Детектив советских времен. Операция «Очкарик»

Вика потуже стянула волосы сзади и щелкнула заколкой. Всмотрелась в зеркало, пригладила брови указательным пальцем и обернулась к бабушке:

– Как думаешь, ресницы накрасить или сегодня не стоит?

– Ты прямо как на свидание, – покачала головой Елена Степановна. – Ну, подкрась – покажи товар лицом… Впрочем, кому показывать? Вот если бы ты на кафедре осталась, занималась наукой, кандидатскую защитила, преподавала… Я ведь с Семеном Львовичем уже обо всём договорилась, место в аспирантуре было обеспечено. А тебя понесло в милицию: два года с неблагополучными подростками возилась!

– Зато теперь буду работать там, где с детства мечтала – в уголовном розыске!

– Кино насмотрелась… Помню, фото Евгения Жарикова из «Советского экрана» на стенку повесила. Как бишь фильм назывался?

– «Рождённая революцией», – буркнула Вика, накрашивая правый глаз французской тушью, которую в свой прошлый отпуск привезла мама.

– Думаешь, в уголовном розыске сплошные приключения?

Колдуя над левым глазом, внучка не ответила. Лишь сунув щёточку в тюбик, оценив в зеркале общую картину, обернулась и примирительно сказала:

– Кому ты говоришь, бабуля? Я давно в системе, всё прекрасно понимаю. Зато можешь порадоваться: теперь я не буду каждый день в мундире. В угро форма одежды свободная. Сегодня ради знакомства с начальством надела, а дальше не обязательно.

– Сомневаюсь, что на этой службе ты наконец выгуляешь заграничные наряды, которыми весь шкаф забит! – воскликнула бабушка с заметной долей иронии. – Скажи спасибо, что я с годами не раздалась. Вышедшие из моды всё же не пропадают.

Елена Степановна имела завидную для своих лет фигуру, носила один с внучкой размер одежды, но ростом была пониже, и получалось, что по длине Викины платья как раз соответствовали бабушкиному возрасту. Впрочем, платьев на самом деле было немного, Вика предпочитала брюки и джинсы.

– Ты у меня дама стройная и приятная во всех отношениях! – со смехом заявила Вика, чмокая бабушку в щеку. – Я машину возьму?

– Можешь не спрашивать. Со скачущим давлением и внезапными головокружениями за руль мне больше нельзя. Вот ведь: впервые прошла медкомиссию по блату, и чудом человека не задавила! Как вспомню эту внезапную темноту в глазах… в панике еле сообразила затормозить. Так что теперь я, как все – на общественном транспорте, или ты при случае меня подвезёшь. Ведь подвезёшь?

– Не вопрос, подвезу! – отозвалась внучка уже из дверей. – Всё, я пошла. Пожелай…

– Ни пуха, ни пера! – напутствовала бабушка.

Виктория послала её к черту и захлопнула за собой дверь квартиры. Лифта дожидаться не стала, слетела с пятого этажа как на крыльях. Выпорхнув из парадной, завернула налево, где её ожидала светло-серая «Волга» двадцать четвёртой модели.

Эту машину бабушка купила всего четыре года назад, и она была, что называется, «нулёвая» – двадцать с небольшим тысяч пробега. Зато на прежней, двадцать первой «Волге», езда была не в пример комфортнее, мягче, плавнее, а в этой ещё и бензином всё время попахивает. Бабушка говорила, что это из-за бензина у неё голова кружится, хотя давление и без машины порой зашкаливает. Вика тоже предпочла бы прежний автомобиль, если бы не ручка переключения скоростей на колонке руля – на курсах её учили не с такой. Папа, приезжая в отпуск, долго привыкал к старой «Волге», называя её мастодонтом и утверждая, что нигде в мире на таких уже не ездят. На это мама резонно замечала, что мастодонта приобрёл именно он, и на момент покупки это была лучшая советская модель. «Слизанная с американской», – бормотал папа. Более двадцати пяти лет работая торговым представителем СССР в разных странах, он прекрасно разбирался в марках заграничных автомобилей.

До школы Вика успела пожить в Венгрии, Австрии и Югославии, но помнила только ГДР, где они ездили на «Вартбурге», кургузой машинке наподобие «Запорожца» – в СССР о такой никто и не слышал. Когда отца направили на работу в Египет, бабушка твердо заявила: «Хватит ребёнка за собой таскать! Ей учиться пора, а что за образование в школе при посольстве? И вообще постоянное существование за забором может травмировать детскую психику на всю жизнь». Викина мама немного посопротивлялась, а отец был согласен: в конце концов доцент кафедры социальной психологии и советской педагогики ЛГУ лучше разбирается в подобных вопросах. Так Вика осталась в Ленинграде с бабушкой, которая вскоре защитила докторскую и стала профессором.

Поначалу Вику не слишком огорчил отъезд родителей. Было лето, они с бабушкой жили на даче, и просторный сад, окружавший дом, представлялся семилетке целым загадочным миром. По соседству нашлось несколько ровесников и у неё появились друзья, к тому же почти ежедневно они с бабушкой ходили к Заливу, где можно было до одурения плескаться в теплом мелководье. Последние дни августа прошли в хлопотах подготовки к школе: походы по магазинам, покупка школьной формы, ранца, тетрадей, линеек и других восхитительных школьных принадлежностей не оставляли времени скучать по маме. Но 1 сентября, шагая с букетом гладиолусов к школе, Вика осознала, что все первоклашки идут с мамами, и лишь она с бабушкой. Елена Степановна списала слезу на глазах у внучки на волнение, но это была обида на родителей, настоящая обида и злость: её бросили, предали! Она идёт в первый класс, а мама с папой где-то там, в чужой стране, и им всё равно!

Кое-как она отсидела короткий первый учебный день, а после всё вывалила бабушке – целую истерику закатила. Елена Степановна не кинулась сразу успокаивать, дала ей выкричаться, выреветься, затем принесла стакан воды, заставила выпить, уселась рядом с всхлипывающей внучкой и обняла её.

– Никто тебя не предавал и не бросал, Викуля. Ты осталась здесь именно из-за того, что родители заботятся о тебе. Пришло время учиться, а там, где они сейчас работают, тяжёлый климат, нет русской школы. В посольстве вряд ли найдутся твои сверстники, значит, у тебя не будет друзей. Ты не сможешь заниматься спортом, посещать кружки, ходить на детские утренники. В Ленинграде масса возможностей для детского развития, а там, – она кивнула куда-то за окно, – ничего такого нет.

– Так почему мама с папой там работают, если там так плохо?

– Не то чтобы плохо, – с улыбкой возразила Елена Степановна, – там просто другая страна и свои порядки, а служащие при советском посольстве очень во многом ограничены.

– Но зачем им работать в этом Египте? Пусть живут с нами и здесь работают, – шмыгнула носом Вика и умоляюще посмотрела на бабушку.

– А вот это не тебе решать, и не твоим родителям. Куда Родина пошлет, там и будут работать.

– Почему? – опять спросила девочка.

– Потому что так надо. У твоего отца важная и ответственная работа, мама тоже не груши околачивает – она его секретарь. Работать там, где хочется, они не могут – таков порядок вещей и приходится с этим мириться. Так что утри слезы и давай подумаем, как сделать, чтобы родители не волновались за тебя – они ведь тоже сильно скучают, так пусть хотя бы будут уверены, что у тебя всё в порядке.

Для семилетнего ребёнка всё сказанное взрослыми – аксиома, и то, что иначе нельзя, Вика поняла, только легче от этого не стало. Видя кого-то из одноклассников с мамой, она испытывала острую зависть и представляла, как здорово было бы вложить свою руку в мамину и вместе идти домой, где мама проверит, как она сделала уроки, накормит ужином, почитает вслух интересную книжку или поиграет – мама покупала ей чудесные игрушки и раньше они часто играли вместе. В отличие от папы, который как побреется с утра, наденет костюм с галстуком, так до самого ужина его не видать, мама почти постоянно была рядом с Викой.

По вечерам, уже лежа в постели, Вика вспоминала, как весело было жить с мамой и папой, как по выходным они всей семьёй отправлялись куда-нибудь на машине: вначале просто ехали, глазея по сторонам, потом выбирали какое-нибудь кафе, где Вика ела пирожные или мороженое, потом опять просто катались по улицам Берлина. Думая о том, насколько та жизнь отличается от ее теперешней, Вика тихонько плакала.

Одноклассники иногда заводили разговоры о своих родителях, совсем как в стихотворении «Кем быть?», и когда спрашивали Вику, а она отвечала, что ее мама и папа работают в Египте, ей все завидовали. Вика была поражена и рассказала об этом бабушке:

– Как они могут мне завидовать? Они-то с родителями живут, а я с тобой, как сирота… Ещё просят фотки с верблюдами показать.

– Ну отнеси, покажи, – Елена Степановна вздохнула. – Есть ещё и с пирамидами. Но сильно об этом не распространяйся и впредь старайся меньше говорить. Зависть – плохой цемент для дружбы. Цемент, – пояснила она, предвидя вопрос, – это то, чем скрепляют кирпичи.

– И мне нельзя завидовать?

– Завидовать вообще нехорошо.

– А почему они завидуют?

– Потому что их родители никогда не были в Египте и вряд ли они сами когда-нибудь съездят туда. За границей могут побывать лишь люди некоторых, совсем немногочисленных профессий.

Глядя на нахмурившуюся внучку, Елена Степановна спросила:

– Сильно скучаешь?

Девочка кивнула. Бабушка погладила её по голове.

– Ну что я могу сделать? Только постараться, чтобы у тебя было меньше времени для скуки.

Много позже Вика оценила, что бабушка отлично справилась с этой задачей. Утром она кормила внучку лёгким завтраком, второй раз Вика завтракала в школе и там же обедала, после чего отправлялась во Дворец культуры имени Капранова, что располагался по соседству. Считая, что девочке полезно развиваться и физически, и духовно, бабушка записала её сразу в три кружка: фортепиано, художественной гимнастики и английского языка. Так что шесть дней в неделю Вика возвращалась домой почти одновременно с бабушкой. Попив чаю, они расходились по своим комнатам: Вика делала уроки и играла на пианино, разучивая заданные пьесы, бабушка что-то читала, писала или печатала на машинке. После ужина, когда Вике пора было спать, Елена Степановна брала с собой книгу и полчаса сидела, вполглаза наблюдая, как внучка в постели читает свою книжку. Когда замечала, что книга выпала из рук и глаза девочки закрылись, она выключала бра над кроватью и шла в свою комнату.

В гимнастике Вика не достигла особых успехов и покончила с ней после второго класса, физически окрепнув и приобретя отличную осанку. На пианино с удовольствием играла до четырнадцати лет, а потом как отрезало – к этому возрасту она уже определилась с выбором профессии и мечтала ловить преступников. Несмотря на учёбу в школе с углублённым изучением английского, бабушка настояла, чтобы Вика занималась им дополнительно: вначале это был кружок, позже преподавательница с университетской кафедры. «Знание иностранного языка развивает мозг, – наставляла Елена Степановна, – и в жизни пригодится, сможешь читать научную литературу на английском». Вика с детства наблюдала, как бабушка, изредка заглядывая в толстенный словарь Мюллера, читает журналы с названием Psychology на обложке – их привозили или присылали родители. Вике тоже присылали, сначала детские книжки с яркими иллюстрациями, потом сборники рассказов. Несколько рассказов о Шерлоке Холмсе она впервые прочла на английском. Потом Вика стала просить современные детективы, поэтому из книг ей было известно, как расследуют преступления за рубежом. На новой работе ей предстояло познакомиться с отечественным опытом.

Вырулив со двора, Вика помчалась по Московскому проспекту в сторону центра, обгоняя перегруженные автобусы и медлительные троллейбусы. Она не очень любила ездить в общественном транспорте – так уж сложилось, в семье всегда был личный автомобиль. Даже студенткой ей редко приходилось добираться до университета на метро – с обязательной толкучкой в час пик, пересадкой с Невского на Гостинный и длиннющим перегоном до Василеостровской. Утром возле станции метро штурмовать автобус бесполезно, поэтому до здания Двенадцати коллегий она чапала пешком. Однако четыре дня в неделю у Елены Степановны были лекции, и даже если самой надо было ко второй паре, она подбрасывала внучку к первой, утверждая, что вдвоём ехать веселее. На пятом курсе Вика сдала на права, и бабушка стала иногда пускать ее за руль.

С годами вождение стало заметно утомлять Елену Степановну, к тому же часов в университете теперь совсем мало. Она стращает начальство уходом на пенсию, но её уговаривают пока остаться – как-никак, единственный профессор на кафедре психологии.

На кафедре уголовного права, где Вика два года проработала ассистентом, картина было иной: докторов наук больше, чем положенных по штату профессорских должностей, не все кандидаты получают оклады доцентов. Поэтому и в аспирантуру попасть сложнее. Юриспруденция, по сравнению с психологией, намного популярнее – есть где воспользоваться полученным образованием. Куда идти после психологического? Только в науку или в дурдом. А юрист может стать адвокатом, прокурором, работать в милиции, на худой конец устроиться юрисконсультом на предприятие.

Для Вики после десятилетки вопрос о выборе вуза вообще не стоял – серебряная медаль английской спецшколы плюс бабушка профессор универа – оставалось определиться с факультетом. Папа с мамой советовали изучать экономику, чтобы затем по протоптанной их стопами дорожке оказаться в министерстве внешней торговли. Плюсы очевидны: возможные поездки за рубеж со всеми вытекающими – и мир посмотреть, и командировочные в валюте или чеках в магазин «Берёзка». Но этим Вику было не прельстить: самым красивым городом в мире она считала Ленинград и не хотела его покидать даже ради какого-нибудь Парижа или Вены. О материальном благополучии вообще не думала, поскольку у неё всегда всё было. В детстве мама одевала её как куклу: симпатичные платья, комбинезоны, курточки; в юности снабжала модной одеждой на все случаи жизни и фирменной косметикой. У Вики имелась своя комната в просторной трёхкомнатной квартире сталинского дома, где полки теснились от книг. Была дача в Рощино – вместительный дом в два этажа, построенный дедом после войны, ещё до рождения Вики. Бабушка, вспоминая мужа, любила повторять, что он, не дожив и до шестидесяти, оставил после себя всё, что положено мужчине: сына, дом и сад, и это не считая научных работ по металловедению – дед был доктором технических наук. Вика его не помнила, он умер, когда ей не было и двух лет, но кусая брызжущие соком, жёлто-полосатые ароматные яблоки, каждый раз думала о том, что они с дерева, посаженного её дедом. Груши были не столь хороши, разве что на компоты годились, зато варенье из своих вишен – просто объеденье! Всё это – безбедное существование, благоустроенная квартира и дача – было данностью в её жизни и никуда деться не могло. Так зачем думать о каких-то больших заработках?

Жить полноценно можно лишь занимаясь любимым делом, утверждала бабушка, и с этим глупо спорить. Хотя когда-то Вика спорила: а как же люди работают продавцами, кондукторами или дворниками – ведь такая работа не может нравиться? Верно, может и не нравиться, отвечала бабушка, но в жизни не всё зависит от желаний человека. А вот от его умения добиваться поставленной цели очень даже зависит. Кому-то всё равно чем заниматься, лишь бы зарплату получать, но человек думающий не назовёт такую жизнь полноценной – ему важно развиваться, познавать и создавать что-то новое.

То, что внучка оставила мысль об аспирантуре и пошла работать в милицию, Елену Степановну очень расстроило, а вот вечернюю учёбу на психологическом она одобрила и втайне надеялась, что, окончив психфак, внучка вернётся в университет: с её способностями и упорством она может и кандидатскую, и докторскую по психологии защитить. Опыт работы с трудными подростками даст ей много материала по теме, которая в советской психологической науке рассмотрена недостаточно. Вике она свои мечты до поры до времени не озвучивала – и вот, дождалась: внучка решила работать в уголовном розыске.

***

Припарковав машину в ближайшем переулке, Виктория направилась к главному входу в здание Управления уголовного розыска Ленинградского ГУВД. Она приехала загодя, но, пока дежурный на входе проверял её удостоверение и сверял с фамилией в списке, пока нашла нужный кабинет – в приёмной начальника она оказалась за пять минут до назначенных девяти часов.

Представилась секретарю, даме лет пятидесяти, выглядевшей весьма элегантно – тщательно уложенные подсинённые седые волосы, сдержанная перламутровая помада на губах, аккуратный макияж, белая шелковая блузка с жабо и чёрные лаковые туфли-лодочки, поблескивающие между тумбами массивного стола. Предложив Вике присесть и подождать, секретарь уткнулась в какие-то свои бумаги, а ровно в девять нажала на кнопку интеркома и сообщила:

– Егор Семенович, пришла Синицына.

– Пусть заходит, – невнятно прошипело в динамике.

Волнуясь, Вика вскочила, одёрнула юбку и почти строевым шагом приблизилась к массивной двери. Зачем-то оглянулась на секретаря и лишь после её едва заметной ободряющей улыбки вошла в кабинет и по уставу поздоровалась:

– Здравия желаю, товарищ генерал!

Егор Семенович Киреев, солидный мужчина под шестьдесят, не встал ей навстречу, лишь окинул цепким взглядом из-под кустистых бровей. Затем скупо усмехнулся:

– Так вот какую птицу-синицу мне из Большого дома сосватали!

Викино сердце так и трепыхалось, при этом она старалась смотреть прямо, не прятать глаза от генерала, а он тем временем обернулся к приставному столику, набрал на одном из телефонов три цифры и заговорил в трубку:

– Иваныч? Привет! Помнишь, говорили о новом сотруднике? Заходи, принимай.

Повесив трубку, он вновь взглянул на Вику, довольно скептически.

– Годков-то сколько?

– Двадцать семь, товарищ генерал!

Егор Семенович пошарил среди сложенных на углу огромного стола бумаг, достал тонкую папку, открыл.

– Юридический… – с отличием!.. Два года ассистентом на кафедре уголовного права, два года в комиссии по делам несовершеннолетних, четвертый курс вечернего на психологическом факультете… Психологией интересуетесь?

– Да, товарищ генерал, – чётко проговорила Вика и зачем-то добавила: – у нас это семейное, моя бабушка профессор психологии.

Вот кто за язык тянул! Генерал подумает, что по блату второе высшее получает, а ведь это не так – по-честному все экзамены сдаёт. Впрочем, в папке наверняка имеются сведения и о её родителях, и о бабушке. Да и не бывать бы Вике в этом кабинете, если бы не отцовские связи. Те самые «специфические отношения, двигатель прогресса», о которых Аркадий Райкин говорит.

Когда Вика пожаловалась папе, как ей надоело в детской комнате милиции районного отделения, как хочется заниматься настоящим делом, раскрывать серьёзные преступления, он поначалу фыркнул – мол, не женское это дело, – но потом всё-таки сдался, обещал поговорить с Мишей Федоровым, другом молодости, а ныне полковником КГБ. Комитетчик пообщался ещё с кем-то – и вот она здесь и через несколько минут познакомится со своим новым начальством.

А пока хозяин кабинета предложил ей присесть за длинный приставной стол для совещаний и, вероятно, ради приличия или чтобы занять время, стал расспрашивать, почему ей не сиделось на кафедре в универе и чем плоха работа с неблагополучными подростками. Вика отвечала честно: в качестве учёного себя не видит, преподавание – это не её, поэтому не имело смысла заканчивать аспирантуру и получать степень. И работа с трудными детьми ей тоже не по душе, возникает впечатление, что все усилия впустую, перевоспитать она никого не сумеет, к тому же бесконечная писанина и отчёты. Она всегда стремилась к активной работе, ей хочется приносить реальную пользу – ловить настоящих преступников, а не профилактикой заниматься.

– Ну, – перебил генерал, слегка нахмурившись, – профилактика тоже очень важна, особенно на раннем этапе: зачастую преступниками становятся как раз те, кто ещё в детстве попадал в поле зрения милиции. Психология этому не учит?

Виктория смешалась. Профилактика преступлений – одна из важнейших задач милиции, а она такое ляпнула. Придётся как-то выкручиваться.

– Курс криминальной психологии у нас только в этом учебном году начнётся, но кое-что я по ней читала. И вы действительно правы: Миньковский пишет, что преступление может быть результатом формирования относительно устойчивой системы криминогенных установок у личности с активным поиском повода и ситуации для совершения противоправного действия. И эти установки вполне могут сложиться именно в детстве и юности. Предотвратить криминальное развитие личности можно, воздействуя на процесс формирования социально негативных черт, – оттарабанила она, как на экзамене. Спасибо великолепной памяти, всегда помогавшей в учёбе.

– Я, Виктория Николаевна, в криминальной психологической науке не силен, мы всё больше по практике. Но Макаренко читал и уверен, что перевоспитывать трудно, но возможно. То, чем вы в детской комнате занимались – очень важное дело, – строго заметил генерал. – А что касается писанины, у нас ее тоже предостаточно.

Вика понимала, что серьезно оконфузилась. Наверняка начальник теперь думает, что она попрыгунья, неспособная относиться к делу добросовестно, поэтому и меняет место работы. А, была не была!

– Вы правы, товарищ генерал, по поводу воспитания и профилактики. Просто… Просто я с детства мечтала работать в уголовном розыске, – выпалила она.

Как отнёсся генерал к её честному признанию, узнать не удалось. Позади открылась дверь и в кабинет вошёл среднего роста мужчина лет пятидесяти. Ему явно следовало сменить размер одежды: из-за выпирающего живота пиджак едва застёгивался внатяжку. Зато галстук на светло-голубой рубашке был завязан идеальным узлом.

– Здравия желаю, – поприветствовал он и по кивку начальника уселся напротив Вики.

– Юрий, это Виктория Николаевна Синицына – твой новый сотрудник, а это полковник Харитонов, Юрий Иванович, начальник отдела по раскрытию преступлений против личности, – представил их друг другу генерал.

Вика слегка улыбнулась своему новому руководителю, он же смотрел на неё озадаченно: наверняка ожидал, что в отделе появится спец, а тут какая-то девчонка. С полминуты длилось молчание, затем генерал заговорил фальшиво-бодрым тоном:

– Товарищ Синицина в органах два года, прежде служила в детской комнате 32-го отделения милиции. Вот, кстати, ознакомься с её личным делом. Учится на вечернем психологическом, отделу это может пригодиться. В общем, думаю, сработаетесь.

Юрий Иванович принял из его рук папку, но раскрывать не стал. После небольшой паузы хозяин кабинета обратился к Вике.

– Скоро товарищ Харитонов познакомит вас с сотрудниками отдела, а пока подождите в приёмной, нам надо ещё пару вопросов обсудить.

Вика встала, попрощалась с генералом и вышла. Едва за ней закрылась дверь, Харитонов заговорил возмущенно:

– Это что вообще? Это кто? Егор Семенович, мне опер нужен, а не девчонка!

Генерал вздохнул и подался вперёд.

– Об этой девчонке попросили из Большого дома, – он ткнул указательным пальцем в сторону потолка. – Серьезные люди попросили. Похоже, у ее отца заслуги перед Комитетом, он внешнеторговый представитель, а это, сам понимаешь… По первому впечатлению девушка серьёзная, второе высшее получает, призналась, что с детства мечтала работать в розыске. А у тебя как раз недокомплект во втором отделении.

Юрий Иванович криво хмыкнул.

– Ну не мог я отказать! – слегка повысил голос генерал. – Сам понимаешь. Только это между нами.

– Ясное дело, – хмуро отозвался Харитонов. – Только неясно, что мне с ней, неумехой, делать. К тому же девица в отделе, где одни мужики – это вроде бабы на корабле.

– Ты, давай-ка, без мужского шовинизма! Нигде не написано, что женщины не могут в угро служить.

– А вот вы, Егор Семенович, много на своём веку женщин-оперов встречали? – не без ехидства поинтересовался полковник.

– Пару-тройку доводилось, – с усмешкой признался генерал.

– Вот именно. И наверняка не в убойных отделах.

– Это да, – подтвердил Киреев. – Однако на все правила имеются исключения. Поработает несколько месяцев, глядишь – либо делу научится, либо обратно попросится. Только имей в виду, по служебному несоответствию мне ее уволить… Ну, ты понимаешь. Так что спрашивай, как со всех, но сильно не прессуй.

– Есть, не прессовать, – вздохнул полковник и добавил безнадёжным тоном: – она ж ничего не умеет…

– Натаскивай потихоньку. Судя по характеристике, вроде толковая девица. Пусть для начала старые дела изучает, закрытые и незакрытые, ну и те, что сейчас в разработке. Пусть вникает, в чем оперативная работа состоит. А там посмотрим. Да, и выбери, кто шефство над ней возьмёт, пусть к нему обращается, если что непонятно, а других не дёргает. – Киреев кинул взгляд на наручные часы и свернул разговор: – Всё, иди, представляй Синицыну отделу.

Проходя через приёмную, Харитонов бросил сидящей у стены Виктории:

– Пойдемте.

Открыв дверь, он обернулся. Вика, оказавшаяся уже рядом, думала, что полковник, следуя этикету, пропускает её вперёд, и собралась выскользнуть в коридор первой, но тот ничего такого не предполагал, и получилось, что они ломанулись в дверной проем одновременно, столкнувшись плечами.

– Простите… – пролепетала смутившаяся Виктория.

– Не за что, – брякнул не к месту Харитонов.

Закрывая дверь, он успел заметить усмешку генеральской секретарши, и, мысленно кипя, зашагал по коридору.

«Твою ж мать! Теперь мне с ней реверансы разводить? «Простите-извините, проходите-проходите, здесь дует»? Не было забот… Кого же куратором к ней приставить? Серега Опушкин не подойдет, какой из него учитель… Диму? Нет, уж слишком язвителен, загнобит девицу. Марка с его простецкими повадками тоже нельзя. Игоря – тем более, он неровно к противоположному полу дышит. Остаётся только Сашка Суворин. Этот – да. Сдержан, не по делу лишнего слова не скажет. Профессионал. Вот его к ней в пару и поставлю».

Оказавшись перед дверью комнаты, где располагались опера второго отделения, Харитонов поступил в соответствии с субординацией, вошёл первым. Вика последовала за ним.

В помещении метров тридцати сидели пять сотрудников, каждый за своим столом – шестой пустовал, на седьмом стояла печатная машинка.

– Вот, – сказал полковник, на секунду обернувшись к Вике, – новый сотрудник вашего отделения: лейтенант Синицына Виктория Николаевна.

В комнате повисло молчание. Пять мужчин уставились на спутницу начальника.

– А это, – опять заговорил Харитонов, обводя глазами комнату, – ваши коллеги. Сергей Викторович Опушкин…

– Первая – «О». И можно просто Сергей, – чуть приподнялся со стула сидевший возле правого окна щуплый русоволосый парень с простецким лицом, лет тридцати.

– Перскевич, Дмитрий Федорович… – продолжил представлять полковник.

Худощавый блондин со светлыми глазами, чем-то похожий на Даниэля Ольбрыхского, сидел у второго окна. Он медленно встал и криво улыбнулся.

– Можно Дима.

– Марк Антонович Артемьев, – начальник отдела жестом указал на грузного мужчину с добродушной физиономией. Выбираться из-за стола тот не стал, только уточнил:

– Лучше Марк или Марик.

Следующим был Александр Петрович Суворин, чей стол располагался у левой стены, рядом с пустующим рабочим местом. Когда Харитонов назвал его фамилию, имя и отчество, Суворин неторопливо встал, и сразу стало понятно, что он самый высокий в отделе, почти двухметрового роста.

– Александр, – негромко представился он и опустился на место.

Последний оперативник не стал дожидаться, сам выскочил из-за стола, приблизился к Виктории и, вытянувшись, разве что пятками не щёлкнув, на мгновение склонил голову с роскошной тёмной шевелюрой. Затем поднял на Вику голубые, опушённые чёрными ресницами глаза, и широко улыбнулся. Под усами блеснули идеально ровные зубы.

– Краснобаев, Игорь Олегович, для вас – просто Игорь.

Вике показалось, сейчас он потянется ручку поцеловать, но Краснобаев уловил недобрый взгляд начальства и вернулся на своё место.

Харитонов указал на пустующий стол:

– Располагайтесь, Виктория. Как видите, у нас принято без отчеств, – он перевел взгляд на Суворина. – Александр – главный в отделении, на первых порах поможет вам войти в курс дела, и вообще – со всеми вопросами к нему. Саша, давай ко мне на пару минут, а потом уж приступите.

В своём кабинете полковник первым делом снял пиджак и пристроил его на спинку стула. После чего уселся, провёл рукой по редеющим на макушке волосам, поправил держащие брюки подтяжки и недовольно выдохнул:

– Такие дела. Усилили отдел новым сотрудником…

– Откуда её к нам? – поинтересовался Суворин, прекрасно понимая, что опыта оперативной работы у новенькой не может быть по определению. Он ни разу не слышал, что в Питере есть женщины-опера̀.

– Из комиссии по делам несовершеннолетних, твою мать! И сама по виду несовершеннолетняя.

– А почему?.. – начал Александр.

– Не обсуждается! – рыкнул начальник и опять вздохнул. – Твоя задача. Пусть вначале дела почитает, хоть поймёт, чем и как мы тут занимаемся. Скажи, пусть не стесняется, вопросы задаёт. И это… опекай ее, смотри, чтоб мужики без своих подстёбов, чтоб не заклевали девку. И чтоб Игорь – ну, ты понимаешь…

– Не понимаю, – мотнул головой Суворин.

– Чего непонятного? Чтоб рабочая обстановка в отделе была, безо всяких шуры-муры! Теперь понятно?

– Так точно, – без видимых эмоций ответил опер.

– Тогда свободен, – устало проговорил полковник.

Вернувшись в комнату отделения, Суворин застал возле новой сотрудницы Краснобаева. Тот навис над девушкой в не лишённой изящества позе и что-то рассказывал, улыбаясь во весь белозубый рот. Новенькая при этом явно испытывала неудобство.

– Игорь, тебе заняться нечем? – от двери строго окликнул Александр. – Как с отчётом по изнасилованию на Лиговке?

– Минут десять-пятнадцать, и отнесу Харитону, – Краснобаев выпрямился, в последний раз улыбнулся Вике и удалился на своё место.

Три пары мужских глаз следили за этой сценой. Суворин окинул взглядом коллег, на секунду задержавшись на каждом, будто предупреждая, и все приняли к сведению его предупреждение. Александра уважали, и не потому, что считался старшим сотрудником в отделении: с виду спокойный и даже медлительный, он обладал цепким умом, твёрдой волей и недюжинной силой – в последнем коллеги могли убедиться при задержаниях, хотя случалось это нечасто: работа оперов в основном состоит в поездках по адресам, допросах и бумагах.

Убедившись, что все занялись своими делами, Суворин прошёл к сейфу, на котором красовался пустой и пыльный шарообразный аквариум, открыл железный шкаф ключом и достал с верхней полки несколько пухлых картонных папок. Вскоре они оказались на столе перед Викой.

– Вот, – проговорил Александр, – изучайте пока. Если что непонятно – обращайтесь. Только ко мне.

***

В квартире аппетитно пахло. Скинув туфли и сунув ноги в тапочки, Виктория заглянула на кухню.

– У нас что-то вкусненькое? – поинтересовалась она у бабушки, пристроившейся за обеденным столом с газетой.

– Ты же знаешь, вкусненького от меня ждать не приходится, – оторвалась от чтения Елена Степановна. – Лиду позвала, и она запекла курицу. Умудрилась добыть не синюшного цыплёнка, а практически полноценную птицу! А еще она купила на рынке овощей. Салат приготовлен лично мной.

Лидия, шустрая шестидесятилетняя женщина, жила двумя этажами ниже. Она овдовела в тот год, когда Вика переехала в Ленинград, и как-то пожаловалась Елене Степановне, что трудно прожить с сыном-подростком на зарплату рядового бухгалтера. Она бы хоть дворником подработала, но по нелепому закону служащим нельзя устроиться на работу по совместительству. Лида спросила, не знает ли Елена Степановна кого-нибудь, кому требуется только оформление на работе, для стажа. А Викина бабушка, вместо поисков гипотетического тунеядца, нуждающегося в записи в трудовой книжке, предложила Лиде стать помощницей по дому: покупать продукты, варить обеды, раз в неделю мыть полы в квартире. Поскольку с ней теперь живёт ребёнок, требуется порядок и нормальное питание – то, без чего в одиночестве она как-то обходилась. Лида с радостью приняла предложение и получаемые ежемесячно 50 рублей отрабатывала с лихвой. За двадцать лет она стала почти членом семьи.

Елена Степановна сложила газету и ткнула пальцем под заголовок «Ленинградской правды»:

– День 19 сентября 1983 года войдёт в историю: ты наконец добилась чего хотела. Мой руки, переодевайся и за стол. Я пока накрою.

Спустя пять минут Вика вернулась в кухню, где на тарелке ее ждала румяная ножка запеченной курицы и горка салата. Бабушка пыталась открыть бутылку венгерского вина.

– Дурацкая штука, никак к ней не приноровлюсь!

Она передала внучке бутылку и блестящую никелем хитрую конструкцию. В очередной раз продемонстрировав, как работает заграничный штопор, Вика ловко управилась с пробкой и разлила золотистое вино по высоким бокалам. Звякнув хрусталём, обе понемногу отпили.

– Приятное, – оценила вино Вика и принялась за курицу. – Умм-м, какая вкуснота! Не то что столовская котлета.

– Ты уже посетила тамошнюю столовую?

– Угу. Не помирать же с голоду, оставаясь на рабочем месте. Тем более один сотрудник из банки винегрет уминал – у меня аж слюнки потекли.

– Ну рассказывай, как прошло.

– Не очень, – сморщила нос Вика. – Мне показалось, начальник отдела от меня не в восторге.

– Этого следовало ожидать. Любому руководителю хочется иметь сотрудников с опытом. А как коллеги?

– В нашем отделении пять оперов, я шестая. Все мужчины, лет от тридцати до сорока или сорока пяти. Один, с усами как у Боярского, его Игорь зовут, принялся было флиртовать, но тут явился Александр Суворин, которого ко мне вроде куратора приставили, и зыркнул так, что Игорь мигом унялся.

– Такой страшный куратор? – притворно удивилась бабушка.

– С виду внушительный, под два метра. А так… Спокойный, но какой-то твердокаменный, что ли. И молчун. Я заметила: даже по телефону говорит будто через силу, только самое необходимое, коротко.

– И что он тебе поручил?

– Ничего. Сунул почитать несколько дел: в основном «глухари», и пара по бытовым убийствам – эти обычно раскрываются.

– Глухари, это?..

– Дела, которые не раскрыты. Не прикидывайся, бабуля, выражение «глухо как в танке» никогда не слышала?

– Нет, – искренне вытаращила глаза Елена Степановна.

– В смысле: ничего не слышно, не известно, всё, тупик. Глухари – питерский сленг, везде такие дела висяками называются, а у нас глухари.

– Как интересно, – пробормотала бабушка. – Но в целом, ты довольна?

– Сбылась мечта идиота! – рассмеялась Вика. – Хотя… Наверно трудно будет завоевать доверие. Но я постараюсь.

***

Войдя в столовую, Вика заметила неподалёку от кассы Суворина с подносом. Многие, завидев коллегу из своего отдела, вклинивались в очередь, но она постеснялась. За прошедшие четыре дня куратор практически с ней не общался, да и внимания на неё, можно сказать, не обращал. Когда Вика прочитала первую стопку дел, выдал вторую, поинтересовался, есть ли вопросы, но она не успела ответить – Александра вызвали к телефону. Остальные опера̀, если находились на месте, тоже были заняты и почти не заговаривали с новенькой, за исключением тех случаев, когда надо было что-то напечатать. Вика быстро печатала на машинке, и сама предложила помочь, когда увидела, как медленно, ища буквы, тыкает толстым пальцем по клавишам Марк Артемьев. Другие тоже стали просить помощи, но нечасто – большинство бумаг заполнялось вручную.

Взяв чашку бульона, пюре с котлетой и компот, Вика с подносом в руках оглядела столовую и увидела, что Суворин обедает в одиночестве. Он уже приступил ко второму блюду, когда она подошла и спросила, можно ли устроиться рядом. Александр кивнул, не переставая жевать.

Отхлебнув слишком горячего бульона, Вика поморщилась, поставила чашку и решилась задать вопрос, который третий день её волновал:

– Александр, я хотела спросить, почему перестали искать убийцу тех двух девочек?

Суворин прекратил жевать и воззрился на неё. Похоже, он не понял, о чем речь.

– Полтора года назад и год назад в лесу обнаружили тела девочек: Жени Серовой и Лены Фриман, – напомнила Вика.

– А-а… Два незакрытых дела. А почему убийца? Тела найдены в разных концах Всеволожского района. Между исчезновениями первой и второй около года.

– Ладно, пусть разные убийцы, но почему перестали их искать?

– А как? – Александр подцепил последнюю макаронину, отправил ее в рот, и, отставив тарелку в сторону, отхлебнул немного компота. – Все розыскные мероприятия были проведены. Тела пролежали в земле по несколько месяцев. Захоронены в лесу, оба найдены случайно.

– Да, в первом случае грибником, во втором – мужчина натаскивал свою охотничью собаку, – вставила Вика.

– И какие следы через полгода? А по исчезновению детей в пятом отделении работали. Никаких свидетелей.

– Мне всё-таки кажется, что действовал один убийца. Я читала, что маньяки, почувствовав вкус к убийству, совершают следующее.

Суворин удивлённо приподнял брови. Вика впервые обратила внимание, что у него правильные, соразмерные черты лица, разве что нос с горбинкой чуть великоват, зато глаза… Внимательные, светло-серые и опушённые густыми прямыми ресницами, они казались особенно яркими на фоне не сошедшего летнего загара.

– Где это вы про маньяков? В уголовном розыске нет такого термина.

– Я на вечернем психологическом учусь.

– Это всё теория, – небрежно бросил Александр и опять принялся за компот.

– Мне просто не верится, что в Ленинграде есть несколько извращенцев, убивающих детей.

– Думаете, серия, как в Ростовской области? Но там убито полтора десятка несовершеннолетних.

– И убийца до сих пор не найден. А вдруг он перебрался к нам?

– Это всё теория, – повторил Суворин. – Перебраться из Ростова в Ленинград непросто, – он пристроил пустой стакан на поднос и поднялся. – Приятного аппетита.

«Чурбан упёртый», – мысленно обозвала куратора Вика, глядя в удаляющуюся широкую спину. Она надеялась, что Суворин оценит её предположение, они вместе обсудят, какие мероприятия можно ещё провести по этим незакрытым делам. А он… Хотя можно понять. У него в разработке текущие дела, которые есть шанс раскрыть по горячим следам, а эти старые, и следов, даже «холодных», никаких.

Вечером, всё ещё под впечатлением от разговора, она пересказала его бабушке, а также, избегая подробностей, поведала о серии убийств несовершеннолетних в Ростовской области.

– Какой кошмар! – охнула Елена Степановна. – Ты не рассказывала.

– Я из сводок узнала и на совещаниях говорили. Только никому, бабуля. Знаешь ведь, как сарафанное радио работает – пятнадцать трупов мигом в сто пятьдесят превратятся.

– И пятнадцать детских жизней – это много, – покачала головой бабушка.

– По мне – и две много. А Суворин даже не дослушал мои аргументы. Во-первых – возраст жертв почти одинаковый, во-вторых – обе закопаны в лесу. А в-третьих – его презрительное: «Это всё теория!» Для него психология – ерунда, термин «маньяк» у них не употребляется.

– Серьёзно? Не знала. Даже удивительно… Маньяк, мания… Понятно, что убийства скорее совершаются людьми с психическими отклонениями. А найденные в лесу девочки… – осторожно спросила Елена Степановна, – над ними надругались?

– Тела полуразложившиеся, патологоанатом оставил это под вопросом.

Бабушка невольно содрогнулась.

– Как ты это всё выносишь? – пробормотала она, вздохнула и перевела разговор: – Алексей звонил, просил передать, что заедет вечером в субботу. Предлагает прокатиться за город, пока погода позволяет. Золотая осень!

– А ты, бабуля, не собираешься на дачу?

– И хотела бы, да не могу. Нужно к понедельнику отзыв на автореферат одной диссертантки написать, а я его ещё даже не читала.

– Нарочно дело выдумала? – иронично прищурилась Вика. – Уж не мечтаешь ли ты сбыть меня с рук?

Вике с некоторых пор казалось, что бабушку беспокоит её незамужнее состояние. И мама этим озабочена: в каждом телефонном разговоре обязательно интересуется, не сделал ли Лёша предложение. Официально считается, что Вика с Лёшей «дружат», но конечно, все всё понимают. «Дружба» длится почти шесть лет, а до этого была просто знакомством соседей по даче, которые изредка встречались в компаниях и вместе гоняли на велосипедах или ходили купаться. Однажды после велосипедной прогулки Лёша пригласил Вику к себе послушать магнитофон. Его родители отсутствовали, и как-то само-собой всё случилось… Вначале с Викиной стороны было любопытство – в двадцать один год очень хотелось испытать, что это за взрослые отношения. Потом ей казалось, что она влюбилась в Лёшу, но позже пришло понимание, что никакая это не любовь, а просто периодическое приятное времяпрепровождение. Вдвоем им хорошо, но расставшись, она о нем практически не вспоминает. С глаз долой – из сердца вон!

– И вовсе мне не хочется сбыть тебя с рук, – с улыбкой проговорила Елена Степановна, потянувшись через стол и похлопав внучку по руке. – Просто понимаю, что ты взрослая. Лёша хороший молодой человек. Его папу я с детства знаю: Коля с ним в футбол гонял, в чужие сады за яблоками лазил. Будто в своем не хватало…

– Папа лазил на чужие участки? – рассмеялась Вика.

– Представь себе. По ночам. Видимо, это считалось подвигом.

– И что?

– Попались. Федьку выпороли, Коле отец нотацию прочитал и на месяц отобрал велосипед.

– Серьёзное наказание, – притворно нахмурилась Вика. – Бедный папа! Наверное, это было его последнее «преступление».

– Ты выражаешься, как следователь!

– Не следователь, а оперативный сотрудник! – парировала Вика.

Их прервал телефонный звонок. В кухне, как и в комнате Елены Степановны, имелся аппарат. Вика сняла трубку – это был Лёша.

***

В субботу Лёша работал, и дачи они добрались, когда уже стемнело. Под бутылку сухого вина поужинали тем, что прихватила из дому Вика.

В воскресенье отсыпались, потом занимались любовью – из постели выбрались во втором часу дня. Кофе и бутерброды лишь слегка притупили голод, и Лёша сразу отправился разводить огонь в специально огороженном кирпичами месте в углу сада – он привёз с собой свинину и обещал шашлык. Пока друг готовил угли, Вика подбирала на траве последние упавшие с верхушек деревьев яблоки, попутно рассказывая о своей новой работе. Лёша, колдующий над шашлыком, особого интереса не проявлял, вопросов не задавал, и это было немного обидно.

Мясо оказалось жирным, почти одно сало, но с голодухи, да под печёную в золе картошку, они умяли всё без остатка. Затем, прихватив по яблоку, отправились прогуляться к Заливу, причём Лёша предложил идти кружным путём, чтобы не проходить мимо родительской дачи.

– Чего шифруешься? – поинтересовалась Вика, сообразив, что давненько не видела Лёшиных родителей. Он будто специально устраивал, чтобы они не пересекались.

– Для предков я в Ленинграде, встречаюсь с московскими друзьями, провожу экскурсию по городу, пока хорошая погода. Если б сказал, что собираюсь с тобой сюда, сразу бы припахали: Лёша вскопай, Лёша приколоти… И тебя бы эксплуатнули – упросили картошку с яблоками до дому довезти, и себя в придачу.

– Да нет проблем! Зачем им в электричке с рюкзаками – пожилые все-таки люди.

– Пожилые? Папашке всего пятьдесят два – лось, сильнее меня!

Лёша, искусствовед по специальности, работал в Эрмитаже экскурсоводом и действительно не отличался атлетическим телосложением. Вике невольно подумалось, что физическая работа на свежем воздухе могла бы пойти ему на пользу, но озвучивать эту мысль не стала, как и неприятное впечатление от того, что он солгал, лишь бы не помогать родителям.

Весь день сияло солнце – редкое явление в конце ленинградского сентября. За заборами копошились дачники: собирали и жгли упавшую листву, приводили участки в порядок перед длинной зимой. Покружив по улицам посёлка, они вышли к заливу. Макушки столетних сосен на песчаных дюнах упирались в небо, кое-где ещё зеленел шиповник. Было безветренно, зеркальная гладь залива лишь слегка тревожилась рябью.

Они уселись вблизи от воды на примитивной скамейке – толстой посеревшей от времени доске, пристроенной кем-то меж двух валунов. Наслаждаясь отдыхом, Вика подставила лицо ласковым лучам, глубоко вдохнула и закрыла глаза от удовольствия. С детства любимый воздух залива: морская свежесть вперемежку с запахом прибитого к берегу камыша.

– Тишина какая, покой. Вот так бы и сидела на солнышке…

– Не понимаю, зачем тебя, такую интеллигентную, чувствующую красоту девушку, понесло в следователи? – непонятно к чему сказал Лёша, и в голосе прозвучало недовольство.

– Следователи в прокуратуре, в уголовном розыске оперативники, – вяло поправила Вика, не открывая глаз.

– Непонятное словообразование. Почему оперативники, кого они оперируют?

– Лёш, ты зануда, – Вика открыла глаза. – Я готова хоть детективом, хоть агентом, хоть следователем называться – лишь бы заниматься этой работой.

– Тогда зачем ты меня поправила?

– Ты точно зануда!

– Но я действительно не понимаю. Вначале бросила работу в университете, пошла с трудными подростками валандаться, теперь ещё хуже – взрослых преступников ловить!

– Нет, конечно лучше по пять раз в день рассказывать одно и то же зевающим экскурсантам!

– На моих экскурсиях никто не зевает, – обиделся Алексей и начал горячо перечислять: – Я провожу экскурсии не только на русском, но ещё и на английском языке! Я пишу методички по экскурсиям, и их признали лучшими. Я работаю над диссертацией…

– Пять лет… – пробормотала под нос Вика, но Лёша услышал.

– Чтобы написать оригинальную работу, требуется много времени. В чем ты меня обвиняешь?

Вике ссориться не хотелось. Хотя она могла бы обвинить его в том, что живёт он по принципу: «Где бы ни работать, лишь бы не работать». Трудиться Лёша не любил, и не только физически. Специальность себе выбрал самую не прикладную из всех существующих: проводит время среди милых сердцу картин и музейных экспонатов, попутно демонстрируя публике, какой он эрудированный. Он плывёт по течению, и это его устраивает. Вика подозревала, что диссертацию он никогда не защитит. Работая в университете, она наблюдала, с каким упорством люди стремятся получить учёную степень. Лёша же – то увлечётся на несколько дней, то на месяцы забрасывает диссертацию, а после говорит, что меняет концепцию и многое придётся переписывать. Как-то всё это мелко, считала Вика, будто понарошку, будто не работа, а хобби.

После длинной паузы она довольно холодно заметила:

– Давай условимся: моя работа мне нравится, я взрослый человек, сама решаю, чем заниматься и в советах не нуждаюсь.

– Да ты их никогда и не слушаешь, – буркнул Лёша, поднимаясь с места.

На весь остаток дня настроение было испорчено. Они вроде и не поссорились всерьёз, но первый кирпичик в стену непонимания был положен.

Опасаясь застрять в пробке перед пунктом ГАИ на въезде в город, домой решили возвращаться засветло, но пока Вика наводила порядок в доме, солнце уже катилось к закату.

Некоторое время дорога вилась вдоль залива: справа блестела бескрайняя водная гладь, слева мелькали золотистые стволы вековых сосен и пылающая в розоватом вечернем свете листва пожелтевших берёз.

– Приморское шоссе красиво в любое время года, но осенью оно просто необычайно живописно, ты не находишь? – изрёк Алексей, вольготно устроившийся на пассажирском сиденье.

– Особенно крутые повороты и рытвины, – сквозь зубы заметила Вика, не отрывая глаз от дороги.

– «Вот, новый поворот, и мотор ревет…» – пропел Леша.

Она не отреагировала, и он умолк. Через минуту Вика включила радио.

***

Упрямство девочки его изводило. Он уговаривал:

– Поешь, нельзя так долго не есть, ты умрёшь от голода!

Он поднёс ложку ко рту девочки, но она отворачивалась, молчала и прятала от него серые в зеленцу глаза.

– Не хочешь макароны – ну хоть зефирку съешь! Она вкусная, ванильная, как ты любишь.

– Не люблю зефир, – мотнула головой девочка. – Отпустите меня, я домой хочу.

– Ты любишь зефир, – настаивал он, начиная злиться. – Всегда любила, я ведь помню!

– Отпустите меня! Пожалуйста…

– Зачем? Разве тебе здесь плохо?.. Здесь есть игрушки. Поешь, и мы с тобой поиграем. Я люблю викторины, только ответы на все вопросы давно знаю, а ты, наверное, ещё не знаешь, тебе будет интересно. Съешь зефирку. Ну хотя бы чаю выпей…

Руки девочки были связаны, и он поднёс чашку к её рту. Послушно глотнув раз, другой, она вдруг фыркнула чаем прямо ему в лицо. Капли стекали по стёклам его очков, превращая всё вокруг в отвратительную, меняющую очертания муть, и такая же муть – вязкая, полная давней обиды и злости – мгновенно поднялась из глубины души, где была запрятана много лет. В него плюнули. Его опять отвергли. Как тогда…

И как тогда, он потерял контроль и способность думать о чем-то, кроме того, что за обиду надо ответить, сейчас же, сию секунду.

Он отбросил чашку в сторону – брякнувшись о стену, она упала и распалась на две части, но он не видел этого. Из-за мути на стёклах он вообще почти ничего не видел, только белое пятно её лица, расплывшиеся кляксы глаз и распяленный в крике рот:

– Помогите! Помогите!!!

– Замолчи!

Он попытался заткнуть этот рот, но она умудрилась больно укусить его.

– Зараза!

– Помогите!!!

– Заткнись!

Руки сами собой потянулись к шее под белым пятном лица. Сжали со всей силы… Крик захлебнулся. Она забилась, пытаясь освободиться, тогда он сжал ещё сильнее. Под большим пальцем правой руки что-то хрустнуло, но он продолжал давить, давить… И только через минуту понял, что девочка перестала биться, обмякла.

Он в ужасе отшатнулся, упал задом на холодный пол и заплакал, подвывая.

Еще одна… Опять… Ну почему она его отвергла, почему все они его отвергают? Ведь он хотел всего лишь быть рядом, заботиться, играть вместе, разговаривать. Он бы накопил денег на телевизор, и они вместе смотрели бы про путешествия и всяких животных – и кино, если ей захочется. Он кино не любил, и не понимал, как это – один и тот же артист то Гамлета играет, то вора. Значит, всё неправда, всё вранье… Он бы ей объяснил свою главную мысль: в жизни полно вранья, но его любовь к ней честная, настоящая. И ничего ему не надо, только чтобы она поверила в это. А она… Опять.

Он наконец снял очки, протёр их полой фланелевой рубашки, надел и снова мог видеть. Девочка лежала, неестественно свернув голову набок. Он машинально потянулся её поправить, в последний раз пропустил сквозь пальцы косичку, и вдруг сообразил, что в ближайшие пять дней не сможет вывезти её отсюда. Но и оставлять здесь нельзя. Он с ума сойдёт, если столько дней проведёт рядом с трупом! И она начнёт пахнуть. Завернуть в полиэтилен? Нет, пять дней ждать нельзя.

***

Шла вторая неделя, а Викторию по-прежнему не привлекали к настоящей работе. На утренних совещаниях она сидела истуканом, слушая, как другие отчитываются о ходе своих расследований. Опера̀ редко по целому дню проводили в своей комнате, но её на выезды не брали – оставляли на телефоне. Вика всё так же изучала дела, теперь архивные, и впервые начала понимать, как много тяжких преступлений случается в Ленинграде.

В четверг в самом начале рабочего дня в комнату группы стремительно вошёл полковник Харитонов. Он был мрачнее тучи, и, не здороваясь, выдал:

– У нас расчленёнка… По адресу Блюхера, 21, около часа назад дворничиха нашла в мусорном баке отрезанные человеческие ноги, – он обвёл взглядом вмиг посерьёзневшую команду и добавил: – детские ноги, в полосатых красно-жёлтых носочках.

– В красно-жёлтых? – выпалила Вика непроизвольно. – Это Света Ермильева, я её фото на доске пропавших видела, там приметы были. Она десятого сентября пропала.

– Без тебя поняли, ориентировки тоже читаем, – недовольно оборвал полковник, но всё же добавил: – что помнишь такие детали, молодец. Значит, так: все силы отделения на это дело, и срочно в адрес. Там дворничиха в шоке да пара милиционеров. Судмедэксперт в пути. Езжайте все. И ты, Синицина, тоже, – обратил он взгляд на Вику, а после на Александра: – Держи меня в курсе.

Опера мигом сорвались. Суворин со своей подопечной вышли на улицу последними и увидели, как отъезжает казённая «Волга»: сзади притиснулись друг к другу Дима, Игорь и Сергей. Взгромоздившийся рядом с водителем Марк помахал оставшимся у дверей коллегам и изобразил указательным и средним пальцем пешую прогулку.

Александр в сердцах чертыхнулся, огляделся вокруг.

– Нет второй машины. Придётся своим ходом, а там ближайшее метро «Академическая» и от неё нет прямого транспорта!

– Не потребуется, – воскликнула Вика и ринулась к переулку, где оставляла свою машину. Знак возле управления запрещал стоянку любых автомобилей, кроме служебных.

Суворин на несколько секунд застыл в замешательстве и двинулся за ней. Завернув за угол, он увидел, как Вика садится за руль светло-серой «Волги», и ускорил шаг.

– Твоя? – с удивлением поинтересовался он, плюхаясь рядом.

Выруливая с места, она кивнула:

– Бабушкина. Но она теперь не водит, у меня доверенность.

– Знаешь, как ехать?

– Через мост, потом Кондратьевский, Пискаревский. С него на Блюхера. Верно?

Суворин угукнул. По причине отсутствия личного автомобиля он водительских прав не имел, к тому же впервые в жизни ехал с женщиной за рулём, и сидел напряжённый, вцепившись на всякий случай в дверную ручку. Но минут через пять его опасения развеялись: Вика вела машину уверенно, правил не нарушала, зато на каждом свободном участке развивала большую скорость.

Свою группу они нагнали на Кондратьевском проспекте перед трамвайной остановкой: машина стояла, пропуская пассажиров.

Узнав автомобиль по номеру, Александр выдохнул:

– Наши. Вместе приедем. Так бабушкина машина?

– Что, необычно? У бабушки водительский стаж почти тридцать лет: вначале была дедушкина «Победа», потом папа двадцать первую «Волгу» купил, на ней ездила.

– А папа не ездил?

– Они с мамой по командировкам за границей. Министерство внешней торговли. Я с семи лет с бабушкой живу.

– Она шофёр?

– Профессор психологии в университете. Ей 76 лет, но до сих пор лекции читает, статьи пишет. Она у меня замечательная!

– Повезло, – нейтральным тоном оценил Суворин то ли бабушку, то ли выездных родителей, то ли в целом благополучную жизнь семьи, в которой всегда присутствовал личный автомобиль. По его прикидкам этим могли похвастать едва ли пять процентов советских людей: в парадной, где он живёт, тридцать шесть квартир, а паркуются постоянно всего две машины.

Вика продолжала рассказывать:

– Когда бабушка настояла, чтобы родители оставили меня с ней, я была жутко обижена и на маму с папой, и на неё. Не понимала, что, кочуя по странам, учась в не пойми каких школах, я бы не получила нормального образования. Бабушка же, рискуя научной карьерой, взвалила на себя ответственность за моё будущее. Это ещё хорошо, что я росла здоровой и, в принципе, беспроблемной – иначе не написала бы она докторскую. Ребенок в семье – это… Вот смотрите: женщин с высшим образованием у нас точно больше, чем мужчин, но среди кандидатов наук их уже значительно меньше, а среди профессоров вообще единицы. Считается, что у нас равноправие, но это всё теория, – заметив, что выдала любимую фразу Александра, Вика невольно улыбнулась и продолжила: – А на деле – чистый домострой. Женщины работают столько же, сколько мужчины, однако всё, что касается домашнего хозяйства, априори – женская забота. Потому и никакого карьерного роста. Начальство ведь как думает: вот выйдет сотрудница замуж, дети появятся, и всё – работа на втором и третьем плане. И они правы: семья и дети отнимают очень много сил и времени. У женщин. У мужчин не так. Вот вы женаты, но семья ведь вам работать не мешает?

Александр невольно сжал в кулак руку с обручальным кольцом, подумав: «Много ты знаешь!», а вслух проговорил:

– Не мешает. Наши во двор свернули. Поворачивай, – и тут же поправился: – Поворачивайте.

– Ничего, можно на «ты».

– Тогда и меня на «ты».

– Попробую.

Сразу после университетской кафедры Вику несколько напрягало панибратское «ты», принятое в отделении милиции, но со временем она адаптировалась и к «тыканью», и к проскальзывающему матерку, неизбежному в мужском коллективе. Если обращение на «ты» воспринимать как знак доверия, то получается, что Суворин уже считает её членом команды.

Вслед за служебной «Волгой» они проехали вдоль длинного дома 21 в конец двора, где возле мусорной площадки двое милиционеров оттесняли от места происшествия группу зевак.

Заперев свою машину, Виктория поспешила за операми, которые успели пробиться сквозь небольшую толпу и замерли в нескольких метрах от трёх помятых оцинкованных мусорных бочек. Перед ними на корточках сидел мужчина в плаще, из-под которого виднелся белый халат. Он загораживал страшную находку – Вика видела только испачканный кровью и кашей грязи край белого полиэтиленового пакета. Чтобы увидеть больше, она подалась влево. Суворин схватил за рукав, но она вырвалась, сделала несколько шагов… То, что лежало на загаженном мусором асфальте, запечатлелось в памяти навсегда.

Горло сдавил спазм. Казалось, её сейчас вывернет. Вика попыталась сглотнуть, но не смогла. Практически не дыша, она замерла, не отрывая глаз от отрезанных по середину бёдер окровавленных детских ног.

Рядом щёлкал фотоаппарат со вспышкой, милиционеры разгоняли зевак:

– Граждане, не мешайте работе милиции! Вам тоже наверняка на работу пора! Проходим, проходим, не толпимся здесь…

Но Вика ничего этого не слышала. Оцепенев, она всё смотрела на разрезанный судмедэкспертом испачканный белый полиэтилен в каких-то рваных дырах – птицы постарались, или крысы? Не хотелось верить, что лежащие на нем останки, части тела, принадлежат Свете Ермильевой – девочке с двумя косичками, фото которой появилось на доске пропавших незадолго до Викиного увольнения из отделения милиции. Но все сомнения перечёркивали носки в красную и жёлтую полоску, именно такие, как в ориентировке. На мыске одного из носков сквозь дырку виднелся посиневший ноготь большого пальца.

Вика с усилием зажмурилась, затем открыла глаза и к ней вернулся слух. Суворин с тревогой смотрел на неё. Подозревая, что он задал вопрос, она переспросила:

– Что?

– Я говорю, надо с дворничихи показания снять. Она у участкового сидит. Пошли.

– Разошлись, я сказал! – продолжал разгонять граждан милиционер. – Или вы все свидетели? Кто свидетель, подходим ко мне, записываемся!

Люди, в основном женщины, начали отступать от мусорной площадки, кое-кто совсем ушёл, лишь одна старушка в старомодном сером плаще выступила вперёд:

– Я видела из окна, как Галя возилась возле баков, а потом как закричит, как кинется в сторону…

Суворин, уже выбравшийся с Викой на чистый асфальт, притормозил и велел оказавшемуся рядом Сергею Опушкину:

– Поговори с гражданкой. Вдруг ещё чего видела. Марк где?

– С бригадиром из ЖЭКа договаривается, чтобы баки опрокинули. Может, в них другие фрагменты тела.

– Логично. Пусть судмедэксперт пока не уезжает. Пошли, – кивнул он Вике. – Опорный пункт милиции в соседнем доме.

С минуту шагали молча, потом Вика не выдержала:

– Как страшно!

– Первый труп?

Она кивнула.

– И в мертвецкой не бывала? – посмотрев, как она медленно помотала головой, Александр заметил: – У нас убойный отдел. В каждом деле труп.

– Ребёнка убили и разрезали на части, а вы!.. – остановившись, выкрикнула Вика и на глазах её показались слезы.

– В бесчувственности меня обвиняешь? – на миг он притормозил. – У меня дочери девять лет… Надо уметь абстрагироваться. Так что вытирай сопли и вперёд.

Она автоматически двинулась за ним, понимая, что Суворин сто раз прав. Чего она ожидала, мечтая расследовать самые опасные преступления? Для этого надо иметь холодный ум и железную волю, подавлять любые эмоции. Только что её чуть не стошнило при виде фрагментов тела убитой девочки. Надо абстрагироваться, сказал Александр. А это значит – относиться к самым страшным находкам просто как к вещественным доказательствам. Получится ли?..

К опорному пункту милиции она подошла с твёрдым намерением затолкать свои эмоции поглубже и стараться быть полезной Суворину.

Участковый располагался в угловой парадной хрущёвки. Когда Александр и Виктория вошли в небольшую комнатку, там сразу стало тесно. Суворин поздоровался и предъявил своё удостоверение сержанту милиции. Тот привстал с места, представляясь:

– Высоков, Андрей.

Напротив сержанта, то и дело вздыхая и шмыгая носом, сидела круглолицая женщина в засаленной болоньевой куртке и лыжных шароварах.

– Нам бы со свидетельницей поговорить, – сказал Суворин.

– Садитесь на моё место, – предложил сержант, – девушка на стуле может расположиться.

Но опер рассудил иначе:

– Будешь записывать, – велел он Вике и кивнул на место участкового. Сам же взял стоявший у стены деревянный стул с потёртым, когда-то мягким, сиденьем, проверил его на прочность и устроился лицом к свидетельнице. Подождав, пока сержант найдет чистые листы бумаги, а Вика достанет ручку из своей сумки, Александр приступил к опросу.

– Ваша фамилия, имя, отчество.

– Каримова Галина Айзатовна, – с испугом глядя на огромного Суворина, ответила невысокая дворничиха.

– Галина Айзатовна, вы работаете дворником в жилконторе?

– Работаю, шесть лет работаю, и всё на этом участке. Хорошо работаю, честно —грамоту получила в том квартале.

– Понятно. Расскажите о том, как вы обнаружили фрагменты человеческого тела.

При этих словах дворничиха разинула рот, судорожно задышала и прижала руку к груди. Участковый подскочил к столу, плеснул в пустой стакан воды из графина и сунул его дворничихе.

– Хлебни водички, Галь. Может, ещё валидольчику?

Женщина кивнула, и он вытряхнул в протянутую ладонь таблетку из алюминиевого тюбика. Подождав немного, чтобы женщина пришла в себя, Александр предложил:

– Расскажите всё по порядку.

– По порядку?.. – дворничиха утёрла мокрые глаза тыльной стороной шершавой ладони, и, сделав глубокий вдох, заговорила: – Заступила я как положено, в шесть. Вначале с метлой по дорожкам прошлась, несколько куч листьев намела, дом-то длинный. Потом по парадным пробежалась, подмести. Целое ведро мусору набралось да сетка бутылок пустых. Бутылки я в дворницкую занесла, а ведро потащила к мусорке…

Тут свидетельница запнулась и умолкла на несколько секунд. Суворин не торопил. Пару раз шумно вдохнув, дворничиха опять заговорила:

– Подхожу, а из бака вороны вверх – прям стая! Я аж вздрогнула, никогда столько не видела. Эти вороны, сволочи, хуже голубей: те только гадят, а эти мусор растаскивают, иной раз до другого конца двора донесут. И тут навыкидывали на площадку, к баку не подойти. Ну, я за лопатой сходила, и давай всё обратно в бак кидать, а он и так полный. Взялась лопатой в баке разгребать на края, утрамбовывать, чтоб больше влезло. Отгребла с середины, и вижу в пакете, который вороны разорвали, вроде как мясо с костью…– дворничиха закрыла глаза, помотала головой, будто отгоняя страшное видение, и договорила, выкатив глаза, всхлипывая и заикаясь: – а из другой… дыры… нога… в носочке детском… и пальчик синий…

Тут она зашлась слезами. Александр подождал немного, затем плеснул в стакан воды.

– Попейте.

Женщина послушно выпила.

– Давайте вы всё до конца расскажете, и мы вас отпустим. Вам надо лечь, отдохнуть, – неожиданно мягко проговорил Суворин.

Кивнув, свидетельница продолжила:

– Я, конечно, закричала – такой ужас! Шарахнулась от мусорки, а тут как раз старик из третьей парадной со своей шавкой. Кудлатая такая, чёрно-белая, небольшая. Он мне: «Чего такое?» Я на бак указываю, он глянул и тоже шарахнулся. Говорит: «Надо в милицию, я сбегаю, а вы тут посторожите, чтоб никто…». А я ему сказала, пусть лучше сам сторожит, он с собакой. Ну и побежала к участковому.

Сержант отозвался от двери, где устроился на трехногой табуретке:

– Я с восьми заступаю. Пришел без трех минут, а Галя уже круги нарезает.

– Сколько прождали? – спросил Суворин у дворничихи.

Та пожала плечами.

– Минут пять, десять… Не знаю, я не в себе была.

– Ни с кем за это время не говорили?

– Да не было никого.

– В это время редко кто из парадной выходит, – вставил участковый. – У нас тут всё больше рабочий класс, так им к семи.

– Значит, вы, Галина… – Александр забыл необычное отчество и решил обойтись без него, – обнаружили в баке пакет приблизительно без двадцати восемь?

Дворничиха неопределённо мотнула головой.

– Вы сразу позвонили в отделение, сержант?

– Никак нет. Сначала сбегал посмотреть. Мало ли, привиделось…

– Пакет не трогали?

– Никак нет. Мы ж понимаем. Старика оставил сторожить, и сюда, докладывать по телефону. Двоих сразу прислали, они старика сменили, а мне велели тут с Галей вас дожидаться.

– Данные старика записали?

– Нет, – растерялся сержант. – Может те, что у мусорки дежурят, записали. Я его не отпускал.

– Он в третьей парадной живёт, – вставила дворничиха. – Второй этаж, квартира однокомнатная справа, у самой лестницы.

– Сержант, сходите. Если старик дома, приведите сюда.

Парень испарился.

– Сейчас показания подпишете, Галина, и вы свободны, – сказал Суворин, забирая у Вики лист, исписанный с двух сторон быстрым почерком.

Пробежав глазами по строчкам, Суворин хмыкнул:

– Зачем слово в слово? Это не литература. Не видела, как протоколы пишутся?

– Я перепишу, – пристыженная Вика схватила чистый лист.

– Под мою диктовку. Пиши: «Я, Каримова Галина Айзатовна, дворник ЖЭК №…»

– 19, – подсказала Галина.

– «… 29 сентября 1983 года вышла на работу в 6 часов утра и приступила к своим обязанностям по уборке вверенного мне участка. Около половины восьмого я подошла к площадке с мусорными баками и увидела, что вороны растащили мусор и он раскидан вблизи баков. При помощи лопаты я собрала мусор и…»

Пять минут спустя протокол был готов, Каримова его подписала и ушла.

Сержант привёл старичка из третьей парадной. Василий Иванович Кузнецов, 68-летний пенсионер, подтвердил, что, гуляя с собакой, услышал крик дворничихи, и, обратив внимание на её странное поведение, поспешил к мусорной площадке, где Галина указала ему на окровавленный пакет в баке. Отправив дворничиху за участковым, Кузнецов сторожил мусорную площадку до прихода милиционеров из местного отделения.

Едва старичок, подписав свои показания, ушёл, явился Марк. Опустившись на скрипнувший под ним стул, выдохнул:

– Больше ничего. Все три бака опрокинули. Мастеру ЖЭКа теперь забота: кто всю эту гору мусора обратно запихнет? Дворничиха, которая обнаружила, в отказ: не подойду, говорит, близко, лучше вообще уволюсь. Другие дворники тоже стремаются. Наверное, весь ЖЭК уже в курсе. Я мастеру посоветовал найти пару хануриков – они за бутылку водки всю помойку в бачки голыми руками затолкают.

Артемьев хмыкнул по поводу собственного оригинального предложения, но после его хитроватые глаза стали серьёзными.

– Там толпа не редеет, хотя эксперт отчалил и части тела увезли. По сторонам немного рассосались, но народ прибывает. Ребята пока ходят, слушают, вопросы задают. Чего дальше делать, старшой?

Суворин взглянул на часы.

– Свидетелей искать. Сейчас почти половина первого. Поквартирный обход делать рано, люди на работе.

– Правильно, – отозвался Марк. – Время к обеду, предлагаю подкрепиться. В ближайшей стекляшке пельменная имеется, я узнал, там даже пиво подают, но теперь, к сожалению, только с двух – спасибо родной партии и конкретно Юрию Владимировичу Андропову!

– Язык придержи, – без улыбки посоветовал Александр. – Хорошо, пообедаем. Нам допоздна по квартирам ходить. После обеда обсудим дальнейшие… Постой! Не узнал, когда мусор у них с площадок вывозят?

– По понедельникам, средам и пятницам, – ответил Марк. – Сегодня четверг.

– Надо все площадки в квартале прошерстить. Организуй, ты с мастером уже знаком.

– Обед откладывается, – недовольно пробурчал Артемьев, тяжело поднимаясь с места.

– Если поторопишься, – сказал Суворин ему в спину, – успеем до закрытия пельменной.

Обернувшись, Марк изобразил зверскую рожу и лишь после удалился, а Александр подошёл к зарешеченному окну и уставился на двор. Он стоял так, не двигаясь, несколько минут, и Вика не выдержала:

– А мы что будем делать?

– Думать, – обернулся Суворин и вернулся к месту, на котором сидел.

– Может, я пойду, посмотрю, что там и как? – подал голос милиционер.

– Погоди, – велел Александр. – Расскажи, что у вас тут за место. Говоришь, в основном рабочий класс?

– Ну да. Когда-то от Металлического завода в этих двух пятиэтажках жилплощадь распределяли, и от других предприятий. А вот пятнадцатиэтажка, что возле стекляшки – это кооператив, там разные попадаются. Но туда редко вызывают. Люди побогаче – они спокойнее.

– Молодёжь пошаливает?

– В смысле? Драки случаются, но не так чтоб массовые. Это ж Ленинград, а не деревня, тут стенка на стенку ходить не развлечение. Ребята больше собираются портвейна выпить, на гитаре побренчать. Жители, бывает, жалуются: по полночи поют – но это не здесь, а в соседнем дворе, там детский сад, беседки.

– А в этом никто по ночам не шарится?

– Ну разве что в пятницу или субботу мужики допоздна на скамейках с бутылкой. А по будням – нет.

– И хануриков, алкашей, не имеется?

– Есть несколько, но они на хате у Егорыча квасят. Тот вдовый, вот у него притон и устроили.

– И по ночам квасят?

– Ну, это на сколько бухла хватит. К двум часам они в магазине первые. Если деньги есть, то и вечером сбегают.

– А деньги откуда? Приворовывают?

– Скорее из дома выносят. Жена Сыромятова жаловалась, что деньги у неё из кошелька пропадают, но Сыромятов в отказ: мол, не пойман – не вор.

– И где этот притон?

– На первом этаже в двенадцатой парадной 21-го дома.

– Ясно, – проговорил Суворин и вдруг встрепенулся: – Это ж напротив мусорки? Идём туда. Я только начальству отчитаюсь.

Разговор с Харитоновым длился не более трёх минут, из них отчёт Александра занял половину, остальное время он слушал указания начальника.