Синяя Луна

Комната 317

Катя сидела на жестком сиденье автобуса, глядя в запотевшее окно. За стеклом мелькали голые ветви деревьев, покрытые инеем, а дорога, петляя между холмами, вела к санаторию «Заря». Врач посоветовал это место после её нервного срыва – «тишина, свежий воздух, восстановление». Катя сжимала в руках потрепанную сумку, чувствуя, как внутри неё всё ещё дрожит что-то хрупкое, готовое развалиться от малейшего толчка.

Санаторий встретил её тишиной. Здание, выстроенное в советском стиле – массивное, с колоннами и облупившейся штукатуркой, – выглядело так, будто время здесь остановилось. В холле пахло старым деревом и чем-то сладковатым, как застарелая карамель. Администратор, пожилая женщина с неподвижным лицом, вручила Кате ключ от комнаты 317. «Третий этаж, направо по коридору», – сказала она, не глядя в глаза.

Катя поднялась по скрипучей лестнице. Коридоры были длинными, с выцветшими обоями и тусклыми лампами, гудящими, как насекомые. Дверь с табличкой «317» выглядела новее остальных, словно её только что покрасили. Внутри – кровать с металлической сеткой, стол, зеркало над раковиной и окно с видом на заснеженный лес. Всё слишком чистое, слишком идеальное. Катя попыталась найти план этажа на стене, но комнаты 317 на нём не было.

Первые дни прошли спокойно. Катя ходила на процедуры, ела пресную кашу в столовой, слушала, как другие гости – в основном пожилые – жалуются на здоровье. Но что-то было не так. Часы в её комнате отставали. Она замечала это, когда возвращалась с ужина: стрелки показывали то же время, что и утром. Еда, которую она оставляла на столе, не портилась – даже хлеб оставался мягким через два дня. А ещё она не могла вспомнить, что делала ночью. Засыпала – и проваливалась в пустоту, как будто кто-то стирал её воспоминания.

На третий день она заметила зеркало. В нём отражалась её комната, но иногда – уголком глаза – Катя видела другую обстановку: старый шкаф, которого не было, или занавески с цветочным узором вместо её серых штор. Она пыталась заговорить с соседями, но те уклончиво отвечали: «Тут давно никто не жил в 317-й». Один старик, сидящий в холле с газетой, пробормотал: «Не задерживайся там после заката», – и тут же замолчал, словно пожалел о сказанном.

На четвёртую ночь Катя нашла дневник. Он лежал под кроватью, в пыльной щели, куда она случайно уронила расчёску. Потрёпанный, с пожелтевшими страницами, он был исписан неровным почерком. Первая запись гласила: «Если ты это читаешь – ты уже здесь. Не засыпай после полуночи, иначе ОНИ придут». Дальше страницы были пустыми, кроме последней: «Я забыла, зачем я здесь. И теперь я – часть этого».

Катя почувствовала, как холод пробежал по спине. Она посмотрела на часы – 23:40. Сердце заколотилось. Она решила не спать. Села на кровать, вцепившись в дневник, и стала ждать. Ровно в полночь свет в комнате мигнул. Из коридора донёсся звук – тихий, но отчётливый, как будто кто-то скрёбся в дверь. Потом – крики. Они доносились из всех номеров сразу: приглушённые, надрывные, полные ужаса. Катя вскочила, распахнула дверь и выбежала в коридор.

Там было пусто. Коридор тянулся бесконечно, лампы мигали, отбрасывая тени на стены. Крик продолжался, но ни одна дверь не открылась. Никто не вышел. Катя постучала в соседнюю комнату – тишина. Она толкнула дверь – заперто. Крики становились громче, но теперь они звучали не из комнат, а из её собственной головы.

Вернувшись в 317-ю, она заметила, что зеркало изменилось. В нём отражалась не её комната, а больничная палата: белые стены, капельница, кровать с ремнями. На кровати лежала она сама – бледная, с закрытыми глазами, подключённая к аппаратам. Катя закричала, но звук утонул в тишине. Она отвернулась от зеркала, но образ остался в её сознании, словно выжженный.

Дни слились в одно. Катя перестала различать утро и ночь. Она пыталась не спать после полуночи, но усталость брала своё. Каждую ночь она видела сны – или это были не сны? – где она бродила по санаторию, но он был другим: стены текли, как воск, а лица гостей превращались в маски без глаз. Дневник лежал на столе, и в нём появлялись новые записи, хотя Катя клялась, что не писала их. «Ты забыла. Ты всегда забываешь», – гласила одна из них.

Она начала понимать. Санаторий не был реальным. Это была ловушка её разума, место, где она застряла после… чего? Она пыталась вспомнить. Обрывки приходили в голове: боль, таблетки, ванна, кровь. Попытка суицида. Она не умерла, но и не жила. Она была в коме, а комната 317 – это граница, где её сознание решало, вернуться или сдаться.

Катя начала бороться. Она писала в дневнике: «Я хочу жить. Я должна вспомнить». Она повторяла это, как мантру, сидя перед зеркалом, где её отражение иногда шептало: «Останься». Она перестала ходить на процедуры, перестала говорить с гостями, которые, как она теперь понимала, были лишь тенями её страхов. Они не выходили из комнат после заката, потому что были заперты в своих собственных циклах – бесконечных повторах их боли.

Однажды ночью, когда крики снова заполнили коридор, Катя решилась. Она вышла из комнаты и пошла к лестнице, ведущей вниз. Но лестница не заканчивалась. Она спускалась, спускалась, пока не оказалась в холле, который был точной копией её комнаты 317. Зеркало висело на стене, и в нём она увидела себя – не ту, что лежала в коме, а ту, что стояла здесь, с дневником в руках. Отражение улыбнулось и сказало: «Ты вспомнила».

Катя закрыла глаза. Она вспомнила всё: боль, одиночество, момент, когда она решила, что жизнь не стоит того. Но теперь она хотела вернуться. Она открыла глаза – и оказалась в больничной палате. Трубки, мониторы, запах антисептика. Она слышала голоса врачей, но не могла пошевелиться. Её тело было тяжёлым, но разум – ясным. Она боролась.

Прошёл месяц. Катя открыла глаза в той же палате. Врачи говорили, что её случай – чудо. Она медленно восстанавливалась, училась заново ходить, говорить. Но иногда, засыпая, она видела комнату 317. Зеркало. Дневник. И голос, шепчущий: «Ты всё ещё здесь».

Была ли она свободна? Или санаторий всё ещё ждал её, спрятанный в уголке разума? Катя не знала. Но каждый день она повторяла себе: «Я выбралась. Я жива». И надеялась, что это правда.

Шепчущая трясина

Егор стоял на обочине, где грунтовка, размытая дождями, упиралась в деревню Сосновка. В рюкзаке позвякивали стеклянные пробирки, а в голове крутились латинские названия: Sphagnum cuspidatum, Drosera rotundifolia – болотные растения, которые он приехал изучать. Карелия встретила его сыростью, запахом прелой хвои и тишиной, такой густой, что казалось, она давит на уши. Деревня была крохотной: несколько изб с потемневшими от времени брёвнами, колодец с журавлём, да вороны, каркающие с крыш. Местные смотрели на Егора, как на чужака, чьё появление нарушило их хрупкий покой. Глаза их были холодными, будто вырезанными из льда.

Старуха Матрёна, у которой он снял комнату, встретила его у порога. Её лицо, изрезанное морщинами, напоминало кору старого дуба. «На трясину не ходи, парень, – сказала она, протягивая ключ. – Особенно ночью. Она говорит». Егор усмехнулся. Он был учёным, биологом с дипломом, верил в факты, а не в деревенские байки. Но всё же спросил: «Что значит – говорит?» Матрёна только перекрестилась, пробормотав: «Невеста там. Зовёт». Её взгляд скользнул куда-то за его плечо, в сторону болота, и Егор почувствовал, как по спине пробежал холод.

Болото начиналось в километре от деревни, за стеной кривых сосен. Днём оно выглядело почти мирно: кочки, поросшие осокой, мутные лужи, где отражалось серое небо, и редкие пятна мха, ради которого он сюда и приехал. Егор расставил метки, взял пробы, записал данные в блокнот. Но уже на второй день что-то пошло не так. Камыши, которые он пометил красной лентой, выросли за ночь на полметра, хотя такого не бывает. Вода в одном из озерц, ещё вчера прозрачная, стала чёрной, как смола, и пахла не сыростью, а чем-то сладковато-тухлым, как разлагающийся цветок. А ещё – шёпот. Сначала Егор принял его за ветер, шелестящий в тростнике, но звуки складывались в слова. «Е-го-ор…» – тянуло из глубины болота, мягко, но настойчиво. Он встряхнул головой, списав это на усталость.

На третий день он нашёл тушу. Лиса лежала на кочке, наполовину погружённая в воду. Её шерсть слиплась, глаза помутнели. Егор наклонился, чтобы рассмотреть, и замер: в пасти зверя блестели человеческие зубы – ровные, белые, как у ребёнка. Он достал телефон, чтобы сфотографировать, но экран мигнул, и снимок исчез, будто его никогда не было. В тот вечер он записал в блокноте: «Трясина живая. Она смотрит. Она знает моё имя». Перечитав, он зачеркнул слова, но рука дрожала. Усталость, сказал он себе. Или одиночество. Или болотные газы.

Вечером он зашёл в местный клуб – покосившийся сарай, где собирались старики. Они пили самогон и играли в карты, но замолкали, когда Егор входил. Один из них, Пётр, с глазами, выцветшими, как старая фотография, заговорил после третьего стакана. «Болотная невеста, – сказал он, затягиваясь самокруткой. – Сто лет назад утопла девка, Анна. Жених её, Иван, бросил перед свадьбой. Она не вынесла, кинулась в трясину. Теперь зовёт тех, кто слаб духом. Тех, кто слушает». Егор спросил, где можно узнать больше. Пётр кивнул на заброшенную избу у околицы: «Там её вещи. Но не суйся, парень. Трясина не любит чужаков».

Егор не послушал. Ночью, под светом фонарика, он пробрался в избу. Внутри пахло плесенью и сыростью. Половицы скрипели, как живые. Под одной из них он нашёл жестяную коробку, покрытую ржавчиной. Внутри – письма, пожелтевшие, но ещё читаемые. Иван, жених Анны, писал: «Ты в моих мыслях, как болото – тянет, не отпускает. Я слышу твой голос, он зовёт меня. Я иду, хоть знаю, что не вернусь». Егор перечитал строки и почувствовал, как сердце сжалось. Эти слова были почти точной копией его собственных записей: «Трясина тянет. Я должен понять». Он захлопнул коробку, но шёпот в голове стал громче, обволакивающим, как туман: «Иди… иди ко мне…»

Дни начали сливаться. Егор терял счёт времени. Утром он находил свои метки на кочках перемещёнными, будто кто-то играл с ним. Вода в болоте булькала, как живая, и однажды он увидел, как из неё поднялась рука – тонкая, белая, с длинными, почти прозрачными пальцами. Она поманила его и исчезла. Егор начал бояться засыпать. В его снах трясина была не просто местом – она дышала, шептала, смотрела. Он видел девушку в белом платье, стоящую на воде. Её лицо было скрыто мокрыми волосами, но голос звучал ясно: «Ты мой. Ты всегда был мой».

Он пытался сопротивляться. Записывал в блокноте: «Это галлюцинации. Метан. Недосып». Но слова не помогали. Трясина менялась быстрее. Кочки зарастали мхом за часы, а камыши шевелились, как живые, даже без ветра. Однажды он нашёл в воде свою метку – красную ленту, аккуратно завязанную в петлю, словно кто-то оставил её специально. В тот же день Матрёна, заметив его бледность, сунула ему в руки иконку: «Держи при себе. И не ходи туда ночью». Егор кивнул, но иконку оставил на столе.

Обсессия росла. Он должен был понять, что происходит. Докопаться до истины. Это было не просто болото – оно знало его, читало его мысли, вплетало их в свои шёпоты. Он начал говорить с трясиной, шептать в ответ: «Кто ты? Чего ты хочешь?» Ответ приходил не словами, а чувством – тёплым, удушающим, как объятие.

В последнюю ночь он не выдержал. Взял фонарь, нож, блокнот и пошёл к трясине. Луна висела низко, её свет отражался в чёрной воде, как в зеркале. Шёпот теперь был повсюду, он плёл мелодию, сладкую и ядовитую: «Егор… останься… ты мой…» Он шагнул на кочку, потом на другую. Земля под ногами не затягивала – она обнимала, мягко, как перина. Фонарь мигнул и погас. В темноте он увидел её – девушку в белом платье, стоящую на воде. Её волосы шевелились, как тростник, а голос звучал внутри его черепа: «Ты пришёл». Егор шагнул вперёд, и трясина сомкнулась над ним – не грязь, а что-то живое, тёплое, пульсирующее, как сердце.

Через месяц в Сосновку приехал ботаник Сергей. Он искал Егора, который пропал без следа. Палатка стояла на краю болота, пустая, но внутри всё было мокрым, будто её залили водой. На столе лежал блокнот, исписанный одной фразой: «Она ждёт. Она всегда ждёт». Сергей осмотрел трясину. Камыши шевелились без ветра, а вода казалась слишком чёрной, слишком живой. За спиной он услышал шёпот: «Сер-гей…» Он обернулся. Никого. Только болото смотрело на него тысячами невидимых глаз, и где-то в глубине, под водой, мелькнула белая тень.

Последняя кассета

Илья толкнул стеклянную дверь комиссионки, и колокольчик над входом звякнул, как в старом фильме. Внутри пахло пылью, старыми книгами и чем-то неуловимо ностальгическим – запахом девяностых, которые он так любил, хоть и родился, когда они уже заканчивались. Полки ломились от хлама: потёртые винилы, жёлтые журналы, игрушечные машинки с облупившейся краской. Его взгляд зацепился за картонную коробку в углу, полную видеокассет. На одной, потрёпанной, с выцветшей наклейкой, было написано фломастером: «Не смотреть». Илья хмыкнул. Запретный плод – это его. Он сунул кассету в карман куртки с нашивками Nirvana и заплатил кассиру, не глядя на его хмурое лицо.

Дома, в своей комнате, заваленной постерами «Секретных материалов» и старыми кедами, Илья включил древний видеомагнитофон, который притащил с дачи. Экран телевизора мигнул, зашёл полосами, и началась запись. На экране – обычная сцена: семья за столом. Мама, папа, девочка лет десяти и парень-подросток. Они ели суп, звеня ложками, но никто не говорил. Камера стояла неподвижно, будто забытая. Илья ждал какого-то подвоха – может, это любительский хоррор или пранк? Но через пятнадцать минут случилось странное: мама встала, вышла из кадра, и больше не вернулась. Потом папа. Девочка. Парень. Один за другим, молча, они исчезли. Камера снимала пустой стол, пустые стулья, пустую комнату. Занавески шевелились, хотя окон не было видно. Запись длилась ещё час – просто пустота и лёгкий шум, как дыхание.

Илья выключил магнитофон, но что-то не давало покоя. Стол. Деревянный, с потёртым лаком и вырезанным на краю узором, похожим на цветок. Он был знакомым. Где-то Илья его видел, но память ускользала, как тень. Он пролистал свои заметки в телефоне, порылся в фото – ничего. Лёг спать, но всю ночь ему снилась та комната, и кто-то невидимый шептал: «Посмотри ещё».

Утром он снова включил кассету. Та же семья, тот же стол, те же ложки. Но теперь Илья заметил детали, которых вчера не было. На столе стояла солонка – стеклянная, с трещиной. Он замер. Такая же солонка была у него дома, на кухне, ещё со времён бабушки. Он проверил – она стояла на месте, но трещина выглядела свежей, будто появилась только что. Илья потряс головой. Совпадение. Он записал в блокнот: «Стол. Солонка. Что-то не так». Потом снова включил кассету. На этот раз запись длилась дольше. После того, как семья исчезла, камера медленно повернулась к дивану. Там лежал он сам, Илья, спящий, с наушниками на шее. Его сердце заколотилось. Он не помнил, чтобы снимал себя. И уж точно не спал на том диване.

Каждый вечер он возвращался к кассете, как к наркотику. Он не мог остановиться. Стол занимал всё его сознание – где он его видел? Почему это так важно? Запись менялась. Теперь в кадре появлялись новые предметы: его куртка на стуле, его кеды у двери, его блокнот на столе. Однажды он заметил, что в комнате на записи стоит его телевизор. Тот самый, на котором он смотрит кассету. Он выключил магнитофон, но экран не погас – изображение продолжало идти. Илья на экране встал, подошёл к телевизору и посмотрел прямо в камеру. Его глаза были пустыми, как у манекена.

На следующий день он нашёл стол. Тот самый, деревянный, с цветочным узором. Он стоял в его комнате, хотя вчера его там не было. Илья закричал, но голос утонул в тишине. Он обыскал квартиру – солонка, ложки, даже занавески с записи теперь были у него дома. Он перестал спать, боясь закрыть глаза. Включал кассету снова и снова, и каждый раз видел себя – то спящего, то сидящего за столом, то стоящего у окна. На последней записи он сидел перед телевизором, неподвижный, с синей кожей, не дыша. Камера приблизилась к его лицу, и он услышал шёпот, идущий не из колонок, а из воздуха вокруг: «Ты уже здесь».

Илья решил уничтожить кассету. Он разломал её, разрезал ленту ножницами, сжёг обрывки в раковине. Пепел пах не пластиком, а чем-то живым, как мокрая шерсть. Он вздохнул с облегчением, но, вернувшись к магнитофону, увидел новую кассету. На ней была наклейка с сегодняшней датой – 28 июля 2025 года. Он включил её, не в силах сопротивляться. На экране была его комната. Он сам сидел на диване, глядя в телевизор. Камера медленно приближалась. Илья обернулся – в комнате никого не было, но он чувствовал взгляд. Телевизор погас. Свет в квартире мигнул. Илья исчез.

Через неделю в другой комиссионке, в соседнем городе, на полке появилась кассета. Без коробки, с потрёпанной наклейкой: «Не смотреть». Продавец, молодой парень с пирсингом в брови, заметил её, но не придал значения. Он любил старые фильмы, особенно из девяностых.

Половинчатый

Роман поправил галстук, глядя в зеркало лифта. Стекло отражало его лицо – усталое, с тёмными кругами под глазами, – и он привычно отвернулся. Лифт дёрнулся, свет мигнул, и кабину тряхнуло так, что Роман вцепился в поручень. Металлический скрежет затих, двери открылись. Он вышел, чувствуя, как сердце колотится. В тот день он не придал значения тому, что его отражение в зеркале на долю секунды задержалось, будто не хотело следовать за ним.

На следующий день странности начались. В ванной, бреясь, Роман заметил, что его отражение в зеркале шевелится медленнее – как будто запаздывает на полшага. Он моргнул, и всё вернулось на место. На улице его тень вела себя иначе: она тянулась длиннее, чем полагалось, или поворачивала не туда, когда он сворачивал за угол. Коллеги в офисе ничего не замечали. «Ты бледный, Ром, – сказал начальник, хлопнув его по плечу. – Отдохни». Но Роман не мог объяснить, что его тревожит не усталость, а ощущение, будто он растворяется.

Однажды утром он проснулся и не почувствовал левой половины тела. Он смотрел на свою руку, ногу, бок – всё было на месте, но он их не ощущал. Как будто они принадлежали кому-то другому. Он потрогал левую ладонь правой – кожа была холодной, чужой. В зеркале отражался только правый бок, левая половина тела растворялась в сером тумане. Роман закричал, но голос звучал приглушённо, как из-под воды. Он бросился к телефону, чтобы вызвать врача, но коллеги, друзья, даже мать, приехавшая на его зов, видели его целым. «Ты просто переработал», – твердили они, глядя на него с жалостью.

С каждым днём он стирался. Сначала пропало ощущение в левой руке, потом в ноге. Он начал хромать, хотя внешне всё выглядело нормально. В зеркале его отражение становилось всё более размытым, как фотография, выцветающая на солнце. Ночами он чувствовал, что где-то далеко – в другом городе, в другой жизни – существует его вторая половина. Она двигалась, дышала, жила. Он видел её во снах: мужчину, похожего на него, но с другими жестами, другим взглядом. Роман начал оставлять заметки на стикерах: «Найди его. Он – это ты. Другой город». Утром он их не помнил, но находил на столе, на холодильнике, в карманах.

Он уволился из фирмы, не объясняя причин. Взял все сбережения и начал искать. Он обзванивал справочные, ездил по городам, следуя смутному чувству, которое тянуло его на север. В поездах он смотрел в окно, но видел не пейзажи, а своё отражение – теперь уже почти прозрачное. Он писал в блокноте: «Я – это не я. Он знает, кто я». Но слова путались, мысли растворялись, как его тело.

В одном из городов, в сером панельном районе, он нашёл его. Квартира на шестом этаже, дверь с облупившейся краской. Он постучал, и ему открыл мужчина – точная копия Романа, но с короткой стрижкой и в старом свитере, которого у Романа никогда не было. Его звали Павел. Он смотрел на Романа с тем же ужасом, что Роман чувствовал сам. «Ты… ты тоже это чувствуешь?» – спросил Павел, и его голос дрожал. Роман кивнул. Они сели за стол, глядя друг на друга, как в кривом зеркале. Павел рассказал, что тоже начал стираться – его правая половина тела онемела, а тень вела себя странно, как будто принадлежала кому-то другому.

Они говорили всю ночь. Павел помнил другую жизнь: детство в деревне, работу в автомастерской, девушку, которую любил. У Романа были другие воспоминания – офис, проекты, одинокие вечера с книгами. Но чем дольше они говорили, тем ближе становились. Их голоса сливались, движения синхронизировались. Когда они случайно коснулись друг друга, по телу Романа пробежала искра, как от удара током. Павел вздрогнул. «Мы должны стать одним», – сказал он, и Роман согласился, хотя страх сжимал его горло.

Они решили слиться. Не зная, как это сделать, они просто встали напротив друг друга, в центре комнаты, и взялись за руки. Воздух вокруг задрожал, как от жара. Роман почувствовал, как его левая половина оживает, но правая начала растворяться. Павел закричал – его лицо исказилось, как будто его стирали ластиком. Комната закружилась, стены поплыли, как воск. Роман видел, как его тело и тело Павла сливаются в одно, но это не было воссоединением. Это было уничтожение. Кто-то из них исчез – или оба? Он не знал. Последнее, что он увидел, – пустое зеркало, в котором не отражалось ничего.

Утром в квартире было тихо. Мужчина, похожий на Романа, но с короткой стрижкой и в старом свитере, пил кофе за столом. Он не помнил, как здесь оказался. На столе лежал блокнот с одной фразой: «Найди его». Он пожал плечами и выбросил бумагу. В зеркале его отражение было чётким, но тень за его спиной двигалась чуть иначе, как будто ждала чего-то.

Кто-то выжил. Или никто. Зеркало молчало, и город за окном жил своей жизнью, не замечая, что одного человека стало меньше. Или больше.

Пастух мёртвых

Дорога в деревню Стылая петляла через лес, густой и сырой, где сосны стояли так плотно, что свет едва пробивался к земле. Машина подпрыгивала на кочках, и пятеро студентов-этнографов – Маша, Дима, Лена, Артём и Катя – посмеивались над рассказами, что им удалось собрать перед поездкой. Местные в райцентре шептались о пастухе, который сто лет назад уводил скот в лес и не возвращался. А потом овцы и коровы приходили обратно – сами, без него, но с пустыми глазами, будто кто-то вынул из них душу. «Фольклор, конечно, занятный, – сказал Дима, поправляя очки. – Но это просто байки. Кто-нибудь видел этих овец?» Маша, сидя за рулём, только хмыкнула: «Скоро сами всё увидим».

Деревня встретила их тишиной. Полдюжины покосившихся изб, заросших крапивой, и церковь без креста. Жителей не осталось – последние уехали лет десять назад. Студенты разбили лагерь у старого амбара, который ещё держался на честном слове. Внутри пахло гниющим деревом и чем-то кислым, как старое молоко. На стенах висели ржавые колокольчики, маленькие, как для овец, и кости – мелкие, хрупкие, не поймёшь, звериные или нет. Лена, копаясь в углу, нашла обрывок ткани с вышитыми узорами, похожими на руны. «Это не просто пастушья хрень, – сказала она, фотографируя находку. – Это ритуальное».

Ночью началось. Сначала шаги – тяжёлые, медленные, на чердаке амбара. Дима, самый скептичный, полез проверить, но нашёл только пыль и паутину. Потом послышалось блеяние – далёкое, но отчётливое, хотя в радиусе километров не было ни одной фермы. Маша записала звук на телефон, но утром запись оказалась пустой, только шипение. Артём, самый молчаливый из группы, начал нервничать. «Это не ветер, – пробормотал он, глядя в темноту за окном. – Это зовёт».

На вторую ночь пропала Катя. Она ушла за водой к колодцу и не вернулась. Её рюкзак нашли у опушки леса, рядом с отпечатком копыта – слишком большим для овцы. Лена плакала, Дима орал, что надо уезжать, но Маша настояла: «Мы должны понять, что происходит». Они обыскали амбар и нашли под половицами книгу – не книгу даже, а связку пергаментных листов, исписанных выцветшими чернилами. Текст был на старославянском, но Лена, знавшая язык, перевела: «Пастух держит мёртвых в земле. Кровь за кровь, шаг за шаг. Если пастух уйдёт, земля станет зыбкой». Там же был рисунок – человек в плаще, увешанный колокольчиками, ведущий стадо в лес. Его лицо было стёрто, как будто кто-то выскоблил его ножом.

На третью ночь шаги на чердаке стали громче, а блеяние – ближе, будто стадо стояло у самого амбара. Земля под ногами дрожала, как живая. Дима, не выдержав, схватил рюкзак и побежал к машине, но она не завелась. Он вернулся, бледный, и сказал: «Там кто-то ходит. С колокольчиками». Маша, листая пергамент, нашла последнюю страницу: «Пастух должен быть. Один уходит, другой приходит. Кровь зовёт кровь». Она посмотрела на остальных, и её глаза были тёмными, как колодец. «Это обряд, – сказала она. – Пастух приносил в жертву скот, чтобы мёртвые не вставали. Но последний пастух исчез, и теперь земля… голодная».

Артём молчал. Он сидел в углу, сжимая один из колокольчиков, который снял со стены. Его пальцы дрожали, но взгляд был странно спокойным. Лена пыталась дозвониться до спасателей, но телефон ловил только помехи, из которых доносилось всё то же блеяние. К утру земля под амбаром начала проседать, как будто что-то тянуло её вниз. В щелях пола проступила чёрная жижа, пахнущая кровью.

Они решили бежать, но лес вокруг сгустился, как стена. Деревья стояли ближе, чем вчера, а тропа, ведущая к дороге, исчезла. Маша, сжимая пергамент, сказала: «Кто-то должен стать пастухом. Иначе мы все… уйдём». Дима закричал, что это безумие, но Артём уже встал. Он молча надел на себя верёвку с колокольчиками, которые звенели тихо, как плач. «Я знаю, что делать», – сказал он, и его голос был чужим, словно говорил кто-то другой.

Он ушёл в лес. Лена пыталась его остановить, но Маша удержала её: «Пусть идёт. Это его выбор». Шаги Артёма затихли, а колокольчики звенели всё дальше, пока не растворились в тишине. На рассвете из леса вышло стадо овец – худых, с шерстью, слипшейся от грязи. Их глаза были пустыми, как стекло, а за ними шёл Артём. Его руки были в крови, а лицо – неподвижным, как маска. Он посмотрел на амбар, но, казалось, не видел его. Маша, Лена и Дима стояли на пороге, но в следующий миг их не стало – будто кто-то стёр их из мира.

К утру деревня опустела. Амбар стоял, как и прежде, но колокольчики исчезли. Только ветер шёл по лесу, неся с собой далёкое блеяние и звон, который никто не слышал.

Монастырь.

Она поднялась на бревно. Было еще темно. “Ну, что ж еще один рассвет встречу”, – подумала она. Вдохнула холодный воздух, встала на одну ногу, вторую поставила на внутреннюю часть бедра, подняла сложенные руки вверх и на выдохе поставила их на уровне груди. Она стояла так целыми днями, погруженная в свои мысли. Бег от себя завел ее на это бревно и поставил в асану.

Время шло. Рассвет, она открыла глаза. Обычно медитируют с закрытыми глазами, чтобы не отвлекаться, однако, ее не отвлекал внешний мир, не отвлекали толпы фотографирующих ее людей. Ушлые китайцы даже использовали это в рекламе, чтобы привлечь побольше туристов. Но ей было все равно: главное, чтобы голова оставалась пустой.

Она чувствовала каждую мышцу своего тела, они болели от статического положения. Эта боль отгоняла внутренних демонов. Она закрыла глаза.

Сколько времени прошло? Час? Два? Солнце уже припекает. Да, пора опять открыть глаза. Она оглядела толпу невидящим взглядом. Толпа не менялась никогда: люди все были разными, но вместе становились однородным месивом. Звуки монеток, которые кидали в прудик вокруг ее островка с бревном, сливались со звуками ветрянных колокольчиков в храме.

Она скользила невидящим взглядом по лицам: кто-то смотрел на нее, кто-то шел по своим делам, экскурсоводы на разных языках рассказывали про храм и про горы вокруг. Какие-то языки она знала, какие-то нет. Она давно использовала языки для общения с другими людьми, только для внутреннего монолога, а для этого ей хватало одного родного языка.

Она закрыла глаза возвращаясь в прошлое, путешествуя по волнам памяти она оказывалась то в холодной нелюдимой Финляндии, то в летней Москве на тусовке у памятника Ленину, то в зимнем переходе в Питере с кепкой в руках. Жизнь ее была разной от грязных улиц и подвалов до ковровых дорожек. Но только тут ей стало спокойно.

Удар в гонг. Пора менять позу. Она легким движением сменила ногу и встала в туже позу только в зеркальном отображении. Нога затекла, впрочем, это чувство было ей хорошо знакомо, она стояла так уже больше двух тысяч раз.

Подул прохладный ветер, кажется день клонится к вечеру. Она открыла глаза. Провела взглядом по поредевшей толпе. Скорее всего все разошлись по помещениям храма, послушно следуя за экскурсоводами или прижавшись к группе. Скоро спрыгивать. И заниматься работой в храме. Пусть она и диковинка для прессы и туристов, но у нее все равно есть обязанности перед храмом. Она перевела взгляд на немногочисленных людей внизу, скользя по ним взглядом.

“Да ты, блять, издеваешься!”

Она резким движением спрыгнула с двухметрового бревна. Приземлившись на песок пошевелила пальцами на затекших ногах как она делала обычно. Люди вокруг были удивлены, ведь много лет расписание не менялось. Она подхватила свой посох и привычным движением перепрыгнула прудик.

Люди расступились, пропуская ее. Она шла прямо, она видела цель и все эти люди для нее не существовали.

– Chto proishodit? – прозвучал голос одной из монахинь.

– U menya segodnya vyhodnoy.

– Ogo… – Шок монахини можно было понять.

– Паша!

Он повернулся. На его лице было недоумение, он пытался вспомнить, но никак не мог, воспоминания ускользали как сигаретный дым.

– Не узнал?

– Погоди! Элли?! Это ты? – он обнял ее. Радость его была неподдельной.

– Ага, я.

– Какими судьбами тут?

– Это длинная история.

– Я никуда не спешу.

– Ты один?

– Да.

Она повернулась к монахине, которая до сих пор не пришла в себя:

– Skaji, chto chayniy domik zanyat na segodnya.

– Horosho…

Она повернулась назад к нему и сказала:

– Пошли попьем чаю.

Они шли по тропинке.

– Знаешь, я говорю по-китайски, но местный диалект мне очень трудно дается. Что ты ей сказала?

– Что я хочу побыть в чайном домике.

– А почему она такая ошарашенная?

– Ну… Ты поставил на уши целый буддийский монастырь. Доволен собой?

Он хохотнул. Они подошли к домику. Она поставила свой посох около двери и они зашли внутрь.

– Проходи в ту комнату. Там классный вид на горы. Хочешь чайную церемонию или обойдемся без церемоний?

– Обойдемся без церемоний.

– Сейчас погоди, только чай найду.

– А чем тебя этот не устраивает? – он указал пальцем на полки с чаем.

– Это дерьмо для туристов. Сейчас погоди найду собранный на рассвете руками пусть и не девственницы, но мной.

– Ого… Чай собираешь…

– Да, это часть рабочих задач послушника. Вот, нашла. Чайник горячий. Сейчас заварю.

Она принесла чашки и чайник на веранду. Вид оттуда и правда был потрясающий.

– Так какими судьбами ты здесь оказалась? Последний раз ты вроде в Финляндии была…

– Давненько дело было… Помнишь, когда я тебе в последний раз написала? Лет десять назад, – он кивнул, – Так вот крыло меня после этого довольно долго. В один прекрасный день я поехала в аэропорт и купила билет до Тибета. И… Here we are, как говориться.

Он взял пиалу с чаем.

– Искала гармонии и спокойствия. И вот уже две тысячи девятьсот девяносто восемь дней живу здесь. Скоро круглая дата.

– Больше восьми лет?

– Да чего-то вроде того получается. Когда перестаешь читать новости и смотреть на календарь, как-то не замечаешь сколько лет прошло.

– Ты ничего не знаешь о внешнем мире? – Он сделал глоток чая.

– Ну, да. Как там во внешнем мире? Путин еще президент?

Он поперхнулся чаем, откашливаясь и сказал:

– Чувство юмора у тебя хорошее…

– Ну, в свое оправдание могу сказать, что у меня было восемь лет на придумывание этой шутки, – она улыбнулась, – ладно. Шутки шутками, а тебя-то как занесло в женский буддийский монастырь?

– Да гармонии ищу, думал проехаться по таким местам… Что-то же в них есть…

Она покрутила в руках пиалу с чаем и усмехнулась:

– Я могу два часа рассказывать про эту пиалу, чайник и как правильно заваривать чай. А хочешь правду скажу? Этот чайный набор купили на барахолке четыре года назад, а про чай я уже говорила: дешевое дерьмо с ближайшего рынка, который мы по вечерам фасуем и толкаем втридорога. Ты ищешь единорога, а его нет.

– Но ты же что-то нашла.

– Я с подросткового возраста бегу от себя и своих чувств к тебе. Я чертовски хороша в этом. Теперь я отгоняю эти мысли дисциплиной тела и разума.

– И ведь это тебе помогает.

– Если бы помогало, я бы сейчас стояла на бревне в позе дерева, – грустно усмехнулась она.

– Выхода нет?

– Скоро рассвет*, – они захохотали, – Давно моих отсылочек никто не понимал.

– Ты выучила китайский, – он решил перевести тему.

– Выучила, но не общаюсь с монахинями. Они считают, что у меня что-то вроде обета молчания. Хотя я не уверена, что такой есть тут.

– Они поэтому так удивились?

– Ну, и поэтому тоже. Вообще, они удивлены, что я взяла выходной, если это можно так назвать. За почти три тысячи дней я не делала такого ни разу. А еще я покинула свой пост, сорвала шоу. И позволила кому-то коснуться себя. Вот примерный список того, что их удивило.

– Мда… Дела.

– Чай нравится? Видишь вон тот склон? Вот там собирала.

– Да, чай вкусный.

*Скоро рассвет, выхода нет

Ключ поверни и полетели

Нужно писать в чью-то тетрадь

Кровью, как в метрополитене

Выхода нет

Выхода нет

Сплин

Квартирант

Алиса листала объявления на сайте, сидя за кухонным столом. Квартира была слишком большой для неё одной – две комнаты, высокие потолки, эхо шагов в пустом коридоре. После развода тишина стала невыносимой, а счёт за аренду – неподъёмным. Она разместила объявление: «Сдаётся комната в центре, недорого». Ответ пришёл через час. Андрей, 35 лет, инженер, «ищу тихое место, без лишнего шума». Его сообщение было коротким, без смайликов, но с идеальной пунктуацией. Алиса подумала, что он выглядит надёжным.

Он приехал в тот же вечер. Невысокий, в сером пальто, с аккуратно зачёсанными волосами и улыбкой, которая не касалась глаз. «Андрей», – представился он, протянув руку. Его ладонь была холодной, как осенний воздух. Он внёс оплату за месяц вперёд, наличными, и занёс в комнату небольшой чемодан. «Я не буду мешать», – сказал он, закрывая дверь. Алиса кивнула, чувствуя лёгкий укол беспокойства, но списала его на нервы.

Первые дни прошли спокойно. Андрей был почти невидим. Он не выходил на кухню, не включал телевизор, не звонил по телефону. Алиса видела его только мельком – утром, когда он пил кофе, или вечером, когда он возвращался в свою комнату. Но она никогда не видела, чтобы он уходил из квартиры. Дверь подъезда не хлопала, лестница не скрипела. «Может, он работает из дома», – думала она, но ноутбука у него тоже не замечала.

На четвёртую ночь она услышала звуки. Сначала тихие, как шорох листьев, потом – шёпот. Её имя, произнесённое медленно, с придыханием: «А-ли-са…» Звук шёл из его комнаты, за стеной. Она прижалась ухом к обоям, но шёпот затих, сменившись тишиной, такой плотной, что у неё заложило уши. Утром она спросила Андрея, не слышал ли он чего странного. Он посмотрел на неё, чуть наклонив голову, и сказал: «Ты, наверное, спала». Его голос был ровным, но в глазах мелькнуло что-то тёмное, как тень в глубокой воде.

Потом начали пропадать вещи. Сначала заколка – серебряная, с маленьким цветком, которую она всегда оставляла на полке в ванной. Потом фотография с каминной полки – старая, где она с сестрой на пляже. Затем пропало полотенце, голубое, с вышитой буквой «А». Алиса обыскала квартиру, но находила только пыль под мебелью. Андрей, когда она спросила, пожал плечами: «Может, ты сама куда-то положила». Его улыбка была всё той же – вежливой, но пустой.

Однажды утром она заметила царапины на стене в ванной. Тонкие, как от ногтей, они проступали сквозь краску, образуя неровные линии, похожие на буквы. Алиса провела по ним пальцем – стена была холодной, влажной. Она попыталась закрасить их краской, но к вечеру царапины вернулись, глубже, чем прежде. Той же ночью под подушкой она нашла записку. Мелкий, аккуратный почерк, не её: «Ты лучше, чем она». Алиса скомкала бумагу, чувствуя, как сердце колотится. Она постучала в дверь Андрея, но ответа не было. Только шёпот – снова её имя, теперь громче, как будто кто-то стоял прямо за дверью.

Она перестала спать. Каждый вечер она сидела на кухне, вглядываясь в темноту коридора. Шёпот не прекращался, он плёл её имя в мелодию, которая то затихала, то нарастала, как волна. Андрей по-прежнему был вежлив, но его присутствие стало тяжёлым, как сырой воздух перед грозой. Однажды она заметила, что он не отбрасывает тени. Свет лампы падал на пол, но под его ногами было пусто. Она хотела спросить, но язык прилип к нёбу.

На седьмую ночь она решилась. Дверь его комнаты была не заперта. Алиса толкнула её, ожидая увидеть кровать, чемодан, хоть что-то. Но комната была пуста. Голые стены, пыльный пол, ни следа мебели. Только в центре стояло зеркало – старое, в потемневшей раме. В нём отражалась не комната, а её спальня. Алиса видела себя – спящую, с закрытыми глазами, в своей постели. А за её спиной, в отражении, стоял силуэт. Высокий, безликий, с длинными пальцами, которые тянулись к её шее.

Алиса закричала и бросилась прочь. Она заперлась в своей комнате, но шёпот теперь был везде – в стенах, в воздухе, в её голове: «Ты ещё не проснулась». Она зажмурилась, вцепившись в одеяло. Когда она открыла глаза, комната казалась… не той. Свет был тусклее, углы острее, воздух гуще. Она встала, но ноги дрожали, как будто пол был не твёрдым, а зыбким, как вода. На кухне стоял Андрей, но теперь он не улыбался. Его глаза были пустыми, как зеркало. «Ты лучше, чем она», – сказал он, и его голос звучал, как шёпот из стен.

Алиса моргнула – и оказалась в постели. Утро. Тишина. Она вскочила, проверила комнату Андрея – пусто, как прежде, только зеркало стояло на месте. Она выбежала из квартиры, но в подъезде было что-то не так: лестница тянулась слишком долго, стены пахли сыростью, а дверь на улицу вела обратно в её коридор. Шёпот вернулся, теперь громче: «Ты ещё не проснулась». Она посмотрела на свои руки – они были прозрачными, как стекло.

Где-то в другой квартире, в другом городе, мужчина по имени Андрей сдавал комнату. Новая квартирантка, молодая женщина с усталыми глазами, поставила чемодан у двери и сказала: «Я не буду мешать». Он кивнул, закрывая за ней дверь. Ночью он услышал шёпот: «Ан-дрей…» Он улыбнулся. Она была лучше, чем та, что была до неё.

Человек с чердака

Семья Ковалёвых въехала в дом на окраине в начале осени. Двухэтажный, с облупившейся краской и садом, заросшим бурьяном, он был дешевле, чем квартиры в центре, и это решило дело. Олег, отец, радовался тишине – никаких соседей, орущих за стеной. Марина, мать, уже прикидывала, где повесить шторы. Их сын, пятнадцатилетний Никита, молчал, уткнувшись в телефон. Ему не нравилось, что до школы теперь час на автобусе, но спорить он не стал.

На третью ночь Никита разбудил родителей. «Там кто-то ходит», – сказал он, стоя в дверях их спальни. Его голос дрожал, но глаза были упрямыми. «На чердаке. Шаги». Олег потёр глаза, буркнув: «Дом старый, дерево скрипит». Марина, натянув одеяло, добавила: «Иди спать, Ник. Это ветер». Никита ушёл, но утром выглядел бледнее обычного. «Я слышал. Это не ветер. Это шаги».

Через неделю Марина тоже начала слышать. Она си Turkey: стояла в кухне, нарезая лук для ужина, когда над головой раздался скрип – медленный, тяжёлый, как будто кто-то переступал с ноги на ногу. Она замерла, нож в руке задрожал. «Олег, ты слышал?» – шепнула она. Муж только покачал головой: «Старая крыша. Завтра проверю». Но ночью, лёжа в темноте, Марина снова уловила звук – ритмичный, слишком человеческий. Утром она заметила, что с кухонного стола пропала половина хлеба и банка тушёнки. «Может, Никита ночью ест?» – предположила она, но сын поклялся, что не встав_oct

Олег, раздражённый её недоверием, установил в доме камеры наблюдения. Дешёвые, из тех, что ставят за копейки в комиссионках. На записи было видно: по ночам кто-то спускался с чердака, бродил по дому, заглядывал в их спальню – и это был не призрак. Человек. Высокий, худой, в потрёпанной куртке. Он дышал тяжело, стоя над кроватью Олега, потом над кроватью Марины. Наклонился к Никите – тот спал, но дыхание его было неровным. Потом вернулся на чердак. Камеры ничего не поймали – ни лица, ни следов. Только одеяло, свёрнутое в углу, да несколько банок из-под консервов.

Полицию вызвали утром. Чердак был пуст. Только пыльное одеяло и банки с едой – их едой. Олег поменял замки на всех дверях, даже на люке, ведущем на чердак. Но через неделю Никита пришёл к родителям, глаза у него были красные от недосыпа. «Он теперь в подвале, – сказал он. – Я слышал его. Звал меня». Марина хотела отмахнуться, но Олег, вспомнив записи с камер, кивнул: «Проверю». В ту ночь они спали неспокойно, ворочаясь от странных звуков – шорохов, шагов, дыхания.

На следующее утро в подвале ничего не нашли, кроме старого матраса и пустых консервных банок. Олег провёл день, осматривая каждый угол дома, но всё было чисто. А ночью Никита снова услышал зов: «Ник… иди сюда». Он встал, босой, и пошёл к подвалу. Свет в доме погас. Раздался крик – короткий, резкий. Потом тишина.

Через неделю в дом въехала новая семья. Они распаковывали коробки, смеялись, не замечая скрипов над потолком. А ночью шаги начались снова.

Театр теней

Николай получил письмо в потертом конверте, без марки, словно его подбросили под дверь. Внутри – приглашение на кастинг в театр «Луна». Адрес указывал на старую часть города, где дома жались друг к другу, как уставшие старики. Театр был заброшенным – так говорили в актёрских кругах. Последняя постановка там прошла лет двадцать назад, а потом здание опустело, и никто не знал почему. Николай, тридцатилетний актёр без громких ролей, не мог упустить шанс. «Будь тенью», – гласила последняя строка письма, написанная от руки, чернилами, пахнущими ржавчиной.

Он пришёл к театру в сумерках. Фасад, покрытый трещинами, выглядел как лицо, изъеденное временем. Дверь, тяжёлая, дубовая, скрипнула, пропуская его внутрь. В фойе пахло сыростью и воском. Режиссёр ждал его у сцены – бледный мужчина в чёрном костюме, с длинными пальцами, сложенными на груди. Его глаза были слишком большими, словно нарисованными. «Николай, – сказал он, не представляясь. – Роль твоя, если захочешь. Без слов. Просто будь собой, но тенью». Николай кивнул, хотя смысл слов ускользал. Репетиция начиналась немедленно.

Сцена освещалась свечами, расставленными по кругу. Пламя дрожало, отбрасывая длинные тени, которые двигались, как живые. Другие актёры – их было шестеро – уже были на сцене. Молчаливые, в чёрных одеждах, они двигались в такт мелодии, доносившейся из пустоты. Не скрипки, не органа – что-то низкое, вибрирующее, как дыхание земли. Николай пытался заговорить с ними, но они не отвечали, только смотрели, не моргая. Режиссёр указал ему место в центре сцены. «Повторяй за ними», – сказал он, и репетиция началась.

Дни слились в одно. Репетиции шли ночами, без перерывов. Николай двигался, как ему велели, – плавно, словно тень, скользящая по стене. Он не знал текста, не знал сюжета, но его тело само знало, что делать. Иногда он ловил себя на том, что не помнит, как вернулся домой. Утром, глядя в зеркало, он замечал, что его лицо меняется. Щёки ввалились, губы побледнели, а глаза стали стеклянными, как у куклы. Он пытался вспомнить, кто он – Николай, актёр, тридцать лет, родился в маленьком городке под Псковом, – но воспоминания рассыпались, как песок.

На четвёртую ночь он услышал свой голос за кулисами. Кто-то шептал его реплики – те, которых у него не было, – но это был его тембр, его интонации. Он рванулся за кулисы, но там было пусто, только пыль кружились в свете свечей. На сцене он увидел движение – своё собственное, но раньше, чем сделал шаг. Его тень на стене двигалась первой, а он лишь повторял. «Это не я», – подумал он, но голос в голове ответил: «Ты уже не ты».

Он начал подозревать. Театр не ставил пьесы – он забирал. Актёры, молчаливые и бледные, не были людьми. Их движения были слишком плавными, их лица – слишком пустыми. Николай нашёл старую программку под креслом в зрительном зале. Названия пьес, имена актёров – все незнакомые, но фотографии… Лица были размыты, как будто кто-то стёр их ластиком. Он понял: театр делает из них тени, крадёт их личности, чтобы оживлять старые постановки, давно забытые, но всё ещё жаждущие зрителей.

Он решил бежать. После очередной репетиции, когда свечи догорали, а музыка становилась громче, он бросился к выходу. Дверь, через которую он вошёл, оказалась нарисованной – просто краска на стене, с идеальными тенями, обманывающими глаз. Он побежал по коридорам, но они вели обратно к сцене. Зал был пуст, но аплодисменты гремели – громкие, нечеловеческие, как будто сотни рук били в ладоши под землёй. Режиссёр стоял у края сцены, улыбаясь. «Ты уже тень», – сказал он, и его голос был как ветер, дующий из ниоткуда.

Николай пытался сопротивляться. Он кричал, но голос растворялся в воздухе. Он бил кулаками по стенам, но они были мягкими, как ткань. На последней репетиции он стоял на сцене, повторяя движения, которых не помнил. Его лицо в зеркале за кулисами исчезло – просто белое пятно с тёмными провалами глаз. Он видел, как другой актёр – новый, только что пришедший – повторяет его жесты, говорит его голосом. А он сам стал тенью, скользящей по заднику сцены, безмолвной, но всё ещё играющей.

Утром на улице перед театром появилась афиша: «Новая постановка с участием звёзд, которых вы не узнаете». Прохожие не замечали, что буквы на афише дрожат, как пламя свечи. Внутри театра сцена ждала нового актёра, а тени старых уже двигались в такт неслышимой музыке.

Ловец слов

Артём листал рукопись, сидя в пыльной библиотеке университета. Пергамент XVII века пах сыростью и чем-то металлическим, как кровь. Страницы, исписанные мелким почерком, рассказывали об обряде «ловли слов» – древней практике, позволявшей сделать слово вечным, наделить его силой, способной менять реальность. Артём, филолог с десятилетним стажем, привык к старым текстам, но этот был другим. Диалект, в котором он был написан, казался живым: слова извивались под взглядом, меняли форму, шептались, как живые существа. Одно из них – скора – заставило его вздрогнуть, когда он прочёл его вслух. Комната на миг потемнела, а сердце сжалось, как от страха.

Он начал переводить текст дома, в своей тесной квартире, заваленной книгами. Каждое слово требовало усилий – не только понять, но и почувствовать. Он заметил, что, произнося некоторые слова в определённой последовательности, он мог влиять на окружающих. Сосед, вечно шумящий за стеной, замолчал, когда Артём шепнул: тишна. Коллега в университете забыла своё имя на час после того, как он произнёс безымя. А когда он сказал страх в пустой аудитории, его ассистентка выбежала, крича, что видела тень без лица. Артём записывал слова в тетрадь, но заметил, что после каждого сильного слова что-то в нём исчезало. Воспоминание о детстве. Запах маминого пирога. Улыбка первой любви. Он списывал это на усталость, но тетрадь пухла, а его память худела.

Слова начали требовать больше. Они шептались по ночам, просачивались в сны. Скажи нас, – шептали они, – или мы заберём тебя. Артём стал избегать зеркал – его глаза становились пустыми, как страницы без текста. Однажды он нашёл в тетради слово, которого не записывал: жертва. В ту ночь он не спал, чувствуя, как слова кружат вокруг, как мухи. Утром он обнаружил, что забыл, как зовут его отца. Он пытался позвонить матери, но её номер исчез из телефона, а голос в трубке сказал: «Ты уже платил».

Он понял: слова – не просто звуки. Они живые, голодные, и каждое требует платы. Но одно слово в рукописи манило его сильнее других – абсолютум, последнее, обещавшее власть над реальностью. Он решил, что прочтёт его в прямом радиоэфире. Друг, ведущий ночной передачи на местной станции, согласился пустить его в студию. «Скажи что-нибудь умное, филолог», – пошутил он, не зная, что Артём нёс в кармане тетрадь, полную слов, которые могли убить.

Эфир начался в полночь. Артём сидел перед микрофоном, чувствуя, как слова в его голове шевелятся, как змеи. Он начал читать – сначала тихо, потом громче. Тишна. Страх. Безымя. Студия задрожала, свет мигнул. Ведущий смотрел на него, открыв рот, но не мог говорить. Артём чувствовал, как слова вырываются, как река, сметающая всё на пути. Он произнёс абсолютум. Мир замер. За окном студии город затих – ни машин, ни голосов, ни ветра. Телефоны в редакции замолчали. Ведущий исчез, оставив пустое кресло. Артём слышал, как его голос продолжает звучать, но уже не из его горла – из воздуха, из стен, из эфира.

Он вернулся домой, но квартира была чужой. Книги исчезли, стены покрылись трещинами, а в зеркале не было его лица. На экране компьютера, который он не включал, горела фраза: «Ты сказал себя в ноль». Он попытался крикнуть, но горло было пустым. Он не знал ни одного слова – ни русского, ни латинского, ни своего имени. Его язык жил теперь сам по себе, гулял по городу, шептался в ушах прохожих, которые забывали свои имена, свои жизни.

Город молчал. Радио продолжало вещать, но голос был нечеловеческим. Где-то в пустой квартире лежала рукопись, и слова на её страницах шевелились, ожидая нового ловца.

Общество За Ширмой

Игорь Павлович, сорокалетний чиновник Комитета Общественной Бдительности, привык к рутине. Его дни состояли из подписывания бумаг, чашки растворимого кофе и взглядов в окно, где серый город дымился под дождём. Его стол в кабинете №17 был завален папками, но одна, найденная в архиве за шкафом, выделялась. Картонная, с потёртым грифом «Ограниченного ознакомления», она пахла старой бумагой и чем-то едким, как формалин. Внутри – несколько листков, исписанных сухим канцелярским языком. «Общество За Ширмой. Объекты: люди, которых не должно быть. Наблюдение: постоянное. Протокол: устранение при обнаружении». Игорь перечитал строки, чувствуя, как в груди зарождается холод.

На следующий день начались звонки. Сначала тишина, потом тяжёлое дыхание, как будто кто-то прижимал трубку к лицу. На третий раз он услышал шёпот: «Мы тебя видим». Голос был бесполым, но цепким, как паутина. Игорь бросил трубку, но телефон звонил снова, даже когда он выдернул шнур. На улице прохожие отводили глаза, едва он пытался встретиться с ними взглядом. Женщина с коляской, старик с газетой, подросток с наушниками – все отворачивались, как по команде. Он начал замечать, что его коллеги в Комитете странно двигаются. Секретарша Лариса печатала, но её пальцы подёргивались, как у марионетки, чьи нити запутались. Начальник отдела, читая отчёт, дёрнул головой так резко, что Игорь услышал хруст позвонков. Все, кроме него, казались куклами, управляемыми невидимыми руками.

Он копался в архивах, пытаясь найти больше о «Обществе». Записи были скудными: обрывочные заметки, имена, зачёркнутые чёрной тушью, и одно слово, повторяющееся на полях – «нити». Ночью, в своей квартире, Игорь начал видеть их. Тонкие, почти невидимые, они тянулись от его пальцев к потолку, исчезая в темноте. Он дёрнул руку – нити натянулись, но не порвались. Утром он заметил, что его тень на стене двигается чуть медленнее, чем он сам. Коллеги в офисе теперь не просто подёргивались – их движения были синхронными, как у хора. Лариса, наливая кофе, пролила его, но продолжала улыбаться, пока её рука дрожала, словно кто-то дёргал за нитку.

Игорь перестал спать. Он пил кофе, смотрел в потолок и слушал шёпот, который теперь звучал не из телефона, а из воздуха: «Мы тебя видим». Он начал писать заметки, чтобы не забыть, кто он. «Игорь Павлович, 40 лет, Комитет, холост». Но утром находил в блокноте чужой почерк: «Ты видишь». Он понял, что Общество За Ширмой – не организация. Это было описание. За реальностью, как за театральной ширмой, стояли сущности, дёргающие за нити. Каждый человек – марионетка, но некоторые, как он, начинали видеть нити. Это делало их опасными. «Люди, которых не должно быть», – вспомнил он строчку из папки.

Он пытался бежать. Собрал сумку, купил билет на поезд, но в вагоне все пассажиры смотрели на него, не моргая, их руки дёргались в унисон. Он вернулся в город, в Комитет, надеясь найти ответы. Но здание изменилось. Коридоры были длиннее, потолки ниже, а воздух пах чем-то металлическим, как в той папке. Коллеги исчезли. Кабинет №17 был пуст, только кресла двигались сами по себе, скрипя по линолеуму, как будто кто-то репетировал спектакль. На его столе лежала записка: «Ты больше не марионетка. Добро пожаловать в пустоту». Игорь посмотрел на свои руки – нитей не было. Но он чувствовал, как его пальцы начинают дрожать, как будто кто-то другой учился ими управлять.

Утром город был тих. Комитет работал, как прежде, но за столом Игоря сидел другой человек – похожий, но с пустыми глазами. Папка с грифом «Ограниченного ознакомления» исчезла. Где-то за ширмой, в темноте, кто-то дёрнул нить, и спектакль продолжился.

Каталог Невозможного

Типография на окраине городка пахла краской и старой бумагой. Виктор, единственный работник, сгорбился над печатным станком, прогоняя очередную партию некрологов. Жизнь его была серой, как пыль на подоконнике: работа, одиночество, дешёвый чай в термосе. В тот вечер, перебирая хлам в подсобке, он наткнулся на деревянный ящик, заваленный ржавыми болтами. Внутри лежал каталог – потрёпанный, с обложкой, похожей на кожу, но холодной, как металл. Название гласило: «Каталог Невозможного». Страницы были испещрены названиями товаров, которые звучали как бред: «Плач второго круга – вызывает тоску, не связанную с памятью», «Спираль из времени и кожи – возвращает утраченные часы, но не ваши», «Полный набор для сбоя восприятия (мини) – для тех, кто хочет видеть за пределами». Заказчик не указан. Адрес доставки – пустота.

Виктор, посмеявшись, решил напечатать несколько копий. Ради шутки. Станок загудел, выплевывая листы с чёткими, но абсурдными строчками. Он не заметил, как буквы на страницах чуть шевельнулись, словно поправляя себя. На следующий день городок изменился. По улицам бродили люди в одинаковых белых масках без глаз, бормоча фразы из каталога: «Плач второго круга уже в наличии», «Спираль ждёт вас». Виктор видел их из окна типографии, чувствуя, как холод пробирается под кожу. Ночью кто-то стоял под его окнами – неподвижный, в маске. «Вы уже оформили заказ?» – шепнул голос, и стекло запотело, хотя ночь была сухой.

Он перестал печатать каталог, но странности не прекратились. В почтовом ящике появились письма без отправителя, с его именем и списком товаров: «Тишина в стеклянной упаковке», «Эхо чужого сна». В квартире начали пропадать вещи – ложка, часы, зеркало. На их месте появлялись другие: стеклянный шар, в котором мелькали лица, которых он не знал, или лента, пахнущая кровью и временем. Виктор пытался выбросить их, но они возвращались, лежали на столе, как будто ждали.

Однажды пришёл клиент. Старик с пустыми глазами, в пальто, пропахшем сыростью, заказал распечатку каталога. «Только одну страницу», – сказал он и протянул адрес на клочке бумаги. Виктор поехал туда, надеясь понять. Дом стоял на краю городка, покосившийся, с окнами, забитыми досками. Внутри – комната, заставленная предметами из каталога. Стеклянный шар пульсировал, испуская шёпот. Лента, свёрнутая в спираль, извивалась, как живая. На столе лежал «набор для сбоя восприятия» – коробка с зеркалами, которые показывали не отражение, а чужие сны. Виктор смотрел в одно из них и не увидел своего лица – только пустоту, где должны были быть глаза.

Он попытался бежать, но ноги не слушались. Старик, теперь без маски, но с лицом, похожим на его собственное, сказал: «Ты уже заказал». Виктор закричал, но голос рассыпался, как песок. Он вспомнил каталог – последнюю страницу, которую не читал. Вернувшись в типографию, он открыл её. Там было его имя, отпечатанное чёрными буквами: «Особая позиция: типографский демон. Один экземпляр. Только сегодня». Подпись внизу – его, но он не помнил, когда ставил её.

Станок загудел сам собой, печатая новые страницы. Городок опустел. Маски лежали на тротуарах, как сброшенная кожа. Виктор сидел в типографии, не в силах встать. Его пальцы листали каталог, но буквы исчезали, оставляя только его имя, повторяющееся снова и снова. За окном не было ничего – ни улиц, ни людей, только белая пустота, шепчущая: «Заказ принят».

Манифест смеха

Город был серым, как бетон, из которого он был построен. Улицы, дома, лица – всё одинаково бесцветное. Смех в этом месте был под запретом. Ещё в детстве Даниилу объясняли: смех – это болезнь, разрыв порядка, угроза стабильности. Тех, кто смеялся, увозили в белых фургонах с затемнёнными окнами. Он привык держать лицо неподвижным, как и все. Но однажды, спускаясь в подвал муниципального здания за папкой с отчётами, он услышал хихиканье – тихое, как шорох листьев. Оно доносилось из-за ржавой двери в углу. Даниил замер, а потом, сам не понимая почему, хихикнул в ответ. Смех вырвался из него, как птица из клетки, и он не смог его остановить. Он смеялся, пока слёзы не потекли по щекам, пока воздух не застрял в горле.

На следующий день он заметил слежку. На углу улицы стояла фигура в сером пальто – неподвижная, но её голова слегка покачивалась, как маятник. В метро женщина с пустыми глазами смотрела на него, покачивая головой в том же ритме. Даниил пытался притвориться, что ничего не изменилось, но смех, как яд, остался в нём. Он хихикал, запираясь в ванной, заглушая звук полотенцем. По ночам радио, которое никто не выключал, шептало: «Смех – это утечка. Смех – это ошибка куклы». Голос был монотонным, но слова вгрызались в сознание, как ржавчина.

Он начал видеть их повсюду. Фигуры в сером стояли на перекрёстках, у подъездов, под фонарями. Они не двигались, но их головы качались, как будто кто-то дёргал за невидимые нити. Коллеги в офисе молчали, но их взгляды были тяжёлыми, как камни. Даниил находил в своём столе записки: «Ты смеялся. Мы знаем». Почерк был его, но он клялся, что не писал. Однажды он заметил, что его отражение в стекле витрины улыбается, хотя его лицо оставалось неподвижным.

Он искал ответы. В заброшенном кафе на окраине, где пахло сыростью и кофе, он встретил их – подпольную группу, называвшую себя «Манифест». Их было пятеро, все с неестественно широкими ртами, растянутыми в улыбках, которые казались вырезанными ножом. «Смех – это воля, – шептала женщина с пустыми глазами. – Это то, что они не могут украсть». Они верили, что смех – остаток подлинного, ключ к свободе от контроля, который держал город в своих когтях. Но их лица были безликими, кожа – слишком гладкой, как у манекенов. Они смеялись, но звук был неправильным – резким, как треск ломающегося пластика. Даниил хотел уйти, но его смех уже был их. Он смеялся с ними, чувствуя, как его губы растягиваются всё шире, до боли.

В ту ночь он вернулся домой, но не мог остановиться. Смех рвался из него, как кровь из раны. Он смеялся, пока горло не охрипло, пока лёгкие не начали гореть. Он видел, как его отражение в зеркале смеётся, но глаза остаются пустыми. Фигуры в сером стояли за окном, их головы качались, как метрономы. Радио шептало: «Смех – это конец. Ты ошибка». Даниил упал на пол, смеясь, пока его сердце не остановилось.

Через неделю его нашли. На лице застыла улыбка, слишком широкая, чтобы быть человеческой. Городской архив добавил запись: «Дело закрыто. Контроль сохранён». Радио запустило новый цикл вещания, и голос, теперь чуть громче, повторял: «Смех – это утечка». На улицах появились новые фигуры в сером, их головы покачивались. А в подвале муниципального здания кто-то снова хихикнул – тихо, как шорох листьев.

Ночной канцелярит

Дмитрий сортировал папки в архиве, когда заметил первую странность. Протокол от 1987 года, пожелтевший, с чернильными кляксами, содержал новую строку: «Лицо нематериальной важности: подлежит пересмотру». Почерк был похож на его собственный – аккуратный, с длинными хвостами у букв «г» и «й», но искажённый, как будто писала дрожащая рука. Дмитрий, тридцатилетний архивариус с тремя годами стажа, списал это на недосып. Архив, затерянный в подвале административного здания, был местом, где время текло медленно, а воздух пах пылью и старым клеем. Но в ту ночь он не спал, вглядываясь в строки, которые, он был уверен, вчера не существовали.

На следующий день изменения продолжились. В документах 70-х годов появились пометки: имена, даты, целые абзацы, написанные тем же искажённым почерком. Дмитрий проверил журнал посещений – никто, кроме него, не входил в архив после шести вечера. Он начал фотографировать страницы, чтобы сравнить их утром, но на снимках текст был размыт, как будто чернила растекались под объективом. К вечеру он заметил новую категорию в реестре: «Лица нематериальной важности». Список был коротким – несколько имён, которых он не знал. Но одно из них, Елена Смирнова, оказалось знакомым. Она работала в бухгалтерии на третьем этаже. Или работала? Когда он спросил коллегу, та нахмурилась: «Смирнова? У нас такой нет». Фото Елены в базе было пустым – серое пятно вместо лица.

Дмитрий начал копаться глубже. Он нашёл старые дела, где упоминались другие «лица нематериальной важности». Все они исчезли – не только из базы, но и из памяти. Коллеги, которых он спрашивал, смотрели на него с недоумением, как будто он говорил о призраках. Он заметил, что люди в офисе начали отводить глаза, когда он проходил мимо. Начальник, обычно ворчливый, теперь смотрел сквозь него, словно Дмитрий был стеклянным. На третий день он обнаружил, что табличка с его именем на двери архива исчезла. Вместо неё – голый металл, холодный на ощупь.

Он решил остаться в архиве ночью. Запер дверь, выключил свет, оставив только настольную лампу. Тишина была такой плотной, что он слышал собственное дыхание. В полночь он услышал шорох – не шаги, а скольжение, как будто кто-то листал тысячи страниц одновременно. Он обошёл стеллажи, но ничего не нашёл. Только в углу, за шкафом, появилась дверь – узкая, деревянная, с ручкой, покрытой патиной. Днём её не было. Дмитрий толкнул её, и она открылась без звука.

За дверью был зал, огромный, как собор, с бесконечными рядами папок, уходящих в темноту. Воздух был тяжёлым, пах чернилами и чем-то живым, как дыхание. Папки были подписаны датами – 2026, 2030, 2047, – и все они содержали его имя. «Дмитрий Ковалёв, писарь незарегистрированных реальностей», – гласила одна из записей. В другой описывалось, как он переписал жизнь женщины, убрав её из памяти семьи. В третьей – как он добавил в реальность ребёнка, которого никогда не существовало. Страницы шевелились под пальцами, словно дышали. Дмитрий чувствовал, как его собственные воспоминания растворяются – детство, голос матери, запах её духов, – всё уходило, как чернила в воде.

Он дошёл до последней папки, толстой, с обложкой, похожей на кожу. Внутри была одна страница: «Дмитрий Ковалёв. Принят в штат. Писарь незарегистрированных реальностей. Начало работы: немедленно». Почерк был его, но без искажений – чистый, уверенный. Он попытался закрыть папку, но она не поддавалась. Зал начал сжиматься, стеллажи надвигались, а шорох страниц стал громче, превращаясь в голоса: «Пиши. Пиши нас». Дмитрий закричал, но его голос утонул в тишине.

Утром архив был пуст. Стол Дмитрия был чист, папки стояли ровно, как будто никто их не трогал. Новый сотрудник, пришедший на смену, не заметил ничего странного. Только в углу, за шкафом, он почувствовал лёгкий сквозняк, как будто где-то приоткрылась дверь. А в городе кто-то перестал существовать, хотя никто этого не заметил.

Те, кто зовут сквозь вывески

Утро начиналось как всегда – бессмысленно. Я встал без тревоги, потому что не ставил будильник, потому что не знал, зачем вставать, потому что всё равно знал: выйду из квартиры, пойду по улице, сяду в офисе, посмотрю в экран, пойду обратно.

Город, в котором я жил, не имел имени. Я пытался вспомнить – ничего. Может, оно и есть, но не для меня. Адрес моей квартиры был написан на табличке у двери: "Сектор 4-Б, Ячейка 114". Это всё, что требовалось знать.

Путь до работы занимал двадцать три минуты. Я не считал их, просто чувствовал. Люди вокруг – такие же, как я: с пустыми лицами, с одинаковыми зонтами, одинаковыми походками.

Но в этот раз – впервые – я заметил нечто.

На пересечении улиц, где обычно висела реклама какой-то зубной пасты или страховки, появилась новая вывеска.

"Вы забыли, кто вы."

Она была выполнена в том же стиле, что и другие баннеры: строгий шрифт, фон в серых тонах. Но я чувствовал, что она смотрит на меня.

Я остановился. Люди проходили мимо, как будто её не было. Один даже прошёл сквозь её проекцию – и ничего.

Я вернулся домой. Целый день просидел в кресле. Слово "забыли" не выходило из головы.

Я ведь действительно не знал, кто я. Ни одного воспоминания о детстве. Только серая пелена.

На следующий день появился другой баннер:

"Возвращайтесь в пустоту."

Он был на здании напротив моего окна.

Я закрыл глаза. Открыл. Он остался.

Слово "пустота" не пугало. Оно казалось… знакомым.

Я стал замечать другие вывески.

На задворках города, где будто никто никогда не ходит, появилась надпись на металлической конструкции:

"Голос ваших настоящих родителей ждёт."

Я не знал, были ли у меня родители. Я не знал, был ли я.

Ночью мне снилось, как я стою на улице, усеянной баннерами. Они мерцают, как неон в тумане. Они шепчут. Я не могу разобрать слова, но знаю смысл: «Ты не один. Но ты не ты».

На четвёртый день я заметил мелкий текст под одной из вывесок. Координаты.

"Сектор G, Подуровень 9. Вход с улицы Скрытых Моделей."

Я не знал, где это, но ноги сами привели.

Сначала – подземелье под торговым центром, вонючие лестницы, своды без плитки. Потом – улица, на которой будто нарисованы дома.

Стенки не отбрасывали теней. Фонари светили вбок, как будто нарочно не туда, куда нужно. Воздух дрожал. Ни одного звука.

Он ждал меня посреди улицы. Человек в безупречном чёрном костюме, с лицом – без лица.

Манекен? Нет. Плавная кожа, ровная, лишённая глаз и рта, но в ней было… выражение. Оно смотрело на меня без глаз. Оценивало.

– Вы были одной из проекций, – произнёс он. Голос звучал у меня в голове. – Вы просрочены.

Я хотел задать вопрос, но он уже отвечал.

– Вас генерировали сто шестьдесят четыре раза. Все версии завершились системной тишиной. Эта – последняя. Баннеры были тестом на чувствительность. Вы прошли. Добровольно вышли за границы.

Я смотрел на него, но чувствовал не страх, а будто… лёгкое облегчение.

– Вы рекламная модель. Внутренняя оболочка. Мы использовали вас для тестирования эмпатических резонаторов. Поздравляем. Вам возвращён доступ к конечному кадру.

Меня повело. В глазах – рябь. В ушах – музыка из рекламного ролика, которого я никогда не слышал, но знал наизусть. Вкус синтетической мяты. Яркий логотип, вращающийся в черноте. Шепчущий голос:

«Спасибо, что были с нами. Мы больше не нуждаемся в вашем присутствии.»

Я закрыл глаза. Когда открыл – никого не было. Ни города, ни человека, ни фонарей.

Только тишина.

И под ногами – асфальт, на котором осталась тень.

Она была плоской, ровной, как от руки, вырезанной ножом. Внутри неё – логотип:

∞ [OMNI-EMOTION TESTING™]

Тень дрогнула.

А потом исчезла.

Стук из подвала

Кира листала фотографии старого дома на экране ноутбука, пока Антон возился с коробками в их городской квартире. Дом был находкой: двухэтажный, с покосившейся верандой, окружённый зарослями шиповника, в часе езды от города. Цена – почти даром. «Слишком хорошо, чтобы быть правдой», – пробормотала Кира, но Антон, всегда оптимистичный, отмахнулся: «За такие деньги я готов мириться с парой скрипучих половиц». Хозяин, пожилой мужчина с лицом, похожим на потрескавшуюся глину, был немногословен. Подписав документы, он вручил им ключи и бросил: «Подвал давно засыпан, туда не лезьте. Всё равно там ничего нет». Его взгляд задержался на них чуть дольше, чем нужно, но Кира списала это на усталость от переезда.

Они въехали в конце октября, когда воздух пах прелой листвой, а деревья вокруг дома стояли голыми, как скелеты. Дом был тёплым, несмотря на возраст, с толстыми каменными стенами и фундаментом, который, по словам хозяина, «пережил три войны». В первую ночь Кира проснулась ровно в три часа. Тук… тук… тук… – звук шёл снизу, из-под пола, ритмичный, как метроном. Она толкнула Антона, но он только пробормотал: «Трубы, наверное», – и перевернулся на другой бок. Кира лежала, вглядываясь в темноту, пока стук не затих через несколько минут. Она решила, что это действительно трубы – старый дом, чего ещё ждать?

Но стук повторялся. Каждую ночь, ровно в три, как будто кто-то внизу методично бил по камню. Антон, сначала отмахивавшийся, начал хмуриться. «Может, крысы?» – предположил он, но Кира покачала головой. Звук был слишком тяжёлым, слишком человеческим. На третью ночь она записала его на телефон – низкий, глухой, с паузами, как дыхание. Утром запись оказалась пустой, только лёгкий шорох, как будто кто-то вытер звук. Антон, всё ещё скептичный, но уже раздражённый, сказал: «Проверю подвал. Хватит гадать».

Подвал был доступен через люк в кладовке, закрытый тяжёлой деревянной крышкой. Антон спустился с фонариком, Кира стояла наверху, держа телефон, готовая звонить в полицию, если что-то пойдёт не так. Внизу было сыро, пахло землёй и чем-то кислым, как забродивший компот. Каменные стены блестели от влаги, пол был засыпан землёй, плотной, как бетон. Антон постучал по ней лопатой – звук был глухим, но в одном месте, у дальней стены, отозвался эхом, как будто под землёй была пустота. Тук… тук… тук… – он стукнул ещё раз, и Кира сверху вздрогнула: звук был точь-в-точь как ночью. «Здесь что-то есть», – крикнул Антон, начиная копать. Земля поддавалась неохотно, комья были влажными, тяжёлыми. Через полчаса он наткнулся на камень – плоский, гладкий, с вырезанным символом, похожим на букву «Т», но перевёрнутую. Он засыпал яму обратно, утрамбовал землю и сказал: «Просто камень. Может, старый фундамент». В ту ночь стук не вернулся. Кира вздохнула с облегчением, но в её снах кто-то шептал: «Ты не должен был трогать».

Два дня было тихо. Они начали распаковывать вещи, повесили шторы, даже посмеялись, что дом, кажется, решил их принять. Но на третью ночь стук вернулся – теперь сверху, прямо над их кроватью. Тук… тук… тук… – медленный, но громче, чем раньше, как будто кто-то ходил по потолку. Кира вцепилась в руку Антона, её сердце колотилось. Антон включил свет, но потолок был чистым, без следов. Они проверили чердак – пыльный, с паутиной и старыми досками, но пустой. Утром Кира заметила, что её кольцо, оставленное на тумбочке, исчезло. Антон нашёл его под кроватью, но оно было холодным, как будто лежало в холодильнике.

Стук стал двигаться. Теперь он звучал не только над кроватью, но и в коридоре, на кухне, у входной двери. Тук… тук… тук… – шаги, тяжёлые, но неравномерные, как будто кто-то хромал. Кира перестала спать, сидела по ночам с ножом в руке, вглядываясь в темноту. Антон установил камеру в спальне, но запись показывала только их спящие фигуры, а стук был слышен, как будто камера его игнорировала. Однажды ночью Кира проснулась от чувства, что кто-то смотрит. Она включила свет – Антон спал, но над ним висела тень, нечёткая, как дым. Когда она моргнула, тень исчезла, но стук стал громче, ближе, как будто кто-то стоял у изголовья.

Они решили уехать. Собрали вещи за день, не глядя друг на друга. Кира не могла избавиться от чувства, что дом их не отпустит. Когда они садились в машину, она обернулась – в окне второго этажа мелькнула фигура, но дом был заперт. Антон газанул, и они уехали, оставив ключи в почтовом ящике. Через неделю Кира позвонила соседке, пожилой женщине, живущей в километре от их дома. «Слышите что-нибудь странное?» – спросила она. Соседка помолчала, потом ответила: «Стуки. Каждую ночь, в три. Иногда один. Иногда два, как будто их двое». Кира повесила трубку, чувствуя, как холод сжимает горло.

Дом стоял пустым. Новые жильцы въехали через месяц – семья с двумя детьми. Они не знали о стуках, но в первую же ночь, ровно в три, услышали: тук… тук… тук… – из подвала. А потом второй ритм, чуть быстрее, присоединился сверху. Соседи, проходя мимо, крестились, но молчали. Дом ждал, и стук не прекращался.

Горница для покойника

Деревня Лозовое встретила машину с гробом тишиной. Даже вороны, обычно каркающие над крышами, замолчали, когда чёрный микроавтобус въехал на единственную улицу, засыпанную гравием. Кира, сестра погибшего, стояла у ворот, сжимая платок. Её брат, девятнадцатилетний Максим, разбился в городе на мотоцикле – нелепая авария, пьяный водитель, мгновенная смерть. Родители, Анна и Сергей, были в доме, готовя поминки. Гроб внесли в старую горницу – комнату на первом этаже, с низким потолком и маленьким окном, затянутым пожелтевшей занавеской. Никто не заметил, как соседка, старуха Вера, перекрестилась, увидев, куда несут тело. «Не туда», – пробормотала она, но её никто не услышал.

Горница была особенной. В Лозовом её называли «комнатой для покойника». По обычаю, туда ставили гроб только для подготовки к похоронам – мытья, одевания, молитвы. Но оставлять тело на ночь без отпевания было нельзя. «Неотпетые остаются между сном и гнилью», – говаривала бабка Пелагея, местная знахарка, чей дом стоял на отшибе. Кира не знала об этом. Она была городской, приезжала в Лозовое только летом в детстве. Родители тоже забыли обычай – слишком много боли, слишком мало времени. Гроб поставили в горнице, икону повесили над изголовьем, свечи зажгли. Но молитву не прочли – священник должен был приехать только утром.

В первую ночь Кира проснулась от холода. Часы показывали три. Дом был тих, но за окном выли собаки – не лаяли, а тянули протяжный, тоскливый вой. Она спустилась вниз, чтобы проверить гроб. Икона, висевшая над Максимом, пропала. На её месте – пустой гвоздь, слегка погнутый. Кира зажгла свет, но лампа мигнула и погасла. В темноте она услышала шорох, как будто кто-то босыми ногами прошёл по деревянному полу. Утром она нашла следы – влажные, глинистые, с отпечатками пальцев, ведущие от гроба к окну. Но окно было закрыто, а земля за ним – сухая.

На следующий день странности продолжились. Зеркало в прихожей затуманилось, как будто кто-то дышал на него всю ночь. В отражении Кира видела силуэт – нечёткий, сгорбленный, но не свой. Анна, мать, заметила, что её кольцо, оставленное на столе, исчезло, а вместо него на скатерти остался грязный след, как от ладони. Сергей, отец, молчал, но его руки дрожали, когда он резал хлеб для поминок. Соседи, пришедшие помочь, перешёптывались, но никто не говорил вслух. Только Вера, уходя, бросила: «Позови Пелагею. Она знает». Кира побежала к знахарке.

Пелагея сидела у печи, её глаза, мутные, как речная вода, смотрели сквозь гостью. «Горница не для неотпетых, – сказала она, теребя чётки. – Душа Максима не ушла. Она теперь возвратник. Между сном и гнилью. Ищет свою землю, а вас заберёт с собой». Кира попыталась возразить, но старуха прервала: «Ты видела следы? Это он ходит. Не мстит, а зовёт». Она дала Кире травяной отвар и велела окропить гроб, но предупредила: «Если до утра не отпеть, он не уйдёт. И вы тоже».

В ту ночь Кира не спала. Она сидела у гроба, держа свечу, и шептала молитвы, которых почти не знала. Стук в дверь заставил её вздрогнуть, но за порогом никого не было. Собаки выли громче, их голоса сливались в хор, от которого волосы вставали дыбом. Анна вошла в горницу, её лицо было бледным, как полотно. «Я видела его, – прошептала она. – В поле. Он шёл». Кира выбежала на улицу, но поле было пустым, только ветер гнал сухую траву. Когда она вернулась, Анна исчезла. Её туфли стояли у порога, покрытые глиной.

Утром священник приехал, но было поздно. Он прочёл молитвы, но голос его дрожал, как будто слова не доходили до цели. Сергей пропал в ту же ночь. Кира нашла его пальто в поле, рядом с глинистым следом, ведущим в никуда. Она осталась одна в доме, слушая, как стучат ставни, хотя ветра не было. В зеркале теперь отражался Максим – не мёртвый, но и не живой. Его глаза были пустыми, а губы шевелились, как будто он звал её. Кира пыталась бежать, но ноги не слушались. Она чувствовала, как что-то тянет её к полю, к земле, которая пахла сыростью и гнилью.

К утру деревня опустела. Дома стояли с открытыми дверями, иконы исчезли, зеркала покрылись трещинами. Горница в доме Ковалёвых была пуста, гроб стоял открытым, а на полу – следы босых ног, уходящие в поле. Соседи, жившие в соседней деревне, шептались, что слышат вой собак каждую ночь, а иногда видят фигуры, идущие через поле – одну, две, иногда больше.

Годы спустя дом купила новая семья. Они не знали о горнице, о неотпетых, о возвратниках. В первую ночь, ровно в три, они услышали стук – медленный, ритмичный, как шаги. На пороге, в глине, остались следы босых ног, как будто кто-то вернулся. И снова звал.

Петька-перелесник

Деревня Верхние Лозы стояла на краю леса, где сосны смыкались так плотно, что даже днём там царил сумрак. Петька, семилетний сын Марьи, пропал в среду, когда бегал с другими детьми у опушки. Они играли в прятки, и Петька, смеясь, нырнул в заросли, где тропа терялась в папоротниках. Дети звали его до темноты, но лес молчал. Марья, срывая голос, искала его всю ночь, пока фонарь не потух. Мужики с факелами обошли ближние овраги, но нашли только его кепку, зацепившуюся за ветку. На третий день, когда надежда уже угасала, Петька вышел из леса – грязный, с листьями в волосах, босой. Он стоял на опушке, глядя на деревню, но не отвечал на крики Марьи. Его глаза, обычно голубые, были тёмными, как лесная вода.

Марья обняла его, плача, но Петька не обнял её в ответ. Он молчал, даже когда она умыла его, накормила супом, уложила в кровать. Хлеб он отодвинул, не тронув. «Петька, ты где был?» – спрашивала она, но он смотрел в потолок, будто видел что-то за досками. Соседка, тётя Клава, заметила, что он не отзывается на своё имя. «Может, оглох?» – предположила она, но Марья покачала головой. Петька слышал – она видела, как он вздрагивал, когда скрипела дверь, – но её голос, казалось, проходил сквозь него.

На следующий день Марья повела его к бабке Агафье, знахарке, жившей у околицы. Агафья, сгорбленная, с руками, похожими на корни, посмотрела на мальчика и перекрестилась. «Это не твой, – сказала она тихо. – Настоящий там остался. А это – перелесник». Марья заплакала, но Агафья была непреклонна. «Лес забрал Петьку, а взамен дал своего. Они так делают, когда хотят в наш мир. Не называй его по имени. Имя – это ловушка». Она дала Марье пучок полыни и велела повесить над дверью, но предупредила: «Если он останется, беда придёт».

Беда началась быстро. В ту же ночь у соседей родился мёртвый телёнок – чёрный, с глазами, открытыми, как у человека. На следующую ночь крыша сарая у деда Игната рухнула, будто кто-то тяжёлый ходил по ней. Собаки выли до рассвета, а в избах слышался шорох на чердаках – тихий, но настойчивый, как будто кто-то скрёбся когтями. Петька каждую ночь вставал и стоял у окна, глядя в лес. Его губы шевелились, но слов не было. Марья пыталась уложить его, но он отстранялся, и его кожа была холодной, как земля после дождя.

Деревня зашепталась. Мужики предлагали сжечь полынь и выгнать «чужака», но Марья не могла. Это был её сын – или, по крайней мере, выглядел как он. Она гладила его по голове, но он не смотрел на неё. Только однажды, на пятый день, он поднял глаза и сказал: «Ты не Марья. Ты – Пустота». Его голос был скрипучим, как ветки на ветре. В ту ночь умер дед Игнат. Его нашли утром, сидящим у печи, с лицом, застывшим в ужасе. На полу рядом – следы босых ног, маленьких, как у ребёнка.

Петька начал говорить чаще. Его слова были странными, нечеловеческими, похожими на шорох листвы или треск коры. Он называл людей не их именами, а другими, «внутренними», как говорила Агафья. Тётю Клаву он назвал «Тень-над-водой» – и она пропала на следующую ночь, оставив только шаль, свёрнутую у колодца. Кузнеца Фёдора он назвал «Железо-в-пепле» – и тот умер, задохнувшись во сне, с руками, сжатыми на горле. Каждый, кого Петька называл, исчезал или умирал, а деревня пустела. Люди запирали двери, но шорох на чердаках не прекращался. Кто-то видел тени на опушке – маленькие, сгорбленные, с глазами, блестящими, как лесные лужи.

Марья пыталась спасти сына. Она ходила к Агафье, умоляя помочь. Старуха дала ей нож с рукоятью из рябины и сказала: «Уведи его в лес. Верни туда, откуда пришёл. Но не называй его Петькой. Имя притянет беду». Марья кивнула, но её сердце разрывалось. Она не могла поверить, что это не её сын. В ту ночь Петька снова встал у окна, его губы шевелились, а лес отвечал – низким гулом, как дыхание. Марья взяла его за руку, холодную и жёсткую, как ветка, и повела к опушке. «Пойдём, – шептала она, – пойдём домой». Он не сопротивлялся, но его глаза смотрели не на неё, а вглубь леса, где тени шевелились, как живые.

Они шли долго, пока сосны не сомкнулись над головой, гася свет луны. Петька остановился у старого дуба, чьи корни выпирали из земли, как кости. Он повернулся к Марье и сказал: «Ты – Пустота. Иди со мной». Его голос был не детским, а старым, как лес. Марья закричала, но нож выпал из её руки. Она побежала назад, спотыкаясь, чувствуя, как лес смотрит ей в спину. Когда она выбралась на опушку, Петьки рядом не было. Она вернулась в деревню одна, с глиной на подоле и пустотой в груди.

Деревня опустела за неделю. Дома стояли с открытыми дверями, на столах гнили недоеденные супы, в хлевах молчали коровы. Марья уехала в город, но не могла говорить – её голос пропал, как будто лес забрал его. На опушке, где начинался лес, по ночам слышался зов: «Ма-ма…» – тихий, скрипящий, как ветки. Иногда к нему присоединялся второй голос, тоньше, младше. Соседи из ближних деревень обходили Лозовое стороной, крестясь при виде опушки. А в лесу, говорят, видели тени – маленькие, сгорбленные, с глазами, как лужи, – и они всё ещё звали кого-то по имени.

Глиняный человек

Оля пропала в субботу, когда солнце уже клонилось к закату. Лес за деревней был густым, с соснами, чьи ветви сплетались, как пальцы. Она пошла за черникой с соседскими детьми, но те вернулись без неё. «Она просто ушла, – сказали они, – в сторону оврага». Шесть часов поисков – мужики с фонарями, собаки, крики, разносящиеся над деревьями. Когда Олю нашли, она сидела на пне, вся в грязи, с листьями в волосах. Её глаза, обычно живые, были пустыми, как лужи после дождя. «Я была с другом, – сказала она тихо, когда мать, Светлана, прижала её к себе. – Он из глины». Светлана списала это на шок, а отец, Михаил, только покачал головой: «Перепугалась, вот и выдумывает».

Они вернулись домой, в старую избу с покосившимися ставнями. Оля молчала, не ела, только сидела на крыльце, глядя в сторону леса. Светлана пыталась расспрашивать, но дочь отвечала односложно: «Он был добрый. Он меня вёл». На вопрос, кто он, Оля только пожимала плечами и отворачивалась. Через неделю Светлана, убирая в комнате дочери, нашла под кроватью глиняную фигурку. Маленькая, размером с ладонь, без лица, но с чётко вылепленными руками – длинными, с тонкими пальцами. Глина была влажной, пахла землёй и чем-то сладковатым, как гниющая трава. «Оля, что это?» – спросила Светлана, держа фигурку. Дочь подняла глаза: «Он меня охраняет». Её голос был спокойным, но в нём звучало что-то чужое, как эхо.

Светлана хотела выбросить фигурку, но Оля закричала, впервые за неделю проявив эмоции. «Не трогай его!» – вырвалось у неё, и Светлана отступила. Она поставила фигурку на полку, но ночью не могла спать. Ей казалось, что она слышит шорох – тихий, как будто кто-то скребётся под полом. Утром она заметила, что фигурка изменилась. Теперь у неё были плечи, грудь, а на месте лица – намёк на черты: впадины глаз, линия рта. Светлана вздрогнула – лицо напоминало Михаила. Его нос, его скулы. Она позвала мужа, но тот, готовясь к командировке, только отмахнулся: «Глина как глина. Оля играет, и ладно».

Каждую ночь фигурка становилась точнее. К концу недели она была почти копией Михаила – те же брови, тот же изгиб губ. Светлана боялась прикасаться к ней, но Оля каждый вечер сидела рядом, шепча что-то, чего мать не могла разобрать. Михаил уехал в город на три дня. В ту ночь Светлана проснулась от звука, похожего на треск. Утром она нашла фигурку расколотой пополам, как будто её разорвали. Глина рассыпалась в пыль, оставив на полке влажное пятно. Оля, увидев это, не заплакала, а просто сказала: «Он ушёл». Светлана позвонила Михаилу, но его телефон был выключен.

На следующую ночь появилась новая фигурка. Светлана нашла её на полу, у кровати Оли. Глина была свежей, ещё влажной, и теперь лицо было её – Светланы. Глаза, чуть прищуренные, как у неё, когда она смеётся, губы, сжатые в тонкую линию. Оля молчала, когда мать спросила, откуда это. Она только смотрела в окно, где лес темнел, как пятно чернил. Светлана спрятала фигурку в ящик, но ночью услышала шорох – не под полом, а за стеной, как будто кто-то ходил по дому. Она включила свет, но никого не нашла. Ящик был открыт, фигурка стояла на столе, её лицо стало ещё точнее – теперь на нём была родинка, как у Светланы, на виске.

На третью ночь глина исчезла. Светлана проверила полку, ящик, пол под кроватью – ничего. Оля спала, но её дыхание было неровным, как будто она видела сон. Светлана легла, но не могла закрыть глаза. В три часа ночи она услышала шаги – медленные, тяжёлые, с хлюпаньем, как будто кто-то шёл по мокрой глине. Она вскочила, включила свет. В спальне Оли, на полу, были два мокрых следа – больших, без отпечатков пальцев, как будто ступни были гладкими, как камень. Следы вели к окну, но оно было закрыто. Светлана закричала, разбудив Олю. Девочка посмотрела на следы и сказала: «Он пришёл за мной».

Утром Михаил не вернулся. Его телефон молчал, а в офисе сказали, что он не появлялся. Светлана вызвала полицию, но те только пожали плечами – в лесу никого не нашли, кроме старой глинистой ямы у оврага, где земля была свежей, как будто её копали. Оля перестала говорить. Она сидела на крыльце, глядя в лес, и её пальцы шевелились, как будто лепили что-то невидимое. Светлана пыталась увезти её в город, но Оля отказалась, цепляясь за перила. «Он там, – сказала она однажды, указывая на лес. – Он ждёт».

Через неделю Светлана проснулась от холода. Дом был пуст. Оля исчезла, её кровать была покрыта тонким слоем глины, как пылью. Следы на полу вели к двери, а оттуда – в лес. Светлана пошла за ними, но тропа оборвалась у той же глинистой ямы. Она кричала, звала дочь, но лес молчал. Только ночью, стоя на опушке, она услышала шорох – и голос, похожий на Олин, но ниже, глуше: «Мама… он лепит меня». Светлана упала на колени, вглядываясь в темноту, но видела только тени, шевелящиеся, как глина под пальцами.

Деревня зашепталась. Кто-то говорил, что видел маленькую фигуру у оврага, с руками, слишком длинными для ребёнка. Кто-то слышал шаги – хлюпающие, как мокрая земля. Дом Светланы опустел. Она уехала, не сказав ни слова, а изба осталась стоять, с открытой дверью. Соседи обходили её стороной, но по ночам, если прислушаться, можно было услышать: шорох глины, шаги, и голос – то ли детский, то ли нет: «Он лепит… он ждёт…»

Тень в зеркале

Осень в деревне Лесной Край всегда была временем тишины. Листья падали медленно, словно нехотя, а туман, стелющийся по утрам, казалось, скрывал что-то большее, чем просто утреннюю сырость. Деревня была маленькой – всего три десятка домов, окружённых густым лесом, который местные называли Проклятым. Никто не ходил туда без нужды, и даже дети, любившие приключения, избегали его тёмных троп. Говорили, что лес хранит тайны, которые лучше не трогать. Но Анна, приехавшая в Лесной Край из города, не верила в сказки. Ей было двадцать пять, и она искала уединения, чтобы закончить свою книгу. Старый дом её бабушки, пустовавший уже десять лет, казался идеальным местом.

Дом стоял на краю деревни, ближе всех к лесу. Его деревянные стены потемнели от времени, а окна смотрели на мир пустыми, пыльными глазами. Анна приехала в начале октября, когда воздух уже пах сыростью и прелыми листьями. Местные, встретив её на единственной деревенской улице, смотрели с настороженностью. Старуха Марфа, продававшая молоко, схватила её за руку и прошептала:

– Не ходи в лес, девочка. И зеркала в доме закрой тканью.

Анна улыбнулась, думая, что это просто местные суеверия, и поблагодарила старуху. Но слова Марфы засели в её голове, как заноза.

Внутри дом оказался холодным и пах сыростью. Мебель была покрыта пылью, а старое зеркало в резной деревянной раме висело в гостиной, прямо напротив входа. Оно было огромным, почти в человеческий рост, и отражало тусклый свет, проникавший через занавески. Анна провела пальцем по его поверхности, оставив след в пыли. Её отражение смотрело на неё, но что-то в нём казалось неправильным – словно тень за её спиной двигалась чуть медленнее, чем она сама.

Первые дни прошли спокойно. Анна разбирала вещи, чистила дом и писала. Ночами она слышала странные звуки: скрип половиц, шорох за окнами, будто кто-то ходил вокруг дома. Она списывала это на ветер и старость дома, но спать становилось всё труднее. На третью ночь она проснулась от ощущения, что кто-то смотрит на неё. Комната была тёмной, только лунный свет пробивался через щель в занавесках. Анна повернулась к зеркалу – и замерла. В отражении её кровать была пуста. Она сидела, глядя в зеркало, но её отражение отсутствовало. Сердце заколотилось, она вскочила и включила свет. Зеркало показывало комнату, но её в нём не было.

– Это просто сон, – пробормотала она, но голос дрожал. Она закрыла зеркало старым покрывалом и легла спать, стараясь не думать о том, что видела.

На следующий день Анна решила прогуляться, чтобы отвлечься. Она вышла из дома и, сама не зная почему, направилась к лесу. Тропинка, ведущая в его глубину, была едва заметной, заросшей мхом и папоротниками. Воздух здесь был тяжёлым, словно пропитанным чем-то древним. Анна заметила, что птицы не поют, а тишина казалась почти осязаемой. Она прошла несколько шагов, когда услышала шёпот. Он был едва различим, но слова звучали ясно:

– Вернись… посмотри…

Анна обернулась, но никого не было. Шёпот повторился, теперь громче, и она почувствовала, как холод пробежал по спине. Она побежала обратно к дому, не оглядываясь.

Вечером, сидя за ноутбуком, она пыталась писать, но мысли путались. Покрывало с зеркала сползло, и она снова увидела своё отражение. Но теперь в зеркале была не только она. Позади её отражения стояла фигура – высокая, сгорбленная, с длинными руками, свисающими почти до пола. Лица не было видно, только тёмный силуэт. Анна закричала и отбежала к стене. Когда она снова посмотрела на зеркало, фигура исчезла, но её отражение улыбалось. Улыбка была не её – слишком широкая, слишком чужая.

На следующий день Анна пошла к Марфе. Старуха сидела на крыльце, перебирая травы.

– Что в моём доме? – спросила Анна, стараясь держать голос ровным.

Марфа долго молчала, потом вздохнула.

– Твой дом… он стоит на месте, где раньше был проход. Лес не просто лес, девочка. Это граница. Зеркало в твоём доме – оно не просто стекло. Оно показывает то, что живёт по ту сторону.

– По ту сторону чего? – голос Анны дрожал.

– По ту сторону мира. Они хотят выйти. И они видят тебя.

Марфа рассказала, что много лет назад в деревне пропадали люди. Все они жили в доме Анны. Говорили, что зеркало забирает их, но никто не знал, как это происходит. Последним был брат Марфы, Иван. Он вошёл в лес и не вернулся, а перед этим говорил, что видел в зеркале кого-то, кто звал его.

Анна вернулась домой, решив уехать утром. Она собрала вещи, но ночь застала её врасплох. Туман окружил дом, и свет фонарей деревни исчез. Зеркало снова было открыто, хотя она точно помнила, что закрывала его. В отражении она увидела лес. Не комнату, а тёмные деревья, шевелящиеся, словно живые. И фигуру. Она двигалась к ней, становясь всё ближе. Анна хотела отвернуться, но не могла. Её ноги будто приросли к полу.

Фигура вышла из зеркала. Она была выше, чем казалось, с кожей, похожей на кору, и глазами, горящими тусклым светом.

– Посмотри, – прошептала она голосом, от которого кровь стыла в жилах.

Анна закричала, но звук утонул в тишине. Фигура протянула руку, и зеркало начало дрожать. Анна почувствовала, как её тянет к стеклу, словно магнитом. Она сопротивлялась, но её тело двигалось само. Последнее, что она увидела, – своё отражение, стоящее в лесу, с той же чужой улыбкой.

Наутро деревня была тихой. Дом Анны стоял пустым. Её вещи остались на месте, ноутбук был открыт, но экран был тёмным. Зеркало в гостиной покрылось трещинами, но в его осколках всё ещё отражался лес. Местные избегали дома, и никто не заметил, как тень в зеркале двигалась, словно ждала следующего гостя.

Зеркало в подвале

Егор купил дом на окраине небольшого городка, ища тишину после суеты мегаполиса. Дом был старым, но крепким, с облупившейся краской на стенах и скрипучими полами. Он был дешевле, чем ожидал Егор, и риелтор, торопливо подписывая документы, упомянул, что прежние владельцы съехали внезапно, оставив почти все вещи. Егору это показалось странным, но он отмахнулся – ему просто хотелось начать новую жизнь.

Переезд занял пару дней. Егор разбирал коробки, протирал пыль и пытался привыкнуть к запаху сырости, пропитавшему дом. На третий день он решил осмотреть подвал. Дверь туда была тяжёлой, деревянной, с ржавой ручкой, которая скрипела, будто не открывалась годами. Спустившись по шаткой лестнице, он включил фонарик – света от тусклой лампочки под потолком не хватало. Подвал был завален хламом: старыми ящиками, ржавыми инструментами, покрытыми паутиной коробками. В углу, прислонённое к стене, стояло зеркало.

Оно было высоким, почти в человеческий рост, в тяжёлой деревянной раме, покрытой резьбой, напоминавшей переплетённые ветви. Стекло было мутным, с пятнами, но отражало чётко. Егор провёл рукой по раме, стирая пыль, и посмотрел на своё отражение. Оно показалось ему… неправильным. Глаза в зеркале смотрели чуть дольше, чем его собственные, а улыбка, которой он точно не улыбался, мелькнула на мгновение. Он отшатнулся, списав это на усталость, и вернулся наверх, решив заняться зеркалом позже.

Той ночью Егор проснулся от шороха. Звук доносился из подвала – тихий, но настойчивый, словно кто-то скрёбся в дверь. Он лежал, прислушиваясь, пока шорох не стих. Утром он проверил подвал, но всё было на месте, только зеркало стояло чуть ближе к лестнице, чем он помнил. Егор убедил себя, что это игра света или его воображения, и занялся делами.

На следующую ночь он снова проснулся. На этот раз шорох сопровождался слабым шепотом, слов которого он не мог разобрать. Егор спустился в подвал с фонариком, сердце колотилось. Зеркало отражало его фигуру, но позади него, в глубине стекла, стоял кто-то ещё. Это был мужчина, худой, с длинными волосами, закрывающими лицо. Его одежда казалась старомодной, а движения были медленными, словно он плыл под водой. Егор обернулся – за ним никого не было. Он подбежал к зеркалу, коснулся стекла, но оно было холодным и твёрдым. Мужчина в отражении поднял голову, и Егор увидел его глаза – пустые, белые, без зрачков. Он закричал и выбежал из подвала, заперев дверь.

Днём Егор попытался найти информацию о доме. В местной библиотеке старушка-библиотекарь, услышав адрес, нахмурилась. «Тот дом? Там жил старик, лет тридцать назад. Пропал без следа. Говорили, он что-то искал в подвале, какую-то старую вещь. Потом его видели в окнах, хотя дом уже был пуст». Егор спросил про зеркало, но библиотекарь только покачала головой и посоветовала уехать.

Ночью он не спал, сидя в гостиной с ножом в руке. Шорохи вернулись, теперь громче, и дверь в подвал начала дрожать, будто кто-то стучал изнутри. Егор не выдержал и спустился вниз. Зеркало стояло посреди подвала, хотя он точно не двигал его. В отражении мужчина был ближе, его длинные пальцы касались стекла с той стороны. Егор почувствовал, как воздух стал тяжёлым, а тело начало коченеть. Мужчина в зеркале улыбнулся – широкой, нечеловеческой улыбкой, обнажившей острые зубы.

На следующую ночь Егор решил уничтожить зеркало. Он взял топор и спустился в подвал. Но зеркало уже не отражало подвал – в нём был тёмный коридор, уходящий вглубь, и мужчина стоял у самого края, почти касаясь стекла. Егор замахнулся топором, но стекло не разбилось – удар отозвался звоном, а топор отлетел, будто ударился о металл. Мужчина в зеркале шагнул вперёд, и его рука прошла сквозь стекло. Пальцы, холодные и влажные, схватили Егора за запястье. Он закричал, пытаясь вырваться, но зеркало начало затягивать его. Последнее, что он увидел, – своё отражение, стоящее в тёмном коридоре, с той же нечеловеческой улыбкой.

Утром дом был пуст. Соседи заметили, что дверь открыта, но внутрь никто не решился зайти. Зеркало стояло в подвале, как ни в чём не бывало, отражая пустую комнату. Только иногда, в тишине ночи, в нём мелькала тень, и шёпот доносился из глубины стекла, зовя кого-то нового.

Последний поезд

Вадим бежал по перрону, задыхаясь от холодного ночного воздуха. Последний поезд уходил в 23:57, и он успел в последнюю секунду, втиснувшись в вагон, когда двери уже шипели, закрываясь. Внутри было пусто. Ни единого пассажира, только тусклый свет ламп и запах старого металла. Вадим рухнул на сиденье, пытаясь отдышаться. Он возвращался домой после неудачной командировки, и этот поезд был единственным, который он успел поймать. Расписание было странным – никаких остановок, только пункт назначения, городок, о котором он никогда не слышал: Туманная Впадина.

Вагон был старым, с потёртыми красными сиденьями и мутными окнами, за которыми мелькала тьма. Вадим достал телефон, чтобы проверить время, но экран оставался чёрным, хотя батарея была заряжена. Он нахмурился и сунул телефон обратно в карман. Тишина в вагоне давила, нарушаемая только ритмичным стуком колёс. Вадим закрыл глаза, пытаясь расслабиться, но ощущение, что за ним наблюдают, не отпускало.

Дверь в конце вагона скрипнула, и вошёл проводник. Высокий, худой, в форме, которая казалась слишком старомодной – чёрный мундир с золотыми пуговицами и фуражка, надвинутая на глаза. Лицо его было бледным, почти серым, а улыбка – натянутой, как маска.

– Билет, – произнёс он голосом, похожим на шорох сухих листьев.

Вадим протянул билет, который купил в кассе. Проводник взглянул на него, но не взял.

– Не то. Плата другая.

– Какая ещё плата? – Вадим нахмурился. – Я заплатил в кассе.

Проводник наклонился ближе, и Вадим почувствовал холод, исходящий от него.

– Воспоминание, – сказал он. – Одно. Любое.

Вадим рассмеялся, думая, что это шутка, но смех застрял в горле, когда проводник не шевельнулся. Его глаза, скрытые тенью фуражки, блестели, как стекло.

– Давайте серьёзно, – сказал Вадим. – Сколько?

– Одно воспоминание, – повторил проводник. – Или останешься здесь.

Вадим хотел возмутиться, но что-то в голосе проводника заставило его замолчать. Он пожал плечами и сказал:

– Ладно, берите. Воспоминание о том, как я сдавал экзамен по математике в школе.

Проводник кивнул, и Вадим почувствовал лёгкое головокружение. Он попытался вспомнить тот экзамен – напряжённое утро, запах мела, строгий голос учительницы, – но в голове была пустота. Словно кто-то вырвал страницу из книги его жизни. Проводник развернулся и ушёл, а Вадим остался сидеть, чувствуя, как сердце колотится.

Поезд мчался сквозь ночь, не останавливаясь. За окнами ничего не было видно – только тьма, густая, как чернила. Вадим пытался вспомнить другие моменты из школы, но они были на месте, нетронутые. Только тот экзамен исчез, словно его никогда не существовало. Он встал, чтобы пройтись по вагону, но двери в соседние вагоны были заперты. Он был один.