Легенда 1613

© Анна Фейн, 2025

ISBN 978-5-0067-7230-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛЕГЕНДА 1613

Роман-развлечтиво. Основано на реальных событиях.

Гигантский чугунный колокол раскатисто гудел, окутывая своим бомом весь мир вокруг. Артему потребовалось нечеловеческое усилие воли, чтобы приоткрыть глаза сквозь толщину звука.

Артем попытался повернуться, но резкая боль заставила его вернуться в исходное положение. У него было такое ощущение, что через позвоночник в голову сквозь него протянут стальной прут, на верхушке которого, под черепом, закреплен железный шестиугольник. И прут, и шестиугольник как будто были зафиксированы, а Артем шевелился вокруг них. Потому при малейшем повороте головы все шесть стальных острых углов впивались Артему в голову.

Боль была невыносимой.

Тогда Артем решил осмотреться одними глазами. Комната была ему незнакома даже приблизительно. Как будто он провалился на 20 или на сто лет раньше. Не важно насколько, но во что-то стародавнее, пыльное и затхлое.

Боковым зрением он увидел в изголовье кровати полочку, на которой стояли три человеческих черепа.

Он моментально вспотел от ужаса и почувствовал, что прилип к кровати. А может он давно вспотел, но только сейчас ощутил этот липкий холодный ужас. В панике он закрыл глаза обратно.

Полежал, попытался успокоить дыхание. Поуговаривал себя: «Успокойся, ты, психопат, похмелье и похмелье, в первый раз что ли?»

Наконец, справившись с дыханием, он приоткрыл глаза еще раз и решительно посмотрел на полочку над изголовьем.

Черепов там не было. Прижавшись друг к другу, на ней расположились три плюшевых медведя.

Артем облегченно выдохнул.

Колокол, очевидно, гудел только у него в голове, потому что Саня спал рядом безмятежно. Слюнка стекала на подушку из приоткрытого рта. Саня улыбался чему-то во сне. Его рука приобнимала Артема.

«Да ну фиг!» – Артем забыл про стальной прут с шестиугольником и резко вскочил, скинув Санину руку. Но тот даже не проснулся. А вот у Артема закружилась голова, и он рухнул возле постели во что-то склизкое. Картинка померкла.

Саня стоял над Артемом в расстегнутых джинсах с голым торсом. Он недоуменно оглядывался. Колокол, слава Богу, заткнулся.

– Темыч, вставай давай, ты в своей блевотине спишь, придурок!

Артем все еще боялся пошевелиться, он помнил про стальной прут. Судя по отвратительному запаху, Саня был прав.

– Чего это в своей, а не в твоей? – сердито поинтересовался Артем, – можно подумать, ты помнишь, где мы и что вчера было.

– Может четко и не помню, но я спал у стенки, а значит, если блевал бы, то на кровать, а не под тебя.

– Логично, – согласился Артем с неудовольствием.

Саня прошелся по комнате. Старые, сто раз крашеные щербатые половицы скрипели под каждым шагом. Артему даже показалось, что они издают какую-то мелодию.

Дом вообще был наполнен звуками. Где-то что-то хрустело, где-то попискивало, где-то методично стучало, будто забыли закрыть окно и ставня хлопала, поддерживая ритмом мелодию половиц.

Комнату освещало яркое полуденное солнце, за окном распевались птицы, полупрозрачная от старости занавеска еле заметно шевелилась возле окна.

Дверь распахнулась бесшумно, и перед Саней с Артемом возникла тонкая маленькая старушка с пузатым чайником в руках. Чайник казался тяжелее самой старушки.

Саня с Артемом даже вздрогнули от неожиданности.

– Ну что, разрушители легенд, восстали из мертвых? —

Старушка обвела взглядом комнату, неодобрительно отметила Артема на полу в блевотине и возмущенно подняла одну бровь.

– Правильно, начинать надо всегда с себя, тогда и толк будет. Говорили, приличные, платежеспособные, чистоплотные, легенда тоже это видать была? Разрушили до основания, молодцы, мальчики!

Саня виновато развел руками.

– Ну… бывает, – пролепетал он.

Старушка недовольно хмыкнула, поставила чайник на подоконник – стола в комнате не было – только большая кровать, напольный киот с иконами в углу и два венских стула. Комната была малюсенькая, деревенская, а стулья – словно из другой жизни – изящные, венские, хоть и старые, с облезшим лаком.

– У кого бывает, тот и убирает, – заявила старушка, – похмелять платежеспособных не буду, а отвар утренний оставлю. Вода в колодце во дворе.

Развернулась на 180 градусов и вышла так же незаметно, как и появилась.

– Что это было? – спросил Саня изумленно

– Дай попить, умоляю! – прошептал Артем.

С каждым глотком Артем оживал. Даже стальной прут исчез.

– Тебя ничего не смущает? – Саня пристально посмотрел на Артема

– Смущает. То, что ты обнимал меня утром и улыбался.

– Да при чем тут, ну ты и придурок!

– Слушай, мы же не впервые надрались до беспамятства, давай восстановим картинку, уберем за собой, извинимся, на худой конец, и смущение, как рукой снимет. Мы же не приставали к ней?

Саня подошел к двери, каждый его шаг скрипом разносился по всему дому. Распахнул дверь, она жалобно пропела арию ржавых петель.

– Видишь?

– Нет.

– Весь дом от каждого прикосновения звучит, а как она вошла, мы не слышали.

Артем встал легко и без усилий.

– Надо бы на колодец сгонять, а то вонь несусветная.

– Не нравится мне все это, – пробурчал Саня, застегнул джинсы, пошарил под кроватью, нашел свою футболку, и они отправились к колодцу.

Колодец находился за домом, чуть поодаль, в низине. Вокруг буйно росла салатовая сочная трава. Поскольку она нигде не была примята, казалось, что колодец заброшенный.

Это был не просто колодец, а колодец-журавль.

Артем и Саня чуть ускорили шаг, спускаясь с пригорка, на котором сидели два худых чумазых пацаненка и лузгали семечки. Пацанята без стеснения разглядывали пришлых. Смотрели в упор.

Саня был резвей Артема, явно чувствовал себя лучше. Хотел размять затекшее после сна тело.

Он подскочил к колодцу, схватил балансир не со стороны ведра и нелепыми, но сильными движениями начал пытаться попасть тонким концом с ведром на веревке в проем колодца. Ведро мотало на ветру.

Минут через пять таких стараний Саня вытер пот со лба и остановился, а один из пацанов хрипло спросил:

– Дядь, ты чо, дурак? – ловко соскочил с пригорка, подпрыгнул к колодцу взял рукой за веревку с ведром, привязанную к другому, тонкому концу балансира и опустил ее в воду.

Артем расхохотался, а Саня сердито вытянул ведро и вылил его на Артема.

Артем рассерженно захлопал глазами, хотел было выругаться, но холодная вода внезапно вернула ему утраченную бодрость. Он раскинул руки, словно хотел обнять и Саню и весь мир и крикнул:

– Еще!

Саня, насупившись, снова опустил ведро в колодец и мрачно уставился на Артема.

– Знаешь, эти твои «ещё» вчера уже как-то плохо кончились.

– О чем ты? – слизывая капли ледяной воды с губ, спросил Артем.

– Ты совсем ничего не помнишь?

Артем блаженно зажмурился и отрицательно покачал головой.

– Ну, когда ужинать сели, и рассказали ей цель своего приезда, она нам стала всякую дичь нести – что Кострома – центр аномалий на земле русской, так как в Чистых болотах вся нечисть под воду ушла благодаря Сусанину, и православие воцарилось, и что теперь все эти демоны на землю выбраться не могут, но ищут людские души, оттого в топях людей подстерегает, и про Хозяина болот, и что что Сусанин был, да не тот, каким в учебниках выписан, и что поляков в те времена в Костроме не было, и что над Глинкой все ржали, что он миф так всерьез распиарил, и что Снегурочка – это совсем не смешная сказка…

– А при чем тут ещё?

– А ты, такой, смотришь ей в глаза с усмешкой, киваешь, а потом говоришь: снежная баба, которая над костром растаяла – не смешно? Расскажите, расскажите ещё! И тут она как озверела!

***

– Покажу вам голубой ключик, – неожиданно девичьим голосом произнесла старушка

– Может золотой, Евангелина Федоровна? – хохотнул Артем.

Евангелина Федоровна недовольно зыркнула на Артема, но затем снова стала спокойной.

Сказки начинались, все складывалось так, как задумывалось.

***

Артем давно маялся от невозможности приложить себя куда-то. Все было скучным и пресным. Предметы в школе непонятно для чего. Интересы окружающих – ну такое. Артем был умнее многих, много читал в детстве, был, как итальянцы говорят, «инфаринито» (дословно припорошенный мукой), что означает не то чтобы образованный, а нахватанный.

Он легко и без стеснения вступал в разговор с незнакомыми людьми любого возраста и мог поддержать любую беседу так, что оппоненты были абсолютно уверены в его погруженности в вопрос.

Но по правде, как только он действительно погружался в изучение чего-либо чуть глубже, чем по верхам, его охватывала неуемная тоска и ощущение бессмысленности этих знаний.

С Саней он дружил с первого класса школы. Второго сентября он радостно захлопнул тяжелую школьную дверь и чуть ли не вприпрыжку отправился домой, где его ждала приставка с не пройденным уровнем. Внезапно в спину ему прилетел камень. Артем был защищен ранцем, но камень проскользнул по поверхности и чиркнул Артема по голове в районе уха. Не сильно. Но неожиданно и обидно. Артем был из интеллигентной семьи, где принято было конфликты решать словами, а не, как показывали во всех играх и фильмах, по-мужски, кулаками. От обиды и неожиданности он резко развернулся в сторону обидчика и инстинктивно сжал кулаки.

Саня тоже был из интеллигентной семьи. И камень он бросил из любопытства: долетит ли этот камушек до того скачущего придурка или нет. Когда долетел, Саня понял, что никогда нельзя кидать камень в спину человеку, о котором ты ничего не знаешь. И наверняка сейчас ему, Сане, прилетит в ответ бумерангом какое-нибудь непомерное гопничество, которым часто его пугала мама.

Так они стояли и смотрели друг на друга. Пока Саня не сказал:

– Попал…

– Но не потопил, – ответил Артем и обоим стало смешно.

Это было начало большой дружбы.

С возрастом они привыкли всем делиться друг с другом. Даже пустота и бессмысленность происходящего у них была общей. Единственное, Саня в отличие от Артема, с остервенением занимался спортом и заботился о собственном теле. Он видел в этом какой-то смысл, совершенно скрытый от Артема, и Артем слегка ему завидовал.

Однажды родители сказали Артему, чтобы он собирался, они едут семьей в Кению. Это был предел. Родители гоняли с ним по миру, как подорванные, все не могли забыть свое нищее детство, когда самым большим путешествием был отъезд к бабушке в деревню. Их можно понять, они хотели наполнить Артема эмоциями и впечатлениями, возможности у них были, и потому Артем вынужден был мотаться за ними с недовольным лицом, как чемодан без ручки.

Артем быстренько представил мамино: «Тема, посмотри, какой закат, Тема, а вон слон, видишь? Это потрясающе, тебе нравится, Тема?» и твердо понял, что он никуда не поедет.

Был скандал с предъявлением претензий о том, что Артем знает только, что деньги берут в тумбочке, что он и так ничем не занят и не хочет получать то, о чем другие могут только мечтать, а ему на блюдечке с голубой каемочкой подают. И еще много чего было сказано, вплоть до того, что Артем, как ребенок, верит в сказки и Деда Мороза, а в жизни все по-другому. И что ему еще предстоит с этим столкнуться.

Артем стоял, улыбаясь, и думал: «ничего, ничего, вы еще узнаете, кто я и каков, когда я стану богат и знаменит, и это будет не сказка!»

Саня, как и положено близкому другу, с Артемом как бы синхронизировался. У него тоже произошел конфликт с родителями. Саня, в отличие от Артема, был в семье не единственный, а самый неудачный – второй ребенок из трех. Внимания ему никогда не доставалось, так как в приоритете был старший брат, которого нужно было продвигать в жизни, и младшая сестра, которая была последышем и любимицей и ни в чем отказа не знала.

Сане заявили, что летом, после успешной сдачи академической сессии, он должен работать и тем самым помогать родителям, а не отдыхать и копить силы на учебный и профессиональный прорыв в следующем учебном году. (Так велели старшему брату. Он был подающий надежды математик, поступил на мехмат МГУ на бесплатное и на него делались основные семейные ставки).

Саня впервые высказался про несправедливость, но услышан не был и просто покинул поле боя в бесславной обиде и молчании.

– Видел нового охотника за привидениями? Он опять призрака не встретил, но снял так, что я даже забоялся, – спросил у Артема Саня, отрешенно глядя в окно электрички. Он старался говорить максимально равнодушно и спокойно, но внутри его разрывала паника, так как он абсолютно не понимал, что делать.

– Такой большой и в сказки веришь? – скорчил презрительную гримасу Артем. И вдруг, словно его молнией шибануло, – сказки! Наше будущее в них, Саня!

Саня сразу стал внимательным. Он знал, когда Тему словно током ударило, значит пришла стоящая идея.

– Вроде в сказках наше прошлое,

– Смотри, – Артем серфил по гуглу, – сеть сообщает, что Кострома, в которую мчит наша электричка родина…

– Ивана Сусанина, – встрял Саня

– И Снегурочки, а еще земля аномальных явлений

– Ты что, в сказки веришь? – пришел Санин черед презрительно усмехаться.

– Ну ты дундук, Саня, вот сразу видно, если тело работает на восемьдесят процентов, голова работает на двадцать!

Саня не усмотрел в этом ничего оскорбительного, а только горделиво расправил широченные накачанные плечи и игранул бицепсом. Девушка на соседнем сидении с восхищением взглянула на него и сразу опустила глаза. Саня почувствовал себя свободней.

– Этот Маслеников заработал свои бабки и имя на охоте за привидениями, а мы с тобой будем разрушать легенды и начнем со Снегурочки, раз уж мы мчим в Кострому.

План был великолепен и сулил приключения, славу, кучу денег и родительские извинения. План был, что надо!

***

– Евангелина Федоровна, а можно мы снимать будем?

– Штаны и бегать? – неожиданно жаргонно отозвалась старушка.

Она шествовала сквозь чащу, уверенно раздвигая перед собой ветки, которые хлестали Саню и Артема по лицу, только уворачивайся. Шла она с нехарактерной для древнего своего возраста прытью. И вообще не по протоптанной тропе. С нее они свернули сразу, войдя в лес. У Сани возникло беспокойство по поводу того, что сейчас она на кочках ногу себе свернет, а там перелом шейки бедра и прочее, старческое, а им тащить ее обратно по бездорожью.

– Снимайте, что хотите, и следите за своими ногами, – словно прочитав Санины мысли отозвалась старушка.

Артем хохотнул, а Саня проглотил смешок, но, когда наступил на кочку, которая резко ушла из-под ног, нога чуть было не повернулась. Он достал фляжечку из заднего кармана и глотнул дорогого отцовского коньяка, давным-давно отлитого из мутной зеленой бутылки на всякий случай. Тепло столбиком прошло сквозь тело и голова как будто пободрела.

Саня протянул Артему фляжку. Тот сморщился, но глотнул тоже, повеселел, и его шаги стали легче.

Лес был настолько густой, что парням показалось, будто бы наступил вечер. Солнце сквозь заросли проникало еле-еле и становилось прохладно, хотя они шли достаточно быстрым шагом, уворачиваясь от сучьев, тянущих к ним свои корюзлые пальцы.

– Если устали, глотните отвару, – Евангелина Федоровна, не сбавляя скорости, передала им старый термос.

Артем шел первым, стараясь поспевать за ее бодрым шагом, но получалось, что чуть ли не бежал. Видимо, с похмелья он ощущал слабость. Его бесило, что он, молодой крепкий двадцатидвухлетний мужик, не может угнаться за какой-то древней бабкой. А еще он помнил магическое восстановление сил с утра после одного глотка отвара. Артем схватил термос, притормозил и выпил несколько больших глотков. Передал термос Сане, который приложился не так рьяно. Все действо заняло не более полутора минут, а Старушка Евангелина уже маячила перед ними вдалеке и грозила исчезнуть из виду. Они поднажали.

Внезапно стало темнеть, будто надвинулись тучи. Но поскольку неба и так не было видно за кронами деревьев, туча была предполагаемая.

Вдруг резко пошел град. Было совершенно неясно, как град пробивался через толщу растительности, но тем не менее, он с силой падал. Артем и Саня прибавили ходу за Евангелиной, которая превратилась в точку и определялась только по движение веток в чаще. Теперь они почти бежали.

В чаще впереди появился просвет и поднажали. В просвете было светло так, что аж резало глаза. Через пару минут парни достигли опушки леса и перед ними предстала деревня в снегу. Все вокруг было белым настолько, что им пришлось зажмуриться, чтобы не ослепнуть.

Града уже не было, снег шел крупными хлопьями. Неподалеку подростки, одетые в странное, какие-то мешковатые зипуны, играли в снежки.

Играющих было человек семь, среди них выделялась одна девушка, почти ребенок. Ее яркие разрумяненные морозом и беготней щеки, словно горели огоньками. Она хохотала, как колокольчик, хрустальным смехом, словно круглые легкие прозрачные бусинки ритмично катятся вниз по ступенькам. Прядь темных волос выбилась из-под серого платка ей на лицо, и она сдувала ее, не прекращая своего движения – руки были все время заняты.

Все игроки мужского пола норовили кинуть снег именно в нее.

Саня с Артемом затаились на выходе из леса, за толстым деревом.

Один играющий попал хохотушке прямо в лицо, удар был сильный. На секунду она замерла, словно выбирая, расплакаться или потерпеть, раскраснелась еще больше, но сдержалась. И в этот момент парень, находившийся сбоку от нее, кинулся на того, кто попал прямо в лицо, и они покатились кубарем по снегу, мутузя друг друга. Девушки завизжали, остальные парни подтянулись судить драку, а девушка, которая явилась причиной конфликта, бросилась разнимать дерущихся. Один из них случайно задел ее, она повалилась в снег и смешалась с катающимся дерущимся клубком.

Потасовку прервал мужик, одетый не по погоде, во что-то темное засаленное и холщевое. Приближения его никто не заметил, так как были заняты потасовкой.

– Играй, детка, пока срок не пришел. Да не заигрывайся, дома тебя отец ждет с вестью.

Играющих как ветром сдуло, а мужик развернулся и пошел своей дорогой. Румяная Веста сидела на снегу и испугано смотрела ему в след.

– Кажется мы заблудились, – сказал Артем, – давай искать следы этой ведьмы, ишь, завела нас в чащобу и бросила!

Они вернулись в чащу – в странную деревню, к странным людям, в снег в середине июля идти не хотелось.

– Алкоголь ваш – это ведьмино зелье. А как не ведьмино? Два молодых бугая в лесу не ориентируются и за бабкой угнаться не могут! Стыдобища.

Голос прозвучал внезапно и сзади. Артем с Саней резко обернулись, перед ними стояла Евангелина Федоровна и протягивала свой термос, а в другой руке горсточку каких-то непонятных ягод.

– Волчьи? – шутканул Артем

– Как хочешь, – ответила Евангелина и ссыпала всю горсть себе в рот. – они силы дают и голову проясняют, но вам, как я вижу, того не надо. Ну пошли дальше?

Дальше все было как во сне, Артем и Саня еле поспевали за Евангелиной Федоровной, которая, словно бестелесная, просачивалась сквозь непроходимые кусты и взлетала по крутым подъемам буйно заросших оврагов.

Парни пытались ей соответствовать и напряженно смотрели себе под ноги.

Где-то в глубине леса послышались голоса множества людей. Голоса приближались. Словно огромная толпа разгуливала по лесу и гомонила.

Как оказалось, это они, Евангелина, Артем и Саня, приближались к толпе. В небольшом просвете в стороне было снежно. При том, что внутри чащи никакого снега не было.

Артем с Саней притормозили из любопытства и замерли от ужаса.

Посреди леса стояло дерево, которое почему-то не обступили кустарники и буйная растительность, как в других местах. Потому вокруг него было светлее, чем везде – небо закрывалось только его буйной кроной. Дерево было без листьев. Вокруг дерева стояли в молчании многого людей странного вида – в таких же засаленных не то ватниках, не то зипунах, в каких были дети в деревне. Один человек рвался и выл, как зверь, его удерживали четыре здоровяка, не нанося ему урон, просто сдерживая его порывы. Посередине толпы возле дерева худой седой человек, одетый не в теплое, а в холщовое и в пол, ритмично распевал что-то непонятное. Было видно, что он здесь главный. Видимо, шаман, – подумал Саня.

Рядом с ним камлали еще человек шесть, также, одетые в холщовые рубахи в пол.

У стоящих людей волосы были покрыты инеем, что означало, что они уже давно здесь стоят. А за их спиной к дереву наручниками была прикована обнаженная молодая девушка. Она была без сознания или мертва. Тело ее тряпкой обвисло на привязи и странно поблескивало, словно в стеклянном комбинезоне. На застывшем лице не было страдания, а только удивление.

Вдруг лес загудел, а земля начала слегка вибрировать, словно на опушку катилось землетрясение. Гул и грохот приближались. Замерзшие вокруг дерева люди вопросительно оглядывались, а затем бросились врассыпную. Их зипуны замелькали и затерялись среди деревьев, когда на опушку к дереву выехали люди на конях, к седлам которых были привязаны песьи головы и метлы. Их было человек десять. С ними был один в длинном черном одеянии, без седла, метлы и песьей головы. Его длинные седые волосы резко контрастировали с молодым лицом.

Он бодро спрыгнул с коня, подбежал к девушке и начал пытаться ее отвязать, но веревки были толстыми и крепкими, да к тому же заледенели. Один из всадников подъехал к дереву и разрубил веревку мечом. Тело девушки, лишившись поддержки свисло неловко набок. Всадник плюнул в сердцах, дорубил остальные веревки и перекрестился.

Девушка, словно деревянная кукла, упала на руке к человеку в черной рясе. Он слегка пошатнулся под весом тела. Затем аккуратно положил ее на снег, скинул с себя черный же плащ и переместил тело на него.

– Мертва, не стоит с ней забавляться, отче, – крикнул главный всадник.

– Да и грешно с покойной-то забавляться, – ответил кто-то из конников. Несколько человек хохотнули.

Главный гневно вскинул кустистую бровь, и всадники замолкли.

Человек в черной рясе держал девушку за запястье и сидел, не шевелясь. Пауза длилась несколько минут. Наконец он улыбнулся.

– Бьётся! Давайте сюда свои плащи.

Конники недовольно стали скидывать теплые, подбитые мехом одежды, подъезжая поочередно к человеку в черном. Он соорудил из них кокон и замотал в них тело девушки. Глядя на его суету один из всадников произнес:

– Блаженный монах-то! Труп согревает, а живых раздевает!

В это время человек в черном оставил девушку отогреваться, а сам встал на колени в снег и начал истово в голос молиться. Всадники посбивали свои шапки, наклонили головы и замерли. Через какое-то время в рядах всадников возникло шевеление. Тогда главный вежливо кашлянул, а затем произнес

– Святой отец, мы люди царевы, царские указы должны исполнять и покарать мерзких язычников, сотворивших злодеяние. А ты помолись и за наши души грешные.

Человек в черном молитвы не прекратил и глаза на главного не перевел.

Главный подъехал ближе и тронул молящегося за плечо.

– Лука, теперь ты сам, прости, брат!

Всадники постояли еще немного в замешательстве, а затем, по знаку главного, поскакали прочь.

Темнело резко, но Лука ни на секунду не прерывал молитвы. В тишине заснеженного леса звук его голоса отражался легким эхом и звучал, как музыка. И вдруг девушка открыла глаза и завизжала, да так громко, что затряслись деревья и с веток комьями попадал снег.

Лука подскочил к ней, навалился всем телом и попытался закрыть рот своей ладонью. Но его чуть не сдуло с нее, такова была сила ее крика.

Девушка была словно обездвижена, шевелилось только лицо.

– Замолчи, замолчи, сейчас будет легче, сейчас Богородица придет и положит тебе ладонь на голову, и ты вновь возродишься!

Но девушка не переставала кричать. Тогда Лука, глядя ей в глаза стал вслух читать молитву Богородице. Крик сначала затих, а затем стал вырываться изо рта девушки, как блевотина, рывками и сгустками. Лука чувствовал, что побеждает, но лишь только возникала пауза в молитве, девушка снова начинала кричать.

Тогда Лука спрыгнул с нее, резким движением метнулся к ближайшему дереву, выломал у него ветку, рванул подол своей рясы, разломил ветку на две части и соорудил крест, смотав два древка бинтом из подола.

Оборванный и изможденный своей долгой борьбой он встал над девушкой, поднял над ней крест, размером почти с нее, напряг голос и громко и четко продолжил читать молитву.

Лес загудел, откуда ни возьмись налетела метель, ясность обзора пропала, словно стерлась белым вихрем. Раздались глухие медленные удары, будто какой-то великан шагал по лесу, ломая ветки и сотрясая землю. Удары были похожи на набат.

Лука набрал в легкие воздуху и стал читать молитву громче. Девушка затихла и испугано вращала глазами.

Из-за дерева, к которому раньше была привязана девушка, вышло человекоподобное существо – о двух ногах, двух руках и с головой – ростом не выше Луки. Однако набат, который издавал каждый шаг существа говорил о том, что вес каждой ноги был пудов по двести. Существо словно было обвалено в какой-то жиже, в которой жили жабы. Жижа вздувалась пузырями, словно поверхность болота, в которое кинули камень. Длинные грязные волосы напоминали сгустки водорослей, кое-где из них торчали сухие ветви.

Лука поморщился от отвращения, но молитвы не прервал.

Существо вскинуло руку и из жижи показались тонкие длинные пальцы с острыми, словно куриными, когтями. Существо откинуло прядь водорослей назад и под ними появилось красивое мужское лицо с прямым носом и черными глазами. Борода, обрамлявшая рот, была, как и волосы, из грязных скомканных водорослей, но вполне густая.

Существо тронуло рукой дерево, дерево просело и услужливо выгнулось, образовав собой кресло, в которое существо и плюхнулось. Чтобы сидеть было комфортней, ему пришлось откинуть шлейф из жижи, как длинный плащ.

– Тяжело стоять – хриплым тихим голосом произнесло существо, словно извиняясь, – Знаешь, кто я?

Лука развернулся к существу, загораживая собой девушку и выставил самодельный крест перед собой.

– Первородный грех, – ответил Лука

– У меня тысячи имен, это тоже верное, но местные зовут меня Хозяин Болот, тебе, думаю, так тоже будет удобней. И знаешь, что, убери свою потешную страшилку, – Хозяин Болот указал когтистой лапой на крест. Ты же не думаешь, что меня можно остановить палками, – Хозяин Болот по-старчески захихикал.

– Где крест, там мой Господь с Богородицей, – твердо сказал Лука.

– Да, я чувствую их здесь, но не из-за твоей поделки, а из-за того, что ты растревожил мое пространство своими молитвами. Думаешь, у Богородицы больше нету забот, как воевать за никчемную девчонку?

– Думаю, Богородица придет спасать любую душу, даже не чистую, а тебя уничтожит с помощью меня.

– Ишь ты какой горделивый! Богородицын воин. Нет у тебя силы меня уничтожить, – грустно ответил Хозяин Болот и почесав когтем в ухе, выковырял оттуда маленького жабенка и отбросил его в сторону. Жабенок жалобно квакнул, моментально одеревенел, очутившись на морозе, и со звоном плюхнулся куда-то за кусты. – Можешь только отгородиться от меня и близких огородить. Ну ещё можешь кинуть в меня камень, если хочешь. Если безгрешен, конечно. Это все. А девочка принадлежит мне, отдай миром, или я возьму силой. Только сковырни с ее груди вон то кровавое пятнышко. а то такая красавица белокожая ровная, портит ее эта красная капля!

Лука глянул на девушку. Действительно, на груди у нее маленькой красной каплей застыло что-то похожее на капельку янтаря, только красное. Он громко продолжил молитву. Хозяин Болот поморщился. Встал со своего трона, дерево тотчас выпрямилось обратно. Хозяин залихватски закинул плащ через плечо и побрел в глубину леса.

– Можешь молиться, сколько тебе угодно, Богородица не возьмет ее, мне не отдаст и себе не возьмет. Не твоя она.

Шаги снова сотрясли лес. Уже из глубины чащи Хозяин сказал:

– Вредный ты, Лука, как собака на сене. Не возьмет ее Богородица, говорю ж тебе! Никто меня не слушает, и ты туда же. А я дело говорю всегда. Грех на ее отце большой, а они, язычники, не знают, как его отмолить. Да и сама она такая же. Не заморозили бы ее, так колдовала бы почище бати. А дети, сам знаешь, отвечают за грехи родителей.

Эти слова принесло Луке услужливое лесное эхо. Он даже на секунду подумал, что ему почудилось.

Девушка вдруг заплакала. И плакала так долго, что растопила снег вокруг себя.

***

Артем открыл глаза от того, что начал тонуть и захлебываться. Через секунду он понял, что это Евангелина Федоровна выплеснула ему в лицо воду. Рядом отряхивался от воды Саня.

– Разве можно ледяной водой на морозе? – вскрикнул он и вскочил на ноги.

Евангелина Федоровна осуждающе покачала головой.

– Вам, ребятки, не стоит с алкоголем заигрываться-то! Вона, молодые, а уже и мороз вам в июле, второй день к ряду напиваетесь, как сапожники и все самое интересное пропускаете.

– А где синяя девка? – Саня изумленно крутил головой из стороны в сторону. Они сидели на земле возле небольшого шестиугольного колодца-родника. Вода в нем была ярко-синяя. И ледяная. Оттуда Евангелина нбирала ее, чтобы привести парней в чувство.

– Мороз, снег, синяя девка… Я думала, вы слушаете, что я рассказываю, а вы в мечты какие-то свои ускакали. Шла, как дура старая, думала, вы за мной, а вы вона чо.

Евангелина вновь протянула парням свой термос. Но Саня помотал головой, а Артем хлебнул.

– Вот он, голубой ключик-то, где Снегурочка растаяла. Но раз вы все пропустили, в интернете своем потом сыщите, я два раза повторять не стану.

Артем наклонился над родником и увидел, что за его спиной стоит Синяя девка и улыбается. Он испуганно отпрянул и повернулся. Но сзади стояла Евангелина Федоровна, худенькая сморщенная старушка с белоснежными волосами, выбивающимися из-под белоснежного же платка. Он поразился, что сразу не обратил внимания на ее белизну. Сзади светило закатное солнце и Евангелина казалась как бы бесплотной. Словно контровый свет проходил сквозь одежду, а внутри ничего не было.

Саня незаметно толкнул его в бок.

– Пошли отсюда, все уже посмотрели, хватит рассиживаться.

– Ладно, – сказала Евангелина, – вечереет, пора вечерять. Поди проголодались, алкашня. Догоняйте, – и своими легкими быстрыми шагами понеслась прочь от родника.

– Ты снег видел? – спросил Артем у Сани полушепотом.

– Все я видел, – мрачно ответил Саня, – а еще я видел, что как мы глотнем из ее термоса, сразу начинает чепуха какая-то твориться, не пей больше эту фигню!

– Слушай, ну она, реально похмелье как рукой снимает, как ее не пить? Думаю, нам, наоборот, нужно у нее рецепт вытянуть, прикинь, какой супербизнес можно замутить?

– Не пей, говорю!

– Забей, – с досадой отмахнулся Артем, – ты снял ченить?

Саня полез в телефон и начал просматривать видео в нем. Но все было мутным. Словно он держал палец перед камерой. Артем наклонился в траву – там что-то поблескивало. И поднял в руке замороженую лягушку, во рту которой была застывшая красная бусинка. Он молча показал ее Сане.

– А я о чем! Ведьма она! Надо нам вежливо сматывать удочки.

– Эй, разрушители, чего вы там застряли? – Евангелина Федоровна стояла за деревом, словно не уносилась вперед за 5 минут до того. А может вернулась, но Артем с Саней не слышали, как.

Они плелись за ней, как два провинившихся школьника. Саня сердито сбивал рукой траву при каждом шаге. А Артем разглядывал сзади ее тонкую фигуру.

– Как думаешь, кто были эти с песьими головами? – спросил Артем

– Так в учебниках опричников вроде описывали.

– Опричники и были с песьими головами, Иван-то наш Грозный истово с колдовством да язычеством бился, православие укоренял, а у самого астролог был личный. Так и метался, болезный, всю жизнь между волхователями и Пречистой, – включилась в беседу Евангелина, словно спиной слышала. – А символом России единорога считал – мистическое животное, даже на монетах печатал его.

– То есть, то, что мы сейчас видели, не морок был, а явь? – уцепился за ее слова Артем.

– Все, что у человека в мозгу – явь, – ответила Евангелина, – даже если приснилась или померещилась, как вам, пропойцам.

– А откуда вы знаете, что мы видели, если этого не было?

– Так вы ж вона идете обсуждаете песьи головы.

– Ну мы же шепотом, еле слышно…

– Я, касатики, вижу плохо, оттого слух у меня развит, да к тому же я в лесу выросла – а в лесу без острого звериного слуха не выжить. Так что, то для вас шепот, а мне вы словно на ухо щебечете.

***

Опричники неслись галопом. От долгого стояния и бездействия они словно затекли, и теперь получали удовольствие, подгоняя лошадей и плавно колыхаясь в такт ритму движения. Некоторые играли в догонялки. Главный ехал позади всех и был мрачен.

– Чего это ты, Шест, словно дрын проглотил? – крикнул ему один из молодых, играющих словно щенок, всадников.

Скачущий рядом тут же подскакал к говоруну и кулаком пихнул его в плечо.

– Смотри, Алешка, сейчас договоришься, он тебя, как жителя деревни разделает и скажет, так и было.

– А я что? Что такого-то? На дело ж скачем, на государево, а он словно не хочет.

– Не твое это дело, брат. И держи язык за зубами.

Всадники ворвались в деревню вихрем. Деревенские, зная, что к ним пожалуют, уже подготовились и забаррикадировались. Конники покрутились на главной площади возле церкви, но ни одна душа не казала носа на улицу.

Главный подтолкнул одного из всадников в спину и велел начинать. Тот заорал во все молодецкое горло:

– Именем государя нашего батюшки, царя Иоанна четвертого, приказываю всем жителям деревни собраться возле церкви!

Он проскакал, выкрикивая это без остановки вдоль всей деревни, но ни одна дверь не открылась.

Тогда главный велел поделиться на двое и начать с разных концов деревни сгонять народ на главную площадь.

Стоял визг и кутерьма. Главный, воспользовавшись кутерьмой, самостоятельно подъехал к избе с резными деревянными наличниками на оконцах, спешился и неторопливо вошел в дом.

В доме было темно. Главный по-хозяйски скинул саблю, снял шапку и бросил все на стол, стоявший посреди избы. Сел, тоже по-хозяйски.

– Что ж ты, Аглая, государева слова не принимаешь и не выходишь, таишься?

В углу, возле печи возникло шевеление и из тьмы возникла заплаканная рыжая девушка. Словно ее из угла вытолкнули. Она стояла перед главным потупив глаза.

– А ты, что же, Ваня, как враг приходишь? Мы разве тебе чужие?

Иван долго испытующе посмотрел на нее, а затем взял за руку и усадил себе на колено. Поправил рыжую прядь, стер грубой ладонью слезу со щеки.

– Затаиться тебе надобно в дровянице где-нибудь. Когда жечь начнут, чтобы ты целой осталась, а после я приеду и что-нибудь придумаю. Не бойся, мое сердце!

– А как же Егорка?

– Заберу его к себе, он ведь моя кровинушка, не бойся за него. Христианское дитя спасти – дело божье. Ты ж крестила его, как я велел?

Аглая кивнула.

– Укутай его получше, собери так, чтобы мне сподручней вынести было.

Аглая зарыдала в голос, заметалась по дому, малец лет трех сел в люльке и истошно завопил. Иван недовольно поморщился.

– Давай скорей, как бы мне на подмогу сюда не пришли.

Вдруг в углу возле печки возникли шевеления. Иван выпрямился.

– Домовой у тебя что ли, Аглая? Или крысы?

Он рывком схватил саблю и изрубил кучу тряпья в углу возле печки. Раздались стоны и по полу потекли ручейки крови. Аглая замерла, где стояла. Иван взбешенно схватил ее за руку и притянул к себе, как для поцелуя.

– Значит так ты ждешь меня и сына моего растишь?

– Это сосед Мишка, когда ваши-то ворвались, не успел до своего дома добежать, ко мне спастись попросился!

– Ну вот и спасся, значит, умер по-христиански, в муках, душу свою языческую Господу нашему прямо в руки отдал!

Иван швырнул Аглаю на лавку возле стола, задрал ей юбку, быстро, по-звериному насладился ей, оправился, развернул к себе лицом, поцеловал в лоб.

– Тварь ты, неверная, – произнес одними губами.

Ударил саблей в сердце, подошел к люльке. Малыш смотрел на него молча в упор. Иван завязал его в тряпье, повесил себе за спину и вышел из избы.

На улице стоял визг и шум. Люди бежали в разные стороны. Часть изб уже полыхала. Из конца в конец деревни со свистом скакали его опричники, то и дело настигая бегущих в панике людей.

Иван плюнул. Ребенок вел себя тихо. Иван вскочил на коня и помчался к лесу, по пути крикнув нескольким пролетавшим мимо и вошедшим в раж,

– Сворачивайся, поехали.

Иван въехал на свой двор. Дома он давно не был, все в разъездах по царским заданиям, да в государственных делах.

В его имении еще издали заприметили пыль столбами на дороге. Всем двором вывалили его встречать.

Накинув на плечи парадный кафтан, беременная боярыня Мария, совсем еще девочка, сбежала с крыльца и бросилась навстречу мужу.

Тот устало спешился, отдал коня и повернулся к ней спиной. Мария всплеснула руками.

– Пока в наши покои давай, а выкормим, посмотрим куда его.

Мария взяла руку мужа, положила на свой выпирающей живот. Живот толкнулся и руку боярина откинул.

– Ну будет младенцу старшим братом, – примирительно сказал Иван. Стащил со спины ребенка и вручил его жене.

Ребенок вел себя тихо, на руки к Марии пошел молча и покорно. Мария подняла его с трудом, ей помогли девки из свиты. Когда ребенок воцарился у нее на руках, он вдруг резко топнул ножкой по животу Марии. Мария разжала руки, скорчилась от боли, Иван еле успел подхватить падающего ребенка. Он сурово посмотрел на жену.

– Смотри мне, корми, как своего! Это мальчик, а кого ты принесешь, неведомо. – пригрозил Иван и оставив встречающих позади пошел в покои, где уже накрывали ему стол.

– Дак что, твой что ли? – вслед крикнула Мария

– Найденный, все найденные – мои. Мы ж не Ироды, младенцев резать, душу хочу спасти христианскую невинную, может и моей душе послабление выйдет, – бросил ей через спину муж. – Егоркой станем звать. Найденышем.

Егор великолепно ездил на коне, даже без седла, мог любого, даже самого норовистого жеребца объездить и укротить. Иван Шестов все время, пока бывал не в походах, проводил с мальцом. Учил его драться, скакать, возился с ним, как медведица с медвежонком. Дочери что? Их растили в неге, к тому же жена все время учила их. А к чему женщине эти науки? От них вред один и мысли дурацкие в голове. Жена была образованней Ивана, ее умничание слегка раздражало. Но часто она оказывалась права и он, один из сотни Иоанна Грозного, ее решения выявлял, как свои, а после в тайне ей гордился. Шестов, как любой воин, не был нежным и любящим мужем и часто замечал, что Мария, жена, втайне плакала, когда он вместо их опочивальни отправлялся в дворовую, чтобы снять усталость с какой-нибудь девкой. Невинных, конечно, он не трогал, был человеком христианским, знал ответственность, но у них жило много приживалок возрастных, которых замуж уже никто и никогда не взял бы. Да и кому годны в жены старухи двадцатипятилетние. А вот для радостей и ласки они вполне годились. Иван был щедрым и никто не жаловался. Платки там красивые, цацки всякие дарил легко. Мог даже у жены забрать, а своей зазнобе подарить.

С Егором ему было просто и ясно. Егор редко разговаривал, как и сам Иван. И любил потешить свое тело, выпустив на волю молодецкую энергию. В восьмилетнем возрасте однажды даже обскакал Ивана, за что был бит отцом, но потом Иван прислал ему подарок – золоченую саблю настоящую, взрослую, мужскую.

Единственный момент, который Шестова смущал в Егоре, – то, как он млел и нежился возле Марии, своей мачехи. Ластился к ней, как котенок, даже во взрослом, восьмилетнем возрасте, а ведь был уже не младенец. Она тоже излишне нежна была к нему – по голове гладила, могла схватить и зацеловать внезапно, а ведь надо было растить мужчину, а не девку кисейную.

И Шестов принял решение переселить Егора из боярских покоев в людскую, где поручил его конюху Антипе. У Антипы своих детей было с десяток, к лошадям он имел подход свой собственный, любил и разбирался, по молодости был яростным бойцом и драчуном, но перейдя на боярскую службу остепенился и нашел успокоение в службе при лошадях. Одним словом, был лучшей кандидатурой на роль наставника.

Да и время шло, возникали вопросы и нельзя было незаконнорожденного, как родного держать. Пошли бы пересуды, наветы, а царь-батюшка такого не любил.

Однако Мария Шестову только девок рожала, а он сына ждал. Потому любил Егора больше своих дочерей, был к нему привязан и очень страдал от собственного решения.

На конюшне Егор, и без того молчаливый, замолчал насовсем. Антипа рассказывал боярину, что Егор хорош во всех делах – холит и лелеет коней, как своих деточек, все поручения выполняет исправно. Но вечером никогда не сидит вместе с мужиками и молчит, словно немой.

Как-то Шестов пожаловал на конюшню, чтобы проверить, готов ли его конь к предстоящему походу, а по правде сказать, чтобы проведать Егора. И застал Егора беседующим с Ловким, дареным ему Шестовым пару лет назад.

Егор чесал Ловкому гриву и нараспев приговаривал:

– Ловко в галоп, Егорко в дом, отец без сына, что стол пустой.

– Что это ты там бормочешь, наговоры что ли? – Шестов подошел к Ловкому и потрепал его по загривку.

– Возьми меня с собой в поход, – Егор сверкнул глазами.

– Не проси даже. У нас безродные только в холопах ходят. Да и опасно там.

– Так у меня отец есть, какой я безродный! – Егор посмотрел Шестову в глаза.

– Отец сына на конюшне не держит! – сказал, как отрезал Шестов. А у самого в груди что-то заворочалось, сдавило горло, дыхание перехватило.

– У тебя бабы одни в доме, кому ты свое передашь? Так и помрешь завершающим?

– Не каркай, – приказал Шестов и бодрыми шагами вышел прочь из конюшни.

После этого разговора Егор погнал коней на выпас в ночное. Он гонял их много раз и было у него любимое местечко в поле между двух пролесков, как бы скрытое от людских глаз. К нему нужно было добираться через лес, затем спуститься через овраг и там уже открывался луг, где кони чувствовали себя вольготно, трава была сладкой, а люди из деревни не доходили – лень было долго добираться до выпаса – вокруг и без того было полно богатых лугов.

Егор считал это своим местом. Впервые его привел сюда Антипа, а за костром завел разговор о том, что Егору бы пора подумать о том, что он станет в жизни делать.

– Как что? – удивился Егор – Отцовской вотчиной управлять стану!

Антипа, сощурившись посмотрел на Егора, месяц отразился в его глазах, словно от них шел свет.

– Глуп ты, парень, – сказал Антипа. – Кто отец-то твой? Ветер в поле? Или беглый вор? Напридумал себе, жизнь только свою тратишь на сказки да побасенки. Ежели любит тебя боярин, как сына, не кровный ты, на том и точка. Безродный. У боярина таких, как ты сыновей вона целый двор шастает.

Егор закрыл рот и больше с Антипой про личное никогда не разговаривал. И вообще старался держаться от него подальше. Егор знал, что рано или поздно отец возьмет его на войну и там он сможет доказать, чего стоит. Лучше всего было, конечно, спасти отца в бою. Или наоборот, как-то к смерти подвести, но только незаметно, а затем вернуться в имение и объявить последнюю боярскую волю – мол, принимайте наследника моего и душеприказчика.

Егор купался в своих мыслях, Ловко легко покачивал его с каждым шагом, табун медленно продвигался по лесу в сторону его, Егорова луга.

На лугу их встретил туман. Кони вошли в туман, как в молоко и словно поплыли. Тут и там из него возникали лошадиные головы и Егору стало так хорошо и весело. Ночь, июль, жара спала, этот волшебный белоснежный туман в лунном свете – словно это был знак, что все туманное в жизни рассеется и настанет ясность.

В тумане вдалеке мелькнул огонек. Егор напрягся и пустил Ловкого галопом. Никто не смел пребывать на его лугу!

Возле самого леса на опушке два паренька, явно моложе Егора, жгли костер. А вокруг разгуливало несколько чужих лошадей. Они явно отличались от боярских – были жилистыми и тяжелыми. Явно рабочими.

– Эй, – грозно крикнул Егор. – Вы чьих будете? Что на моем лугу выпас устроили?

– А это ничей луг, мил человек, – лениво ответил ломающийся мальчишеский голос.

Голос принадлежал крепышу с русыми кудрями. Он и головы на Егора не повернул, отвечая. Рядом сидел худенький пацан и слегка испуганно следил за происходящим.

– Мне отец сказывал, ничьи это земли, потому как дурные, нечистые. Сюда навки танцевать в полнолуние ходят и траву топчут, а потом кони от этой травы дуреют, как коты в марте. А ты сюда боярских коней пригнал зачем? Чтобы конь в походе под боярином одурел и понес?

Егор хотел было взбеситься, но смысл сказанного медленно доходил до него и все больше нравился ему.

– Ты, конюх боярский, верно? – лениво спросил крепыш. – Я Богдан, сын кузнеца, а то, рядом со мной Иван – богов сын, ничейный значится. – Крепыш Богдан хохотнул, – Садись с нами у костра. Сейчас картохи напечем, так ночь и скоротаем. Расскажешь нам про боярское житье.

Егор ничего не ответил, молча спешился, ловко, как кошка прыгнул к костру, обняв колени присел. Глядел на этих двоих испытывающе. Богдан в ответ глядел на него в упор, безродный Иван глядел в огонь.

– Так кто ты?

– Не ваше холопское дело, – процедил Егор.

– Говоришь, как боярин, а выглядишь, как с конюшни, – пожал плечами Богдан, – сослали что ли от палат на двор?

– А ты как до этого додумался? – изумился Егор и расправил свою жеваную рубаху с красным боярским подбоем на воротнике

– Ага, подбой-то красный видим, а сам весь в сене, ночевал-то значит, при конях.

– Может, боярин мне дело важное доверил на конюшне.

– То-то и видно, какой ты важный, что от тебя конюшней разит!

Егор в секунду оказался на Богдане, повалив того на спину и занес уже кулак, но второй, ничейный сын, Иван ловко вдруг схватил его за руку. Иван просто держал, а Егор не мог пошевелить рукой. Богдан вылез из-под Егора и отряхнулся. Иван все не отпускал Егора. Егор глянул на Ивана в упор, глаза в глаза, своими чуть раскосыми хищными глазами. И словно утонул. В глазах у Ивана, ярко голубых, что было странно, ведь вокруг туман, темнота и только пламя костра, но цвет читался, была бездонная глубина. Мурашки пробежали у Егора по спине. Он такого взгляда еще не видывал в своей жизни, хотя сталкивался и с яростью отца, когда было понятно, что вот сейчас прибьет и не перекрестится, и с буйством Антипы, который спьяну бывал безудержен и границ никаких не видел.

– Все, пусти, ладно, – примирительно сказал Егор.

– Он у нас странненький, не от мира сего, – хохотнул Богдан, потирая ушибленную ключицу. – В драку-то сам не лезет никогда, не воин, а миротворец, но вишь какой жесткий. Это потому, что когда на выпасе кобылиц отпускают, ему велят жеребцов держать, чтобы за нужной кинулся. Уж держать в кулаке-то он умеет. – Богдан снова хихикнул.

Иван отпустил Егора и снова сел к костру, глядя в сторону.

– Мы к тебе с миром, а ты вон сразу в драку, негодно это.

Егор вернулся к Ловко, стащил с его спины торбу, достал оттуда калач и протянул Богдану с Иваном.

– А вы навок сами видели? Как танцуют?

– Мы нет, – Богдан с удовольствием пережевывал калач – и правда, боярский-то калач у тебя. А вот в деревне сказывают, видали, как раз, когда туман июлем низину кроет. Так что сегодня мож и увидим.

Внутри Егора что-то сжалось, но это был не страх, а какой-то тремор. И достаточно приятный. Страх, смешанный с каким-то удовольствием что ли. Такое он испытывал, когда Мария, его мачеха, укладывала его голову на свои колени и нежно гладила черные его спутанные кудри. Тремор начинался из горла, сбегал к животу и ниже живота все напрягалось и набухало.

Когда Егор жил в боярском доме, там про навок никто не сказывал, там вокруг иконы были и нечисть лишний раз не поминали. Пару раз на дворе мальчишки что-то подобное сказывали, но как только Егор приближался к ним, замолкали. Они вообще его недолюбливали, все дворовые. Видимо за то, что отец и мачеха любили.

Туман наползал на костер. Становилось прохладно и влажно.

– Расскажи про навок, – попросил Егор.

***

Туман был, словно живой, он прямо-таки шел, передвигался. Казалось, что внутри него кто-то есть, кто-то шевелится.

Артем поежился, отошел от окна, пересел поближе к стене.

Евангелина Федоровна разливала чай и доставала из духовки ароматные пирожки с малиной.

– А что про них рассказывать? Ну спины у них нет, потому они всегда лицом к тебе стоят, навки-то. Но они тоже страдалицы. Они ведь невинные души, которых родители окрестить не успели, или которых матери придушили.

– Это что ж за матери, которые своего ребенка душат? – изумился Саня.

Евангелина поставила пирожки на стол, разломила один. На руки ей вылилась малиновая капля начинки. Как будто кровь брызнула. Евангелина аккуратно слизнула каплю языком. Как ребенок. Артему даже показалось, будто лицо ее в этот момент стало детским.

– Ну это вы привыкли к разврату, а раньше женщина если не уберегла себя, то ее и из деревни выгнать могли. А в лесу-то с младенцем сгинешь за просто так. Если уж понесла, а скинуть не смогла, будучи девкой, немужней женой, часто просто рожала да придушивала где-нибудь, да в болоте топила. А душа-то невинная между двумя мирами оставалась, а за некрещеную душу кто заступится? Вот и бродили между Явью и Навью. Пытались спастись, да кто ж их спасет? То ж надо было не испугаться и покрестить ее, навку-то. А как не испугаться, если нечисть она и бросалась на тебя сразу?

– Евангелина Федоровна, а может вы нас отведете в какое-нибудь самое навочье место? – поинтересовался Артем.

– Да куда ж тебя вести, коли ты вон от тумана прячешься к стене. А коли ты в нем внутри окажешься, так что ж я, тебя по всему полю искать буду? Ты со страху мало ли что выкинешь?

Саня захохотал, обернулся к окну, но в тумане ему словно чья-то костлявая рука померещилась и он замолк. Евангелина покачала головой, взялась за створки, словно цыкнула на кого-то за окном и захлопнула створки.

Артем негодующе посмотрел на Саню.

– Хорошо, сведите хотя бы на Сусанинские болота. Там может можно останки поляков найти – какое-нибудь вооружение, еще какие артефакты интересные? Мы можем металлоискатель захватить.

– То не Сусанинские болота, а чистые болота. И поляков там не было, ну то есть, может те, кто там был, поляками тоже были, но это вообще не та история, которую вы в школе учите, – ответила Евангелина. – Но раз так любопытствуете, сходим, конечно, отчего же не сходить? Вы же легенды собрались разрушать, так может и стоит с главной начать.

– Куда ты завел нас, Сусанин-герой? – пропел Артем

– Именно, – кивнула Евангелина

– А навки голые людям являлись? – поинтересовался Саня.

– Ну а как же, голые, красивые, знаешь как влекли мужиков-то? Не удержишься!

***

Голос Богдана, который рассказывал Егору про навок, звучал напевно и ровно и словно убаюкивал. Егор представил себе белоснежных голых женщин, выходящих на него из тумана. Все они почему-то виделись ему с лицом Марии, его мачехи. Они тянули к нему свои красивые руки, обнимали его, он не мог шелохнуться, но как же это было приятно. И вдруг одна глянула ему в глаза, и она была с лицом его сводной младшей сестры Ксении. Она захохотала.

Егор проснулся, открыл глаза. Тумана не было. Был рассвет, костер тлел, Богдан с Иваном спали в обнимку возле пепелища.

Егор тихонько свистнул, Ловко тут же оказался рядом. Боярские кони тотчас собрались за ними и размеренно отправились домой.

Егор ехал и думал. Про навок, про глаза этого Ивана, про то, что в деревне больше вольница, чем ему на конюшне, про Марию. Мысли толкались у него в голове, смешиваясь и растворяясь друг в друге.

На двор он въехал уже полный решимости. Соскочил с Ловко и велел коням отправляться на место. Кони его слушались и любили, в отличие от людей. Потому он даже не волновался, что что-то пойдет не так.

Егор влетел в палаты мимо дремлющих на входе Мирона и Захара, призванных охранять боярыню. Те вроде попытались что-то ему сказать, но он слишком резво промелькнул мимо них и они махнули на него рукой.

Большая Мариина опочивальня была залита солнечным светом. Он лился из окон, проходил сквозь разноцветные витражи и окрашивал воздух перед боярским ложем разноцветными красками. Витражи Иван Шестов углядел в ливонских церквах и привез один жене в подарок.

Мария стояла в разноцветном ливне солнечных лучей и переливалась разными цветами. Поскольку она только встала с кровати, ее волосы были неприбранны, струились по плечам золотистым густым мерцающим дождём, а тельная рубаха из тонкого льна словно растворялась в солнце. Сквозь нее явно проступала девичья, ладная крепкая фигура. Словно не добрела она двумя дочерьми. Все изгибы и линии читались так, словно она была голой.

Егор замер на пороге. Мария, увидев его, тоже замерла, а затем стала строгой.

– Поди прочь! Отчего ты без стука врываешься? Ты же не младенец! Отец бы тебе знаешь, как выдал за такое!

И она сердито махнула изящной ручкой в его сторону.

В голове у Егора помутилось, он выскочил за дверь, не рассчитал сил и дверь громко, на весь дом хлопнула, отдаваясь набатным колоколом у него в голове. Он забыл, зачем мчался к Марии, перед глазами его стояла ее фигура в цветных лучах, а в сознании металось одно слово «навка».

Егор чуть сознания не лишился. Голова шла кругом, он прислонился к дубовой двери и пытался прийти в себя, когда Мария приоткрыла дверь и рукой затянула его к себе.

Она была уже одета, платок наброшен на волосы.

– Что несешься, как разбойник? Что с тобой, малыш? – она погладила его рукой по лицу. И лицо словно обожгло.

– Я взрослый мужчина, не называй меня так!

Мария засмеялась.

– Отец обидел? Он всех обижает, но не хотя, слишком в нем много жизненных сил, за то царь Иван его и привечает. Любит он тебя, боится, что сгинешь на войне, хочет возле себя придержать. Наказал вот мне, уезжая, забрать тебя с конюшни и велеть за ключниками следить и за домом. Видит в тебе мужчину, видишь? На тебя дом оставляет. Так что не злись на него.

И она снова погладила его по лицу и заглянула в глаза. И снова сквозь Егора прошла молния, разрывая изнутри его сердце и спускаясь вниз живота. Повинуясь разряду, он протянул руку и провел пальцем по губам Марии. Она смотрела на него изумленно. Он вдруг испугавшись сам себя, отскочил и выбежал прочь из покоев.

Ревизия ключников далась Егору легче легкого. Считал он быстро, Мария в детстве обучила, память у него была хорошая. Сразу видел нехватку и интуитивно считывал хитрость или умысел. Его и раньше не любили в именье, а сейчас еще стали бояться. Чуть что, он шел к Марии и докладывал ей все, как есть. Мария была мягкой, всем прощала, но Егор самовольничал и не спускал никому.

Однажды недосчитался в закромах банки с малиной, провел расследование, все указывало на его младшую сводную сестру, Ксению. И как ни пытались няньки выгородить ее, Егор нашел красные пятна на ее исподней рубахе, когда ту отправляли в стиральню.

Явился грозным, без предупреждения, на женскую половину. Там заметались, хотели развизжаться, но Ксения сидела, как истукан, даже головы к нему не повернула. Ей расчесывали волосы. И они смотрелись огромным нимбом вокруг ее головы в солнечных лучах, заполнявших светлицу.

Ее младшая сестра, Софья, была не так царственна и спокойна, как Ксения. Она, завизжав, вырвалась из рук няньки-чесальщицы и спряталась в углу, возле кованного сундука.

Егор бросил в ноги Ксении исподнюю рубашку с красными пятнами.

– Уворована из запасов зимних банка с малиной.

Ксения продолжала сидеть без движения.

– Красные следы указывают на тебя!

Ксения расхохоталась. Поддела рубаху с пятнами ногой.

– Вот смешной! Вроде взрослый, уж и жениться пора, а пятна красные на девичей рубахе за малину принимаешь!

Тут и все няньки да девки прыснули. Даже Софья из угла хихикнула. Егор как ужаленный, развернулся, чтобы выйти с гордой ровной спиной.

– Эй ты, – медленно, нараспев, проворковала Ксения, – запомни, это дом моего батюшки, я старшая у него, я любимица. И пока меня замуж не отдали, я здесь хозяйка и вся малина моя, и брусника, и все, что в доме и на дворе и вокруг все мое. И захочу – возьму все, что желаю. А ты иди за ключниками следить, найденыш безродный. Боярская дочь тебе неподотчетна!

Глаза Егора налились кровью. В голове своей он бросился на нахальную девицу и задушил ее прямо на глазах у нянек и девок, но он стерпел.

Оставил покои боярышни, громко хлопнув дверью и зарекся к ней заходить.

Он вообще старался поменьше с ней встречаться, а если видел издали, сразу менял траекторию движения и шел в другую сторону.

Его нынешние обязанности редко давали ему зайти на конюшню. Но лошадей он любил и все равно между делами, слежками и подсчетами умудрялся забегать к Ловко, чтобы потрепать его по гриве. Ловко тоже тосковал, Егор это чувствовал.

Однажды, когда ругань с дворовыми из-за использования боярского старого исподнего припекла Егора до невозможности, он бросился прочь на конюшню, отворил стойло, прыгнул Ловко на спину без седла и поскакал в закат.

Ловко радовался свободе и седоку, но нес его бережно. Летний закат был тих и ярок. Егору было все равно, куда ехать.

Сам того не заметив, Егор въехал в лес. Он знал, что чуть поодаль начнутся болота и знал, как они опасны, могут утащить всадника вместе с конем, да так быстро, что даже свистнуть не успеешь. Уж не говоря про русалок, всяких лесных нечистей и самого Хозяина Болот. Час был сумеречный, подходящий. Когда вечерняя уже закончилась и Божьи праведники, приняв людские молитвы, разворачиваются спиной к людям.

Егор перекрестился, остановил Ловко и хотел уж было его развернуть, как вдруг увидел, что кто-то мелькнул впереди за кустами.

Любопытство было сильнее страха, потому он спешился и рванул за мелькнувшим силуэтом.

С более близкого расстояния он увидел, что силуэт – это их местный монах Лука. Лука тоже следил за кем-то. Егору стало весело. Монах крался, как и Егор, только все время крестился.

Лука спрятался за кустом и смотрел вперед. Егор спрятался за деревом и смотрел за Лукой. В лесу уже почти совсем стемнело. Но оба, и Егор, и Лука, ясно видели перед собой человека в холщевой рубашке, распластавшегося на земле. Он копошился и ползал на животе.

Наконец Лука не выдержал и крикнул из-за куста:

– А ну давай домой! Тебе что тут приспичило в такую пору?

Человек вздрогнул от голоса, вскочил на ноги, огляделся. Это был деревенский безотцовый Иван. В руках он держал пучок каких-то трав.

Лука вышел из своего укрытия.

– Хотел найти корешок папоротника красного болотного, говорят, он любовь приносит и от кашля спасает, – растерянно оправдываясь промямлил Иван.

– Любовь Богородица и Господь тебе с рождением приносят и в сердце твое глупое селят, а те, кто того не знает, вечно папоротники, да корешки по болотам ищут. На вечерне не был, а за папоротником побежал, ишь, глупая твоя голова!

Иван послушно потупился. Лука подумал, что перегнул палку и что Иван еще мал, как телок тянется к нежности.

– Ну будет тебе, не печалься, будет тебе много любви, такого как не полюбить, гляди, глаза-то у тебя бездонные, как два озера, там поди столько любви в тебе разлито, что нужно ее делить с кем-то, чтобы не захлебнуться.

***

Мать Ивана не любила. Само его появление на свет завершило ее надежды на благопристойную жизнь.

Замуж ее выдали рано. В семье мужа работы было непочатый край. Она с утра до вечера надрывалась сначала в поле, затем дома. Одна радость у нее была – ласка мужа. Но достаточно быстро его забрили в стрельцы, где он и сгинул. Детей к них с мужем не было. Потому, когда муж ушел, она насовсем осталась служанкой у свекра со свекровью. Пока была молодой, свекр спал с ней регулярно. Так было принято, что тут попишешь? Чтобы не гуляла, и чтобы все в семью.

Как-то она отправилась на праздник Ивана Купала. Народ любил этот праздник, он был летний, ночной, таинственный и дарил много надежд и красоты. По традиции она выпила самогонки и сразу как-то захмелела, и ее унесло в облака. И как во сне с нею произошло нечто совсем непохожее на ее жизнь – внезапный ночной роман с красивым незнакомым парнем. Она затем много раз вспоминала каждую минуту, собирала по клочкам моменты и думала, откуда и как с нею такое могло произойти.

Парень, по утру оказалось, пришел сватать кого-то из их деревни. А затем после свадьбы нарушил традиции и пришел жить в дом жены. Ну не совсем, конечно, в дом жены. В деревню. Рядом построился. Был парень с золотыми руками. Сразу стал первым на деревне.

Понесла она тайно, заметила это поздно, уже и деться было некуда, потому таясь рожала с повитухой в другой деревне. Хотела было младенца утопить, да свекр пришел за ней и просил не губить невинную душу. Младенца забрал у нее из рук и пообещал выдать за своего. И с той поры стала мать Ивана двойной должницей свекру. Проклинала и младенца, и жизнь свою.

Потому ни нежности никогда к Ивану не знала, ни жалости.

Пока дед с бабкой живы были, они хоть как-то Ивана привечали, жалели, хотя знали, что не свой. А затем вся семья, кроме матери сгинула, да померла. В деревне наушничали, что потравила всех злая сноха, чтобы с выблядком жить вдвоем, совести не ведая. Но все это были только пересуды, так как мать Ивана ставила настойки на травах. И получались они, кстати, довольно ядреные и вкусные. Пол деревни к ней захаживало узнать рецепт, но она скрывала. Стала их продавать, чтобы хоть как-то хозяйство выправить.

Однажды кузнец Спиридон с этой самой настойки так нажрался, что упал на дороге, да там и помер. Тогда и пошло, сказали отравился.

Вообще разве в тяжелой ежедневной рутине какая может быть любовь? Любовь – только в песнях и в сказках. А на деле нет ее, любви этой.

Иван любовь ощущал только на заутрене в храме, когда приходил к ним в деревню монах Лука и во время отченаша клал Ивану руку на голову и легонько гладил. И Ивану казалось, это не Лука, а сам Господь его гладит. И от этого становилось ему легко и приятно. И еще возникало какое-то томительное ожидание чего-то, и хотелось всех людей в храме обнять, расцеловать и плакать радостными слезами.

Когда Иван чуть подрос, у него появился друг – соседский парень Богдан. И тут Иван узнал про настоящую любовь все и сразу. Богдан очень интересовался девками и сидеть на месте не умел, все ему нужно было куда-то влезть. И Ивана с собой всегда подбивал.

У Богдана была большая семья и его достаточно долго бабы брали с собой в баню, пока не заметили, что он уже взрослый.

Богдан много и с удовольствием описывал Ивану своих сестер, бабку, жен братьев и даже мать. Бегали они с Иваном за девичьим купаньем на реке подглядывать, часто бывали отловлены и биты. Девки в своем негодовании были куда проворней их.

Затем Богдан рассказывал о своих тайных отношениях с какой-то красавицей на болотах. Тоже смакуя подробности. Иван знал, что Богдан врет, но слушал, не перебивая. Потому, что ему тоже хотелось чего-то такого мечтательно-приятного, определения которому он найти не мог.

***

Егор пересчитывал в хранилище банки с брагой. Делал он это быстро, как всегда, одними глазами. Старый ключник с трясущейся головой вечно упрекал его за то, что Егор в книге домовой не отмечает приход-расход. Но Егор ничего ему не отвечал, а только пристально смотрел в пол.

Он не был обучен грамоте и письму, но скрывал это. Зато его зрительная память великолепно замещала отсутствие навыков образованного человека. Он мог, бросив взгляд на любое знакомое пространство, отвернуться спиной и описать, что в нем поменялось с последнего раза. Потому сразу видел, где чего не доставало, где что и на сколько уменьшилось, а где прибыло. Такое, правда, бывало редко. Жили запасами. Единожды запасшись во время урожая и сезона заготовок всякой снедью, потом весь год расходовали.

Егор знал расход в день на глаз. Это касалось всего – и съестных припасов, и питьевых, и дров и даже сена на сеновале.

Все дворовые знали, что, если Егор обнаружит больший расход, чем положено, сразу проведет дознание. Главное, знает, сучонок, у кого и что выспрашивать, безошибочно знает! Выведет супостата на чистую воду, а там и накажет по-боярски. Без жалости.

Однажды Егор обнаружил пропажу половины бутылки чистейшей браги,

сопоставил тот факт, что Антипа день отсутствовал, сказавшись больным, медленно через день пришел в конюшню и похлопал своего воспитателя по плечу. Тот как раз намывал любимого коня боярской дочки Ксении.

– Разве боярин обижал тебя когда? Разве ты знал в чем нужду? – тихо, почти шепотом, спросил Егор.

– Пойди прочь, найденыш, и без тебя голова как свинцовая, – Антипа сосредоточено продолжил тереть шея коня.

– Я-то пойду, но ты заплатишь за свое неуважение, – мягко ответил Егор.

Антипа с кривился в усмешке и глянул на него. Егор развернулся, отступил пару шагов в направлении выхода, затем внезапно выхватил из-за пояса кнут и словно вспышкой, щелканул Антипу.

Антипа вскрикнул и схватился за рассеченное лицо. Кровь каплями показалась у него на руках. Он хотел броситься на Егора, но тот стоял перед ним на таком отдалении, что прыжка достать его не хватило бы. Да и кнут, хоть был опущен, но убран за пояс не был.

– Креста на тебе нет, выродок! Вот я боярину скажу, какую змею он пригрел на груди!

– Скажешь, коли говорить сможешь, – хлыст щелкнул еще раз и Антипа упал.

Егор развернулся и медленно вышел.

Другой раз из угловой бутыли пропало совсем немного. Явных следов не было, это мог быть кто угодно.

Вечером, как обычно, придя с отчетом к боярыне, Егор посетовал, что обнаружил воровство, но пока на след вора не напал. Мария в тот день принимала его отчет одна, был воскресный день и девки испросились на вечерние гуляния в деревню.

Он стоял посередине горницы, широко расставив ноги, уверенно, но руки безвольно болтались вдоль тела. Мария ходила вокруг него. В ее мыслях была тревога и беспокойство. Поговаривали всякое плохое про ливонцев, от мужа давно не было вестей, а дочерей словно подменили. Стали они вздорны и непослушны.

Егор не шевелился и за ее кружением не следил, но оно его раздражало. Мария осмотрела Егора сзади, подумала, что он стал настоящим мужчиной, изумилась тому, куда делся тот, сначала маленький ласковый мальчик, затем изящный подросток. Где он спрятался в этом мужике?

Она подошла к нему ближе и коснулась плеча, чтобы убедиться, что он настоящий. Егор вздрогнул, резко развернулся, наступил ей на подол, она сделала шаг назад и запнувшись начала падать. Егор моментально подхватил ее. И сразу почувствовал ее живое тело своим. Ее лицо оказалось слишком близко к нему. Она не отстранилась. Остальное произошло, как в тумане. Егор даже не успел ни рассмотреть, ни запомнить, какова она была, ни испугаться. Только и остался в памяти какой-то нереально сладкий взрыв во всем теле. Испугался он позже, когда она выскочила, не глядя на него, из горницы. Он тоже выскочил следом и врезался в Ксению, чуть не сбив ее с ног. Сбить с ног двух боярышень за день было уж слишком, мелькнула мысль в голове Егора, и он ей рассмеялся.

– Ничего смешного, – сердито сказала Ксения, оттолкнула его и пошла прочь по коридору. Егор замер.

***

– Не веришь мне? А хочешь, я опишу тебе ее до мельчайших подробностей? – раскрасневшись, вскрикнул Богдан. Он вскочил, замельтешил вокруг костра, размахивал руками, как бы обрисовывая в воздухе женскую фигуру.

– Она… она такая белая, что даже в сумерках глаза слепнут! А глаза у нее черные, как ночь.

Иван сидел на земле, обхватив колени, не шелохнувшись. Он смотрел на языки пламени, и они плясали у него в глазах. Из них то и дело образовывалась горячая огненная танцовщица и делала ему приглашающие знаки руками.

– Что она на болотах в сумерках-то делала?

– А мне почем знать? Я ж не жениться на ней ходил, я не спрашивал. – Богдан встал чуть поодаль от костра и обижено скрестив руки на груди отвернулся, глядя в ночь. На горизонте светлело. На секунду Богдан потерял ориентацию и заблудился – на светлой стороне рассвет или это еще прошедший день не ушел.

Когда Егор подсел к костру, Иван и Богдан вздрогнули. Каждый был погружен в свои мысли и мечтания и ни один не слышал появления Егора.

– А что, можно у вас в деревне где-то с неделю пересидеть? – спросил Егор.

Он не понимал, что ему теперь делать, есть ли свидетели, видела ли или заподозрила что Ксения. Лучшим сейчас ему показалось скрыться с глаз долой, авось все само собой как-то разрешится, сотрется, забудется, а может это и вовсе сон был.

– Ко мне некуда, – протянул Богдан, – вон, к Ивану ступай, на сеновал, их с матерью двое всего, мать чай и не заметит тебя.

Иван хотел было протестовать, Егор ему не нравился, да и непонятно было, что это за история, когда человек бежит с боярского двора. Может украл что, может убил кого. И как бы самому не попасть в переплет с сокрытием лихого человека.

Егор взглянул на Ивана исподлобья. Иван что ему ответить не нашелся, промолчал.

Наутро Егор вместе с ними погнал коней в деревню. Спросил у Богдана, где Иванов дом. Богдан засмеялся и сказал:

– Ну вот самую ветхую домушку углядишь – туда и иди. То Иванова будет вотчина.

Иван сердито зыркнул на Богдана, но снова ничего не произнес.

Егор дождался, пока Иван с Богданом вперед проскачут, а сам резко нырнул на неопрятный двор. Всюду во дворе что-то валялось, скотник стоял покосившись, порядка не было. Егор брезгливо поморщился. Поправил рукой изгородь, да вбил несущий кол, чтобы выровнять линию, ногами поспинывал с дорожки дровяные щепы, дверь скотника приподнял плечом, тоже выровнял.

Прошел дальше, увидел хлипкую лестницу, ведущую на крышу скотника. Там и был сеновал. Взлетел, словно птица, рухнул в ароматное сено, зарылся в него и заснул.

Иван Шестов воротился из похода с дорогими подарками для своих домашних. Жене и дочерям привез много украшений драгоценных и заморских нарядов. Всей дворне тоже гостинцев привез – был он человеком щедрым. Выгружали мужики из повозок много скарба иноземного. А любимчику своему, Егору Найденышу привез красные сафьяновые сапоги и серебряный чеканный кинжал на пояс.

Но Егора дома не застал, хотя вернулся под утро и велел всем выйти его встречать. Отсутствие Егора вызвало в нем нешуточное раздражение.

– Где этот щенок неблагодарный? – спросил Шестов у заспанной жены

Жена потупилась, не знала, где он. Три дня как не было его во дворе. Ей, конечно, от этого только легче было, но сердце саднило и тянуло от тоски.

– Он весь дом на себе тащит, – сказала. – Пока ты в походе, он за главного тут, никому спуску не дает, все хозяйство по струне, вона сам пойди глянь. А ты его на конюшню отправляешь.

Шестов помрачнел. Шелковую небесно-голубую шаль с мудреной вышивкой, которую достал из сундука, чтобы накинуть жене не плечи, в сердцах швырнул обратно в сундук, принесенный мужиками в горницу. Он мнил свое возвращение эдаким подарочным действом, где все его подопечные вкруг соберутся, будут восхищаться и удивляться и подаркам, и его щедрости. Специально самый большой сундук велел посередине поставить, чтобы всем видно, а тут вместо благодарности при встрече он получал какие-то непонятные упреки. От жены, которая убояться его должна! И по поводу кого? По поводу выблядка, который ей глаза мозолит и плохое напоминает. И которого он облагодетельствовал с головы до ног. Мог бы там, в языческой деревне его оставить, но спас невинную душу, а теперь за свои же пряники сам же и дурак.

– Дура ты подколодная, – Шестов схватил жену под локоток и отшвырнул от себя в угол горницы. Плюнул, развернулся на каблуках и вышел прочь.

Было лето и в боярских покоях висела смрадная духота. Сквозь маленькие окна свежий воздух пробирался еле-еле и не мог справиться со скопищем застарелого, заскорузлого, тяжелого смрада, исходящего от жильцов и их пожитков.

Шестов велел сделать себе баню, а затем расставить шатер на лугу возле реки, где надобно было накрыть стол с едой и напитками, а также заслать кровать.

– Не могу сразу резко от похода отойти, – резюмировал, – буду плавно в мирную жизнь вливаться.

Мария всплакнула такой встрече с мужем, да и пошла восвояси, дворовые разошлись по своим делам, только Ксения, шустрой белкой метнулась за отцом. Нагнала его во дворе, бросилась ему на спину. Он с удивлением развернулся, увидев ее, счастливо засмеялся, потрепал по голове, затем осмотрел с головы до ног и стал серьезен. Взял за руку и пошел в сторону навеса, сооружаемого ему возле реки.

– Ты уже девица, не по чину тебе бегать, сверкая пятками. Замуж пора собираться.

Ксения словно не слышала его. Она вприпрыжку скакала вокруг него, рукой цепляясь за его плечи, чтобы не упасть от головокружения.

Шестов разулыбался, хотя еще секунду назад был суров, словно на службе.

– Ах ты, радость моя, мой ты наследыш, жаль, что не пацан! Ну будет, будет.

– Замуж не пойду, – ворковала Ксения, не останавливаясь.

Наконец от ее беготни закружилась голова у Ивана. Он резко остановил ее, а чтобы нивелировать грубость своего действия, подхватил на руки и сам пару раз с ней крутанулся.

– Я и есть твой наследыш, а не этот найденыш. Я буду управлять вотчиной, я сделаю нас богатыми.

– А разве сейчас у тебя в чем нужда?

– Нет, но я хочу еще. Я сама могу управлять всем!

Шестов опустил ее на землю. Они вместе двинулись в сторону навеса.

– Ай, девка, огонь, жаль ты не красавица, не в мать. Управлять она будет! Да девке с собой-то не управиться, а как за мужем будешь, так и будешь управлять няньками да детьми. Не знаю, правда, кто на тебя польстится, больно ты жилистая, да вертлявая.

Ксения поджала губы.

– Значит Найденышу все оставишь?

Шестов снова помрачнел. Сегодня этот Найденыш второй раз уже портил ему настроение. Надо было это прекращать.

– Чем он помешал тебе?

– Чем? – Ксения раздвигала рукой высокую некошеную траву, словно рубила серпом, – Ведет себя, как хозяин, а разве он хозяин?

– Он от меня поручение имеет быть вам отцом, когда я в походе. Мужик, он всегда и с дворней управится, и дом от разора убережет и уважение челяди сохранит. Все ж для вас.

Шестов издали увидел, что шатер уже собран, стол накрыт, ложе приготовлено, а вокруг стола суетятся дворовые девки, накрывая.

– Ну будет с тебя, возвращайся. И вот попрошу тебя, накажи Спиридону сыскать мне этого Найденыша – Потеряшку. Дело у меня к нему есть.

Найденыш и Иван вечеряли в Ивановой избе. Несмотря на то, что на улице только-только начался закат и окрасил все вокруг ярким оранжевым и розовым, в избе было темно, словно ночь уже спустилась. Окошко было малюсеньким и грязным. Видно, никто его давно не мыл. Пахло кислым и неблагополучием.

В избе, как и во дворе, все валялось тут и там. Егор в таких домах еще не бывал. Даже у него в конюшне было чище и опрятней.

Мать накрыла им, как смогла, угощение было небольшое – квашеная капуста, да огурцы, да хлеб. Венчала стол запотевшая бутыль с мутной жижей, извлеченная из погреба в честь дорогого гостя. Сама с ними не села. Хворая была, ходила уже плохо. Еле-еле избу прибирала, да какую-то снедь кухарила.

Егор пытался ее рассмотреть. Вроде мать Ивана была не старой женщиной. Но у нее не было передних зубов, оттого она казалась совсем дряхлой. Хотя голос был звонкий, девичий.

Егор налил себе и Ивану. Иван отрицательно покачал головой, Егор непонимающе пожал плечами и выпил.

– Хороша наливка, словно сил дала, – удивился Егор

– Это не наливка, а настой. И сильный настой. Правильно заметил, – ответила мать Ивана.

– Так вот откуда у твоего сына в тщедушном теле сила такая, – догадался Егор.

Иван недовольно глянул в сторону матери.

– Не пью я ее настои, – сказал он, глядя в пол.

– Хорошо настаиваешь. Надо боярину на пробу принести. Дашь с собой?

– Это смотря что ты хочешь от боярина.

– А чего мне от него хотеть? Службу хочу служить ему верную.

– Говорят, ты сын евойный тоже?

Егор налил себе еще и опрокинул в себя целую кружку. Все вокруг на секунду поплыло у него перед глазами, а затем вдруг стало таким четким и резким, что ему даже показалось светлее в избе.

– А если сын, чего ему от отца хотеть? – поинтересовался Иван.

– Ну все разное хотят: кто наследства, кто любви, а есть такие, кто и смерти хочет.

Егор перекрестился на маленький образ в углу комнаты.

– А кто знать отца своего хочет, – пробубнил под нос Иван.

– Да иногда лучше и не знать, себе спокойней жить получается, – вздохнув, ответила мать. – Вон Богдан своего отца знает, а что толку, коли его отец вор и пройдоха и об этом все знают, и Богдан тоже?

– Ну, отца не выбирают, – весомо сказал Егор – а что, можешь ты сделать настой, который делает человека удачливым?

– Да что я, ведьма что ли? – закрестилась мать Ивана, – Ты, мил человек, пришел к нам с добрым или со злым? Или донести на нас хочешь? Так с нас и брать нечего, сам видишь. Хочешь такой настой, ступай к Весте.

В дверь постучали и не дожидаясь ответа вошел Богдан.

– Вечеряете? А там все гулять пошли. Айда на реку!

Егор покачал головой.

– Мне схорониться надо, а чужого все сразу увидят, разговоры пойдут,

– Да брось, – перебил Богдан, кто там чужого в сумерках разберет? Тем более перед Купалой? К нам на реку и с того берега приходят, у нас самая опушка для костров ладная. Выбрать же надо опушку? Вот и ходят. Пошли.

Мать Ивана закивала, замельтешила, ей не хотелось оставаться в доме с незнакомцем.

– А как же, дело молодое, надо идтить! Иван, веди гостя показать, что у нас тут к чему.

Парни в сумерках шли вдоль темной деревни. Деревня ложилась рано, работа требовала раннего подъема. Только у молодых были силы сменять радость жизни на сон. Богдан шагал чуть впереди, как ведущий. На полплеча сзади справа шел Иван. А слева, неслышно, как кошка, отставая на полшага, шел Егор. По привычке все трое шли быстро, не вразвалочку, как полагалось бы на гуляние. Со стороны могло показаться, что есть у них какие-то важные дела, к которым, несмотря на позднее время, они отправились.

– Я доносить не собирался, – твердо сказал Егор.

– Ну сейчас ведь как, сам знаешь, никто не собирается, а жить-то хочется, – хохотнул Богдан – Слыхал я даже, как один боярин на девку донес за то, что та ему отказала, да верность мужу сохранила. А как ты ее, ведьму-то узнаешь? Они вона все с крестами, а у самой пальцы скрещены.

– Что ты несешь? – вдруг заговорил Иван.

Егор впервые услышал его голос в полную силу. Словно голос вырвался из Ивана, как Иван вырвался из своего закоптившегося дома.

– Нету у нас в деревне ведем, все православные. Честно по воскресеньям к заутрене ходят, живут каждый как может, но без колдовства. – Иван кулаком пихнул Богдана в спину. Егор его движения не видел, но почувствовал, что открытость их беседы куда-то улетучилась, словно спряталась.

– Мне нету резона доносить на вас, вы мне помощь оказываете. Я к вам с чистым сердцем. У меня другого приюта нету.

– А ты от чего прячешься-то? – поинтересовался Богдан.

– От себя, – ответил Егор.

Троица миновала последний дом, уже начинался лес. Вдруг в лесу что-то словно сверкнуло. На самом деле это был белый дом, но эта белизна словно сама себя подсвечивала и даже в сумерках слепила глаза.

– Что это у вас тут? – изумился Егор

– Дак к Весте идем, за настоем, что ты просил!

Иван вдруг сошел в сторону с дорожки, к белеющим в сумерках мелкими цветами, кустам. Стал рвать их, пока в руках у него не выросла внушительная охапка. Егор удивился, что цветы не закрылись на ночь.

Иван разделил свою охапку на три части и роздал попутчикам. От цветов исходил сладкий приятный аромат, съедающий все остальные запахи вокруг.

– Метеола, царица ночи, – объяснил Иван.

Дорожка закончилась, осталась только еле угадываемая тропинка сквозь кусты в лес.

Когда они пробрались сквозь репьи ближе, Егор увидел, что дом был беленый. Таких в деревне не было. У всех стояли срубы-пятистенки. У кого больше, у кого меньше, а тут дом словно был чем-то обмазан и покрашен сверху. Егор даже сначала решил, что он, на подобие монастыря, каменный. Ограда была хоть и из кольев, но все они торчали ровно вверх, один к одному. Егор пошатал один кол, но тот сидел в земле, как влитой. Надежно.

В доме было темно. Да и что понапрасну жечь лучины, время было позднее, хозяева, поди, давно уже спали. Калитка открывалась с усилием.

– Заперлась что ли? – посетовал Богдан.

Егор отстранил его, толкнул резко дверцу, чтобы понять, где упирается в замок, но калитка распахнулась. Беззвучно и широко. Они шагнули внутрь двора, и калитка за ними так же беззвучно затворилась.

Бежать отсюда будет неудобно, дверь на себя дергать, зачем-то подумал Егор. Хотя бежать никто не собирался.

Трава во дворе была скошена аккуратно. За домом виднелся скотник, но оттуда никаких звуков и шевелений не доносилось.

Сумерки и яркость дома сделали Егора слеповатым, четкость картинки куда-то пропала. А может это настой Ивановой матери так действовал.

Вдруг откуда-то резко и громко что-то ухнуло. Егор от неожиданности отступил назад, и словно его что-то перевернуло, он оказался на земле, а ему в лицо тыкалось что-то мохнатое, вонючее и с рогами.

Егор потер глаза, понял, что это белая коза. Чуть впереди щерился в улыбке Богдан.

Над Егором стоял Иван и протягивал ему руку. Егор руку не принял, вскочил самостоятельно. Вся история была унизительной и переставала казаться ему приключением. В нем закипало раздражение. Однако он привык сначала думать, стоит ли его выпускать наружу, потому пока раздражение притормозил и отряхнулся.

– Она что, козу на ночь не загоняет, бабка ваша? – спросил он.

– У нее козы всегда на свободе пасутся, в основном тут, вокруг дома. А когда за ворота выходят, всегда гроза начинается, – сообщил Богдан

– Что ты мелешь! – ответил ему Иван, – один раз в грозу ее козу в деревне видели, а ты уж и сказку сочинил

– А что, я не вру! А когда она… – закипятился Богдан

В этот момент дверь избы распахнулась и на пороге возникла девушка. Ее нельзя было назвать красавицей, больно худая она была, почти прозрачная. Но от ее лица невозможно было оторваться. Оно было миловидным и кукольным. Как будто у ребенка. Было что-то странное в сочетании детского лица и тела, пусть и костлявого, но тела взрослой женщины, словно ей пришили чужое тело.

– Кто тут по моему двору без спроса шастает ночью? – еле слышно спросила она

Богдан сунул ей в руки охапку цветов.

– Мы к тебе не с пустым, мы с просьбой.

– За настоем что ли пожаловали? Вам зачем, вон тот у вас уже и так валяется, на ногах не стоит.

Егору стало обидно, он упал вовсе не от головокружения, а по дурацкому стечению обстоятельств. И раздражение не удержалось и выплеснулось.

– Ты давай, девка, не болтай понапрасну, когда с бояревыми детьми говоришь, а зови свою старуху, у нас к ней дело! – развязно ответил Егор. Стоял он небрежно опершись на одну ногу, скрестив руки на груди, не шелохнувшись. Его часть цветов осталась на земле и была уничтожена козой, о которую он споткнулся.

Девушка спустилась с крыльца и стала накруживать вокруг него в достаточно быстром темпе. От ее движения у Егора стала опять подкруживаться голова. Наконец он не выдержал и остановил ее рукой. На ощупь девушка была еще меньше, чем казалась в одежде. И какая-то холодная что ли. Егор отдернул руку. Девушка засмеялась хрустальным смехом, будто маленькие колокольчики зазвонили.

– Это матеола что-ли не с пустым у вас зовется? Да ее все у нужников садят, чтобы не смердило! – сказала девушка – а этого, залетного, боярского зачем привели? Ищет, на кого бы донести?

Девушка глянула Егору прямо в глаза. Егору показалось, что она его кулаком в лоб ударила.

– Коли такая пронзительная и всезнающая, должна бы разглядеть, что я с чистым сердцем, без камня за пазухой тут у тебя, – Егор отступил на шаг назад.

– Это отцовской вотчиной завладеть ты мыслью чистой считаешь? За настоем удачи же пришел, или нет?

Егору стало не по себе. Ведьма, а не девка, все его сердце прочла.

Иван расправил свой букет и протянул его девушке.

– Царица ночи прекрасна,

– Как ты, Веста, – вклинился Богдан.

– Она негу дарит и мягкие мысли, – закончил Иван. – а у тебя не растет, вообще в лесу не растет, на болотах только ее встречал, а тут на дороге к тебе увидел, подумал, ты обрадуешься.

Веста помягчала, цветы у Ивана взяла, глянула на него по-детски, с ожиданием. Иван глаз на нее не поднял. Отступил на шаг, зато Богдан подлетел и приобнял ее, тоже протягивая цветы.

– Угости нас твоим настоем силы, а после идем с нами в ночевое, на Купалу. Там уж под вся деревня на берегу резвится, а мы все тут болтаем.

– Хочешь что ли со мной через костер прыгнуть? – Веста сбросила с плеча его руку.

– Конечно, хочу!

– Другие-то боятся, а тебе зачем?

– А я смелый, я ничего не боюсь. И в пару мне надо смелую, как ты, – захохотал Богдан.

– Ладно, – сказала Веста – пойдемте на гулянья, только мне надо на болота заглянуть, там в Купалу травы нужные поднимаются. Поможете собрать, и я вам после помогу.

***

– Купала – это день, когда все водой обливаются? – спросил Артем.

– Теперь так, – согласилась Евангелина Федоровна и достала из старой проржавелой духовки пирог. Его аромат мигом заполнил всю кухню, и даже сытые Артем с Саней вдруг дико захотели есть.

– Купала – это целая история. Праздник, он ведь что? Он всегда венец какой-то истории. И люди от отца к сыну передают ее, а затем, когда суть стирается, и праздник тоже перестает существовать. Теряет смысл и силу. Как с человеком. Каждый же человек – история. И когда он уходит, он имеет силу, пока его помнят. А как станет тенью, о которой все забыли, так и пиши пропало. Просто плоский отпечаток остается, а как, зачем он жил, все стирается. А иногда человеку припишут другую историю, так и запоминается всем не он, а какой-то вымысел. И душе его горько от неправды и забвения.

– А Ивана Купала – это потому, что какая-то баба Ивана купала, и теперь надо теперь обливаться, чтобы вспоминать об этом? – спросил Артем.

Евангелина Федоровна не смогла сдержаться и хихикнула, с нежностью глянув на Артема. Отломила рукой кусок горяченного ароматного пирога и поднесла к его рту, чтобы откусил-попробовал, как маленькому.

– Забавный ты парень, – сказала Евангелина, – вот, пробуй первым, скажи, мож не хватает чего – сахара или аромата? Не бойся, не обожжешься.

Артем откусил кусочек и вместо горячего ужаса, обжигающего рот, ощутил неимоверный вкус чего-то нежного, в меру сладкого, в меру ароматного.

– С черемухой пирог и с дикой клубникой.

Евангелина приглашающе кивнула Сане на пирог и в несколько мгновений пирог был сметен до последней крошки.

– Что это было? Мы же сытые! – поинтересовался Саня

– Суть человеческая ненасытная. Удовлетворить ее невозможно.

– Ну почему, я когда качался, я диету соблюдал, – не согласился Саня.

– Потому, что может ты чего и соблюдал, но это кратковременно. Да и хотел ты вовсе не диетического, пока соблюдал. Просто запер свои желания. Но надолго их без Божьей помощи не запрешь.

– Что же, все, что без Божьей помощи заперто, сильнее нас и вырвется наружу?

– А как же. Иногда даже и при Божьей помощи вырывается. А уж без нее вообще шансов нет.

– Ну это уж дурь какая-то, – возмутился Артем, – что мы, муравьи, ничего не решающие?

– Муравей ты или нет, только ты выбираешь.

На столе откуда ни возьмись из старой духовки возник второй пирог. От него шел пар и такой манящий запах, что парни мигом сосредоточились на нем.

Когда и второго пирога не осталось, Евангелина прибрала тарелку в раковину и сказала:

– Муравьи, не муравьи, но как саранча точно. Вы же сытые были? А уничтожили все подчистую.

– Так, а что там с Иваном, которого купали? – решил перевести тему Артем. Ему было неловко оттого, что он оказался саранчой и не смог продемонстрировать свою мужскую непоколебимую волю. Вел себя, как ребенок. Это было самое стыдное. Мужчине не подобающее.

Мама часто говорила ему такое и это было обидно и унизительно. Особенно когда после таких слов мама лезла со своими объятиями и поцелуйчиками. Артем все эти женские сопли-слюни не признавал. Мужчина должен быть груб, неприступен и не нуждаться в объятиях, а не все вот это.

Туман ушел. Ночь распахнула окно и медленно вползла в кухню, обняв Артема за плечи. Ее объятиям он не смог сопротивляться и даже нашел в них удовольствие и расслабился. Саня тоже прислонился к ночи и притих. Только Евангелина Федоровна была бодра, сидела с ровной спиной и говорила напевно и это убаюкивало.

Царица ночи, Купальница, сестра Зари-Зареницы, Полудницы, Вечёрки и Полуночницы, из всех сестер была самой красивой и самой загадочной. Каждый, кто глядел в ее глаза, находил в них ответы на свои вопросы, а в объятиях ее каждый находил то наслаждение, которое именно ему было потребно.

Потому многие в нее влюблялись и мечтали жениться на ней, но всем она отказывала, почитая свою свободу превыше всего.

Когда Купальница шла по земле, цветы засыпали и только Метеола-цветок раскрывалась и радостно приветствовала Купальницу ароматом и лепестками.

Купальница наклонялась к Метеоле и они долго секретничали, сплетничали и смеялись.

Затем Купальница шла к Волге и бросалась в богатую толщу воды. Она плавала и резвилась, а с ней и все речные обитатели танцевали странные водные танцы и упивались ночной свежестью. Так продолжалось всегда, до тех пор, пока однажды Купальница не задержалась в воде чуть дольше обычного. Воды были так нежны с ней, так гладили и обхаживали ее, что ей всякий раз стоило больших трудов выскочить из их нежных объятий.

В тот день на берегу уже нарисовалась ее рыжая сестра Заря-Зареница.

– Слушай, – крикнула она, – тебе и так больше всех времени отведено, а тебе все мало! Понежилась сама, дай понежиться другим! – и Заря распустила свои сверкающие волосы по плечам.

Купальница зажмурилась, но волны так заласкали ее, что ей не хотелось ссориться.

– Не сердись, сестрица, ответила она, я не открою глаз, пока буду выходить на берег, потому что твоя красота ярче моей и слепит все живое. А как-нибудь потом приходи пораньше, в мое время, и я тебе уступлю раньше, а значит и времени у тебя будет больше.

– Давай уже, уматывай быстрее, некогда мне сегодня, дел у меня много, – оборвала сестру Заря, нервно озираясь по сторонам.

Купальницу грубость сестры удивила. Она, зажмурившись, не спеша вышла на берег и погрузилась в чащу леса, сохранив там темноту, чтобы немного отдышаться и обсохнуть.

И вдруг она сквозь закрытые веки ощутила яркую вспышку света. Она открыла глаза и увидела красавца в лучах вспышки. Он шел и огонь исходил от него. Даже на большом расстоянии Купальница ощутила его жар. И он был не убивающим и уничтожающим, а притягивающим.

Заря в этот момент откидывала свои рыжие волосы с плеч, показывала ему свое белоснежное яркое тело и двигалась к нему на встречу.

Он был так притягателен и хорош собой, что сладкая волна дрожи пробежала по всему телу Купальницы. Раньше она никогда не испытывала подобных ощущений.

От удивления Купальница вышла из чащи, тень закрыла тело Зари. Красавец, моментально потеряв интерес к Заре, развернулся в сторону Купальницы и рассмеялся.

– Вы сестры? – поинтересовался он – все мужчины мечтают о красивых сестрах. Только перестань отбрасывать на нее тень, а то все ее очарование пропадает. Сестры должны заботиться друг о друге!

– Вот же кобель! – в сердцах ответила Купальница и юркнула обратно в чащу.

– Не кобель, а волк. Я Семаргл, бог дня и огня, и я должен быть таким, потому что я основа жизни, как без огня жизнь зачать? И нечего выпендриваться, я же вижу, что понравился тебе! – крикнул ей вслед красавец. – Ладно, до встречи!

– Слава Богу, что сейчас время Зари и я больше с тобой не встречусь, – ответила Купальница, растворяясь.

– Посмотрим, – насмешлиуо ответил Семаргл и направился в сторону Зари.

Наступил день осеннего солнцестояния. Купальница ему радовалась, так как с этого момента возрастало время ее купания и нежения на земле. Она знала, что теперь с каждым днем у нее будет все больше и больше власти.

Волга уже была холодна, и Купальница просто сидела на берегу и плескалась ногами в ледяной воде.

Семаргл присел рядом с ней незаметно. Она вздрогнула, ощутив его появление. Его тепло окутало ее и по телу пробежала волна сладкой дрожи.

– А где Заря? – с деланным равнодушием спросила Купальница.

– Понятия не имею. Я за тобой пришел, – ответил Семаргл и обхватил ее за плечи, развернув лицом к себе. – Все время после той нашей встречи я не мог забыть тебя. Никогда и нигде я не встречал такой, как ты. Не буду ходить вокруг да около. Просто будь моей женой, умоляю тебя! Верни мне мой покой, согласись! Иначе испепелю.

Купальнице было так хорошо в его объятиях, что она и не думала возражать. Но она была разумной и понимала, что они друг другу, хоть и пара, однако у них абсолютно разный образ жизни. А какое счастье в семье, когда один жаворонок, а другой – сова?

– Да как же нам с тобой жениться, когда нам и вместе побыть-то некогда будет? Ни ты, ни я своего дела ради семьи не оставим же! – ответила она

– Тьфу ты, – ответил Семаргл, – вот вечно женщины своей практичностью всю романтику убивают! Ну решим как-нибудь. Ты же умная девочка, придумаешь что-нибудь! Будем идти против своей природы время от времени, ничего страшного! Ну и равноденствия никто не отменял, а их целых два в году.

– Логично, – согласилась Купальница

– Вот и славно, – проворковал Семаргл и бросился на нее с поцелуями, настолько горячими, что Купальница даже вскрикнула.

Они слились в единое целое и долго не могли разлепиться. Природа замерла, но мешать им никто не решался. Только из реки повылезали любопытные русалки и стали шептаться промеж собой, какая Семаргл и Купальница красивая пара. И как прекрасно, что у всего в мире есть соответствие и пара. И у них тоже, наверняка есть где-то, просто надо подождать, когда найдется, и тогда они точно так же сольются в такой же огненный шар и будут счастливы.

Наконец Семаргл сел отдышаться, свесив ноги в Волгу, смотрел в небо и думал о том, какое это счастье – правильно жениться. Но Купальница, разогретая его ласками, вовсе и не думала униматься. Притянула его к себе обратно и снова они не могли разлепиться.

Так продолжалось долгое время. Природа уже слегка утомилась от отсутствия привычного порядка. Цветы то закрывались, то открывались, петухи то пели, то засыпали на жердочке, одним словом, любовь Семаргла и Купальницы понаделала делов. Все ждали, когда же новобрачные наконец уймутся.

В какой-то момент они очнулись от того, что Заря постучала Семаргла по плечу:

– Ты как хочешь, а я выхожу, неприлично, чтобы тебя все так долго ждали. Семеро одного не ждут, в большой семье таблом не щелкай, кто первый встал, того и тапки и что там еще, короче я пошла. А тебе за мной.

– Вот сука завистливая, – ответила ей Купальница. – Ну хорошо, иди дорогой, что делать, работа пуще неволи. Или это охота? Тебе вообще охота на работу?

– Надо так надо, вечером буду, – Семаргл поцеловал Купальницу взасос и отправился вслед за Зарей.

И теперь каждый день весь мир наблюдал, как Семаргл гнался за Купальницей вечером, и как она за ним утром. И никак не могли они догнать друг друга и воссоединиться. Только махали друг другу и посылали воздушные поцелуи.

А потом на день летнего солнцестояния, когда Семаргл был в самых своих силах, Купальница родила близнецов, мальчика и девочку. Природа в этот миг замерла, и Семаргл смог обнять свою любимую жену и поцеловать детей.

Назвали их Кострома и Купала.

Боги считали, что у Семаргла нет сердца, что оно давно истлело во всепоглощающем огне, которое он расточал. Но оказалось, сердце у него было, просто оно было огнеупорным. А когда родились дети, оно вдруг растаяло. И в кои то веки Семаргл расплакался. От счастья. Слезы шипели на огненных его щеках и испарялись.

Даже Перун, старший брат Семаргла, расчувствовался от такого, вложил частицу своей силы в никогда не цветущий папоротник, и дивной красоты цветок подарил новорожденным. А также повелел цветку расцветать раз в год, в день их рождения.

Дети росли потихоньку. Ночью они всегда были под присмотром отца, а днем за ними ухаживала мать. Они были, как отец, горячие и яркие, и как мать, красивые.

Многие завидовали Купальнице и Семарглу. Приходили всякие сущности из Нави и заглядывали в Явь сквозь толщу воды в Волге. Качали головами, цокали языками и судачили о том, что вот бы им таких Кострому и Купалу в их страшное царство, сразу бы там порядок наступил и благоденствие.

Купальница велела детям не разговаривать с незнакомыми, да залетными, как бы сладко они не пели.

Приближался день весеннего равноденствия, Купальница готовила для мужа всяческие сюрпризы и украшала себя. Семаргл тоже пребывал в нетерпении. Он собирался удивить жену своим пылом и напором. И лишь пробил час начала дня, они бросились друг на друга, как два голодных зверя. И даже солнце спряталось стыдливо за тучей.

Кострома и Купала остались без присмотра и вышли на берег Волги. Они смотрели на воду и пытались разглядеть в ней свое будущее.

На ветку плакучей ивы, рыдающей о том, что она одинока до самой воды, вдруг присела неведомая птица с ярким опереньем. В перьях ее словно блестели искры огня, а вместо птичьей головы было нежное женское лицо.

Она запела о неведомых мирах, где все еще прекрасней, чем здесь, в Яви, она описывала мир наслаждений и развлечений, который готов был встретить каждого, кто полетит с ней.

– Я хочу посмотреть на него, давай слетаем? – предложил Купала Костроме.

Но Кострома не расслышала, что он ей сказал, так как любовалась своими золотыми волосами в зеркальной глади воды.

– Все бы тебе любоваться собой, – рассердился Купала, махнул рукой на сестру и приветственно улыбнулся птице.

– Молодец, – одобрила птица, – мужчина должен быть любопытным и смелым!

– Кто угодно будет смелым, если у него отец – Семаргл, – насмешливо ответил Купала.

Птица подставила ему свою спину, он вскочил на нее, и птица подняла его в небо, а затем они оба моментально исчезли из Яви.

Кострома только и успела охнуть.

– Это же Сирин, птица смерти! – закричала она Купале, но он уже не слышал ее, так как был в Нави. Сирин ведь перемещается со скоростью света.

Небо было темным, словно ночью, Кострома испугалась и побежала искать родителей, но природа не пускала ее к ним – негоже было ребенку видеть мать с отцом в момент страсти. Кусты хватали ее за платье, деревья вставали вокруг нее стеной.

Наконец она утомилась биться и пробиваться, села и заплакала.

Купальница металась по берегу и потрясала кулачками, Семаргл стоял рядом и молчал, ждал, когда она утихомирится.

– Иди в Навь, требуй его вернуть!

– Ты же знаешь, что это запрещено и я ничего не смогу сделать!

– Ты Бог огня или кто?

– Я Бог Огня и мне нельзя в Навь.

Купальница замолчала, обхватила голову руками и завыла. И вой ее сотряс всю Волгу, и Волга вышла из берегов.

А Семаргл обернулся крылатым псом и улетел защищать и сторожить Солнце.

– Собака ты сутулая, – прорыдала вслед Купальница, – а не любящий отец!

Осталась у них одна доченька – Кострома. И мать, и отец баловали ее, залюбливали, упивались ее красотой.

Когда она подросла, стала такой яркой красавицей, что Солнце меркло на ее фоне.

Но одно было плохо – слишком уж гордилась своей красотой Кострома. А еще гордилась своим происхождением. И никто не мог подкатить к ней, не уйдя не осмеянным. На язык Кострома была острая, вся в мать.

Многие затаили на нее злобу. Но ей до того и дела не было.

Даждьбог пытался ее впечатлить золотым дождем, но Кострома заверещала на весь мир, так что аж навки повылазили из Нави:

– Ах ты, мокрый козлище! Сам слизень и хочешь всех мокрыми улитками сделать! А ну прекрати, а не то отцу пожалуюсь, и он испарит и тебя, и плод твоих дурацких фантазий!

– Ну и дура же ты неразумная, да где это видано, чтобы от горшка два вершка так с Богом разговаривала! Тоже мне, нимфа! Отдадут тебя замуж Хозяину Болот, попляшешь тогда на трясинах.

– Я замуж не пойду, не родился еще равный мне жених, а за неровню – избавьте!

– Ишь, какая самонадеянная, – пробурчал ДаждьБог, смотал свои золотые дожди и смылся.

– Ты бы не выпендривалась, доченька, – не раз говорил ей Семаргл, расчесывая свои золотые кудри и не отрываясь от своего отражения в воде, – никто выпендрежников не любит, ни люди, ни нелюди. Всех, кто выпендривается, хочется приструнить, таковы уж существа вокруг тебя. Не стоит на рожон лезть.

Но Кострома не слушала никого на свете. Потому, что была в мать, самой умной, и в отца – самой непослушной.

Чернобог всегда хотел светленького, красивого сыночка, но Морена, богиня смерти, рождала ему только черноглазых и черноволосых.

Чернобог уж и от других пробовал, но никто не мог родить ему блондина. А ему страсть как хотелось. Навки, конечно, воровали ему в Яви светлых младенцев, но почему-то все они в Нави сразу как-то мутнели и темнели.

Чернобог решил, что вопрос в неправильном освещении, подсветил Навь различными цветами, получилось ярко и красиво, как ему показалось. Но обитатели Нави остались недовольны, культурную инициативу не поддержали и вообще стали избегать яркоосвещенных мест.

Однажды Сирин вернулась из Яви и рассказала про детей Семаргла и Купальницы. И особенно смаковала, опевая золотые волосы новорожденных. Говорила, что свет исходит от их волос и освещает все вокруг.

– Вот радость-то! – обрадовался Чернобог. – Неси мне младенцев, если принесешь, будешь со мной на равных царствовать над Навью.

– Ну уж нет, – ответила Сирин, и перекинула косу через левое плечо, – тут у нас и петь некому – весь народ темный. Да и как их, младенцев-то уволочь, когда сам Перун им подарки на рождение дарит. А папаша их реагирует на движение со скоростью света. Спалит меня в секунду, как только я приближусь к ним. А я, знаешь ли, не птица Феникс, чтобы из пепла восставать! Я создание более тонкое.

– Ладно, не хочешь Навью управлять, замолвлю за тебя словцо и будет у тебя вид на жительство в Прави, все же Перун – мой брат, сговоримся как-нибудь. Ты же умная и языкастая, и поешь вона как славно, напой ему в уши. Придумай что-нибудь!

Сирин оправила перья и покачала головой отрицательно.

– Правь твоя мне тоже без надобности. Там законы, справедливость, высшие, скукота одним словом. Нам, красавицам, такое неинтересно.

– Чего же тебе надо тогда? – потерял терпение Чернобог и выдернув из ее хвоста три пера всунул себе промеж запутанных черных сваляных дредов. Сирин ойкнула, отлетела от него подальше.

– В Славь хочу быть вхожей. Там все чистые, бестелесные, легкие. Там мой талант как нельзя кстати будет. Хочу быть звездой Слави.

– Будут младенцы, подумаем и про Славь, – пробурчал Чернобог.

Сирин довольно кивнула и полетела прочь. Чернобог в сердцах схватил пятерней склизкий ком грязи у себя из-под ног и швырнул ей вслед.

– Ишь чего захотела, наглая курица! В Славь даже меня не пускают!

Сирин между тем стала регулярно наведываться в Явь, куда Семаргл и Купальница поместили детей, чтобы росли на природе. Она старалась быть незаметной и внимательно слушала, о чем дети беседуют. Чаще всего они несли сущую околесицу и чушь.

– Как можно любить детей? – изумлялась Сирин. – Они же придурки!

Но в Славь ей уж очень хотелось, и она снова слушала и пыталась анализировать, классифицировать и вычленять из общего потока детского лепета интересы и увлечения.

Светлая Навь или Славь, – была местом, где остаются те, кто не желает вновь перерождаться в мире живых, а предпочитают остаться чурами, охранителями своих родов. Несколько раз в году они получают возможность снова оказаться в Яви и помочь своим потомкам советом или предсказанием, сделать жизнь смертных легче и светлее.

Сирин была птицей смерти и знала, что иногда Навь легче, чем Явь, хотя никто из живых ей не верил. А еще она знала, что если через Навь пройти в Славь, можно и вовсе оказаться в другой реальности. И уж точно отрешиться от всего, что тяготит, мучает и тянет во тьму. Главное – не бояться и не косячить. Тогда все будет так, как поется в ее, сириновских песнях. А услышав их хоть раз, любой не мог забыть их и шел на их зов.

Каждый же мечтает о легкости и беспечности. Но многие поступки и воспоминания тянут во тьму. А Славь от этого всего избавляла.

Сирин пару раз запевала свои песни, но дети были слишком поглощены изучением Яви. Потому голоса ее не слышали. да и как им услышать ее, если дети по природе своей бессмертны. До того момента, правда, пока не столкнутся с Явью напрямую. Пока Явь не поразит их сердце и душу своей правдой.

Тогда Сирин решила ждать. Потому, что, если ждать, можно дождаться даже невозможного.

И вот однажды она почувствовала, что настал час. Словно кто-то подошел и шепнул ей на ухо: «встань и лети».

И она полетела и села на ветку над Костромой и Купалой. И почувствовала, что сестра недоумевает от своего превращения в прекрасную девушку, Сирин вспомнила, что и с ней было нечто подобное. Волшебство. Сначала она была кем-то пушистым и веселым. Пыталась прыгать и взлетать. А потом почувствовала, что что-то перевешивает ее вперед. Словно центр тяжести сместился. Это оказалась грудь. Она с одной стороны мешала, а с другой стороны помогала рассекать воздух и увеличивала скорость.

Затем как-то, пролетая над Волгой, Сирин увидела свое лицо. Красивое лицо и длинные густые волосы. И только потом ощутила, что слушают ее с почтением и интересом.

Она долго не могла поверить, что ее кряканье может быть интересно кому-нибудь.

Кострома находилась в том же состоянии. Она перестала быть птенцом и стала вольной птицей. Чего нельзя было сказать о Купале. Он все еще готов был надувать жаб и запускать облака по Волге. И, конечно, он явно скучал возле сестры, которой было не до игр.

Сирин запела и живописала крутой маршрут из Яви в Навь. Описала огненную реку Смородину, так непохожую на Волгу, Калинов мост через нее, преодолеть который мог только бесплотный, темные гроты Нави, кишащие загадками, чудных и странных существ, обладающих необычной силой.

Купала был возбужден и заинтересован. Сирин предложила ему путешествие, а главное – власть над всем этим, неизвестным и таинственным.

Конечно, Купала клюнул. И теперь главное было не клюнуть его в ответ.

Чернобог скучал в своем дворце. Все вокруг было мрачно и неприятно, когда Сирин возникла на пороге, освещаемая необыкновенным светом. На спине ее сидел златокудрый мальчик, освещавший все вокруг светом своих волос.

Чернобог от удивления и неожиданности аж выронил из рук свой черный кубок,

наполненный чем-то мутным и крепким.

– Да здравствует светлый повелитель вечной Тьмы! Да здравствует луч света в темном царстве! – воскликнул он.

Купала спустился со спины Сирин, размял ноги, заглянул за трон Чернобога, огляделся. Навки, прислуживающие Чернобогу с визгом забились по углам.

Купала рассмеялся. Чернобог рассмеялся в ответ.

– И что тут творится? – поинтересовался Купала, бесстрашно расхаживая по огромному земляному залу Чернобога. На потолке красивым узором преплетались многовековые корни каких-то огромных деревьев. На корнях тут и там налипли комья земли. В них копошились черви.

– Тут все заждались тебя, наш лучик, – проворковал Чернобог.

– А на что я вам нужен? – поинтересовался Купала, подпрыгнув к потолку и дернув за висящий корень. С корня осыпалась земля, а затем она посыпалась вокруг. Купала отскочил в сторону. Наконец, вместе с землей ему под ноги свалился гигантский дряхлый пень. Пень заворочался, заухал, а затем открыл глаза, спрятанные в складках коры.

– Кто потревожил мой покой? – раскатистым басом спросил пень. Эхом его голоса Купалу откинуло назад, и, если бы Чернобог не поймал его в полете, вмазало бы в стену.

Чернобог ласково поставил Купалу на ноги, отряхнул от земли, задвинул себе за спину.

– Не серчай, дед, мальчик развлекается. Как-никак наследник мой, должен со всеми перезнакомиться, вызвать из небытия. И тебе не вредно на мир современный взглянуть! А ты орешь спросонья!

Пень снова заворочался, закрыл глаза и проворчал значительно тише, чем в первый раз.

– Что-то наследник у тебя словно и не твой вовсе. Или мать притащил из Яви или из Слави?

– Отправляйся, дед, обратно в сон, – рассердился Чернобог. – Наследник у меня что надо – яркий, блистательный, весь в отца, сам Перун позавидовал бы.

– Погоди-погоди, мой отец Семаргл, – Купала выступил вперед.

– Это тебе мать, поди, сказала? – усмехнулся Чернобог. – Конечно, если б она тебе правду сказала, Семаргл бы мигом вас испепелил, и ее тоже. Никто тебе, сынок, кроме меня правды не скажет. Правда-то вона как глубоко зарыта, видишь? – Чернобог тыкнул пальцем вверх – на много саженей наверху Явь над нами. Или ты думаешь я по доброй воле тут сижу, света белого не вижу? Вынужден прятать правду.

– Да какой же ты мне отец – ты черный, я светлый. Что у нас общего?

– Отец – не тот, кто жизнь дал, а тот, кто воспитал и будущее дал, – задумчиво промолвил Чернобог. – А у меня в планах воспитать тебя самым мощным управителем Нави. А разве тот, кто называл тебя своим отцом планировал передать тебе какую-то свою власть и мощь? Нет? Вот и я говорю – никакой он тебе не отец. Так, мимо проходил. А я тебе знания о мире дам. Разве стал бы я их давать первому встречному, не своему, чужому?

– Ты что, серьезно собираешься его сделать управителем Нави? – шепотом проворковала Сирин на ухо Чернобогу.

– Нет, конечно. Ну по крайней мере не сейчас, посмотрим, дальше как будет. Просто заинтересовываю его, не мешай.

– А что насчет Слави? – поинтересовалась Сирин. – Меня ты тоже заинтересовывал?

Чернобог в гневе попытался схватить нахальную птицу за хвост, но она оказалась проворнее, и, едва почуяв его движение, отлетела со скоростью света на безопасное расстояние.

– Смотри, мне врать нельзя! Мигом ославлю тебя перед всеми! И про парня расскажу!

– Вот мерзкая курица, Чернобог сказал – Чернобог сделал! – и он швырнул в ее сторону комок грязи.

Во время их беседы навки попривыкли к свету от волос Купалы и потихоньку повыползали из щелей. Стали вокруг него виться, осматривать, а некоторые даже начали подмигивать ему и делать намеки.

– А ну цыц, несчастные! Вы свои заманухи на людей оставьте! Неча мне развращать наследника, я сам с этим справлюсь!

Чернобог подошел к пню, поводил руками по старой коре, нащупал что-то и силой открыл. Это оказался рот. Чернобог быстренько закрыл его обратно, чтобы противный пень опять не загремел на всю Навь.

– Да где же у тебя глаза, старый ты пень? Открой хоть один, разговор есть.

Пень недовольно приоткрыл глаз, который оказался совсем не там, где водил руками Чернобог.

– Ну?

– Скажи, кто из вас через Явь и Правь вырос в Славь?

Пень кивнул в сторону.

– Дуб Перунов. Тот, который молнией бит, у него даже корни опаленные, по ним и ищи. Он – дерево жизни, сквозь все миры прошел.

– Ладно, – сказал Чернобог, схватил пень за основание, подкинул вверх и с силой ввернул его обратно в прореху в потолке, из которой пень и вывалился.

***

Веста белым маячком шла впереди, раздвигая ветки кустов. Следом за ней шел Богдан. Ветки, отпущенные Вестой, хлестали его по лицу. За ним следовал Иван, ссутулившись и глядя в землю. Замыкал шествие Егор.

Ему вся эта история не нравилась. Он шел и оглядывался. Затем хлопнул Ивана по плечу:

– Она все же ведьма местная что ли?

Иван покачал головой.

– А на что ей ночью на болота? Ну как нас утопить хочет?

Веста резко остановилась, Богдан от неожиданности врезался в нее и вскрикнул. Нога его соскользнула в чавкающую муть. Богдан закричал со всей силы.

Егор одним прыжком оказался рядом, но Веста уже схватила Богдана за руку и рывком выдернула из жижи. Егор удивился, а не слишком уж много силы было в этой хрупкой девушке?

– Я лучше домой, я вспомнил, что матери обещал до полуночи вернуться.

– Эвона как ты быстро переобулся, касатик, – проворковала Веста. – Испугался что ли?

– Чего мне бояться? Просто я про слово данное вспомнил.

– Ну иди, никто тебя не держит, – ответила Веста и отпустила его руку.

Богдан развернулся и, сделав пару шагов, замер на месте.

– Да как же я пойду, когда не видно ни беса?

– А как ты сюда шел?

– Сюда я за тобой шел, как за светлячком.

– Вон, бери того мрачного, пришлого, и идите в деревню. Он ничего не боится и видит в темноте, как кошка. Вслух глупости мелет, а сам все подмечает да подсекает. Думает, я вас утопить решила, а какой вас толк топить-то?

Егор схватил Весту за грудки и приподнял над землей. Глянул ей в глаза. Даже в темноте они были ярко-голубые и холодные. Он словно провалился в них.

– А ведь ты и есть ведьма, коли мысли читаешь и спиной слышишь! Вот сдам я тебя боярину, чтобы ты народ не мутила.

Вдруг Егор почувствовал слабость в ногах и поставил Весту на землю. Она засмеялась. Егор медленно развернулся и падая лицом в болото успел разглядеть Ивана с огромной дубиной. Иван ловко, словно птица скакнул с холма на холм посреди болотной жижи и стал недоступен для ответного удара.

– Если ты мужик, дерись в открытую, – крикнул Егор и потерял сознание.

Когда он пришел в себя, над ним нависал Богдан и хлестал его по щекам. Веста стояла поодаль,

– Да ты сердце-то не рви, Богдаша, пьян он просто, сейчас оклемается.

Егор рывком сел. Он весь был в чем-то склизком.

– Ой, слава Богу, пришел в себя, – сказал Богдан и перекрестился. – Напугал ты нас, мил человек, думали, потеряем тебя.

– А где этот ваш молчун? – сердито поинтересовался Егор, потирая ушибленный висок.

– Дак струсил поди, что убил тебя и сбег.

– А ну не ври давай, – нахмурилась Веста, – струсил тут единственный ты – боишься ведь болот-то! А он как раз в болота и углубился, а не сбежал.

В этот момент откуда-то из темноты болот показалась светящаяся точка. Она приближалась. Богдан быстро-быстро закрестился и стал тянуть Весту за руку, чтобы бежать. Егор тоже сгруппировался на всякий случай, чтобы если что, рвануться с места. Только Веста стояла, спокойно вглядываясь в темноту.

Точка разрасталась и наконец стало видно, что это факел в руке у идущего человека. Человек оказался Иваном.

– Как ты там оказался? – пролепетал Богдан

– Сам не пойму, словно что-то меня позвало туда, в глубь. Я с кочки на кочку, глаза уж привыкли. И вдруг вижу лунный луч словно рассек деревья и тьму. И светит на холм, будто указывает мне на что-то. Я пригляделся, а там какой-то ночной цветок расцветает, чудной такой, красный, я такого не встречал еще.

Веста посмотрела цветок.

– Да это же папоротник! Ты его сорвал?

– Папоротник не цветет, это все байки.

– Сорвал, да за пазуху сунул. А он мне грудь ожег, да так сильно, что я его выкинул.

Веста пристально посмотрела на Ивана:

– Ты что, Купала что ли, раз папоротник тебе в руки дался?

– А факел ты где взял? – поинтересовался Егор.

– Так дома забыл вынуть лучину и чиркач из портов, мамка, поди, проклинает меня, в темноте сидючи!

– Что-то мы про Купалу и вправду позабыли, права ты, Веста! Уж без нас там запраздновались, пойдемте скорее к ним!

– Ты ж матери обещался до полуночи? – съязвила Веста.

– Дак есть еще время-то, хоть поверещим да повеселимся слегка.

– Вроде ты поверещал уже!

– Вредная ты баба, Веста, уж и звука при тебе не издать, сразу поверещал!

– А тебе, что же, травы уже нужной не надо искать? – спросил Егор.

– Мне того, что Иван притащил, с лишком хватит, – ответила Веста и пошла куда-то, словно видела и знала тропу наощупь, одними ногами. Все трое отправились за ней.

Они уже издали увидели костры на берегу и услышали нарастающий гул молодого гулянья. Где-то в кустах мелькали тени тел, слышались приглушенные смешки. Веста потихоньку отделилась от своих спутников и незаметно влилась в девичий хоровод. Девушки расступились, чтобы пустить ее, но брать за руки ее никто не стал, и хоровод так продолжил кружиться разорванный.

Богдан, Иван и Егор остановились возле березы, чтобы разглядеть происходящее.

– Эх, какие заводные у нас девки, – присвистнул Богдан, хлопнул Егора по плечу и сразу отдернул руку. Егор был измазан болотом и еще не обсох.

– Девки как девки, – пожал он плечами.

Иван сосредоточенно смотрел куда-то. Богдан отследил его взгляд.

– Если ты про Сусанну мечтаешь, лучше не надо, – доверительно сказал Богдан. – Не отдадут ее за тебя, она любимая дочка печника, богатая, да и балованная.

– Какая из них Сусанна? – поинтересовался Егор

Богдан кивнул на чернявую плотную миловидную девицу. Она сидела посередине круга из девушек и что-то рассказывала, а девушки стыдливо опускали глаза, а затем громко взрывались от хохота.

– Чего, может мы тебя просватаем по-боярски? – глухо спросил Егор и не дожидаясь ответа двинулся к рассказчице.

Иван хотел удержать его, бросился за ним, схватил за плечо, но Егор скинул его руку. Девушки обернулись на них, вдруг все хором завизжали и кинулись врассыпную.

– Леший явился, помоги заступнице Богородица! – верещали они. На секунду на поляне вокруг костров все, кроме визжащих, замолчали. Все повернулись к Егору с Иваном.

– Да какой же это Леший, вот трусихи, – чернявая рассказчица встала руки в боки. – Это же боярский дворовый спьяну в грязь завалился, да так и пришел к нам неприбранным! – И она захохотала.

– Гляди-тко, и твой суженый с ним, вместе, видать, по болоту шастали, на навок охотились, – гоготнула ей в помощь долговязая рябая девица.

Все скопились вокруг Егора с Иваном и тыча в них пальцами принялись хохотать. Егор вдруг резко прыгнул в сторону хохочущих девок, они снова завизжали, бросились прочь, а Егор схватил ту самую рябую долговязую и при всех обнял и поцеловал. Она на секунду замерла, словно растаяла.

– Что ж ты, Пелагея, Снегурочкой стала, растаяла в объятиях первого встречного-поперечного, а ведь он еще твоего венка-то не поймал! – задорно громко спросила рассказчица. Долговязая закраснелась и рванула прочь от Егора, он рассмеялся и снова кинулся в девичью толпу.

– Вот ошалелый, точно леший, – чернявая девушка спряталась Ивану за спину. – А что, правду говорят, ты сохнешь по мне? Коли так, что не сватаешь?

Иван развернулся к чернявой, поднял на нее глаза, покраснел так, что стало заметно даже в темноте. Она подскочила, поцеловала его в губы и кинулась бежать обратно в девичью толпу. Иван так и остался стоять, ошарашено глядя ей вслед.

Начали прыгать через костер. Крики и визги стали громче. Кто-то прыгал парами, взявшись за руки, это были женихи с невестами. Кто-то прыгал один, чтобы пламя очистило его и привело к счастью.

Богдан тихонько подошел к Весте, попытался взять ее за руку.

– Прыгнешь со мной? Я не боюсь. Я хочу с тобой!

– А ну как растаю? – Веста отдернула руку. Она смотрела через Богданово плечо, тот обернулся и увидел, что она смотрит на Ивана с чернявой девицей.

– Нашла на кого смотреть! Да он же дурачок у нас, разве не знаешь? И трус к тому же!

Веста отодвинула Богдана и твердой походкой направилась к Ивану.

– Покажи, где ты цветы сорвал!

Иван вздрогнул.

– Сейчас что ли?

– А что тянуть? Завтра уже не будет их. Они раз в год цветут.

– Через год покажу, – Иван направился в сторону чернявой, оставив Весту стоять одну

– Нельзя тебе с ней, Иван, иначе быть беде, – крикнула Веста ему вслед. Но Иван не остановился и не обернулся.

Небо стало светлеть и все спустились к реке. Девушки выше по течению, парни стали ниже, в заводях. Девушки срывали с головы венки и пускали их по воде. Только Кострома стояла в сторонке от всех в венке из цветов папоротника. Рядом возле кустов восседал Квасур. Он был веселым и доброжелательным богом хмеля и браги. Квасур призывно помахал Костроме рукой, и она подошла. Он протянул ей кувшинку и велел попробовать. Внутри лепестков кувшинки было налито что-то очень ароматное и манящее. Кострома глотнула и тепло разлилось по всему ее телу. Тело потребовало движения. Кострома начала пританцовывать на месте. Квасур оставался неподвижен и растекся в улыбке, глядя на нее.

– Ну вот, а то стоишь в образе, как дикая, а у нас праздник.

– Это у меня праздник, мой же день рождения!

– У нас тоже, мы все знаешь как рады, что ты появилась?

– Что ты мне дал?

– Так, аперитив, ничего крепкого. Просто на нем проще перемочь официальную часть и не умерев от тоски дожить до разгула.

Кострома благодарно кивнула.

– Ты, если что, заходи, – сладко улыбнулся Квасур. – Кстати, вон Лада к нам идет, давай гадать – к тебе или ко мне?

– Думаю, к тебе, ты вон какое волшебство раздаешь, – подмигнула Кострома Квасуру. Квасур облезал полные яркие губы и плотоядно глянул на Кострому. И ей почему-то это понравилось.

– А я, красотка, думаю, к тебе. Спорим, сейчас начнет что, мол часики тикают, красота не вечна, и все подруги уж замужем давно.

Лада была богиня красоты, защитница браков и младенцев. Но ее красота сразу померкла рядом с Костромой, потерялась. Настолько Кострома была ярче и красивей Лады.

Сначала Лада даже растерялась, а затем рассердилась и забыла, что хотела сказать. Зато Кострома не растерялась.

– Хочешь пожаловаться, что красота не вечна?

– Видишь ли, Кострома… – протянула Лада

– Вижу, вижу, – перебила Ладу Кострома, – как твоя красота меркнет рядом с моей. И все видят, чего уж тут! – Кострома вырвала из венка Лады травинку и сунула себе в рот.

Лада вспыхнула, хотела плюнуть в Кострому, но Квасур не шевелясь смотрел на обеих. А он был известный сплетник, потому Лада сдержалась, а уходя в сердцах прошептала:

– Будь ты неладна! Боги накажут тебя за самоуверенность и наглость!

– Конечно, буду неладна, с тобой, с ладою-то я не в ладу. Ты же думаешь, что самоуверенные боги накажут меня за то, что я одна из них??? – Кострома расхохоталась. – Не родился еще равный мне ни в Слави, ни в Прави, ни в Яви! А за неровню боги ходить не велят. Неравный брак, сами знаете, ничем хорошим не заканчивается.

– Ты Навь позабыла, Кострома, может там стоит поискать? – прихохатывая молвил Квасур. Кострома посмотрела на него с негодованием, он взгляда не отвел, а потом обоим стало смешно, и они громко расхохотались.

– Поди, жаловаться пошла, – заметил Квасур

– Да пусть жалуется, мне-то что? У меня отец Семаргл!

– Некоторым везет по-крупному, – захохотал Квасур и протянул Костроме еще кувшинку.

Купала уже который день сидел и выкладывал из чьих-то косточек слово вечность. Ему было скучно, все вокруг он уже изучил, везде побывал, Чернобог обучил его лгать, вредничать, напиваться, веселиться с русалками, расшатывать Калинов Мост над рекой Смородиной, когда очередная душа держала свой путь в Навь. Он чувствовал себя полновластным хозяином Нави. Но это было очень-очень неинтересно. Да и душа просила чего-то светлого и яркого.

Единственное, что его интересовало – ходить с Карачуном, сварливым статным стариком, который сковывал реки льдом и засыпал землю снегами, в Явь. Там они собирали Снегурочек. Снегурочками были совсем еще юные девушки, которых приносили в жертву Карачуну, привязав голыми к дереву. Девушки замерзали и оставались светлыми и хрупкими, все они сильно отличались от темных навок, которые Купале не нравились. А с этими хоть можно было в снежки поиграть. И еще они приятно звенели и были хрупкими.

Снегурочки обычно радовались появлению Купалы с Карачуном, потому, что слегка оттаивали от их прикосновений. А таять всем нравилось.

Только однажды из-за того, что Купала проспал, случилась неприятная история. Они с Карачуном уже не успевали за Снегурочкой и попросили Болотника, Хозяина Болот пойти вперед и отвязать ее. А они должны были поспеть следом, чтобы ее забрать.

Но Болотник упустил ее каким-то образом. И когда они подошли, ее уже отвязывали какие-то люди, а рядом стоял человек в черном и совершал какой-то ритуал, который не давал им возможности приблизиться к Снегурочке.

Чернобог, слушая эту историю, вспылил.

– Она глядела тебе в глаза?

– Ну глядела, но она ж в несознанке была, вряд ли она меня вспомнит.

– Если Снегурочка не умерла и глянула на кого, тот вечно к ней привязан будет. Пока не женится на ней. Тогда она растает и в Славь унесется. Так что ты, парень, попал. Она теперь вечно за тобой таскаться станет, чтобы ты ее отпустил.

– Дак мы и не забрали ее, чего ее отпускать-то? – оторопел Купала. Ему не нравилось, что навки-то за ним таскаются повсюду с непристойными предложениями. А теперь еще какая-то полуживая баба будет! Он вырос мускулистым и ловким, его волосы продолжали светиться и освещать все вокруг. И ему хотелось нормальную подходящую девушку. Желательно светлую.

После этого он стал раздумывать, как бы ему сбежать отсюда, но не очень понимал, куда. Чернобог позаботился о том, чтобы Купалу вдоволь поили из реки забвения. Называл это лекарством и требовал принимать ежедневно. Поэтому с памятью у Купалы было не очень.

Вдруг на землю перед Купалой сверху упало лазурное светящееся перо. Он поднял голову и на корнях могучего перунова дуба увидел птицу с женским лицом. Лицо показалось ему знакомым.

– Собирайся, Купала, покажу тебе другую реальность, – проворковала нежным голосом птица.

– Мы знакомы? – порылся в памяти Купала, но ничего не обнаружил.

– Конечно. И мне велено доставить тебя обратно.

– Если ты доставишь меня обратно, то здесь – это туда?

– Нет, здесь – это сюда. А обратно – это в Явь. Короче, не спрашивай лишнего, просто собирайся, пока Чернобог не вернулся. Много лет меня совесть мучит, не могу больше. В Слави с нечистой совестью невыносимо.

– Что такое совесть мучит? – удивился Купала

– Ой, тебе лучше не знать об этом, мальчик! Собирайся, по пути все объясню.

Купала вскочил, отряхнулся, запрыгнул на спину птице. И через несколько секунд он уже плыл над темной водой огромной реки. Речные русалки и водяные откуда-то добыли для своего повелителя белоснежную лодку с алым парусом.

Вода была ровной и спокойной. И еще она вся была усеяна венками из прекрасных ярких цветов. Купала чуть не ослеп после тьмы от такого яркого солнца и красоты Яви. Он наклонился, чтобы поднять из воды венок белых ромашек, но одна из шустрых русалок плеснула хвостом и выбила венок из его рук.

– Почему их нельзя потрогать? – рассердился Купала.

– Потому, что достанешь венок и надо будет жениться на той, чей он, объяснила ему Сирин, сидевшая на носу лодки.

– А что, жениться обязательно на абы ком и не знать, кто твоя жена до свадьбы?

– Ну, так заведено, так все делают, тут ничего не попишешь. Никто до свадьбы не знает, кто же на самом деле его жена. Даже Боги!

В этот момент захмелевшая Кострома на берегу встала во весь рост, подняла руки к небу и заорала на весь мир:

– Нету мне равных! Никому я не достанусь, завидуйте все!

Тут даже Перун прекратил свое пиршество, замер и спросил у Семаргла:

– Уж не твоя ли нахальная дочь никак не угомонится и портит нам праздник?

Семаргл только руками развел, да пожал плечами, мол сам понимаешь, дело молодое и никаких нервов не хватит с этими подростками. А что, мол, я могу? Все-таки дочь и уже вон, девица, не пороть же ее!

– Ну и давай ее замуж за первого встречного отдадим, вон как раз какой-то чудак по Волге с красным парусом идет, пусть теперь это будет его бедой, а не нашей, – сказал Перун и дунул со всей силы. Поднялся такой ветер, что лодку с Купалой едва не перевернуло волной, русалки, да водяные еле справились, удерживая ее на плаву. Ветер сорвал с головы Костромы венок из цветков папоротника. Венок понесло по воздуху и швырнуло Купале в лицо. Купала ощутил приятный пьянящий запах и у него закружилась голова.

У Костромы тоже закружилась голова. Особенно от самой мысли, что ее венок кто-то посмел поймать. Она в возбуждении вышла на обрыв над Волгой, раскинула руки, приготовилась к ссоре. Увидела алый парус. Что-то внутри нее затрепетало. Парус подействовал на нее, как красная тряпка на быка. Она раздула ноздри и громко крикнула:

– Эй, лодочник, у тебя мой венок.

– Это твой? Очень красивый.

Купала соскочил с лодки прямо в воду и резво подбежал к Костроме. Он надел на нее венок. Она замерла. Он обошел вокруг нее несколько раз.

– Идеальна, как ни погляди.

От того, как непосредственно и бесстрашно вел себя с ней этот юноша, совершенно не реагирующий на агрессию, от нее исходившую, ей стало уютно. Словно обойдя вокруг нее, он совершил какое-то колдовство.

– Хочешь, я покажу тебе, где папоротник цветет? – предложила она.

– Конечно, хочу, – ответил он и крепко взял ее за руку.

Они углубились в лес, смеркалось, боги выдохнули, забыли про них и вернулись к празднику. А Кострома и Купала нежно любили друг друга всю ночь и весь день после и затем еще и еще. И никто не тревожил их. Было летнее солнцестояние. И день растянулся на неделю или навечно. И их любовь не заканчивалась, а только крепла.

Когда они, утомленные, лежали на берегу, лаская золотые волосы друг друга, Кострома улыбнулась солнцу:

– Это лучший мой день рождения! Люблю тебя, муж мой, и хочу быть твоей вечно и никогда не разлучаться. Обещаю даже никогда не ругаться и не скандалить, а такое, знаешь, я никому не обещала!

Купала крепко прижал ее к сердцу и прошептал:

– Как же прекрасно, жена моя, что мы с тобой родились в один день, значит мы во всем похожи, и ничто не заставит нас расстаться. Расскажи мне про свою семью, чтобы я тоже смог полюбить их всех!

– Мои родители Семаргл и Купальница. А еще у меня был брат-близнец, только его птица Сирин унесла в Навь, и мы его не нашли.

– Блин, я же лекарство свое уже несколько дней не принимал, – вскочил Купала и заметался по берегу. – Отец говорил, если его не пить, у меня мозги сгниют, стану дурачком и начну всякую чушь пороть и делать!

– А кто твой отец?

– Чернокто-то там. Забыл, представляешь?

– Это от любви, милый, не бойся, все у тебя в порядке с мозгами. И со всем остальным.

Купала опустил голову над водой, в отражении увидел свое лицо, а сзади практически такое же лицо Костромы. Из воды на них глядела рыжая зеленоглазая русалка и он прочел по движению ее губ то ужасное, о чем он боялся подумать: Кострома и Купала снова вместе!

Купала обернулся к Костроме, схватил ее в объятия.

– Пошли, познакомлю тебя с родителями! – прошептала она.

– Подожди, не надо.

Кострома отстранилась обиженно.

– Ты что, передумал, а все, что ты говорил до этого, было просто для того, чтобы соблазнить меня?

– Нет, нет, как ты могла такое подумать, я твой муж навсегда и никогда не разлучусь с тобой. Но есть еще одно, ужасное.

– Что может быть ужасного в таком прекрасном сообщении? Ты женат?

– Нет. Я твой брат.

Кострома вырвалась из его объятий и попятилась к лесу.

– Купала?

– Да.

– Я даже не спросила, как тебя зовут, так влюбилась! Это у меня мозги сгнили, оказывается, или ты меня этим заразил!

– Ну ты так не переживай, любимая, секс – еще не повод для знакомства. Да и сам я, что уж, мог бы и представиться!