Побег из концлагеря

Глава 1. «За колючей тенью»

Первые минуты, когда Алексей очнулся в трясущемся кузове грузовика, казались ему каким-то странным сном. Голова тяжёлая, губы пересохшие, тело ломит от усталости и голода.

Он попытался вспомнить, как сюда попал, но память отозвалась болью, как будто по ней ударили прикладом. Вспышки картинок: снег, крики, выстрелы, мерзлая земля, густой дым… Потом тьма.

А теперь – деревянные борта кузова, запах грязи и пота, и рядом такие же, как он, оборванные, голодные, растерянные люди.

Алексей медленно поднял голову. Напротив него сидел молодой парень с обмотанной бинтом рукой. Лицо грязное, глаза настороженные, но в них ещё теплилась надежда.

Рядом с ним – худощавый пожилой мужчина, опустивший голову, будто смирившийся с участью. За спиной раздавался тяжёлый кашель кого-то ещё. Алексей сглотнул, чувствуя вязкую горечь во рту, и попытался сесть ровнее.

Машина тряслась по разбитой дороге где-то в глубинке Польши.

Он не знал, куда их везут. Не знал даже, сколько времени прошло с тех пор, как он оказался в плену. Ему казалось, что вся его прежняя жизнь – театральная студия в Ленинграде, друзья, шумные посиделки, сцена, на которой он мог стать кем угодно, кроме себя самого, – всё это было в другой, нереальной жизни.

Теперь осталась только усталость, страх и боль в ребрах, где, кажется, была трещина.

Грузовик остановился. Раздался резкий крик на немецком. Людей начали выталкивать из кузова. Алексей спрыгнул на землю, почувствовав, как ноги предательски подкашиваются. Земля под ногами была твёрдая, промёрзшая, с тонкой коркой снега. Вокруг стояли другие машины, из которых тоже выгружали пленных.

Всего их было человек сто, может больше. Все – измождённые, в рваной форме или вовсе без шинелей, с пустыми глазами.

Алексей огляделся. Высокий забор из колючей проволоки, вышки с пулемётами, серые бараки. По лагерю медленно расхаживали часовые с овчарками.

В воздухе пахло гарью и чем-то кислым, едким. Алексей вспомнил рассказы о таких лагерях. Где-то внутри всё сжалось. Ему стало страшно, по-настоящему страшно – не как под обстрелом, не как в окопах, а глубоко, до дрожи в коленях.

– Руки за голову! – проревел конвоир на ломаном русском.

Алексей послушно поднял руки. Пленные, спотыкаясь, выстраивались в шеренгу. Немцы ходили вдоль строя, тыкали прикладами, били тех, кто не успел поднять руки или пошевелился.

Один солдат выдернул из строя подростка лет шестнадцати и, не сказав ни слова, ударил его прикладом в лицо. Подросток упал, а конвоир прошёл дальше, даже не посмотрев.

Алексей сжал зубы, чтобы не застонать. У него перед глазами всё плыло. Мысли прыгали, путались. Он старался дышать ровно, вспоминал свои актёрские тренировки: «Не показывай страх. Страх – это запах. Они его чуют». Но сердце билось так, что казалось, немцы услышат.

Они стояли так долго, что ноги затекли. Потом их погнали к баракам. Проходя мимо вышек, Алексей встретился взглядом с немецким солдатом лет сорока. У того были усталые глаза, словно он смотрел сквозь пленных, не видя их.

В этот миг Алексей вдруг понял, что и этот солдат тоже пленник – только другого лагеря, своего страха и приказов.

В бараке пахло плесенью, потом и грязью. Доски стен были сырыми, на полу – тонкий слой соломы. Людей загнали внутрь, как скот. Алексей сел в угол, обняв колени.

Кто-то рядом тихо плакал. Кто-то шептал молитву. Кто-то просто смотрел в никуда.

В голове у Алексея медленно выстраивалась мысль: «Я жив. Значит, есть шанс». Он знал, что должен будет выжить. Не просто ждать, не просто верить – выжить. Что бы ни случилось.

Алексей сидел в углу барака, чувствуя, как усталость медленно стягивает кожу на лице. Рядом кто‑то кашлял, кто‑то тихо стонал во сне.

Казалось, весь мир сжался до этого сырого помещения, грязной соломы и рваных одеял, в которые завернулись измученные люди.

Он пытался вспомнить дорогу в лагерь, лица тех, кто был рядом в кузове. Запоминать лица – это привычка, оставшаяся у него с довоенных времён, когда Алексей, актёр по профессии и призванию, часами наблюдал за прохожими, подмечая детали: привычку трогать кончик носа, походку, странный изгиб бровей.

Теперь эта привычка стала чем‑то большим, почти инстинктом выживания: видеть людей такими, какие они есть, без слов, за одну‑две секунды.

В голове всё ещё звучал глухой гул грузовика, будто ехал не он, а его собственная память. Перед глазами стояли кадры: холодный рассвет, серое небо, фигуры солдат с овчарками, крик на ломаном русском. Иногда эти образы перемежались воспоминаниями из мирной жизни: тёплый свет закулисья, пыль на подмостках, смех друзей, запах грима.

Алексей заставлял себя отгонять эти воспоминания: больнее всего помнить то, чего больше нет.

В какой‑то момент он заметил старика с усталым лицом, который сидел у стены, опустив голову. У старика были крупные, словно натруженные руки, и седые волосы, в грязи почти сливавшиеся с соломой.

Глаза старика были закрыты, но по дрожи ресниц Алексей понял, что тот не спит, а просто не хочет смотреть на реальность.

Неподалёку, на жёстких нарах, лежал раненый солдат, молодой, почти мальчишка, лет девятнадцати. Рука его была перебинтована, бинт уже пропитался кровью.

На лице парня застыло какое‑то странное выражение – смесь ужаса и упорства. Алексей подумал: «Держись, парень». Но вслух не сказал ничего. Здесь, в этом мрачном месте, слова имели вес и цену, и лишние могли стоить слишком дорого.

Прошло несколько часов или вечность. Время перестало иметь смысл. В какой‑то момент в барак вошёл немецкий охранник, высокий, костлявый, с острым носом и холодными глазами.

Он быстро обвёл взглядом пленных, что‑то коротко крикнул по‑немецки. За ним вошли двое солдат помоложе, с нагайками в руках.

– Все встали! – рявкнул один из них на ломаном русском.

Пленные поднялись, кто‑то медленно, кто‑то почти сразу. Алексей тоже встал, ощутив, как хрустят затёкшие суставы. В лагере, как он понял, не было времени приходить в себя.

Их вывели из барака и выстроили на плацу. Морозный воздух обжёг лёгкие, а снег под ногами скрипел, смешиваясь с грязью и кровью. Алексей огляделся: по периметру лагеря – вышки с пулемётами, между вышками – забор из колючей проволоки, а за забором – серая бесконечность поля.

Вдалеке виднелись силуэты других бараков и низкие здания, из труб которых медленно поднимался дым.

Один из немцев вышел вперёд. Было видно, что он тут главный: на его шинели сверкали знаки различия, лицо выражало холодное презрение.

Он заговорил на немецком, медленно и чётко, словно любуясь собой. Алексей понимал лишь отдельные слова: «Дисциплина… труд… наказание… смерть…». Рядом кто‑то переводил шёпотом: «Кто попытается бежать – будет расстрелян. Болезни, слабость – ваши проблемы. Работаете на рейх».

Алексей слушал, и внутри у него постепенно рождалась странная смесь страха и… любопытства. Он всегда говорил, что актёр должен смотреть на всё, даже на ужас, с интересом.

Он словно смотрел на происходящее со стороны, запоминал лица, интонации, запахи. И это спасало.

Вдруг Алексей почувствовал, что на него смотрят. Он поднял глаза и встретился взглядом с другим военнопленным – невысоким человеком с выразительным, умным лицом.

У того был внимательный, цепкий взгляд, как у человека, который привык читать людей. Их взгляды встретились на секунду, и этого хватило, чтобы понять: тот тоже смотрит на мир не только как жертва, но и как наблюдатель. Алексей отвёл взгляд, но в памяти отложилось: «Надо будет узнать, кто он».

После переклички пленных погнали к складам. Там каждому выдали по миске и ложке – ржавым, с зазубринами, но всё‑таки.

Алексей получил свою миску, поднёс к лицу и вдохнул запах железа. В бараке миска будет ценностью. Её могли украсть, разбить, и тогда – голод.

Кормили их баландой: мутная жидкость, в которой плавали ошмётки капусты и что‑то похожее на кожуру картошки. Алексей ел медленно, стараясь растянуть это жалкое подобие еды.

Вкус был отвратителен, но организм требовал хоть чего‑то.

После еды снова построение, снова крики. Алексей ловил обрывки фраз, жесты, взгляд охранников. Он пытался понять, кто из них жестокий, кто равнодушный, кто трусливый.

Внутри зрела мысль: если хочешь выжить – нужно знать их. Нужно видеть не только силу врага, но и его слабости.

Когда их вернули в барак, день уже клонился к вечеру. За окнами быстро темнело, и лагерь погружался в холодную синюю тьму. На вышках зажглись прожекторы, лучи которых медленно ползли по двору, выискивая движение.

Алексей сел на своё место у стены. Рядом с ним расположились трое мужчин: высокий и худой, со следами былой силы; низкий коренастый с широкой челюстью; и совсем молодой парнишка с обожжёнными руками.

Они говорили вполголоса, осторожно. Алексей слушал, не вмешиваясь. Разговор шёл о том, сколько здесь выживают. О том, что некоторых отправляют на тяжёлые работы в шахты, и они больше не возвращаются. О том, что каждую неделю кого‑то убивают за нарушение дисциплины.

Слово «побег» звучало один раз, и то в виде проклятия. «Бежать? Да кому удавалось? Всех ловят и расстреливают», – сказал низкий коренастый, и в его голосе прозвучало усталое смирение.

Алексей не спорил. Он только слушал. В его голове уже появлялись первые тени мыслей, ещё неоформленных. Он знал: думать вслух об этом нельзя. Даже шёпотом. Пока нельзя.

Алексей прижался спиной к холодной доске стены, чувствуя, как от неё тянет сыростью. Он закрыл глаза, но сон не шёл. Вместо этого приходили мысли – вязкие, тяжёлые, как грязь под ногами.

Он думал, как всё начиналось. Война, первые дни: растерянность, а потом злость и желание действовать. Дорога на фронт, эшелон с солдатами, запах дыма и угля, тяжесть винтовки на плече.

Лица тех, кто ехал вместе с ним: усталые, но ещё верящие в быструю победу.

Потом – бои, крики, кровь. Всё смешалось: приказы, бег, одиночные выстрелы где‑то совсем близко. Алексей вспоминал, как впервые увидел мёртвого товарища, и как тогда его трясло от страха.

Но потом, со временем, страх стал другим: тупым и тяжёлым, как груз за спиной.

И вот плен. Их окружили, кто‑то пытался прорваться, кто‑то поднимал руки. Алексей шёл, глядя в землю. В памяти – ощущение стыда и пустоты. Он тогда думал: «Неужели всё? Вот так просто?»

Теперь, сидя в бараке, он впервые позволил себе задать другой вопрос: «А если не всё? А если это ещё не конец?»

Его глаза привыкали к полумраку. Барак казался полон шёпотов, тяжёлого дыхания, редких всхлипов. Где‑то за перегородкой кто‑то тихо молился. Алексей различал отдельные слова, но не вслушивался.

Молитва напоминала ему театральный шёпот за кулисами – тот момент, когда все замирают перед выходом на сцену.

«Сцена…» – подумал он и горько усмехнулся. Жизнь обернулась самым страшным спектаклем. А роль у него – выжить.

В какой‑то момент кто‑то сел рядом. Алексей повернул голову. Это был мужчина лет сорока, сутулый, с усталым лицом. Он сказал негромко, почти шёпотом:

– Новенький?

– Да, – кивнул Алексей.

– Откуда?

– Из‑под Смоленска. А ты?

– Я? Из‑под Минска. Почти год уже тут.

Мужчина говорил спокойно, будто рассказывая о жизни в другом городе, а не о лагере. Алексей слушал и отмечал про себя: в голосе нет ни надежды, ни отчаяния – только усталость.

– Как тут? – спросил Алексей.

– Тут? – переспросил тот. – Тут каждый день как канат над пропастью. Главное – не смотреть вниз. А там уж как Бог даст.

После этих слов мужчина помолчал, потом встал и отошёл. Алексей остался один. Он снова оглядел барак: лица, лица, лица. Уставшие, больные, худые. У некоторых на лицах уже не было выражения. Только пустота.

Он знал, что нельзя позволить себе стать таким. Пустым. Нужно за что‑то держаться. Но за что?

В памяти всплыли сцены из довоенной жизни: сцена, свет софитов, зал, полный зрителей. Как он, Алексей, стоял на авансцене, ловя каждую эмоцию зала, и чувствовал себя живым.

Не просто существующим, а настоящим. Это чувство нельзя было сравнить ни с чем.

И теперь он думал: «Я ведь и тут остаюсь актёром. Я должен играть. Играть так, чтобы обмануть смерть».

Поздно ночью Алексей проснулся. Он не сразу понял, что его разбудило. Потом услышал: кто‑то тихо плакал, почти беззвучно, так, чтобы не услышали охранники. Плач шелестел в темноте, как шорох мышей.

Алексей не знал, кто это, да и не хотел знать. В лагере всё, что слишком личное, становилось опасным. Но он поймал себя на мысли, что плач чужого человека не вызывает у него раздражения.

Скорее, грусть и странную нежность. Ведь все они одинаковы здесь: одинаково грязные, одинаково голодные, одинаково напуганные.

Он повернулся на другой бок, прижав руки к груди, чтобы хоть чуть‑чуть согреться. В голову лезли воспоминания: мать, сидящая у окна с вышивкой; отец, что‑то строгий и одновременно добрый; старый друг из труппы, с которым они спорили ночами напролёт о Чехове и Шекспире.

Теперь все это казалось другим миром, далёкой планетой, до которой не дотянуться. Но именно эти воспоминания и давали силы.

Наутро их подняли рано. Строй, перекличка, крики на ломаном русском. Алексей заметил, что некоторые пленные выглядели ещё хуже, чем накануне: тусклые глаза, ввалившиеся щёки, лица, на которых читалось одно слово – «сдаюсь».

Он постарался не смотреть на них. Боялся, что эта безнадёжность может заразить.

Его взгляд снова встретился с тем внимательным мужчиной, что смотрел на него вчера на плацу. На этот раз мужчина слегка кивнул. Алексей тоже едва заметно кивнул в ответ. Маленький знак: «Я тебя вижу. И ты меня видишь».

После переклички их повели работать. Алексей попал в группу, которой поручили разгружать вагоны с углем. Работали быстро, почти бегом. За малейшее промедление били палками.

Лопата резала руки, пальцы быстро покрылись ссадинами, в трещинах появилась кровь, но Алексей не переставал. Он думал только об одном: «Двигайся. Дыши. Не показывай слабость».

Когда вернулись в барак, Алексей сел в своём углу и впервые за всё время позволил себе внимательно разглядеть людей вокруг.

Он мысленно делал то, что привык делать на репетициях: «читка» лиц, поз, жестов.

Высокий худой с горящими глазами – видно, что ещё не смирился. Коренастый с широкой челюстью – скорее всего, упрямый, но может быть вспыльчивым.

Молодой с обожжёнными руками – взгляд испуганный, но готов слушать.

Он даже не формулировал для себя, зачем это делает. Просто знал: в этом есть смысл. Возможно, эти люди ещё понадобятся. Возможно, вместе с ними у него будет шанс.

Так проходили дни. Алексей всё больше узнавал лагерь: ритм смены караула, привычки отдельных охранников, время, когда лучше не попадаться на глаза.

Он отмечал в памяти, как солдаты в вышках ведут себя вечером, кто из них курит, кто чаще отвлекается, кто орёт без причины, а кто наоборот старается не трогать пленных лишний раз.

Каждый вечер в бараке он подолгу не спал. Слушал, как дышат люди вокруг, как скрипят нары, как снаружи воют собаки. Эти звуки стали частью лагерной музыки, страшной и однообразной.

Но в этих звуках Алексей учился слышать нюансы. Это было как в театре: одна и та же сцена, но каждый раз актёры играют чуть‑чуть по‑другому. И в этих «чуть‑чуть» решается всё.

Глава 2. «Семь масок для одного шанса»

В холодном свете лагерного утра Алексей – «Актёр» – сидел, прислонившись спиной к сырой стене барака, и смотрел на людей.

На первый взгляд – просто уставшие, измученные пленники, каждый в своей боли и страхе. Но для него это было не так. В голове медленно складывался другой рисунок: не просто лица, а возможные роли, возможные маски, возможные пути к спасению.

Сначала он и сам не заметил, как эти мысли начали в нём рождаться. Сперва это было чем‑то вроде актёрского упражнения: «А если бы я ставил спектакль? Кого бы выбрал на какие роли?» Но очень быстро Алексей понял, что думает не о спектакле.

Он мысленно готовил побег. Не как отчаянный бросок, не как последнюю надежду, а как тщательно продуманную постановку, в которой у каждого будет своя роль, своя реплика и своё место.

Он не делился этими мыслями ни с кем. Здесь, в лагере, слова могли убить быстрее пули. Но в его голове постепенно выстраивалась почти режиссёрская схема: кто что сделает, кто за что будет отвечать.

Побег – это не просто вырваться за проволоку. Побег – это постановка, где ошибка одного ломает всё.

Алексей начал с главного: как выйти из барака.

Он знал, что в каждом бараке есть слабые места. Доски сгнили от сырости, гвозди торчат ржавые, а охранники не всегда бдительны ночью, особенно если напьются.

Но самому сделать лазейку – невозможно. Нужно двое: один работает, другой страхует и подаёт инструменты.

Он приглядывался к разным людям. Смотрел, как они двигаются, как разговаривают, как реагируют на окрик немца или удар палкой. Так он заметил двоих.

Первый – Сидорчук. Крепкий, невысокий, но с широкими плечами и руками, натруженными, словно он с детства знал тяжёлую работу. В движениях Сидорчука была какая‑то внутренняя собранность, будто он всё время готов к чему‑то.

Раз или два Алексей видел, как тот, даже получив удар от конвоира, не ругался, не кричал, а только чуть прищурил глаза, и в этом взгляде читалась сталь. Не злоба, а именно твёрдость.

Второй – Мальков. Тоже из крепких, но другой склад: чуть выше ростом, сухой, жилистый. На лице – хитринка, а в жестах – осторожность. Он никогда не вставал в первый ряд, не спорил, но и не терялся, если что‑то шло не так.

Алексей заметил, как Мальков умеет работать быстро и тихо: на разгрузке вагонов тот таскал мешки так, что казалось, двигается тенью, а не человеком.

«Эти двое могли бы сделать лазейку, – думал Алексей. – Сидорчук – сила и упорство, Мальков – ловкость и смекалка. Вместе – хорошая пара».

Следующий вопрос был не проще: как скрыться после выхода из барака. В лагере каждую ночь вывозят трупы умерших пленных. Их складывают в мешках, а потом везут к месту сожжения за территорией.

Алексей слышал об этом ещё в первые дни. И сразу подумал: если лечь среди мёртвых – можно уехать из лагеря. Но для этого нужно, чтобы кто‑то помог спрятаться.

Он знал, что работа с трупами тяжёлая, отвратительная и страшная. Немногие согласятся, даже если сами хотят бежать.

Для этого нужны люди с особым складом характера: те, кто может не отвести взгляд от смерти.

И тут Алексей снова вспомнил двух братьев. Он не знал их имён, но все в бараке называли их Шмель и Игла. Оба худые, тёмноволосые, с быстрыми глазами.

Ходили всегда вместе, говорили тихо, между собой, словно весь остальной мир их не интересовал. У Шмеля взгляд был чуть мягче, у Иглы – резкий, колючий.

Но в обоих чувствовалась странная сила: не та, что в кулаках, а сила привычки видеть смерть.

Алексей видел, как они работали с трупами. Без лишних слов, быстро, почти бережно, но без ужаса. Для них это была работа, а не кошмар.

Вечером в бараке они садились рядом, почти не разговаривали. Алексей думал: «Если кто и сможет спокойно прятать живых среди мёртвых – это они».

Оставался ключевой вопрос: как уйти не просто из лагеря, а дойти до своих. Лагерь находился далеко в Польше, вокруг чужие земли, города, леса. Без человека, который знает дорогу, шанс был бы ничтожным.

Алексей вспомнил, что несколько раз слышал про одного пленного, которого прозвали Аббат. Говорили, что он до войны был почтальоном, много лет работал в польских городах и деревнях, знал дороги, станции, окрестности.

Самого Алексея это имя насторожило: «Аббат» – странная кличка. Но при этом о нём отзывались уважительно. Не как о доносчике или трусе, а как о человеке, который может быть полезен.

Алексей ещё не решался подойти к нему. Даже не знал, как тот выглядит. Но в голове уже прикидывал: «Если удастся убедить его пойти с нами, он станет проводником. Без него мы заблудимся и погибнем».

И оставалась ещё одна роль. Для побега нужна будет форма немцев. Обычные рваные бушлаты пленников не позволят пройти ни одного патруля. А форма – это маска, в которую можно поверить.

В лагере был один человек, которого называли Боря‑Портной. Маленький, сутулый, с вечным кашлем. Говорили, до войны шил костюмы в Москве, а теперь ремонтирует лагерное тряпьё.

Алексей видел, как тот ловко управляется с иглой, как пальцы у него всё ещё быстрые, несмотря на холод и голод.

В голове «Актёра» рождалась картина: Боря сошьёт форму, Шмель и Игла спрячут в повозке, Сидорчук и Мальков сделают лазейку, а Аббат выведет их к линии фронта.

Всё выглядело почти логично. Почти. Но Алексей знал: самый страшный враг – это «почти». Любая мелочь могла разрушить всё.

На следующее утро лагерь встречал их серым небом и ветром, который забивался под шинели и жал, как ржавый нож.

Алексей шёл в колонне на работу и снова смотрел.

В глазах людей было мало надежды. Но иногда, в редких движениях, он видел огонь: когда кто‑то помогал другому подняться, когда кто‑то тихо делился куском хлеба.

Эти огоньки были редкими, но они горели.

Алексей думал: «Именно такие люди нужны. Не те, кто только мечтает, а те, кто готов действовать. И при этом не кричать, не геройствовать, а делать своё».

Глава 3. «Исповедь и расчёт»

Лагерь засыпал медленно, как больной, которому не дают уснуть боль и страх. Ветер шевелил ржавые куски жести на крыше, и в этих звуках Алексей слышал сердцебиение лагеря: медленное, глухое, тяжёлое.

Он ждал. Долго. Он знал, что разговор, к которому он готовится, может стоить жизни не только ему, но и тому, с кем он заговорит. И потому ждал подходящей минуты, как ждут реплики партнёра, чтобы войти точно в такт.

Аббата Алексей заметил несколько недель назад. Сидевший в дальнем углу барака, не такой худой, как другие, с осанкой чуть сутулой, но не сломленной. Лицо сухое, со складками у рта, глаза усталые, но ясные.

Алексей наблюдал: как тот молча ест свою скудную пайку, как слушает разговоры, не вмешиваясь, как пару раз кто‑то подходил к нему с вопросом – и Аббат отвечал тихо, коротко, но так, что человек отходил от него будто с чуть более прямой спиной.

Сегодня, когда лагерь провалился в тревожный сон, Алексей подошёл. Его шаги почти не слышны на сухом глиняном полу. Он сел рядом, не говоря ни слова. Аббат не поднял глаз сразу, только спустя пару мгновений повернул голову:

– Ты чего, артист? – негромко спросил он, и в голосе прозвучала усталость, но не враждебность.

Алексей чуть вздрогнул. Значит, Аббат уже знает, кем он был. Он ответил так же тихо:

– Мне надо с тобой поговорить.

Аббат посмотрел прямо в глаза. Усталые морщины у рта дрогнули.

– О чём? – спросил он, но в этом «о чём» слышалась настороженность, как у зверя, почуявшего запах ловушки.

Алексей сделал вдох, выдох. Он думал над этими словами не один день, прогонял их, как реплику в пьесе.

– Я хочу бежать, – сказал он прямо. – Но не один. И не сегодня. Я придумал план. Мне нужен проводник. Ты.

Аббат опустил глаза, потом медленно провёл рукой по щетинистому подбородку. Казалось, эти несколько секунд длились вечность.