лике. Черная Мадонна. Силин, поддавшись неожиданному порыву, благоговейно приложился губами к образу. И тут увидел прежде незаметную надпись. Кириллицей.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Сим победим…

Надпись обрывалась. Силин еще раз протер клинок, уже голой рукой. Ему показалось, что от металла шло какое-то волнение, как будто внутри него сидел невидимый шмель.

– Сим победим…

Губы прошептали слова неоконченной фразы, а глаза уже рыскали по притоптанной пожухлой траве. Вот! Силин увидел вторую часть клинка. Подошел к ней, поднял с земли. Сложил обе части. Они подошли друг к другу, словно и не было между ними никакой трещины. Силин повертел их в руках. Бросить обратно на землю обломки со святым образом рука не поднималась. Силин еще раздумывал, что ему делать дальше, как почувствовал неожиданное тепло в боку. Опустил взгляд и с удивлением увидел, что из щели в пластинах кирасы течет кровь. И, судя по всему, вытекло ее уже немало. Силин запустил руку под панцирь и вынул оттуда густо пропитанное его собственной кровью трофейное знамя. Глядя на окровавленные когти и клюв благородной птицы, Николка горько усмехнулся. Перед глазами поплыли кровавые круги. Пространство вокруг начало вертеться. Попытался сделать шаг. Его ноги подкосились, и он рухнул на землю, как стоял, в полный рост. Боли от падения он не почувствовал. Только металлический привкус крови во рту. Сознание начало уходить, и только окровавленные губы прошептали фразу, которая сложилась, когда Силин соединил две части сабли.

– Сим победим врагов наших!

Глава 2: Проклятая сталь

Несмотря на то, что рана оказалась легкой, Силин долго не мог прийти в себя, не говоря уже о том, чтобы вернуться в строй. Вообще-то, ему повезло, причем несколько раз. После битвы на Кушликовых горах находившиеся в плачевном состоянии полки Хованского встали на постой в Полоцке. Останься они в полевом лагере, Николка бы давно лежал в общей могиле, присыпанный копьями мерзлой земли. Его подвиг, как и проступок, не ускользнул от воеводы. Доброжелатели не упустили повода нашептать про самовольные действия ротмистра первой гусарской роты. Иван Андреевич Тараруй Хованский человек был опытный и взвешенный, и с выводами спешить не стал. С одной стороны, нарушение приказа несомненно было, и ослушника следовало покарать. Но с другой – именно атака Силина спасла положение и не позволила вражеским хоругвям смять пехотные полки и разгромить русских на переправе. Да и геройство сын боярский Николай Порфирич Силин, сын боярский из Егны, проявил немалое. Одолел в поединке польского гусарского ротмистра и добыл вражеское знамя. В Москву воевода отписал следующее: «И учал быть бой жестокий, а неприятельские люди стали наступать на ратных пеших людей, чтобы их разорвать и побить, и пешие люди стали твердо и не уступили неприятелю места, бились, не щадя голов своих, а мы, взяв гусар и что было с нами всяких чинов твоих ратных людей, скочили на польских людей и польских людей сорвали, а пешим людям вспоможенье учинили». Про Силина же вести не подал – ни плохой, ни хорошей. Князь рассудил, что пока тот не мертв, но особо и не жив, решение принимать неслед. Не казнить, но и не миловать. До поры до времени.

В Полоцке Силина поместили на постой в небогатый дом местного купчишки. Затяжная война, называемая поляками Русским потопом, не могла пройти бесследно для приграничного города. Количество жилых дворов уменьшилось вдвое, так что выбирать, куда определить раненого гусарского поручика, особо не приходилось.

Больше месяца Силин лежал на выделенных ему полатях, измученный и исхудалый. Его тело казалось почти прозрачным под тусклым светом, проникающим через запыленные слюдяные оконца. Он заметно похудел за время болезни, плечи и грудь обмякли, а кожа натянулась на костях, как будто сама жизнь медленно ускользала от него. Борода его, отросшая и спутанная, густо обрамляла осунувшееся лицо. Слипшиеся от пота волосы, длинные и неухоженные, падали на лоб, закрывая половину лица.

Небольшая с виду рана на боку, которая на первый взгляд казалась незначительной, теперь была источником невыносимой боли. Она не отпускала Силина ни на мгновение, проникая внутрь, словно раскаленное железо. Она то гудела, то вспыхивала огнем, пульсируя, как пламя в горне. Каждый болезненный толчок заставлял тело Силина вздрагивать. Ночами рана мучила его так сильно, что перед его глазами вспыхивали видения. Он видел странные образы – горящие поля и избы, образы врагов, их лица, искаженные в яростном боевом кличе, образы ушедших товарищей и их страшные предсмертные крики. Иногда ему являлся Фрол Багров Умерший на его руках, от небольшой, почти незаметной раны, нанесённой заговорённой вогульской стрелой. Но врагов было гораздо больше. Часто они были в странных, как будто древних доспехах, в причудливых шлемах. Хотя иногда были это вовсе бездоспешные, одетые в медвежьи шкуры здоровяки с длинными прямыми мечами в руках. Но всех их объединяли налитые кровью, пылающими злобой и ненавистью глаза! Эти кошмарные видения превращали сознание Николки в мучительное блуждание между сном и явью. Он метался в бреду, то корчась от боли, то зовя кого-то невидимого. Его руки порой сжимали пустоту, а губы шептали бессвязные слова.

Но иногда кошмары отступали. В эти моменты Силин видел перед собой зиму. Ее холодный покой остужал горячечный бред. Бой замолкал и погружался в студёное небытие. Все вокруг – сгоревшие избы, замерзшие руины – было укрыто белой пеленой, снежным одеялом, спрятавшим под собой следы прошедших бед. Снег не просто укрыл их. Он словно стер боль утрат, горечь пожара, принеся с собой тишину и забвение. Покрытые белым саваном поля простирались куда хватало взгляда, сливаясь где-то вдали с серым безоблачным небом. Морозный воздух был кристально чист, он щекотал ноздри и наполнял грудь свежестью, словно каждый вздох дарил новую жизнь. Этот зимний мир был тихим, безмолвным, полным особого спокойствия, но в тишине скрывалась непреодолимая сила холода.

Иногда в этом снежном мире появлялась женщина, казалось, сама сотканная из самого снега. Ее лицо было безупречным, словно вырезанным изо льда, с холодными ясными глазами, отражающими белизну зимы. Ее волосы, легкие и прозрачные, словно морозный иней, колыхались на ветру, а легкое платье плавно касалось земли, не оставляя следов на снегу. Но было нечто тревожное в холодной красоте той женщины. Само ее присутствие приносило с собой невыносимый холод. Силин чувствовал, как мороз проникает внутрь его тела, а воздух вокруг становится настолько холодным, что невозможно сделать вздох. Однажды она протянула руку, изящную и белую, словно сделанную изо льда. Когда ее пальцы, легкие и холодные, коснулись его кожи, сердце Силина замерло. Холод пронзил его насквозь, словно само время остановилось, и с каждым ударом тишина становилась все глубже. Ее прикосновение было, как смерть.

– Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна.

Лик свой открыла, снегом все покрыла…

Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Мара! Даже погруженный в видения, Силин понимал, что этот мир, такой красивый и покойный, прячет в себе смертельную опасность. Завораживающая ледяная красота замораживала все живое, и в этом мире вечной зимы даже дыхание застывало в холоде.

Время от времени его навещал Василь. После того как Силин спас его в битве при Кушликовых горах, литвин не мог оставить раненого на произвол судьбы. Настоящих лекарей в Полоцке не осталось, поэтому он нашел еврейского врача из ближайшего местечка. Раз или два в неделю старый еврей осматривал Силина, озабоченно качал головой, шептал какие-то заклинания на неизвестном языке, заваривал отвары и уходил, взяв одну или две мелкие монеты. Приставленный к Силину слуга поил его этим варевом. После таких посещений больной погружался в долгий, изнуряющий сон, полный темноты и беспамятства. Его тело лежало неподвижно, словно затихло в ожидании конца. Грудь еле приподнималась с каждым редким вдохом, а руки безжизненно вытянулись вдоль туловища. Силин словно уходил в себя, прячась от боли и мучений. Его состояние не улучшалось – хотя и не ухудшалось тоже. Часы полубредового бодрствования сменялись беспокойным сном, кровавые кошмары – видениями снежного мира. И так день за днем.

#

В один из вечеров вместе с лекарем Василь привел другого человека. Немолодой мужчина был одет в грубую шерстяную власяницу прямо на голое тело и небольшую шапочку-кипу на седой голове. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять – днем этому старику могло бы очень не поздоровиться на улицах города, занятого православным воинством. Под ревнивым взглядом лекаря пришелец внимательно осмотрел Силина. По спокойному отстраненному лице промелькнула волнение. Он отошел от ложа, где лежал больной, и подошел к Василю.

– На этом человеке печать смерти.

Лекарь за его спиной ехидно хмыкнул, всем своим видом показывая, что это и так понятно, без высокопарных речей и задумчивого вида. Но вместо него ответил литвин:

– Но… это и так ясно.

– Нет, пан не понял, – старик тяжело вздохнул, предчувствуя тяжелый разговор. – Я имею в виду не буквально. Он отмечен этой печатью. Из-за ранения. Но не из-за самой раны, а из-за оружия, что его ранило. Его отметила ваша… – тут он сделал паузу, подбирая слова, – ваша богиня нижнего мира… Я… Я не знаю, как ее зовут. Но от нее веет холодом.

Он замолчал. Обернулся, бросил взгляд на молча лежащего Силина и направился к выходу.

– Стой, жид – голос Василя прозвучал грозно и требовательно. – Мне не нужны твои загадки. Ариэль, – он кивнул в сторону лекаря, – уже месяц не может поставить его на ноги. А ты мне толкуешь про какие-то печати, оружие, рану…

Старик обернулся.

– Я толкую тебе о печати высших сил.

– Каких сил?!

Василь резко вскочил со своего места. Порывисто подошел к небольшому сундуку, стоявшему около ложа больного. Достал оттуда сверток, завернутый в тряпицу. Резко развернул его прямо на полу.

– Вот, смотри. Это просто сабля. Обычная карабела!

Старик отшатнулся. В глазах его промелькнул неподдельный ужас.

– Убери это от меня! Прочь! – он постарался успокоиться и продолжил:

– Его жизнь уходит через сломанный клинок. Соедините лезвие, и все. Он поправится.

– Что?!

Голос Василя сорвался на крик. Он подскочил к старику, схватил его за ворот власяницы так, что затрещали нитки. Тот стоял неподвижно, глядя литвину прямо в лицо:

– Я здесь по воле Господа Иисуса, который оставил меня в этом мире, чтобы я жил, пока Он не придет на землю второй раз. Я жду того Господа, который является источником счастья, и по воле Его живу по ту сторону горы. И я знаю, что говорю!

Василь замолчал, отпустил ворот и опустил голову. Не оборачиваясь, старый еврей толкнул скрипучую дверь. Остановился, еще не перешагнув через порог.

– Найди способ соединить клинок, и твой друг будет жить.

Он бросил взгляд на лежащего под шкурой Силина. Василь внимательней пригляделся к старику. Тот заметил его взгляд и торопливо отвел глдаза.

– Кто ты? Откуда ты все знаешь? И причем здесь Господь наш…– голос Василя дрогнул, – Ты…Judeus immortalis? Ты Вечный Жид?

Старик во власянице ничего не ответил. Он отвернулся и закрыл лицо драным рукавом. Его плечи затряслись, словно он зарыдал, оплакивая свою судьбу. Или судьбу раненного.

– Ему лучше умереть.

Он произнес это очень тихо, так что ни Василь, ни лекарь его не слышали. С неожиданной быстротой старик вышел наружу и пропал в темноте переулка. Как будто его и не было. Василь бросился за ним, но в снаружи уже никого не было.

#

Найти мастера, который взялся бы за перековку сабли, оказалось непросто. Все городские кузнецы и оружейники наотрез отказывались браться за работу. Они считали, что перековывать сломанный клинок не имеет смысла, особенно принимая во внимание лик Богородицы, запечатленный на нем. Ни у одного христианского кузнеца не поднялась бы рука даже случайно ударить по священному изображению. И тогда Василь снова отправился в местечко, откуда до этого приводил лекаря к Силину.

В небольшой кузне, которая стояла на отшибе, за стенами городского посада, горела одинокая толстая свеча. Ее тусклый свет бросал отблески на земляной пол, остывающий багровыми углями кузнечный горн, инструменты, развешанные на стенах.

– Ты Айзенштайн?

Кузнец кивнул и согнулся в поклоне. Выходило это у него не очень хорошо. Привыкшая к тяжелой работе спина гнулась плохо. Василь по-хозяйски прошел внутрь кузни. На деревянном верстаке, под низким закопченным потолком, на чистой тряпице литвин разложил обе половины клинка. Молодой крепкий кузнец в фартуке из грубой кожи внимательно их осмотрел. Взял в руки, повертел с разных сторон, потом положил обратно на место.

– Сиятельный пан! Прошу прощения у вашей милости, я не возьмусь за эту работу.

Василь молчал, ожидая продолжения. Кузнец аккуратно прикрыл клинок тряпицей.

– Это нехороший клинок. Большая удача, что кто-то смог переломить его.

– Почему?

Кузнец посмотрел на литвина исподлобья, стараясь не поднимать головы, чтобы не встретиться взглядом.

– Его… его ковали очень давно. Над ним творили злую магию. Многобожники…

Кузнец подошел к верстаку, с опаской протянул руку к обломкам, так, как если бы перед ним лежала впавшая в зимнюю спячку змея. Он дотронулся до металла кончиками пальцев и тут же отдернул руку. Скривился, как от ожога.

– Я чувствую кровь…

Услышав это, Василь усмехнулся кончиками губ. Еще бы… боевая гусарская карабела. Но то, что он услышал дальше, вмиг стерло улыбку с его лица.

– Его закаляли в крови… человеческой крови.

Последние слова кузнец произнес тихо, чуть слышно.

– И? – ни один мускул не дрогнул на лице Василя. – Я слышал о таких. Их делали в поганьские времена. Язычники.

– Да, да… вельможный пан говорит правду. Значит, пан меня понимает. Пусть клинок останется как есть. Такое оружие живет кровью. Оно само ведет владельца по пути смерти…

Кузнец начал заворачивать обломки обратно в тряпицу. Но не успел поднять ее со стола, как подошедший Василь положил на нее сверху свою руку.

– Нет! Ты срастишь клинок снова. Богоматерь и молитва помогут тебе справиться с этим.

– Их нанесли сюда, чтобы совладать с его силой…

– Я знаю.

Василь похлопал кузнеца по плечу. При этом он бросил взгляд на его шею и увидел на ней тонкую бечевку. Литвин усмехнулся, довольный своей наблюдательностью. Кузнец увидел его улыбку и, не очень понимая, чем она вызвана, осторожно, тщательно подбирая каждое слово, произнес:

– Но я еврей, я… я не верю в вашего Христа…

Василь улыбнулся еще шире:

– Это не важно. Он поможет тебе независимо от того, веришь ты в Него или нет. Потому что Он есть! И я тоже помогу тебе. Sese iuvantes Deus ipse adiuvat. Сам Бог придёт на помощь тем, кто помогает себе сам!

Василь достал из сумки небольшой, но тяжелый кошель и положил поверх ткани. Кузнец молчал. Потом отрицательно покачал головой. Василь снова усмехнулся. Правда, уже совсем не по-доброму. Неуловимым движением он схватил кузнеца за горло. Не успел тот опомниться, как Василь дернул его за веревку, висевшую на крепкой шее, и в руке у него оказался небольшой амулет. Литвин поднес его поближе к глазам. Пораженный кузнец стоял молча, не в силах пошевелиться.

– Так, так… что там у нас! – Василь улыбался. – Ага! «Да благословит тебя Господь и охранит тебя!»

Василь резко дернул амулет на себя и потянул его в свою сторону. Кузнец, как агнец на заклание, пошел за ним. Вместе они подошли поближе к свече. Василь пригляделся. Текст под молитвой был написан особым письмом. На концах каждой буквы были выбиты крючки и кружочки.

– Тайнопись. Чтобы демоны устали читать, вместо того чтобы навредить тебе…

В полной тишине, воцарившейся под сводами кузни, Василь услышал, как кузнец облегченно выдохнул.

– А может, нет? Может, наоборот, чтобы наслать порчу на честных людей? Ну да ладно! Воевода разберется, кто порчу на лошадей наводит.

Литвин резким движением сорвал медальон с шеи кузнеца и положил плоский, отполированный до блеска кусочек металла к себе в сумку. Туда же отправил кошель с монетами. Не произнеся больше ни слова, пошел к выходу. Он ни на мгновение не сомневался, что у порога его окликнут.

– Я согласен! – крикнул кузнец.

Василь спокойно вернулся назад и положил кошель на место. Кузнец вытянул руку, чтобы принять амулет, но литвин отрицательно покачал головой.

– После, после…

– Мне не надо денег, отдайте его… Я… – его голос сорвался, – я не справлюсь без него.

– Хорошо, – Василь опустил амулет на широкую, покрытую мозолями ладонь. – Денег обратно не возьму. Отнеси в Святую Софию. Глядишь, зачтется тебе!

Кузнец молча кивнул. Подошел к столу, где все еще лежали части сабли. Свернул их обратно в тряпицу и понес к горну. Василь усмехнулся. Только сейчас он заметил, что кузнец сильно припадает на одну ногу.

#

В кузнице, затерявшейся на окраине местечка, погруженной в полумрак, под низким закопченным потолком, работал кузнец. Кроваво-красные угли, разогретые горном, бросали на его лицо багровые отблески. Выступившие на лбу капли пота в свете этом походили на кровь. Кузнец с силой раздувал меха, разгоняя угли еще сильнее. С каждым толчком рукояти кованые легкие горна выбрасывали поток воздуха в топку. Угли вспыхивали с новой силой. Красные и оранжевые отблески плясали на стенах, отражаясь от массивных деревянных балок и железных крюков. Остро пахло горящими углями и раскаленным металлом.

А за городскими стенами, в доме на Кожевенной улице, на мокрых от пота простынях Силин метался в горячечном бреду, в плену своих видений. Лицо его тоже было покрыто потом, из груди вырывалось тяжелое и рваное дыхание. Он погружался в привычный уже зимний мир. Дремучий лес, укутанный снегом, на окраине бесконечных, сливающихся с небом полей. Стволы деревьев, покрытые инеем. Ветви, сгибающиеся под тяжестью снега, тянули к нему свои омертвевшие руки. Ледяной ветер пронзал насквозь, как острые иглы. Силин чувствовал, как холод сковывает тело, заставляя его дрожать мелкой дрожью.

Но вместе с холодом неожиданно пришел огонь. Но не теплый и согревающий, а пожар, пожирающий все вокруг. Казалось, что сам воздух вокруг плавился, искривляясь в причудливых бликах. Пламя вырвалось из самых глубин естества Николки. Оно охватывало его – яростное и неумолимое. Его руки и грудь горели. Огонь, струящийся по его венам, смешивался с холодом, сковавшим его снаружи. Силину захотелось броситься прочь с этого места. Но ноги не слушались его. С огромным напряжением сил он попытался сделать шаг. Уже собрался сделать второй, но не удержался на ногах и упал прямо в снег. Попробовал встать, но почувствовал, что не сможет даже пошевелиться. Его словно зажали в тиски, чтобы он не мог никуда из них вырваться. Заснеженные руки деревьев склонились над ним, прикрывая от его мечущегося взгляда и без того тусклое небо…

Кузнец оставил свой горн. Вытер тряпкой с лица пот. Взял саблю за рукоять и внимательно посмотрел на нее. Металл раскалился до почти белого цвета, огибая слова молитвы и образ Богоматери. За свою жизнь он повидал многое, поэтому сила христианской молитвы его не очень удивила. Его гораздо сильнее беспокоило в этой сабле совсем другое. Кузнец схватил щипцами также раскаленную до бела вторую половину клинка. Быстро отнес обе части к наковальне. Соединил их вместе. Занес над головой тяжелый молот и сделал первый удар.

Долго ковать не пришлось. Две части сошлись как заговоренные. Хотя… кузнец мрачно усмехнулся. Они же и были такими. Он сунул лезвие в деревянное корыто с водой. Пар окутал его облаком, а воздух наполнился резким запахом закаленного металла. Лезвие шипело, остывая и твердея. Он снова отправил клинок в огонь, снова раздувал меха и подправлял форму…

Боль разрывала Силина изнутри и грызла его снаружи. Очертания белого леса стали размываться, а потом и вовсе пропали. Вместо них вставало видение огненной бездны. Николка попробовал закрыть глаза. Огонь на миг отступил. Снова вернулся зимний мир, безмолвный и равнодушный. Но стоило Силину приоткрыть глаза, как пламя вновь возвращалось. Лед и пламень снова начинали рвать его на части. Так, как если бы огонь и холод соединились, чтобы утянуть его в беспощадную пустоту.

Неожиданно в огненном свете на снегу появились тени. Призрачные фигуры в балахонах, подсвечиваемые алыми отблесками. Взгляд Силина метался между ними и силуэтами уплывающих вдаль черных стволов заснеженного леса. Боль понемногу отошла. Николка осознал, что сам находится среди этих теней. Даже не среди них, а внутри одной из этих постатей в грубых шерстяных балахонах. Так, словно видел мир ее глазами. Шесть фигур стояли на высоком, недавно насыпанном кургане. Свежая рыхлая земля не успела еще смерзнуться. На самой вершине был разведен огонь, и дюжий коваль раздувал угли с помощью ручного горна. Из пламени торчала рукоять. Коваль взял в руки щипцы и вынул заготовку из огня. Силин сразу узнал этот клинок. Почувствовал его, хотя он был совсем другой формы – прямой, массивный. Меч, только что выкованный в кузне. Он горел ровным багровым пламенем, с темными следами в тех местах, куда приходились удары молота.

Около пустой кадушки на коленях стоял человек, а за ним маячила призрачная фигура в балахоне. Блеснул нож, и кровь из перерезанного горла хлынула в бочку. Откуда-то снизу, от подножия кургана, раздался восторженный рев невидимой толпы. Обескровленный труп упал куда-то в сторону, а освободившееся место жертвы тут же занял другой человек. Силин закричал, чтобы предупредить его. Но ни один звук не вырвался из его широко открытого рта. Мужчина, лет двадцати безропотно опустился на колени. Бледная рука стоящего за ним волхва вынырнула из складок балахона. Резко задрала жертве голову. Силин видел, как судорожно дернулся кадык на натянутой побелевшей коже. Мелькнуло лезвие…

Кровь. Кровь. Кровь. Тени убивали людей, пока кадка не наполнилась наполовину. Тела молодых, старых, совсем еще юных мужчин и женщин падали вниз и скатывались по осыпавшимся под их весом склонам кургана. Потом одна из теней подошла к кадке. Силин увидел, как из складок балахона снова показалась бледная рука. В очередной раз блеснуло лезвие. Рука опустилась вниз, и по ней потек кровавый ручеек. Каждый из людей в балахоне подходил к кадке и резал себе вены, давая свою кровь. И Силин, который все это видел глазами одного из волхвов, проделал то же самое. Быстрая боль резанула по руке, и теплая кровь побежала вниз, стекая по пальцам.

Волхвы, взявшись за руки, тихо запели. То ли молитву, то ли заклинание. Толпа внизу подхватила его. Силин поначалу не мог разобрать слов. Они пели вроде по-русски, но звучание было странное, непривычное. Потом все разом смолкло. Один из волхвов выпрямился во весь рост, вознес руки к небу:

– Есть море-океан, на том море-океане есть мост железной, сидит князь железной, от востоку до западу подпершись своим посохом железным…

И тут же, одновременно с этим речитативом, остальные волхвы стали тихо, чуть слышно произносить имя:

– Рюрик, Рюрик, Рю-рик…

Звучание этого имени нарастало. Толпа внизу подхватила его, и через минуту уже везде гремело:

– Рю-рик! Рю-рик!

И только один волхв, с поднятыми к серому небу руками, не сливал свой голос с другими:

– Заповедывает своим детям железным, каленому и красному железу, булату и синему, стали, и стрелным железницам. Выйди железо от своей матери, от земли, войди в него, в его зраку, а древо в лес, а перья в птицу, а птицы в небо, клей в рыбу, а рыба в море и в реки…

– Рю-ю-ю-ри-и-ик! Рю-ю-ю-ри-и-ик! – неслось отовсюду.

– Защити и помилуй, мать-земля, сырое железо его от мечей, от сабель, от топоров, от синатолов, от ножей, от копий, от рогатин, от шестоперов, от тысячи сулиц, от тысячи стрел, от тысячи синаполов, от тысячи луков и от всякого разного оружия. Ибо он есть Рюрик!

Крики разом оборвались. Силину показалось, что все сотни, даже тысячи глаз смотрят на него. Так, как если бы он и был Рюрик. Эта дикая мысль вихрем пронеслась в голове. Нет! Это чересчур даже для бреда! Нет! Николка закричал что есть сил. Крик так и остался в горле, как будто он пробовал кричать через водную толщу. Нет! Нет!

– Не-е-е-ет!

Силин открыл глаза. Вместо заснеженного леса, серого неба над высоким курганом, над ним нависал темный, в широких трещинах деревянный потолок. За стеной ворчал разбуженный его криком хозяин дома. Где-то под полом пискнула мышь. Силин повернул голову на мокрой от пота подушке. За окном светало. Солнца не было видно, но его отблески мерцали на хрусталиках слюды. Николка вздохнул. Что-то изменилось. Неуловимо, чуть заметно. Боль в боку, которая неотступно его преследовала все это время, казалось, отступила. Она была еще там, он чувствовал ее. Но прежней, сильной, как удар ножом, рези не стало. Как будто кто-то или что-то сточило ей острые хищные зубы. Силин отбросил мокрое одеяло. Приятная прохлада остужала разгоряченное тело. Он лежал и не видел, как на правой руке затягивается кожей тонкая полоска, проходящая прямо по венам…

На окраине, за городскими стенами, утро уже вступило в свои права. Кузнец в маленькой еврейской кузне закончил работу. Он отложил наточенное до холодного блеска лезвие сабли. Поднял ее в руке, любуясь красивым хищным изгибом. Хотел проверить заточку, но тут же спохватился и быстро одернул руку.

#

После того как Василь принес поправленную саблю, дела Силина не шатко, ни валко, но пошли на поправку. Тем временем боевая служба всего Нижегородского разряда и гусарских рот подошла к концу. Последствия зимней кампании для разряда оказались близки к катастрофе. Из четырехтысячного отряда солдат и стрельцов не осталось почти никого. Конница, в том числе и гусары, была выбита на треть. После январского смотра Хованский велел остатки гусар и рейтаров отправить на усиление Брестского гарнизона. А получивших ранения, из тех, кто самовольно не уехал раньше, отправить по своим имениям на лечение. К тому же ходили упорные слухи, что после неудачного похода Новгородского разряда князя Хованского грозились отозвать в столицу. В такой ситуации казнить или миловать Силина стало еще сложнее. Никто не мог знать, как это дело может повернуться после прибытия нового воеводы. Поэтому, недолго думая, Хованский приказал выдать Силину две ефимки и спровадил его в родную Ёгну на лечение и окончательное выздоровление. А Василя, нужда в котором отпала вместе с расформированием гусарских рот, наказал отправить вместе с ним.

Глава 3: Высший разряд

17 января 7174 года от сотворения мира (27 января 1666 года), Железный Устюг

На соборной площади, освещенной ярким зимним солнцем, было немноголюдно. Стражники отогнали зевак подальше, и на утоптанном снегу площади остались только служилые. Из самой Москвы, по приказу царя Алексея Михайловича, прибыл ведавший призывом и военными делами разборщик Разрядного приказа. Вместе с писарем они расположились за длинным деревянным столом, поставленным прямо на снег. За спиной у них стояли, маясь от яркого солнца и сознания ответственности, выборные окладчики из местных. Служилые, дворяне и дети боярские стояли в полном вооружении, но без коней.

Писарь глянул в списки:

– Силин, Николка, из Ёгны, что из детей боярских, есть здесь?

Силин откликнулся.

– Ну так давай сюды.

Силин быстро, но без лишней суеты подошел к столу и встал перед разборщиком. Тот бросил на Николку изучающий взгляд. Перед ним стоял молодой высокий мужчина с аккуратной русой бородой, в справном снаряжении, лет тридцати от роду. О Силине разборщик уже слышал, и слухи эти были разные. Он потянулся к бумагам, которые писарь услужливо подвинул в его сторону. Быстро пробежал глазами по исписанным затейливым почерком листам. Про битву на Кушликовых горах в бумагах не было написано ни слова.

– Ну, смотрю, заслужен ты не по годам. Успел и с крымчаками, и с ляхами повоевать.

Силин стоял молча, а разборщик снова вернулся к чтению.

– В гусарах, значит, был… Так… И был, значит, ранен. Хм…

Силин молча кивнул.

– Немецкий знаешь, польский. Не поручик, а прям книжник.

Разборщик усмехнулся и продолжил, обращаясь к писарю, но достаточно громко:

– Вот так скоро ты, чернильная душа, да сотоварищи твои, толмачи, без работы останетесь.

По толпе собравшихся пронесся легкий смешок. Писарь обиженно и сконфуженно стал перекладывать бумаги уже прошедших разбор служилых. Не зная, как себя повести, Силин переступил с ноги на ногу, размышляя, рассматривать ли это как похвалу или как чуть прикрытую издевку. Заметив его реакцию, разборщик быстро переменил тон и широко улыбнулся:

– Ну что, молодЕц! Да и сам мОлодец.

Разборщик снова усмехнулся, довольный своей шуткой. Встал, тяжело опершись руками на стол, низкий и кряжистый.

– И науки знаешь, и царю служишь справно. В высший разряд его. Надобны царю-батюшке такие воины.

По окладчикам пронесся одобрительный шум. Разборщик поднял руку, и шум тут же умолк.

– Ну и, как положено теперь по разряду, вотчину еще надо добавить служилому.

Любому другому на месте Силина было бы уместно обрадоваться такой нежданной удаче. Собираясь к смотру, он действительно не думал, что такое случится. Но и скакать от радости молоденьким жеребенком ему охоты не было. А тем временем разборщик назидательно и веско продолжил:

– Высший разряд – это тебе не просто так, ему соответствовать нужно. Теперь не только сам по призыву пойдешь, но и десяток холопов боевых должен выставить… конно, бронно и оружно. Так ведь? Так!

Толпа снова одобрительно зашумела.

– А ну, подь сюды.

Силин подошел поближе к разборщику. Тот, поднявшись на цыпочки, зашептал ему в ухо:

– Ты погодь радоваться. Ты думаешь, просто так вот тебе надел дали? Нет, брат. Поганые в тех краях оживились. Да еще казачишки с Яика забредают. Озоруют. Язычники поганые повылазили, как грибы апосля дождичка. Так что это тебе, считай, служба. Давай, чтобы не баловали они у тебя там. Усек? А то Мару кличут, говорят, придет скоро… Тьфу… Прости, Господи!

Разборщик быстро трижды перекрестился и обернулся к писцу, не заметив, как по лицу Силина пробежала бледная тень.

#

Горница в усадьбе Силина была полна гостей. За длинным столом, заставленным едой и напитками, сидели соседи – служилые люди из детей боярских, старосты деревень, принадлежащих Николке, пара купчишек из Устюжны и самого Великого Новгорода, которые оказались здесь по торговым делам. На почетном месте, в голове стола, рядом с хозяином, сидели пятеро окладчиков, присутствовавших на недавнем разборе.

Василь скромно устроился на самом краю стола между старостой из Омутищ – одной из деревень, с которой кормился Силин, и попом из Нечаевки. Был Василь среднего роста, на пару годков старше хозяина дома. Пил немного, говорил еще меньше. И с легким акцентом. Он периодически отодвигал от себя сидевшего рядом с ним старичка, который приставал к нему с нескончаемыми вопросами о житье-бытье в Польше и Литве. Староста плохо слышал, поэтому так и норовил притиснуться поближе, обдавая Василя винным духом и запахом лука, которым он активно закусывал.

Гуляли уже третий час кряду, так что все собравшиеся были веселы и изрядно пьяны. Обмывали новую вотчину Силина и его скорый отъезд. Окладчик из Заливов, Сенька Артемов, поднялся, слегка пошатываясь, хотел было что-то сказать. Он потом глянул в кубок и, увидев там пустоту, протянул руку в сторону суетящихся вокруг стола служек. Быстро подскочивший парнишка наполнил порожнюю посуду мутноватым хлебным вином. Сенька удовлетворенно крякнул и стал уже садиться, но спохватился, прокашлявшись, начал тост.

– Ну что, други мои! Скажу, что наш Николка герой! Все ж слыхали, как разборщик вчера сказывал! Под Челядью вон как, знамя польское взял. Да и сам посечен изрядно был, а знамя взял! Так что… за Николку!

Гости пьяно подхватили, с шумом поднимаясь с мест.

– За Николку! За Силина!

Все дружно выпили и начали садиться, как тут Гордей Дурдин, известный забулдыга, пустомеля и задира, негромко, но в то же время достаточно четко, чтобы слышали не только ближние соседи, пьяно улыбаясь, произнес:

– Да на Кушликовых горах он не только знамя взял, да еще и Васильку-литвина. А тот так прижился на Николкиных харчах, что в Литву свою силой теперь и не загонишь!

Гордей обвел немного притихших гостей взглядом и поднял чарку.

– За хлебосольство! За Николку!

Служки засуетились, подливая торопливо в призывно поднятые бокалы, чарки и кубки. Гордей, довольно улыбаясь, высоко поднял руку, расплескивая из чарки недопитое, и ткнул ею в сторону Василя.

– О-о-о-о-о! Смотри! И ты тут, Василька, сын приживалкин!

Василь подскочил со своего места. Безразличное, немного скучающее выражение вмиг слетело с его лица, как отброшенная скоморошья маска. Рука рванулась к висевшей на боку сабле. Если бы не староста и поп, повисшие на Василе, он был бы уже около Гордея. Сосед Дурдина резко дернул того за рукав, и Гордей шумно опустился на свое место.

– А что не так сказал-то? – бубнил Гордей, но снова подняться не решался.

Тем временем Василь, который скинул с себя соседей, все-таки вышел из-за стола. Если бы не его красное от злости лицо, можно было подумать, что ничего не происходит, просто гость вышел размяться после долгого сидения. Василь шел неторопливо, мягкой пружинистой походкой.

Гордей, стряхнув с плеча руку соседа, также встал, по-прежнему улыбаясь. Он с трудом перенес ногу через лавку и отошел от стола, слегка пошатываясь и держа руку на рукояти сабли.

– Что пан хочет? – Василь говорил подчеркнуто спокойным тоном.

Гордей смерил противника взглядом и усмехнулся:

– Вот, ведь… па-а-а-ан. Па-а-ан хо-о-очет?

Василь молчал.

Улыбка слетела с губ Гордея, он сморщился и заговорил сквозь зубы:

– Пан хочет, чтобы ты, сучонок польский, сдрыснул отсюдова побыстрее. Хорош тебе девок наших портить!

Гордей был выше Василя, поэтому литвин вынужден был поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза. На лице Василя заходили желваки, но было видно, что он еще сдерживается. Зато Гордей не унимался и распалялся все больше и больше:

– Что? Что вылупился на меня? Маркела дочку кто спортил? А у Феофана сестра сохнет по тебе, черт окаянный! У-у-у-ух я тебя…

Рука Василя плавно охватила рукоять сабли. Гордей, с неожиданно резкой для пьяного прытью, выхватил свою саблю из ножен, но появившийся рядом Силин поймал его руку.

– Ну ты, Гордей Савелич, ну и ты, Василь, ну что ругаться! Ну все, хватит уже. Хорош, хорош…

Силин крепко нажал на руку Гордея, вдавливая его саблю обратно в ножны. Дурдин пробовал сопротивляться, но потом сдался. Сабля с шумом зашла в ножны, Гордей скинул руку Силина, бормоча что-то себе под нос.

– Гордей, не порть мне праздник. Го-о-ордей?

Силин хлопнул Дурдина по плечу. Тот только нервно передернулся, но Силин оставил руку на плече буяна.

– Гордей! Ты слышишь? Знатный день у меня! Хорош, понял?

Гордей недовольно скривился и пробурчал:

– Понял, понял…

Он таки скинул руку Силина и выпрямился. Василь, до этого момента стоявший молча, удовлетворенно кивнул и двинулся мимо стоявших мужчин. Он проходил так близко, что Дурдин не удержался. Он хотел задеть литвина плечом, да так, чтобы это выглядело непреднамеренно и случайно. Василь же совершил незаметное, неуловимое глазом движение, и Гордей, промахнувшись, потерял равновесие и под смех собравшихся сделал несколько быстрых неуклюжих шагов вперед, чтобы не упасть.

Он таки устоял на ногах, быстро развернулся и с перекошенным от злости лицом двинулся в сторону Василя.

– Гордей!

Голос Силина звучал веско, не со скрытой, а уже с явной угрозой.

Гордей зыркнул на Силина, пристально посмотрел на обернувшегося в его сторону Василя, махнул рукой и тихо, чуть слышно, прошипел:

– Сучонок… Раздавлю тварь, – и громко добавил:

– Ну ты что, Николай Парфеныч, мы ж не со зла. Так балуемся…

Речь Дурдина снова стала пьяной, как будто язык, точно по волшебству, опять начал чуть заплетаться. Силин подошел к Гордею, обнял и повел к месту за столом, за которым тот недавно сидел. Василь еще постоял, потом развернулся и вышел из горницы.

Пока Николка усаживал Дурдина, вновь оживился изрядно захмелевший окладчик из Заливов.

– Николка! Николка-а-а-а!

Силин поднял голову и посмотрел в сторону Сеньки.

– Николка, сабельку свою покажь нам. Ту, которую под Кушликами отбил… Заговоренную.

От неожиданности Силин немного растерялся.

– Ну скажешь тоже, заговоренная. Только если с чесной молитвой, так это может. А так… Сабля как сабля.

– Ну уважь общество! Покажь сабельку!

Обернувшись к соседям, Сенька понизил голос до громкого шепота, слышного, впрочем, и на дальнем конце стола, зашептал:

– Лях, тот, чья сабля до этого была, вот злющий был. Чистый аспид! Николку-то крепко посек тогда. Да…

Сенька многозначительно кивнул и принялся задумчиво что-то чертить на столе недоеденной куриной ножкой.

– Да… аспид!

Тем временем Силин начал снова отнекиваться, но потом махнул рукой и подошел к большому сундуку, стоявшему недалеко от красного угла. Он поднял тяжелую, окованную широкими железными полосами крышку и достал завернутый в ткань продолговатый предмет. Аккуратно, как будто боясь потревожить содержимое, развернул слои плотной фряжской ткани и вынул саблю в простых потертых ножнах.

Староста Омутищ, которого все знали как Антипыча, через оставленное Василем место пододвинулся поближе к нечаевскому попу отцу Сергию и горячо зашептал, обдавая батюшку волной перегара:

– О… смотри-ка, отче, даже брать ее в руки боится! А говорит, не заговоренная. Как же! Клинок-то басурманский. Крови християнской хочет. А не дашь ему кровушки-то, так и хозяйскую кровь возьмет. Как ляха того.

Отец Сергий недоверчиво глянул на говорящего, одновременно пытаясь от него отстраниться. Но староста, не замечая движения священника, придвинулся к нему еще ближе.

– Да застрелил Николка ляха того… Бах! И усе!

– Да нет! Распластал надвое! Да вот те крест!

Староста перекрестился быстрым мелким движением.

– Не богохульствуй! – зашептал в ответ Сергий густым басом, но Антипыч продолжал, как будто не замечая слов собеседника.

– Мне Савка наш, с Омутищ, Палашки сын, ну, который при Кушликовых горах с Силиным был… Так вот, он сказывал, ну, Савка этот, что только лик святой Богоматери, ну, который на клинке, да молитва эту диавольскую саблю и сдерживают… Чтоб кровь хозяина не взяла.

Поп снова отстранился и взглянул на старика. Недоверие в его взгляде сменилось на удивление. Отец Сергий явно ждал продолжения истории, но староста отодвинулся на свое место, а затем важно произнес:

– О-о-о как!

Тем временем Силин вынул саблю и бережно, как ребенка, придерживая одной рукой за рукоять, другой за край лезвия, дал в руки одному из гостей. Тот внимательно, с явным уважением, оглядел оружие и передал его дальше.

Когда очередь разглядывать боевую реликвию дошла до Сеньки, он быстро обтер руки о кафтан и благоговейно принял оружие. Он поднес лезвие поближе к глазам, беззвучно зашевелил губами, читая вытравленные на металле буквы. Грамота давалась окладчику из Заливов гораздо хуже боевых навыков, но и тут Сенька смог справиться. Удовлетворенно хмыкнув, он поднялся со своего места, взял саблю за рукоять, поднял ее так, чтобы не терять из виду текст молитвы, и торжественно произнес:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Си…

Силин не дал ему закончить. Он порывисто подошел к Сеньке, мягко, но в то же время решительно взял саблю из его рук.

– Не нужно всуе…

В воцарившейся тишине слова Силина прозвучали особенно значительно. Он вложил саблю в ножны. Крестовина негромко клацнула, заходя в верхний наконечник ножен.

Силин обвел собравшихся взглядом. Гости настороженно молчали. Силин махнул рукой одному из служек, которые стояли вдоль бревенчатых стен. Ближний к Силину сметливый парень подскочил к нему с полной чаркой.

– Ну что, други мои! Под саблю!

Сам поднял саблю, вложенную в ножны, высоко над головой и крикнул:

– Под саблю… Под саблю!

Гости возбужденно, с каким-то неосознанным облегчением зашумели, сдвинули чарки и кубки, выпили и загалдели, обсуждая силинскую саблю, Василя-литвина, который испортил дочку Маркела, цены на воск и мягкую рухлядь, новости из Новгорода, дела московские и тревожные вести из Литвы и Крыма.

Силин еще раз обвел взглядом пирующих. Парнишка, который принес ему чарку, хотел было принять у Силина саблю, но тот отрицательно мотнул головой, подошел к сундуку и очень тщательно принялся заворачивать ее в тяжелую, вышитую неведомыми гербами ткань. Завернул, бережно положил в сундук, опустил тяжелую крышку и с чувством выполненного долга вернулся к гостям.

Уселся на свое место в верхнем конце стола, окинул взглядом горницу, где гудела шумная ватага гостей. Знакомые с детства лица, родные стены. Вот только родные ли? За годы службы Силин успел отвыкнуть от всего этого. От размеренной, неторопливой помещичьей жизни, строгих и не очень постов, семейных выходов в церковь по праздникам, охоты и рыбалки по будням… По тому, как быть хозяином, мужем, отцом… Отцом. Он тяжело вздохнул. Настя… Настенька… Единственный его кровный человек. Другого такого у Силина и не будет. Но… нужно ехать. И сердце вдруг защемило от набежавшей тоски-печали.

#

Пир еще гудел, когда Силин вышел из горницы, прошел сенями и зашел в одну из кладовок, которую использовали как оружейную. Василь сидел на лавке и задумчиво натирал медную бляху с перевязи сабли. Николка обнял литвина. Тот не пошевелился, продолжая свою работу.

– Ну что ты в голову берешь эту чушь, Василь. Ты же знаешь, ты как брат мне, – с сердечным теплом заговорил Силин. – Гордейка напился и глупость несет. Ну, Василь…

Он потряс литвина за плечи. Тот отложил перевязь, посмотрел на Силина, откинул голову и посмотрел на небо. В его глазах мелькнула тень грусти, но он кивнул, признавая слова друга.

– Да я знаю… Спасибо, пан Николка… Спасибо, друже, – сказал он по-русски с легким акцентом, а потом добавил, – Amicus cognoscitur amore, more, ore, re!

Силин улыбнулся.

– Вот опять забормотал заклятия свои латинские!

Василь улыбнулся в ответ.

– Друг познаётся по любви, нраву, речам, делам!

Силин улыбнулся шире и похлопал литвина по плечу.

– А что, правда и Натаху слюбил? – спросил он, пытаясь перевести все в шутку.

Василь засмеялся в ответ, уже собираясь что-то сказать, но промолчал.

– Василь, – Силин снова похлопал его по плечу, – а давай завтра велю баньку истопить, попаримся! А?

Василь молча кивнул и снова начал натирать бляху.

– Пойдем?

– Ты иди, пан Николка, я потом… подойду.

Силин с тревогой посмотрел на литвина, но ничего не сказал. Еще раз похлопал его по плечу и пошел обратно к гостям.

#

С утра в баню все-таки не пошли. Затопить, конечно, затопили, но вот ни Силин, ни Василь туда не спешили. Голову ломило от похмелья, а горло было похоже на сухие крымские степи. Похмелились пивом, кислыми щами и послеобеденным сном. Солнце уже давно перевалило за полдень. Петляя по узкой тропке, Силин и Василь пришли, наконец, в стоящую неподалеку от усадьбы баню. Быстро разделись и заскочили в парилку. Пар еще держался, но хватило его всего на пару заходов.

Силин плеснул кваса на угли. Они зашкворчали, и пар медленно заполнил небольшую парилку. Василь охнул и опустил пониже голову.

– Хорошо! Хорошо же. А, Василь?

Литвин не отвечал. Силин втянул ноздрями обжигающий терпкий воздух. Хлебный и пряный. Действительно, как же хорошо.

– Все, пан Николка, не могу более.

– Да ты погодь…

Договорить Силин не успел. Василь ужом проскользнул между ним и печкой и выскочил наружу.

– Дверь, дверь прикрой… Черт не русский! Весь пар выпустишь.

Но литвин не слышал. Силин с неохотой поднялся с лавки и прикрыл дверь в парилку. Вернулся на свое место. Расслабленно опустил руки вдоль тела. Снова вдохнул воздух. Нет… Уже не то. Горький запах подгоревшего хлеба уже висел в воздухе. Силин ударил ладонями по мокрым от пота коленям и пошел на выход.

Василь сидел на лавке с пивным кубком в руках и смотрел в небольшое оконце, как большое красное солнце клонится к закату.

– Хорошая баня. Лучше, чем здесь, в Ёгне, да и нет, пожалуй, нигде. Жаль, самый жар упустили.

Василь, не поднимаясь с места, оглянулся.

– Тебя, пан Николка, послушать – в Ёгне все лучше, чем где-то!

Силин налил себе пива, отхлебнул глоток.

– Ну не все… Вот пиво на Литве у вас хорошее было… В монастыре, голодранцев этих… ну как их?

Василь улыбнулся:

– Босых кармелитов.

– Точно!

Василь привстал и заглянул в окно.

– Пан Николка, солнце садится.

Силин, казалось, не обратил на эти слова никакого внимания. Потом усмехнулся сам себе, повернулся к окну и сказал приглушенным голосом:

– Знаешь, Василь, когда мальцом был, кто-то из дворовых сказал, что солнце в озеро Овсяниковское садится… Ну там, где болото Большой мох, – замолчал, отпил еще пива. – Ну и я пошел проверить… Хорошо, на полдороге косцы меня приметили. Подумали – барчонок заблудился. А то там и сгинул бы. В болотах тех.

– Что, так и не узнал, где солнце садится?

– Нет. Да и на кой оно мне. Главное, чтобы всходило.

Василь усмехнулся.

– А ты знаешь, пан Николка, солнце никуда не садится. Это Земля вокруг него вращается.

– Да знаю я эту вашу ученую глупость. Скажешь тоже. Всякой блажи учат вас там, в университетах.

– Почему глупость? Nicolaus Copernicus это сто лет назад доказал.

– Ну вот. Начал каркать на своей латыни. Даже немец тебя сейчас не всякий поймет, – Силин махнул рукой. – Давай еще зайдем. Пока пар есть.

Василь глянул на Силина, потом поднялся с лавки и заглянул через запотевший бычий пузырь на небо. Солнце медленно погружалось в облака, окрашивая их в глубокий красный оттенок. Словно пропитанные кровью, они, казалось, пожирали опускающееся светило.

– Нет, хватит. Нужно заканчивать.

Силин обернулся с порога.

– Это почему?

– Солнце скоро совсем сядет, – Василь улыбнулся, – в баню нельзя ходить.

Силин засмеялся.

– Ты банника, что ли, испугался?

Василь встал. Покрывало осталось лежать на скамье. Сообразив, что встал неприкрытым, выругался. Потом немного суетливо поднял кусок материи и быстро завязал ее на поясе.

– Почему боюсь? Просто лазник, банник по-вашему, не любит, когда в бане до темна засиживаются. Ему самому попариться надо. Нужно оставить свежий веник и кусочек мыла. И все.

Силин широко улыбнулся.

– Это тебя в твоей академии в Краковии обучили?

– Да. Я не только о баннике знаю…

– Так все… Заболтаешься с тобой – последний пар уйдет. Не хочешь, значит, один пойду.

Силин зашел в предбанник, потом выглянул оттуда:

– А ты пока это… Веничек приготовь. Ну, для лазника своего.

Улыбнулся и скрылся за дверью.

Глава 4: Западный ветер

Богуслав Радзивилл поднялся с колен и еще раз перекрестился. В часовне было тихо и прохладно. Он любил здесь уединяться. Только он и Бог, распластанный на простом черном кресте. Можно было не только помолиться, но и спокойно подумать. А подумать магнату всегда было о чем. Особенно сейчас. Рокош Любомирского – разрешенное законом восстание шляхты против тирании короны – давало ему шанс. Реальный шанс вернуться в Речь Посполитую не пленником и преступником, а победителем и героем. Но высокие ставки требовали не просто размышлений. Нужны были решительные действия. Возможно, такие, каких он никогда до этого не предпринимал.

Богуслав подошел к невысокой входной двери и закрыл ее. Потом двинулся вдоль правой побеленной стены, ведя по ней рукой. Он так редко пользовался потайным ходом, что мог найти его дверцу только наощупь. Вот здесь. Незаметная взору, но ощутимая под ладонью выпуклость камня. Радзивилл тяжело вздохнул, быстро перекрестился и всем своим весом надавил на стену. В кирпичной глубине что-то глухо опустилось, и одна из плит на полу сдвинулась в сторону. Из черного провала пахнуло сыростью и повеяло холодом. Радзивилл еще раз перекрестился, взял в руки большую толстую свечу и начал спускаться по крутой, резко уходившей в темноту лестнице.

Спустившись вниз, Богуслав поднял свечу повыше и огляделся. Давно он тут не был. Отец пару раз водил его сюда, пытался объяснить ему, как вести себя с древними богами. Воспитанный во Христовой вере мальчик старался не слушать запретные речи, но, к сожалению, не мог просто заткнуть уши. Отец считал обращение к древним богам делом очень важным и полезным, как крайнее средство в исключительных обстоятельствах. В те далекие времена маленький Богуслав старательно делал вид, что внимательно слушает, а сам беспрестанно молился. Про себя. А теперь, когда такие обстоятельства наступили, Радзивилл подумал, что напрасно он так невнимательно слушал родителя.

Три небольших каменных идола стояли в самом дальнем углу и тонули в полумраке. Перун, Свентовит и Сварог. Пространство за идолами было завалено черепами быков и баранов, принесенных в жертву еще дедом Богуслава. Перед идолами стоял низкий алтарь с большой книгой в грубом кожаном переплете. Первым желанием магната было как можно быстрее уйти прочь от этого гиблого для любой христианской души места. Он уже понял, что не справится, что зря спускался в этот забытый Богом и людьми подвал. Радзивилл начал разворачиваться в сторону выхода, но остановился. Ему показалось, что в книге лежит закладка. Странно. Последний раз он спускался сюда с тем непонятным московитом, прятавшим свое лицо под капюшоном. Путником, как он себя назвал.

– Песья кровь!

Радзивилл негромко выругался, когда вспомнил разочарование от своей надежды на этого человека. Все было хорошо до того момента, когда пришелец взял в руки книгу. Он так трепетно держал ее, так бережно перелистывал страницы, что Радзивилл сразу понял: Путник не знает, как с ней обращаться. Все же он, Богуслав, сын Януша Радзивилла и внук самого Христофора Перуна, хорошо разбирался в людях и в движениях их душ. Неуверенность – вот что он увидел в глазах и прочитал в действиях пришельца. Страх ошибки и отсутствие веры в себя. Радзивилл, конечно, не стал испытывать судьбу. Он помнил о мертвом Яне, оплакивавшем свою судьбу кровавыми слезами из пустых глазниц. Он осознал, что мелькнувшая было надежда на чудо угасла. Пропала, как будто ее и не было. Человек из Московии не сможет добыть для него перстень всемогущей Мары. Он, Богуслав Радзивилл, не станет вторым Радзивиллом Перуном. Точка! На прощание Богуслав разрешил взять пришельцу один из медальонов, которые остались от давно умерших волхвов. Тех самых, которых дед привез со Старой Ладоги вместе с книгой. Московит просил все, но Радзивилл милостиво разрешил взять только один. Два из них так и остались лежать здесь. Так и лежат до сих пор, запыленные и никому не нужные.

Богуслав наклонился, поставил свечу на алтарь. Осторожно взял один из оберегов в руку. Он был сер от пыли. Магнат достал из кармана платок и протер его. В колеблющемся свете свечи на медальоне проявилось женское лицо, окруженное клубком змей. По краям – неразборчивые надписи. Радзивилл знал язык московитов и умел на нем читать – как и на польском, на немецком, и на латыни. Но в этих нечетких расплывчатых буквах не было никакого смысла. Как и в книге.

Магнат положил оберег на место и взял древний фолиант. Несмотря на небольшой размер, книга была очень тяжелая. Оно и понятно – пергамент. Радзивилл усмехнулся. Хорошо, что не деревянная. Или берестяная. Он откинул тяжелый переплет и перешел сразу к заложенным закладкой страницам. Усмехнулся еще раз. Так и знал. Веточка с засушенными листьями была заложена на странице, просто пестревшей именем Мары.

Богуслав поднес книгу поближе к свечам и попробовал читать. Буквы были блеклые, нечеткие и от этого неразборчивые. Радзивилл начал чтение, но потом недовольно хмыкнул. На кириллице была написана только часть текста. Большая часть страниц была заполнена непонятными буквами. Теми же, что были и на медальоне. Глаголица. Магнат хотел выругаться, но удержался. Древней азбуки глаголицы он не знал. Богуслав начал закрывать книгу и тут невольно охнул от боли. На веточке, служившей закладкой, были шипы и об один из них он неосторожно уколол палец. Капля крови упала на пергаментную страницу. Растеклась по плотному материалу и вдруг пропала.

Радзивилл не поверил своим глазам. Он хотел закрыть книгу – и, к своему удивлению, не смог. Руки его онемели и перестали слушаться. Он не мог ни сдвинуться с места, ни пошевелить даже пальцем. Только глаза повиновались ему. Кровь понемногу сочилась из ранки и тут же впитывалась в страницу. Не просто впитывалась. На глазах Богуслава буквы начали обретать яркость. Они как будто наполнялись кровью, приобретали объем и смысл. Да, смысл. Магнат невольно пробежал глазами по строкам. И даже не понял, а скорее осознал, что понимает все написанное. И витиеватые завитки с кружочками глаголицы, и рубленые штрихи кириллицы.

– Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна. Лик свой открыла, снегом все покрыла… Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Вначале Радзивилл шептал слова, едва шевеля губами, но потом голос его стал звучать все громче и громче. По мере того, как он продолжал чтение, силы покидали магната. Глаза начала застилать мутная пелена. Свет свечи постепенно слабел. По углам подземелья сгустилась тьма. Она была такой плотной, что, казалось, ее можно потрогать. В то же время буквы становились все более четкими и яркими. Богуслав прикрыл глаза, но кровавые символы как будто отпечатались у него на внутренней стороне закрытых век.

– Прими, Мара, жертву нашу, потому что мы чтим тебя и молимся тебе! – сам не желая этого, громко читал Богуслав. – Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна. Лик свой открыла, снегом все покрыла… Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Жертву. Эта мысль обожгла погружающееся в спячку сознание Радзивилла. Какую жертву? Здесь никого нет. Кроме него. Не-е-е-ет… Нет!!!

Ему захотелось отбросить книгу подальше от себя, спрятаться от этих букв, гремящих в ушах жуткими словами, которые складывались в страшную молитву прямо у него в голове. Не в силах пошевелить даже пальцем, Богуслав нашел в забивавшем его мозг потоке слов лазейку и попробовал вставить в открывшийся промежуток другую молитву:

– Отец наш, который есть на небе, да святится имя твое…

Кровавые буквы замерли и, казалось, повисли в воздухе.

– Да будет воля твоя на земле и на небе…

Тьма чуть подернулась, воздух наполнился напряжением, как будто под сводами подземного капища столкнулись две невидимые силы. Книга выпала из рук Радзивилла и с грохотом упала на пол. Но Богуслав не слышал этого. Он не молился, он просто орал «Отче наш» во все горло, бросая привычные слова молитвы как камни в сторону трех грозных идолов, стоявших в полумраке у стены.

Молитва оборвалась. Радзивилл стоял посередине капища, тяжело дыша. По его лицу лил пот, руки и одежда были в крови, кровь капала на пол. Взгляд Радзивилла метался по стенам, пробегал по суровым лицам идолов, по валявшейся под алтарем книге. Свеча полностью оплавилась. Огненный язычок затрепетал, задергался. Легкий ветерок пригнул его, почти задул. Еще чуть-чуть и…

Генеральный наместник герцогства Пруссия Богуслав Радзивилл не стал больше медлить. Как ребенок, испугавшийся своей тени, он схватил еле тлеющий огарок и опрометью бросился прочь из подземелья. Ветерок легко заскользил вслед за ним вверх по лестнице и успел вырваться наружу, прежде чем тяжелая каменная плита навсегда запечатала вход в подземелье. Богуслав упал на колени перед распятием.

Ветерок влетел в часовню, резко повернул около фигуры на кресте, растрепал волосы коленопреклоненного мужчины, сложившего руки в молитвенном жесте, и выпорхнул наружу через узкое стрельчатое окно. На воле он рванулся вверх, сделал прощальный круг над Биржайским замком и помчался на восток в далекую холодную Московию.

#

Ветер чуть слышно шумел в верхушках деревьев, которые окружали поляну с тщательно утоптанным снегом. Три деревянных идола, старательно очищенные от снега, нависали над зажатым сосновыми стволами пространством. Самым высоким и мощным был старый, потемневший от времени, суровый, с обезображенным огромной трещиной ликом, идол Перуна. Рядом с ним возвышался четырехглавый Свентовит. Одна сторона массивного столба была обугленной и закопченной.

Лет двадцать назад оба великана были низвергнуты монахами Кирилловского монастыря и сброшены в Леший овраг. Расколотый Перун и так и не поддавшийся огню Свентовит. Старые боги не сдаются так просто. И вот снова грозный Перун, стянутый металлическими скобами, возвышается над толпой пришедших ему поклониться крестьян. А рядом с ним всматривается в людей почерневшими в пламени глазами четырехликий Свентовит.

Третий идол был совсем новый. Женщина. Красивое, но суровое лицо в обрамлении тяжелых кос, с большими, широко раскрытыми глазами. Свежий тес сочился смолой так, что из одного глаза вытекала тонкая нитка янтарной слезинки. Так, как если бы Мара, богиня жизни и смерти, хотела оплакать судьбу лесного края, отданного во власть креста, принесенного на славянскую землю византийцами.

По краю капища теснились крестьяне из окрестных деревень в рваных и грязных тулупах и куцых шубейках – мужики, бабы и несколько детей разного возраста. На их фоне десяток казаков из ватаги атамана Болдыря выглядели настоящими красавцами. Под грубыми походными суконными зипунами на них были надеты кафтаны. Пусть не из бархата и парчи, но добротные: ярких, порой даже крикливых расцветок.

Сам Болдырь, крепкий плечистый мужик лет сорока, с аккуратно подстриженной бородкой, стоял чуть в отдалении от крестьян и своей ватаги. Одет он был на польский манер: желтый жупан, красный кунтуш с прорезными рукавами и небрежно накинутая на широкие плечи волчья шуба. В отличие от казаков, опоясанных яркими кушаками, Болдырь был подпоясан богатым слуцким поясом из серебряных и золотых нитей. На нем висела тяжелая гусарская сабля.

– Мара-Моревна, снежная Госпожа! К тебе взываем мы. Ты, идущая в ночи, несущая пургу и бурю, снег и хлад, смерть и ночь. Смилуйся над нами, молящимися тебе. Приди не смерти ради, а для возрождения жизни. Нет жизни без смерти и смерти без жизни. Прими жертву нашу, потому что чтим тебя и молимся тебе!

Из-за спин крестьян на капище вышел высокий, лет сорока пяти, старик с длинной окладистой бородой. Толпа зашумела и заволновалась.

– Радослав… Радослав…

Крестьяне возбужденно зашептали, но стоило Болдырю бросить на них строгий взгляд, как все дружно замолчали.

Семенящий за Радославом отрок подвел к нему белого ягненка. Жрец достал из-за пояса небольшой нож в простых черных ножнах и попробовал пальцем лезвие на остроту. Животное, видимо, предчувствуя скорую гибель, тихо заблеяло. Радослав наклонился к нему, ласково погладил по головке, а потом резким движением задрал ягненку голову и полоснул ножом по горлу. На белой шкуре мгновенно появилась тонкая красная полоска, которая быстро набухла и засочилась кровью.

Отрок чуть замешкался подставить небольшую плошку под кровавый ручеек, бивший из перерезанного горла. Пролитая кровь тут же запарила на снегу, уходя в него, как вода в рассохшуюся от летнего зноя землю. Радослав бросил строгий взгляд на мальчика, и тот быстро исправился – придвинул почерневшую от долгого употребления плошку к самой шее животного.

Сосуд стал быстро наполняться. Кровь шла толчками, которые слабели с каждым новым ударом угасающего сердца. Глаза ягненка покрылись поволокой и потеряли яркость. По телу пошли судороги. Ягненок несколько раз дернулся в крепких руках Радослава, а потом затих. Когда отрок наполнил миску жертвенной кровью, волхв бережно опустил труп животного на снег. Потом выпрямился, принял из рук мальчика наполненный дымящейся на морозе кровью сосуд.

Толпа замерла. Радослав подошел к идолу Мары, окунул пальцы в еще не остывшую кровь и провел ими по губам Богини.

– Прими, Мара, жертву нашу, потому что чтим тебя и молимся тебе!

Все притихли. Болдырю, до этого момента спокойно и отстраненно наблюдавшему за обрядом, передалось общее напряжение. Он поднял голову и бросил обеспокоенный взгляд на кроны деревьев. Те стояли не шелохнувшись. Ветер, трепавший их с самого утра, незаметно стих. Затихли, замерли в тревожном ожидании и люди. На поляне воцарилась тишина.

Радослав еще раз провел окровавленной рукой по губам идола. Потом сделал шаг назад и замер в молчаливом ожидании. Толпа по-прежнему безмолвствовала. Только пар от дыханий людей поднимался вверх.

Неожиданно в воздухе появилось небольшое завихрение из невесть откуда взявшихся снежинок. Вихрь быстро набирал силу. Толпа как будто проснулась, пришла в движение. Люди пригнулись, руками заслоняя лица от острых снежных комочков. Даже невозмутимый Болдырь наклонил голову, прикрывая глаза рукавом. Вихрь кружился все сильнее в тесном пространстве между высокими соснами, окружавшими капище. Какая-то баба в толпе испуганно запричитала, какой-то малец заплакал – вначале тихо, потом, расходясь, все громче и громче. Его отец пытался зажать ему рот, но мальчик вырвался и бросился прочь с поляны. Убежать ему не удалось. Поток воздуха сбил мальчугана с ног, потом кинулся вверх и, пройдясь напоследок по кронам деревьев, исчез, как будто его и не было.

Радослав стоял молча, не шевелясь. Когда вихрь стих, он поднял взгляд на губы божества, которые минуту назад он сам покрыл густой теплой кровью. Они были сухие и чистые. Радослав упал на колени перед идолом и закрыл глаза: Мара услышала его молитву и приняла жертву.

Какое-то время люди стояли молча. Только отец сбитого ветром мальца бросился к лежащему на снегу сыну, подхватил его на руки и принялся тормошить, пробуя привести в сознание. Остальные не обращали на него никакого внимания. Все взгляды были прикованы к фигуре Радослава, замершей около идола Мары.

Но вот Болдырь махнул рукой, и толпа стала потихоньку расходиться. Люди шли, не оглядываясь, старательно обходя мужика, стоящего на коленях и прижимавшего к себе недвижного сына. Один из казаков подхватил тело ягненка и легко закинул себе на плечи, не побоявшись испачкать кровью дорогую одежду.

Болдырь двинулся было за всеми, потом остановился и бросил взгляд на Радослава. Тот по-прежнему стоял на коленях. Болдырь хотел было подойти к волхву, но передумал, резко развернулся и решительно пошел за казаками.

В голове Радослава голосом матери звучал напев-молитва, который он так часто слышал в детстве.

– Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна. Лик свой открыла, снегом все покрыла… Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Надрывный крик, полный отчаянья и горя, вывел Радослава из оцепенения. Волхв поднялся с колен и двинулся в сторону кричащего. Мужик, все так же стоя на коленях, прижимал к груди сына. Лицом мальчика было обращено к небу, с которого падали редкие снежинки. Одна рука безжизненно свисала вниз. Рукавичка отлетела в сторону, и в сжатых пальцах медленно таял грязноватый снег.

Увидев подходящего к нему Радослава, мужик развернулся к нему, и голова мальчика откинулась назад, так что меховая шапка упала на снег.

– Как же… Как же? Как… Вот…

И без того глухой голос мужика срывался.

– Это ж мой… Мать-то померла… Как же?

Радослав подошел поближе, наклонился, заглядывая в застывшие незрячие глаза ребенка. Потом провел окровавленной рукой по холодному лбу мальчика, рисуя указательным пальцем волнистую линию. Молча отстранился и, не произнеся ни слова, направился вслед за остальными в сторону деревни.

Мужик хотел что-то сказать ему вдогонку, но отвлекся, поудобнее перехватывая ставшее неожиданно тяжелым тело ребенка. Он молча посмотрел в спину удаляющейся высокой, чуть сутуловатой фигуре. Потом в отчаянии мотнул головой и попытался подняться с колен.

– Тятя, тятенька… Озяб я, тятенька.

Мужик еще не до конца осознавая, что слышит голос сына, перевел на него удивленный взгляд. Малец тер лоб рукой, размазывая кровавую полоску, начертанную волхвом, по всему лицу. Отец порывисто прижал ребенка к груди, не разжимая объятий вскочил на ноги и хотел броситься вслед за волхвом, но того на поляне уже не было.

Глава 5: Госпожа Масленица

На пологом берегу Мологи, недалеко от старой Духовой церкви, раскинулся Масленичный городок. Жители Железного Устюга – посадские и запосадские: гвоздари, котельники, сковородочники, замочники, угольники, молотничие, – пьяные и веселые, лезли на высокие столбы, на верхушках которых висели подарки, под девичий визг раскачивались на качелях, уплетали калачи, блины, пироги и прочую снедь, продаваемую шумными крикливыми торговками. Крестьяне из окрестных деревень немного пугливо жались по краям ристалищ и площадок. Немногочисленные купцы с семействами чинно прогуливались, резко выделяясь богатыми шубами и яркими кафтанами среди серой одежды простолюдинов.

Основное действие, вернее, подготовка к нему, разворачивалось на самой середине реки. На небольшом островке тридцать или сорок мужиков лепили здоровенную снежную крепость. На этот раз защищать твердыню предстояло левобережным. Славившиеся своим упрямством и трудолюбием, под смешки правобережных, кряхтя и потея, они возводили уже девятый ярус из снежных шаров. На левом берегу народу жило поменьше, поэтому надежда удержать крепость была связана больше с высотой стен, а потом уже с упорством защитников.

Николка Силин, несмотря на молодость, степенно шел среди галдящей толпы. Он только недавно вернулся с западного порубежья. Одет он был в необычный для этих мест кафтан польского покроя. Молодки и девки тайком, нет-нет да оглядывались на него. Подобные наряды были в Устюге в диковинку. А тут еще такой справный и ладный парень.

Молодец этого внимания, казалось, не замечал. Он с удовольствием и даже с наслаждением вдыхал холодный воздух, крепко сдобренный ароматами дыма костров, подгоревшего масла, горячего хлеба. Рядом с ним шла худенькая, немного угловатая девочка-подросток – его дочь Настя. Она крепко держала отца за руку. Силин то и дело опускал на нее взгляд, любуясь яркими голубыми глазами и раскрасневшимися на морозе щечками.

За Силиным и Настей шла молодая женщина, одетая в дорогую парадную шубейку, отороченную беличьим мехом. Анна, жена Силина, была стройна и по местным меркам даже худа, особенно по сравнению с крепко сбитыми устюжачками. Из-за худобы она выглядела моложе своих лет, хотя была всего на пять лет младше мужа. Темные волосы то и дело выбивались из-под шапки с меховым околышком. Анна в который раз поправляла их, стараясь сделать это быстро и незаметно. За женой Силина двигалась дородная ключница Матрена с большим коробом, куда складывались покупки, сделанные хозяйкой.

Анна постоянно отставала, то и дело узнавая цену на ярмарочные товары. Что-то покупала и отдавала покупки Матрене. Силин несколько раз оглядывался на жену, но та старательно отводила глаза. Лед отчуждения, скопившийся за годы разлуки, не хотел таять. Василь посоветовал Силину дать денег Анне на покупки. Мол, это женщинам придает ощущение счастья и благодарности к дарителю-благодетелю. Но, похоже, заграничные штучки с Анной не работали. Ни особой радости, ни теплоты, ни тем более благодарности в ее темно-карих глазах Силин не заметил.

Семья подошла к одному из высоких столбов, стоявших прямо около масленичного рынка. Как раз в этот момент невысокий жилистый холоп под разочарованные и насмешливые возгласы толпы съезжал вниз. Его сменил молоденький отрок, совсем еще мальчишка. Он быстро скинул засаленный, весь в латках и дырах сермяжный зипунчик, поношенные валенки и запрыгнул на столб. Парнишка лез ловко и быстро, и толпа замерла, задрав головы.

– Вон, смотри, полез. Достанет? Как думаешь?

Силин бросил взгляд на дочь, как и все, смотревшую вверх. Ему захотелось прижать девочку к себе, но та отстранилась, продолжая молча наблюдать за пареньком.

– Пойдем! – Анна подошла к Силину и несильно дернула его за рукав кафтана.

– Ну что ты, как малое дитя.

– Залезет? – проговорил Силин, не отрывая от столба взгляда. – А… Ну, подожди.

Анна не остановилась, молча пошла вперед. Николка хотел ее догнать, но в этот самый момент нога парнишки проскользнула. Наблюдатели ахнули, предчувствуя падение, но парень чудом удержался. Силин приставил ладонь ко лбу. Парнишка был уже на самом верху. Дорогие красные сафьяновые сапоги висели уже совсем рядом, почти над его рукой. Отрок сделал попытку их схватить. Он уже почти дотянулся до богато расшитого голенища, но смог только скользнуть по нему пальцами. Хватка его ослабла. Парень с видимым усилием подобрался, с трудом удерживаясь на самой вершине столба, и тут за спинами зрителей раздался пронзительный девичий крик. Настин!

Силин развернулся и бросился на голос, расталкивая баб и мужиков, по-прежнему стоявших, задрав головы. Сразу за толпой глазевших на столб, с громкими радостными криками кружился хоровод. В его кольце стояло несколько ряженых – в звериных личинах и вывернутых наизнанку тулупах. Ряженые пытались вырвать кого-то из хоровода, и один из них, одетый в медвежью шкуру, держал в своих руках-лапах орущую во весь голос Настю.

Силин разорвал хороводный круг, протолкнув одного из его участников в снег, и подскочил к ряженым. Медведь тут же отпустил Настю, а та бросилась к отцу, прижимаясь к меховой оторочке кафтана. Силин обнял ее и стал гладить по головке.

– Ну что ты, что… Успокойся, маленькая моя. Медведя испугалась? Ну ладно тебе. Все хорошо.

Ряженый поднял упавшую с головы девочки шапку и протянул ей. Та резко дернула ее из рукавиц с намалеванными на сукне когтями и исподлобья зыркнула на медведя, не отрываясь от отца. Из-под маски раздался приглушенный смех. Ряженый снял личину, взял медвежью голову под мышку и стоял, улыбаясь доброй открытой улыбкой, чуть сощурив глаза от яркого солнечного света.

– Савелий?

Анна, чуть запыхавшаяся, стояла теперь рядом с Силиным и удивленно глядела на ряженого. Савелий хотел что-то сказать, но тут недалеко от толпившихся у хоровода людей пронеслись сани со здоровенной куклой Масленицы. Молодой возница, раскрасневшийся на морозе, в распахнутом зипуне, со свистом и залихватским гиканьем подгонял лошадей.

Толпа и хоровод вмиг ожили. Кто-то затянул песню, кто-то бросился за санями. Один парень поскользнулся и, падая, задел Силина, чуть не сбив его с ног. Николка с трудом устоял, резко обернулся и подошел к упавшему. Его охватила непонятная злость. То ли на неуклюжего пьяницу, то ли на Анну – за ее улыбку Савелию. Силин уже занес было руку для удара, но остановился. Парень пытался встать на ноги и при этом пьяно лыбился, щеря выбитые передние зубы.

Злость исчезла так же быстро, как появилась. Силин протянул упавшему руку, и бедолага, наконец, оказался на ногах. Резким движением дернул пьяницу за ворот зипуна, приводя в чувство. Тот крякнул, хмыкнул, покрутил головой, оторвал от себя руки Николки, улыбнулся и неуклюжей трусцой побежал за санями.

За спиной Силина Анна суетливо поправляла шапку на голове недовольной, нахмуренной дочки. Савелий, с медвежьей маской, зажатой под мышкой, улыбался и смотрел на женщину. Потом он заметил, как Силин, отряхивая снег, двинулся в их сторону. В этот момент ряженый снова надел свою личину, бросив перед этим еще один взгляд на Анну.

– Бежим за Масленицей! – крикнул Силин, схватил Настю за руку и, не оглядываясь, бросился вслед за толпой, спешащей за санями.

Недовольная Анна хотела крикнуть что-то мужу вдогонку, но махнула рукой и оглянулась на неподвижно стоящего Савелия. Тот сделал движение в направлении к ней. Но Анна подхватила подол тяжелого зимнего сарафана и побежала догонять семью. Она пробежала мимо мужчины, быстро перебирая ногами в небольших вышитых валенках.

– Николка, Настя… Подождите!

#

Василь приехал вместе с Силиным в Устюжну. Но он не стал бродить вместе с его семейством по шумной праздничной толчее. Еще на подходе к масленичному гульбищу он уловил знакомый до боли аромат. Пьянящий запах меда и душистого пива. Гжанец. Горячее пиво со специями. Тепло, уют, долгие посиделки в сельской господе, позабытые уже лица родных и друзей… Дом… Родина.

Наскоро простившись с Силиным, Василь заспешил на запах. Протолкнувшись через веселую и хмельную толпу, подошел к небольшой палатке, где краснощекая крепкая девка щедро разливала из парящего котла ароматный напиток по глиняным кружкам. Не торгуясь и не охая на высокую цену, Василь отсчитал девке пять копеек. Получив свою долю жидкого «хлеба», отошел в сторону. Окунул нос в клубившийся на морозе пар. Первое, еще легкое разочарование кольнуло сердце. Нет. Не то. Запах был другой, непривычный. Осторожно, чтобы не обжечься, отхлебнул немного тягучей, темной жадности. Тепло, сдобренное специями, разлилось по небу, потом – приятной, теплой волной пошло внутрь. Василь даже закрыл глаза от удовольствия. И хотя питное пиво на гжанец было похоже весьма отдаленно, Василь быстро прикончил первую кружку и заспешил за второй.

Эту он уже пил не спеша, роскошествуя над каждым глотком. Жмурился, как кот на яркое солнце, только что не урчал от удовольствия. Пока кто-то не окликнул его по имени.

– Василь! Василь!

Литвин нехотя обернулся на голос. Рядом с ним стоял улыбающийся мужичок. Тот самый любопытный староста из Омутишь, который так живо интересовался заграничным житьем на застолье у Силина. Дождавшись, когда литвин обратит на него внимание, старик раскрыл объятия:

– Здорово-о-о, Василюшка!

От старосты густо пахло чесноком и перегаром. Василь пробовал отстраниться, но не вышло. Старик крепко, как родного, прижал его к пропахшему дымом тулупу. С трудом Василь высвободился из пьяных объятий и с грустью посмотрел на пролитое в снег пиво. Староста перехватил его взгляд и, махнув рукой в сторону палатки, бросил:

– Угощаю!

Правда, услышав, сколько стоит напиток, его пыл немного поугас. Но, увидев усмешку, мелькнувшую в глазах литвина, староста решил не ударить в грязь – или, вернее, в снег – лицом и идти до конца. Гулять – так гулять! Поняв, что от старика ему не отделаться, Василь смиренно принял из его рук свою кружку и приготовился к новой порции расспросов.

Но тут на гульбище показались сани. На них, прямо за возницей, стояла Масленица. Кукла, возвышаясь над толпой, смотрела на народ широко раскрытыми нарисованными углем глазами. Ее скрученное из сухой соломы тело казалось живым. Множество тряпичных лоскутов и ярких лент, которыми она была украшена, шевелились на ветру. Голову украшал повязанный по-бабьи платок, а над ним – венец из прутьев и засушенных трав. Рот, вычерченный углем, как и глаза, улыбался. Но улыбка эта показалась Василю не веселой, а угрожающей. Руки из прутьев и соломенных жгутов раскидывались в стороны, будто приглашая всех к пляске, к веселью… или к прощанию. Зима – хозяйка холода и мрака – уходила в прошлое.

– А! Лепота! – староста по-панибратски хлопнул Василя по плечу. – Нет у вас там, в Литве, такого! А? Ну нет же!

– Почему нет, есть.

– Как? – старик удивленно захлопал глазами. – И Масленица есть?

– Есть. Из соломы так же делают. И хороводы водят. Только не сейчас, а на Купалу.

– На Купалу, – староста разочарованно протянул слова. – Чудно, правда. А что на Купалу-то? Зима-то уж кончится. Что жечь-то ее? К чему?

– Так и не жгут.

– Это как?

Василь улыбнулся, глядя, как захлопали от удивления глаза старосты.

– Да просто. Топят ее! Относят на речку и топят!

Старик был так удивлен, что не нашелся, что сразу сказать. А когда собрался с мыслями и отрыл было рот, около телеги высокий бабий голос затянул:

– Прощай, Масленица, прощай, весёлушка! На тот год приезжай, наша душенька!

Сани сдвинулись с места. Ленты и лоскуты пришли в движение. Казалось, Масленица махнула рукой, призывая всех за собой.

#

Толпа, бежавшая за санями, растянулась, двигаясь вдоль берега в направлении большого костра, который запалили правобережные недалеко от Соборной горки.

– Гори, гори ясно, чтобы не погасло,

Чтобы все метели разом улетели!

Чтобы птички пели, травки зеленели,

Небеса синели и колосья зрели!

Чтобы все невзгоды, холод, непогоды,

Зимние морозы, неудачи, слезы –

Пусть они сгорают, к солнцу улетают!

Гори, гори ясно, чтобы не погасло!

Сани с Масленицей были уже совсем рядом с костром, как вдруг среди ясного дня налетел мощный снежный вихрь. Возницу, сани, куклу и костер вмиг заволокло белой мглой. Испуганные кони понесли, возница отчаянно попытался, если не остановить, то по крайней мере замедлить движение саней. Сани неслись на толпу, которая растянутой вереницей сопровождала Масленицу. Люди бросились врассыпную. Николка на мгновение замер, а потом, схватив на руки испуганную Настю, бросился в сторону. Сани пронеслись совсем близко, обдав их волной снежной пыли.

В какой-то момент показалось, что возница справился, но не тут-то было. Сани накренились вначале на один бок, потом на другой, их мотануло, крутануло. Дуги не выдержали и с громким, как выстрел, треском лопнули. Кони выскочили из снежного вихря и понеслись по белоснежной глади реки.

…Вихрь пропал так же внезапно, как и налетел. Люди, молчаливо замершие в отдалении, бросились к перевернутым саням. Силин подбежал одним из первых. От Масленицы не осталось и соломенного пучка. Возница лежал, зарывшись лицом в снег и широко раскинув руки. Пальцы его то сжимались, то разжимались, сгребая окровавленный снег. Николка быстро перевернул его на спину. Грудь мужчины поначалу тяжело вздымалась. Потом дыхание резко остановилось, глаза начали закатываться, на губах появилась кровавая пена. Николка рванул кафтан на груди возницы, да так, что пуговицы разлетелись в стороны. Прижал ухо к груди. Сердце не билось. Вдруг возница схватил одной рукой Николку за плечо, подтянулся поближе к нему и громко, надрывно, надтреснувшим голосом крикнул ему в самое ухо:

– Мара идет! Мара…

Возница тут же рухнул на снег, как будто жизнь ушла из него вместе с этим его последним криком. Николка поначалу отпрянул от умирающего, а потом закрыл его глаза и огляделся по сторонам. Люди, только что веселые и радостные, молча стояли вокруг саней. А среди них, с выражением ужаса в широко распахнутых глазах, стояла Настя. Тело ее сотрясалось от рыданий, но в глазах не было ни единой слезинки. Силин бросился к дочери. А навстречу ему, с трудом продираясь через толпу, рвалась голосящая во весь голос молодка. Она бросилась вознице на грудь и надрывно завыла:

– На кого же ты меня оставил, окаянный! А-а-а… За что ты так со мною… Милый мой… Родненький…

Она схватила возницу за края распахнутого Силиным кафтана, прижала к себе, положила его голову себе на плечо и баюкала, как младенца. Слова ее перешли в рыдания, потом и они смолкли. Женщина тихо выла. Дико и тоскливо. Силин потянул Настю с собой, подальше от этой разрывающей сердце картины. Но девочка упиралась, как завороженная, не в силах отвести взгляд от бабьего горя. Николка подхватил ее на руки, обнял пробившуюся к ним жену и повел их прочь, подальше от этого места.

Толпа, собравшаяся около саней, подалась назад. Люди в молчании стали расходиться. Но тут вдалеке, у городских валов, бухнула пушка. Начался штурм Снежного городка. Люди оживились. Тоска, захватившая всех после смерти возницы, пропала, как будто ее отогнал гром пушечного выстрела. Люди, минуту назад угрюмо отходившие в сторону города, оживились: зашумели, перекликаясь, послышались разговоры, смешки. Кто-то ускорил шаг, дети рванули бегом, старики засеменили, опираясь на палки. Вереница черных фигурок, еще недавно спешившая за санями с Масленицей, возвращалась в Железный Устюг, на шум потешного боя.

– Чтобы все невзгоды, холод, непогоды,

Зимние морозы, неудачи, слезы –

Пусть они сгорают, к солнцу улетают!

Гори, гори ясно, чтобы не погасло!

Глава 6: Гнев человеческий

Случайная встреча Савелия и Анны на Масленице не прошла просто так для обоих. В душе женщины всколыхнулись уже давно позабытые чувства. Все годы замужества за Силиным она искренне старалась загнать их в самый дальний, самый сокровенный уголок своей души. Ей даже начало казаться, что у нее это получилось. Хотела быть его женой, матерью. Но… Бог не дал. Родила Настю – и все. Кончилось ее материнство. Рожала так тяжело, что уж не думала, что выживет. А после, как пришла в себя, повитуха сказала, что детей у нее больше не будет. Лишила ее дочь семейного счастья. Какая же семья без детей, а муж без сыновей-наследников? Поначалу боялась, что Силин узнает о ее беде и выгонит со двора. Но он ушел на очередную свою войну. А она… Лучше бы выгнал тогда! Не рвала бы она сейчас так душу. Как только приметила своего Савелушку, его глаза, широкую открытую улыбку, где-то внутри Анны, под самым сердцем что-то оборвалось. екнуло – и все. В один миг, старательно возводимая Анной плотина дала трещину. И готова была рухнуть под напором вновь вспыхнувшей страсти.

Она еще надеялась, что сможет справиться с загоревшимся в груди огнем, как-то затушить его. Но когда в ее открытое окно залетел камень, обернутый в бересту, она поняла, что вряд ли сумеет. Дрожащими от волнения руками она развернула необычную записку. Савелий. Да она и не сомневалась. Еще в детстве они с ним подавали друг другу весточки подобным образом. Дядька Анны был против ее общения с сыном однодворца. Все мечтал пристроить сироту-племянницу в семейство побогаче. Когда пришли сваты от отца Савелия, выставил их. Да не просто так, а с позором. Выгнал взашей, с обидой, чуть не собаками затравил. Анна тогда не знала, что он уже сговорился с Силиными. Хотя, если бы знала, то что? Что она смогла бы сделать? Наивная сирота пятнадцати лет от роду.

Слезы подкатились к глазам Анны. Она быстро развернула записку. Савелий. Савелушка. Она пробежала глазами коротенькую записку еще раз. «Коли не забыла меня и люб я тебе, приду завтра, как стемнеет, под окно твое». Анна нервозно скомкала бересту. Прижала ее к груди. Сердце затрепетало еще сильнее. По телу пробежало томление, голова закружилась. И тут Анна услышала шаги в коридоре. Заметалась, засуетилась, не зная, куда деть любовное послание, которое держала в руках. Шаги были все ближе, а Анна все еще стояла, не в силах пошевелиться. Потом бросилась к кровати и сунула бересту под горку подушек. Метнулась к двери – и наступила на камень, который остался лежать на полу. Не обращая внимания на боль в ноге, она подхватила его. Шаги были у самой двери. Анна уже ничего не могла сделать и так и стояла, сжимая камень в руке, и…

Силин прошел дальше по коридору к Насте. Анна услышала, как отворилась дверь и радостный голос дочери, встречавшей отца. Раздался глухой удар. Камень выпал из ослабевшей руки и снова упал на пол. И в этот момент Анне стало страшно. А что, если бы Силин увидел записку Савелия? Женщина бросилась к кровати, вытащила кусок бересты, подошла к горевшим над кадкой с водой лучинам. Береста весело затрещала. Огонь быстро съедал запретные буквы одну за другой. Анна не могла оторвать глаз от пламени, пока его язычки не обожгли кончики пальцев. Охнула от неожиданной боли. Остатки бересты и пепел упали в воду, разогнав по воде круги. Небольшие волны отбились от бортов кадки и начали находить друг на друга. Скоро вся поверхность воды внутри кадки покрылась мелкой рябью. Свет лучины отразился от нее. В одночасье показалось, что сама вода вспыхнула ярким огневым заревом. Анна отпрянула, прикрыв глаза руками.

Да нет, этого быть не может. Опустила руки и осторожно заглянула в кадку. Рябь на поверхности воды почти прошла. Отражение горящей лучины с каждым мгновением становилось все более четким. Анна облегченно выдохнула. Привидится же такое. Нужно прилечь. Пошла к кровати и остановилась на полпути. Увидела лежащий на полу камень. Подобрала его, открыла тяжелую неподатливую створку окна и выбросила его наружу. Воздух с улицы холодными острыми коготками пробежался по покрасневшим щекам Анны. Женщина закрыла глаза и вдохнула холодный вечерний воздух. Завтра под этим окном ее будет ждать Савелий. Ее Савелушка!

#

Смеркалось. В тени, у дальней стороны длинного усадебного дома Силина, стояли двое. На дворе было тихо. Анна как бы невзначай велела привязать собак, мол, мешают выспаться своей брехней. Савелий придвинулся к женщине почти вплотную. Анна прикрыла его рот ладошкой.