Семь ступеней к миллениуму

– Ничего в тебе нет хорошего! – Рычит огромный водитель ПАЗика. Потом внимательно оглядывает меня с ног до головы, и примирительно рокочет:

– Хотя куртка, пожалуй, неплохая.

Да, так повелось на Руси – встречать по одёжке, а провожать по понятиям. И хотя сейчас вышло ровно наоборот, есть повод для радости, ведь в условиях тотального дефицита – это комплимент. Идет девяностый год, я недавно пришел из армии и (о чудо) по знакомству устроился работать в Останкино, прямо на Центральное Телевидение. Помогла мне устроится Людмила Ивановна, мама школьного друга Андрюши Манько. Она много лет отдала спортивной редакции, лучшим своим временем жизни считает период освещения «Олимпиады-80» и подолгу задумчиво любуется на фаянсового олимпийского мишку. Должность моя пока невеликая, ассистент кинооператора, но, лиха беда начало! Сегодня в моих обязанностях была задача собрать всех членов съёмочной бригады и проконтролировать погрузку в транспорт. Водитель прав, давно пора выезжать на съемки сюжета для передачи «Сельский час», а в автобусе ещё нет осветителя и звукооператора. Получается, что сегодня я – не ответственный, а безответственный. Но, честно, я побывал в цеху световиков и некоторое время потратил на изучение этой диковинной пещеры, в которой метров шесть высоты и на стеллажах до потолка хранятся всевозможные осветительные приборы, и лампы любых конфигураций. Не глядя на осветителя, я сунул бумагу и получил подпись в наряде от Василия. Лично видел, как он полез как обезьяна на верхние стеллажи и стаскивал оттуда треноги и софиты. Потом я побежал к звуковикам и совсем недолго покрутил в руках микрофоны разных моделей, а потом позвал Дмитрия с женой (они всегда на выездах вместе). Куда они все делись – непонятно. Свое хозяйство (кассеты, штативы и плёнки) я давно загрузил, оператор и корреспондент на месте. Настроение моё уже с утра подпорчено. Ждём. Наконец, молча, без извинений загружаются магнитофоны и микрофоны, следом с грохотом падают кофры с осветительными приборами, и мы трогаемся. Василий конечно, как всегда пьян (вот почему его долго не было, накатил где-то). От него несёт на весь автобус не перегаром даже, а чистым спиртом, но его никто не уволит, потому что только он может выставить свет так, чтобы вышла идеальная картинка. Дима с Зиной с кислыми минами смотрят в пыльное окно. Дисциплинированный оператор Давид Пинус сидит с ровной спиной, поводит длинным носом и держит марку заслуженного – с ответственностью. Корреспондент хмурит лоб и похоже проигрывает в голове возможные варианты поворотов предстоящего сюжета. Все два… Только водитель Серёжа вырвался наконец за МКАД и счастливо улыбается. За окном самосвал «КРАЗ» выдал нам порцию чёрного, смрадного дыма, который мгновенно засосала и выплюнула нам салонная печка. Кашляем.

– Я где-то читал, что такой чёрный дым от солярки не такой вредный, как сизый – бензиновый. – (Пытаюсь разрядить обстановку.)

– Ага, он даже полезен! – С перекошенным лицом Зина выдает порцию сарказма и снова отворачивается. Далее до колхоза едем молча. «Пазик» ужасно трясёт. Самая простая и дешёвая формула автобуса – это грузовое шасси на рессорах, плюс пассажирский салон. По ровной дороге еще ничего, просто скачешь на скамейке, а вот на просёлках, если не держишься мёртвой хваткой за поручень, будешь валяться по всему ободранному салону.

Не всегда поездки такие депрессивные. Городские сюжеты повеселее, как правило. Мало кто любит эти однообразные деревенские сюжеты. Скачки по бездорожью мимо чахлых перелесков обрываются утробным стоном тормозов. Вот и первая остановка в чистом поле. Вылезаем в грязь, втыкаю в пашню деревянную треногу, водружаю «Ацеэль (ACL)», вставляю кассету с пленкой. Следом подходит Пинус в высоких болотных сапогах (как всегда основательно подготовился) и почти не глядя в видоискатель, ведёт длинную панораму пашни с вороньём и тракторами. Грузимся, едем снимать «синхрон» с председателем. Когда уже установлены и зажжены все софиты и в кабинете становится жарко, как в бане, мне надо расчехлить экспонометр и замерить количество света во всех углах. Если оператор планирует снимать несколько мест в помещении, переводя объектив камеры с объекта на объект, мне надо запомнить величину открытия диафрагмы и переводить значения на объективе, до того отметив их на шкале кусочками пластыря, чтобы не запутаться. Председатель попался разговорчивый и охотно вещает про надои и урожаи. Видавшая виды французская камера «ACL» (Ацеэль), мерно рокочет и этот звук напоминает старческое брюзжание. На камере защёлкнута кассета, в которой умещается плёнки всего лишь на пять минут. За то время, пока снимается интервью («синхронном» его называют за то, что скорость проката плёнки камеры синхронизируется со скоростью записи диалога на катушку магнитофона), мне надо сменить плёнку в запасной кассете. Это делают так (загибаем пальцы):

Засунуть кассету в чёрный мешок с прорезями для рук.

Наощупь открыть верхнюю крышку кассеты и вытащить отснятую плёнку.

Положить ее в чёрный бумажный пакет и запечатать.

Вскрыть новый пакет с плёнкой.

Заправить её на первой стороне, насадив на шток и пропустив в два направляющих ролика и в прорезь на другую сторону.

Заправить плёнку на другой стороне кассеты, зафиксировать ее в шток, а то она не будет наматываться.

Что еще? Ах, ну да. Закрыть, вытащить из мешка и бежать менять кассету на камере.

(Для чего я пишу про все эти подробности? Вот когда камера вашего смартфона не включится в первые две секунды, вспомните эти строки и прослезитесь.)

На четвёртой смене кассеты я уже в мыле. Наконец, говорливый председатель умолк, и ловким движением выудил из-под стола пузырь «Пшеничной». Глядя на то, как заходил ходуном кадык Василия, Зина угрожающе шипит на Диму. Но мужская солидарность незыблема. За озимые надо пропустить всем! Собрать свои фонари Васе сложнее, чем Диме смотать провода микрофонов. Вася справился, но в Пазик нам приходится его заносить вместе с его сундуками. Едва автобус тронулся, с заднего сиденья раздался чей-то тихий и мечтательный голос.

– А я люблю маленькие машины. Сидишь себе тихонечко, едешь, колёсики крутятся…Наш экипаж с изумлением оборачивается в сторону хвоста, там сидит маленький лысый человечек, зябко кутается в фуфайку и хлопает на нас глазами за сильно увеличивающими их очками. Это известный своей рассеянностью сотрудник Сеянный, просто он ошибся "Пазиком", но стеснялся признаться.

Погода стоит жаркая и игла телебашни тщетно пытается зацепить хоть одно облачко, но они давно разгадали её хитрость и облетают шпиль стороной. Мне нельзя надолго оставаться на берегу останкинского пруда, но очень хочется еще разок окунуть ноги в его прохладу. В любой момент меня могут хватиться (эх, изобрели бы карманный телефон, да ну, быть такого не может, или сто лет пройдёт пока его сделают) и приходится со вздохом возвращаться в корпус. Творческому объединению «Телекинохроника» было отведено огромное помещение на первом этаже и даже отдельный, четвёртый подъезд. Непосвященному посетителю могло бы показаться, что он попал в некий «аглицкий клуб». Джентльмены в твидовых клетчатых пиджаках чинно сидят за шахматными и журнальными столиками и покуривая трубки, ведут неторопливую беседу. Всё спесиво и благородно. Иногда «клуб» посещает подобострастный посетитель и с любезной улыбкой приглашает джентльмена на увлекательную автомобильную прогулку. Тот любезно соглашается и, распрощавшись с коллегами, отправляется в отдельную комнату (со своими инициалами на двери) подготовиться к поездке… Так, вкратце, можно описать процесс, когда «покупатель», (как за глаза называют репортёров и корреспондентов) забирает на съёмку сюжета понравившегося, или даже любимого оператора. Операторы в «Телекинохронике» все маститые ВГИКовцы старой закалки, отсюда их лощёный вид. А мы, мальчишки на побегушках, ассистенты кинооператоров, выполняем за них всю черновую работу. Наша задача – перенять их многолетний опыт, выпытать все секреты мастерства и поступить на операторский факультет ВГИКа, обеспечив преемственность поколений. Этой отлаженной машине уже много десятилетий. Но даже, несмотря на «льготные» условия, поступить на этот факультет практически нереальная задача. Конкурс огромный, абитуриенту для сдачи экзаменов нужно в совершенстве знать физику и в особенности – оптику. Но мало быть продвинутым технарём, надо быть еще творчески одарённым, и предоставить комиссии безупречные, размером почти с ватманский лист фотографии собственного изготовления. Некоторые пробуют рискнуть и с чужими отпечатками, может не заметят. С ними, (фотками) кстати, особенных проблем нет, их образцы гуляют по рукам и их можно купить, но за приличные деньги. А пока мы еще не операторы, надо просто стараться заслужить рекомендации. Особенно повезёт, если к тебе будет благосклонен кто-нибудь из мэтров и закрепит за собой, и тогда можно рассчитывать на рекомендательное письмо в институт. Пока повезло только Саньку – Короткому, и он гордо носит на поясе ключи от операторской Марка Трахтмана. Операторская – это комната без окон, там хранят все дорогостоящее киносъёмочное оборудование, плюс смонтирован специальный стол для перемотки плёнки. Как раз сейчас Саня – Короткий, выскочил как ошпаренный из-за этого стола и помчался по коридорам, не разбирая дороги. На наши вопросы он только мычит в ответ и пучит глаза после мрака. Хотя и так все ясно. Саня столкнулся с крайне неприятной ситуацией, когда надо отснятую плёнку вытащить из кассет и перемотать ее в один большой рулон, перед тем, как сдать в проявку. Это делают в полной темноте и сложность в том, что плёнку надо придерживать рукой сверху, пока она наматывается, виток за витком. Одно неверное движение, и плёнка слетает со стола, как пружина, как вихрь и разлетается по всей комнате. Надо проявить невероятное терпение, ползая в темноте по полу и собирая в моток эти бесконечные метры. Даже в случае удачного сбора не получится ничего хорошего, в кадре будет одна пыль и грязь. В случае Сани, этих метров оказалось слишком много, и Саню настиг нервный срыв. Ситуацию он усугубил тем, что выскочил, не закрыв дверь и теперь вся плёнка засвечена. Весь дневной труд многочисленного коллектива пошел прахом за секунды!

Сельский час.

(Справка: «Сельский час» – передача Главной редакции пропаганды центрального телевидения СССР о сельском хозяйстве, проблемах и тружениках села; выходила по Первой программе с 1963 года, возобновлена в 2005—2009 годах. Транслировалась по воскресеньям в 12:00 по Московскому времени (в отдельные годы в 12:30). Хронометраж – 59 минут (шесть частей).

Хорошо хоть оператор сегодня – Лившиц. Отличный мужик! Росту небольшого, пухлый. Губы – мясистые, очки в толстой оправе. Злые языки утверждают, что он почти ничего не видит. А как же снимает тогда? Загадка! Наш сюжет на сегодня – малоэтажное строительство для тружеников села. Лившиц, он шустрый, только поспевай за ним. Быстро план снял, и бегом. А мне-то надо плёнку менять в помещении. Прибежишь на место с кассетой, а его уже и след простыл. Вдоль пыльной улицы стук молотков. На стропилах крыш сидят югославы, которых в те времена завезли в большом количестве для строительства комфортабельных домов для тружеников села и молотят по гвоздям, что есть сил. Матерятся по сербо – хорватски. Спросить их что-нибудь на албанско – английском?

– Вэар из ауэ кэмрамэн?

– Ай донт ноу. Не знам. (серб.) Нук е ди (алб.)!

– Эй, сам еди свой нук! Понаехали тут!

Лившиц нашелся на улице Ленина, ну а где же ещё! Снимал отъезд от Сельсовета к памятнику Ильичу. Не такой отъезд, как, например, отъезд Ильича в Шушенское, а оптический. Вокруг хороводят бродячие псы. Немного пожевав губами, Лившиц с улыбкой протягивает мне камеру. Надо заметить, что это первый раз такое предложение мне поступает. Хотя и зная, зачем ребята занимают должности помощников, никто из операторов раньше мне камеру не давал, даже с целью попрактиковаться. А я раньше снимал только на любительский «Кварц», доставшийся в наследство от дедушки. Поборов волнение и вытерев о штаны потные ладони, бережно кладу на плечо «Аррифлекс», как скрипку Страдивари и нажимаю кнопку пуска. Тут меня ждет неожиданность. Оказывается, стоит запустить процесс съёмки на этих типах камер, и начинается какая-то мелькотня со зрением. В видоискателе, на доли секунды видна картинка, потом – темнота, и опять реальность. Сплошное мерцание, и ориентироваться глазу в сжатом квадратном окошке очень сложно. Дело в том, что вращающееся зеркало внутри камеры ненадолго проецирует то, что видно в объективе в видоискатель, а потом отъезжает, открывая затвор, чтобы снять один кадр (тут на миг наступает темнота) и так – двадцать четыре раза в секунду.

По прибытии, я быстрее обычного смотал отснятый материал и побежал по длинному подземному переходу в «Олимпийский корпус», в котором принимали плёнки в проявку. Сдав её, с нетерпением жду похода в просмотровый зал. Это маленький кинотеатр, где мы с Лившицем, корреспондентом и прочими ответственными лицами ждём выхода на экран материала, в том числе и отснятого мною эпизода. Вот этот долгожданный момент. На экране – крупный план трясущегося собачьего хвоста и того места, откуда он растёт. Хвост удаляется в облако пыли и его место занимает целая собачья свора. Камера трясётся, собаки бегают, вокруг клубится пыль. Тут горизонт заваливается и в кадр вплывает рука Ильича с протянутой кепкой. Конец. В другое время, это всё художество потянуло бы на идеологическую диверсию, сегодня бы это назвали артхаусом. А тогда я просто расстроился. Ну, ничего – улыбается Лившиц: «Первый блин – на смывку!»

У мэтров я научился снимать «лауреатский» кадр. В то время на ТВ еще существовал такой недожанр, как «кинозарисовка». Время между передачами заполнялось такой расслабленной ленцой на бульварах, по которым под французскую музыку неспешно катили свои коляски мамаши, дети копались в песочницах и искрились фонтаны. Если справа или слева вверху картинки не хватало зелени для удачной композиции, обязанностью ассистента было оторвать ветку погуще и размахивать ею в углу кадра.

Ходят какие-то непонятные слухи. О сокращениях, реорганизации и прочая. Наверняка паникёры. Столько лет всё работает как часы, и вот тебе – нате! Не слушаем ерунду, работаем. Вот, идёт «покупатель». Режиссер с четвёртого (учебного) канала Казанцев. Собирает команду для поездки в Таллин, цель репортажа не открывает, намекает на сюрприз… Это ведь какое приключение намечается! (Ты даже не догадываешься какое, сынок!) Пожилой оператор Урусов недоволен. Он только и грезит о пенсии, как о блаженной Аркадии, как об Эльдорадо. «Вот выйду на пенсию!» – и лицо его сияет, и морщины разглаживаются. Он устал. Он работал с Сенкевичем и Дроздовым. Для передач «Клуб кинопутешественников» и «В мире животных» он тонул в болотах и вяз в песках. А теперь он вынужден со всеми вместе затаскивать смертельно пьяного Василия в купе. Он очень тяжёлый, мы общими усилиями укладываем его на вторую полку, но ноги Василия свешиваются, и команда любуется его носками. Никогда, ни до, ни после, я не видел ничего подобного, это было почти произведение искусства! Все дырки расположены вроде хаотично, но с каким-то скрытым смыслом, образуют сложный кружевной узор, завораживают. Под монотонный стук колёс съедена уже курочка в фольге, после пары варёных яиц похрустел во рту огурец. С набитым ртом спрашиваю:

– Эй, мужики, хотите анекдот?

– Валяй, трави.

– Короче, один эстонец пошёл за грибами и заблудился. Вышел к какой-то узкоколейке, смотрит, мужик на дрезине едет. Дрезина остановилась, грибник спрашивает:

–Даллеко лли до Таллина?»

– Нет не даллеко.

Поехали они дальше вдвоём. Едут час, второй, грибник спрашивает:

– А теперь, даллеко ли до Таллина?

– Теперрь очень даллеко!

По реакции публики понятно, что шутка с бородой, так что золотистый чай в граненых стаканах, мелодично звенящих в серебристых подстаканниках принесли очень вовремя.

– А вот мне очень даллеко до пенсии, – вздыхает Урусов.

– Ну-ну, не стоит унывать, горячие эстонские парни, – подмигивает нам Олежка. – Кто ни будь из вас раньше был в Эстонии?

– Мне приходилось, – свешиваюсь вниз головой с полки. – Только это было давно, мне лет девять было. У нас там родственники, и вот родители на машине к ним в гости поехали и меня с собою взяли. Тётя в Нарве живёт, так мы у неё остановились. Нарва мне понравилась, там много русских живёт, в общении проблем не было.

– А в других местах были проблемы?

– Даже не знаю, как это назвать. Отец снял квартиру в панельке рядом с Таллином и пошли мы гулять. Везде так зелено, живописно. Смотрим – вывеска сувенирного магазинчика. Сама лавочка – в полуподвале. Я за руку вниз по лестнице папу утянул, а там у меня прям глаза разбежались. Очень много красочных наклеек на прилавках. Тогда у нас очень модно было лепить их куда попало, даже просили тех, кто за границу ездил, привезти жвачку и наклейки. А в той лавочке были разноцветные яркие серии про гномов, и гоночные болиды, и зверушки, и какие-то логотипы неизвестных фирм. Но больше всего картинок с сине – чёрно – белым флагом. Он был и на домиках, и на машинах, и просто так. Вот отец и спрашивает: «сколько стоит вот эта наклейка?» В ответ – тишина. Он тогда: «а вот эта вот сколько стоит?» А продавщица – молчит и вот буквально сквозь смотрит, вроде как нас вовсе не существует. Я даже испугался немного, думаю – больная может быть. Пригляделся, вроде всё у неё нормальное, только лицо – как маска. Отец стоит и глупо улыбается, а палец на картинке, как приклеился. Тут другой посетитель зашёл, и говорит: «Тэрэ!». Тётка ему: «Тэрэ хоммикуст», ну и продала тому что-то. Вечером хозяйка квартиры, пожилая дама с завивкой пожарила нам картошечки, пришли гости какие-то. Сели за стол, отец всем вина налил, чокнулись, папа и говорит:

– Эти эстонцы совсем оборзели! Но – ничего, скоро мы их всех к ногтю прижмём!

А хозяйка, так вот, с бокалом в руке тихонько отвечает:

– Я – эстонка…

Отец смутился, – извините, пожалуйста, я не знал.

А она ему:

– Ничего страшного, мы привыкли…

Кроме Урусова, Олежки Казанцева и Василия с нами едет «звуковик» Андрюха -солдат. Тоже личность необычная. Высокий молчун, с мужественным лицом, тяготеет к стилю «милитари». Носит только камуфляж и обут в берцы. По Москве рассекает на собственноручно отреставрированном лендлизовском «Виллисе». Отлично разбирается в винтажном оружии. Думаю, в поздних девяностых ему было не скучно.

Дальше начинается и стремительно развивается мистическая спираль моего повествования. В Таллине в киноконцертном зале «Линнахолл», собрались на всесоюзный слёт колдуны, ведьмы и маги всех цветов. Почуяв накатывающую как девятый вал свободу, они организовали крупнейший шабаш. Именно тогда я понял, насколько креативно подходит Олег к подбору сюжетов и прекрасно, что судьба ещё не раз сводила нас для совместного творчества. А тогда, поначалу немного испугавшись такого нового в общественной жизни явления, я вскоре вошёл в обычный рабочий ритм, тем более что все эти мистики – мистификаторы старались казаться дружелюбными. Исключение составил один съемочный день, когда общество посетила очень сильная и злая ведьма Инга, и все попрятались и дрожали, и не у кого было брать интервью. В свободное время наша дружная пёстрая команда наслаждалась прогулками по центру Старого Таллина, накачивалась вкуснейшим пивом в кирпичных подвальных барах и хватала за лацканы чумазых трубочистов в высоких цилиндрах (на счастье). В последний день Олег совсем разомлел и потерял бдительность и вот тут-то он и попался в магические сети. Двое скромных маленьких, толстеньких магов, коих мы прозвали Бобчинский и Добчинский, продавали в холле со складного столика некие «модули», как они их называли. Это были листы бумаги, на которых были напечатаны концентрические круги, а в них чёрным были закрашены несколько секторов. Маги объяснили, что «модули» являются усилителями тонких и толстых энергий и подарили две штуки Казанцеву, для успеха в карьере, но строго наказали ни в коем случае не доставать их из непрозрачной папки до прибытия в Москву, иначе – жди беды! Олег был очень рад такому прекрасному подарку, сунул модули в сумку и сразу про них забыл. Последовали шумные сборы, разборки с гостиничным персоналом из-за бардака в номерах, лихорадочная погрузка в вагон и вот, наконец, безмерно уставший, я уснул под стук колес. Поздно ночью я проснулся от холодка, пробежавшему по позвоночнику и со странным предчувствием решил проведать товарищей в соседнем купе. Так и есть, в тишине и темноте мне предстала страшная картина. Режиссер, оператор, осветитель и звуковик лежали в разных местах в неестественно выгнутых позах с запрокинутыми головами и открытыми ртами. А на столике (о – ужас) лежали открытые «модули»! Не помня себя от страха, я заорал нечеловеческим голосом, воображая себе явление вселенского зла от эстонских Мерлинов, накрывшее моих друзей смертным саваном древнего колдовства. Тут же зажегся свет, все пришло в движение, и разом очнувшаяся компания, изумленно протирая глаза, стала выяснять, а на каком собственно тосте все так резко отрубились? Все сошлись, что пили за модули и за их будущее повальное применение. Урусов пил за скорейшую пенсию. А я получил штрафную, как поощрение за бдительность.

Трест, который лопнул.

Ну, может и не очень трест, но всё вокруг, как в тресте, строится на доверии. Доверили тебе штатив, вот и ставь его ровно. А где он? Вот, вроде тут стоял, и куда делся? Как украли? Да кому он нужен? Так, снимали вот здесь, общий план фабрики. С семнадцатого века никаких безобразий не было, даже в 1923 году, как артель организовали, даже в 1961, после переименования в Богородскую фабрику художественной резьбы, а как в 1993 вернули название «Богородский резчик», так вот – началось. В стране бардак и фабрику трясёт! Но не перевелись еще мастера своего дела. Значит, поиск штатива отложим, а камеру, после общего плана берём на плечо и идём снимать знаменитого Ивана Кузьмича. Он умеет Богородскую игрушку вырезать из куска дерева одним топором, без всяких ножей и стамесок. До сих пор у меня на полочке подаренный им медведь куёт, стучит себе молотом по наковальне. Слава о Кузьмиче по всему Сергиеву Посаду идёт, вот – золотые руки! Увлеклись, значит, съёмкой процесса производства, и крупными планами этих самых рук, а про штатив вроде совсем забыли. Позже стали искать его, народ опрашивать. Нашлись свидетели, которые видели, как его какие-то пацаны поволокли. Куда? Так к себе, в интернат. Скучно им, балуют по мелкому. С плохими предчувствиями идём в учебное заведение. Глядь, а штатив под окнами валяется, разбитый! Ну, конечно директор интерната зол, всех на уши поднял, пацанов нашли. А они что? Ну гуляли, ну в войнушку играли, глядь – тренога стоит. Будешь пулемётом! На крышу затащили, по фашистам отстрелялись, а как патроны кончились, чтобы врагу не досталась, треногу с крыши и скинули… М-да, история… Штатив – то был японский, для новомодного электронного «Бетакама», под тыщу «зелени» стоит. Пластик, да алюминий, не какой-нибудь старый деревянный. Камера на площадке задвигалась до щелчка и фиксировалась, а теперь площадка – в хлам! Болтается камера на основе, не закрепляется. А может к Кузьмичу? А Кузьмич, дедок хоть ледащий с виду, да – ухватливый! Покряхтел для виду, бороду огладил, повертел штатив так и этак, и ну за топорик свой! Нашел чурочку липовую, зимой с корня снятую, да три года сушёную и – тюк, тюк. Глядь, эвон площадочка новая, русским лесом пахнет, камера на ней, как влитая сидит, а чтоб не уехала куда, клинышком подпирается! Честь и хвала нашему мастеру российскому, японским басурманам нос утёршему. Он и медведям, он и курочкам, он и всему концерну «Сони» нос утрёт! Долго еще мы с этим комплектом по городам и весям колесили, нигде дощечка не подводила, пока клинышек не потерялся. А к тому моменту и «Телекинохроника» приказала долго жить. Да и плёночные Ацеэль и Аррифлекс на тот момент были практически мертвы, как шекспировские Гольденстерн и Розенкранц. Лопнул трест, в общем.

В кассе получает последнюю зарплату Игорь Бубенчиков. Это взрослый мужик, но считает, что ассистент оператора – это настоящая профессия и призвание, а с нами (салагами) ему было водиться за падло. Игорь плачет и размазывает слёзы по круглой ряхе.

– Как же он будет жить, бедолага, ведь он ничего больше не умеет! – сочувственно переглядываются кассирши. А ведь у людей были свои планы, появлялись новые творческо – эротические союзы. Когда Диана Птичкина вылезала из низкой двери киносъемочного «Рафика», она столь изящно изгибалась, что ее зелёное вязаное платье идеально облегало чудесные формы. Поскольку, кроме как на «Рафике» особо ездить на сюжеты не на чем, мало кого Птичка оставляла равнодушным. Она только заканчивала журфак, и беря интервью у директрис детских садиков частенько путалась в формулировках вопросов и то и дело слышала: «вы, наверное, имели ввиду… вы вероятно хотели спросить…» Но её природное обаяние с лихвой всё покрывало, ведь главное – смотреться в кадре. Вскоре Саня – Длинный на Птичкиной женился и зелёное вязаное платье теперь облегало округлившийся животик Дианы. А тут вдруг, общее сокращение, а как жить молодой семье? Почему мне помнится этот житейский сюжет? А в приложении к Сане – Короткому. Он занял у Длинного энную сумму денег и отдавать не собирался. Но, может и собирался, предварительно взяв денег у меня. Если помните Арчила Гомиашвили в роли Остапа Бендера, то легко представить себе и Саню – Короткого. С целью разжиться, он мне предложил встретиться в метро, привёз зачем-то «в подарок» пачку презервативов и запиленные винилы и при этом заговорщицки подмигивал. Я, конечно, от даров вежливо отказался. От юности моей не люблю мутных людей. Спустя несколько дней Короткий уволился и пропал. И вот Саня – Длинный буквально волосы на себе драл, не желая смириться с потерей крупной суммы: «он ведь был свидетелем на моей свадьбе, как он мог так поступить?!» (Будто это обстоятельство само по себе характеризует любого человека с чрезвычайно порядочной стороны).

Через некоторое время я попал в студию, где снимался видеоклип одной смуглой певицы. По сюжету она должна была, вихляя бёдрами, перемещаться по восточному базару, отвергая все предложения товаров, рук и сердец от назойливых торговцев, и в конце базара и клипа встречала любимого. Клип снимался с тележки одним длинным планом, на тележке стояла тренога, на ней – камера, заряженная дефицитным шестнадцатимиллиметровым «Кодаком», за камерой я узнал – его. В джинсовой бейсболке набекрень и сам очень джинсовый, Саня – Короткий выглядел круто и самодовольно. Одновременно позавидовав и порадовавшись за приятеля (ого, приподнялся Короткий), завис на подхвате до конца смены, даже взмок, катая тележку с Саней вдоль «базара», а после пропустили по пиву, вспоминая наших чудаковатых старых операторов и шутя про их анахроничные манеры и приемы киносъёмки.

– Скажи, Саня, а почему ты этот клип на плёнку, по старинке снимаешь? Всё телевидение уже перешло на видеокассеты. И дублей снимешь сколько угодно и результат виден сразу.

– Да ты что, чувак? Даже Амеры для своего MTV снимают только на шестнадцатимиллиметровый Кодак! На Бетакам только политбюро снимать. Все рожи бледные, безжизненные, картинка блёклая. То ли дело – Кодак. Кадр сочный, насыщенный. А за результат и качество я отвечаю, меня сам Кеосаян знает! Слушай, чувак, я там заныкал пару катушек. Есть кому загнать?

Потом прошло немного времени и желая узнать дату выхода видеоклипа я позвонил знакомым и узнал, что Саня Короткий получил денег, но умудрился запороть всю плёнку, снял всё в расфокусе, исчез, и теперь его все ищут. Вот ведь невезучий какой!

Совсем недавно я погуглил в яндексе и вот, что нашёл: Певица существовала и звали её (да, надеюсь и зовут) Диана Шагаева, а пела она тогда кавер на шлягер «Истамбул – Константинополь». Переснятая сцена с проходом по базару вошла в финальный монтаж, а дальше там такая фантасмагория, что лучше смотрите сами.

Флешбек №1. Детство. Семья.

Дед у меня был обалденный. Высоченный красавец, фронтовик, офицер ВВС. Да еще и сказочник. Десять лет подряд, с 1970 года (моего рождения), до 1980 года (своей кончины), он каждый вечер приходил к моей постели, садился рядом и рассказывал сказку, каждый раз новую, собственного сочинения. В основном это были истории про двенадцать гномиков. (Правда мило, что не гномов, а именно гномиков?) Его сюжеты захватывали и волновали, но голос дедушки, гипнотически убаюкивающий, неизменно и гарантированно меня усыплял. До того, почистив зубы и облачившись в пижаму, я нырял под одеяло и замиранием сердца прислушивался. Откуда-то издалека ко мне приближался голос деда Виталия, нараспев декламировавшего неизменную присказку: «маленький мальчик залез на диванчик, с диванчика на сундучок. Дайте в ручку пятачок!» В этом месте я протягивал ладошку, дед шебуршал в ней пальцами, собранными в щепоть, и волшебство начиналось. В конце семидесятых в нашей семье появился магнитофон, и вот тогда удалось через микрофон записать одну из сказочек на дрянную кассету, а хороших тогда еще не было. Туда же была записана исполненная мною песня, но услышав со стороны свой голос, я был настолько поражен его писклявостью, что надежно запрятал его и забыл – куда. Спустя годы эта советская кассета «МК – 60» нашлась (в отличие от голоса), но к тому времени магнитный слой с неё благополучно осыпался, а жаль.

Мы жили в трёшке, полученной дедом, в новом доме на четырнадцатом этаже. Из окна квартиры мама Лена наблюдала, как мы с её отцом в виде маленькой и крошечной фигурок степенно прогуливаемся по аллеям парка имени Гагарина, причём я, подражая деду, закладывал руки за спину, а если уставал, то он без всяких видимых усилий сажал меня на плечи. Ему это нравилось, и он часто катал меня по квартире из комнаты в комнату, а я обозревал интерьер с высоты, пока мне ещё не доступной. По выходным я любил забраться дедушке под бочок, и лениво водить рукой по его медалям, что рядами висели на настенном ковре. Они тихо и торжественно отзывались бронзовым звоном. Однажды, в 1976 году они зазвенели сами по себе, вместе с хрусталём в серванте. Люстры стали раскачиваться и дед Виталий, решив, что пришла пора помирать, лёг и сложил руки на груди. Однако необычную качку заметили все домашние и возникла нелепая версия, что началось землетрясение. Дед немедленно вскочил и стал руководить эвакуацией, которая закончилась, не начавшись, едва мы обнаружили дикую давку на единственной узкой лестнице нашей высотки. Пришлось всем, включая меня с плюшевым медведем в обнимку, вернуться обратно и сидя на стульях, словно на качающейся палубе корабля, надеяться на архитекторов и строителей нашего дома. Те не подвели, дом не пострадал, но жить стало тревожнее.

В начальную школу, которая была совсем рядом с домом, я ходил с удовольствием. Стараниями бабушки я уже в шесть знал грамоту и счёт, так что в первом классе мне нравилось, хотя и последующие не принесли мне проблем с успеваемостью. Мальчик я был спокойный, на переменах не носился, как угорелый, а когда одноклассники уходили в столовую, я оставался за партой и съедал свой завтрак, запивая чаем из термоса, или не запивая, в зависимости от того, разбился очередной термос, или нет. Я не ел со всеми из-за аллергии (или, как тогда говорили – диатеза) почти на все продукты. Проще было перечислить, что мне было можно. Когда гости с порога совали мне шоколадку, я убирал руки за спину и заученно повторял: «спасибо, но мне нельзя». На апельсины я смотрел как на яд, ложка мёда меня могла убить. Я ненавидел весну. Когда наступала пора цветения, я умывался слезами и соплями, с утра до вечера. В углах моего большого (в отца) рта вечно язвились «заеды» и мама ласково звала меня «мой Гуинплен». Наконец она отвезла меня в Филатовскую больницу, где пожилая еврейка стала втыкать в меня десятки игл, три раза в неделю. Взамен я ей предоставлял информацию о своих симптомах, в виде таинственных значков, подробно внесённых в специальную тетрадь в красной обложке. Вскоре новомодное иглоукалывание, или акупунктура, в сочетании с поеданием гадкого «мумиё» стали приносить плоды и рацион моего питания расширился. К тому времени я уже перешёл в третий класс и увлёкся лицедейством. Наставники мне доверили в школьной постановке играть крошечную роль скучающего кабачника, который ненавязчиво убалтывает Ивана сгонять за Жар-птицей. Я настолько вжился в роль, что немедленно был приглашён в Театральную студию при Доме Пионеров, причём единственный из всей труппы. На сцене мы погружались в магию. Каждое новое упражнение меня приводило в восторг.

. Мы следовали друг за дружкой вдоль рампы и по каждому хлопку педагога принимали новые позы страха и ужаса.

. С помощью пантомимы заставляли угадывать совершаемое действие.

. С аппетитом «уплетали» поролоновую еду.

. Повторяли все произнесенные ранее слова, добавляя новые, и совершали еще множество чудесных действий. Как только мне стало казаться, что жизнь, наконец, заиграла новыми красками, в спортзале школы появился Михаил Алексеевич. Он обрядился в кимоно поверх красного спортивного костюма и объявил набор в секцию экзотической борьбы Дзю-до.

– Кто знает какие-нибудь приёмы? – гаркнул тренер. Нечистый дух меня дёрнул поддаться на эту дешёвую уловку, и я немедленно вызвался. Но видно тот, кто меня подтолкнул выйти вперед и попытаться свалить с ног тренера был так явственно виден, что тренер сразу задал вопрос: «что ты залазишь под меня, как чёрт под кобылу?» Я немедленно ретировался, но когда рассказал об этом случае дома, встретил необычное воодушевление.

– Решено, ребёнок должен стать дзюдоистом! – объявили мне своё парадоксальное решение домашние. Пока я совмещал посещение театральной студии с секцией борьбы, жить ещё можно было. Но вскоре меня поставили перед фактом, что со следующего года я буду учиться в другой школе, в экспериментальном спортивном классе, состоящем из одних мальчишек, на другом конце Москвы.

– А как же моя любимая театралка? – тоскливо спросил я.

– Придётся тебе выбрать одно направление, – отвечала мама.

– Я выбираю драмкружок.

– Нет, ты выбираешь Дзюдо!

– А это точно был я?

– Конечно, просто ты этого еще не знаешь, но в будущем скажешь «спасибо». Спорт укрепляет тело и дух, а от кривляния на сцене нет никакого проку.

Дедушка отнесся к скорым переменам в моей жизни с сочувствием. В этот вечер он особенно долго шаркал ногами, добираясь до моего диванчика в «большой комнате», а попросту – в гостиной. Грузно присел на край, пристально вгляделся в меня старчески слезливыми глазами, с добрыми лучиками по краям и начал свою присказку. Когда я протянул руку, то в ладонь мне, вместо привычной щепоти упала крупная тяжёлая монетка.

– Что это, дедушка?

– Это тот самый пятачок. Теперь настоящий.

– А зачем он мне?

– Завтра выходной, и этот день мы посвятим изучению Метро, а именно маршрута от Каховской до Новослободской. Я научу тебя спускаться под землю, покажу – где встать, чтобы не упасть на рельсы, куда зайти и прислониться, чтобы тебя не раздавили пассажиры. Покажу где делать пересадку на Белорусской, ведь сопровождать тебя в дальнейшем будет некому. А пятачок ты бросишь в турникет, и так оплатишь свой проезд.

– Дедуля, а сказка сегодня будет?

– Обязательно, но помни, что сказки иногда кончаются.

Под самый «олимпийский» новый год, а именно 31-го декабря, дед неожиданно умер, причём, как говорится: «ничего не предвещало». На самом деле «предвещало» и вся пять сильных сердечных приступов незадолго до этого, означали то, что лопались слои аорты, один за другим и каждый раз могла помочь операция, но тогда еще не умели диагностировать аневризму. Мать была безутешна, даже бабушка Соня, кажется, не так убивалась. Хотя она и раньше много курила, а теперь она будто поселилась на кухне с сигаретой в руке. Начались траурные мероприятия, и мне маленькому, они казались чем-то невообразимым, я впервые столкнулся со смертью, и она меня шокировала. Я замкнулся в себе, лицо моё превратилось в маску, а мама трясла меня и требовала проявлений скорби. Я не понимал, чего от меня хотят, выслушивал обвинения в бесчувственности и не знал, как реагировать. Как-то раз, после очередного посещения могилы дедушки Виталия, точнее – ячейки колумбария с его прахом, мама с особой неприязнью оглядела мою сутулую фигуру и сказала: «какой неприятный у меня ребёнок, какой-то – «карлик Нос». Я немедленно ссутулился ещё сильнее.

Дома меня переселили спать в бывшую дедову кровать, напротив бабушкиной постели, что стояла в дальней комнате. Теперь вечером я уже не слышал шлёпанья дедовых тапок и любимой присказки, а прислушивался к стуку сердца. Мой разум был обременён знанием о тщете бытия, и казалось – оболочки моей аорты также лопаются одна за другой. Затем, в моём воображении книжный стеллаж отъезжал в сторону и моя кровать, закатывала меня ногами вперёд в жерло огненной печи, также как тело моего бедного дедушки.

Отец Володя мне деда заменить не мог. Сколько я не лез к нему с играми, он лишь криво сжав губы, смотрел куда-то сквозь меня, а если и учил чему-то полезному, то с криками и руганью, а затем прогонял, как ни к чему не способного. Впрочем, видел я его редко, лишь когда он возвращался в отпуск из далёкой Якутии, где зашибал «северную» деньгу, управляя отрядом вертолётчиков. Отдавая ему должное замечу, что семью он содержал в достатке, мы не бедствовали. На расстоянии он меня даже любил и присылал письма с обещаниями летних забав в стихах: «будем мы строить с тобой корабли, чтоб доплывали до дальней земли». По прибытии немедленно забывал об обещаниях, проводя в пьяном дыму с друзьями вечер за вечером. Я как-то услышал, что из воска можно лепить предметы. Нашёл свечку и не зная, как подойти к делу, рискнул отвлечь отца от общения. Он охотно откликнулся, взял в руки и стал мять и мучить эту свечу, пока она не рассыпалась в труху. «Не видишь, что ли, не лепится, ничего не лепится!» – кричал он мне в лицо.

Я любил болеть. Тогда даже отец мне улыбался, заглядывая – спрашивал: «как ты?» И не дождавшись ответа, выходил вон. Тогда ко мне возвращалась моя добрая мама, поила меня чаем с малиновым вареньем и шептала ласковые слова. На ночь она пела мне колыбельные со своим особым придыханием и включала уютный ночник. Я плыл на волнах жара и блаженства и засыпал.

Всё чаще, по вечерам, после работы мама и бабушка подолгу сидели на кухне в облаках сигаретного дыма. Софья Ивановна раздражённым и монотонным голосом что-то выговаривала Елене Витальевне и в чём-то её упрекала. Та лишь оправдывалась и плакала, потом в слезах уходила к себе и закрывалась. Бабушка еще некоторое время молча сидела и загадочно улыбалась.

Мамины мигрени участились. Меня не пускали к ней в комнату, когда она, изнемогая от боли выла, закусив подушку. Я сидел за стеной, слушал равномерный стук, с которым мама билась головой о стену и ждал, когда приступ её отпустит и она, наконец, уснёт.

Подобно тому, как луч солнца золотого, вновь показывается нам во всей красе из-за туч, после каждой чахоточной зимы и слякотной весны наступало бодрящее лето. С наступлением каникул вся семья начинала сборы в Казань, где жила мама отца – бабушка Надя. Она владела половиной домика в дачном посёлке, который я постоянно видел в своих сладких грёзах. Едва в открытое окно начинали тянуться сладкие ароматы прелой земли, я умолял закрыть форточку, иначе: «меня выдует в Зелёный Бор». Году этак в семьдесят пятом сборы на поезд были отменены в связи с важным событием. Отстояв очередь и получив заветный ордер на приобретение автомобиля «Жигули» одиннадцатой модели (ВАЗ 21-01 с форсированным двигателем), семья торжественно прибыла на автостоянку, где на нас дружелюбно смотрели круглыми наивными глазами сотни необъезженных «копеек». Предстоял нелёгкий выбор цвета – жёлтый или голубой? Жребий был брошен и впервые мама, папа и Алёша загрузились не в душное купе поезда, а в салон с запахом «новая машина». С тех пор мы уже каждое лето часов пять утра выезжали из дымной Москвы, а часов в одиннадцать вечера нас уже встречала казанская бабуля на кухне со своими неизменными пирогами с луком и яйцом, с малиной, с яблоками, с рисом, с картошкой и прочее слюнотечение. В Зелёном Бору с родителями происходило волшебное преображение. Мама снова превращалась в ослепительную красавицу и в купальнике на волжском пляже притягивала взгляды восторженных мужчин. Рядом с ней мускулистый отец в очках – «пилотах», снова выглядел героем – авиатором. Он учил меня плавать и ничто в моём неумении не вызывало у него раздражения. Мама, глядя на наши водяные забаву заливисто смеялась и сверкала на солнце жемчужными зубами. Позади нас, за песчаной полосой, за сосенными посадками, на нас одобрительно глядел густой лес, сидя как в театре на возвышающихся террасами холмах и призывно махал зелёными руками… Да, такое было время…