Рэмбо уже пришёл

I Глава.
Если ты – сын Божий, легко же было тебе с Богом осененной уверенностью в правоте своей нести крест свой на Голгофу! А каково нам, простым смертным, помимо воли своей вброшенным в этот непредсказуемый мир? И каждое действие, и шаг вопрошают: правильно ли сделано? Но не с кем разделить тяжесть ответа. … А человеку так необходима опора, ведь по словам пенсионера Климко, «земля создана Солнечной системой, и человек приходит на нее ненадолго.
(Из кинорецензии «Если ты – сын Божий», газета «Время», 3.1.1991г)
На второй день, как все закончилось, я звал свою дочь: "Оля.. Оля.. Оля.." Я не хотел её напугать, просто хотелось поговорить с кем-то. А она вроде бы всегда была похожа на кого-то, с кем можно поговорить после смерти. Хотя, наверное, я ошибся. Больше я её не видел. Даже во время похорон не видел, потому что всё время смотрел на свою жену, Лену. Она плакала. Но не потому что я умер – с этим она смирилась еще 14 лет назад. А потому что поп при всех отчитывал её, что она неправильно меня отпевает. Это было полной чушью, потому что лично я ничего неправильного не ощущал. И вообще, какого черта он взялся судить о том, что правильно, а что нет. По глазам его было видно, что он верит в бога не больше моего, но берется поучать, как правильно отправлять людей в мир иной. Ей было очень обидно и больше того – страшно, что я попаду куда-то не туда: лишусь своего вечного рая, застряну в чистилище или вообще буду низвергнут в ад – и все это по ее вине… Не только по ее, конечно. У нее были все основания полагать, что я итак не претендую на какую-то особенно комфортную загробную жизнь, но точно этого она не знала, поэтому и рассчитывала, что отпевание в случае чего подстрахует от неожиданностей. Лена была верующей. В общем смысле слова. Мы все в Советском союзе были верующие. Не то что теперь. Некоторые считают, что деньги – это новая вера, новая идеология. Я не согласен. Без денег можно прожить. Это доказывают своим примером сейчас очень многие. Не по собственной воле, конечно. Без веры жить трудно. А в Союзе вообще было невозможно. Вопрос только в том, во что верили. В бога не часто. В партию тоже гораздо реже, чем хотелось бы. В идею… А в какую? У всех была какая-то своя идея: тайная или явная. Иной раз начнешь с человеком разговор, а там у него в голове такое, что и не снилось коммунистической партии. Я так считаю: верили в долг. Перед партией, семьей, Отчизной. И если бы был какой-нибудь советский бог, то был бы он долг, и звали бы его Долг, и платил бы он долгом, и в качестве платы брал бы только долг. Зачем такой бог нужен, бог его знает. Я потом часто об этом думал, но поделать уже ничего не мог. И когда этот мой внутренний советский бог вступал в противоречие с новой действительностью, рождались чудовища. Одно из них, мой долг перед семьей, в частности, перед Леной, вступивший в заранее обреченную на провал схватку с коммерцией, приковал меня к кровати, а потом еще заставил долго жить до того, как умереть.
Когда меня, наконец, разбил четвертый, последний инсульт, моя дочь Оля завопила: "Мама, если мы его опять спасем, он нас убьет!" Это был тот редкий случай, когда она была абсолютно права. Кажется, индусы считают, что у каждого есть жизненный запас энергии, и человек умирает не от болезней и несчастных случаев, а от того, что его личный источник иссяк. Моего источника хватило на невыносимо долгие годы жизни практически в недвижимом состоянии, а теперь он, наконец, иссяк. И несмотря на то, что Лена все-таки в четвертый раз вызвала скорую, на этот раз им ничего не угрожало. По крайней мере, со стороны меня. А что касается отпевания, оно все равно ни на что не влияло, Лена зря переживала…
…говорил, что много плавает. Он очень любит плавать, по часу плавает, хотя вода теплая, но все равно можно простудиться. Отсюда и приступ радикулита. Но президент очень много работает, даже когда находится в отпуске.
(Из статьи «Президент СССР хорошо плавает» в газете «Аргументы и факты», 23.8.1991г.)
19 августа 1991 года Лена, высокая, еще молодая и похожая на знаменитую актрису, листала журнал "Бурда", лежа под зонтиком на закрытом ведомственном пляже Военного Санатория Краснознаменного Черноморского флота. Ее дочери Оля и Ира купались в море, в то время как по линии горизонта поползла вереница строгих черных кораблей, похожих на дрейфующих птиц. Лена опустила журнал и некоторое время бесстрастно глядела на эти черные глыбы. На их фоне девочки выглядели беззащитными и несущественными. Лена повернулась к Борису: он не шевелился и как будто даже не дышал. Лена с беспокойством потрясла его за руку, он встрепенулся, сначала ручка, а затем газета сползла с живота на крупную пепельную гальку, он поднялся с удивлением озираясь вокруг. Он уснул, но не это главное – все вокруг было каким-то ватным, хотя двигалось также, как обычно; все куда-то безвозвратно проваливалось и растворялось. Он понял: нет звуков. Он ничего не слышит. Он сделал движение, как будто хотел вытрясти из ушей воду, но уши ответили простреливающей болью и успокоились. Жена смотрела на него пристально. Дочки продолжали спокойно барахтаться в воде, как будто здесь каждый день проплывали такие вот черные уродливые корабли. «Учения», – то ли подумал, то ли сказал вслух Борис. В этот момент он заметил, что на самой первой линии лежаков, как и положено старшим по званию, загорал, раскинув руки, высокий грузный генерал. Это был не вообще высокий грузный генерал, а очень конкретный – Борис познакомился с ним вчера. Сейчас к нему рысцой бежал обливающийся потом в полной амуниции солдатик. Он рапортовал что-то и попытался также бодро убежать вверх по ссыпающейся в кучки под его берцами гальке. Генерал обернулся, нахмурился, вскочил, чуть не перевернувшись на лежаке, и неожиданно направился прямо к Борису. Борис занервничал. Обстановка, конечно, была гражданская, все на отдыхе, вчера они с этим генералом и его женой душевно и уже заполночь дегустировали крымские вина, Оля с Ирой подружились с детьми генерала и весь вечер где-то пропадали вместе. Но когда старший по званию, пусть в плавках и с ластами в руках, идет напористым шагом в сторону младшего по званию, срабатывает рефлекс. Борис подскочил, вытянулся, пошарил глазами в поисках какого-нибудь головного убора, чтобы отдать честь, но решив, что это будет неуместно, просто развел руками. И только когда генерал поравнялся с Борисом, стало ясно две вещи: первое, генерал шел не к нему, второе, как бы он услышал генерала, если бы тот шел к нему?! А генерал, обогнув Бориса, остановился – очевидно, он только сейчас признал в Борисе того человека, с которым он вчера пил, а, следовательно, мог доверять: сделал два шага назад, заговорщически огляделся по сторонам и что-то шепнул ему на ухо. Затем он отстранился и посмотрел на Бориса так, как смотрят на человека, которому открыли страшную тайну и надеются, что он не подведет. Борис попытался изобразить на лице то, что говорило бы: можете на меня полностью положиться. Но генерал не уходил. Видимо, требовался какой-то ответ, и Борис не нашел ничего лучше, чем выпалить: "Так точно!" Генерал протянул руку, они обменялись крепким рукопожатием, как будто прощались навсегда. Затем генерал повернулся к пляжу, с пафосным видом крикнул что-то в сторону моря и, косолапо подгибая ноги и буксуя под тяжестью своего веса, полез по крупной колючей гальке наверх. Борис еще некоторое время стоял по стойке смирно, а потом обернулся к Лене с немым вопросом. Лена вопрос поняла, но сначала только бесполезно пошевелила губами, а затем написала на газете: "Победа будет за нами". Борис поморщился – он с детства не любил лозунги, хотя по должности имел дело в основном только с ними. Он хотел знать, что генерал сказал лично ему – это было главным. Но этого Лена не слышала: слова, сказанные генералом, навсегда остались тайной. Дети бежали от воды, военные в плавках, масках, с ластами, обмотанные полотенцами, и их жены с недоеденными корками арбузов, детскими надувными кругами и женскими журналами "Бурда" спешно собирали вещи – весь пляж пришел в движение. Но никто не понимал, куда они движутся и зачем.
В движение пришел не только пляж Военного Санатория Краснознаменного Черноморского Флота, но и все его корпуса, переходы, дорожки – словом, вся территория. Солдатики, служащие здесь официантами, медбратьями, спасателями, охранниками и еще бог знает кем, бегали туда-сюда с озабоченными лицами, переносили от офицера к офицеру какие-то бумажки; сами же офицеры, с одной стороны, шептались доверительно, с другой, оглядывались по сторонам подозрительно. Борису хотелось узнать, что же происходит, но почему-то именно ему никакие бумажки не приносили. Мимо промчался майор в плавках и с желтым надувным кругом в виде уточки на шее. Борис знал, что он майор: они не только ехали сюда в одном вагоне, но и, как прибывшие в один день, сидели за одним столом в местной столовой. А Борис, между прочим, полковник. И никуда не мчится. Никуда не спешит. Ничего не знает. И вообще ничего не слышит! Лена показала знаками, что они с девочками пойдут сразу в столовую: время обеда уже началось. Борис собирался зайти в номер, переодеться – обедать в плавках он не мог. Честно говоря, ему было неловко за такой вид даже на пляже. Это при том, что он был подтянутый, загорелый, определенно выглядел моложе своих лет и выгоднее остальных мужчин, даже военных. Просто комфортно ему было только в военной форме, еще лучше – парадной, обязательно с фуражкой, и желательно в шинели. Когда он брал ключи у администратора, тот протянул ему телеграмму. "Ну, наконец", – подумал Борис и прочитал: "мамы инсульт никого не узнает варя". Борис некоторое время стоял, соображая, как эта информация может относиться к нему. Варя – очевидно, его старшая сестра. То, что мама когда-то может умереть, тоже вполне очевидная вещь. Но сейчас он ждал совершенно другого. Какого-то распоряжения по военной части. Какого именно – черт его знает. Уже несколько месяцев все понимали, что назревает переворот. При этом, никто в него не верил. Тем не менее, большинство со дня на день его ждали. Именно поэтому утренняя суета принесла не столько удивление, сколько разочарование: почему именно во время отпуска? Но телеграмма об ударе матери… Борис просто не знал, куда сейчас пристроить эту информацию. Она болталась в голове каким-то неприкаянным комком и, не вызывая никаких эмоций, почему-то вызывала только еще большую боль в ушах. Не заходя в номер, он пошел в столовую, чтобы поделиться этим с Леной.
В столовой было на удивление мало людей. Но именно за их столом все были на месте. И даже майор, уже без уточки. Успел переодеться. Борис не заметил, как пролетело время, пока он читал эту короткую телеграмму. Он соображал, как ему сказать обо всем Лене, не привлекая лишнего внимания. Все за столом были в каком-то напряженном ступоре. Лена посмотрела на него внимательно и, убедившись, что он еще ничего не знает, написала все на той же газете: "В Москве переворот. Отзывают флот." Борис прокрутил несколько раз про себя эту случайную рифму. Комок информации из телеграммы внезапно нашел себе место в голове. Нашел, зараза, самое уязвимое и незащищенное место среди сплошной непроницаемой брони. Лицо перекосила гримаса горя: когда внутри ты уже плачешь, а снаружи еще сдерживаешься. Крупное тело Бориса начало содрогаться, слезы вырывались откуда-то из живота, но доходили до горла лишь сухим гавкающим кашлем. Плакать слезами почему-то не получалось. И слава богу. Тем не менее, всему столу стало ясно, что полковник Сергунин Борис Николаевич слишком близко к сердцу принимает происходящие под знаменем ГКЧП события.
Некоторое время Борис медлил брать билеты к матери, ссылаясь то на большие сложности – действительно, сейчас, в конце августа, авиабилеты можно было достать только через большой блат, то на свою ушную болезнь – действительно, санаторный врач запретил воздушные перелеты до то того, как воспаление пройдет. На самом деле, не это останавливало Бориса – он теперь ждал даже не вызова в Москву, а распоряжений с гораздо более близкого объекта – правительственной дачи «Заря» в Форосе, на которой, как скоро всем стало известно, находился сейчас действующий президент СССР – Михаил Горбачев.
МОЙ ЭКИПАЖ 23 августа 1991 г. выполнял полет на истребителе МиГ-31. Неожиданно отказала техника, и лишь на земле выяснилось, что в закабинном отсеке начала гореть проводка, отказали все приборы, произошло полное обесточивание самолета. Согласно приказу командира корпуса N 099 от 30 августа 1991 г. за проявленную выдержку, высокий профессионализм и грамотные действия при возникновении аварийной ситуации и спасение дорогостоящей (многомиллионной) авиационной техники нас наградили махровыми простынями за 23 руб.
(Из газеты «Аргументы и Факты» № 45. 14/11/1991)
В то время, которое считается на Орбитальной станции "Мир" утром, Леонид торопливо чистил зубы капелькой зубной пасты, с неприязнью ожидая тот момент, когда придется проглотить ее вместе со слюной. Запить от души не получалось, как и поесть, как и поспать: вкусы и запахи, по крайней мере от еды, чувствовались едва-едва, голова во время сна болталась над спальником – что ты туда ни подложи, она все равно зависала чуть выше – в общем, все здесь было какое-то не достаточное, не насыщенное, с налетом искусственности. Спешил он по привычке, не задумываясь даже, куда опаздывает. И только оказавшись в общей кают-компании с одной беговой дорожкой и велоэргометром и не найдя там привычную очередь желающих побегать, он вспомнил, что спешить ему, собственно, больше некуда. Не то, чтобы все были такие любители побегать, но, во-первых, о тренировках надо было отчитываться письменно в журнале и устно перед врачами, во-вторых, здесь было место какой-то земной обыденности, и разговоры велись нарочито банальные: о спорте, женах и даже о том, какая погода сейчас на Земле. Леонид хотел было занять пустой тренажер, но передумал и, стыдливо отвернувшись от него, проплыл мимо. Удерживающие ремни дорожки плавно качнулись, провожая его.
Несколько дней назад Леонид остался на станции один. Ему казалось, что он не боится одиночества, а теперь получалось, что он просто не знал, что это такое. Рядом не было никого. Еще недавно в полутемных тесных отсеках ему мешались его коллеги и сослуживцы, он наталкивался на них в самые неподходящие моменты, чертыхался, считал, что они отнимают у него заслуженную славу еще не свершившихся, но очевидно предстоящих открытий – все ждал, когда же они сменятся. Теперь, когда они сменились, не оставив никого вместо себя, а проще говоря, оставив его одного, ему не сразу, но постепенно становилось тоскливо, грустно, а иногда – страшно. Послышалось неприятное жужжание, хрипение, затем отрывистые голоса. Это вернуло Леонида в бодрое расположение духа, он ловко оттолкнулся указательным пальцем правой руки от стенки корпуса, "подплыл" к рабочему отсеку, притормозил большим пальцем левой ноги в толстом носке.
– Алмаз, прием, Заря вызывает!
– Заря, прием, это Алмаз, вас слышу.
– Как настроение?
– Настроение отличное, Андрей Петрович, – соврал Леонид. Ему нравилось сразу, по голосу, угадывать, кто на связи. И хотя по уставу нельзя было пользоваться именами, а только позывными, после внезапного одиночного заточения Леонида, коллегам в ЦУПе было как-то неловко упрекать его. Было очевидно, что это для него важно. Это доказывало, в первую очередь, ему самому, что он профессионал своего дела, знает здесь все и вся, и что у него все под контролем. Угадывал он всегда.
– Хорошо. Это хорошо. Алмаз, на следующем витке подключайся по линии два-один-одиннадцать. Прием.
– Вас понял, на витке выхожу два-один-одиннадцать.
– Конец связи.
Два-один-одиннадцать – это один из закрытых каналов. Каждый день, два раза в день ЦУП выходил на связь по обычному, его можно было прослушать по радио, чем многие советские и зарубежные радиолюбители пользовались. Ничего секретного там услышать было нельзя: как самочувствие, отчеты о плановой работе, показатели бортовых систем и так далее; по выходным на связь приходили родные и друзья – тоже разговоры ни о чем. Если Земля запросила закрытый канал, значит, хотят сообщить что-то секретное. С финансированием в последнее время становилось все хуже, но могли пойти и на крайние меры: договориться с американцами. Их еще на «Мире» не было – держались. Леонид не признавался себе, что хочет на Землю, но признался во всяком случае в том, что торчать на Станции одному становилось опасно. Надежда замаячила на горизонте. "Ну, что вы, – скажет Леонид. – Я готов оставаться здесь сколько угодно – это мой долг военнослужащего и гражданина своей страны. Международная миссия – это здорово, мы должны развивать партнерство в космической отрасли, это правда. Но такой большой риск для безопасности страны и, если вы устраиваете все это только, чтобы вытащить меня, я против. Я категорически против." Так думал Леонид яростно, насколько это возможно в условиях невесомости, передвигая свои вялые непослушные ноги по беговой дорожке. Потом он побрился, упустив шмоток пены, который уселся на стенке корпуса аппетитным безе. Поменял футболку, упаковав старую в пакет на утилизацию. Выбрал новую желтого цвета, чего раньше никогда не делал.
– Алмаз, прием, Заря вызывает.
– Алмаз на связи, слушаю, – сказал он как можно более хладнокровно, с оттенком героичности.
– Леонид, – внезапно тоже не по уставу обратился к нему Центр. – Леонид, у нас срочное постановление от Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению.
Леонид вслушивался в каждое слово, проверяя его на совпадение с: "смена экипажа", "международная миссия", "вылет назначен". Пока совпадений не наблюдалось.
– Алмаз, Леонид, ты меня слышишь?
– Так точно.
– Зачитываю. Постановление Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению. В целях защиты жизненно важных интересов народов и граждан Союза ССР, стабилизации обстановки, преодоления тяжелейшего кризиса, недопущения хаоса, анархии и братоубийственной гражданской войны…
Леонид слушал, в общем-то, внимательно, но все равно до конца не мог понять этих длинных фраз, как будто слова, преодолевая 370 километров почти что вакуумного пространства, теряли свой смысл. Заберут или нет? Он пытался угадать только это, но ответ каждый раз ускользал от него.
– ..незамедлительно расформировать структуры власти и управления, военизированные формирования, действующие вопреки Конституции СССР.. Приостановить деятельность политических партий, общественных организаций и массовых движений, препятствующих нормализации обстановки…
Это было невыносимо длинное постановление. Когда Центр, Андрей Петрович, замолчал, Леонид продолжал смотреть на тоненькое деревце среди бескрайнего поля – выцветшую двойную страничку из какого-то журнала: то ли "Работницы", то ли "Огонька", прилепленную сбоку от приборной панели. Конкретно по деревцам он не скучал, и по полям тоже не очень. Скучал он по своей жене, ее вкусной стряпне, ее теплоте и заботе, по тому, как она говорила ему: "Ты мой герой, мой космонавт". Галина была женщиной ироничной, но вместе с тем душевной, поэтому Леонид не распознавал в ее словах издевку, а только мягкую, теплую, обволакивающую любовь.
– Меня не заберут, – неуверенно, но утвердительно сказал он в микрофон.
Некоторое время в наушниках была тишина, затем шипение, затем Центр вернулся в эфир.
– Леонид, ты слышал постановление?
– Так точно.
– Леонид, ты понял его? Понял, что происходит?
– Так.. я думаю, что.. да.
– Леонид, в стране переворот. Ты извини, я не хочу сказать, что твой вопрос не важен. Очень важен. Мы к нему вернемся. Сейчас нам страну спасать надо, ты понимаешь?
Леонид молчал. Он не расстроился до слез. Он просто не знал, что сказать.
– Леонид, ты понимаешь? Иначе тебе просто некуда будет возвращаться, пойми. Прием, Алмаз!
– Заря, я вас понял, – как-то отстраненно, даже замедленно проговорил Леонид.
– Ни черта ты, по-моему, не понял! Жди там, пока мы тут все уладим. Давай, до связи!
Леонид снова посмотрел на тонкое деревце, что-то внутри начало обрываться, как толстая крученая веревка, по ниточке – одна за другой, одна за другой. "Стоит же оно одно в поле, – подумал он про деревце, – и ничего."
ВСЕМИРНЫЙ потоп был самым жестоким примером массового уничтожения людей. Известно ли количество погибших? Существует ли в мире хотя бы один памятник жертвам? Осуждался ли когда-нибудь и где-нибудь организатор потопа?
(Из писем читателей газеты «Аргументы и Факты» № 46. 21/11/1991)
Мать Бориса жила в небольшом южном городке Каменке, а точнее сказать, поселке городского типа с нестройными рядами двухэтажных дореволюционных бараков вперемешку с частными одноэтажными мазанками. Плюсом своего дома был огород, двор, забор, возможность иметь скотину. Плюсом же барака была центральная канализация и водоснабжение. Впрочем, с конца 1990 года с водоснабжением начались перебои и, судя по последнему письму сестры, дошло до того, что воду стали давать только по праздникам. Но с этим тоже возникала путаница: кто-то считал, что в году только два праздника, у кого-то был праздник каждый день. Это решал каждый отдельный Сельсовет на месте. Так или иначе вода в бараках бывала. И прямо из крана. Мать жила в частном доме и как у них, у матерей, водится, не хотела никуда переезжать. Даже на зиму приезжала в Москву неохотно, как бы через силу. Молчаливо присматривала за детьми и самой ранней весной возвращалась на свой огород. Была она до такой степени неразговорчива, что это даже скупого на слова Бориса раздражало. А о чем было говорить? Трое детей, муж погиб на войне – вся жизнь укладывалась в пять слов.
От аэропорта шла полупустая маршрутка. Встретить Бориса с семьей не смогли. Машина была только у мужа младшей сестры, и он был в разъездах по работе. Все остальные были уже у матери и, ожидая улучшения ее состояния, готовились к самому худшему. За несколько остановок до Каменки, в соседнем поселке, ни с того, ни с сего в автобус ввалилась толпа. Если бы не их возраст и торчащие отовсюду полотенца, Борис подумал бы, что это банда подростков едет на танцы в каменский ДК. Потому что только в Каменке был ДК. Во времена его молодости. Сейчас, конечно, никакого ДК не было. Точнее, здание стояло, и даже в левом крыле осталась детская библиотека, но сам, если можно так сказать, зал пришел в полное запустение.
– На речку собрались, мужики? – Борису сейчас особенно был дорог контакт с земляками.
– В Каменке воду дают, – отозвалась на этот вопрос почему-то именно женщина.
– Что за праздник? – Борис хотел показать, что он тоже местный, свой, и знает обо всех заведенных порядках, пусть и самых странных.
– Праздник…, – отозвался мужичок. – По праздникам уже давно не дают. Помер кто-то. На обмывку дали.
Конкретно в материном, частном, доме водопровода не было, но обмыть ее договорились у подруги, в двухэтажном бараке неподалеку. На этом основании и затребовали у Главы Сельсовета включить в поселке воду. Но тот решил держать оборону – слишком много людей мерло в последнее время, а волокиты с включением воды было на несколько дней.
– Григорий… Иванович, – строго заявила прямо с порога старшая сестра Бориса – Варя. Дайте воду – маму надо обмыть.
– Слышал, сочувствую. Сочувствую, не могу, – Григорий делал вид, что ищет что-то на пустом столе.
– Не имеете права. По закону обязаны.
– По какому закону, интересно?
– По Конституции, – не растерялась Варя.
Григорий Иванович даже отвлекся от пустого стола. Конституцию он, конечно, не читал, но сильно сомневался, что в ней есть график включения воды в поселке Каменка.
– По Конституции у нас есть праздники, – напирала Варя. – А Сельсовет обязался включать воду по праздникам!
– У вас не праздник вроде бы, Варвара Николаевна, а даже, прости господи, как бы наоборот, – Григорий начинал злиться, предчувствуя, что без волокиты может не обойтись.
– Вы же сами переделали все праздники в похороны!
Григорий понял, что она хотела сказать, но прозвучало это как-то антисоветски, и он сурово погрозил Варе пальцем.
– Сами же решили давать воду на похороны вместо праздников! – пояснила Варя на всякий случай.
– И правильно. В праздники все равно пьют только – не до мытья. Смысл?
– Ну вот.
– Что ну вот?
– Ну вот и включайте!
Григория Ивановича осенило. И хотя он понимал, что то, что он сейчас скажет, попахивает гнильцой, перспектива волокиты с включением воды заглушала этот запах.
– Ваша мама, если я не ошибаюсь, живет в доме без водопровода?
– И что? Ее Зина у себя обмоет – мы договорились. Зинаида Ильина.
– Знаю я Зинаиду Сергеевну. Не положено.
– Что не положено?
– Обмывать не по прописке.
Варя вообще-то была женщиной интеллигентной по деревенским понятиям, а главное, необыкновенной мягкости к окружающим.
– Обмывать не по прописке, значит, нельзя…, – она медленно проговаривала каждую букву. – А блядовать не по прописке – можно?!
Это намек – понял Григорий и выдерживал паузу, просто чтобы потянуть время. В голову лезли самые ненужные сейчас мысли: откуда она знает, кто еще знает, скажут ли они Маше и прочее. Все это не помогало хоть как-то достойно выйти из ситуации. Оставалось только набивать себе цену. Григорий тяжко вздохнул.
– Ладно, Варя. Беру все на себя. Но имей в виду – только в качестве исключения. Из уважения к твоей.. к Тамаре Ивановне, герою социалистического труда. И никому не говори. Про воду.
– А то никто не узнает!
– Ладно говори, но что это не я.
– А кто?
– Дед Пихто! Иди уже!
Варя некоторое время постояла в дверях, думая, сказать то, что она думает про своего бывшего одноклассника, или не надо – еще не даст воду. Решила, что не дать теперь уже не может, и процедила:
– Ты, Гриша, такой стал… сыч!
Григорий не обиделся. Главное, он понял, что Маше она ничего не скажет.
Пока ехали в маршрутке, Борис пытался понять, что это такое произошло. Жизнь его никак не изменится от того, что мать умерла. Только было тошно, что он не успел с ней попрощаться. И хотя Варя написала, что она никого не узнает, Борис был уверен, что его, единственного своего сына, она бы узнала. А теперь что? Конечно, совсем не поехать на похороны он не мог, об этом он даже и не думал. Но о том, что в Москве сейчас он был бы гораздо полезнее, он не думать не мог. Здесь, очевидно, все уже свершилось. В Москве же все только начиналось. По всем понятиям военного человека он должен был быть рядом с Родиной, когда она в опасности. Вообще-то Каменка – тоже его Родина, и даже гораздо большая, чем Москва. Но она не в опасности, вот в чем дело. А то, что он до сих пор точно не знал, в какой именно опасности его Родина, его ничуть не смущало. В армии не задают вопросов, а выполняют приказы. Поэтому вникать было невыгодно: вдруг появятся несоответствующие мысли, а ты присягу давал… Чтобы такого противоречия не возникало, лучше не думать. Еще в аэропорту на первом развороте "Правды" он прочитал Обращение к советскому народу Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР, но ничего принципиально нового в нем не увидел. А когда развернул севастопольский "Флаг Родины", где командующий Черноморским Флотом писал: «Перестройка зашла в тупик. ..принятия чрезвычайных мер по спасению социалистической Отчизны…», то даже обрадовался. Фраза "спасение Отчизны" всегда все объясняет и влечет последовательную и необратимую цепную реакцию: "Есть. Так точно. Ура! Вперед!" И только потом, через несколько лет: "А что это было? Зачем?". Удивительно, но здесь, в глубинке, как будто никто и не слышал о путче. Праздник мытья на чужих костях затмевал все государственные проблемы.
На похоронах было не протолкнуться – таков обычай южных городков и поселков – приходили все. А в этот раз все были еще и, как один, чистые. Мама Бориса совсем не изменилась – лежала, как будто спала. Может быть, поэтому дети весело бегали вокруг гроба посреди двора и смеялись. В сущности, думал Борис, какая легкая смерть, она никому не причинила никакого беспокойства, насколько смерть вообще может не причинять беспокойства. Вот если бы приехали врачи, матери пришлось бы помучаться. А так – нет. Потому она и заклинала всех заранее: врачей не вызывать. Лена этого не понимала. Много позже, после третьего инсульта Бориса, когда он лежал почти так же недвижимо, как громадная никому не нужная Станция "Мир" на дне океана, у Лены умер брат. Она корила его, мертвого, что он не пошел к врачу: как он бессовестно поступил со всеми ними, эгоист! Борис молча смотрел на нее, а Ира вдруг озвучила его мысли: "Человек, по-вашему, уже умереть спокойно не имеет права?" От такой обескураживающей правды все онемели, а потом зачем-то оскорбились: "Ира! Как тебе не стыдно, это же твой дядя!" Стыд, как и долг, был советским божеством, ну, или полубожеством. Как будто дядя не может хотеть умереть. Или если он ее дядя, то она не должна видеть и обнаруживать в нем желание смерти. “А еще учат, что надо быть внимательными к близким”, – думала Ира, но про себя. В какой-то момент Борису показалось, что и Лена что-то поняла. Но это было не так. Или она просто не смогла встроить это понимание в свою систему ценностей. Она, которая несколько месяцев отроду, умирая от коклюша, боролась за свою маленькую жизнь на берегу речки, просто не могла понять, как можно так запросто с ней, с жизнью, расстаться… Она была борцом, жизнеутверждающей и двигающей силой, которая в один момент стала Борису в тягость.
Пишет вам 15-летняя девчонка. Хочу сказать, что меня и моих одногодок обошли со всех сторон. Во-первых, новогодние подарки мы не имеем права получать (только до 14 лет), а ведь хочется иметь какую-ни будь радость в Новый год. Во-вторых, табачные талоны мы тоже не получаем (с 16-ти лет). Обидно!
(Письмо в редакцию газеты «Правда» 20.12.1991г.)
Из Каменки в Москву семья Бориса возвращалась на поезде. Иногда на станциях радио начинало ловить какой-то сигнал. Тогда Борис вставал с нижней полки и крутил его, пока не находил более ли менее внятную речь. Говорили о путче, который закончился, не успев начаться. При этом уже посыпались аресты, законы о запрете ряда газет, осмысление, оценка, осуждение и так далее. На одной из остановок внезапно прозвучало: "Майк Науменко был обнаружен мертвым в своей квартире. Ему было 36 лет." Борис прокрутил дальше, а затем поезд тронулся, и он выключил радио совсем. Ира, конечно, знала, кто такой Майк Науменко. Она не считала его легендой своего времени или чем-то подобным. Но все равно стало грустно и жалко, что никому, на самом деле, нет до него дела. Она вспомнила, как в прошлом году, тоже в августе, погиб Цой – и тоже глупо и неожиданно. И тоже они куда-то ехали. Ну, потому что август. Цоя она любила, поэтому мгновенно разрыдалась. Было это в Икарусе, междугороднем автобусе. Младшая сестра Оля сидела у окна довольная, потому что успела занять козырное место, и тупо пялилась на дорогу. Мама с папой обернулись в щель между сиденьями, стукнулись лбами. А когда узнали, что погиб Цой, мама, как в кино, закрыла рот рукой, покачала головой с глубокой скорбью и уточнила на всякий случай: "Депутат что ли?.." Поэтому про Науменко Ира даже не думала им говорить, но и плакать, впрочем, не собиралась. Лежала на верхней полке и думала, а почему в августе-то все время? Что за месяц такой?
ЧТО будет с Пиком Коммунизма, самой высокой вершиной бывшего Советского Союза? Будут ли менять его название или тоже попытаются снести?
(Рубрика «Вопрос-ответ» газеты «Аргументы и Факты» № 49. 05/12/1991)
Но и на этом август не закончился. На его исходе, в самый последний день месяца и отпуска, Борису объявили, что его отправляют в запас, а фактически – увольняют. Точнее, сначала его вызвали на работу. Борис обрадовался: он совершенно не умел находиться дома, особенно вместе с семьей. Лежать и не спать он не мог, сидеть получалось только за столом, оставалось ходить на рынок за продуктами и курить на балконе. Этого он долго делать не мог, поэтому надел форму и поехал в Королев. Тогда он еще был начальником Центра Управления Полетами в звании полковника и не знал, что его собираются "попросить". Его ценило начальство – за жёсткость, подчиненные – за дипломатию, и уже много лет его не могли, да и не хотели никем заменять в ЦУПе. Борис не сомневался, что вызов связан с Путчем. Он пытался придумать, что ему лучше сказать: что он был за или что он был против? Правда состояла в том, что он был не за и не против, он был “черт его знает, что происходит”, как и большинство людей в те дни. И он решил действовать по любимой военной схеме – то есть, по обстановке.
– У тебя когда день рождения? – спросил его директор ЦНИИмаш, которому Борис и весь ЦУП непосредственно подчинялся.
– Да вот, в сентябре. Скоро.
– Сорок пять?
– Так точно.
– В запас пойдешь?
Это прозвучало как вопрос, но Борис отчетливо понял, что вопросом это не было.
– Не пойду, – сказал он жёстко, но дипломатично.
– Понимаю тебя, Борис, я очень хорошо тебя понимаю.
"Еще бы – подумал Борис, самому 62, а тут сиднем сидит и никуда не собирается."
– Только вот ты не понимаешь. Не понимаешь, куда все катится. Мне нечем платить зарплаты. Все, – он хлопнул себя по толстым коленям. – Капут нашему Союзу – я тебе по секрету говорю. И родимой космонавтике, похоже, тоже хана. Вот так. Мне иногда плакать хочется.
Борис смотрел на директора и пытался себе представить, как он плачет. Он был похож на того ялтинского генерала, – такой же высокий, грузный, бесслезный. Борис сомневался, что они вообще когда-либо умели плакать.
– Ты мне, Борис, еще спасибо скажешь, – он зачем-то взял сам себя за грудки одной рукой. – Я тебя спасаю! Еще успеешь устроить свою жизнь по-другому. Это я погибну под развалинами СССР.
Директор выглядел очень искренним, и, если бы Борис не знал его уже много лет, то поверил бы ему. Но он не поверил: не может Союз развалиться. Столько лет стоял, а теперь развалится – с чего бы это? А за спасение свое Борис был, в общем-то, благодарен, и, хотя совершенно не желал никакого спасения, не оценить заботу не мог.
В коридоре Борис встретил инженера Никитича, которого тоже перевели недавно, но не так далеко, как Бориса – в Центр прикладных исследований, а проще говоря – в Центр прочности.
– Ты что, не понял ничего? – по-детски удивился он. – Гражданского берут на твое место, причем, сыночка, – он понизил голос и закатил куда-то вверх глаза. Переоборудовать тут все будут.
– Во что переоборудовать?
– Ну, во что сейчас все переоборудуют? В бабки, конечно.
– Как это – в бабки? Если их нет?
– Да, Борис, тяжело тебе будет…
Никитич хотел сказать что-то еще, но вместо него что-то еще сказал директор, который, как ошпаренный, выскочил из своего кабинета:
– Еще кое-что. Напоследок. Не в службу, а в дружбу.
Никитич хотел незаметно посмотреть на Бориса, пытаясь его предостеречь от чего-то, но директор снайперски перехватил и уничтожил этот взгляд.
Дело, которое было не в службу, а в дружбу, озадачило Бориса. Он стоял в зале управления на самом заднем ряду, почти под балконом, перед телефоном с надписью: "Аппарат связи с экипажем ОС "Мир" и никак не мог собрать в голове слова, которые он сейчас должен будет бодро и уверенно сказать в трубку. Леонид Котов. Кто он? Космонавт – это ясно. Командир крайнего экипажа. Борис, конечно, знал, что такой космонавт есть в отряде, встречался и разговаривал с ним в составе различных групп, но все-таки, кто он? Что за человек? Есть ли у него семья? Мать, жена, дети? Где живет? Веселый или смурной? Это все надо понять сразу, с первых слов, чтобы разговор заладился. На экране загорелось: "Сеанс связи". Борис поднял телефонную трубку, расправился, вытянулся.
– Алмаз, это Заря, прием.
Леонид тоже озадачился: впервые в жизни он не смог понять, кто на связи. Он судорожно соображал: переворот? Прежний состав ЦУПа расформирован, назначены временные сотрудники?.. А, может, новый врач?
– Алмаз, это начальник.., – у Бориса как-то резко пересохло горло, и он закашлялся. – Это полковник Сергунин. Прием. Как слышно?
– Здравия желаю, товарищ полковник, слышу вас хорошо, – теперь он понял, что говорит с начальником ЦУПа – до этого момента он еще ни разу не выходил с ним на связь.
– Алмаз, у меня для тебя важное сообщение.
"Да елки-палки, – Леонид понял, что от этого полковника тоже не стоит ждать ничего хорошего. – Как же вы задрали со своими важными сообщениями!" Леониду прямо захотелось заплакать от ощущения, что для этих "штабных крыс" все важно, кроме него – Леонида, космонавта, гражданина, человека, в конце концов.
– Слушаю, товарищ полковник.
– Алмаз, ситуация здесь, на Земле.. тяжелая. Не на всей Земле. У нас тут. В стране, в общем. Мы вынуждены приостановить на неопределенное время программу.. полетов.. на станцию.
Пауза была неизбежна: Борис не знал, что еще добавить, Леонид не знал, чего еще от них ждать.
– Приостановить со мной? Или без меня?
– Без тебя мы никак не можем. Без тебя мы ее можем только похоронить.
– Ну, правильно, лучше похоронить ее вместе со мной, – не удержался Леонид.
Была бы другая ситуация, Борис бы уже сделал выговор с занесением за неуставную речь, но ситуация была как раз очень соответствующая неуставной речи, поэтому и Борис спокойно сказал:
– Хоронить мы тебя не собираемся. Неизвестно еще, кого первым похоронят. Но станцию спасать кому-то надо. А ты как раз там.
– Надо же, какое удачное совпадение: я как раз там, а вы как раз не там! – Леонида несло, и он не собирался останавливаться.
– Леонид, – Борис, наконец, обратился к нему по имени. – Если бы я мог что-то сделать, слово офицера, я бы сделал. Но ситуация безвыходная. Отправить к тебе экипаж прямо сейчас не можем. Но все может измениться. Все плановые задачи остаются в силе. Работу в исследовательском модуле приказываю продолжить.
– Значит, так, да?..
– Как так-то?! – Борис уже тоже переставал себя контролировать. – Если тебе станет легче от этого, я тоже уволен в запас! – не выдержал Борис.
Внезапно из темноты зала рядом с ним проявилась незнакомая миловидная женщина очень душевного вида. Она виновато встала в сторонке. Чуть ближе к Борису, сложив руки на груди, встал какой-то широкий наглый юнец.
– А вы.. Кто вас сюда пустил? – возмутился Борис, оглядываясь по сторонам.
– Я жена Леонида, Галина. Это его сын.
– Павел. Леонидович.
Борис пожалел, что начал пререкаться с Леонидом, иначе он бы уже покинул зал и не пересекся с его родственниками. Теперь предстояло объясниться еще и с этой женщиной.
– Алмаз, Леонид, к тебе.. Жена с сыном ожидают связи. Одна минута готовность.
Борис положил трубку рядом с телефоном и подошел к гостям.
– Галина? – она еле заметно кивнула. – Галя, я должен вам кое-что сказать. Дело в том, что ваш муж.. Наше управление приняло тяжелое решение…
– Я знаю, – спокойно сказала Галина.
– Да? – Борис не нашелся, что еще сказать.
– Да, – также спокойно, душевно произнесла Галина.
– А теперь я могу с батей побазарить? – пробасил наглеющий Павел Леонидович.
– Да, конечно, – Борис был все еще в растерянности. Он некоторое время стоял позади Галины и Паши, глядя на их фигуры, по очереди слушающие и говорящие в трубку. Можно было бы взять трубку соседнего телефона, но они почему-то не додумались. Может, не знали. Но так разговор выглядел очень трогательным, и Борис не стал им подсказывать. Он думал, как это они так спокойно отнеслись к тому, что их родной человек останется в космосе неизвестно насколько. Настолько неизвестно насколько, что, возможно, навсегда. А что, если бы и Лена, и девчонки сказали про Бориса также: "Да, мы знаем." А что они скажут про увольнение? Борис вдруг вспомнил свои обстоятельства, и ему так сильно захотелось к себе в кабинет. А надо было домой.
Почему ЦУП вызвал Галину сразу после этого полковника, Леониду было ясно: чтоб подсластить пилюлю. Но этого не получилось. Было только горше. И чем дольше он говорил с Галиной и Пашей, полагая, что они ни о чем не знают, тем горше становилось.
– Что у меня, – Леонид попробовал натужно посмеяться. – "Земля в иллюминаторе, Земля в иллюминаторе…" Много всего нового, – пошутил он. – Вы расскажите, какие новости?
– Да у нас тоже все по-старому, Лёнечка – Галина видела эти нелепые попытки пошутить, но не придумала пока, как сгладить все, особенно, то, что она еще только собиралась сказать.
– А у тебя, сын? Чем молодежь живет? Пока папка в космосе болтается.
– Не знаю даже.
– А все же?
– Ну эээ… Науменко умер…
– Физик-ядерщик, что ли?
– Да ну, прям.. – Галина хотела продолжить: "Рокер какой-то", но Пашка ее перебил:
– Да, па, физик-ядерщик. Лан, я пойду, меня Митька у входа ждет – хотел посмотреть на ЦУП. Зато на тачке приехали. Инопланетному разуму наш пионерский привет!
Когда Паша ушел, Галина еще некоторое время виновато улыбалась.
– А он что, пионер до сих пор? – не сразу удивился Леонид.
– Их не заставляют теперь.
– А что за машина?
– Митьки, друга Паши.
– Что за Митька? – вопросы, конечно, были предательски односложные, но законные.
– На бокс вместе ходят.
Про бокс Леонид что-то слышал.
– И сколько ему?
– Кому?
– Ну, Мите этому.
– Восемнадцать.
– А Пашке?
Галина задумалась. Но не потому что не знала, сколько сыну лет, а чтобы Леонид не чувствовал себя одиноким в своей позорной отеческой забывчивости.
– Семнадцать. Будет.
– Ничего себе друзья, – что бы ни значила эта фраза, она относилась исключительно к машине Митьки. У Леонида машины не было никогда. И она ему была не нужна. Но то, что она появилась у 18-летнего пацана, его возмутило. Это противоречило его стройному доселе пониманию миропорядка.
– Мы с Пашей уедем к маме в Калининград, – душевно, как всегда, сказала Галина.
– Что вы будете делать в закрытом городе? – удивился Борис.
– Открыли его, Ленечка, теперь это свободная экономическая зона, – Галя медленно проговаривая слова, чтобы не ошибиться, – Паша будет готовиться к поступлению в КГУ – Калининградский Государственный.
Вроде бы не было никакой разницы, где на Земле его жена: в Москве или Калининграде – и над той, и над другой точкой он пролетал 16 раз в день. Но теперь его как будто отрезали от последней ниточки, связывающей с планетой, не формально-служебной, а человечески-теплой. Его лишали голоса любимого человека раз в неделю.
– Или в военно-морское, он еще не решил. Просто с КГУ мама может подсобить. В Москве же он не поступит. А в армию сейчас идти… сам понимаешь. И потом мама нам поможет в первое время, пока я не устроюсь – ведь мы сейчас… пока ты… сам понимаешь.
Галина говорила все также душевно, ласково, обволакивающе – оттого острее почувствовал Леонид, как из гордости и надежды всей нации, планеты, человечества, он превращается в никчемного мужичонка, каких миллионы на планете.
– И муж бывший, опять же, рядом, – Леонид не ожидал от себя, что он это скажет. Еще и таким тоном. Ему сразу стало невыносимо обидно, что нельзя сделать так, чтоб он эти слова не говорил.
В трубке раздалось: "Внимание, станция покидает зону видимости".
– Ну, что, конец связи, – успела с душевной улыбкой в голосе сказать Галина.
– Так что, я тебя, значит.. не услышу.. теперь?
– Услышишь. Обязательно. Я выйду на связь, жди.
“Как?” – хотел было спросить Леонид, но связи уже не было.
ПОХОЖЕ, что нас ожидает мировая сенсация. Таганрогская газета "Миг" приступила к публикации "философических таблиц" – математических моделей развития человечества, по утверждению местных специалистов, принадлежащих перу великого Пушкина.
К примеру, "тридцать три богатыря" – 33 революции, которые переживет человечество в Новой эре (по Пушкину, революции свершались и будут свершаться каждые 78,5 года). И поэтому напрасно ищут у моря "дуб", это не что иное, как кладезь знаний, оставленных "у Лукоморья" (Лукоморье – Таганрог).
(Из статьи «Пушкин – российский пророк» газеты «Аргументы и Факты» № 47. 28/11/1991)
В случаях, когда предки оставались дома, а случалось это все чаще и чаще – а папа вообще поселился дома – Ира ехала куда-нибудь на метро, а потом гуляла где-то там, пока не замерзала, либо не уставала, либо не приходила обратно. В метро было уютно, можно было почитать книжку или даже поспать. Обычно в метро к ней никто не приставал. Это Оля все время притаскивала что-то: то визитку, то воздушный шарик, а то и цветы – Ира уже тогда понимала, что она плохо кончит. Сама же она ездила спокойно и умела изобразить на лице такое, что люди отшатывались и уступали ей место не из вежливости, а от страха. Но в этот раз Ире не повезло – к ней подсела «городская сумасшедшая» – этой, конечно, лицо Иры было нипочем, каким бы убедительным оно ни было – просто потому, что она его не видела, не смотрела на Иру, но чувствовала и требовала, чтобы всем телом та была рядом с ней: придвигалась, прижималась, вместе с нею пересаживалась, в общем, преследовала ее по всем законам преследования. И, конечно, желала, чтобы Ира ее слушала внимательно и не перебивала. То есть от Иры ничего не зависело, и это сильно ее раздражало.
– ..и гиена эта будет жрать их, пока не наестся. А когда наестся.. А она никогда не наестся! Будет жрать вечно, потому что породили уже – уже поздно. Спасайся, кто может! Спасайся!
Крик старухи заставил вмешаться мужика напротив, который до того только слушал ее и беззвучно смеялся. Было видно, что она веселит его от души.
– Хватит, старая! Запугала девчонку – чего ты к ней пристала? Иди по своим делам!
Ира оскорбилась:
– Мне вовсе не страшно. Кто вам сказал, что я испугалась? И не таких встречала…
– Ну вот, старая, никто тебя не боится, – снова засмеялся мужик. – Успокойся.
И тут бабка подняла в первый раз голову от своей котомки, в которой что-то перебирала, и посмотрела мужичку прямо в глаза. Тот тоже смотрел ей в глаза и даже не шевелился, но было видно, что ей вот так смотреть очень удобно, даже приятно, а ему совсем неудобно, даже отвратительно, и хочется поскорее отвернуться. Но и отвернуться он почему-то не мог.
– Ты, – прошипела на него старуха, – будешь сожран! А она – нет!
Мужик посмотрел на Иру ошарашенными глазами, как будто бабка сказала что-то другое, не то, что услышала она. Ира засмеялась тихонько, пытаясь обозначить, на какой она стороне. Но мужик только похлопал глазами, и стал еще серьезнее. Он снова посмотрел на бабку – та не отрывала от него взгляда. У Иры побежали мурашки по спине, ей хотелось встряхнуть их: «Эй, вы чего! Очнитесь!» Что-то сказочно-страшное происходило сейчас между этими совершенно незнакомыми людьми, их уносило в какую-то тягучую тьму. Ире показалось, что вот-вот и ее затянет. Поезд зашипел, двери открылись – Ира выскочила из вагона и побежала по платформе к выходу. Она не оборачивалась, но ей казалось, что и бабка, и заколдованный ею мужик бегут за ней. Уже на эскалаторе она остановилась и оглянулась – их не было, и не было, и не было – они не появлялись в том сужающемся кружке, который оставался от станции, и Ира осуждающе вздохнула.
Выйдя на улицу, она не сразу поняла, где она. Эту станцию, это место она, конечно, прекрасно знала, но так как она не подумала об этом раньше, то мозг не успел предложить ей картинку, в которой она скоро окажется. Да и она, наверное, не смогла бы по одному эскалатору узнать, где она выскочила, за объявлением станций она не следила, даже с трудом вспомнила, по какой ветке ехала. Пришлось цепляться глазами за объекты кругом и напрягать память. Памятник. Он был прямо перед ней, невдалеке. Но прежде, чем она вспомнила, кто замер навеки в своем неловком каменном движении, она почувствовала, как что-то уперлось в ее ногу. Она рефлекторно лягнула назад, послышался вой. "На собаку не похоже", – подумала Ирка и посмотрела туда. Парень лет двадцати лежал на земле пластом, одной рукой потирал ухо и висок.
– Чего лягаешься – лошадь что ли?! – обиженно поинтересовался он у Ирки.
– Сам ты лошадь! Смотри, куда.. ползешь! – она тоже была обижена, пока неясно на что – точно не на лошадь, такое она слышала про себя уже много раз, и понимала, что это не от души.
– На секунду отвернулся – а ты лягаться сразу, дура! – что-то деревенское, почти что каменское угадывалось в парне, поэтому Ирка вообще перестала на него обижаться, даже прониклась.
– Сам дурак, – вернула она ему, как дань вежливости. – А ты чего? Плохо что ли?
– Почему плохо? Хорошо!
– А чего лежишь?
– Я не лежу! Я ползу, не видишь, что ли? Отойди.
Ира давно уже примерила на себя роль подростка-нигилиста: меланхолия и апатия стали смотреться на ней почти естественно, ничему она не удивлялась, на все говорила: "подумаешь". Сделав шаг назад, Ира заметила только, как у нее на самом деле отвалилась челюсть. От тротуара в сторону памятника ползла толпа людей. Парень, которого она лягнула был одним из первых, за ним ползли еще человек двадцать.
После бабки в метро удивляться было как-то грешно. "Что происходит в этом мире?" – подумала Ирка. Сначала она подумала уйти куда-нибудь на Пушку или, наоборот, в сторону дома – к Белорусской или Новослободской. Но тот парень вдруг обернулся и крикнул: "Ложись!" Ира и еще несколько человек присели, кто-то спрятался за урну. Все ползущие рассмеялись.
– Ложись, говорю, с нами! – снова крикнул парень. Ире почему-то и вправду очень захотелось лечь и поползти с ними. Но новые капроновые колготки… И зачем она их надела сегодня?
– И чего вы ползете-то? – Ира пошла рядом с парнем, наклонившись к нему.
– А че – весело!
– От дурак молодой, – сказал кто-то из ползущей дальше толпы. – Про реформы слышала?
– Ну, – нехотя ответила Ира старичку лет 35-ти.
– Представь, что мы – эти реформы. Ползучие.
Все ползущие рассмеялись. Парень немного удивился – видно, он только что толком понял, чего он ползет. Но удивление быстро сменилось целеустремленностью, и парень двинулся дальше.
Ирка не поняла:
– Так вы за реформы или против?
– Хуй на Красной площади помнишь?
– Нет, – честно призналась Ирка.
– Анархисты мы.
Ирка распрямилась – уже совсем неподалеку возвышался памятник. "Маяковский!" – вспомнила она. Ползущие устремлялись туда.
– А чего к Маяковскому-то ползете? – она пожала плечами и пошла прочь по Садовому. Она уже не видела, как недоумевающе переглядывались ползущие, как парень удивленно посмотрел на памятник Маяковского и помотал головой – кажется, он не знал до этого, к кому ползет.
Ира никогда стихи не учила, принципиально, но некоторые сами цеплялись, а другие отваливались. Теперь ей вспомнилось прицепившееся:
И когда,
наконец,
на веков верхи став,
последний выйдет день им, —
в черных душах убийц и анархистов
зажгись кровавым видением!
Светает.
Все шире разверзается неба рот.
Ночь
пьет за глотком глоток он.
От окон зарево.
От окон жар течет.
От окон густое солнце льется на спящий город.
Святая месть моя!
Опять
над уличной пылью
ступенями строк ввысь поведи!
До края полное сердца
вылью
в исповеди!
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот – я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.
II Глава.
Слухи о том, что коммунизм в Звездном городке уже построен, безосновательны: те же очереди в магазинах, пустые к вечеру прилавки, к примеру, в овощном – клюква по 20 руб. за килограмм…
(Из статьи «В Звездном живут всего 50 космонавтов»,
газета «Аргументы и Факты» №44 04.11.1991г.)
Леонид встречал Новый год на станции уже в девятый раз. Не вообще новый год, а конкретно этот, 1992й. Солнце в очередной раз зашло за горизонт, Леонид посмотрел сначала на березку на стене, а потом на маленькую искусственную елочку, которую пару дней назад кое-как приладил к стенной панели, и теперь она была косо-перпендикулярна стене: не обремененная гравитацией, стремилась своей верхушкой к так называемому потолку. Леонид не собирался ее доставать, даже в голову такое не приходило, но два дня назад он вспомнил про флаг. Флаг СССР. Юрка, его бортинженер, с которым он отправлялся в миссию, протащил его на борт, бог знает зачем. Леониду очень захотелось посмотреть на этот флаг, подержать его в руках – он казался ему чуть ли не живым существом, чем-то навроде питомца. Родного, милого душе, забавного питомца, которого можно погладить и потискать. Это было чистым сумасшествием, но Леонид был один, и его это не волновало. Помимо всего прочего, флаг пах Землей! Вместе с флагом в отсеке для хранения он нашел вот эту елочку и флягу. Елку он прилепил почти на автомате – она будоражила, конечно, его воспоминания, но не так сильно, как флаг. Елка давно жила на станции "Мир", она уже стала совершенно космической елкой, пахла станцией и космосом, а не Землей, и вообще не была похожа на ту елку, которую ставила и наряжала Галина. Но главным в этой находке был "Элеутерокок" – фляга с коньяком. Ее вместе с флагом протащил Юрка, и это было настоящим хулиганством – сухой закон на станции соблюдался строго. Если бы ее заметили, последствия были бы самыми суровыми. "Например, меня вместе с Юркой могли бы отстранить от полета, и вместо нас полетел бы дублирующий экипаж", – подумал Леонид с пустой, необратимой, а потому горькой надеждой.
Вообще Леонид не пил. На новый год иногда мог выпить бокал шампанского. И то потому, что Галина заставляла писать на бумажке заветное желание, сжигать бумажку, бросать пепел в стакан и выпивать его. Чудовищный обряд, которому Леонид не мог найти никакого объяснения, тем более что бумага никогда не сгорала до конца, и ее остаток Галина заставляла дожевывать. Так, обычно под бой курантов они втроем: Леонид, Галина и Паша молча жевали бумагу. Леониду и Паше это, конечно, подпорчивало праздничное настроение. Галина же при этом светилась ярче, чем гирлянда на новогодней елке. Леонид стеснялся говорить Галине, что у него нет никаких заветных желаний. Он писал на бумажке: здоровья и рыбы. Писал кратко, чтобы успеть прожевать потом. Здоровья желал он всем без исключения, даже врагам, которых, кстати, у него не было. А рыбы только себе. Потому что он был рыбаком. А желать рыбы другим рыбак не может – это противоестественно. Чего желала Галина он не знал и не любопытствовал – женские штучки. Тем более он не мог и не хотел знать, что в голове у его стремительно взрослеющего ближайшего родственника – сына.
Леонид посмотрел на Землю – она было необыкновенно близка, ему даже пришла в голову нелепая мысль, что можно было бы прыгнуть с парашютом, если бы он был. Ему нестерпимо и, наверное, в первый раз в жизни захотелось выпить. Юрка не успел прикончить свою флягу и забрать ее забыл – его скоропостижно увез сменный экипаж. А может, специально оставил непьющему Леониду – ведь было ясно, что одному здесь придется туго. Первый глоток дался тяжело, а следующий легче. Но много он пить не стал – еще пригодится. Тем более, что Земля стала удаляться, и как будто отпускала свои щупальца, которыми мертвой хваткой держала его у иллюминатора. Леонид с облегчением отстранился от него, где-то далеко и глухо услышал бой курантов, очень убедительно почувствовал вкус гари во рту и впервые за долгое время стал не безмятежно, но все-таки счастливым.
Дед Мороз фирмы “Полет”, имея ограниченные возможности, предлагает в качестве новогоднего подарка 3-5-летним детям 211-го квартала пуховики 30-го размера. Доставка 28, 29 декабря. Для получения подарка мамам и бабушкам нужно оплатить до 25 декабря 200 рублей почтовым переводом на расчетный счет фирмы “Полет”.
(Рекламное объявление в газете «Правда» 18.12.1991г.)
Галина празднование нового, 1992го года, тоже начала не очень радостно. Пашка ушел куда-то с друзьями, не дождавшись даже боя курантов, хотя Галина уговаривала его остаться – загадать желание. Пашка не хотел жевать сгоревшую бумагу, поэтому незаметно улизнул, пока мать доставала из духовки запеченную курицу с черносливом. Это он тоже не любил, кстати, чего мать то ли не хотела запомнить, то ли не могла принять.
Вернулась она из кухни с нарядной тарелкой и дымящейся курицей к пустому столу возле елки, села и, поняв, что некому и незачем эту курицу резать, она принялась отрывать и есть ее руками. В этом было что-то необязательное, шальное: не сервировать стол, не ждать и не звать никого, не раскладывать по тарелкам, не выбирать кусочки: всем получше, а себе похуже. Галина ощутила такую свободу, что даже курица приобрела необыкновенно богатый вкус. Галина открыла бутылку шампанского и неожиданно для себя самой выпила из горла. Она так не делала с шестнадцати лет. Тогда она выпила, конечно, не шампанское, а дядькин самодельный ликер, который он месяцами настаивал на черноплодной рябине. Ликер получался очень терпким и крепким – одного глотка было достаточно, чтобы забыть об экзаменах и несчастной первой любви. С шампанским так не получилось: пришлось отпить еще, потом еще, а на пятом глотке хмель ударил в голову молниеносно и бескомпромиссно: стало хорошо, и Галя снова обо всем забыла. Только вот о чем она забыла? О чем ей, собственно, было забывать? Экзамены, безответные любови, терзания и сомнения остались позади. Вроде бы она жила счастливой жизнью, и ей не на что было жаловаться. Но раз она про что-то забыла, значит, было про что забывать. Она вспомнила Леонида и почему-то не ощутила его отсутствия. И не так, что ей казалось, что он сейчас рядом. Вовсе нет. Рядом его не было. И она не ощущала, что чего-то не хватает. Всего хватало. "Наверное, это шампанское," – подумала Галя. Она не могла допустить мысли, что может не скучать по Леониду. Чтобы возбудить в себе тоскливые, а значит, правильные, мысли о нем она вспомнила прошлый новый год. Как она радовалась, что они все вместе, что горит гирлянда, что все едят любимую курицу с черносливом и загадывают желания. Только в этом ее воспоминании почему-то никто, кроме нее не радовался. И ей вдруг стало обидно, как будто кто-то только что ее отверг. "Тоже шампанское," – подумала Галя. И тут же вспомнила, как подглядела случайно, что написал в своей бумажке Леонид: почерк был ужасный, но слово "рыбы" она угадала. Уже тогда ей стало неприятно, но она быстро отогнала эти мысли: подумаешь, мало ли людей растеряются, когда их просят срочно написать свое желание. Но сейчас у нее было достаточно времени и шампанского, чтобы внимательно разобрать эту "рыбу". "Значит, больше ему нечего желать, – думала Галина. – Иными словами, у него все есть. Да, это так. И, пожалуй, это даже неплохо. Но разве так можно жить? Мог бы пожелать хоть чего-нибудь! Ведь если ты уже все получил в этой жизни, то для чего живешь дальше?" Галине стало еще обиднее, даже противнее, и она снова отхлебнула шампанского. Теперь прибавилась еще и злость. По телевизору начали бить куранты. Надо же, она прослушала речь президента. Или ее и не было? Галя побежала за бумагой и ручкой. Внезапно для себя она написала: "хочу быть счастливой". Прочитала и ужаснулась: это желание отрицает всю ее реальность: зачем желать то, что у тебя уже есть? Куранты заканчивали свой праздничный бой, а Галя все мешкала: если сейчас она порвет эту бумажку, желание не сбудется, значит, она итак счастлива. Если сожжет и выпьет, значит, признает, что несчастлива. Время шло – после боя курантов ничего уже не поделаешь, и она, прямо как Золушка, окажется за точкой невозврата. Она быстро поднесла бумажку к свече, бросила вспыхнувший кусок в бокал и залила шампанским все, включая скатерть. Она опрокинула фужер, захлебнулась, но сразу проглотила недогоревший кусок. Куранты замолчали. В этот момент она точно поняла, что в этом году будет счастливой. А какой она была до этого, уже неважно.
ФИРМА "ФОРУМ" – ВСЕ ВИДЫ СДЕЛОК. Если Вы хотите обеспечить себе успех, имейте дело с нами. Это в Ваших интересах!
(Рекламное объявление в газете «Правда», 18.12.1991г.)
Новый год внес изменения и в жизнь Бориса. Ему пришлось купить костюм. Обычный мужской костюм, с двубортным пиджаком, а также галстук. Белая рубашка у него была. Не военная парадная, а обычная мирская. Висела зачем-то в шкафу, наверное, Лена купила. В принципе костюм был похож на военную форму, но все равно не то. Пришлось потратить часть денег, лежавших на сберкнижке. Он собирался на встречу. Банк, где работала Лена, выдал приличный кредит каким-то молодым бизнесменам с Кавказа, а если быть точнее – дагестанцам. На этот факт Борис даже не обратил внимания, советская привычка – все люди Союза для него были совершенно одинаковыми. Более того, он сам считал себя кавказцем, правда северным. И вот, эта южная молодежь решила развернуться: взяли себе павильон на ВДНХ. Но взять павильон было делом десятым, найти товар сейчас тоже не представляло никакого труда, а найти человека, который будет управлять этим процессом: разруливать все проблемы с госорганами, крышей, соседями, соседской крышей, залетными бандитами, хулиганами, владельцами, торговцами, дворовыми собаками – в общем, абсолютно всеми, при этом кристально честного и ответственного – было нереально. Когда Лена услышала, кто нужен их новым заёмщикам, она поняла, что знает такого человека, и, пожалуй, это единственный такой человек, которого она знает. Конечно, она понимала, что это за работа. Конечно, она любила мужа. И, может быть, если бы она сама работала, скажем, в детском саду, она бы и Бориса не отправила на такую работу, пожалела. Но сама она работала в коммерческом банке – и сколько она там огребала Борис, похоже, не подозревал. Это не было местью, это была реальность, с которой Борису предстояло, наконец, познакомиться и принять, другого выхода как будто не было.
Ему назначили встречу в павильоне "Оптика". В последний раз Борис был на ВДНХ с маленькими детьми на выставке скотоводства. Выставка давно закончилась, а ее антураж остался: на территории выставочного центра было грязно, пасмурно, тоскливо, шныряли бомжи и собаки – в общем, ощущение было вполне себе скотское. Борис шел совершенно один вдоль засохших фонтанов и испытывал горечь и стыд. Горечь от того, что армия его отвергла. Причем, в самый нужный, как думал Борис, для армии исторический момент. Он не знал еще, что армия окажется более гибкой и отзывчивой на нужды современности, нежели он сам. А стыд был связан исключительно с коммерческим налетом окружающей его действительности. Коммерция вообще для его поколения была ругательством. Не так давно, в 1985 году за спекуляцию приговорили к расстрелу женщину. И расстреляли. И никому это тогда не показалось странным. А сейчас стало казаться. И вот именно это и было более всего странно.
В павильоне никого не было. Ну, правильно – он пришел раньше. Армейская привычка – никогда не опаздывать. Борис бегло осмотрел павильон: на его восстановление понадобится целое состояние. "Откуда у молодежи такие деньги", – недоумевал он про себя. В его понимании деньги можно было только накопить, и накопленных денег всему Советскому Союзу хватало обычно только на похороны. Это партийной верхушке – на Волгу, а остальным только на гроб. Либо деньги можно было украсть. Как по-другому у человека могут появиться большие деньги он не знал. Но при всей ужасающей разрухе Выставки достижений народного хозяйства в целом и павильона "Оптика" в частности, здесь была одна комната буквально как из сказки: диваны и кресла из светлой мягкой кожи с ракушкообразными спинками, огромный лакированный стол из красного дерева, такой же шкаф, больше похожий на бар, потому что он им и был, на полу новый светлый ковер, на окнах диковинные строгие жалюзи вместо несолидных тряпок в гармошку. Борис стоял еще только на пороге этой комнаты, но уже чувствовал, как ему здесь некомфортно.
– Черти что, да? – услышал он глухой голос откуда-то из глубины развалин павильона.
Борис обернулся. За ним стоял еще не старый и довольно крепкий мужичок в тельняжке. Очевидно, что на руке у него была татуировка типа "Никто кроме нас" или "За ВДВ", но видеть Борис ее не мог – рукава были длинные.
– Борис, – Борис протянул руку.
– Толян. Черти что, говорю, понатаскали сюда. Везде грязища, а они – белое. Тоже мне прынцы наследные, етить.
– Красиво жить не запретишь.
– А ты тут чего?
– Жду.. их..
– Стрелка?
– Чего?
– Ну, это нынче стрелкой называется. Встреча то бишь.
– Да, встреча. Они когда будут?
– А кто их знает. Теперь все себе сами хозяева.
– А ты?
– И я тоже – захочу уйду, захочу останусь. Демократия, етить.
– Здесь чего делаешь, спрашиваю.
– Сторожу. Вот эту халабуду всю. – он кивнул на "королевскую" комнату.
За окном завизжали тормоза, захлопали двери, раздалось бравое молодецкое гоготанье. Борис зачем-то задержал взгляд на Толике, и в этот момент понял, какой у него самого беспомощный и умоляющий вид. Толик тоже все понял, но бравые ребятки уже зашли, и Толян только успел сложить кисть в кулак, выразив этим свою горячую испанскую поддержку.
– Кабинет, вот, тебе подготовили, товарищ полковник – не глядя на Бориса, мимо прошел самый молодой.
Двое других постарше протянули Борису руки, один спросил, словно извиняясь за молодого:
– Давай на ты? Так будет проще. – и по-южному приобнял Бориса за одно плечо. Борис кивнул неуверенно: он никогда еще не разговаривал ни с кем по работе на "ты". Даже желторотым курсантам он всегда говорил "вы". Молодой тоже небрежно протянул руку Борису.
– Садись, Борис Николаевич, – сказал, видимо, самый старший на "ты", но при этом почему-то по имени-отчеству. Это окончательно смутило Бориса, и он сел. – Шахбан, – продолжил свою загадочную речь старший. – Это имя. Зовут меня так – Шахбан.
– Борис.
– Да мы же знаем! – засмеялся другой. – Мы про тебя все знаем!
Борис, вероятно, вопросительно посмотрел на Шахбана, потому что тот ответил:
– У нас тоже есть разведка! – и снова засмеялся.
Борис чувствовал себя на редкость неловко среди этих людей. Вообще среди людей он всегда чувствовал себя очень хорошо. А тут – наоборот. "Неужели во всем виновата эта проклятая торговля? – думал он. – Ведь сами люди-то вроде приятные. С Кавказа, опять же, южные – горячие, да, но благородные, порядочные" – это Борис знал про своих земляков наверняка. Неютно было ему и на этом холодном светлом липковатом диване.
– Не будем тянуть наше время, – Шахбан сделал паузу и, как фокусник, достал откуда-то бутылку явно очень дорогого коньяка. – Выпьем?
О великий кавказский обычай: сначала выпить, потом решать дела. Но пить почему-то не хотелось. Даже дорогой коньяк. Отказать в такой ситуации было чревато долгими и бессмысленными уговорами и упреками. Но Борис рискнул – он отрицательно помотал головой. Это удивило ребят, но и внушило уважение – никто не стал напирать.
– Мы про тебя знаем. Нам тебя рекомендовали. Ты нам подходишь. Кабинет есть. Деньги есть. Мы в разъездах по бизнесу – будешь здесь за старшего. Управлять тут всем будешь.
– А что вы здесь делаете? Здесь кроме кабинета ничего нет.
– Это пока. Отремонтируем. Будем зарабатывать, как все, – прорезался молодой.
– А вас.. как зовут, – все-таки Борис не продержался долго на обращении "ты".
– Малик, – представился молодой, и добавил после паузы: – Царь, значит, по-нашему.
Шахбан и второй, до сих пор безымянный бизнесмен, с отеческой любовной ухмылкой посмотрели на него.
– Ну, а что за бизнес? Не печатать же вы деньги будете?
– Зачем печатать, – безымянный как-то очень близко к сердцу воспринял эти слова. – Будем зарабатывать. У нас честный бизнес.
– Китайские шмотки будем продавать. Китайцы сами будут продавать – тебе только смотреть за ними. И с этими договариваться, конечно, – Малик закатил глаза куда-то вверх.
– Потому мы тебя и позвали. Ты же из них, их этих. Всегда со своими договоришься.
Борис сумел даже выпрямиться на этом всепоглощающем диване:
– С какими своими?
– Ну как с какими. С госслужбами.
– Ментами, – решил одним разом все прояснить Малик.
– Но я не.. не работал в милиции, – тоже решил все разом прояснить Борис.
– Милиция, военные, спецслужбы – вы все там повязаны, у вас все там схвачено, что мы, не знаем, что ли?
– Я ни с кем не повязан. Я не знаю, что вы там думаете о людях в погонах… Это разные ведомства. И я здесь ничем не смогу вам помочь.
Троица почти одновременно вздохнула, настроение у них было приподнятое, даже веселое. Шахбан встал, обошел стол и сел рядом с Борисом.
– Знаешь, Борис, я вырос в ауле. В большом. Но меня там каждая собака знала. И до сих пор помнит. Если я приеду – меня все встречают, угощают. Я могу что угодно просить у односельчан. И я для них все сделаю. Это такое братство, понимаешь?
– Я тоже вырос в ауле, – прекрасно понял заход Шахбана Борис. – В селе. Но не в воинской части.
– Тем более, – обрадовался Шахбан. – Значит, мы с тобой понимаем друг друга! Ты нам подходишь. Деньгами не обидим. Мы не рэкетиры какие-нибудь. У нас нет таких обычаев. Кстати, Шахбан – тоже царь по-нашему, – засмеялся Шахбан. – Только добрый, благородный.
Малик пожал плечами, говоря этим: "Я будто бы злой…", а третий, который до сих пор оставался безымянным, закивал очень горячо – он был согласен с благородством Шахбана.
– А вы, – решил до конца прояснить ситуацию Борис и обратился к безымянному.
– Я Вадим.
– Тоже царь, наверное?
– Вадим – непереводим, – сказал Малик и просиял от своего каламбура, как ребенок.
– Вадим – тоже честный парень. Мы из одного аула, понимаешь?
Борис обреченно кивнул.
– Обман будем наказывать. Ты извини, что я это говорю. Как есть говорю, чтоб без обид потом было.
– Какие уж потом обиды.. – все понял Борис.
– Да, обижаться будет поздно, – подтвердил Малик.
Шахбан налил всем коньяку, еще раз глазами спросив Бориса и получив отрицательный ответ, с удовольствием выпил.
Также быстро, как владельцы бизнеса заполнили эту комнату, они ее освободили – Борис даже не успел заметить, как очутился один перед начатой бутылкой дорогущего коньяка и не хотел его выпить. В дверях появился Толик, он смотрел сочувственно – так Борис снова осознал свой беспомощный и растерянный вид.
– Уехали?
– Уехали.
Толик сел рядом, достал, точно как Шахбан, неизвестно откуда потрепанную флягу с красной звездой.
– Будешь?
– Буду, – не раздумывая ответил Борис. Почему-то именно пойло Толика он выпить захотел. Толик убрал бутылку коньяка под стол.
– Я тоже не люблю это дерьмо – Толик отпил из фляги и протянул Борису. Борису как-то сразу стало легче – еще даже до того, как он пригубил. Несмотря на липкий диван, рядом была фляга со звездой и мужичок с наколками.
– Сам гоню. Самогон, – пояснил Толя.
– Хороший, – сквозь зубы процедил Борис. Самогон действительно был такой хороший, что надо было бы срочно чем-то закусить, но ничего не было.
– Колбаса закончилась, – пояснил Толя.
– Откуда у тебя колбаса?
– Жинка делает из заводских обрезков. Она на заводе работает. Получается вкусно. С чесночком.
Теперь Борис почувствовал тоже, что колбаса была с чесночком. И сам захотел.
– Ну, и как тебе новая жизнь? – внезапно спросил Толя.
– Не нравится, – внезапно честно ответил Борис.
– А чего так?
– Из армии уволили.
– Ну, и слава богу. А чего тебе в армии – медом намазано было что ли?
– Видать, намазано.
– Офицер?
– Офицер, – не без гордости повторил это слово Борис. Красивое слово.
– Боевое братство – это да. Оно у меня тут, – Толя схватил себя за тельняжку в районе сердца и для убедительности постучал довольно сильно несколько раз по груди. – А воинское начальство – провались пропадом, етить.
– Начальство разное бывает, – Борис глотнул еще самогона, и стало еще лучше.
– Не знаю, – Толя тоже глотнул, помолчал и заключил: – Не надо тебе сюда идтить. Не такой ты.
– У тебя дети есть?
– Дети, как сорная трава, сами вырастут – не боись, – засмеялся Толя. И Борису тоже стало смешно, и он отхлебнул еще из фляги.
Ангарское общество борьбы за трезвость извещает всех граждан и гостей города, что для них производится запись в группу по избавлению от лишнего веса по уникальному методу Г.А. Шичко.
Адрес: помещение бюро по трудоустройству.
(Объявление в газете “Время”, 22.8.1991г.)
В билетную кассу Аэрофлота Борис приехал если не совсем трезвым, то и не таким пьяным, каким вышел из павильона "Оптика". Честно говоря, если бы в кассе оказался билет до Ставрополя на сегодня, Борис сразу и улетел бы. Оттуда на автобусе до Каменки недалеко. Было бы неловко потом объясняться с Леной, но улетел бы. Билет был только на завтра. На вечер. Чтобы еще немного проветриться, Борис пошатался вокруг билетной кассы на Пушкинской и поехал домой. Сначала он решил поговорить с Варей – в качестве репетиции перед разговором с Леной.
– У мамы дома была? Как там? – спросил он сходу.
– Плохо. Не хочет дом без матери стоять. Крыша потекла в сенцах. Половица провалилась у печки. Даже не знаю, – вздохнула Варя.
– Я приеду послезавтра. Все поправим, – обрадовался Борис.
Больше всего на свете он хотел уехать из этого проклятого города, в котором ему не находилось никакого места. Если раньше он ходил по улицам, спускался в метро, заходил в магазин, как полноправный гражданин, как часть этой жизни, этого уклада, то теперь он чувствовал себя совершенно чужим, как будто попал в другую страну. В сущности, это так и было. Везде казалось ему, что его только терпят, что он ни к месту, что он не такой как все, и вообще не имеет права ни на что: ведь он не работает, не приносит пользу, не исполняет свои многочисленные бог знает какие обязанности.
– Да? Уже взял билет?
– Возьму, – зачем-то соврал Борис – как почувствовал, что надо соврать.
– Не бери, Боренька, мы с Люсей посоветовались и.. нашли уже покупателя.
– Чего покупателя?
– На дом покупателя.
– Как это? – сам дом Борису, конечно, было очень жаль потерять, но еще жальче сейчас было себя – теперь ему вообще некуда податься! Вообще нет на всем белом свете для него места!
– Боря, мы без тебя, конечно, не продадим. Если ты против… Но ведь не ты же за ним смотришь. Это же все на нас с Люсей. А нам это.. тяжко уже. Возраст. У моего Вани – диабет, я у него сиделкой. Люська на комбинате день-деньской. И потом.. деньги не лишние будут.
– Я же приеду, – Борис попытался спасти дом. – Я же теперь.. на пенсии.
– А, ну, если ты переедешь сюда – тогда конечно, – грустно отозвалась Варя – она уже мысленно давно попрощалась с домом своего детства.
Борис не планировал переезжать, а теперь удивился – почему? Почему ему не приходила в голову эта прекрасная мысль? Жизнь "на земле" с недавних пор стала его прельщать. Это когда-то, по молодости, он был готов отдать все за то, чтоб перебраться в город. И перебирался: сначала в соседнее село, побольше, потом в райцентр, затем в Ленинград и, наконец, в Москву. Это было непросто. Проделать обратный путь будет гораздо проще. Там, в селе можно сделать вид, что ничего не изменилось. Ведь там и правда ничего не изменилось: те же пейзажи, дома, люди. Там бы он снова стал важным звеном в социальной цепи – пусть и безработный, пенсионер, но военный пенсионер!
В двери звякнул ключ, в квартиру вошла Лена – красивая, деловая, тоже еле вырвавшаяся из захолустного сибирского городка. И Борис понял: никуда он отсюда не переедет.
Лена приехала покорять Москву в 18 лет и сразу завалила экзамены в театральный институт. Несколько лет работала на заводе и жила в общаге, где и познакомилась однажды с Борисом. То ли сама она решила, то ли Борис ее направил – этого никто уже не помнит, но поступила она внезапно на экономический. Это было относительно глупо в семидесятые годы, но как прозорливо оказалось уже в 90-е! Если все десятилетие глубочайшей депрессии плановой экономики она проработала в одном и том же планово-экономическом отделе Треста ресторанов и столовых, то уже за первый год либерализации она поменяла четыре экономических, без какого-либо внятного плана, отдела четырех разных банков. Она неплохо, хоть и нестабильно зарабатывала, очаровывала всех без исключения мужчин в каждом из банков и начала курить, как паровоз. Работа в банке была не пыльная, но опасная, как и любое почти место, где теперь водились деньги. Основной функцией банков была выдача кредитов дружественному бизнесу, или бизнесмену, или будущему, но подающему большие надежды бизнесмену – и обязательно дружественному. Ибо кредит был безвозвратным. Негласно, конечно, но в абсолютном большинстве случаев безвозвратным. Бизнесы, как грибы после дождя, появлялись, а потом также быстро исчезали. Ничего не поделаешь. Банки тоже закрывались – банкротились. А их хозяева открывали новые банки и давали новые кредиты, чаще всего тем же дружественным лицам. Выдача кредита, конечно, дружественно вознаграждалась. В виде откатов. Но счастья это приносило не много, так как деньги все время обесценивались, а цены росли. Поэтому на них сразу старались что-нибудь купить – появлялась ненужная вещь, а денег снова не было. Но иногда происходило что-нибудь абсолютно сказочное, и тогда не становилось ни денег, ни ненужных вещей. Вот и сегодня, когда Лена принесла домой пачку хрустящих еще сторублевок, а Борис купил авиабилет до Ставрополя и не успел даже сказать об этом Лене, ровно в 21 час по Москве президент страны Борис Николаевич Ельцин объявил о проведении денежной реформы: за 3 дня все население страны должно было обменять, сдать или потерять все свои 50 и 100 рублевые купюры в рамках "борьбы с крупными купюрами, которые в большом количестве сконцентрировались за рубежом и в руках теневого капитала", – говорилось в официальном обращении. Борис и Лена посмотрели на стопку купюр на серванте: лежали они у себя на родине и к теневому капиталу отношения не имели. К нетрудовым доходам – возможно, но не к теневому капиталу. Хотя понятие труд как раз в это время очень сильно расширилось и преобразилось, и к трудовым доходам уже относили все, кроме, пожалуй, откровенного воровства. В принципе, даже мошенничество требовало недюжинной смекалки – то есть, умственного труда. Борис так изобретательно трудиться не умел, потому имел то, что имел.
– Ничего, – сказала Лена, и у Бориса что-то дрогнуло внутри: почти также сказала Галина "я знаю", когда узнала, что Леонид останется в космосе.
– Ничего, я завтра в банке на четвертаки поменяю. Хорошо, что я в банке работаю, да? Как народ будет выкручиваться – ума не приложу.
Наутро народ выкручивался, как мог: Борис поехал сдавать билет и не смог пройти мимо Сберегательного банка. А дорога в центральную авиакассу шла только мимо него. Можно еще было обойти с другой стороны, прямо по железной дороге, но Борис не поверил, что он не может запросто, как всегда, пройти по своей улице, и потому стал протискиваться сквозь толпу, окружившую вход в банк. Так рано пришли в основном бабушки, иногда – дедушки. Как умудрялись они что-то накопить, когда и жить-то было не на что – видимо, страх быть похороненными не по приличиям был сильнее страха не по приличиям жить. Они копили на похороны. Не на приданное детям. Не на лекарства себе. Нет, все это было не нужно. Главное, иметь приличный вид, гроб и могилку после смерти. Теперь ужас от потери этой последней, гревшей их душу радости, сводил их с ума, превращал в беспощадных, озверевших, опасных представителей человеческой расы. "Неужели и я таким стану, – подумал Борис с отвращением, – да никогда". И пошел себе в обход по железнодорожным путям.
В авиакассе, конечно, тоже была очередь. Очередь была неотъемлемой частью, основой Союза. Убери из него очередь – он развалится. Собственно, так и произошло. Очереди, правда, по инерции еще существовали какое-то время. Но это только на внешнем уровне, внутренняя очередь каждого отдельного советского гражданина мельчала, истончалась, и процесс стал необратимым. У авиакассы была даже не очередь, а неконтролируемая, неуправляемая бурлящая воронка. Борис подумал – какое совпадение, все передумали, как и он, лететь по своим делам. И именно сегодня. Или, наоборот, собрались лететь…
– До Петропавловска-Камчатского. А сколько есть? Давайте все. Не больше двух? А зачем тогда спрашиваете? А еще куда есть? Да мне все равно: куда подальше!
– Не задерживайте очередь. Купили – отходите! Здесь всем надо!
– Куда вам надо?
– Тоже как и вам. Куда подальше.
– Ишь ты. Подождешь!
– Что значит – подождешь? – это кто-то новый вступил в перепалку. – Мне тоже много надо. Сейчас скупишь все!
– Да успокойтесь – купите на другую дату, какая разница.
Борис не понимал, что происходит. Очень странными были реплики: «на любую другую дату», «куда подальше». Не так Борис представлял себе путешествующих граждан.
– Два билета в одни руки! – не выдержала кассирша и крикнула всем в громкоговоритель.
– У меня футбольная команда, – то ли всерьез, то ли в шутку кто-то крикнул ей в ответ. Но толпа развеселилась. Борис смутился еще сильнее. Стадное чувство стало подначивать его не сдавать билет на всякий случай. Все покупают, а он сдает – здесь что-то не так. Нужно делать, как обычно, то есть как все.
Когда подошла очередь Бориса, он положил билет в окошко, но не отпустил – замешкался, тем более, что девушка в окошке тоже замерла и удивленно посмотрела через стекло. Борис машинально потянул руку с билетом к себе, но потом пришел в себя: ему-то зачем этот билет?
– Сдаете?
– Ну да.
– Паспорт, пожалуйста.
Девушка долго что-то вычитывала, вычеркивала, записывала, потом, мило улыбаясь, поинтересовалась:
– Шесть рублей не найдется?
Борис хотел было что-то заподозрить, но девушка была такой милой, что он просто протянул ей шесть рублей. А она просунула ему чек и купюру в пятьдесят. В принципе вчера Борис тоже приобрел билет отнюдь не на четвертаки или червонцы, а на такой же вот полтинник. Но сегодня уже был другой день! А в этой стране каждый день был не похож на предыдущий, частенько даже перечеркивал все завоевания вчерашнего дня. Борис согнулся пополам, чтобы прямо заглянуть в окошко к кассирше и внезапно все понял. Весь стол, сколько он мог увидеть, был завален 50 и 100 купюрами.
– Ааа.. – вырвалось у Бориса, и он даже оглянулся на очередь. Потеряв надежду обменять деньги в Сберкассе, люди бросились покупать все, что можно. В идеале – все, что можно через несколько дней сдать. Билеты были гениальным решением – благо размеры нашей родины позволяют народу вкладывать свои кровные в ее необъятные просторы. Поэтому они просили много, самые дорогие, на дальние расстояния – чтобы через три дня получить за них обратно свои деньги, но уже другие – которые еще остались в ходу.
– Простите, девушка, разменяйте другими купюрами – эта больше не в ходу, – Борис просунул бумажку обратно.
– У меня нет других купюр.
– В смысле?
– В прямом. Ну, сами посмотрите.
– Да я вижу. Но вы не имеете права.
– У меня нет. Не задерживайте очередь.
– Да, да, не задерживай, давай!
Толпа, выросшая за эти несколько минут еще примерно вдвое, напирала на него сзади и гудела, сначала тихо, затем все слышнее, понижая средневзвешенный тембр. Но Борису уже было все равно.
– Что значит, не задерживай? – он обернулся к толпе. – Что это значит? Вы несете сюда свои полтинники пачками, а их мне отдают? Вы скидываете, а я получаю – так по-вашему? Это, по-вашему, капитализм?
– Нет у нас никакого капитализму. Надувательство обыкновенное – поддержала Бориса толпа.
– Так и коммунизму не было. Такое же надувательство, – расходилась толпа.
– Это как это не было? Ты что мне тут? Это каво это не было? Это у тебя не было! А у меня был! Спекулянт несчастный!
– Сам спекулянт!
Толпа начала раскачиваться плавными красивыми волнами то вправо, то влево. Кассирша просунулась в окно и зашипела Борису:
– Что вы наделали!
– Это вы вообще-то наделали. И выдаете мне недействительные купюры. Это мошенничество. Вы нарушаете вчерашний указ Президента! – все время, пока Борис говорил, он плавно раскачивался толпой из стороны в сторону, как водоросль на дне океана.
Он, кстати, не ожидал от себя такого – все вопросы у него всегда решались чрезвычайно мирно. Но еще меньше такого ожидала от него кассирша – ее щеки запылали, она засунулась обратно, окошко перед Борисом резко захлопнулось, затем хлопнуло еще что-то внутри. Борис чувствовал свою победу, несмотря на то, что из всех находящихся сейчас здесь людей он был в самом уязвимом положении: у него на руках не осталось ни билетов, ни купюры.
– Ну, давай, ну.. Что? Руки коротки!
– Сам давай! Сам давай!
Все это происходило где-то в толпе и Бориса в общем-то не касалось. Он знал, что девушка выдаст ему нужные купюры – у нее не было выхода. Но он, и уже не в первый раз в жизни, недооценил изобретательность женской мстительности. Кассирша снова хлопнула своими окнами, отсчитала Борису 5 десяток и просунула их в окно. Потом посмотрела на него внимательно сквозь стекло и, как ему показалось, даже подмигнула весело. Хлопнула окнами еще раз и повесила табличку "Обед". У Бориса побежали мурашки по спине – там, сзади сделалось так тихо, что волны даже прекратились. Теперь у этих людей был один общий враг – Борис, доставший кассиршу так, что она бросила все и ушла на обед. Борис спрятал свои десятки в карман рубашки – самое далекое и труднодоступное место, не считая трусов, и повернулся. Он вспомнил бабушек и дедушек у Сберегательного банка, этих ангелов воплоти, и подумал, что много чего отдал бы сейчас, только чтобы оказаться там, а не здесь. Много чего, но не пять дорогих сердцу десяток – и как потом оказалось, не зря.
Распространяется ли лечебный метод голодания Брэгга на собак, кошек и прочих животных? А то моя собака и знать ничего не хочет – подавай ей мясо!
(Рубрика Вопрос-Ответ газеты «Аргументы и факты», 18.9.1991)
Домой Борис шел с оторванными на пальто пуговицами и надорванным швом рукава. Пальто было не жалко, да и не очень-то оно пострадало. Было жалко себя, было жалко народ – но не то, что его дурят и обдирают. Может, и не дурили и не обдирали – может, так и надо было проводить эти либеральные реформы, а, может, не так, но по-другому не умели – страна тут ступала по минному полю, во вражеском стане, да еще и без карты: ясное дело, никто не знал и не мог знать, чем обернется тот или иной шаг. Было жалко того, как оскотинился народ, ощетинился, озверел, причем, буквально за несколько месяцев. Это было хорошо видно даже по соседям: если раньше можно было поговорить с кем угодно в лифте, во дворе посидеть или даже зайти в гости – сейчас все обособились: те, у кого завелись деньги, боялись, что их обкрадут, у кого деньги вывелись напрочь, боялись своей нищеты и неосознанного попрошайничества. Все озлобились на власть, а заодно и друг на друга, никаким консенсусом в обществе не пахло ни по одному вопросу, все вообще перестали верить друг другу и во что бы то ни было. По дороге домой Борис все думал, а смогут ли эти люди снова научиться доверию, и, если смогут, то когда?
У подъезда своего дома Борис встретил старшую дочь. Ее вид тоже не обнадеживал: капюшон почти еще новой куртки болтался на двух нитках, рваные колготки, грязные полуботинки. Да что же это такое с нами творится, – успел подумать Борис, прежде чем его охватила ярость от вида дочери, и он не заметил, как спросил: – Где ты шаталась в таком виде?!