Письмо из аппаратной

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Стояла жаркая летняя ночь. Еще видны были на краю небосвода отблески закатившегося за горизонт солнца. Лес дышал приятной прохладой. Пронин смотрел вдаль, через поле, на видневшиеся крыши домов деревни и разглядывал дым, поднимающийся из труб соседских бань, скорее угадывая его очертания.

Было уже за полночь, и такие мгновения в сельской глуши всегда навевали на Филиппа какое-то спокойствие, какое-то особенное умиротворение, которое трудно уловимо в городе. Наверное, это происходило отчасти потому, что все детство он провел здесь, в этой деревне. А еще потому, что на природе вообще тихо. Нет этих бесконечно снующих машин, все время куда-то торопящихся прохожих. А может быть, просто потому, что какая-то внутренняя его составляющая жаждала этого спокойствия и выбрала для себя это место в качестве как нельзя лучше подходящего для подобных размышлений.

Филипп медленно вдыхал запахи леса и летней ночи, а в голове у него проносились обрывки мыслей и воспоминаний. Вот он старательно учится держать равновесие, катаясь на велосипеде. Разгоняется все быстрее, ни разу не задумываясь о возможности упасть. Вот рыбачит с друзьями в маленьком пруду возле дома. А вот старая могучая липа, еще молодая и полная жизни. После удара молнии она раскололась на две половины и больше уже не цветет таким ярким насыщенным цветом, как раньше. Что-то изменилось в этой липе, листья ее поредели.

И была в этом словно какая-то невыносимая тоска, и Пронину хотелось, чтобы ему стало вдруг невыносимо грустно, оттого что все в жизни меняется и стареет, как это бывает в старых книгах и фильмах. Хотелось, но не стало. Потому что душа его была необычайно молода и полна энергии. А молодость никогда не знает настоящей печали.

Пронину было двадцать три года. Только что он окончил Университет Лобачевского, чем очень гордился, и надо было идти служить. «Но это всего лишь год, это недолго», – пытался убеждать себя Пронин и так говорил всем. На деле он совершенно не представлял себе, чем для него это обернется. В глубине души целый год казался ему чем-то невозможно долгим. Он отдавал себе отчет, что с современным ритмом жизни за это время в мире могут произойти колоссальные изменения. Ему казалось, что он вернется совсем отставшим от жизни, что его сверстники будут знать много больше его, что появятся новые, доселе невиданные достижения в сфере науки и техники и что он не будет знать, как теперь правильно вести себя в обществе. Всего этого опасался Пронин, сильно забегая вперед.

Чтобы не поддаваться опасениям и разным дурным мыслям, он рывком скинул мотоцикл с подножек, завел его и помчался по ровной полевой дороге, прорезая тишину ночного воздуха. Это был прощальный вечер, и уже нельзя было ничего изменить, и не было смысла обо всем этом задумываться. Нужно было готовиться к чему-то новому и неизвестному.

До города было километров тридцать, и все эти тридцать километров Пронин провел наедине с собой. Мотор ревел, как в тумане проносились мимо фары встречных автомобилей. На въезде в город Филипп обращал внимание на такой знакомый свет в окнах домов, а в воздухе пахло родиной. Маленькие улочки вблизи дома сильно занесло тополиным пухом. Филипп сбавил ход и ехал сквозь этот пух, как сквозь снег, только теплый и какой-то мягкий, пушистый.

В эту ночь Филипп на удивление легко и быстро уснул, как он засыпал всегда, даже несмотря на жизненные неурядицы и нервное напряжение. А рано утром взял собранную сумку, заехал попрощаться с отцом и двинулся в сторону призывного пункта.

В автобусе он почти не разглядывал попутчиков, мысли его были где-то далеко. Теперь ему вспоминались университетские годы, которые еще долго он будет перебирать в памяти, учеба, преподаватели, однокурсники и однокурсницы. Вспоминались длинные коридоры здания университета и большие лекционные залы. Что ждет его впереди?..

Молодой капитан, сидя за столом, бегло изучал личное дело Пронина, периодически бормоча себе под нос обрывки фраз: «Рост… сто семьдесят восемь сантиметров… вес… семьдесят три килограмма… год рождения… одна тысяча девятьсот девяносто первый».

– Где служить хочешь? – подняв глаза, задал вопрос капитан.

Пронин ненадолго задумался и спокойно ответил:

– Где Родина прикажет.

Затем еще долго он бродил по коридорам в ожидании сам не зная чего. Везде сновали коротко стриженые юноши, время от времени появлялись люди в погонах. Медкомиссия. Военная форма. Вещмешки. Наконец, уже затемно, Филиппа вместе с другими погрузили в грузовик и повезли на вокзал.

Только там Филипп узнал, что им предстояло ехать в Москву. Его и остальных ребят (их было всего человек десять-двенадцать) сопровождали старший лейтенант, старший сержант и сержант. Званий Филипп тогда различать еще не умел, этому он научился позже. Когда поезд тронулся, офицер сделал объявление и сообщил, что служить они будут в Ракетных войсках стратегического назначения.

Филипп внимательно вслушивался в слова старшего лейтенанта, но ничего особенного в них для себя не находил. Неожиданно один из будущих товарищей Филиппа воскликнул:

– А куда мы едем?!

– Много будешь знать – скоро состаришься, – ехидно улыбнулся старший сержант.

Товарища этого звали Алексей Чутов, но все впоследствии стали называть его Седым, потому что волосы у него были какого-то неестественно пепельного цвета. Алексей был простым парнем-работягой, широким в плечах, крепок, ростом чуть ниже Филиппа. Отец его служил майором в одной из местных тюрем. С детства Алексей насмотрелся на различных уголовников, но при этом сам остался добрейшим и радушным человеком. Образования как такового он не получил. Сразу после школы отец взял его к себе на подработку. С подобными людьми Пронин никогда не имел и не мог иметь ничего общего – они были совершенно из разных слоев общества. Но странным образом их свела судьба с самого начала армейской службы.

Не то чтобы Пронин был из богатой семьи. Он жил в обычном доме в Нижнем Новгороде, ходил вместе со всеми в самую обычную школу. Но родители его были людьми образованными, привили ему с ранних лет любовь к книгам. Воспитание и взросление его сопровождались любовью и заботой близких. В этом смысле между Филиппом и Алексеем лежала целая пропасть. И все-таки общее между ними было: оба выросли людьми честными – качество в наше время, все реже встречающееся в людях.

Еще той ночью в поезде между ними завязался разговор. Произошло это так. Когда все уже спали, Алексей спрыгнул с верхней полки и толкнул сонного Филиппа ногой:

– Куришь?

– Курю.

– Пошли покурим.

И они пошли в тамбур, курить в котором, конечно, было нельзя.

В тамбуре Алексей все шутил и рассказывал о том, как не хочет покидать родные края, как, должно быть, будет скучать по дому и как же старик без него справится. И, беспрестанно смеясь, все повторял: «Ой, что с нами будет, что с нами будет!» После очередного восклицания Алексей поинтересовался:

– Ну а ты как? Девушка-то есть? Ждать, думаешь, будет? – и тут же добавил: – Есть у тебя еще сигарета?

– Есть, – Филипп достал из пачки еще пару сигарет.

Они докурили, вернулись в вагон, и под убаюкивающий стук колес Филипп уснул крепким сном.

Проснулся он оттого, что состав резко качнуло при торможении. Было уже светло, но еще рано, и поезд спал. Какие-то люди в конце вагона перешептывались. Сверху доносился мерный храп Алексея.

Филипп приподнял голову и посмотрел в окно. Занималась заря. Пустая утренняя платформа примыкала к небольшому зданию станционного вокзала, расположившемуся на фоне леса. Сквозь деревья едва пробивался солнечный свет. «Вот она, вся Россия такая! – подумал Филипп и опустил голову на подушку. – И сколько подобных уголков можно встретить в пределах нашей необъятной страны».

Когда поезд тронулся, Филипп хотел задремать, но все любовался в окно красотой и свежестью утреннего леса, видами проезжаемых мимо сонных деревень, речками и озерами, полями и холмами.

Начали просыпаться ребята. При подъезде к столице смотреть в окно было уже не так интересно. Здесь было другое. Еще далеко от самой Москвы чувствовался ритм большого города.

Из Москвы Филиппа направили в пригород, в военную часть, где ему предстояло пройти курс молодого бойца. Здесь-то и начались его приключения, и все рассказы об армии померкли в сравнении с теми ощущениями, которые пришлось испытать наяву.

Каждое утро здесь начиналось одинаково: пробежка, зарядка, поверка, строем на завтрак. Первое время Филипп смотрел на толстых парней, и ему было их жалко. Они падали во время утренних пробежек, в самом прямом смысле задыхаясь от нехватки кислорода. Их тошнило. Они не успевали прийти в себя, не успевали умыться, и их гнали на завтрак. Одна проблема тянула за собой другую, пока после отбоя они не падали в полном изнеможении на кровати. Организм судорожно хватался за драгоценные часы сна, чтобы хоть как-то восстановиться. Но и тут им не было покоя, потому что, случалось, товарищ прапорщик поднимал роту ночью, строил посреди казармы и кричал, давая понять, что это уже другая жизнь, не такая, как была на гражданке. А для пущей верности выбирал пару-тройку бедолаг и со всего маху пробивал им в грудь так, что, цепляя за собой задний ряд, они улетали куда-то вглубь расположения.

В такие минуты Филипп искренне радовался, что был физически крепок. Что родители заботились о нем, о том, чем он питался. Что генетически ему досталась если не сила, то звериная выносливость, а это как раз то качество, которое очень необходимо в подобных местах.

Но даже у Филиппа первый месяц ноги были в крови. На удивление, он адаптировался, хотя первое время это казалось невозможным. Натертые мозоли во время пробежек раскрывались и кровоточили, так было каждое утро. Но мало помалу раны заживали, и какое было счастье, когда берцы стали сидеть на ноге как влитые!

Первый взвод был взводом москвичей. В нем служил один высокий неуклюжий детина, который к тому же носил очки. Примерно через две недели, в воскресенье, когда выдавали на полчаса телефоны позвонить домой, Филипп слышал, как этот парень в трубку кричал матери:

– Мама, забери меня отсюда, я так больше не могу, это невыносимо! – И потом еще: – Я не знаю, пожалуйста, придумай что-нибудь, чтобы мне нарисовали группу здоровья вэ!

Филипп сначала внутренне осуждал его и недоумевал, зачем и как солдат тогда вообще оказался в армии, а потом плюнул: в конце концов, и без того хватало поводов о чем-то задуматься.

С самого начала себя неплохо зарекомендовав, Пронин стал попадать в наряды. Сначала по парку, потом на КПП, потом в клубе. А когда заступаешь в наряд, сутки почти не спишь. После нарядов ночи в роте казались сказкой. И так случилось, что после наряда по парку через ночь поставили снова в наряд, на этот раз на КПП для транспорта. Тяжелый наряд, где нужно было целый день открывать и закрывать ворота, вручную двигать громоздкий металлический шлагбаум. Сил почти не было, хотелось поспать, и тут объявили, что завтра снова в наряд.

Еще стоя в один из первых дней утром на построении, Филипп обратил внимание на неестественно смуглого молодого человека. Он чем-то выделялся среди остальных, непонятно было, чем именно, но при первом взгляде на него становилось ясно, что он как будто не отсюда. Позже Филипп узнал, что фамилия его Каруззо, и он выходец то ли из португальцев, то ли испанцев. А звали его просто по-русски – Витя.

Витя Каруззо был человеком скромным, тихим и молчаливым, и из-за этого казался опытным. Черты лица у него были ровные, острые, строгие. В нем вообще, казалось, сочеталось не сочетаемое. Он имел идеальное телосложение – развитые мышцы по всему телу, ни грамма лишнего. При этом даже на службе выкраивал минуты и читал книгу за книгой, на этот раз – «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Когда читал, надевал очки и неумышленно принимал вид академический. «Интеллигент», – как-то подумалось Пронину. И невольным уважением проникся он к Каруззо.

И вот на этот раз выпало идти в наряд с Витей.

Накануне Филиппу стало плохо, и он попросился в медпункт. Фельдшер, высокий тощий боец, который сопровождал Филиппа, оказался, по-видимому, неразговорчив. На вопросы Филиппа отвечал как-то туго, да Филиппу и не до того было.

– Да, немного поднялась температура, – произнесла равнодушная гражданская медработница и, немного помолчав, добавила: – В наряд сможете заступить?

– Смогу, – только ответил Филипп, застегивая китель. – Пошли.

– Смотрите, а то могу вам написать, что… – донеслось им вслед.

Но Пронин и так все понял. Ложиться в госпиталь перед нарядом, что потом скажут? Будут срочно искать замену ему, выдергивать из постели кого-то другого. Да и не положат. Это она так добавила, из совестливости. Потом бы сама стала уговаривать потерпеть.

«Ничего, постою».

Филипп помнил, как, когда уже стемнело, возвращался с ужина по пустынной территории части. Это было счастье – частичка свободы, возможность побыть немного одному, эти пять минут от столовой до КПП, пока никто не видит, никто не командует. Вон идет какой-то офицер, не надо торопиться, надо подождать, пусть пройдет.

– Стой, кто идет! – из темноты донесся чей-то спокойный холодный голос. Это был Витя.

– Я иду. Как обстановка? Как майор наш?

– Ничего. Только, мне кажется, немного суров.

Потом они с Витей долго разговаривали обо всем. О том, кто чем занимался на гражданке, у кого какие планы на жизнь и как долго тянется служба.

– И не говори.

– Да ладно, где наша не пропадала.

Между прочего Каруззо рассказал Филиппу про лейтенанта Брунковского. Брунковский был злым, по полчаса заставлял маршировать после ужина, подводил к курилке, но курить нарочно не давал. Каруззо рассказал, что Брунковский берет деньги у солдат, якобы в долг, а потом не возвращает.

– Делает вид, что забывает, а потом… все побаиваются к нему обращаться. Жаль, что комбат этого не видит.

К десяти часам вечера – это время, когда один из них должен был идти спать, – Филиппу стало хуже. Витя отпустил его, а сам остался дежурить.

По дороге в казарму Филипп думал о том, как пережить завтра. Да, сейчас он дойдет и сразу уляжется в кровать. Но завтра? К двум часам нужно будет сменить Витю, ему тоже надо отдохнуть. Потом в одиночку отстоять в наряде с двух до шести – это еще, пожалуй, ничего. Но потом еще целый день бодрствовать до отбоя. «Может быть, зря я сделал, что пошел спать первым?» – мелькнула мысль.

Часть спала. Пронин шел медленно, несмотря на усталость и лихорадку, наслаждаясь этими редкими моментами свободы. Не было ни души. Только где-то вдалеке, за забором, лаяла собака. Так пустынно не бывает в городе, а только здесь, внутри, где все по режиму. Пронин ненароком позавидовал завывавшей дворняжке.

В казарме было тихо, солдаты спали. Отовсюду доносились посапывания, вздохи, храп. Филипп подошел к койке, на которой мирно спал Алексей, сам не зная, зачем. Разговаривать не хотелось, хотелось спать и немного знобило. Филипп начал было раздеваться и складывать одежду, как вдруг внимание его привлекли странные отблески света на плече Алексея, выглядывающего из-за шерстяного армейского одеяла. Было темно, свет пробивался от фонаря в окно, но все равно кожа выглядела как-то неестественно. Пронин невольно присмотрелся, но ничего не смог разобрать, а Алексей только протяжно и напряженно сопел.

Пронин решил подумать об этом на другой день и, с наслаждением укутавшись в одеяло и согреваясь, забылся лихорадочным сном.

Следующие несколько дней Филипп провел в госпитале: воспалилась левая гланда, находиться в роте было опасно. Затем, когда болезнь начала отступать, его перевели в изолятор – страшное место, где было еще хуже, чем в роте. Солдаты бродили здесь как зомби и целый день занимались только тем, что драили полы. Каждый час пребывания тут казался вечностью.

Филипп боялся вести дневник. Он видел, как сержанты изымали чужие дневники и часто с насмешкой зачитывали их вслух перед всеми. Такая участь Филиппа отнюдь не прельщала. Оставалось только пытаться читать книги, но книги попадалась какие-то скучные, и слабость мешала концентрироваться. В эти дни Филипп думал о Каруззо: «Как он там? Как бы он себя здесь вел? Наверное, нашел бы себе занятие. Каруззо обладает сильной волей. Он не такой».

Недели через две Филиппа выписали, и он вернулся в роту.

– Какие люди! Ну наконец-то! – кричал Алексей, распростерши объятия и крепко обнимая Филиппа. – Здесь столько всего у нас поменялось!

Подошел Витя. Он спокойно стоял, дожидаясь, пока Алексей закончит свои яростные похлопывания по спине, которые, казалось, уже становились Филиппу в тягость.

– Ничего не поменялось, – сухо произнес Каруззо с взглядом, в котором читался вопрос: «Чему тут можно радоваться?» В этом хладнокровном взгляде была как будто едва уловимая ирония.

– А ты вообще отойди отсюда! – ревел Алексей, отталкивая Витю рукой. – Товарищ вернулся из изолятора, а тебе хоть бы хны, бровью не поведешь! Ненавижу я вас, интеллигентов, больно много из себя строите! – И Алексей начал корчить гримасы, исполняя импровизированную пародию, которая выглядела немного нелепо.

– Слушай, я как раз хотел задать тебе несколько вопросов, – ни капли не смутившись, обратился Каруззо к Пронину, медленно оглядываясь назад и осторожно озираясь по сторонам. Его майка была на груди немного мокрой от пота – шел парко-хозяйственный день, и все были заняты уборкой. – Как там вообще, в изоляторе? Ходят слухи, что там нельзя протянуть больше недели.

– Там действительно тяжко, – быстро ответил Филипп, засучивая рукава кителя. Он был рад снова видеть приятелей, особенно почему-то Витю. – Но все же не тюрьма!

– Не тюрьма? А ты был в тюрьме? – произнес Витя, вертя в руках рублевую монету и пристально глядя прямо в глаза Филиппу.

Филипп немного смутился. Вопрос поставил его в тупик своей прямотой.

– Нет, не бывал, – ответил он, отводя взгляд.

– А по мне здесь везде, как за решеткой. День за днем нам говорят, что делать и как делать: «Нале-во!», «Напра-во!», «Смир-но!» Сержанты – надзиратели. Территория части обнесена бетонным забором с колючей проволокой. А самое главное, что можно целый день, например, просто стоять столбом, пока не будет команды «Садись». Выйти из казармы самостоятельно нельзя. Курить нельзя.

Филипп не спорил. Он был согласен с Витей, сам думал о том же. Но из его уст это почему-то звучало как нечто новое и удивительное. Каруззо продолжал:

– Тебе письмо пришло.

– Да? От кого? – чуть не захлебываясь от волнения, прошептал Филипп.

– Да откуда ж я знаю, от кого, – резко оборвал его Каруззо.

– Да, извини. Я думал, раз знаешь про письмо, то знаешь и от кого оно.

– Подойди к сержанту, узнай. Сейчас самое время.

– Почему сейчас? – пробормотал Филипп, почти задыхаясь от нетерпения.

– Потом объясню, – и Каруззо невозмутимо отошел в сторону.

Письмо было от А. Н., но прочесть его Пронину удалось только после отбоя. Вот что было в нем написано:

«Дорогой Филя.

Я все-таки решилась написать тебе. Как ты там? Держишься? У нас все по-старому. Очень хочется, чтобы ты поскорее вернулся!

Я слышала от ребят во дворе, что в армии очень тяжело. Когда слушаю их истории, сердце уходит в пятки. Хотя это, скорее всего, выдумки. Но все равно переживаю за тебя.

Помнишь мальчика Ваню, про которого я рассказывала? Он попал в неприятную историю недавно, даже по новостям показывали. Говорят, учительница приставала к нему… ну ты понимаешь… Хотя я не знаю подробностей, и тебе это, наверное, неинтересно.

Каждый день я вспоминаю тот вечер, когда мы стояли с тобой в подъезде перед твоим отъездом. Мне тогда хотелось, чтобы ты остался. Хотелось провести с тобой всю ночь. Все последующие ночи. Я очень по тебе скучаю.

Филипп, ответь мне, пожалуйста, что-нибудь, иначе я умру.

А. Н.».

К письму была приложена фотография. Филипп дважды перечитал текст, жадно наслаждаясь короткими строками, испытывая нечто странное, непередаваемое. Он не мог разобраться в своих чувствах. Затем спрятал письмо и вернулся в расположение, где, ворочаясь на кровати, его с нетерпением ждал Чутов.

– Ну что?! – шипел он, изнемогая от нетерпения и хитро едва слышно посмеиваясь, чтобы не услышали сержанты. И начал тихонько напевать из известной песни: – Твои карие глаза, твои сладкие уста…

– Да перестань ты, – перебил его Филипп, почесывая кадык.

– От кого письмо-то?! – не унимался Алексей. – От любимой небось? Вижу, что от любимой, меня не обманешь! А глаза-то горят, сейчас из орбит выпрыгнут!

– Да перестань ты, говорю. Так, от старой знакомой…

– От старой знакомой, как же! – спародировал его Чутов. – Знаю я таких знакомых, у меня тоже есть парочка. Своей вон сказал: не дай бог, ты меня не дождешься, узнаю – вернусь и прибью! Всю дурь, говорю, из тебя выбью, ты на всю жизнь запомнишь! – он поежился на кровати, и кожа его в районе шеи блеснула как-то странно в свете фонаря.

– Леша, почему ты всегда такой шумный? – со вздохом произнес Филипп. И внезапно он как будто вспомнил что-то: – Что это у тебя на шее?

Чутов резко сжался и похолодел, натягивая одеяло, как будто увидел призрака, что было ему совсем не свойственно.

– Что на шее? Ничего у меня нет на шее, – ответил он, и голос его слегка дрогнул в конце. Он сглотнул и стал отворачиваться, делая вид, что хочет спать.

«Но я же видел», – только подумал про себя Пронин, но не произнес этого вслух, боясь обидеть товарища.

Кровать Каруззо располагалась далеко от Филиппа с Алексеем, а ведь как хотелось поговорить с ним сейчас. «Алексей – он, конечно, хороший парень, но слишком простой. Он мне не даст тех советов, что дал бы Каруззо».

Так лежал Филипп долго. В изоляторе он отоспался, и теперь сознание его бодрствовало. «Вот бы поставили снова в наряд с Каруззо. Хотя нет, нечего и надеяться. Такого совпадения больше не случится. Надо было использовать тогда свой шанс. Но тогда еще не было письма».

Мысли Пронина путались, и он уже почти начал засыпать, как вдруг краем глаза заметил какое-то движение в глубине коридора. Дневальным в ту ночь был рядовой Войнов – хитрая личность. Он подкупал сержантов, пресмыкался перед ними, в роте его не любили. Не то чтобы его боялись, но кто знает, что он выкинет, увидев солдата, бродящего по казарме после отбоя. Лучше, чтоб он не знал, так покойнее.

Но вот Войнов покинул свой пост и шмыгнул в комнату сержантов. Часы над входом в казарму показывали половину второго. И Пронин использовал этот момент.

Он в несколько прыжков на цыпочках подобрался к кровати спящего, укутавшегося в одеяло Каруззо. Стояла гробовая тишина. И вдруг кто-то цепко схватил Пронина сзади за ногу. Филипп вздрогнул. Медленно поворачиваясь и вглядываясь в темноту, он уткнулся в чьи-то колючие глаза, пристально смотревшие на него. Это был Каруззо. К губам его был приложен палец.

Не успев еще прийти в себя, Филипп услышал его ровный шепот:

– Иди, – Каруззо кивнул в сторону выхода. – Я пойду через пять минут.

Филипп рванул к выходу. Сердце его билось как бешеное. Что хотел сказать ему Каруззо? Почему он не спал? Мысли вихрем проносились в голове, пока, пригибаясь, Пронин добрался до выхода. Он рванул дверь: заперто!

В этот момент на лестнице послышались шаги. Филипп замер. Что делать? Над входом горел свет, и он был здесь как на ладони. Шаги приближались, послышался короткий стук в дверь. «Сейчас на стук выйдет Войнов, и все, конец». В панике озираясь, Филипп обнаружил в шаге от двери небольшой выступ в стене – негодное прикрытие, но делать нечего. Молниеносно юркнув туда, Пронин замер, задержав дыхание. В эту секунду вернулся Войнов.

Вытянувшись по струнке и сделав тупое лицо, Войнов сдвинул щеколду. Это пришел Кручинский из наряда по парку.

– А-а, ты! – протянул Войнов, и хитрая ухмылка вернулась на его лицо. – Я думал, кого это черт принес посреди ночи!

Кручинский направился вглубь казармы, а Войнов поспешил обратно в комнату отдыха, позабыв закрыть дверь.

Пронин аккуратно выскочил в дверной проем и оказался на лестничной клетке. Через несколько секунд он был на улице и притаился за курилкой в тени берез.

Вскоре осторожно вышел Каруззо.

– Иди за мной.

Они, пригибаясь, перебежками обогнули угол казармы и очутились с обратной стороны, где деревья росли гуще и не было света. Здесь их никто не мог увидеть. Из трубы столовой поднимался последний пар, пахло какой-то невкусной едой. В густой траве стрекотали кузнечики.

Филипп стоял, жадно уставившись на Каруззо, улавливая в темноте очертания его острых скул.

– Что ты хотел мне сказать? – начал он, пытаясь скрыть волнение. Немного помолчав, Каруззо ответил:

– Ничего. Это же ты меня разбудил, – он почти зевнул.

Пронин остолбенело уставился на Каруззо, даже в темноте это было заметно. Возникла неловкая пауза, которую нарушил Витя:

– Зачем ты вышел из казармы?

– Ты же сам кивнул в сторону выхода, – еще более поражаясь, выпалил Филипп, не замечая, как повышает голос.

– Тише-тише, – Каруззо отвел его поглубже в тень деревьев. – Я тебе кивнул в сторону санузлов, гений. Кто ж знал, что тебя понесет на улицу.

– Зачем тогда ты… – Филипп не успел закончить, Каруззо перебил его:

– Сперва я скажу тебе, как мы сделаем. Времени у нас мало. Кручинский уже вернулся. Остался только Самойлов. Этот очень медлительный, придет без десяти. Это наш единственный способ попасть обратно в казарму. Иначе придется лезть вон туда в окно, – и он указал наверх на окно, где горел свет. – Теперь я тебя слушаю.

Пронин немного помолчал, затем сказал:

– Почему ты не спал?

– Читал, – просто ответил Каруззо. – Ты ведь хотел поговорить о письме, не тяни.

– Не ври мне! Как ты мог читать в темноте? – взорвался Филипп.

– Успокойся, солдат, – осторожно оглядываясь, ответил Каруззо. – Очень просто. Моя кровать стоит у прохода, туда падает свет из коридора.

Пронину нечего было ответить. Он помолчал, затем сказал:

– Да, я хотел поговорить о письме. Оно от девушки.

– Я знаю, – тут же парировал Каруззо.

– Господи, откуда? – недоумевал Филипп.

– У тебя на лице это написано, Ромео.

– Понимаешь, я не знаю… Я не могу разобраться в своих чувствах, – Филипп запинался. – Мне кажется, она не понимает… Мне вроде и нравится, что она написала. Скажу честно, я ждал этого письма. Но мы даже не были с ней вместе… ну, понимаешь… Это все ни к чему не приведет, ее чувства ненастоящие, это ей так только кажется, она меня не дождется…

Каруззо не дал Филиппу закончить:

– Что ты хочешь от меня?

– Скажи, прав я или нет?

– Послушай, друг. Армия – не место для любовных интриг. Ты на гражданке, по-видимому, влюбил в себя какую-то девочку. Хочешь мое мнение? Лучшее, что ты можешь сделать, – не отвечать ничего на это письмо. Не отвечать на следующее, и вообще, постараться сделать так, чтобы она тебя забыла. Иначе, помяни мое слово, это тебе аукнется.

– Почему? Чем мне это аукнется?!

– Увидишь, – загадочно произнес Каруззо. – Просто сделай так, как я говорю, – добавил он. – Вон идет Самойлов, пошли, – и Каруззо направился к углу казармы.

Но Пронин взял его за руку, когда Самойлов уже пропал из виду:

– Погоди! Но если я не знаю, люблю я ее или нет?..

– Это значит, что не любишь. И не знаешь, что такое любовь, – одернул его Каруззо. – Теперь нам придется лезть в окно, герой-любовник.

Следующие несколько дней Пронин провел в раздумьях. Он думал на пробежке и в столовой, в наряде и на построении. Сердце его томилось. «Написать или не написать? Что вообще знает этот Каруззо? Много мнит о себе, делает вид, что он философ, эдакий мудрец, познавший жизнь, тьфу… Но что если Каруззо прав… и не стоит писать ей? Может, посоветоваться с Алексеем на этот счет? Да нет, Алексей в этих делах несведущ, опять будет нести какую-нибудь чушь, как шут. А все ж это лучше, чем одному». И Пронин решил вечером улучить момент и поговорить с Алексеем, которого переместили на место демобилизованного детины, что жаловался матери о тяготах армейской службы. «Добился-таки своего. Слабый человек».

Пронин рассуждал так: если он напишет, ничего плохого не случится. Он же ничего не обещает. К тому же это он в положении своего рода жертвы. Всегда можно оправдаться тем, что суровая армейская жизнь накладывает свой отпечаток. Даже если что-то пойдет не так, это виноват не настоящий он, а тот он, которым его сделали обстоятельства и тяжелые армейские испытания.

И в то же время его не покидали мысли о том, что он обманывает. Обманывает ее и сам себя. Ведь никакого будущего он с ней на самом деле не видит. Просто так одиноко, так хочется, чтобы кто-то тебя любил, писал тебе письма, переживал за тебя, интересовался, как у тебя дела. «Как ты там? Держишься?» – вспомнилось ему.

И вдруг Пронину стало противно от самого себя, от дурных мыслей, от того, что идет на поводу у эмоций. А ведь он действительно морочит голову маленькой девочке. Зачем это ему?

Он вспомнил, как в детстве читал книжки про героев Великой Отечественной. Там было место подвигу. Там были настоящие причины переживать и дружить, любить и не расставаться. Не то что сегодня. «Почему мы стали такими? Почему мы выдумываем себе причины переживать? Неужели нам так скучно сегодня живется? Как мы пришли к этому?»

И его захлестнула невыразимая печаль, которая поразила до глубины души. Ему хотелось, чтобы в его жизни произошло что-то существенное. Что-то, что заставило бы его и его окружение – вообще всех людей – по настоящему переживать. Это бы дало импульс переосмыслить текущие ценности, по иному смотреть на происходящее, ценить, искренне ценить каждое мгновение, каждый глоток воды, каждый взгляд.

«Вот бы все они оказались в армии», – подумал Пронин. Но это было невозможно, и он отчетливо осознавал, что так это все и продолжится. И что он один не в силах заставить всех остальных людей ценить мир так, как ценит его он. И люди там, за периметром, на гражданке, никогда не поймут его, Пронина, с его странными мыслями, с амбициями изменить мир. Нет, они продолжат жить так, как живут, погрязнут в своих гаджетах и телевизорах и никогда не поймут истинной ценности этого мира. И он, Пронин, вынужден будет мимикрировать под остальных, жить в этом мире, имея возможность лишь в редкие моменты с редким человеком обсудить то, что чувствует. И от этих мыслей Пронин почувствовал уныние и бессилие.

– Это шрам, – раздался чей-то голос.

Пронин не сразу сумел отвлечься от своих раздумий. Это был Чутов:

– Шрам, про который ты спрашивал. Он идет от плеча в сторону груди. Он у меня с детства, – Чутов оттянул левую лямку майки, и наружу показался жуткий широкий шрам, возможные причины возникновения которого ужасали.

Пронин ненароком задумался, как это он не замечал этого шрама раньше? Неужели Чутов так тщательно его скрывал? Но в первые недели учебки кругом творилась невероятная суматоха: умывались группами по тридцать секунд, там только успей ополоснуться и зубы кое-как почистить. В баню они тогда не ходили. Потом Пронин попал в изолятор.

Немного помолчав, Алексей продолжил:

– А знаешь, я ведь был в тюрьме. Не отбывал срок, конечно. Работал там. Не хотел вам рассказывать. Вернее, не хочу, чтобы об этом узнал этот Каруззо. Отец в детстве бил меня ремнем. Бил, что называется, не на жизнь, а насмерть. И однажды пряжка оставила этот дикий шрам. Я к нему привык, конечно. Но мне об этом тяжело рассказывать, знаешь… я стыжусь своего отца.

Пронин слушал его в изумлении, не перебивая.

– Я понимаю, почему отец стал таким. Работать с уголовниками – это, знаешь… Я ведь и сам с ними работал. Так что я скажу тебе, брат, что тюрьма – дело страшное…

Повисла глубокая пауза. На какое-то мгновение Пронин отвлекся от своих мыслей. История, которую рассказал Алексей, никак не вязалась с добротой и радушием приятеля. И Филиппу стало даже как-то неловко: Алексей пережил такое, а он будет спрашивать его совет, отвечать или не отвечать на письмо… Глупо. По-детски.

Но прошло еще несколько дней. История Алексея подзабылась за суетой армейских будней. И в одну из суббот, вечером Филипп сел за письмо. Буквы выходили у него некрасивыми, он писал, потом разрывал листы на мелкие кусочки, у него не выходило. Но Пронин все же отправил письмо.

Тем временем дело шло к присяге. После присяги всех должны были распределить кого куда, в разные воинские части, раскиданные по разным уголкам страны. Но никто об этом не рассуждал. Во-первых, просто не было времени. Во-вторых, это было бессмысленно – все равно пошлют туда, куда пошлют, повлиять на это было никак нельзя. В-третьих, все обсуждали присягу, ждали приезда родных и друзей. Три месяца – все-таки срок, четверть службы. Только Каруззо оставался философски молчалив и по-прежнему ходил с видом человека бывалого.

После завершения теоретической подготовки началась практическая. Днем роту водили на занятия в старый амбар, где были оборудованы специальные места для сращивания кабелей. Работали в парах. Задача и вводные были несложными: произошел разрыв кабеля, связь прервана, кабель надо срастить и таким образом восстановить связь.

Пронину выпало работать в паре с Самойловым, они обычно завершали где-то в хвосте. Самойлов вообще-то мог бы сращивать кабель еще дольше, наверное, бесконечное количество времени, к примеру, разогревая канифоль и постепенно напрочь забывая, зачем он это делает, если бы Пронин постоянно не повышал на него голос, так сказать, возвращая его в реальность.

Позади них в одиночку работал Каруззо. Он работал один, так как ему постоянно не доставалось пары. Но, скорее всего, он сам делал так, чтобы пары ему не досталось, да и никто не горел желанием с ним работать.

Каруззо умело орудовал инструментом, все у него было четко и слаженно, к середине занятия он уже заканчивал монтаж муфты, когда Пронин примерно в десятый раз закатывал глаза, глядя на Самойлова, который стоял и хлопал глазами с лицом человека, искренне не понимающего, чего от него хотят и почему им кто-то недоволен, ведь он четко следовал инструкции.

В один из таких моментов к их рабочему месту подошел младший сержант Афанасов. Афанасов был истинным надзирателем. Он постоянно на кого-то кричал, пытаясь внушить страх, и это зачастую работало.

Как-то Пронин ходил под началом Афанасова в наряд по клубу, там у них состоялся откровенный разговор, и после этого отношения их стали понемногу налаживаться. Афанасову оставалось служить дней двадцать. Ночью в наряде он рассказывал про свою жизнь на гражданке и про свои планы на будущее. И Пронин понял тогда, что Афанасов – тоже человек. Но в роте он все равно не выходил из своего образа свирепого вояки, перед которым солдаты должны трепетать.

– Самойлов! Самойлов! Ну что мы будем с тобой делать, когда прозвучит в роте сообщение: «Разрыв резервного кабеля», – если ты уже в сотый раз на занятии даже не можешь ровно муфту держать? Подводишь ты своих товарищей, Самойлов. – На Самойлова всерьез невозможно было злиться. Это было бесполезно.

– Товарищ младший сержант, – раздалось откуда-то из-за спины Пронина. – А вы сами ездили кабель сращивать?

Все стихло. Самойлов продолжал хлопать глазами, Пронин молчал. Младший сержант слегка покраснел.

– Рядовой Каруззо! – раздался его голос, набирающий высоту. – Вам плохо работается?! Я вам сейчас устрою сладкую жизнь!

– Нет, просто интересно. Вы же учите Самойлова, а вы сами умеете сращивать кабель? – Каруззо, казалось, подписал себе этими словами приговор.

– Каруззо! Солдат! – орал младший сержант, – Пятьдесят отжиманий!

Каруззо стоял невозмутимо. Воздух раскалился, в амбаре повисла гробовая тишина.

– Каруззо! Я к тебе обращаюсь! Упал-отжался! Сто отжиманий от пола, сейчас же! Это приказ! – надрывался младший сержант.

– Нет, – спокойно ответил Каруззо.

– Что?! – обомлел Афанасов. Лицо его налилось кровью.

– Нет, – повторил Каруззо.

– Что означает «нет»?! Это приказ, солдат! Исполнять!

– Я не понимаю, почему я должен отжиматься, – Каруззо стоял на своем.

Пытался ли он довести Афанасова до рукоприкладства, просто издевался над ним или хотел проверить его на прочность, было неважно. Каруззо создал необычайный прецедент неподчинения. Все понимали, что кончится это плохо. Никто не хотел бы оказаться на месте Каруззо. Он сделал то, на что не был способен никто, но каждый в душе об этом мечтал: сказать «нет» младшему сержанту, ослушаться его дурацкого приказа, проявить волю.

Задыхаясь от гнева, младший сержант прошипел:

– Я буду… Я буду докладывать капитану: Каруззо отказался выполнять приказ командира! Я тебе устрою, Каруззо, ты у меня попляшешь! Никаких тебе увольнительных не будет! Родня твоя приедет, а тебя за пределы части не выпустят! Это строжайший выговор с занесением в личное дело! – с этими словами младший сержант вышел из амбара. Он чувствовал, что внимание всех солдат невольно приковано к нему, хотя никто этого и не показывал, боясь попасть под горячую руку. В амбаре находиться он больше не мог.

На присягу Каруззо действительно не выпустили за пределы части и вынесли выговор с занесением в личное дело. Но все как-то невольно восхищались его поступком. Каруззо заслужил себе уважение в коллективе, но и только. Себе он сделал только хуже: теперь на все самые сложные задания направляли его вместе с другими провинившимися. Уборка мусорного контейнера – Каруззо. Сделать что-то после отбоя – поднимали именно Каруззо. В наряд на КПП, куда уже могли заступать более молодые призывники, шел Каруззо.

В один из последних дней вечерняя поверка почему-то долго не начиналась. Командир отделения перекидывался фразами с солдатами, все стояли какие-то радостные и довольные.

Алексей, прищуриваясь и с самодовольным лицом, шепнул на ухо Филиппу:

– А я знаю, кого с кем отправят, брат.

– Шутишь?

– Ей богу, знаю. Успел подсмотреть, составляли списки. Мы с тобой пойдем по службе вместе, брат, так уж судьба распорядилась.

– А Витя? – невольно вырвалось у Филиппа.

– Какой Витя? Каруззо, что ли? – Чутов ненадолго задумался, потом неуверенно ответил: – Не помню. Кажется, тоже с нами. – И еще немного помолчав, добавил: – Да, точно с нами. Вспомнил.

Вид у Алексея был обиженный, а скрыть этого у него не получалось. Филипп понял, что не стоило так прямо спрашивать, и виновато произнес:

– Ну ладно, что ты?..

– Да ничего, – оборвал Алексей со вздувающимися ноздрями. – Я ему про Фому, он мне про Ивана…

Началась поверка. В конце поверки было классическое распределение в наряды на следующий день.

– Наряд по парку – назначается Кручинский! – доносились крики сержанта.

Алексей с Филиппом едва слышно переговаривались.

– На днях объявят списки – вот увидишь, узнаем, куда поедем, – говорил Алексей.

– А ты уверен, что мы-то с тобой в одном списке? – поддерживал разговор Филипп.

– Верно говорю. Своими глазами видел.

– Наряд по парку – заступает Самойлов!

«Опять Кручинский и Самойлов, – подумал про себя Пронин. – Прямо как в тот вечер с Витей».

– Наряд на КПП – идет… В наряд на КПП идут… Так, здесь у нас пусто…

Филипп не обращал внимание на объявление нарядных, он был погружен в свои мысли. «Интересно, куда же нас зашлют. Хорошо хоть Алексей и Витя со мной в одном списке. Да, это хорошо».

– Дневальный, почему у нас пусто в наряде на КПП?! Так, ладно-понятно… – бормотал сержант. – Кто хочет идти завтра в наряд на КПП? Ха-ха! Понимаю, вопрос щепетильный! – взгляд его бродил по рядам.

И тут вдруг Пронин понял, что сейчас снова вызовут Каруззо. Каруззо стоял с пустым взглядом, стараясь не уснуть, он валился с ног от усталости. Пронину стало жаль его.

– Я пойду! – неожиданно выкрикнул Пронин.

– Ага, рядовой Пронин, отлично! Молодец, солдат! Итак, бойцы, нужен еще один человек!

– Я! – выкрикнул следом Чутов и осторожно подмигнул Пронину.

Тот радостно улыбнулся.

– Чутов? Прекрасно! Итак, Пронин и Чутов… – не успел договорить сержант.

В это время дверь казармы распахнулась, и откуда-то вернулся Афанасов. Он был в приподнятом расположении духа в связи со своей скорой отправкой домой. Афанасов подошел и начал совещаться о чем-то с другим сержантом.

– Рота, разойдись! – прозвучала команда.

Рота начала расходиться по расположению и готовиться к отбою.

Когда Пронин шел на умывание, сержант подозвал его к себе:

– Пронин!

– Я! – отозвался Филипп.

– Завтра на КПП заступаешь с Каруззо.

Сержант развернулся и направился в дальний конец казармы. А Пронин так и остался стоять на месте. «Да, Каруззо, извини, брат, не вышло мне дать тебе поспать».

Ночь и весь следующий день Филипп думал о том, как он подбодрит Каруззо, дав ему силы дотерпеть эти последние дни перед отправкой в войска. Как скажет ему, что Алексей добыл информацию, и они в одном списке. Курс молодого бойца окончен, учебка пройдена. Осталось совсем чуть-чуть, впереди новая жизнь. Позади останется история с Афанасовым, все эти сержанты с их приказами и прочее. Свобода!

Уже вступала в свои полноценные права осень, стояли первые дни октября. Наконец поутихли между солдатами разговоры о прошедшем чемпионате мира. В тот день подул холодный ветер с резкими порывами, и отчетливо почувствовалась смена времен года. Небо было затянуто серыми тучами, из-за которых солнце ни разу не показалось за целый день, как это часто бывает в осеннюю пору. Что-то тревожное ощущалось в этих холодных порывах ветра и в этой природной угрюмости. Разговоры между солдатами вопреки обыкновению были сухи и коротки. Воинская часть подобно четко отлаженному часовому механизму продолжала свой мерный ход. Все следовало строго установленному распорядку, каждый был занят выполнением какой-то задачи. Все это происходило в большинстве случаев молчаливо, за исключением редко выкрикиваемых коротких команд.

Какие-то солдаты у здания столовой были заняты разборкой старого деревянного сарая. Они выносили из сарая доски и брус и аккуратно складывали их здесь же, неподалеку, ровными рядами по-армейски: ряд вдоль, ряд поперек. Старший отряда мерно прохаживался рядом с суровым лицом, плотно сомкнув губы и закинув руки за спину. Он делал несколько шагов в одну сторону, затем разворачивался и так же мерно отшагивал точно такое же количество шагов в обратном направлении.

– Эй! Челове-е-ек! – внезапно протянул он, когда Филипп уже отдалялся от здания столовой, направляясь в сторону КПП. – Есть закурить?

Филипп вернулся и протянул старшему сигарету.

– Пойдем покурим за столовой. Есть у тебя пять минут?

Пять минут у Филиппа, пожалуй, было, и они вместе обогнули угол столовой и остановились на короткой асфальтированной площадке метра два в длину и столько же в ширину. Асфальт был старым и потрескавшимся от времени, из разломов торчали пробивавшиеся кучки густой травы.

Они долго курили молча, затем старший нарушил молчание:

– Темнеет. Будет дождь, а? Как думаешь?

Филипп ничего не ответил, а только посмотрел на часы, давая понять, что ему пора идти. Напоследок старший, туша ногой окурок, бросил вслед уходящему Филиппу:

– Начальство меняется, слышал?

Филипп уходил, не оборачиваясь, ему было все равно.

– Что-то будет… – уже тише долетали до него издалека слова.

От столовой до КПП было всего каких-нибудь три минуты ходу. Филипп шел медленно. На плацу маршировали несколько рот, каждая пела свою песню. Эти песни и шум шагов сливались воедино в какой-то гул, как будто его издавало одно большое живое существо. Филиппу встретилась пара офицеров, оба раза он выверенным точным жестом отдал воинское приветствие.

В штабе зажгли свет, и, проходя мимо, Филипп слышал долетающие до него обрывки фраз. В этот момент к штабу подъехала машина, и разобрать слова было невозможно. Филипп не придал этому значения и направился дальше. Подойдя к КПП, он вдруг обнаружил, что уже совсем темно.

Пару часов шла оживленная работа на КПП, офицеры покидали территорию части. Наконец, все начало постепенно стихать. Еще через полчаса часть окончательно уснула. Дежурный офицер наказал будить его в случае крайней необходимости и улегся спать. Тогда Пронин с Каруззо вышли вдвоем на улицу.

Ночь была холодная. Ветер то затихал, то поднимался снова, образуя небольшие вихри из осенних листьев. Стояла тишина. Никаких посторонних звуков не было слышно. Все спало.

Каруззо с потухшими, казалось, глазами курил, устремив взгляд куда-то вдаль, в темноту, окутавшую дворы и притаившуюся между спящими домами городка. Он медленно вдыхал и выдыхал дым. Лицо его выражало какую-то усталость, равнодушие и при этом как будто все еще толику надменности.

Филипп молчал. Ему было жаль видеть Каруззо в таком состоянии. Ведь такой сильный человек, как представлялось Филиппу, с прочным внутренним стержнем… Зачем он навлек эту беду на себя? И до сих пор он не может до конца смириться с происходящим. Об этом говорят его глаза – они словно смеются над всем этим. Вот как он смотрит в лицо опасности, в лицо своему настоящему и будущему. Но это глупо. И все-таки жаль его…

– Витя, – тихо сказал Филипп, – о чем ты думаешь?

Контрольно-пропускной пункт – врата из расположения части во внешний мир. Куда-то туда, во внешний мир, не отрываясь, смотрел Каруззо, как будто пытаясь высмотреть в темноте что-то давно забытое, потерянное. В этой темноте была тревожность, которая поднималась с порывами ветра, а затем снова утихала на какое-то время. Но чувство тревоги оставалось.

– Витя… – повторил Филипп, не дождавшись ответа.

– Я думаю о том, кто живет в этих домах. И почему в окнах не горит свет, – ровным спокойным голосом ответил Каруззо.

Филиппу вдруг показалось, что это был другой человек. Никакой усталости не было слышно в этом голосе. Никакого смирения с судьбой, никакие нотки не выдавали в нем обеспокоенности, даже ни капли колебаний.

Но как же так? А этот взгляд? Неужели показалось? Насколько хорошо надо владеть собой, чтобы в таком состоянии, практически без сна, снова ночью в наряде сохранять спокойствие и… равнодушие? Кем был этот человек, который ничего не рассказывал о себе, но знал так много о других? Знал даже не потому, что ему рассказывали, а словно читал в душе каждого с первого взгляда. Через что он прошел до службы?

– Леша сказал, что мы трое в одном списке. Вместе поедем в войска, – произнес Филипп, но еще минуту назад ему казалось, что эти слова заставят Каруззо обрадоваться, принесут ему хоть небольшое облегчение. Каруззо было все равно.

– Леша сказал? – он выпустил дым. – Леша много говорит, да мало думает.

– Он не просил твоих оценок. Послушай, Витя, зачем ты все это устроил, тогда в амбаре? Бесспорно, ты хорош, тебя все уважают, хотя в конечном счете здесь каждый сам за себя. Ты себе врагов только нажил – за пределы части не пускают, родных краем глаза увидел, и то слава богу, – Филипп помолчал, потом добавил: – Хорошо, что скоро ты с нами уедешь отсюда. Все будет по-другому. По-человечески.

– Я расскажу тебе одну притчу, – Каруззо зевнул и потянулся. – Давным-давно один монах взял с собой ученика в поход. Поход был трудным, они долго странствовали, добывая на пропитание лишь молитвами и подаяниями граждан, кто жалел их и бросал им монеты. Вдобавок ко всем лишениям учитель и ученик дали обет не прикасаться к женщинам десять лет. Так шли годы, и однажды в жаркий день монах с учеником переходили по узкому веревочному мосту широкую реку. Неожиданно женщина, шедшая впереди них, оступилась, упала в реку и стала тонуть. Монах, не раздумывая, кинулся в воду. Он спас женщину и вытащил ее на берег. После этого они долго шли молча. Наконец ученик не выдержал и спросил монаха: «Учитель! Как же так?! Она тонула, но ведь мы дали обет ни при каких обстоятельствах не прикасаться к женщинам в течение десяти лет! Вы нарушили обет!» Монах ответил юноше: «Я давно уже отпустил эту женщину. А ты до сих пор несешь ее», – и, помолчав, Каруззо добавил: – Неважно, что я сделал, у меня были на то причины. Тот сержант давно напрашивался и получил по заслугам.

Филипп смотрел на Каруззо с восхищением. Тот продолжал:

– Ты думаешь, мне сложно ходить в эти наряды? Что они мне сделают? Ну не дают они мне спать, но все равно же сплю. А больше ничего они мне сделать не могут, – Каруззо чиркнул спичкой и поднес ее сначала Филиппу, потом себе. Закурили еще по одной. – Скажи мне лучше, ответил ты на то письмо?

– Ответил. И не только ответил, а завязалась целая переписка.

– Да? – Каруззо удивленно поднял брови и перевел взгляд на Филиппа.

Филипп вытащил из-за пазухи пачку писем и протянул Каруззо.

– Ого, да у тебя тут целый роман!

– Почти. И я хотел тебя попросить прочесть эти письма и высказать свое мнение.

– Во-первых, мой совет был – не отвечать и забыть, но вижу, ты предпочел поступить по-своему и продолжить играть с этой бедной девушкой. Теперь ты вновь просишь моего совета. Во-вторых, ты настолько мне доверяешь, что готов отдать личные письма?

– Я тебе отдаю их не навсегда, а на время. Это во-первых. А во-вторых, письма обезличены… и даже если они попадут в третьи руки, то мало ли на свете Филиппов… Из наших никто не стащит, мы и так все знаем истории друг друга. Наконец, в-третьих, я поступил с ней очень корректно.

– Корректно? Ты считаешь, что она, переписываясь с тобой, о тебе забудет? – губы Каруззо тронула едва заметная улыбка.

– А ты прочти и узнаешь. Откуда тебе знать, о чем мы с ней переписывались.

– Я в эту игру уже играл, – Каруззо аккуратно спрятал пачку писем во внутренний карман кителя. – И давно отпустил. А ты до сих пор несешь ее… – последние слова донеслись до Филиппа из-за закрывающейся двери.

Через два дня вечером после отбоя (это была ночь перед отправкой в войска) Каруззо бережно развернул первое письмо из пачки и прочел следующие строки:

«Дорогая А. Н.

Прости, что долго не отвечал тебе. Недавно меня выписали из госпиталя, поэтому я поздно узнал о твоем письме. Но ты не переживай, все хорошо, я уже здоров.

Пишу тебе эти строки с тоской на сердце. Здесь все по-другому – не так, как дома. Время тянется неописуемо долго! А потому мне кажется, пока для вас пройдет год, для меня пройдет десять.

Я не преувеличиваю, поверь мне. Всем известно, что время очень относительно. Когда нам хорошо, когда мы радуемся, когда мы делаем что-нибудь для нас интересное, время летит стремглав, мы не замечаем его. Когда же мы считаем время до окончания какого-нибудь срока, оно идет очень медленно. Это пытка. Это невыносимо.

Я очень скучаю по тебе. Знаешь, я вспоминаю наши зимние вечера, когда мы гуляли по заснеженным улицам в свете вечерних огней и просто разговаривали с тобой. Когда ходили на каток. И мне ужасно тоскливо оттого, что сейчас это в прошлом.

Ты не представляешь себе, как я стал ценить жизнь. Снова и снова перебирая в памяти драгоценные моменты, я так дорожу ими. Я бы так хотел оказаться сейчас рядом с тобой, обнять тебя, почувствовать твое тепло.

Помню, как стоя на эскалаторе, уткнулся носом в твой шарф. Запах этого шарфа, кажется, врезался тогда в мою память навсегда. Он и сейчас со мной.

Пиши мне, не забывай!

Твой Филипп.

28 июля 2014 г.»

Каруззо немного поморщился, но аккуратно сложил листок и открыл второе письмо из пачки. Вот что отвечала А. Н. Филиппу:

«Дорогой Филипп.

Прости, что не писала тебе, я была в отъезде.

Очень трогательно было читать твое письмо. Я и не думала, что ты с таким трепетом станешь относиться к нашим совместным воспоминаниям.

Надеюсь, у тебя по-прежнему все хорошо, и ты вернешься домой целый и невредимый!

Береги себя!

А. Н.

14 августа 2014 г.»

Каруззо поморщился вновь. «Может быть, вопреки обыкновению, это закончится лучше, чем обычно», – подумал он и взял третье письмо:

«Дорогая А. Н..

Ты не представляешь, как жадно я глотал глазами твои строки, за которые так признателен! По счастью, имею возможность и спешу сразу же, не раздумывая, написать тебе ответ.

Жизнь моя идет здесь, в стенах части, своим чередом. Утром пробежка, вечером поверка, по воскресеньям – труска одеял. По вечерам маршируем ротой на плацу и запеваем строевую песню. Наша ротная песня – „Яблоневый сад“, красивая, но перепетая на современный лад. Понимаю, что здесь я не могу передать тебе мотив, но все же:

„Сколько за год яблонь отцветет?

Сколько будет песен перепето!

Если она любит, значит, подождет

Эту одну зиму, одно лето!“

Все чаще мыслями я возвращаюсь к тебе и к нашим встречам с тобой, к диалогам. Помню, как еще в самые первые дни сидел на лекции, ты оказалась передо мной. Ты этого не знаешь, я об этом рассказываю сейчас в первый раз. Я закрыл тогда тетрадку и, наверное, с целый час просто сидел и любовался твоими волосами. Ты чему-то тихо смеялась с подружкой – это была Катя Потанина, она потом переехала и больше не училась с нами, но я запомнил, представляешь! Запомнил каждую мелочь. Потом еще много времени прошло, пока я украдкой следил за тобой и все не подходил, не знакомился. Как же давно это было.

Ты пишешь, что я с трепетом отношусь к нашим воспоминаниям. Как же еще я должен к ним относиться? Ведь именно эти воспоминания и есть, пожалуй, единственное, что меня здесь связывает с прошлой жизнью и помогает не сойти с ума!

Здесь все серо и однообразно, как в клетке. А твои письма – это не просто строки. Это как окно в мир, которым я дорожу и который так боюсь потерять.

Я часто вспоминаю наш старый двор. Почему-то именно он приходит на ум, когда думаю о тебе. Вспоминаю, как мы сидели на скамейке, обсуждали, что будем делать через десять лет. Ты говорила, что хочешь открыть кулинарную лавку, а я смеялся над этим. Прости меня, если я тогда казался жестоким. Теперь я думаю, что это была отличная идея – открыть кафе. Я приходил бы в это кафе, садился за столик и любовался тобой; и мы бы просто смотрели вместе в окно и разговаривали, а вокруг разносился бы запах свежесваренного утреннего кофе.

Береги себя. Пиши мне, если будет время. Лишь твои письма напоминают мне, что мои воспоминания реальны, а жизнь за стенами части – не фантазия и не иллюзия. Что где-то там, впереди, за этими солдатскими буднями меня ждет что-то настоящее – и это ты.

Твой Филипп.

21 августа 2014 г.».

На этот раз Каруззо оторвал глаза от листка бумаги и несколько минут лежал неподвижно, уставившись в потолок. Внимательный наблюдатель заметил бы, что что-то происходило в душе его. Может быть, какие-то воспоминания в его памяти перекликались с написанным в письмах? Может быть, и Каруззо когда-то не был далек от простых житейских переживаний.

После долгой паузы Каруззо распечатал четвертое письмо из пачки и прочел следующие строки:

«Несколько дней все раздумывала над ответом тебе, но так ничего толком и не придумала, поэтому сажусь писать как получится. Я сегодня ходила гулять в тот старый двор, помнишь, где наши яблони? Сидела на лавочке, и нахлынули воспоминания. Помнишь, как ты полез доставать для меня того котенка? Ты за ним полез, а он боялся, поднимался все выше, забирался вглубь веток. Мне было жаль и котенка, и потом уже тебя, я боялась, что ты упадешь оттуда, с высоты. Но ты все-таки смог достать того бедного котенка и спустить его на землю, хотя он царапался, отбивался, глупый. Я тогда очень за тебя переживала, пока ты был наверху. И была очень тебе благодарна за то, что ты его спас. До сих пор внутри какое-то приятное чувство, ведь ты его спас для меня.

Двор такой же спокойный, как и прежде: никто не появился, пока я там была. И все-таки… почему там всегда так пусто? Какой-то мертвый двор. Зато сидишь, и никто не мешает. Размышлять… Или разговаривать.

Сколько времени уже прошло, с тех пор как мы расстались? Около двух месяцев? Да, около двух месяцев. Так непривычно без тебя, так одиноко. Почему я такая? Почему мне одиноко? Ведь моя жизнь не сильно изменилась после твоего отъезда. Наверное, я какая-то неправильная… Мне кажется, я боюсь тебя забыть. Это выглядит, как предательство. Предательство наших встреч, наших воспоминаний, наших чувств. Но я ведь ничего не сделала, за что мне это?

Баба Люба из нашей булочной на углу спрашивала про тебя. Я ей зачем-то сказала, что ты заболел. Не знаю зачем. Подумала, зачем ее посвящать во все подробности? Вечно ей все надо обо всех знать.

Кстати, я тебе не рассказывала, вернулся Максим. Помнишь, мы его провожали в прошлом году? Это тот, у которого были длинные волосы, и ты еще про него говорил, что он похож на какого-то актера. Не помню только, какого.

Завтра иду на день рождения к Марусе. Там будут все наши, университетские. Будем отмечать день рождения и делиться впечатлениями о жизни после университетских лет! Интересно, у кого как складывается. Хотя прошло то всего два месяца. А тебя уже два месяца с нами нет.

Но без тебя все ж не то. Даже такие встречи с друзьями без тебя стали тусклыми. Грустно. Все так же, да не так. Как будто это та же жизнь, но что-то новое в ней появилось, едва уловимое, как дуновение холодного ветерка перед закатом в середине августа. Едва заметное, но не дающее покоя. Словно этот ветер говорит, что все меняется, и что-то, что я хотела бы сохранить, уходит навсегда.

Надеюсь, я научусь жить без тебя. Но даже когда я пишу эти строки, внутри все как будто противится. Как будто я совершаю какой-то грех. Как будто не имею права забывать о тебе ни на секунду! Словно я должна постоянно думать о тебе и ни о ком другом. Это терзает меня.

Береги себя, Филипп. Я знаю, что через десять месяцев ты вернешься другим. Но надеюсь, таким же родным для меня и тем, кого я помню.

Твоя А. Н.

07 сентября 2014 г.».

Закончив читать письмо, Каруззо медленно встал и подошел к окну. Была глубокая осенняя ночь, фонари освещали пустой плац. Все спали вокруг, и никто не видел, как всерьез задумался этот человек. Брови его нахмурились, выражение лица было задумчивое.

Последняя ночь в этой казарме, последняя ночь на этой кровати. Завтра он уедет отсюда навсегда. Символично, что этой ночью он знакомится через строчки с чужими судьбами. «Это интересно, – только подумал про себя Каруззо, простирая взгляд в темноту ночи туда, далеко, за бетонное ограждение. Он размышлял в тишине, и все это казалось ему простым и знакомым. – А все-таки интересно, – Каруззо достал следующее письмо, – Прочту еще одно, а концовку оставлю на завтра».