Традиции & Авангард. №1 (24) 2025

Размер шрифта: 13

От редактора

Смогут ли объединиться писатели? Вопрос в стиле газетных заголовков тридцатых годов прошлого века. Ответ очевиден: в профсоюз – да, в творческий союз – нет. Второе, скорее всего, не нужно вовсе, ибо пойдёт только во вред литературе. Не стоит смешивать несмешиваемое. Под творческим союзом я имею в виду, что прежде всего есть некое общее идейное созидающее начало, хотя бы это даже любовь к Родине, плюс есть критерии профессионализма, плюс «творческий путь», плюс независимая оценка коллег.

Приятно, конечно, такое представить, но это как видео от искусственного интеллекта – красиво, эпично, но нежизнеспособно. Конфликт заложен изначально. Не успев объединиться, писатели примутся учить друг друга, как правильно Родину любить, а как вовсе неправильно и потому непрофессионально. И без того каста профессиональных любителей Родины растёт с каждым месяцем. Зачастую декларация патриотизма становится пропуском в совокупность множества возможностей. И чтобы вероятность получения каких-то полумифических благ стала выше, нужно оградить себя от неконвенциональных патриотов, которые (вот же гады!) не просто болтают, но приносят пользу и в массе своей более талантливы, но менее пронырливы.

Потому лучше без идеологий, только на основании профессиональной состоятельности и самодостаточности. Но тут тоже не всё гладко, поскольку талант неисчисляем. Однако остаётся мастерство. Методики оценки качества литературного произведения есть. Мне, например, по душе система, предложенная профессором Ниной Александровной Ягодинцевой, когда оценивается не только уровень формального умения- мастерства, не только как написано, но и какой уровень проблематики (исторической, духовной, эмоциональной) затрагивается автором. Система не безупречна, но работает.

А что читатель? Его это как затрагивает? Читатель пока даже не определился, нужно ли ему в новом времени читать книги или можно обойтись короткими видео в социальных сетях. Эта неопределённость рождает неврозы, питает комплексы, но не стимулирует литераторов к написанию чего-то выдающегося. Нет у литератора задачи увести аудиторию из мессенджеров и привести в библиотеку. Это не творческая задача, скорее менеджерская. Для этого в том числе профсоюз писательский и требуется. Он (профессиональный союз) формирует из выборного руководства комитеты, которые занимаются узкой проблематикой и далее отправляет консолидированные предложения в государственные исполнительные и законодательные органы, а далее со стороны писательского сообщества контролирует результат. Вполне жизнеспособная схема.

А как же идеология? Как же Родину любить напоказ и взахлёб? Как же воспитание молодого поколения? Да сколько угодно! Не возбраняется. Тут главное – воспитывать на хорошем, на настоящем, а не на имитациях. Имитация любви – пошлость номер один в этом мире. С этого начинается хаос.

Практически всегда ваш,

Даниэль Орлов – главный редактор.

Из разговора
Стихи
Андрей Полонский

Поэт, рассказчик, эссеист. Родился в 1958 году в Москве. Опубликовал более тысячи текстов в различных периодических изданиях в России и за рубежом. Девять книг стихов, четыре – не стихов. Несколько работ по русской истории. Победитель слэма и финалист Григорьевской поэтической премии (2019). Жил в Москве и в Ялте. С 2014 года живёт в Санкт-Петербурге. Состоит в 9-й секции Союза писателей Санкт-Петербурга и Русском ПЕН-центре.

Из разговора
(стихи октября 2024 – февраля 2025 года)

* * *

На юге человек выходит из тьмы покурить,
Прикрывает огонь, чтоб противник огня не приметил.
Слушай, надо поговорить.
Но не слышно, ветер.

Это может быть младший брат или старший сын,
Черты лица в темноте неуловимо знакомы.
Если бы не ветер, я б его расспросил,
Долго прощения просил
За то, что он там, а я дома.

Он бы ответил: даже не знаю, кто виноват,
У вас, значит, случилась любовь, а укрепы – наши.
Только нет никакого пути назад,
Надо расхлёбывать эту кашу.

Ладно, что говорить. Я уже докурил.
Кружку чаю – и спать. Ну и ты давай понемногу
Засыпай, не вглядывайся в окно.
Меня там нет. Объясняться нет сил.
Чересчур далека дорога.

Хорошо, что Бог
Примет нас всё равно.

* * *

Как называется то или попросту нечто,
Что возникает за Марсовым полем, за речью
О правилах чести, о неизбежности схватки?
Что ещё, кроме отчаяния и лихорадки,
Мы предложить можем времени? Частности быта,
Сны и свидетельства помнящих и недобитых.

Как так случилось, что минули десятилетия,
Всё было мелким, понятным, потребным до стона,
Но обнаружилось, что остаются на свете
Плети бессмертия и войсковые знамёна.

Аз, ни на что не надеясь, сквозь сумерки двигаюсь к дому,
Дойду? Не уверен. Зато есть дорожная карта.
Октябрь на исходе. Зима впереди по-любому.
Но встречу уместно назначить на первое марта.

* * *

В оный час
Из сумерек выйдет Селена,
Надо будет вспомнить Катха-упанишаду,
Сказать: я есть ты.
Но разве ты – это я?

Я слишком привязан
К долгому предзимью,
К тёмным – на золотом – ликам,
Заунывным, медленным песням
И другим песням, ухарским и бунтарским.

Нет, я – не ты, Хотя так было бы гораздо проще.

* * *

Адские зенки раскрой и смотри,
Что происходит с тобою внутри,
Райские очи вовне распахни,
Где наши лучшие дни?

Жест, подоконник, обмолвка, постель,
Ласточка духа и дней канитель,
Невыносимо другая страна,
Мирные времена.

* * *

В какой-то степени жизнь прошла.
Разговоры, сплетни ли? Пустые дела,
Впереди – о-ля-ля – только в землю сырую лечь,
Не в постель со спины красотки – о том и речь.
Воин я так себе. Эпоха тоже так себе для меня.
В сущности, я хотел совсем другого огня,
Немного другого отчаяния, совершенно иную осень,
Но кто тебя спросит.
Поэтому не прошу, не надеюсь, подарков не жду,
Возможно, всё это разрешится в следующем году,
Но точно не к моему удовольствию, при любом раскладе,
Простите меня, бога ради.
Я любил Афродиту, весёлую и площадную,
Она мне сказала: иди ты! – и я пошёл,
Оказалось, всех нас ждала война, а не новый дискурс,
Не текущий курс, не последний обол.
Индусы называют подобные вещи – Рита,
Вдох-выдох-вдох, и, если выжил – живи,
Только часть Махабха́раты – Бхагавад-гита,
Всякое сказание – о любви.

* * *

У вдумчивого советского человека был свой контрреволюционер,
С шести до восьми его надо было расстрелять за сараями,
К утру контрреволюционер возвращался, всё начиналось заново.
Потом нравы смягчились, контрреволюционера достаточно было просто побить,
Сломать пару рёбер, высадить зубы, рассечь бровь. Возвращались теперь друг за другом. Контрреволюционер скулил:
«За что меня так?»

Постепенно контрреволюционер осмелел,
научился давать сдачи,
Теперь тот, кто победил, шёл домой первым,
Ужинал, спал с женой.

В конце эпохи достаточно было просто выйти поговорить,
Иногда переходили на ор, иногда – на шёпот, Возвращались в обнимку, садились за стол вместе. Любовь стала тройной.

Потом Советский Союз рухнул, контрреволюционер умер. В одиночестве человек загрустил, принялся пить горькую или зарабатывать деньги. Контрреволюционер ему снился.

Американцы ничего не знали об этой истории. Потому и просчитались.
Думали – всё. Победили.
Вышло несколько по-другому.

* * *

Мир долог, но непостоянен,
Коварен, хоть и недалёк,
Переморочит, и обманет,
И успокоит: с нами Бог!

Гнут повседневные заботы,
За ними – смерть и тишина,
Но с неизменным «За кого ты?»
Приходит старая война.

Открытые пылают даты
Над одиночеством и тьмой,
И в каждой армии солдаты
Хотят домой.

* * *

О чём я думаю порою?
О том, что страх, о том, что срок,
Что книг любимые герои
Ушли толпою на Восток,
И все постельные печали,
И все пастельные тона
Так обаятельно слиняли,
Как только началась война.
Любовь пришлось примерить снова,
По шву былое разошлось —
На стих Иоанна Богослова
Ложится русское «авось».

Рождественское

Маленький, трогательный, удивительно уязвимый,
Враг мог его растоптать, расчленить родителей, хлев поджечь.
Но именно с этого дня начинается гибель Первого Рима,
Из огня и дыма Возникают иная власть и другая речь.

Обычно говорят о волхвах, мастерах и магах
Востока,
Об их великих дарах,
Дороже которых нет,
Но, вспоминая, что жизнь
Была и будет жестока,
Мы можем отныне знать,
Что есть надежда и свет.

«Вот и вечер», – промолвит Иосиф.
«Его вечер, – улыбнётся Мария. —
Снег за окном, взгляни.
Русский январский снег».
«Странно, – ответит Иосиф. – Неужели это
Россия?»
А как ещё сможет укрыться
Наш маленький человек?

* * *

Ты ищешь правды, а находишь предательскую тошноту,
смешное создание из воды и мяса,
гнили и слизи, кишок и требухи,
нервных импульсов и теперь уже – компьютерных сетей.
В городе идёт дождь, вспоминается роман Маркеса,
парижская зима – как же опять далёк этот Париж,
да и не так привлекателен, как раньше, честное слово.

Пушкин не увидел запредельных земель, Набоков прожил там всю жизнь,
у тебя, как обычно, срединный путь, дорогой обыватель пространства и времени,
сна и бессонницы, бесконечных забот и трудных решений.
Можно сказать, что тебя тошнит не от поиска правды – просто от долгих праздников, постоянных недомолвок, необязательных собеседников.
А с обязательными как договоришься о встрече? Иных уж нет.
Лучше всё-таки мороз, чем такой трёхдневный дождь.
Вы ждали слов «юг» и «война», но их не будет в этом тексте, это форма аскетизма, чтоб никто не подумал, что я обращаюсь к повестке,
использую повестку в частных целях.
И ты так подумал? Скажи честно.
Зря, ей-богу.
Закурю-ка я, пожалуй.
«Nausée»[1], – как бы сказал Сартр.
Теперь и он писатель из недружественной литературы.

* * *

Ну вот и ночь. Очередная.
Я ничего теперь не знаю,
Приснилась трасса на Восток.
Развилка около Тайшета,
Частушки, пиво, сигареты,
В заежке утешенья нету,
Зато еда и кипяток.
Забытой юности постскриптум —
Объятья бледнолицых лун.
Из самосвала вестник крикнет:
Тебе направо, на Тулун.
А я всегда хотел налево,
Туда, где Братск и Усть-Илим.
Чтобы не думалось, холера,
За Первый Рим, за Третий Рим.

Тёмное стихотворение

Есть люди, у которых нет тоски,
Есть ангелы, которым нет покоя.
День просидишь на берегу реки
И чёрный серп увидишь за рекою.
Где косят смертных – делают вино,
Пекут лепёшки из любви и страха,
Там освещает путь через Оно
На косаре горящая рубаха.
Так не спеши, пока течёт река
И отражает облака над нами,
Мы будем ждать. А тех, кто без греха,
Оставим. Пусть кидаются камнями.
Нас чёрный серп давно по жизни вёл,
Но мы его не видели в начале,
Пока дорогу не склевал орёл
И волк не захлебнулся от печали.
Когда взойдёт кромешная заря,
Заставив нас подняться для атаки?
Осмелишься – спроси у косаря,
Как он расставил времена и знаки.

На смерть ДТ

По каким ступеням душа поднимается к небу,
Я бы сразу сказал, да не умею попросту, с ходу.
Надо отстоять требу —
Остающиеся нам годы.

Сейчас, когда много внезапной смерти,
Люди к ней почти привыкают.
Живущий – заповедал Нил Сорский – пыль, пепел, персть,
Так было веками.

Ветер над рекой. Мороз, солнце и ветер.
Не замерзает река. Быстрое у неё течение.
Изо всех обстоятельств, сопровождающих нас на свете,
Сущее – только время.

Пьёшь свою водку, запиваешь яблочным соком.
Зря, что ли, яблоки предки брали в раю?
Над любым обозначенным с предельной жестокостью сроком
Торжествует обыденное «я люблю».

* * *

В брошенной деревне
Только бесы рыщут,
Сочини напевное
Да на пепелище.
Тема эта древняя,
Русская, сквозная,
Сочини напевное.
А о чём? Не знаю.
Снег, дорога дальняя,
Бабы у колодца.
Сочини печальное,
Может, обойдётся.

* * *

Вера и ветер. Вера и ветер. Вера и ветер.
Брат, будешь третьим?
Или нет?
Останешься там, где теряется свет,
Между тем и этим.
В долгих сумерках след
Почти не заметен.
Солоноватый дождь всему господин.
Оглядываешься? Наследил.
Значит, выйдешь один.
Как он тебя наградил,
Тот, кого ты там встретил?

Спиной вперёд
Рассказ
Светлана Блохина

Родилась в 1990 году в городе Торжке. Филолог, маркетолог, публиковалась в журналах «Юность», «Краснодар литературный», «Невский альманах», «Литературной газете» и др. Дипломант Всероссийской поэтической премии имени Андрея Дементьева, лауреат конкурса «Зелёный листок», IX международного молодёжного фестиваля-конкурса поэзии и поэтических переводов «Берега дружбы» им. Л. Ю. Севера. Член Союза российских писателей. Есть два поэтических сборника: «Поколение Z» (М., 2022), «Герои антиутопий» (М., 2023). Живёт в Твери.

«Начинаем бежать».

И я побежала. Встала и побежала.

Если бы я не побежала, так и осталась бы лежать с болью в обнимку. Боль только разрасталась, проходила от шеи до пят, захватывала кольцами пальцы, они сразу начинали холодеть и дёргаться.

Как говорил Саша, то, что сделаешь в первую неделю, и определит твой вектор. Когда отрубают руку, кровь капает, и инстинктивно её стараешься остановить.

Ну, если это позволительно, конечно.

«Бежим спиной вперёд».

Ничего не вижу, ничего не слышу. Бегу.

Саша не умер, он уехал на Кавказ, как и хотел, пропал и всех разыграл. Это бег спиной вперёд.

Ты подсматриваешь через правое плечо, прекрасно понимая, куда движется мир, но упорно уверяешь себя в обратном. Половина таблетки «Атаракса» – это бежать спиной вперёд. Притупляя ощущения, лишь усложняешь дистанцию: всё равно вылезет, но в другой форме и в тот момент, когда совсем не ожидаешь.

* * *

Я пошла на тренировку по боксу на следующий день после известия. Инстинктивно пытаешься жить по прежним сценариям. Да, как раньше – не получится. Но если повторять то, к чему привык, становится проще.

Это самая первая помощь себе.

Я, конечно, предупредила тренера, что произошло. Если что, пусть понимает причину. Он вообще очень внимательный, но о смерти близкого всегда надо предупреждать.

Это огромная рана, дыра от пушечного выстрела, но невидимая другим. И предупреждаешь, чтобы в эту рану ненароком не накидали мусора, грязи и острых предметов.

Слёз уже тогда не было, если не напоминать; была боль – та самая, тупая, настойчивая, охватывающая и держащая.

Её подпитывало чувство вины: это я писала о смерти, я её призвала, это я не была рядом, я наговорила там, где надо было промолчать, я недоговорила там, где следовало бы сказать, – эта недосказанность и убила его. Я убила его – не случайность. Как вообще сердечный приступ может быть случайностью? Тысячи моих слов и обид попали в его сердце, и сердце не выдержало, это я его разрушила. Я, я, я.

«Правым боком, приставным шагом и наносим удары».

С каждым движением руки это провинившееся «я» всё больше выходило.

Никто не виноват. Никто не разрушал сердце. Даже тот, кто наносил удары. Это только моя тренировка человечности.

На похоронах мне стало плохо. Я ничего не ела в тот день и накануне. В какой-то момент стала терять сознание. Можно ли ударить себя апперкотом? У меня не получилось, но есть множество других способов: например, вовсе не есть. Пусть только это поганое «я» снова полезет.

Тогда, на похоронах, кто-то меня подхватил и держал, пока голова не пришла в норму. Чьё-то плечо, рука. Это заставило почувствовать себя живой.

Что было бы, если бы и его не было? Пустота.

«И с другой стороны».

С другой стороны, какой же эгоизм – даже в этом случае думать о себе. Смерть приходит тоже в своём порядке, как в стихотворении у Рождественского:

…Историю Человечества
до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый…

Скатываясь в символизм, ты это видишь: с тобой начинают разговаривать вещи, музыка звучит с подтекстом, солнце светит или не светит тоже не просто так. И кажется, сразу стало всё понятно, стоило ему уйти. Стоило ли? А вообще проще, если ругались и спорили в жизни, потому сейчас только держим дыхание. Держим дыхание.

«Идём гусиным шагом, кто последний сядет – сто отжиманий».

Каждый проходит, каждый.

Идти гусиным шагом – это больно. У меня в апреле был перелом ноги, я вернулась на тренировки спустя месяц после этого, хотя надо было минимум два, как сказал врач. Вернулась раньше из упрямства и желания наказать себя (опять!) за неуклюжесть. Поначалу было больно, я не говорила об этом никому, потом адаптировалась. Привыкла ко всему, кроме гусиного шага, он словно прибивает тебя к полу, отправляя вес тела именно на ноги, без распределения. Это каждый раз больно, но сейчас больно по-особенному, заслуженно. Это я, я, я.

«Расходимся по залу в шахматном порядке».

Я не умею играть в шахматы. Весь шахматный символизм, рассыпанный у меня в стихах, – о любви или о политике. Саша это понимал.

И считывал сразу же. Кто будет понимать теперь? Что за шахматный такой порядок, когда равное отдаление есть правило человечности – люди не мешают друг другу, не задевают и в целом безразличны. Отвратительный порядок. Я не буду учиться играть в шахматы. Зачем? Вряд ли начну понимать любовь или политику лучше.

Потому что такой порядок. Непорядочный.

Каждый проходит. Каждый. И понимайте как хотите.

«Бинтуем левую руку».

Да, именно так, как и сказал Саша: если капает кровь с отрубленной руки, нужна первая помощь. А потом – помощь врачей. А потом?

Помощь, помощь, помощь.

А потом ты остаёшься без помощи, без перевязки и без руки.

И тогда уже становится больно по-настоящему.

А когда бинтуешь руку в боксе, ты бинтуешь всю кисть, проводя бинт между пальцев, сжимая их, – в том месте, где только что была боль, она начинает тогда отступать, ты круг за кругом заботливо облачаешь руку в плотное чёрное одеяние, и боль падает на пол кольцами, теми самыми, которые не подпускали кислород к подушечкам пальцев.

Бинтовать – это хорошо. Сверху бинта перчатки, и это твой панцирь, скрывающий и защищающий. Если боль заставляет покориться, то перчатки, наоборот, заставляют действовать, принимают удар на себя и выводят эту боль прочь, через руку, через движение.

«Строимся, и я скажу, кто с кем будет спарринговать». «Хоть бы не с девочкой, хоть бы на грушу», – я не хотела быть мягкой, не хотела контролировать себя, не хотела работать в касание. Зачем делать вид, что наносишь удары, когда на самом деле никогда не ударишь? Если на тебя нападут, что ты сделаешь по привычке? Прикоснёшься? Потенциальный маньяк расценит это как знак согласия. В моих кошмарах нападающий – всегда потенциальный маньяк. Хотя на самом деле человеческое нападение происходит в касание. Неловкое, ненарочное – руки, плеча, колена. И человек становится близким. И сразу хочется касаться. И потом – больно. Нападение всегда происходит бессознательно для двоих. И непонятно, с чьей стороны.

«Ты со Светой, только защищаешься, она – любые удары».

Меня поставили с мальчиком-подростком Ваней. Ему надо защищаться, мне – бить. Я подобна потенциальному маньяку из моих кошмаров. Тоже потенциальных, конечно. Это я представляю, что кошмары должны быть такими. На самом деле кошмар во сне – это когда пусто. Когда приходит это «пусто» и ты цепенеешь. Наверное, это и есть смерть: «Объект теряет массу, и мелкие объекты начинают от него как бы отходить, и форма утрачивается». Это цитата из Саши. Кажется, я их понимаю по-своему. «У тебя пелена субъективщины», – это опять Саша.

А за Ваню неловко. Его будет бить взрослая женщина на глазах у других мальчиков. И ему нельзя бить в ответ.

– Отвечай мне.

Он, кажется, обрадовался даже и замахнулся. Я увернулась и ударила в лицо: он в шлеме, можно не в касание. Ваня пошатнулся.

Я ударила ещё и ещё. Сбоку, в живот, снова прямо. И ещё улыбалась при этом. Апперкот, в корпус, боковой.

Как будто бьёшь саму смерть, не в его лице, конечно, в принципе.

У меня в целом слишком много тестостерона, мне так сказали.

Хотя кто определяет его количество? Малознакомый человек, который и символ шахмат у меня понять не сможет? Это абсурд!

В корпус. Апперкот. Абсурд. Абсурд.

В корпус.

Ваня нервничал и не мог ответить. Это было больше похоже на хаотичное махание руками, как пугало. Я даже почувствовала некое упоение этой его юношеской злостью, он терял контроль, открывался, и можно было лишь раззадоривать и наносить удары.

Сбоку, в живот, снова прямо.

Апперкот, в корпус, боковой.

Попади в меня хоть раз, мальчик.

Ничего ты не сделаешь.

Я быстрее. Я спокойнее. Я тебя даже не подпущу.

Апперкот.

В корпус.

Боковой.

Он так ни разу и не попал.

Это уже не тестостерон, это женская реакция, коварная и хладнокровная.

Познакомься с ней, Ваня.

Малознакомые люди всегда неправы.

«Благодарим соперника и снимаем амуницию».

Раунд окончен, мы остановились и легко ударили друг друга по перчатке в знак примирения. Это всегда так неискренне смотрится, люди тупят взор и формально касаются друг друга формальной кожей. В благодарность ли?

Ваня тяжело дышал и зло смотрел на меня из недр шлема.

Впервые столкнулся с коварным женским хладнокровием. Это будет ещё неоднократно, Ваня. И в разы больнее, Ваня. И уже в скором будущем. А ещё – бессознательно для двоих. И непонятно, с чьей стороны.

– Ты как?

– Жить буду.

Жить будет.

Это уже замечательно.

Вполне порядочно со стороны порядка.

Когда ушёл Саша (я всё ещё говорю «ушёл», а не «умер»), я сразу поняла и сразу поверила. Сразу же. И сразу нахлынула боль.

Но я побежала…

Нижняя подсветка ВКЛ
Повесть в рассказах
Владимир (Володя) Злобин

Прозаик. Родился в 1990 году в Новосибирске. Публикации в журналах «Сибирские огни», «Москва», «Новый мир», «Урал» и др. Автор художественных и литературоведческих произведений, лауреат премии журнала «Сибирские огни» за 2017 год (роман «Гул»). Постоянного места проживания, телефона и адреса не имеет.

Мише по случаю напоминали, что эти его самолётики – ещё не война, а так, что-то поблизости. В ответ Миша улыбался и говорил: «А мне кажется, это как раз она».

Он был дронщиком. Без штатки, как и все в выкроенном из взвода отрядике из двух человек. Второй, Шама, был невообразимо, лет на десять, старше – с высоты тридцати годов он присматривал за таким же, как он, добровольцем. «Объективная реальность – птички. Остальное в тумане», – любил говорить он.

Кто летал на «мавиках»[2], и правда мог говорить про объективную реальность, данную в шикарной картинке, а Мишины «камики»[3] давали зернистый рыскающий взгляд, обрывающийся, как перед смертью. С камиком нужно было суметь совладать, у него был норов, желание порвать невидимую узду. Но если дрон на скорости всё-таки влетал в цель, победа была как от покорившегося скакуна.

Миша приехал на войну с мечтой подбить незваный кошачий танк, но Шама объяснил: то, что ты смотрел в «Телеграмчике», – это редкий трофей даже у больших специализированных пидроздилов, мы же – просто поддержка незамысловатой пехоты, и наша основная работа так же скучна, как лекции, с которых ты отпросился. И Миша наводил «камикадзе» на блиндажи, наводил на окопные перекрытия, наводил на крытки, лисьи норы и подозрительные кусты, наводил на антенны, стрелковые ячейки и пулемётные гнёзда, а однажды почти навёл на пикап, но был перерублен РЭБ*. Шама же вёл разведку, сбрасывал гранаты на минные шлагбаумы, иногда – на людей.

Задача была проста – не дать врагу накопить штурмовиков, которые смогли бы резким ударом отбить посадку. Супостат занимался тем же, и по обе стороны истрёпанная пехота сторожила раздираемые «камиками» окопчики, чтобы в них не зашли те, кто хотел и был готов воевать.

«Серая зона растёт, – вещал Шама, – мы пятимся от неё и однажды столкнёмся спинами с отступающим противником».

С провинциального истфака, Шама любил изрекать подобное. На одной волне с ним был только Миша, да и то на азарте, когда не задумываешься о чужих словах. Он был по-мирному весел, имел звонкий, ещё не отошедший от детства смех. На его телефоне хранились такие странные мемы, что даже Шама не понимал их, хотя именно у него – «ты ж молодой!» – спрашивали, что это опять за херня в чате. А Миша как ни в чём не бывало таскал с собой плюшевую куклу Фумо, которая устало щурилась на вопрос: «Ты шо, дурачок?».

Однажды взвод отвели в тыл. Был концерт, на котором читали стихи. Шама долго вертелся в кресле, не выдержал и попросился прочесть. Читал он про то, как смерть спускалась на воздушном шарике, читал для себя, находя удовольствие в том, что смог связать столь изысканную метафору с собственным ремеслом. И когда на сцену вышел Миша, ему уже не так охотно протянули микрофон, точно он собирался испортить патриотические гимны чем-то совсем нехорошим.

«Я бы хотел прочитать стихи великого русского поэта, нашего дорогого брата Дениса Чернухина».

Набрав в лёгкие побольше воздуха, Миша зачитал с телефона единственное стихотворение, которое знал и любил: «СЛОВНО…»

Народ сначала оторопело молчал, потом до истерики хохотал, после снова молчал – было в стихотворении что-то такое, чего не было в другой, правильной, поэзии. За эту выходку Миша получил угрозу оказаться в штурмовиках. Выложенная в групповой чат Фумо была не против.

Взвод перебросили на участок, где шло наступление, хотя «наступление» – с трудом продавленная полоса земли, было под стать «взводу», просто группе людей, кое-как приспособившихся к изменившемуся характеру войны. Пришло усиление из ветеранов, но они были на боевых больше года назад и потому пристали с расспросами. Тогда Шама поднял палец к небу и сказал, как пророк: «Смотрите и слушайте». И поняли ветераны, что это хорошо. Шама меж тем объяснял: «Далёкая жужка – это, как правило, “мавик”, но если звук[4] тяжёл – разведчик, скорее всего, чем-то гружённый; а “камики” – близкий противный звук, как от комарика». Миша ждал, что Шама скажет своё коронное слово «скнип», которым обозначал весь механический гнус, но в нужный момент Шама умел не нагружать понтами. Тем более что задача предстояла сложная.

Нужно было взять дачный посёлок на три сотни домиков. За ними начинались высоты, по которым можно было охватить городок с тёплым степным названием. Войск не хватало, и Миша думал, что их тоже поставят на автомат, но старый, ещё с прошлых войн, командир сберёг дронщиков. «Бойся быть при́данным!» – как заведённый повторял он и с грустью осматривал своё воинство – штурмовиков в поясах из собачьей шерсти, главной заботой которых было так спрыгнуть с бэтээра, чтобы не повредить изношенные колени.

Пришла осень. Миша с Шамой обустроили позиции, с которых начали облетать местность. В первый же день Шама обнаружил тропу, по которой снабжался узел обороны, и щедро накидал в ковыль лепестков. «Мы знаем повадки травы», – усмехнулся он. Пока Шама выявлял цели, Миша не без корысти брал заказы по направлениям. Он быстро подружился с соседями, и по ночам в подновлённый блинчик потянулась местная публика. Шама ворчал, особенно когда набивал оставшийся от гостей мусор в мешки с землёй, но и сам любил посмотреть, как балагурит Миша.

Он в красках рассказывал, как подложил Фумо в спальник задиристому горному воину, и на фотографиях бородач так умилительно посапывал рядом с анимешной девчулей в платьишке и с бантом, что эти снимки групповой чат сразу понял. С полочки ухмылялась кукла – так всё и было, семпай[5].

Не смеялся только один насупленный низенький человек. Он производил грустное впечатление танкового командира, которому не суждено осуществить танковый прорыв. Выпив, человек рассказал, что с детства бредил танками, каждый облазил в родном городке. И казалось, что мечта вот-вот исполнится, что он прорвёт фронт колесницей, но сначала не получилось из-за этих вот – танкист неопределённо махнул назад: «Потом из-за вас. Теперь я сижу в скворечнике и с закрытых позиций дырявлю небо. И что, это всё зря было, что ли? Я теперь что, пушка сраная, и всё?»

Будто в танке пушка была не главной, будто в нём было важно что-то совсем другое.

В другой раз кто-то развёл бодягу про то, что мирные пороха не нюхали по клубам своим, и Миша не нашёл, чем такое вот прошутить. Тогда Шама возразил, что с радостью бы вернулся домой, зашёл в шумное место, даже в клуб, отыскал бы какого-нибудь парнишку и спросил бы, кем он работает. А он: да вот, на «газельке». И я бы ему сказал: братан, это же так замечательно, дай Бог тебе до конца жизни по утрам хлеб развозить.

«Иначе во всём этом, – Шама обвёл землянку рукой, – вообще нет смысла».

Противник нагнал птичек и тоже стал высматривать блиндажи. То и дело рвались кассетки. Задач беспилотью нарезали как на целый батальон, зато поставили на централизованное снабжение. Шама посмеивался над Мишей, которому после вылетов приходилось заносить в журнал координаты применения, цель и результаты объективного контроля – все скучные, официальные слова.

– Мне что, писать, что я куст зафигачил?

– Пиши, что был удар по огневой точке противника. – Шама расхохотался.

– Ты чего?

– Никогда бы не подумал, что буду фальсифицировать историю.

Миша слабо улыбнулся. Он впервые бил по домам. И это было… это было иначе. Если завести дрон в здание, оно пыхало, как раздавленный дедушкин табак. Стены выпадали наружу, крыша на мгновение повисала, а потом опускалась, как лист лопуха. Добротные кирпичные постройки разбивались первыми. Наверное, не могли рассеять волну, а может, под ними чаще рыли и потому туда чаще били. Халабуды стояли дольше. Они пропускали сквозь себя весь удар, словно выдували пыль из стареньких лёгких, как бы покуривая за какой-то своей историей.

Штурмовать решили двумя колоннами, и дронщиков вызвали для корректировки. Командиры вглядывались в мониторы и кричали по рациям, а по равнине ползла бронетехника, которая с высоты всегда кажется беззащитной. Над ней неслышно раскрывались белые облака. Высадив пехоту, коробочки поворотили обратно, мимо разгорающихся собратьев.

С дач начали отвечать. Миша тут же запустил «камик». Изображение в очках было тусклым, с холодной осенней рябью. Дома приближались. Из шпал, из реечек с глиной, из всё-таки полюбленной фанеры – в них было столько сложного нечаянного труда, что даже сквозь помехи чувствовалось: эти будут стоять насмерть. Мелькнул забор из старых разноцветных лыж. Неподалёку выворотило огромные кованые ворота, а забор стоял, и кончики лыж загибались, почему-то похожие на тюльпаны. Миша покружил, выискивая цель среди наивно запертых сараев. Пулемёт бил из-под дома с голубыми ставнями. Миша неудачно спикировал, и «камик» врезался в крышу. Доски перекрытия разлетелись, как солома, если дунуть в неё.

Пехота отошла, по дачам ударила арта. Мише захотелось крикнуть: «Не надо! Я справлюсь лучше!» – и он поразился мысли, что здания могут быть ценнее людей. Арта попала заметно дальше, то ли в используемые, то ли в покинутые строения. Ею долбили, пока не взметнули с парника позабытую плёнку – всю разом, дырявую, тлеющую, она металась по воздуху, как испуганное привидение.

Штурм решили отложить. Шаме было велено «накидывать этим сукам воланчиков», а Мише выдали толстые, похожие на колотушку термобарические гранаты. На тощих «камиках» они смотрелись как брюшки злопамятных насекомых. Мише не хотелось воевать огнём, точно он был безжалостнее железа. От термобара получался плотный, заполненный взрыв, словно он и правда хотел кого-то убить. «Камик» хрипел от предельной нагрузки. Когда его всё-таки удалось завести в подвал, из незаметных прежде щелей взвилось пламя, и вся позиция стала похожа на внезапно выкрученную газовую конфорку.

Миша подумал, что в подвале могли быть кошки. «Нэко?» – приподняла бровь кукла.

Следующий накат тоже не удался. Всеми правдами и неправдами удалось запросить авиацию. Миша прежде не видел, как бьют самолёты, а Шама сказал, что видел лишь раз.

– И как это было?

– Поле получило по заслугам.

Шаме приказали снимать удар. Было раннее утро, свет вновь приходил с востока. Домики стояли рядами, и, как во всяком строю, был непонятен принцип, почему одних выбрали и сломали, а других – нет. С неба спланировали две бомбы с крылышками, похожие на те странные геометрические приспособления, что без дела висят у школьной доски. Утренняя дымка взметнулась, и всё скопившееся в пространстве вдруг вымело: от взрывов пошли круги, как по воде, но ведь то была не вода, а земля с возведённым на ней. Часть домов исчезла, другая чуть отступила от места, где дымящаяся воронка уже начала жадно глотать грунтовые воды.

Миша поражённо молчал. При возвращении Шама потерял «мавик».

Подвели трёхлопастные пропеллеры, поставленные вместо штатных. Аппарат накренило, потом кувыркнуло и понесло к земле. Его искали с пустого «камика», потом ещё с одного, а когда нашли, Шама уполз на первую линию – вызволять дефицитный ресурс. Это «камики» выдавали стопками, «мавиков» не давал никто. Всё ещё впечатлённый, Миша не стал сберегать дрон, а задумчиво повёл его над посёлком.

Он залетел на предел дальности, почти на целую улицу, где осень всё ещё скрывала войну. Дачи стояли покинутыми, будто с них просто уехали в город. Кренился дуб с мучнистой листвой: к холодам дуб всегда собирает заразу. Побагровел боярышник, из перевёрнутых бочек стекла вода. Вспухшая земля распирала самодельные грядочки. Никто не собрал облепиху. Изображение сквозило, будто показывало прошлое. Прежде чем оно окончательно оборвалось, Миша осторожно посадил «камик» на крылечко, словно ребёнком оставил на зиму вещь, за которой обязательно вернётся весной.

Дачи взяли через два месяца, и фронт ворчливо переполз на высоты. Шама с Мишей тряслись в «буханочке» по раскуроченному посёлку. При поисках беспилотника Шама сам попал под сбросы, был ранен и встал в расчёт только ближе к зачистке. За это время посёлок успел превратиться в руины.

– Серая зона растёт, – напомнил Шама.

Миша отвернулся. За прошедшее время он тоже подрос. Шама понял это по-своему:

– Не бери в голову, это всё не по-настоящему. По-настоящему воюет только пехота. А мы – так, наблюдатели. Война как никогда прежде упростилась до случая. Человек уже почти ничего не значит; вступая в бой, он отдаёт себя силам, которыми не может повелевать. Нам, беспилотью, ещё доверяют бросать жребий, но и это всё ненадолго.

И то, что дважды раненный, чуть не взятый в плен, из которого близко и фрикативно сулили жуткое, он уверял, что это не по-настоящему, – не то чтобы принижало что-то, а просто делало бестолковым, ничьим.

На новом месте было пусто и холодно. Дронщики ковырялись в блиндаже, который удалось выкупить за весьма некислый подгон. Когда Шама начал расчехлять спиртовочку, Миша отогнул полог.

– Ты куда?

Миша не ответил. Он добрёл до края посадки и посмотрел вниз, на посёлок. От него остались тонкие дома из одной стены. Даже печи и те не торчали – а ведь печи торчали всегда, словно никто не думал возвращаться на пепелище, возводить вокруг очага дом. Без кирпича и огня земля казалась свободной от бремени, сразу от всех людей.

Было пасмурно. Дул ветер. Миша подумал, что люди испокон веков сражаются за высоты, словно с них можно увидеть, зачем было проливать кровь. И вот опять непонятно. Только равнина напоминала: вы были здесь, перепахали, но не дали зерна и теперь ждёте снега не потому, что устали спорить, а потому что наконец стало стыдно.

Миша достал из рюкзака ухмыляющуюся Фумо и прислонил к дереву. Кукла обиженно свела рот в чёрточку, но исподволь выпрямила взгляд и больше не отводила его. Пусть смотрит вдаль, на эти стёртые дачи, пока её сощуренные глаза не раскроются и не станут как здесь.

Ветер остановился. Человек и кукла вглядывались в смутный предзимний мир, в то медленно наплывающее мгновение, которое можно отмотать далеко назад.

Сзади послышалось:

– Ми-ша! Ку-шать!

Миша вздрогнул. Голос показался родным и знакомым. Он шёл из тех мест, которые с каждым днём становятся всё дальше от нас. Миша радостно обернулся, но увидел лишь изношенные деревья и сплошные серые облака.

– Кушать иди! – донеслось от входа в блиндаж.

Это был Шама. Миша постоял, приходя в себя.

Потом отправился есть.

Подборка стихов
Стихи
Анна Ревякина

Родилась и выросла в Донецке. Автор одиннадцати поэтических книг. Окончила Донецкий национальный университет по специальностям «экономика» и «журналистика». Кандидат экономических наук. Доцент факультета мировой политики МГУ имени Ломоносова. Стихи переведены на шестнадцать языков. Лауреат множества национальных и международных литературных премий. По произведениям Анны Ревякиной ставят спектакли, снимают фильмы и пишут песни. Её стихи входят в школьные программы. Член Общественной палаты России. Член СПР, СП ДНР и СП Республики Крым. Живёт в Донецке и Москве.

«А знаешь, я, привыкшая молчать…»

А знаешь, я, привыкшая молчать,
нести клеймо – чернильную печать,
скажу, не поднимая взгляд от книги,
о том, как в декабре сгустился снег.
И кто-то, попросившись на ночлег,
принёс лукошко спелой земляники.

И грянул май. Родился и уснул.
Восторженный отец снежинки сдул.
И мы молчали рядом с колыбелью.
Он спал так тихо, что, боясь дышать,
век не смыкая, молодая мать
не прикасалась больше к рукоделью.

Но город всё же замело к утру.
Ты мне сказал: «Я больше не умру,
хотя ещё вчера хотел со всеми».
Душа завёрнута в небесную фольгу.
Неужто ты её хотел врагу
отдать за место в новой мир-системе?

И превратится кажимое в явь —
в одну из четырёх донецких глав.
В непрочный сплав тоски, вины и боли.
И город сам вдруг встанет на дыбы
от злости и от нежности любви,
как будто ему губы распороли.

5 января 2025 года

«Злится Людка на мужа, «беспокойного кобеля»…»

Злится Людка на мужа, «беспокойного кобеля»:
«Я ему – по часам таблетки и варёные брокколя,
а он ходит мимо меня ни живёхонек, ни мертвец,
собирает вещи в один конец.

Я ж ему и жена, и мать, и сестра, и дочь.
Ну какая ж он сволочь и бестолочь!
Как на даче убраться, заготовить дрова к зиме,
так всё на мне!

Я ж несла домой без утайки заработанные гроши…
Умоляю остаться, а ему хоть кол на башке теши.
У него фиброз и с юности сорванная спина.
Поняла бы, если бы с бодуна.

Но ведь ходит тверёзый что стёклышко и бубнит,
мол, уйдёт – и тогда непременно всех победит.
Дурень старый – очкаст, косорук, горбат!
Ну какой из него солдат?

Его в первом бою же разделают под орех.
За какой мне грех это, Господи, за какой же грех?
Хоть иди за ним – поварихой ли, медсестрой.
Удержал бы строй…»

И он входит в комнату – седовлас, высок.
За спиною сидор, по-обычному – вещмешок.
«Слышь-ка, Людочка, помоги мне», – обращается он к жене,
как к своей броне.

И она помогает.

6 января 2025 года

«я люблю тебя это мышца систола и диастола…»

я люблю тебя это мышца систола и диастола
я люблю тебя самая малочисленная диаспора
ты узнаешь меня по красному паспорту

верноподданная кевларовая принцесса
говорят что однажды об этом напишут пьесу
как я вывел тебя из серо-синего леса

и увидели мы горизонт терриконовый да облака кучевые
поиграй со мной не во взрослые не в ролевые
поиграй словами слова здесь теперь другие

обречённые распадаются не на буковки
человечья душа есть подобье луковки
и порой она вся на плохо пришитой пуговке

как-то держится страшно тронуть а вдруг отскочит
ты меня научила читать меж убористых чёрных строчек
по ладоням шахтёрских дочек

что б там ни было дальше но снись мне как можно чаще
хочу чтобы ты всю войну проспала в заколдованной чаще
а потом пусть разбудит тебя входящий

полуночный звонок в котором не будет страха
я люблю тебя это мышца но всё же птаха
взаперти поющая под камуфлированной рубахой

7 января 2025 года

«Разлука – для того, чтоб стать сильней…»

Разлука – для того, чтоб стать сильней.
Цена ей – сто надорванных рублей,
сто надорвавшихся на нелюбимой службе.
Разлуки силикатный жёлтый клей

сквозь пальцы льётся – жидкое стекло.
Разлук земных проверенное зло —
необходимость быть во всеоружии.
Оттачивай стихами ремесло —

сверкучий скальпель, кисть и карандаш.
Звезда заглянет в январе в блиндаж.
Предупредит, направит, станет свечкой.
Родится автор, он же персонаж,

мифический герой из плоти и души,
которого разлука не страшит.
Он наперёд всё знает и уверен,
что будет май и будут ландыши.

И ты не бойся. Верь. Бери пример.
Наступит май, и русский офицер
вернётся с поля боя на Тверскую
из края терриконов и «химер».

И я его так сладко поцелую.

8 января 2025 года

«Вот бы Кальмиус наш переплыть амфибрахием…»

Вот бы Кальмиус наш переплыть амфибрахием.
Город смирно стоит – утомлённый солдат.
Мой оранжевый терем от озноба
потряхивает, а тебя всё никак не отпустит комбат.

Говоришь ему: «Там, на проспекте каштановом,
наварила борща моя милая, ждёт.
Он на вкус не похож на борщи ресторанные.
Он – музы́ка. Шесть точных поваренных нот».

Русский борщ по-донецки – не чудо ли, Господи?
Вот свекольный аккорд, вот капустный диез.
Никогда не выходит наесться им досыта.
Русский борщ из фаянсовых рук поэтесс.

Остывающий борщ, одинокая горница.
Мама спросит: «Опять не пришёл? Почему?»
И под веками соль по-предательски колется.
– Он женат на войне.
Н е н а в и ж у в о й н у.

9–12 января 2025 года

«Говорят, через месяц война – привычка…»

Говорят, через месяц война – привычка.
В темноте солдатик чиркает спичкой,
и я вижу его освещённое личико…
Не пиши мне только, что у него лицо.

Ему двадцать, максимум двадцать четыре,
у него ещё губы в сладостях и пломбире.
И я помню, как с его мамкою в «Детском мире»
выбирали мы этому мальчику пальтецо.

Пальтецо было серым, твидовым, брали его на вырост.
А вчера этот мальчик изо всех своих польт враз вырос.
У его одежды теперь камуфляжный выкрас —
мультикам и мох.

Вот он чиркнул спичкой. Юный и бестолковый.
На ветру стоит, «Фараона» курит, без головного.
Отчитать хотела, но сказала только четыре слова:
«Помогай тебе, мальчик, Бог!»

13 января 2025 года

«Когда я была молода и война была молода…»

Когда я была молода и война была молода,
примеряла я платье цвета топлёного молока.
А война носила бордовое в самый пол
и твердила только один глагол.

«Слышь, война, – обращалась я к ней во сне, —
у меня для тебя есть частица “не”.
Вот, возьми, отведай, на вкус она – райский мёд.
И никто не убьёт. Будет только йод

да ещё зелёнка
для коленочек-локотков
тех, кто в нашем дворике разделится на врагов и своих. И неважно станет, кто победит.
Пусть играются, нагуливают аппетит…»

Хохотала война, что безумица, алым ртом:
«Так и будет, конечно, но когда-то потом. Потом!
А пока что здесь я – царица, а ты – раба.
И тебе, моя душенька, рядить меня в жемчуга.

И отдать мне того, кто жених тебе, свет очей.
С кем тебе посчастливилось только пять ночей
провести, а потом он встал на смертельный путь.
И теперь тебе некому на ресницы дуть».

«Не отдам, – я ответила и оскалилась сукой злой. —
Он вернётся. Он вернётся живым домой.
Он убьёт тебя, дура старая, уродливая карга,
и подарит мне твои чёрные жемчуга».

14 января 2025 года

«Думал ли ты, что сердце твоё – кристалл……»

Думал ли ты, что сердце твоё – кристалл…
Ночью проснулся резко и осветил квартал.
«Так не бывает», – шепчешь, ищешь клочок бумаги.
Солнце с востока медленно разливает медь.
Думал ли ты, боявшийся онеметь,
что до краёв будешь полон чернильной влаги…

Думал – не думал, но вот же она, течёт…
Знаешь, какой за неё тебе выставят позже счёт?
Лучше не думать, пиши да не ойкай громко.
Чувство такое, словно все вены вспять…
Помнишь тот день, когда дал себя завербовать,
первую встречу, разверзшуюся воронкой?

Думай – не думай, просто сложи в стихи
все её сны, ошибки, сомнения и духи —
сладкие дымные запахи осени оголтелой.
Как вы пойдёте, счастливые, под венец…
Впрочем, напомню, однажды сказал мудрец:
«Нет ничего прекрасней бумаги белой».

15 января 2025 года

«Уже утро, а я к тебе всё ещё без стиха……»

Уже утро, а я к тебе всё ещё без стиха…
Наполняю лёгкие воздухом – сорванные меха,
но наружу ни звука. Тихо, словно рассвет в раю.
И душа ещё молодая, держится на клею.

Ни с какой стороны не отходит, чистая как слеза,
ещё верит в то, что случаются чудеса.
И одно из чудес – твой профиль, когда ты спишь. А другое – когда вода звонко каплет с крыш

в январе (я пишу, но читается – в янтаре).
Мы застыли двумя стрекозами на заре
этой новой эпохи – безымянной ещё пока.
И над нами плывут поэтические века.

Пусть снаружи хоть что: потоп ли, война ли, мор.
Продолжай из снов своих с душой моей разговор,
обнимай её словом, не бойся, не нанесёшь вреда.
Потому что именно словом обнимают души и города.

Потому что именно слово и есть бессмертие наших душ.
Что до грязно лающих, завистников и кликуш,
то они существуют затем лишь, чтоб был контраст.
Неужели не знал ты? Живёшь будто в первый раз…

16 января 2025 года

Дедушке, Михаилу Семёновичу Ревякину,
Прошедшему две войны и заставшему третью…

Такой большой – в шинели, под дождём,
ни грамма сходства с площадным вождём,
стоит и свысока на всех нас смотрит.

А мы мельчаем, вертимся, спешим…
А он захочет если – до вершин!
Он помнит, как они «в разведку по три»

ходили по сердитой, лютой мгле.
Они недавно жили на земле —
огромные старши́е великаны.

Но враг был тоже грозен и велик.
Об этом написали много книг —
нечитаные старые романы.

А что сейчас? Всё тот же дождь – свинцов.
И снова сотни тысяч молодцов
мужают – набирают вширь и в росте.

Равняются и строгий держат строй,
пока ты пьёшь свой виски на Тверской
и праздно по субботам ходишь в гости.

И мне бы осудить, да я слаба.
Я не снаружи, но внутри врага
выслеживаю и беру на мушку.

«Начни с себя!» – мне говорил отец.
Я завтра же на поезде в Донецк
уеду тишину из крана слушать

и грохот от распоротых небес,
молитвы, что летят наперерез.
И маму, посеревшую от горя:

«Когда-нибудь ведь кончится война?»
Мы с мамой наблюдаем из окна,
как берега захватывает море —

Донецкое. Так кладбище у нас
зовётся. Мама говорит: «Не ровен час,
уйду туда лежать с роднёю рядом.

Прикупишь мне сосновый макинтош…»
Порою слово – ядовитый нож.
Не говори так, мамочка, не надо.

III

Что наши жизни для войны? Балласт.
Здесь даже батальон «Донбасс Палас»
по полной платит и сдаёт отчёты

в небесное бюро четырежды в году.
А те, кто стали лучшими в аду,
раз в пару суток провожать кого-то

по новенькой дороге на Ростов
(из края роз, поэтов, блокпостов)
везут на электричку скоростную

Ростов – Вальхалла. Да, такая есть…
И я им не хочу ни в душу лезть,
ни в сердце, как в квартиру обжитую.

И всё же что такое жизнь в раю?
Когда я с первой ноты узнаю
гудок завода и гуденье ветра,

что путается в грязных волосах,
раскладывая смерть на голоса,
ушедших вниз под землю на два метра.

17 января 2025 года

«Нет никаких «сильней» или «слабей»…»

Нет никаких «сильней» или «слабей»,
есть счастье – полна горница скорбей
и расставаний топкие болота,
где к вечеру сгущается туман…
Блиндаж вы называете «карман»,
войну – «необходимая работа».

А я из всей домашней чепухи
произвожу прозрачные стихи.
Не будешь сыт, но голод всё же стихнет.
Вкус первой строчки – розовый зефир…
Ты не выходишь целый день в эфир,
я спотыкаюсь языком о рифмы.

И злюсь! Какой же я порой бываю злой —
не стихоносной золотой пчелой,
а чёрной восьмилапой паучихой,
сидящей за диваном в уголке.
Застрявшая на первой же строфе
подслеповатая бездарная ткачиха.

К полуночи налаживают связь.
И вместо липкой паутины вязь —
декоративное письмо чистовиковья.
Из слов земных, почти всегда пустых,
рождается и тут же плачет стих.
И мне его подносят к изголовью.

И он уйдёт за самый горизонт,
туда, где город-крепость гарнизон
обороняет и несёт потери.
Я не увижу, как он встанет в строй…
Но мне потом передадут: «Сын твой
воюет наравне и укрепляет в вере».

20 января 2025 года

Матвею Раздельному

Мы всё начнём не с чистого листа.
Донецкий кряж – священные места.
И песенка моя из колыбельных
о том, что солнце – рыжий каравай,
а террикон пошёл величием в Синай…
Скорее засыпай, солдат Раздельный.

Пускай тебе приснится город твой,
как мама машет левою рукой,
а после моет окна на дорогу,
до скрипа, до небесной чистоты…
Снимает пожелтевшие бинты,
пока с эпохой ты вышагиваешь в ногу.

Эпохи нашей волокно – кевлар.
Держи удар. Потом нас антиквар
продаст построчно в будущем столетье.
Автографы, бракованный тираж,
изношенный дырявый камуфляж.
И эту книгу про тридцатилетних.

Про поколение потерянных в раю.
Я никого из вас не вразумлю,
а впрочем, разве разумом, не сердцем,
рождаются правдивые слова.
Пишу бесшовно под колокола
и выстрелы по новым страстотерпцам.

Вне правд чужих, которым счёта нет,
мой город Да и мой же город Нет
стоит в степи расхристанным изгоем.
Он издали – иллюзия, мираж.
А ты – его бессонный честный страж!
Поспи хоть чуточку перед грядущим боем…

22 января 2025 года

«Канатоходство – с ночи до утра…»

Канатоходство – с ночи до утра.
Как будто бы под пятками струна,
и я иду, смешно раскинув руки,

тебе навстречу, через шаг дыша.
И держится на петельке душа,
уставшая от длительной разлуки,

окрепшая от чуткости любви.
Поджилочки трясутся, но шаги —
уверенны, пружинны, невесомы.

Держи меня, железная струна.
Смотри в меня, донецкая Луна,
как на тебя смотрели астрономы

столетие назад, когда ты в серебре
являлась на полнеба и в воде
колодезной студёной отражалась.

Беспечная и вечная Луна,
ответь мне, скоро ль кончится война?
Я знать хочу. Я не давлю на жалость…

Канатоходства речевой предел —
когда ты попадаешь под обстрел.
И всё, что было до, волнует мало.

Но Бог спасёт. Пошлёт кого-то к вам,
и ты не попадёшь ни в «Телеграм»,
ни в репортаж по «Первому каналу».

Прожить бы так – без чёрных новостей.
Я становлюсь тебе сестрей-сестрей-сестрей,
хожу над пропастью, беседую с Луною.

Она молчит в ответ, что тот немтырь,
и заливает серебром пустырь,
и множит-множит-множит паранойю…

25 января 2025 года

«грязь январская…»

грязь январская
за пределами блиндажа
человек не прощается
уходит без багажа

говорит
всё что нужно имеется в рюкзаке
а потом вдруг шутит мол налегке

умирать сподручней
ведь даже ручную кладь разрешат
ему вряд ли с собою взять

человеку этому около тридцати
ему по полю пашенному
предстоит ползти

огибать терриконью тушу
поросшую бурьяно́м к
огда в зале перед концертом
включается метроном

я всегда вспоминаю
как папа меня учил
ясноглазый папа
пришедший домой с ночи

говорил своей попрыгунье и дерезе
то что я хочу сказать тебе до БЗ

не шути со смертью
она с юмором не в ладах
мой отец был долго
в её любимейших сыновьях

уважал
но голову не желал склонять
называл её
когда пили за павших
мать

каждый раз
когда в ночь на шахту он уходил
то спускался по лестнице
не касаясь перил

так легко он
смертный
спускался навстречу ей
человек осознавший
что со смертью одних кровей

29 января 2025 года

Саше

Не надо слёз, от них невмоготу. Таращу глаз на зданий наготу, на их нутро, разбитое снарядом. Течёт из крана рыжая вода. Мне дед мой обещал, что никогда… А вышло вон как. Град спешит за градом.
Над ухом дрон. В народе – комарьё. Был раньше дом. Теперь нам лишь жильё снимать в чужих дворах под звёздами чужими, но под ногами вертится земля. Мы всё равно с тобой одна семья. Я помню, что заранье знала имя…
Ты мой Адам. Мальчишка среди звёзд. И между нами не один блокпост.

И что ещё придумали там люди, чтоб разлучать горящие сердца. Моё – в сплошных уродливых рубцах. Твоё – златое яблоко на блюде.
И всё осталось в памяти моей, наш город-сад, ещё не мавзолей. Скамейка, путь до школы и обратно. Зачем нам эти опыт и тоска, седая прядь у нервного виска… Мне до сих пор, мой милый, непонятно.

31 января 2025 года

«Кто умирал, тот знает наперёд…»

Кто умирал, тот знает наперёд,
как треснет лёд, как перекосит рот
от крика, низведённого до стона.

И неба южнорусский купорос
задаст последний на земле вопрос.
А дальше только нега да истома.

А помнишь, как вы «на изжоге»[6] шли
по выжженной степи, по нелюбви,
по двум параграфам учебника? На танках.

И было всё прозрачно и светло.
И сердце русское за горизонт вело,
особо не печалясь об останках.

О смерти разве думает герой,
когда он на доске перед турой
стоит. Ни дать ни взять простая пешка.

И падала подбитая ладья…
А во дворах теперь играет ребятня
в войнушку, и твою усмешку

приклеивает к собственному рту.
– Приём-приём, мы взяли высоту.
Я так хочу, чтоб ты гордился ими.

У вас же есть там наверху какой-то чат?
Смотри, здесь целый выводок волчат.
Они все носят твоё бронзовое имя.

2 февраля 2025 года

«Любовь – сфумато на полотнах Леонардо…»

Любовь – сфумато на полотнах Леонардо,
мелодия и тайна перикарда.
Мне было тридцать в тот последний год,
когда война – ещё всего лишь слово,
вдруг зазвучало, словно бред душой больного,
и чем-то красным перепачкало мой рот.

Я подмечала зрением момента,
как пропадают из ассортимента
привычной марки сигареты и чулки.
Как улицы пустеют и сирены
пугают тех, кого мы позже пеной
военных дней окрестим. В дневники

они попали вопреки той боли,
которую на мерзком валидоле
мы пережили в первый год войны.
Да так и остаются на страницах
моих друзей теперь чужие лица.
Но только я их почему-то со спины

привыкла вспоминать за эти годы.
Но иногда в случайном пешеходе
твои черты – глаза и седина.
И кажется, что не было разлуки.
И ты, такой премудрый, близорукий.
И я в тебя полдня как влюблена.

Сейчас мне сорок – возраст бестолковый.
И между нами долгий ледниковый
период тишины. Погибший звук
немстителен, но в январе в двадцатых
я непременно выхожу пернатых
кормить. И не отдёргиваю рук.

Они клюют с моих ладоней зёрна,
и прошлое, что стало стихотворным,
как будто бы чуть менее саднит.
Как будто бы его почти не жаль мне.
Ну сколько можно гнать исповедальный
словесный волокнистый оргалит.

И видеть сны о том, что не случилось.
И в будущем обозревать унылость —
в прожилках камень, на плечах ярмо.
А что война? Мы примирились с нею.
Она порой поёт, как Лорелея,
а иногда садится у трюмо

и просит расчесать её тем гребнем,
который ты мне подарил в последний
перед отъездом чёрный-чёрный час.
И я чешу ей спутанные космы,
не вспоминая, как однажды космос
просвечивался звёздами сквозь нас.

5 февраля 2025 года

Московская Москва
Главы из книги
Владимир Казаков

Казаков Владимир Игоревич проживает в Москве. Писатель, журналист, драматург. Президент межрегионального общественного движения по защите, сохранению и развитию русского языка, отечественной культуры и традиционных духовно-нравственных ценностей «Русская речь». Автор нескольких книг художественной прозы, в том числе «Роман Флобера» (2013, Центрполиграф), «Воскрешение на Патриарших» (2019, Гордец). Автор бестселлера «Московская Москва» (2025, Зебра Е).

Предисловие

В книге «Московская Москва» я безапелляционно заявил, что центром Москвы да и, что там мелочиться, всего мира является Пушкинская площадь. Красная площадь слишком торжественна, официальна. Ну и вообще, до неё надо ещё идти. А Пушкинская – вот она. Именно так я рассуждал в детстве.

Прошли десятки лет, мир изменился, мы изменились, а о Пушкинской площади я по-прежнему думаю точно так же, как и в те далёкие годы. Именно здесь находится и движет и нашей планетой, и всей Вселенной мировая ось.

Вершина оси Мироздания – памятник Пушкину.

Именно здесь, у оси, при открытии памятника другой великий русский человек, Фёдор Михайлович Достоевский – они оба москвичи, кстати, что нередко забываем, – произнёс знаменитую речь, в которой обрисовал грядущие судьбы человечества.

Советские учёные перевели метафизику в физику, посчитали на надёжной логарифмической линейке и скорректировали местоположение оси Мироздания. На 104,4 метра.

Именно на такое расстояние перенесли памятник А. С. Пушкину с Тверского бульвара на место колокольни Страстного монастыря, уничтоженного в тридцатых.

Кстати, на втором этаже колокольни находился храм Алексея Божьего человека, который освятил сам святой Филарет, Митрополит Московский. Который, в свою очередь, состоял в поэтической переписке с Александром Сергеевичем. И духовно окормлял его. И всё это, по моему твёрдому убеждению, подтверждает пушкиноцентричность Вселенной.

Да и, кстати, сам я всю жизнь – раньше чаще, сейчас реже – встречался с друзьями, любимыми девушками, просто знакомыми у правой ноги поэта. У левой – редко. Короче, воплощал тезис Хлестакова, а значит, и Гоголя: я «с Пушкиным на дружеской ноге…». Точнее, у дружеской ноги.

Вы уже спросили себя: зачем Казаков пишет всю эту ересь?! Во-первых, ну не совсем же это ересь, так, чуть-чуть. А ведь кто его знает, может, и чистая правда.

А во-вторых, я начал новую книгу. «Московская Москва – 2, или Московские хроники». Продолжение предыдущей? И да, и нет. Понимаете, «Московская Москва» написана так, что её можно читать с абсолютно любой страницы. Стало быть, какое может быть у неё продолжение?! Просто я продолжаю рассказ о моей Москве.

И опять пойду шляться по городу от Пушкинской площади. От центра Мироздания. Потопаю по улице Горького, ныне Тверской, в сторону Кремля, потом – назад до Пушки. И потом до Белорусского вокзала. А дальше посмотрим. У нас ещё есть Садовое кольцо.

Прокачусь по нему на «Б» потом. Ведь прежний троллейбус, а ныне московский электробус – это прямой потомок извозчика.

Не такси, а именно троллейбус/автобус. У такси совсем другая скорость, невиданная в прошлые века. А вот троллейбус движется, по сути, примерно так же, как и старинный городской извозчик.

Можно меланхолично глазеть по сторонам, иногда задерживаясь на перекрёстках, и лететь потом вперёд на коротких пространствах свободных улиц.

Но это так, к слову. Теперь вперёд. Ну или назад. По времени. Хотя, прожив практически всю жизнь в Москве, я твёрдо знаю, что в Москве ничего не исчезает. Всё продолжает жить на своих местах, не только на улицах, в переулках, проходных дворах и на крышах, но и в воздухе, в особом московском небе. Надо только присмотреться и увидеть.

В тексте книги у меня будут вставки. Вроде как впрямую не связанные с текстом, но вкривую – ещё как связаны. Это мои статьи, заметки, мемуары других людей по поводу места и времени, ну и всякая ассоциативная чепуха. Я это назвал «Ни к селу ни к городу». Хотя чепухи здесь хватает и без вставок. Ну да ладно. Всё равно эти «отклонения от генеральной линии» – всегда о Москве, такие «Московские хроники».

А пока перед нами – улица Горького (Тверская).

Кстати, вспомнил из детства. Однажды в Столешниковом переулке, у нашей подворотни дома № 14, ко мне подошли двое. Взрослые. Мужчина и женщина. По виду явно приезжие. Тогда это сразу можно было определить. Сейчас – сложнее. Короче, они меня спрашивают:

– Как пройти на улицу Максима Горького?

И я завис. Начал думать, где же тут такая улица, Максима Горького…

Так и не вспомнил. Пожал плечами. Прохожие ушли. И только минут через десять меня осенило! Ведь улица Максима Горького – это родная улица Горького! Как же я не сообразил?! Но ведь по-московски нет никакой «улицы Максима Горького»! Я же прав. Был.

25.06.2024

Глава первая
Улица Горького – Тверская. От Пушкина до Юрия Долгорукого

Долго думал: а какая главная точка отсчёта на улице Горького – Тверской? Главное здание? Я неспроста ищу начало системы координат. Это касается и самой Москвы, и мира вообще, теперь и конкретной улицы. Если это место находишь, ну, точнее, обозначаешь…

Нет, всё-таки находишь. Причём внутри себя. Потому что это место было найдено, определено для себя давным-давно, в детстве. Когда я только начинал узнавать мир через Москву. Через её улицы, дворы, переулки, мемориальные доски знаменитым людям, через пожилые, но молодящиеся кариатиды, поддерживающие обветшалые балкончики, через магазинчики и ателье, через бетонные нашлёпки Осоавиахима на фасадах стареньких домов, через древние столетники на широких подоконниках московских окон, через людей, через москвичей.

Я ребёнком интуитивно нащупывал те невидимые нити, которые стягивают в точку пространство города в этом месте. Собственно, и формируют суть улицы или переулка.

В родном Столешниковом переулке таким был дом № 9, напротив моего дома № 14. Там жил Владимир Алексеевич Гиляровский. На Петровке таковым является совсем не Большой театр, при всём своём бесспорном величии, а Высоко-Петровский монастырь.

И на улице Горького (Тверской) – это не дом генерал-губернатора/Моссовета/мэрии (многовековой центр московской власти) и даже не величественный Московский телеграф, изумительное творение Рерберга с вращающимся земным шаром, не книжный магазин «Москва», не великолепный памятник князю Юрию Долгорукому работы С. М. Орлова, а именно Гастроном № 1 – Елисеевский магазин.

Для меня в детстве Елисеевский – это живое воплощение сказки. Каждый раз, когда я входил в этот огромный зал с высоченными потолками, громадными бронзовыми люстрами, китайскими вазами там и сям, с окутывающим сразу и навсегда ароматом молотого кофе, сердце замирало от… Не знаю, как описать. От волшебства происходящего, что ли.

Тот список слайдов под названием Детство, которые видит человек уже в возрасте, у меня включает крутящийся голубой земной шар на Центральном телеграфе, иллюминация с салютом на Седьмое ноября, фильм «Сказка о царе Салтане» на огромном экране (31 на 11,5 метра) в кинотеатре «Мир», где тридцать три богатыря поднимаются из воды, и, конечно, Елисеевский.

Обычно в детстве я входил в Елисеевский со стороны Козицкого переулка. Там, где за тяжёлыми двойными дверями, сбоку от небольшой беломраморной лесенки, тебя встречали бронзовые негритята с факелами.

Историю, почему вход в шикарный магазин прорубили с переулка, описана Гиляровским в деталях. Но, короче говоря, речь шла о запрете продажи спиртного на определённом расстоянии от храма. А напротив, на другой стороне Тверской, именно и находилась церковь Св. Димитрия Солунского.

Казалось бы, далеко от Елисея. Но. Не забывайте, что Тверская тогда была много уже, чем сейчас. Примерно шириной с Большую Дмитровку / Пушкинскую улицу. Это только в конце тридцатых расширили улицу до сегодняшнего состояния. Так что храм Димитрия Солунского был от Елисеевского очень близко.

Судьба самого Григория Григорьевича Елисеева и его семьи – это трагедия шекспировского уровня. Он купил обветшавший дворец, построенный в конце восемнадцатого века, для Екатерины Козицкой, дочери уральского промышленника Ивана Мясникова и жены статс-секретаря императрицы Екатерины Второй Григория Козицкого. По Козицкой или, скорее, по её отцу Григорию и назван чудесный, один из любимых переулков в центре. Я чуть позже расскажу. Но известность этот дворец получил во время княгини Зинаиды Волконской. Он перешёл к ней через кучу родственников.

Я видел план этого дворца. По сути, он почти точно повторяет здание на Страстном бульваре. В котором раньше находился первый Английский клуб (позже его перенесли на Тверскую. Там, кстати, в 1812 году останавливался оккупант (да, да, мы забываем такие вещи!), французский офицер, писатель Стендаль). Позже там была Екатерининская больница, сейчас – Московская городская дума. Так вот, здание на месте Елисеевского было почти таким же. И архитектор один – Матвей Казаков.

В этом доме, ныне Елисеевском, а тогда дворце Зинаиды Волконской, был литературный кружок. Самый главный в Москве. А может, и в России. Все лучшие литераторы – там. Но знаем мы о нём только потому, что там бывал Пушкин.

Здесь царил культ хозяйки, княгини Зинаиды. Все были в неё влюблены. И поэт Евгений Баратынский (кстати, его усадьба, точнее, остатки, были в моём дворе в Столешниковом переулке, 14), и Иван Киреевский, и Пётр Вяземский – все писали ей стихи и признавались в любви. Поэт Дмитрий Веневитинов, четвероюродный брат А. С. Пушкина, посвятил Зинаиде множество стихотворений. Он был безумно влюблён. Однажды Волконская подарила юноше античный перстень, привезённый из Италии. Он с благоговением принял подарок и написал стихи:

К моему перстню

Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой,
Но не любовь теперь тобой
Благословила пламень вечной
И над тобой, в тоске сердечной,
Святой обет произнесла;
Нет! дружба в горький час прощанья
Любви рыдающей дала
Тебя залогом состраданья.
О, будь мой верный талисман!
Храни меня от тяжких ран
И света, и толпы ничтожной,
От едкой жажды славы ложной,
От обольстительной мечты
И от душевной пустоты.
В часы холодного сомненья
Надеждой сердце оживи,
И если в скорбях заточенья,
Вдали от ангела любви,
Оно замыслит преступленье, —
Ты дивной силой укроти
Порывы страсти безнадежной
И от груди моей мятежной
Свинец безумства отврати,
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верной.

1826 г.

Он прикрепил его к цепочке и поклялся, что наденет на палец только перед свадьбой или смертью. В двадцать один год он сильно простудился, впал в забытье. Его друг, поэт Алексей Хомяков, вспомнил просьбу Веневитинова и стал надевать умирающему кольцо на руку. Тот очнулся и спросил: «Разве меня венчают?» Так и умер с тем кольцом Волконской. Жил он, кстати, в Кривоколенном переулке, 4. Дом сохранился.

Бывал там и великий польский поэт Адам Мицкевич. Но о нём, о поразительном факте его биографии, которого не знает почти никто, – чуть позже. Тем более что в соседнем, Глинищевском переулке (улице Станиславского и Немировича-Данченко) есть мемориальная доска, посвящённая ему и Пушкину.

В юности я уже знал про салон Волконской на этом месте. Правда, мой мозг не мог вместить факт присутствия Александра Сергеевича в Елисеевском магазине. Как так?! Пушкин во фраке, Наталья Гончарова с голыми плечами, а тут магазин. Или Натальи Николаевны тогда ещё не было?! Но всё равно кто-то же там должен был быть с голыми плечами! Я тогда уже начал подозревать, что тут что-то не то. Потом допёр детскими цыплячьими извилинами.

Но тогда я входил в огромный зал шумящего магазина с бесконечными каменными гроздьями винограда, зеркалами, бронзовыми завитушками и огромными хрустальными люстрами и представлял здесь Пушкина.

Бальный зал прежнего дворца, скорее всего, был на втором этаже. И я представлял Поэта, идущего по воздуху на уровне примерно второго этажа, раскланивающегося с дамами, также воздушно порхающими над суетой нынешней (тогдашней) колбасы. Отдел колбас был как раз на огромном круглом прилавке посередине зала.

Кстати, Елисеевский – по сути же, дворец, причём неописуемой красоты. И я в него в детстве, юности и потом ходил регулярно. Позже, когда мне показывали реальные дворцы в разных точках страны и далее, я всегда невольно сравнивал их с Елисеевским. Скажу лишь, что в большинстве случаев – Елисеевский круче.

Елисеевский для меня – кроме всего ещё и запах молотого кофе. Аромат. Огромный аппарат по помолке со здоровенной стеклянной ёмкостью стоял слева от входа в зал. Если заходить через Козицкий переулок.

Тяжёлые стеклянные, с дорогим деревом и бронзой двери, одни, вторые, лесенка вверх, несколько ступенек, негритята с факелами; перед тобой огромное, в несколько метров, зеркало, направо – кондитерский отдел и хлеб. Позже, при начале бардака и Смуты, в хлебный перенесли винный.

А налево – вход в центральный зал, где, вот именно слева, и стояла огромная машина для помола кофе. Которая и давала аромат на полмагазина. Сейчас кофе почему-то так не пахнет. Хотя нет, не так давно я встречался по делу с театральным режиссёром Владиславом Быковым на другом конце Москвы. Приехал раньше, на углу Ленинского проспекта и, по-моему, улицы Кравченко зашёл в крошечную кофейню. Метров пять квадратных.

Но! Я вдруг именно там почувствовал тот самый, забытый аромат кофе! Тот, прямо из детства. Поговорил с хозяйкой, она же официантка. Рассказала, что сами жарят, сами мелют и т. д. Маленькое предприятие. Удивительно, но этот забытый уже аромат я не встречал ни в одном дорогом ресторане, где чашка кофе стоит порой до тысячи рублей, а здесь – сто. И пирожное «картошка», вкуснейшее, свежайшее, – по пятьдесят рублей. Для Москвы просто неслыханные цены.

Но вернёмся на улицу Горького (Тверскую). Судьба самого Григория Григорьевича Елисеева, хозяина всего этого великолепия и в Москве, и в Питере, трагична.

Обычно говорят, что можно снять мощный фильм. Но я этого не буду советовать и предлагать. При нынешнем этапе развития нашего кинематографа это будет пошлейшая чушь.

Упомяну лишь некоторые штрихи биографии Г. Г. Елисеева. Он не только создал процветающую империю магазинов, дворцов продуктов, но и распространил свою методику продаж в США. Открыл магазины в десятке штатов. Сейчас бы сказали «франшиза». Собственно, он и выдумал совместить магазины с кафе и развлечениями. Но дети не поддерживали отца. Они отошли от торговли. Один сын стал военным врачом, другой – инженером, третий – учёным-японистом. И купеческое «купи-продай» им было уже неинтересно.

Когда ему было уже за полтинник, он влюбился в Веру Фёдоровну Васильеву, жену купца второй гильдии. А у самого Григория Григорьевича имелись собственная жена и пятеро детей. Причём жена, Мария Андреевна, была дочерью главного пивного магната России Дурдина. Елисеев начал просить у жены развода, не знаю тогдашних правил.

Но она была женщиной непростой. Развода не дала. А стала самоубиваться. Бросилась в канал (дело было в Санкт-Петербурге) – выловили, откачали. Потом она вскрыла себе вены.

Вовремя заметили, откачали. А далее она забрала свою долю приданого из капитала мужа. И повесилась на полотенце.

На похороны Григорий Григорьевич не пришёл. И через некоторое время обвенчался с любимой и уехал в Париж. После этого дела фирмы пошли под откос. Ещё много трагического в судьбе богатейшего человека России было потом.

Но всё же это больше питерская история, чем московская. Там, в Санкт-Петербурге, проходила жизнь Елисеева. Москва – лишь знаменитый магазин на Тверской. Умер он уже в сороковые годы. Одни пишут, что в 1942-м, другие – что в 1949-м.

Но этот питерский человек подарил нам сказочный дворец- магазин. Спасибо ему за это. А личные дела – это его и Господа Бога дела.

Да, чтобы не забыть, а то убежим вперёд. Слева от Елисея на углу был, конечно, Дом актёра, который после грандиозного пожара был перенесён на Арбат. Об этом я писал в предыдущей книге «Московская Москва». Меня угораздило быть в ресторане Дома актёра именно в тот ужасный день пожара, 14 февраля 1990 года. До него, конечно. Я об этом уже рассказал. Но ходил я не только в ресторан в молодости (редко), чаще там был на разных ёлках, детских праздниках. Они проходили в зале наверху, этаж не помню, конечно. Но в памяти ребёнка остался лифт. Лифт обычный.

Но! Он был очень узкий. И вход в него в стене напротив двери узкий, и сама кабина лифта – тоже. Плюс к нему надо было подняться на несколько ступенек. И было полное ощущение для ребёнка, что ты заходишь в космический корабль и взлетаешь в небо!

Могу путать, но, по-моему, я ещё тогда прочитал книжку про собаку, которая одевалась как человек, жила как человек и через лифт взлетала на небо. (Поискал в Интернете. Нашёл! Называлась книга «Фердинанд Великолепный». Автор – польский писатель Людвик Ежи Керн.) Короче, восторг и холодок внутри от лифта в Доме актёра помню до сих пор.

Как и о том, что рядом находился магазинчик театральный, где продавались всякие кремы, пудры и прочие штуковины для актёрского грима. И они были, конечно, натуральные и высокого качества. Почему знаю, потому что в начале восьмидесятых у меня была любовь с гэдээровской девушкой Ленкой Зибенвирт. И они с подругой Утой Домес ходили в этот магазин за всякими девичьими причиндалами. И очень нахваливали.

А ещё дальше был совершенно крошечный, зажатый между двух мощных стенок магазинчик «Цветы». Магазинчик был грустный, там цветов было мало. Особенно по сравнению с нынешними шикарными цветочными. Помню, в 1979 году, когда после школы работал лаборантом в Военно-политической академии им. Ленина, меня перед Восьмым марта отправили за цветами нашим барышням. Очередь в этот малюсенький магазинчик была неимоверная, причём на улице, где был холод собачий. Но я мужественно отстоял и купил сколько-то там дохловатых гвоздик.

А последнее здание перед Елисеевским, точнее, часть его, образовавшаяся при переделке дворца Волконской в магазин, занимал и тогда, и сейчас музей-квартира писателя Николая Островского. Отец водил меня и туда. В конце шестидесятых, наверное. Он вообще показал мне всю Москву, все дворцы, усадьбы, монастыри, дальние и близкие, только благодаря ему я и принял внутрь себя наш город.

Так вот, помню, в холле этого музея меня поразили мыши. Точнее, мышата. Маленькие, сантиметра два, которые в изобилии сновали туда-сюда по подъезду у общей с Елисеевским стенки. Но это так, к слову. Хотя кому нужны мои мыши?! Да и не мои они… Ладно.

Дальше пошёл Елисей, ещё дальше, на углу Горького и Козицкого, стоит дом конструктивистского плана. Там, помимо всего, располагалось Центральное общество филателистов. Это была важная организация в советское время. Культ коллекционирования торжествовал и среди мальчишек моего поколения, и среди взрослых. Школьники вообще практически поголовно что-то собирали, составляли коллекции, менялись, собирались на свои коллекционные сборища.

Был даже такой детский роман «Марка страны Гонделупы». О чём он, конечно, не помню. Но увлечение филателией передаёт.

Марки гашёные, негашёные, с зубчиками, без зубчиков, с клеем, без клея, с водяными знаками, с надпечатками… Английские королевы, многочисленные британские колонии с неведомыми островами, по которым и изучали географию мира, немецкие с фашистскими знаками, царские, с императорами и земской почты… Яркие марки Бутана, многочисленные монгольские… Специальные альбомы, кляссеры… Рай для школьника тех лет. Думаю, никто из нашего поколения не миновал хоть мимолётного увлечения марками…

И филателистические магазины были… Помню, на пересечении улицы Чехова (Малой Дмитровки) с Садовым кольцом. В новой (шестидесятых годов!) башне на первом этаже. На набережной Тараса Шевченко, рядом с мостом, в большом сталинском доме. Отдел на втором этаже в Доме книги на Калининском проспекте (Новом Арбате). И как замирало детское сердце, когда рассматривал на витринах эти, по сути, клочочки бумаги с картинками из неведомых стран.

Также было и смежное увлечение – нумизматикой и фалеристикой (значки и знаки). Тоже было довольно массовым. Но с нумизматикой было сложнее. Это уже зачастую серебро, золото, валюта. То есть запрещённая законом деятельность. Она всё равно процветала, но как бы по умолчанию. Но о нумизматике московской – позже как-нибудь.

В этом же доме жила семья великого Вертинского. Кстати, величие Вертинского я начал понимать только годам к пятидесяти. До этого так, не сказать, чтоб равнодушно, некоторые песни нравились, но не более. А потом понял весь кайф.

И его дочь, красавица Настя, училась в своё время в нашей школе. Старше, конечно, лет на десять, я её никогда не видел. Школа-то рядом. Спускаешься вниз до конца Козицкого, переходишь на ту сторону Пушкинской улицы (Большой Дмитровки) – и уже, считай, пришёл.

Раньше на месте Совета Федерации были театр «Ромэн» и хозяйственный магазин. И проход к школе – за ними, которая притаилась в глубине огромного двора. Между Большой Дмитровкой, Петровкой и улицей Москвина (Петровским переулком). «Ромэн» потом перенесли на Ленинградский проспект, где гостиница «Советская». Построенная, кстати, по инициативе Василия Иосифовича Сталина для армейских спортсменов.

А на этом месте начали строить огромное административное здание. Строили лет двадцать. Для Госстроя. Начали, когда я ходил класс в третий, пришлось идти в школу уже через Петровку. Закончили уже в середине восьмидесятых, когда уже поучился в инязе, сходил в армию, работал и т. д. Одно время там был кабинет Б. Н. Ельцина. После очередной отставки его отправили руководить строительством. Видел фото, как раз на мою школу окна выходили.

Да, в тот исчезнувший хозяйственный, когда я был классе в третьем, однажды привезли занимательные штуковины. Маленькие баллончики ярко-оранжевого и красного цветов. Стоили они двадцать копеек.

В принципе, это было моющее средство производства Германской Демократической Республики. Ясно, что мы не озаботились вдруг мытьём окон и ванн. Вся эта гадкая жидкость выливалась, баллончики тщательно вымывались. А дальше – самое интересное.

В свинчивающейся чёрной крышке пробивалась гвоздём дырка – и вперёд! Брызгалка готова! Баллончик был удобный, отлично ложился в руку и легко прятался в карман. И начиналось поголовное обливание всех и вся. Визг одноклассниц был слышен до Кремля как минимум.

Мания обливать и обливаться была массовая. В радиусе километра от школы нельзя было спокойно пройти, чтобы не получить струю воды от какого-нибудь притаившегося в засаде малолетнего раздолбая.

Но потом, конечно, вызывали родителей в школу, наказывали наиболее активных, короче, славную инициативу прищучили. А потом мы выросли, развлечения тоже повзрослели, и всё испарилось само собой.

Кстати, первую водку я попробовал именно в Козицком переулке. Там, за театром Станиславского и Немировича-Данченко, прямо за стеной, располагался чудесный сквер. Поперёк переулка. На задворках усадьбы Салтыковых, которая является основой музыкального театра К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко.

Он есть и сейчас, только стал намного меньше. Как и везде в этом районе, дворы с садами, домиками, клумбами, одичавшими, но ещё плодоносящими яблонями и грушами – это остатки старинных усадеб.

Раньше там было две беседки. Круглая, такие стояли во многих дворах в центре, в том числе и в моём дворе в Столешниковом переулке, и длинная у стенки. Такие тоже часто встречались. Она была в самом конце сквера, и там, соответственно, молодежь выпивала разные разности и целовалась с барышнями. Причём не только целовалась.

Но речь сейчас не об этом. Мне лет пятнадцать-шестнадцать. И я вдруг с какими-то незнакомыми деятелями, волосатыми хиппарями, решил выпить водки. Первый раз в жизни. Пошли в Елисей, как-то купили, видимо, брали эти ребята, вид у меня всю жизнь и до сих пор детско-юношеский. Зашли в садик.

А стакана нет! И не висит нигде. Раньше же в каждом подобном закутке, беседке, шалаше висел или был спрятан под доску какую гранёный стакан. На всякий случай. А тут – нет. Ужас! И вот я, ребёнок, по сути, давился этой водкой прямо из горлышка. «Из горла» (с ударением на «а»), как говорили. Ощущения мрака и экзистенциальной прострации…

Потом я как-то поехал домой, это был праздник Седьмое ноября, и у станции метро «Площадь Свердлова» («Театральная») я приставал к солдатикам в шинелях из оцепления и объяснял, как надо правильно бороться за мир во всём мире… Не забрали хоть тогда в ментовку.

Хотя я должен был проходить 17-е отделение милиции. Оно на углу улицы Москвина (ныне Петровский переулок) и Пушкинской улицы (ныне Большая Дмитровка). Отдел полиции какой-то там находится до сих пор. А так оно существовало с двадцатых годов точно. То есть этой ментовке уже лет сто. Мало осталось в Москве учреждений со столетней традицией на одном и том же месте.

Кстати, это было единственный раз в жизни, когда я пил водку по цене три шестьдесят две. Больше я её не встречал потом. Эта цифра стала легендарной в своё время, неким кодом, паролем. Присказкой в анекдотах и разных историях. До этого цена водки была два восемьдесят семь. Но этого я, конечно, не помню. Тогда водка официально не дорожала, но просто вводили в ассортимент другую, с другим названием: например, «Русская» по четыре двенадцать или «Старорусская» по четыре сорок два.

Вообще весь квартал, ограниченный по бокам Козицким переулком, улицей Станиславского и Немировича-Данченко (ныне Глинищевский переулок), а вдоль – улицей Горького (Тверской) и Пушкинской улицей (Большой Дмитровкой), назывался Бахрушинской, или – короче – Бахрой (с ударением на «о»).

Понятно, что большинство домов там выстроили знаменитые купцы Бахрушины. Ими в Москве сооружено множество домов. Например: Вдовий дом на Софийской набережной, где сейчас «Роснефть», больница в Сокольниках и, конечно, театр Корша на улице Москвина (в Петровском переулке). Там был и филиал МХАТа потом, сейчас – Театр наций. Очень глупое название, опять орусаченная английская калька. Ну да ладно.

Алексей Александрович Бахрушин, почётный гражданин Москвы, создал и Театральный музей, который находится в Замоскворечье, на улице его имени.

Я люблю Козицкий переулок. Хотя если смотреть на него с противоположной стороны улицы Горького, то он – просто щель между домами.

Лаз. И этот лаз сохранился. Избыток бабла в природе уничтожил многие потаённые закоулки и дворики города. Они стали стерильно чисты. Это тоже неправильно. Потерялась душа места. В детстве должны быть тайны, заброшенные чердаки, домики с подземными ходами, о которых никто не знает. Кроме тебя и твоих друзей. Они естественны для Москвы.

Сейчас же нажми кнопку в Интернете – и целый список «тайных» мест. Это нечестно. И лицемерно.

А ведь таких переулков было много в центре, они были как бы продолжением квартиры. То есть, переходя из комнаты в коридор, ты очутился бы на улице. И вёл бы себя так же, как дома. Сейчас квартиры, наоборот, клетка, защита от внешнего мира.

А тогда дворы, переулки – часть дома. Домашние. Козицкий – это коридор в общей квартире, в которой жило большинство моих одноклассников.

Вот здесь, справа, если смотреть от улицы Горького, жил Лёша Ефремов. Когда дом красили, то мы от него бегали за портвешом в Елисей по строительным лесам. Просто выходили в окно и спускались. Это было быстрей, чем через лестницу и подъезд.

Здесь решил поместить свой рассказ. Он был опубликован в 2019 году в книге «Воскрешение на Патриарших». Там действие происходит именно в Козицком переулке. Правда, кафе этого уже нет, увы. Итак, рубрика

НИ К СЕЛУ НИ К ГОРОДУ – 1

Счастливый бегемот

– Ну что же такое… Посмотри внимательно! Разве этот бегемот счастливый?! – Денис вздрогнул и очнулся. Чуть сбоку, через пару столиков, стояла молоденькая полноватая девушка в белом фартуке с оборками под декаданс. Рядом с девушкой елозил на стуле его пятилетний сын Вовка. Собственно, восклицание барышни в фартуке относилось именно к Вовке. Сегодня была суббота, и Денис привёл сына в кафе, где детей обучали лепке из настоящего шоколада. Тема для лепки, а здесь старались проводить тематические детские тусовки, называлась «Счастливый бегемот». Примерно семь малышей, отягощённых родителями, пыхтя, мяли шоколадную массу. Изредка из детских ручонок вываливалась какая-то жуткая фигурка типа куска колбасы с ушами-блинами. Как сейчас у Вовки. Вот именно об этом чудище и говорила девушка как о не очень счастливом бегемоте. Зато эту отвратительную колбасу можно было периодически откусывать-облизывать, и это был ключевой момент в шоколадном творчестве.

– Понимаешь, счастливый бегемот должен радоваться жизни! Улыбаться, скакать, веселиться, а у тебя он получился какой-то грустный! – Девушка терпеливо взяла колбасу с ушами и стала руками в резиновых перчатках аккуратно придавать массе отдалённое бегемотье очертание. «Вот счастливый бегемот! Что он нам несёт…» – завертелась песенка в голове у Дениса.

Вовка кивал, следя за ловкими движениями девушки. Малышня вокруг галдела. Родители обречённо улыбались.

Денис был в этом кафе впервые. Обычно Вовку водила сюда Марина, его жена, а сейчас она закрутилась и сопровождать отпрыска отправился он. Собственно, это Вовка привёл его сюда, а не наоборот. Кафе располагалось в Козицком переулке, в подвале, и, когда Денис спускался по крутой лестнице в зал, какое-то смутное воспоминание мелькнуло у него внутри. Но до времени исчезло. В окне под потолком мелькали ноги прохожих, и, казалось, яркое солнце стучится в стекло. «Счастливый бегемот… не курит и не пьёт… – барабанил пальцами по столу Денис. – Интересно, а я счастливый человек?! Дурь какая… И вообще я был счастлив когда-нибудь?!» Денис зачем-то осмотрелся вокруг. Малыши продолжали целеустремлённо сопеть и гудеть, иногда даже взвизгивали от радости, если в их детском мозгу возникала какая-нибудь новая идея о конструкции бегемота. «А что?! У меня всё хорошо. Вот Вовка. Дома Марина. Прекрасная жена, именно такую я и хотел всегда. Вовка, правда, получился поздний ребёнок. Ему сейчас пять, а мне – полтинничек. Но ведь это счастье. Наверное. Откуда такие мысли дурацкие про “наверное”?! – Взгляд Дениса продолжал бродить по закоулкам кафе, словно ища что-то знакомое. – Стоп. Ну конечно! Вспомнил! Надо же».

В этот момент луч солнца всё же вбежал в пространство подвала, пошарил по стенам и, не найдя ничего интересного, выскочил наружу. Хлопнула дверь, на лестнице появился Илья. Денис дружил с Ильёй ещё со школы, они общались урывками, то сходились, то, не ссорясь, расходились. Но оба всегда были рады встречам, хотя уже давно между ними не было точек соприкосновения. Кроме одной, корневой – детства. И каждый раз, вне зависимости от того, сколько лет они не виделись, у них продолжался тот единственно важный разговор, начатый лет сорок с чем-то назад на ступеньках школы. Она располагалась тут же, неподалёку, в переполненном тополями и китайкой старомосковском дворе. Тогда их, перепуганных суетой малышей, торжественно вводили в жизнь через школьные двери.

– Привет. Привет, Вовка! – Илья отодвинул стул и, присев, помахал рукой мальчугану. – Надо же, в приёмке кафе сделали, чудеса!

Илья был немного взъерошен, его чуть кудрявые волосы вздыбились, было видно, что он выпил. Нет, он был не пьян, а балансировал между «слегка приложился» и «понесло».

– Надо же, – удивился Денис. – Сразу узнал. А я – нет. Час просидел, думал о счастье. А потом вдруг сообразил, что кафе это в бывшем приёмном пункте посуды сделали!

– Что звонил, по делу или так, повидаться? Счастье… Явно стареем, о всяких глупостях начинаем думать. Есть тут что- нибудь туда-сюда? – Илья листал меню. – Ну и к каким неутешительным выводам пришёл ты в размышлениях о счастье?

– Просто повидаться. А так… дурь всякая в башку лезет. Человек – всё-таки скотина дикая. Вот ведь есть Вовка, есть Марина, которую я люблю по большому счёту. Да и без всякого счёта люблю. Работа есть. Не бедствую совсем. А сам думаю: счастлив я или нет? И, знаешь, какой бред меня посетил? Что по-настоящему я был счастлив только один раз! Причём в детстве. И причём именно здесь!

– В смысле?!

– Я не помню, какой это был класс. Третий, четвёртый? В «Детском мире» вдруг стали продавать индейцев. Помнишь, такие клёвые резиновые гэдээровские фигурки? Это было что-то! Айфон любой – чепуха по сравнению с индейцами! Хотелось жутко. А денег нет. И ясно, что завтра их уже не будет в магазине, расхватают. Кошмар. Понятно, что родители на такую глупость денег не дадут. Да и не очень с деньгами у нас было, ты знаешь. А нужно было много. Где-то три пятьдесят, что ли, стоил набор.

– Пожалуй, граммов сто пятьдесят вискарика я заглочу. И всё. Иначе отплыву. В дальние страны. Ну и где взял бабки? Кстати, смешно сейчас, но это прежняя месячная квартплата! – Ну да. Примерно. А я помчался по дворам, по скверам, по бульварам. Собирать бутылки. Пустылки, как тогда говорили. Двенадцать копеек – поллитровая, семнадцать – ноль семьдесят пятая. Короче, метался почти сутки, набрал штук тридцать. И вот, обвешанный авоськами, я потащился в приёмный пункт. Сначала – в Столешников, в винный. Не берут. Мол, маленький ещё – посуду сдавать. Я чуть не в слёзы. Потащил наверх, к церкви. Там закрыто. Тары нет. Как всегда. В «Минеральные воды» на Горького. Но там взяли только пару штук из-под воды. А у меня в основном водочные и винные. Отчаяние прямо. Что делать?! Представь, десятилетний пацан таскает на себе полтора ящика пустой посуды. Но индейцы, сам понимаешь! Короче, пришёл сюда. Очередь – километр, опять тары нет. Реву. Вдруг старичок, такой благообразный, подходит: мол, что ревёшь, дурашка? Рассказал. Он улыбнулся, у него ещё аккуратная седая бородка, глаза добрые, прозрачно-голубые, как сейчас помню, достал эти три пятьдесят из кармана и отдал мне. Мол, ему всё равно стоять здесь, он и мою посуду сдаст. Отдал я ему всё вместе с сетками и бегом в «Дэ-Эм». Купил индейцев! Иду вниз по Пушечной, весь свечусь! И вот до сих пор помню это чувство. Сердце и замирает в груди, и одновременно где-то поверх крыш плывёт. И люди на тебя оборачиваются и улыбаются! Вот так было. Ну а ты?

– Знаешь, Дениск… – Илья взял стакан и медленно, присматриваясь, повертел его перед носом. Солнце, попадая на остатки виски, наполняло его густо-коричневым цветом, отчего совершенно простой стакан становился тяжёлым и значимым. – Меня всегда интересовали части, осколки целого. Не целое. Например, в книгах. Недавно, к ужасу, понял, что не знаю, чем закончился роман «Идиот». То есть понимаю чем, но не знаю наверняка. А фильм даже смотреть не стал. А ведь я люблю эту книгу! Очень. И часто перечитываю куски, иногда – жадно, как с похмельной жажды, иногда – медленно, ловя кайф от сочетаний слов. Для меня это как частички жизни. А общий смысл, итог неважен. То есть важен, но он понятен. Или я просто так устроен?! Понимаешь?

Денис молча смотрел в сторону Вовки, но, услышав вопрос, кивнул. Илья тоже кивнул ему и продолжил:

– И вот ещё что. Оказывается, эту жизнь можно было прожить с кем-то. В смысле, разные её части – с разными людьми. Нет, не так. Разные люди очень хорошо подошли бы к разным эпизодам жизни. Например, с Алиной одной хорошо было бы жить лет в тридцать пять – тридцать семь в Переделкино, в своём доме. Она писала хорошую прозу, и такое литературное место ей бы было в кайф. Да и мне нравятся тамошние околописательские улочки. То есть именно в этот отрезок жизни, понимаешь? Ни раньше, ни позже. А вот с Иркой хорошо было бы жить лет в сорок на Малой Бронной. Ходить в кафе и ни фига не делать. И так можно всех моих баб по жизненным полкам рассовать. Но самое интересное в другом. Я реально мог всё это осуществить в те годы. И по деньгам, и по отношениям. Но этого не произошло. И сейчас мне уже абсолютно не нужны ни трёшка на Бронной, ни особняк в Переделкино. Просто не надо. Попытаюсь сформулировать. Определённая женщина нужна в определённый момент жизни. Возраст должен соответствовать месту и человеку.

– Умно, – усмехнулся Денис. – А счастье? Счастье-то было или как?

– Счастье… – продолжил вертеть стакан Илья. – Понимаешь, сейчас, только сейчас я понял, что за всю жизнь меня любил всего один человек. Мне было двадцать пять, ей – тоже. Удивительно, но мы родились в один день, в один год. Любил ли я её тогда? Не знаю. Но то, что она меня любила, – это точно. У неё были зелёные глаза, и однажды они превратились в голубые, когда мы целовались с ней в садике у памятника Алексею Толстому на Никитских воротах. Представляешь, какое чудо? А почему не вышло, почему я тогда на ней не женился? Наверное, мне было трудно представить, что это именно и есть тот самый человек, на всю жизнь. А вдруг что-то другое появится? И я ждал. Ждать – естественное состояние человека. Но ничего не произошло. Никто, подобный ей, тогда, в наши двадцать пять, не появился. Вот моё счастье тогда и было, это уже очевидно. Точнее, это были ворота в счастье, в которые я так и не зашёл.

Остатки виски задрожали в стакане. Илья резко допил и махнул официантке, видимо, желая заказать ещё. Потом подумал и отрицательно покачал головой подошедшей девушке. – Не попался мне тогда Николай Угодник, который сделал бы всё как до́лжно. Как тебе здесь, в приёмке посуды.

– Какой Николай Угодник?! – удивился Денис.

– Обычный. Мирликийский. Ты описал в точности, как выглядит Святой Николай Угодник на иконах. Судя по всему, он и дал тебе трёшку на индейцев.

– Да ладно тебе чушь молоть! Обычный дед.

– Ну не верь. Ладно, пошёл. А то опять нажрусь. Что-то в последнее время затягивает. Интересно, ты – про глаза голубые деда, я – про голубые глаза Риты. Может, это одни и те же глаза были, а я не понял?! Или я уже напился?!

– Я тебя провожу, – поднялся Денис.

– Не надо.

– Да я до угла. Пройтись и вернуться. Хочу на Вовку со стороны посмотреть. Не верится до сих пор, что это мой сын.

На углу Козицкого переулка друзья расстались. Илья пошёл направо, по направлению к Пушкинской. Он брёл, пошатываясь, у него развязался шнурок. Денис хотел было догнать друга, сказать, но Илья вдруг увидел это сам. Он поднял ногу на парапет у витрины Елисеевского магазина и, путаясь в пальцах, попытался завязать ботинок. Это у него не вышло, и он просто заткнул шнурки внутрь и, покачиваясь, пошёл дальше.

Он думал о том, как сейчас попадёт домой, где его встретит усталая и высохшая от жизни жена Маргарита, та самая девушка Рита, на которой он не женился в двадцать пять. Но отыскал в сорок восемь и уговорил уже совершенно чужого ему человека выйти за него замуж. И начался кошмар, от которого Илья бежал в стакан.

Денис всего это не знал и шагал назад, в шоколадное кафе. Козицкий переулок разделялся чётко пополам огромной косой тенью от громадных бахрушинских домов. У тротуара, на границе светотени, стояла красная «феррари». Спортивная, почти игрушечная. Внутри на зеркале, рядом с Георгиевской ленточкой, на тесьме с бусинками вертелась иконка.

Денис думал об Илье, о его неслучившемся счастье, о том, что всё-таки нехорошо, когда и посуда пустая, и Марина, и Вовка соединились у него в голове вместе.

Взгляд его задумчиво поднимался по водосточным трубам всё выше и выше, наконец под самой крышей вспугнул голубей. И они, недовольно фырча, устремились в узкую щель московского неба.

У входа в кафе, переминаясь с ноги на ногу, его уже ждал Вовка. Рядом стояла молоденькая, чуть полноватая девушка в белом фартуке с оборками под декаданс и держала в руках завязанный розовой ленточкой прозрачный пакет с бурой массой внутри. На пакете скотчем была приклеена бумажка «Счастливый бегемот».

Вот такой рассказик. Но кафе на месте приёмки посуды уже тоже нет. Быстро всё стало меняться. Увы.

Продолжаем…

Глава первая
Улица Горького – Тверская. От Пушкина до Юрия Долгорукого… Окрестности

Люблю я Козицкий. Если спускаться вниз от улицы Горького (Тверской), то в самом конце слева, на пересечении с Пушкинской улицей (Большой Дмитровкой), стоит примечательный дом. Стоит он на месте разрушенного в 1934 году храма.

Но тем не менее дом выдающийся. Он странный. В хорошем смысле странный. Смесь конструктивизма и классицизма.

Я часто вспоминаю слова Эдуарда Лимонова о том, что сталинская архитектура – это наш Древний Рим. В ней есть и массивность, добротность архитектуры того периода, и одновременно лёгкость и воздушность. Удивительный, огромный, совершенно античный балкон с колоннами наверху. Он считался глухим, но Вика Волкова, одноклассница моя, рассказывала, что можно пройти тайными тропами на этот волшебный балкон. Красивая была Вика.

А внизу до нашествия кабаков на Москву, которые завоевали и принудили к сожительству весь центр столицы, была известная парикмахерская. Лет семьдесят была.

Помню Викину квартиру с окнами на переулок и Пушкинскую улицу. Бабушка Вики, которая и получила чудесную квартиру в доме-башне, была непроста. Её звали Мария Ивановна Виноградова, известнейшая в тридцатые годы ткачиха, передовик стахановского движения в ткацкой промышленности.

Вместе со сменщицей и однофамилицей Дусей Виноградовой она умудрялась работать сначала на 20, потом на 70, затем на 140 и в конце на 240 ткацких станках. Было такое соревнование трудовое, которое распространилось по всей стране.

Такое сейчас трудно вообразить, но тогда топовыми новостями на радио, в прессе, просто в людских разговорах были рекорды двух скромных ткачих. И девушки, в том числе и Мария, были настоящими народными героями. Собирательный образ Марии и Дуси Виноградовых воплотила великая Любовь Орлова в фильме «Светлый путь» 1940 года.

Кстати, именно в этом фильме режиссёра Григория Александрова впервые прозвучала грандиозная песня «Марш энтузиастов», написанная композитором Исааком Дунаевским на слова поэта Анатолия Д’Актиля (псевдоним Анатолия Адольфовича Френкеля). В финале её поёт именно Любовь Орлова.

В буднях великих строек,
В весёлом грохоте, в огнях и звонах,
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна учёных!
Ты по степи, ты по лесу,
Ты к тропикам, ты к полюсу
Легла родимая, необозримая,
Несокрушимая моя!

Припев:
Нам нет преград
Ни в море, ни на суше,
Нам не страшны
Ни льды, ни облака.
Пламя души своей,
Знамя страны своей
Мы пронесём
Через миры и века!

Нам ли стоять на месте!
В своих дерзаниях всегда мы правы.
Труд наш есть дело чести,
Есть дело доблести и подвиг славы.
К станку ли ты склоняешься,
В скалу ли ты врубаешься —
Мечта прекрасная, ещё неясная,
Уже зовёт тебя вперёд.

Припев.
Создан наш мир на славу, За годы сделаны дела столетий.
Счастье берём по праву,
И жарко любим, и поём, как дети.
И звёзды наши алые
Сверкают небывалые
Над всеми странами, над океанами
Осуществлённою мечтой.

Припев.

Именем Марии Ивановны Виноградовой названы улицы в разных городах и пароходы. Четыре ордена Ленина, Герой Социалистического Труда, депутат. Я её помню плохо. А Вика Волкова, её внучка и моя одноклассница, повторю, была очень красивая. Потом она училась со мной в инязе, на год старше. Потому что я с первого раза не поступил в МГПИЯ.

Там же жил артист Евгений Александрович Моргунов. Знаменитый Бывалый из легендарной «Операции “Ы”» Леонида Иовича Гайдая. В артисты он попал благодаря письму к Сталину, в котором рассказал, что очень хочет стать артистом, но его не берут в театральное училище. После письма его сразу взяли в мастерскую Таирова, а затем и во ВГИК.

Его сын Антон учился в нашей школе, лет на пять младше. Был шустрым мальчиком, поэтому папу часто вызывали в школу. Папа приезжал на старом «уазике», который называли «козлом». Маленький, неудобный. Сценку, как оттуда вылезал огромный, ростом за метр восемьдесят, Евгений Александрович, надо описывать отдельно.

Она достойна лучших фильмов Гайдая. В несколько приёмов, кряхтя и сопя. Кстати, непонятно, почему он приезжал на машине?! От дома до школы пять минут пешком. Ну семь. Это максимум.

Ну а далее разворачивалось продолжение спектакля. Точная копия «Операции “Ы”». Когда Бывалый перед ограблением склада боксирует грушу. И, запыхавшись, протирает лысину платком.

Тут было то же самое. Огромный понурый Моргунов, рядом – опустивший голову Моргунов-младший, а учительница отчитывает и старшего, и младшего. Евгений Александрович волнуется, лысина потеет, он вздыхает, достаёт платок, по-моему, даже красный, как в кино, и грустно вытирает пот. А мы все, хихикая, смотрим на спектакль из-за угла!

Козицкий упирается в Пушкинскую улицу, и там прямо напротив – интереснейший дом № 32. В нём с самого начала XX века, с 1903 года, через все революции, войны, около ста лет, был мебельный магазин, построенный торговцем Рафаилом Левинсоном по проекту А. Э. Эрихсона (в сотрудничестве с И. А. Германом). И в моём детстве он тоже был, соответственно.

И кафешка, которая находилась в левом крыле огромного дома, тоже называлась в народе мебельно – «Деревяшка». О кафе чуть позже расскажу. Понятно, что Левинсон купил землю под шикарный дом у владельцев усадьбы. Не устаю повторять, что центр Москвы – это усадьбы царские, боярские, дворянские. И в моём детстве остатки прежней роскоши можно было увидеть повсеместно. Где флигелёк, где старинный сад, вдруг, как бы ниоткуда, либо въездные ворота, не ведущие никуда.

Так вот эта земля на Большой Дмитровке – часть усадьбы княгини Елизаветы Голицыной. Потом, со временем, барскую усадьбу начали продавать, пилить, сдавать в аренду. В конце двевятнадцатого века здесь заработал Московский шахматный кружок. И во дворе дома по Большой Дмитровке, 32, в остатках голицынского дома, с 7 ноября 1896 года по 11 января 1897-го проходил матч-реванш на первенство мира между немцем Эмануэлем Ласкером (в зелёных носках; почему – читайте дальше!) и австрийцем Вильгельмом Стейницем.

Надо сказать о роли шахмат в прежнее время. Это сейчас шахматы для большинства молодых людей – ни о чём. А с конца двевятнадцатого века до восьмидесятых годов двадцатого люди буквально боготворили шахматных чемпионов. Они считались лучшими людьми и страны, и человечества, интеллектуальным цветом нации.

Имена Александра Алехина, Хосе Рауля Капабланки, Михаила Ботвинника, Эмануила Ласкера, Тиграна Петросяна, Роберта Фишера, Виктора Корчного, Анатолия Карпова знали точно так же, как сейчас знают Илона Маска, Марка Цукерберга, Билла Гейтса… Но эти деятели – по сути, талантливые менеджеры.

А шахматисты – реально гении в своём особом мире. Шахматы позиционировались как показатель интеллектуальной мощи страны. И вопросы шахмат решались на уровне глав государств.

Высоцкий пел известную песенку про матч Бобби Фишера и советские шахматы, «Честь шахматной короны»:

Я кричал: «Вы что там, обалдели?
Уронили шахматный престиж!»
Мне сказали в нашем спортотделе:
«Ага, прекрасно – ты и защитишь!
Но учти, что Фишер очень ярок,
Даже спит с доскою – сила в ём,
Он играет чисто, без помарок…»
Ничего, я тоже не подарок,
У меня в запасе – ход конём…

Я ещё вспомнил песенку шуточную прекрасного барда Леонида Сергеева, которую он исполнял на разные голоса, о матче Анатолия Карпова с Корчным. Матч был действительно главным политическим событием того времени, потому что бывший советский гроссмейстер Виктор Корчной, сбежавший на Запад, встретился в финале матча за звание чемпиона мира с советским гроссмейстером Анатолием Карповым.

Опера «Шахматы»

Действующие лица и их исполнители:

Анатолий Карпов – лирический тенор

Михаил Таль, секундант – баритон

Претендент – драматический баритон

Госпожа Лееверик, начальник команды Корчного – меццо-сопрано

Вася Алексеев – бас-профундо

Голос по телетайпу – ещё профундее

Пролог

Вот, справа, он – кумир всего народа,
Пьёт лишь кефир в ответственный момент!
Вот, слева, он – без племени, без рода,
С презрительным названьем «претендент».

Карпов перед матчем (волнуясь)

Я должен, я могу, я выиграть желаю.
Я слово дал в Москве, что буду до конца.
А если, боже мой, я часом проиграю —
О боже, страхи прочь… Плесни в кефир винца!

Таль (успокаивая)

Возьми себя в руки, мой мальчик!
Весь БАМ за тебя и КамАЗ,
Анадырь, Алатырь и Нальчик,
Находка, Тайшет и весь Кузбасс!

Претендент перед матчем (самоуверенно)

Каков щенец! Он думает, что мастер!
Да я его без лишних громких фраз!
Ведь он, ей-бог, кровать мочил от счастья,
Что Бобби отказался в прошлый раз!

Госпожа Лееверик (успокаивающе)

Виктор, недооценивать не нужно.
Я знаю, что на матче будет жарко.
И, чтобы нам не сесть случайно в лужу,
Я выписала всю «Ананду Маргу».

Гроссмейстер Филип, судья соревнований

Джентльмены, поприветствуйте друг друга,
И тогда запустим жребий мы по кругу.

Карпов (волнуясь)

Руки не дам, не дам руки!

Претендент

Ах ты, поскрёбыш! Я ж тебя
Со сцены выкину в тычки!

Карпов

Судья, вы слышали, судья?

Таль (успокаивающе)

Успокойся, мальчик мой,
Он тебя побьёт едва ли.

Алексеев Вася (в зале)

Успокойся, дорогой.
Я тебе говорю: успокойся, дорогой!

Претендент (стушевавшись, отхлёбывает кефир из стакана чемпиона в явно провокационных целях)

Протест! Протест! В кефире запах спирта!
Протест! Протест! Скорей сюда эксперта!

Вася Алексеев (из зала, добродушно)

Я тебя, зараза-диссидент,
Заэкспертизирую в момент!
Тот, кто Толю пальцем тронет,
Будет здесь и захоронен,
Это говорю вам я!

Претендент

Судья, вы слышали, судья?

Тропическая ночь над Багио. Номер чемпиона мира.

Карпов (волнуясь)

Уж полночь минула, спасения не вижу.
Ах, этот слон, ах, сволочь, на эф-семь!
Ах, целый день сверлил глазами рыжий,
А голова тяжёлая совсем!

Таль (успокаивающе)

Усни, мой милый мальчик,
Ты выдохся совсем,
И вынь из носа пальчик!..

(В сторону)

Готовьте ЭВМ!

ЗВМ (просчитав варианты)

Спасенья нет!

(подумав):

И привет!
На БАМе, КамАЗе, в Анадыре, Алатыре, в Нальчике,
в Находке, Тайшете и Кузбассе:
Уже пять-пять!
Ить твою мать!

Ночь перед финальной партией. Коттедж претендента.

Радостный хор диссидентов

А завтра будет чемпионом
Виктор Львович дорогой!
А Витя, Витя, Витя,
А Витя, Витя, Витя
Завтра будет чемпионом
Виктор Львович дорогой!

Претендент (самоуверенно)

Я завтра сделаю свой самый сильный ход:
Отдам ферзя за пешку в миттельшпиле.
Он будет долго думать: или – или —
И попадёт в отчаянный цейтнот.

Хор диссидентов

Ура-а-а!

В это время Вася Алексеев на улице (добродушно)

Ну что ж ты на меня, глупыш, с базукой?
Вот видишь, я вяжу её узлом.
А ты, глупыш, умри хотя б без звука.
Ну, вроде все пятнадцать за углом.
Ох и хилая команда
Эта самая «Ананда».
Завтра утром подберут!
Чтой-то я сегодня крут…

Финальная партия. Дебют.

Претендент (самоуверенно)

Е-два на е-четыре!
Сейчас ты будешь бит!

Карпов

Конь на эф-шесть!
Как смотрит этот рыжий…

Претендент

Слон на це-пять, плевал я на гамбит!

Карпов

Е-семь – е-пять, пора бы смазать лыжи…

Миттельшпиль.

Карпов (волнуясь)

Я в длинную хочу рокироваться…

Претендент (самоуверенно)

Тебе, щенец, пора бы уж сдаваться!
На, получай!

Ставит ферзя под бой.

Карпов

Ой!

Эндшпиль.

Карпов (думает десятый час)

Под бой поставил он ферзя,
А может, брать его нельзя?
Кто мне подскажет, кто поможет?
Один мой ум решить не может.

Остаётся десять секунд до падения флажка.

Голос по телетайпу

Политбюро решило: надо взять!

Карпов

Беру, беру!

Претендент

Ой, я умру!..

Хор диссидентов

Ить твою мать!
Ить твою мать!

Так что и матч Эмануила Ласкера и Вильгельма Стейница на Большой Дмитровке, во дворе дома 32, был грандиозным событием того времени. Сильно перестроенный дом княгини Голицыной можно было увидеть, зайдя в подворотню, слева от кафе. Сейчас всё очень быстро исчезает, не знаю, цел ли.

Отголоски того матча да и вообще показатель сверхпопулярности шахмат в двадцатые годы двадцатого века в СССР видны по роману «Двенадцать стульев» 1927 года Ильи Ильфа и Евгения Петрова.

Где Остап Бендер разводит на деньги шахматный кружок в захолустных Васюках, рисуя им перспективы создания в Нью-Васюках шахматной столицы мира. И какие гости могут прибыть в новый цветущий город Нью-Васюки. Одноглазого васюкинского шахматиста в фильме Гайдая феерически сыграл Савелий Крамаров.

«Вдруг на горизонте была усмотрена чёрная точка. Она быстро приближалась и росла, превратившись в большой изумрудный парашют. Как большая редька, висел на парашютном кольце человек с чемоданчиком.

– Это он! – закричал одноглазый. – Ура! Ура! Ура! Я узнаю великого философа-шахматиста, доктора Ласкера. Только он один во всём мире носит такие зелёные носочки.

Хосе Рауль Капабланка-и-Граупера снова поморщился. Ласкеру проворно подставили мраморную лестницу, и бодрый экс-чемпион, сдувая с левого рукава пылинку, севшую на него во время полёта над Силезией, упал в объятия одноглазого. Одноглазый взял Ласкера за талию, подвёл его к чемпиону и сказал:

– Помиритесь! Прошу вас от имени широких васюкинских масс! Помиритесь!

Хосе Рауль шумно вздохнул и, потрясая руку старого ветерана, сказал:

– Я всегда преклонялся перед вашей идеей перевода слона в испанской партии с b5 на c4.

– Ура! – воскликнул одноглазый. – Просто и убедительно, в стиле чемпиона!»

Так что, были ли зелёные носки у гроссмейстера Ласкера или нет, на совести Ильфа и Петрова! Хотя, может, он их и носил в действительности, всяко бывает. Но вернёмся к кафе. К «Деревяшке». Оно было довольно примечательным. Кстати, народное название могло появиться не только из-за близости к легендарному мебельному, но и из-за облицовки стен внутри деревянными панелями.

Перед входом в зал был довольно большой вестибюль с гардеробом. Вроде как у солидных ресторанов. Но на самом деле это была обычная в советской Москве смесь столовой с кафе. Но, в отличие от рядового общепита там: а) был швейцар-гардеробщик и б) оно работало до двенадцати вечера или даже дольше. Поэтому его иногда называли таксистским: мол, для водителей такси, которые могли здесь перекусить.

Хотя справедливости ради надо сказать, что на Пушкинской улице (Большой Дмитровке) было ещё одно таксистское кафе, «Зелёный огонёк». Тоже работавшее за полночь. Таких заведений, открытых по ночам, в семидесятых-восьмидесятых годах было очень мало.

Справа от входа стояла барная стойка со стандартными пустыми бутылками из-под дорогих иностранных виски. И, как всегда в тогдашних барах, сигареты «Ява-100». То есть стомиллиметровые, длинные. Их почему-то в те годы никто не брал. Посередине, ближе к задней стенке, был длинный прилавок, столовский, у которого набираешь еду и двигаешь поднос к кассе. Всё это хозяйство отделял от зала ажурный с железными прибамбасами заборчик. Так что было вполне прилично.

Наливали там вина, коньяки, шампанское. Но только когда закончит работать вариант столовой. Часа в четыре дня.

Описываю подробно потому, что таких мест в Москве не сохранилось. А раньше они были везде. Да, нечто похожее, без подносов, но с настоящей барной стойкой из конца семидесятых (не пластиковый дизайн современный) сейчас я видел только в кафе «Пальмира», совсем неподалёку. За углом от бывшего кинотеатра «Россия», в Путинковском проезде. Там, где сбоку была булочная. Давным-давно… Я там бываю. Его держат очень доброжелательные сирийцы, давно уже обрусевшие. И дети их говорят по-русски как мы с вами.

Вот там есть атмосфера, ностальгия по… настоящему, что уж там. Сейчас почти нет реальности. Вдруг подумал, что современный дизайн – это как раз уход от подлинного. Вариант лицемерия. Ну да ладно.

Вернёмся в «Деревяшку». Однажды – наверное, это было в самом начале девяностых – мне позвонил институтский друг Андрей Миролюбов. С подкупающим новизной предложением: «А не выпить ли нам зелья какого благородного?!» Я сказал волшебное и многофункциональное слово «отнюдь» и пополз надевать штаны. Учтите, никаких мобильных тогда не было. Просто не было в природе. Ни у нас, ни на Западе. Спокойно общались, встречались, легко находили друг друга. Всегда.

Надо признаться, чего уж там, я тирлимбомбойкал большую часть своей жизни. В каком месте ставить ударение в слове «большую», решайте сами. Но факт.

Короче говоря, Миролюбов закупил того-сего, у него были деньги, по факту он высококлассный переводчик, и я примчался в «Деревяшку». Она работала ещё как столовка, был день- деньской. Мы даже взяли чего-то закусить. Что пили, не помню. Времена уже были стрёмные, не до эстетства. Наверное, портвейн. Или водовку. Всё было прекрасно. Потом появился Лёня, наш друг, ныне драматург, в те годы дворник и студент Литературного института.

Было весело и хорошо. Но выпивка заканчивалась, денег больше не было. Начали грустить. Вдруг… Всё самое интересное всегда, во все времена происходит только вдруг. Я это уже точно знаю.

Ну и сейчас вдруг перед нашим столиком материализовались два шкафа. Огромные мужики. Но с хорошими лицами. Этакие добрые медведи из советских мультиков.

– Мужики, мы не рассчитали и взяли слишком много водки. Нам столько не выпить. Вы не поможете?

Мы, конечно, обалдели. При тогдашнем серьёзном опыте общения с алкогольными напитками я ни до, ни после таких предложений не встречал.

Короче, шумную толпою мы пересели за их столик. И началось… Медведи забыли о том, что в них только что не лезло. В магазин бегали ещё раза три. Часам к пяти они вдруг вспомнили, что вечером у кого-то из них спектакль! Один из этих мужиков работал звукорежиссёром в Театре на Таганке. «Работа есть работа», – твёрдо сказал кто-то из нас. И решили ехать в театр все вместе. Чтобы помочь дружественным медведям в нелёгком труде. Друзей же не бросают.

Такси в те годы практически не было в Москве. Прекрасная советская система государственных таксопарков была развалена, продана и пропита. Везде ездили частники на убитых машинах. Причём убитых в полном смысле слова. Однажды, помню, в те годы поймал какой-то «жигуль». Сел на переднее сиденье, поехали, я протянул ноги и чуть не зацепил ботинком нёсшийся подо мной асфальт! Дно прогнило напрочь! Дыра!

– Ничего, – спокойно сказал водила. – Доедем…

Но это к слову. В Театр на Таганке мы тоже поехали на частнике. Уже подъезжая, вспомнили, что всё кончилось. И надо бы ещё взять с собой. В театр же едем, там тоже люди. Они тоже хотят счастья и радости.

У Яузского моста тормознули машину, приказали ждать. Там был справа от колокольни, почти на углу с набережной, винный. Затарились и уже спокойно, в полной невменяемости отправились на встречу с прекрасным.

В тот день давали «Чайку». Премьера. Тригорина играл Николай Губенко. Остальных не помню. Точнее, не так. Из остальных помню только Аллу Демидову. Но была ли она?! Но об этом – чуть позже.

Как мы пробрались внутрь театра в таком виде, история умалчивает. Каморка звукооператоров и, по-моему, по свету тоже располагались под самым потолком, над зрительным залом.

Доползли до этой операторской. Там большое окно в сторону сцены и балкончик рядом. Продолжили на пульте, где рулят звуком. Дальше я вышел из будки освежиться. Сел на балкончике. Пытаюсь понять, что на сцене происходит и зачем. А там всё нормально, спектакль идёт, люди в шмотках прежних годов ходят по сцене, что-то говорят. Наши ребята – профессионалы же, в любом состоянии включат что надо.

Тут ко мне на балкон вышел Лёня, ему надоело сидеть в будке за стеклом. И он решил ближе прикоснуться к прекрасному. Да, он с собой ещё что-то вынес. Короче, наливаем, смотрим. Вдруг Лёня говорит:

– А я же роль Треплева знаю! Я в Ивановском театре когда-то играл.

Я киваю, мол, рад за него, сам-то до таких высот, как роль Треплева наизусть, не дошёл. Пока.

Тут Лёня резко встаёт, я спинным мозгом почуял: что-то сейчас будет…

1 Тошнота (фр.).

2 Mavic – квадрокоптер. – Здесь и далее прим. ред.

3 «Камикадзе» – квадрокоптер.

4 Радиоэлектронная борьба.

5 Сэмпай, семпай (яп.: 先輩 – senpai – товарищ, стоящий впереди) – любой человек, который занимается тем же делом дольше, имеет больше опыта в определённой области.

6 «Мы проскочили этот участок на изжоге», – комментарий Арсена Павлова (позывной Моторола) о поездке под миномётным обстрелом.

Продолжить чтение

Традиции & Авангард. №1 (24) 2025

От редактора

Из разговораСтихиАндрей Полонский

Из разговора(стихи октября 2024 – февраля 2025 года)

Рождественское

Тёмное стихотворение

На смерть ДТ

Спиной вперёдРассказСветлана Блохина

Нижняя подсветка ВКЛПовесть в рассказахВладимир (Володя) Злобин

Подборка стиховСтихиАнна Ревякина

«А знаешь, я, привыкшая молчать…»

«Злится Людка на мужа, «беспокойного кобеля»…»

«я люблю тебя это мышца систола и диастола…»

«Разлука – для того, чтоб стать сильней…»

«Вот бы Кальмиус наш переплыть амфибрахием…»

«Говорят, через месяц война – привычка…»

«Когда я была молода и война была молода…»

«Думал ли ты, что сердце твоё – кристалл……»

«Уже утро, а я к тебе всё ещё без стиха……»

Дедушке, Михаилу Семёновичу Ревякину,Прошедшему две войны и заставшему третью…

«Нет никаких «сильней» или «слабей»…»

Матвею Раздельному

«Канатоходство – с ночи до утра…»

«грязь январская…»

Саше

«Кто умирал, тот знает наперёд…»

«Любовь – сфумато на полотнах Леонардо…»

Московская МоскваГлавы из книгиВладимир Казаков

Предисловие

Глава перваяУлица Горького – Тверская. От Пушкина до Юрия Долгорукого

К моему перстню

Глава перваяУлица Горького – Тверская. От Пушкина до Юрия Долгорукого… Окрестности

Опера «Шахматы»

Пролог

Из разговора
Стихи
Андрей Полонский

Из разговора
(стихи октября 2024 – февраля 2025 года)

Спиной вперёд
Рассказ
Светлана Блохина

Нижняя подсветка ВКЛ
Повесть в рассказах
Владимир (Володя) Злобин

Подборка стихов
Стихи
Анна Ревякина

Дедушке, Михаилу Семёновичу Ревякину,
Прошедшему две войны и заставшему третью…

Московская Москва
Главы из книги
Владимир Казаков

Глава первая
Улица Горького – Тверская. От Пушкина до Юрия Долгорукого

Глава первая
Улица Горького – Тверская. От Пушкина до Юрия Долгорукого… Окрестности