Граф

Граф

Володя устроился в промхоз охотоведом. Он и раньше работал в этом хозяйстве, – начальником отдалённого участка. А теперь вот, охотоведом.

Он быстро сошелся с коллективом, тем более, что многих знал раньше, может не близко, но знал, а теперь и накоротке сошёлся. Занимался организацией заготовок, завозил бригады на добычу корня, кедрового ореха, сам по многу дней жил с охотниками и работал в лесу, не гнушался простой и, порой, тяжкой работы, не гнул из себя слишком большого начальника, но и спуску лодырям и пьяни разной не давал. Понимающие мужики относились к нему с уважением.

Как любой охотовед, почти любой, маялся Володя тайгой. Тянула она его к себе невыносимо, до душевных колик и страданий нешуточных изводил себя мыслями о ней, об охоте. А ближе к осени, когда уже лист на деревьях желтизной затягивался, и вовсе плохо парню делалось, – в сей миг готов был отречься от мира этого цивилизованного, и, забыв всё самое дорогое, ринуться в ту бездну, расцвеченную осенними красками, ринутся с головой одурманенной и сладостно утонуть, раствориться, самому сделаться частью той захватывающей, притягательной тайги.

Жена даже с опаской поглядывала на него в такие времена и ждала не менее нетерпеливо долгожданный отпуск мужа, который он использовал только на тайгу, даже не помышляя о каком-то другом отдыхе.

…В промхозе был собачий питомник. Раньше, говорят, неплохих собак выращивали, да воспитывали, и славились, пользовались спросом те собачки на весь Хабаровский край и, даже, шире. А тут как-то захирел питомник, зачухался, – больших же денег с него не возьмешь, а на фоне всеобщего звона злата дикого, особенно папоротникового, стал забываться руководством, да и вообще, даже мешать в каких-то праздно-доносительских статьях.

Может быть, хозяина собачьего не стало, короче, когда Авдеич появился, то ликвидация питомника была уже практически завершена. Сидело в развалившихся, скособоченных клетках два дряхлых, еле поднимающих себя на больных лапах кобеля, с трудом подносящих свои, не единожды израненные в диких охотничьих схватках, тела, к чашкам со скудным варевом, которое тетя Валя, по старой привычке, называла кашей, хотя это была уже давно не каша, а скорее тюремная баланда. Да одна, ощенившаяся пару недель назад, сука, высохшая, как худая вобла, с отвислыми до пола сосками, за которые неотрывно цеплялись, не менее самой матери голодные, щенки.

В суке трудно было определить присутствие хоть какого-то экстерьера, и Володя даже с ехидцей хмыкнул себе под нос, когда в родословной увидел оценку экстерьера «отл.», а в графе «полевые испытания» за все последние, не затертые временем и грязными руками годы, стояли оценки «хор.».

И, действительно, щенки были незавидные, да и ранние ещё, их бы сейчас подкормить хорошенько, хоть недели две.

Володя из жалости стал приносить собаке из дому кое–какую подкормку, то хлеба просто, то костей каких, то макароны в газету завернёт, но это не помогало, – щенки засасывали её, а старый изношенный организм не мог восстановить силы. А может, просто время пришло, но через неделю Верда околела. Щенки тыкались в остывшие соски и жалобно плакали, не понимая случившегося, – никто их не лизал, как ещё вчера, не обихаживал, а мамкино брюхо сделалось таким неприветливым, безвкусным, даже чужим.

Тётя Валя скидала кутят в прохудившуюся корзину и принесла в контору, поставила на стол охотоведа. Молча села на стул, утёрла загрубевшие губы кончиком платка и, опустив глаза, куда-то к носкам своих, видавших виды кирзовых сапог, тихонько сказала:

– Вот и всё, отработала я своё, отрадовались на меня собачки, уж не оближут боле, не запрыгают…. Тяжеловато поднялась и, не дожидаясь ответа, не поднимая глаз, торопливо пошла, шаркая по полу каблуками, будто, действительно, «пошла на пенсию», – боясь опоздать и из–за этого снова огорчиться.

Щенки пригрелись и лежали тихо, дружно посапывая носами, видно примирились с голодом, а скорее всего, просто обессилили. Маленькие все хороши, и даже эти не прибранные, голодные сироты, вызывали у охотоведа умиление. Он ещё чуть полюбовался ими, потом тихонько встал, открыл сейф и достал оттуда револьвер.

Для егерской службы получили новенькие «ТТ», а эти, с которыми делали революцию, нужно было списать, да не доходили пока руки.

Он проверил наган, вложил в барабан два патрона, защёлкнул, потом чуть подумал и снова откинул барабан, добавил ещё два. Вышел из кабинета и направился к питомнику, прятавшемуся в дальнем углу огороженной забором территории промхоза.

Володя представил, как звонко разносился в сосняке лай пятидесяти собак, в своё время. Теперь же там стояла гнетущая тишина, будто ожидающая чего-то, каких-то событий. События эти не обещали быть радостными. Ощущение было не из приятных, можно даже сказать, паскудное было ощущение, как будто он шёл, чтобы совершить преступление, или друга предать. При встрече с кем-то, Володя непроизвольно ускорял шаг, опускал глаза, будто боялся, что встречный прочтёт его чёрные мысли, рукой придерживая полу пиджака, которая прикрывала торчавший за поясом наган.

Кобели встретили его спокойно, не встали даже, лишь устало повернули лобастые головы в его сторону.

– Правда, что отрадовались, – подумал Володя, вынимая оружие. Он ещё постоял, вдыхая едкий питомниковский воздух, взвёл курок и прицелился в лоб ближнему кобелю. Тот, видимо, всё понял, наверное, понял, не мог он не понять, ведь в его жизни столько было случаев, когда такой зрачок смотрел в сторону зверя…

Он всё понял и покорно прикрыл глаза. Выстрел прозвучал неожиданно громко и эхом спугнул сойку, наблюдавшую за происходящим с верхушки ближней сосны. Второй кобель вскочил на ноги и залаял, но здесь же оскалился, показывая обломанные, почти под корень, клыки, и злобно зарычал, захрипел, брызгая слюной и улавливая краем глаза соседнюю клетку, где в конвульсиях дёргался, пачкал и без того грязные доски пола, его давнишний друг и напарник по охоте.

Перейдя к соседней клетке, Володя снова выстрелил, кобель тяжело, грузно торкнулся на бок и мелко задрожал приподнятыми в воздух лапами, будто заслоняясь ими от человека, которому он всегда беззаветно служил, и которым так жестоко предан теперь за то, что стал больным и немощным, за старость.

Стараясь быстрее прекратить предсмертные мучения, Володя ещё и ещё стрелял в голову уже обмякшей, приникшей к полу собаки.

Он широко шагал вдоль пустых полуразвалившихся клеток питомника пытаясь успокоиться, унять нахлынувшую жалость, пытался внушить себе и без того осознанную необходимость.

Щенков охотовед раздал в этот же день, кого-то выбрали охотники, долго и придирчиво ковыряясь в скулящей корзине, кого-то забрали конторские. Беспризорно остался один. Почему он остался? Он почти не отличался от остальных, а вот остался и, зябко вздрагивая, молча тыкался носом в разломанные края посудины.

Если сказать по совести, то такого щенка, конечно, нужно было выбраковывать – он был отрицателен по одному из главных признаков – длинношерстность. Да, у него была длинная шёрстка, свисающая с впалых боков и, даже, чуть завивающаяся в колечки на концах. А ещё он был узкогруд и длинноморден.

Ну, не держат таких щенков, даже молодые, начинающие охотники стараются приобрести что-то более собачное. Володя посадил его себе на ладонь, расправил сбившиеся волосики и с удивлением увидел, какие шикарные бакенбарды обрамляют это утонченное "лицо".

– Ну, ты прямо как граф будто, – важный и бакенбардистый.

Щенок, почуяв холодным голым животом тепло ладони, приник к ней, прильнул и, даже перестал дрожать, вживаясь в эту плоть, отдаваясь ей беспредельно, безвозвратно, вверяя свою такую крохотную и трепетную, но уже вошедшую в этот мир, жизнь.

Володя принес его домой, он не мог поступить иначе – видения расправы в питомнике мучили его, и Граф, – так он решил назвать щенка, уж больно ему подходила такая кличка, – каким-то образом отгонял те невеселые воспоминания. Будто уменьшал его вину, хотя он прекрасно понимал, что и нет её вовсе, вины-то, директор уже давно требовал этого, но решимости не хватало, а подписывать на это охотников не хотелось, – не праведное это дело.

На хороших домашних харчах щенок быстро пришел в норму, округлился и стал поспешно набирать силу. К лету он превратился в голенастого, лохматого кобелька, азартно гоняющего по ограде разлетающихся с диким криком кур. А петух, однажды самоотверженно кинувшийся на защиту своих пассий, не смог вогнать страх в молодую собачонку и поплатился за свою дерзость основной красотой – расхаживал теперь по двору без хвоста и зорко следил за местом нахождения этого беззаботного варвара.

Граф не однажды за лето побывал с хозяином на речке – на рыбалке. Уверенно вел себя в лодке, без страха брёл в воду и хорошо плавал. Его грудь, такая хилая в детстве, теперь расширилась, он весь наливался молодой, дерзкой силой. Уже не однажды Володя замечал, что кобель его был задирист и дрался смело, до крови, до хрипоты, это несколько удивляло, ведь тому ещё не было и года, а в это время, в таком возрасте, они, обычно, трусоваты, и взрослым кобелям сдаются без боя. А этот нет, не давал спуска.

Но молодая шкура не крепка и легко рвется под острыми клыками сородичей, а посему Граф часто ходил с кровоточащими ранами, пачкающими его белоснежную длинную шерсть воротника и подбрюшья.

К осени у него уже было разорвано одно ухо, под шерстью можно было нащупать несколько серьезных шрамов. Куры его уже совершенно не боялись и могли даже наступить на него спящего, – он потерял к ним всякий интерес, а мимо двора по улице уж не пробегали так запросто деревенские собаки, – знали, что тут живет молодой и задиристый хозяин околотка, не упускавший случая пустить в ход свои страшные клыки.

Граф имел белую бугристую грудь и черную шелковистую спину, легкий ветерок развевал его излишне длинную шерсть. Различные требования хозяина, пытающегося обучить кобеля выполнению каких-то команд, он исполнял неохотно, но все-таки заставлял себя подчиняться, хотя порой с большим трудом. Володя причислял это на молодость, надеясь, что с возрастом это пройдет, и тот будет относиться к командам более терпимо.

Когда они ходили гулять в ближний лес, кобель радостно облаивал выныривающих из ниоткуда бурундуков, даже впадал в азарт, и начинал грызть деревья и выламывать мелкие кустики. Это радовало хозяина, вселяло надежду на то, что кобель может стать хорошим помощником на промысле. А об охоте, о тайге Володя думал и мечтал все чаще и чаще.

Что он идет в этот сезон в лес, – вопрос уже решённый, и так прошлую зиму пропустил, а уж нынче нет, дудки, заранее все с директором обговорил. И участок неплохой нашёлся, только вот доделать неотложные осенние хлопоты: обеспечить охотников и по возможности забросить всех в тайгу, отгрузить последние вагоны с папоротником, правда в этом вопросе может возникнуть проблема.

Дело в том, что в предыдущей партии какие-то шутники закатали в одну бочку вместо папоротника, отборного конского навозу, да ещё и тузлуком залили: "проклятым буржуям!". Шутка обнаружилась лишь в Японии, скандал конечно, и вот теперь неизвестно как отправлять последнюю партию – или ждать представителей, да потом вскрывать, или уж поверить мужикам, что всё в норме и отправить на свой риск, не дожидаясь фирмачей.

С соком лимонника тоже какая-то неразбериха – начальник участка приехал с завода и доложил, что сок не принимают, мотивируя тем, что “подозрительно завышенная концентрация”. Володя поехал сам, при нем взяли пробу на анализ и подтвердили, что действительно, концентрация завышена почти вдвое. Он, шутки ради, подъехал к реке и слил почти тонну сока, а потом закачал воды. Анализ показал норму, сок приняли. Шофер всю обратную дорогу головой крутил и хмыкал в прокуренные усы, удивлялся:

– Озолотеть можно, если с головой, залил половину цистерны, остальное водой, и вперед! А, начальник?

Охотовед рассказал о случившемся директору и тот распорядился приостановить реализацию сока, – до выяснения. Скоро ли выяснится – никто не знает, а ночами уже холодает, заморозим сок в чанах, кто отвечать будет? А тут рекламация с химфармзавода пришла – завышенная примесь посторонних корней в партии элеутерококка. А если по-простому объяснить, так это работяги нарубили помельче корень и лекарственного растения и других, попутных растений. А где ты их выявишь, как увидишь, когда, по стандарту корни принимаются мелко изрубленные и высушенные. Надо ехать в Хабаровск, на завод.

И все-таки время берёт своё, и уже по снегу, огорчаясь на опоздания, но с надеждами и радостным трепетом в душе, по всей Сибири идут в тайгу охотоведы на короткий срок, только на отпуск, но идут, залезают в глухие заветные уголки и отрешаются от суеты мирской, от условностей, отрешаются от мира. Безумно завидуют штатным охотникам, которые уже месяц как охотятся, и уже сняли самые "жирные, осенние сливки".

Так и Володя, перемолов, наконец, все дела, наскоро собравшись, заехал на участок. Потратив несколько дней на перетаскивание необходимого бутора от дороги, где его высадил знакомый лесовозчик, до зимовья, он вдруг успокоился, размяк и не стал никуда торопиться.

Дрова для охоты, были наготовлены ещё с лета, зимовейка тоже подремонтирована, и теперь, дождавшись хозяина, весело поглядывала на окружающий мир единственным оконцем, лихо подбоченивалась подпорным бревном со стороны неумолчного ключа, будто бы с интересом ожидала дальнейших событий.

Первый день на охоте всегда более волнителен, чем последующие. Володя проснулся далеко до рассвета, наскоро поел, покормил напарника, который устроил себе жилище в старом, неведомо, когда и кем сделанном шалаше из еловых лап. Теперь иголки с ветвей осыпались, но остов был крепок, топорщился заскорузлыми рёбрами, а летом он весь прорастал и обвивался буйными травами, которые теперь пожухли, но создавали хорошую защиту от осенних сквозняков. Так что Граф устроился там неплохо.

Уже полностью собравшись, охотник вновь и вновь выходил из зимовья и прислушивался к притихшему перед рассветом лесу. Воздух был до такой степени свеж и ощутим, что хотелось откусывать его и жевать, похрустывая.

Потом снова протискивался в низенькую дверь, садился на нары и курил. Кобель, видя волнение хозяина, сам начинал волноваться, радостно, по-щенячьи, прыгать и даже взлаивать, на что Володя необъяснимо сердился и громким шёпотом отчитывал напарника, приказывая ему замолчать, – чтобы не распугать раньше времени все зверье.

Наконец, тайга просветлела. Из леса выступили отдельные деревья, и обрисовался, будто проявился на фотобумаге, говорливый ключ, уже прилично обросший по берегам снегом. Где-то на другой стороне распадка спросонья закричала кедровка, как бы призывая всех обитателей этого края скидывать с себя ночную дрёму и приниматься за дела. Володя похлопал по чепрачной спине прислушивающегося к дальним звукам напарника и шагнул в лес.

Как правило, ждёшь от этого первого дня охоты многого, а обычно не получаешь ничего.

Охотник исколесил ближние распадки, обогнул сопку, картинно заслонившую западную часть небосклона, и по её подножью свалился в свой ключ. Следы были, можно сказать, что следов полно, даже свежие пару раз попадали, но Граф ими не увлекся. Он, будто бы, что-то искал, широко рыская по тайге, терялся из виду на короткое время, потом прибегал и, вывалив язык, радостно заглядывал в лицо хозяину, как бы спрашивая: “Может, что помочь, ты только скажи, я уж расстараюсь".

Володя наклонялся к свежим соболиным следам и показывал их собаке. Тот усердно тыкался в снег носом, втягивал в себя лишь ему слышимый запах и вновь улыбался во всю пасть: “Да, здорово, пахнет обалденно!”

Видя, что хозяин торопливо идет рядом с запашистым следом, Граф тоже шёл, погружая свой чуть заострённый нос в каждый след, но вскоре это ему надоедало, и он убегал, оставляя хозяина в огорченном состоянии.

Совсем расстроился охотник, когда Граф не захотел облаивать белку, вынырнувшую из-под пухлявой ели и зацокавшую на кобеля, зашлепавшую лапками о ствол молодого кедра. Тот подскочил к дереву, обнюхал его, поднял заднюю ногу и поставил на этом деле запашистую желтую точку.

Володя, видя эту процедуру, на своих надеждах поставил крест. Граф не стал лаять даже тогда, когда охотник обходил дерево с ружьём в руках, выбирая удобную позицию для стрельбы, он просто лег в стороне и принялся старательно вылизывать шерсть, как бы давая понять: – не торопись, делай своё дело, я подожду.

После выстрела белка скатилась, упруго переваливаясь по сучкам и лёгким, пушистым комочком ткнулась в снег. Кобель встал, неспешно подошёл к добыче, обнюхал её и только лишь в знак уважения к охотнику, легонько лизнул окровавленную головку. Снова бухнулся на бок и продолжил вылизывания.