Дети Дома Огня

Сад

Некровавых сказок не бывает. Всякая сказка исходит из глубин крови и страха. Это роднит все сказки.

Франц Кафка

Сад умирал. Солнце и дождь больше не приносили ему пользу. Солнце жгло, иссушало листья. Ветер трепал макушки цветов, разрывая лепестки в лохмотья. Дождь заливал корни, превращая почву в хлюпающее месиво. Жирная, влажная земля сочилась червями, они точили стебли, обгрызали побеги. На листьях, как сыпь, выступали черные пятна плесени. Зудящие мошки кружились над вянущими розовыми кустами.

Время завтрака на террасе. И перед доном Гильяно обычная чашка кофе. Дон Гильяно сделал глоток. Роскошь запаха и неожиданно скорбный вкус – пряная прель. Раньше это был вкус океана. Глоток кофе говорил – ты дома. Но сейчас это было предупреждение – все истлевает, гниет под дождями. Солнце не справляется с разрушениями, которые наносит камням ночь, влага подтачивает их силы, плесень плетет сети.

Дон Гильяно один, в окружении пустых, не покрытых скатертями, столов. Резьба на столешницах – кружение ножа по живой плоти. Древесина вспорота, выпотрошена. Человеческая фигура вписана в вечный круг, по краю стрелы шумерского письма, нахохлившиеся птицы Египта, монументальная латынь и лабиринты иврита. Мрамор парапета скользкий от влаги, изъеденный временем, словно молью, на ощупь как человеческая кожа – с сетью прожилок, вен.

Предсказание всегда становится реальностью. Ведь оно принимает форму. Если слова кто-то прочел, высказал вслух, если кто-то их услышал, то слово стало плотью, а значит, исполнится.

Дон Ашер Гильяно поставил фарфоровую чашку на парапет. С неба в чашку упала тяжелая капля. Остатки кофе разошлись маслянистыми кругами. «Дом Гильяно будет разрушен», – это не пустые слова, это пророчество, которому суждено сбыться. Перстень с сапфиром поддался с трудом, он сползал с безымянного пальца, оставляя за собой спираль снятой кожи, его приходилось вращать, очерчивать круги, как и всегда в Доме Гильяно. Перстень лег на парапет рядом с чашкой.

От тишины опустевшего Дома закладывало уши. Не слышно ни топота ног, ни скрипа половиц, нет привычного сквозняка, который сопровождает скользящую походку Служителей. Комнаты пусты, как глазницы статуй, драгоценные камни давно вынуты мародерами, кто первый нашел, того и богатство. Дон Гильяно последний в разоренной сокровищнице.

Дом застонал. Его стон складывался из сухого треска потолочных балок, резкого вскрика половиц и дыхания стен – камни, из которых были сложены стены, едва заметно перемещались, крошились или проваливались. И стон его усилился многократно. Дом заревел, трубами, пустотами, тайными ходами, завыл, сближая стены.

Скрюченный лилу рылся в грязи на дне мраморного бассейне в Холле, на месте жертвоприношений и казней. Он горстями собирал пепел, зажимал его в кулаке, но пепел просачивался сквозь пальцы, лилу подхватывал его, плача. И, внезапно, пальцы наткнулись на твердь. А на свет – чистой воды бриллиант.

– Огранка «Ашер». Не благодари.

Лилу обратил к хозяину Дома единственный глаз, он сверкал яростью:

– Убийца!

– Ничего нового о себе я не услышал.

Когда Ашер ступил за калитку, пересек черту, Дом дрогнул, послышался скрежет и гул. Дом разламывался как карточный домик. Прочное строение неожиданно оказалось очень хрупким без главного столпа.

В ладони, затянутой в перчатку драконьей кожи, Ашер Гильяно сжимал глаз демона.

Он проснулся, тяжело дыша. Сон в Доме Огня всегда не просто сон. Он осмотрел свои руки. Месиво линий, бесполезная путаница, которая больше никогда не будет творить реальность. Он еще мог различить среди хаоса знаки, которые он вырезал ножом на ладонях. Знаки, которые сияли, будучи впечатанными в Таблицы с ключами от этого мира. Он был творец, он был Страж. Теперь он блудный сын, принятый милостью отца в Дом. Во сне он видел себя доном Гильяно, главой Дома, опорой семьи. Бывает так, что сон раздувает ничтожное Я, заставляя мечтать о лучшей жизни. Он не станет предаваться пустым мечтам. Скромность – вот его испытание. А гордыня разрушает не только Великие Дома, но и цивилизации.

Глава 1 Одноглазый

Крыло Литейного моста уже опускалась, когда и оператор на мониторе пульта управления, и патрульные заметили фигуру на краю, там, где пролет должен был соединиться с неподвижной частью конструкции, лязгнуть и замереть многотонной струной над Невой.

– Смотри! Смотри! – закричал охранник напарнику.

– Ногу раздавит, – задумчиво проговорил тот. – Или руку.

Они вбежали на мост, еще стоящий под углом. На перилах балансировал человек. Он присел на корточки, готовясь спрыгнуть. Куда? В реку?

– Держи! – охранник вытянул руку, пытаясь поймать нарушителя за шкирку. Но тот спрыгнул на асфальт моста. Развернулся лицом к подбежавшим спасителям, те отпрянули. Вместо глаза у него зияла кровавая рана. Обрывки одежды свисали с плеч. Босые ноги оставляли мокрые следы на асфальте.

– Парень, ты купался что ли? – спросил первый, который вообще был побойчее напарника.

– Тебя били? – спросил второй. – Сейчас врачей вызовем.

– Не надо, – раздался хриплый каркающий голос.

– Ты нарушитель так-то! Может, ты пьяный?

Но парень махнул рукой, показывая им, чтобы освободили дорогу. И патрульные, повинуясь, разошлись в стороны и даже отвернулись, пропуская тощего, ободранного парня с кровавой дырой вместо глаза.

Еще мгновение назад он стоял на берегу океана и протягивал отцу сапфировый глаз в благодарность за спасение. А на рассвете он вышел из Дома Гильяно, хотя, казалось, покинуть Дом, ему, узнику, невозможно. Дом вытягивал из него силы, и не хотел отпускать. Если бы не отец, Ян остался бы в заключении навечно. Его силы убывали, но Дом с садистской расчетливостью оставлял каплю на дне, чтобы демон-лилу оставался слаб, но жив.

Ян Каминский был двояким существом: внешне человек, а внутри – древнее создание. Этот мир давно существовал без таких как он. Все существа стихий, лилу, с древних времен были связаны договором с могущественной семьей Гильяно. Вся сила лилу была для только для Гильяно: вечная молодость и неземная красота, благополучие и счастье, радость без причины, несокрушимое здоровье и даже бессмертие. Ян был первым, за многие тысячелетия, кто родился вне договора, у обычной земной женщины. За его рождение было заплачено кровью: дон Гильяно казнил сына Шема за то, что тот решил объявить себя отцом детей, Яна и его брата Марка.

Сейчас он пытался привыкнуть смотреть одним глазом. Сумерки белой ночи окрашивали все вокруг в привычные ему оттенки пепла. Яркими и светящимися, играющими всеми цветами радуги, он видел лишь души людей. когда научился их видеть. До этого весь мир для него был серым и невзрачным. Он удивлялся, как люди не грустят в этом однотонном скучном мире, как они находят повод для радости?

Но однажды, когда он забрал душу умирающей девочки, он поразился краскам вокруг. Мир был цветным, а он его таким и не видел. Жаль, что детская душа, оказалась нестойкой, она разрушилась очень быстро в его объятиях, и мир снова потускнел. Зато теперь людские души притягивали его еще сильнее. Он рассматривал их, как драгоценные камни, наслаждаясь переливами красок. Каждая из них могла стать его на время.

Он остановился, чтобы сообразить, куда ему идти. Ему нужна женщина. Одна-единственная. С волосами цвета серебра и глазами полными лунного света. Даже сейчас, вызывая в памяти ее образ, чтобы по нему, как по компасу, найти направление, он дрожал от страха и страсти. Он без ума от нее. Но она его не помнит. Когда люди выходят из Дома Гильяно во Внешний мир, они забывают все, что с ними происходило в Доме. Он может влюбить ее в себя, на это его сил хватит. Правда, он не намерен так поступать.

"Лишь в крайнем случае", – прошептал чей-то неприятный голос.

– Нет, ни в каком случае!

"Это ты сейчас так говоришь, а когда она тебя отвергнет, все средства будут хороши".

– Я буду рядом. Просто буду рядом с ней. Всегда. И она привыкнет. И будет во мне нуждаться. А я всегда смогу ей помочь.

Ян повернул в сторону Васильевского острова. Смоленское кладбище, надгробия-магниты, взгляд не оторвать и уйти от них невозможно. На черном полированном обелиске, установленном в девятнадцатом веке: Freide deiner Asche. Мир твоему праху. Asche – прах, пепел. И здесь напоминание об Ашере. Ян смотрел и старался не отводить глаза.

Рядом нет никого, кто бы мог наказать его или образумить, отец остался в Доме Гильяно, вряд ли его отпустят в ближайшее время, возможно, дон накажет его за побег мальчишки-лилу.

При мыслях о наказаниях, которые были приняты в Доме, тревога поползла по телу. Он пытался сдержать ее, остановить, но она была сильнее его. Тревога разрывала, лишала облика. Мощное видение, как сотрясение всего пространства, захватило его. Он увидел отца, Ашера Гильяно, на дне жертвенной ямы. Его казнят! И чуть сдержался, чтобы не сделать шаг и не оказаться у ворот Дома.

Ян остановился, он тяжело дышал, не понимая, то, что он видел, – предзнаменование, свершившийся факт или сработало его воображение. Он не мог потерять отца снова. И снова стать причиной его смерти.

Но еще хуже было чувствовать облегчение, от того, что теперь он может не выполнять то, о чем просил его отец, ради чего он вызволил Яна. Он может делать со своей силой все, что захочет.

Он направит свою чудодейственную силу не на спасение больных и несчастных, а на спасение одной живой человеческой души, женщины, которую он любит, о которой мечтает, чье сердце он задумал покорить. Он сделает все, чтобы она полюбила его. Он может внушить ей любовь, его способностей хватит. Но он не станет так поступать. Он будет рядом. Он всегда будет рядом. И однажды она это заметит и полюбит его.

***

– Нам не хватает огня в отношениях, – сказал Андрей Кронин, коммерческий директор фирмы, торгующей бельевым трикотажем и колготками, а еще он числился парнем Ады Борониной вот уже два месяца.

– Огня? – переспросила Ада, передавая ему бокал с вином.

– Ну, да. Такого небольшого огонька.

Предполагалось, что у них будет секс. Романтический ужин, за которым он пил, а она нет, кто-то же должен вести машину, заканчивался бутылкой «красного» у Ады дома «на Кораблях», улице Кораблестроителей в Петербурге.

– Что ты имеешь в виду?

– Понимаешь, вот взять, к примеру, секс. Ты и я, мы это делали тысячи раз… с разными людьми, разумеется, – поспешил добавить он, видя, что она готова подать протестующую реплику. Не так давно, и не так часто им удавалось встречаться между работой, чтобы счет пошел на тысячи.

– Обычный секс – скука смертная. Я не имею в виду наш с тобой секс, дорогая, – вновь поспешил он с ремаркой. – Он великолепен. Но что если? – он выдержал драматическую паузу.

Ада, не отрывая края бокала от губ, пила вино мелкими глотками.

– Полегче, полегче, – Андрей отвел ее руку с бокалом вниз. – Не торопись так. У меня на тебя планы.

– Какие? Чего ты хочешь?

– Что если я немного придушу тебя в процессе?

– Что?!

– Мне нравится твоя экспрессия! – голос звучал уверенно, но глаза у него тревожно забегали. – Понимаешь, ты могла бы испытать самый яркий оргазм в жизни. Нехватка кислорода способствует острым ощущениям.

– Правда?

Оргазма с ним она пока достигала дважды, и это были весьма средние оргазмы. Вряд ли удушье поспособствует третьему.

– Встречные предложения принимаются? Что если я возьму зажигалку и подержу ее под твоей мошонкой? Вот это и в самом деле добавит огня.

– Я делюсь с тобой безобидными фантазиями, а ты!

– Безобидными? Ты собрался меня душить. Наверное, колготками.

Он смутился невероятно, налился краской, как синьор-помидор:

– Так и скажи, что предпочитаешь секс в миссионерской позе.

Ада промолчала – после напряженного рабочего дня миссионерская поза была бы чудо как хороша.

– Это показывает твое отношение ко мне, – заявил он, недовольно сопя. – Если бы ты рассматривала наши отношения всерьез, то согласилась бы попробовать.

– Шантаж не пройдет, Андрей. Так подростки разводят своих подружек на секс. Я уже не в том возрасте.

– Ладно, ладно, – он примиряющее поднял руки, ладонями вверх. – Никаких серьезных отношений, никого удушья. Ты права.

– Мы не говорили о серьезных отношениях, и сейчас не то время, чтобы начинать о них говорить.

– Обычным способом?

Ей уже не хотелось секса. Но Кронин так извинялся, так пытался превратить неудачное предложение в шутку, иронизировал над собой, что она уступила. Вечер пятницы, вечер свиданий. Но сразу после она выставит его за порог, не хватало только просыпаться с ним завтра в одной постели, дыша вчерашним алкоголем, как драконы.

Он целовал ее, продвигаясь ниже. И его мелкие, влажные поцелуи походили на укусы. Алкоголь растекался по артериям пьянящей рекой. И в какой-то момент она расслабилась, позволила подхватить себя на руки. Оторвалась от земли, зависла в невесомости, и приняла на себя его вес, бухнувшись спиной в скрипучие свежие простыни. Они пахли корицей, раскаленным воском. И промелькнула мысль – дать указание прачечной – сменить ополаскиватель для белья, слишком сладко они благоухали.

Она барахталась в удушливой сладости подушек, выгибалась спиной и прижималась к его телу бедрами, как вдруг он сдвинул руку с ее волос, которые всегда по неосторожности прижимал, и ей было больно, и ладонь легла ей на горло. Пальцы дрогнули, впиваясь в шею. Он был несилен и неловок, у него бы не получилось с первого раза, без тренировки.

Но Ада будто бы оказалась в своем страшном сне, когда она задыхалась, находясь то ли под водой, то ли в безвоздушной камере. Этот сон приходил под утро, и она подхватывалась в поту, со скрюченными судорогой руками.

И тут Кронина точно выдернули из постели. Аде даже показалось, что он завис в темноте, болтая руками и ногами, как тряпичная кукла. А потом его потащили по полу. Он то ли уползал сам, то ли кто-то его тянул. В полумраке не разглядеть и не понять.

Черти взяли! Черти взяли!

Кронин размахивал руками, дрыгал ногами, крутился и отбивался от тьмы и хрипел:

– Кто это? Кто у тебя здесь? Ай, жжет! Жжет! Отпусти!

Она села в постели, дрожа, не смея ступить на пол. Одеяло, необходимое в стылые ночи, когда только-только отключили отопление, а сейчас бесполезное, жаркое сбилось в ногах. Ада подтянула его к коленям, под подбородок. В квартире явно кто-то был. Исчезновение Кронина, как на обратной перемотке в фильме. Сквозь просвет в красно-кровавых шторах на окнах пробивался ранний майский рассвет. Свет полосой ложился на пол, подсвечивая обстановку, но его явно было недостаточно, чтобы увидеть того, кто, возможно, прижимался спиной к стенам или скрывался в кишке коридора.

– Кто здесь? – дрожащим голосом спросила она. – Кто? – крикнула она уже громче. – Есть кто?

Она ждала щелчка замка на входной двери. Не дождалась. Серость ушла из просвета в шторах, наступила ясность, и кусочек неба за окном уже голубел. Ада слезла с кровати, раздернула шторы, зажгла во всей квартире свет, и обследовала каждый угол и шкаф. Никого. Выходит, отползал к выходу Кронин не под воздействием непонятной силы, и одежда птицами летела ему вслед, а по собственному желанию.

Спать? Но она не могла спать.

Проверила время – 5:15

***

С той ночи Аде казалось, что она больше не бывает одна. Странное чувство чужого присутствия не покидало. Заметила это, когда собралась позавтракать, она вдруг поняла, что на нее смотрят, а она не может есть под чужим взглядом. Горло сжималось и не пропускало ни кусочка авокадо, ни крошки омлета. Но тогда она не придала значения – тяжелая бессонная ночь, головная боль, за окнами грозовые тучи. На кофе «на вынос» горло, к счастью, отреагировало спокойно, она выпила большой стакан по дороге на работу. И лишь на стоянке, заглушив двигатель, настороженно взглянула на сиденье рядом, потому что боковым зрением уловила движение воздуха с той стороны. Но там было пусто. И все же Ада всматривалась в пустоту и даже принюхивалась. Пахло кофе. К горлу подкатила тошнота.

А еще это неприятное чувство в течение дня. Ее длинные, ниже пояса волосы, цвета платины, будто все время кого-то задевали. Достаточно было резкого поворота головы, чтобы они будто за что-то цеплялись в воздухе или до них кто-то дотрагивался, задерживал в невидимой руке, и она чувствовала, будто пряди легонько тянут. Безумие! Именно так она себя и чувствовала, будто сходит с ума.

Но когда она не смогла есть и на следующий день, потому что кто-то невидимый явно сидел рядом, Ада испугалась. Может, так начинается нервная анорексия. Она винила Кронина, ведь это он схватил ее за горло, и вызвал к жизни тот забытый сон, теперь он снова снился ей каждую ночь, и она вскакивала, задыхаясь.

Она так измучилась за неделю, что у нее не осталось сил сопротивляться приглашениям Елены Каминской, своей несостоявшейся свекрови. Брак Ады с ее сыном Марком так и не оформили официально. У Марка манифестировало психическое расстройство, похожим его брат Ян был болен с детства. Сам Ян пропал много лет назад. Вроде бы он убил какого-то мафиозного босса, но его оправдали, Яна защищал очень уж зубастый адвокат, которого наняла семья того самого мафиози. Зачем семье понадобилось оправдывать убийцу было совершенно непонятно, разве что глава клана внезапно воспылал симпатией к юноше.

Вообще-то Ада любила их дом на заливе. В Зеленогорске, в сосновой роще на самом берегу. Дом восхитительно панорамный и в то же время бревенчатый. Сочетание воздушности и основательности, грубых бревен и хрупкого стекла. Элен всегда ходила по дому босиком. И Ада тоже с удовольствием сбрасывала обувь, чтобы вцепиться пальцами, ощутить всей стопой бархатную поверхность деревянного пола.

Дело было не расстоянии от города, и уж точно не в доме, дело было в самой Элен.

– Опять мужика упустила? – вместо приветствия ехидно осведомилась Элен. Она просекла, что Ада частенько ищет ее общества после разрыва с мужчиной.

«Он собирался душить меня колготками», – едва не призналась Ада, но сдержалась.

И хотя Элен всегда каркала, как ворона-вещунья, об одинокой старости, Ада наполнялась силой и спокойствием, еще раз убеждалась – решение верное, раз Элен так бесится. Элен, похоже, решила оправдывать любого урода и неудачника, с которым Аде повезло расстаться.

– Ты пробросаешься! – предрекала она страшным голосом. – Ты упустишь молодость! Приложения вам всем промыли мозги!

В остальное время Ада старалась даже лишний раз не звонить Элен, чтобы не напоминать о себе, лишний раз не нарываться на нравоучения.

– Приложения для знакомств – величайшее изобретение человечества, – отвечала Ада, она устала от этих споров с Элен. – Секс с незнакомцем отлично расслабляет.

– Если это хороший секс!

– Как правило, это нормальный секс. В процессе не нарвешься на отклонения. Это секс-знакомство. Осторожное и немного нервное. Все мы ходим под звездами оценки. Никто не хочет плохих отзывов. Пока не попробуешь – не узнаешь. Установить тебе?

Элен фыркнула:

– Еще чего! Я в свое время наелась секса с незнакомцами. Больше не желаю. Вас трахают за бесплатно, а какие-то сутенеры получают за это деньги.

– Это общее благо. Секс нужен не только мужчинам. Женщинам тоже. Как отдых.

– Для меня секс всегда был работой. Не самой тяжелой, но и не самой легкой. В общем, трудиться приходилось. Не просто ноги раздвигай!

– Некоторые играют свадьбы.

– А если они и это умудряются вам продать, то вас имеют, как хотят, а вы и не в курсе. Но ты-то хоть не пытаешься строить отношения с мужчинами из телефона? – она кивнула на смартфон Ады, прикорнувший на столе.

– Я – нет. Но у меня и «вживую» не получается. Вот где отклонения пышным цветом. Так что все одно.

– В свиданиях нет смысла, если они не заканчиваются чем-то серьезным, детьми, например. А иначе у тебя ничего не остается.

– А от детей что остается? Потраченные годы. Время летит, ты даже не успеваешь ничего запомнить из-за постоянных забот.

– Остается твой выросший ребенок. Самостоятельный человек. Или не совсем самостоятельный, – сникла Элен, видно, вспомнив о своем собственном сыне. – Ты ведь хочешь детей?

– Для меня это непросто.

– Все в мире просто, если есть деньги, а они у тебя есть. ЭКО. Донор. Суррогатная мать.

– Я так не хочу. Вернее, сначала хочу найти мужчину.

– Но так ты его не найдешь! – снова взвилась Элен. – Это путь в никуда. Ты не хочешь ни детей, ни мужчину. Ты хочешь семью. А это намного сложнее.

– Семья состоит и из одного человека, и из двух, из трех.

– Да, но не для тебя. Тебе нужны традиции, родственники, связи. Ты хочешь быть частью истории. Что, разве я тебя не знаю?

Элен обратила свой пыл на сумки с продуктами, которые привезла Ада. Она не доверяла службам доставки. Заказывала мало, чтобы они ничего не перепутали. Но они все равно путали. Приходилось перезванивать, заменять товар, ждать возврата денег.

– Никогда не было, чтоб без косяков! – жаловалась Элен.

Поэтому если Ада выказывала намерение приехать к ним за город, Элен тут же нагружала ее тремя списками, в которых пункты шли без счета.

– Ассистента отправила, – недовольно пробурчала Элен, разбирая покупки.

Ада вздохнула. Ассистент отправил стажера. А тот заказал доставку. Что по магазинам мотаться?

– Овсяные хлопья не того размера. Видишь, он ест только из зеленой пачки, а эта желтая.

– Элен, ты как маленькая. Пересыпь из желтой пачки в зеленую, в разваренном виде никто не замечает, какой размер был когда-то у хлопьев.

Дуновение ветра – Ада вздрогнула. Уставилась на противоположный конец стола. Никого. Она приподнялась, замерла, готовая поймать невидимку. Она буравила глазами пустоту, помечала малейшую пылинку в воздухе.

– Что с тобой? Ведешь себя как Марк. Он тоже вот так уставится, не поймешь, на что он смотрит.

– Тебе не кажется, что здесь еще кто-то есть?

– Нет. Но вот Марку всегда так кажется.

«Марку кажется». Похоже, у нее тоже все признаки расстройства. Может быть, она приехала к Элен, чтобы убедиться, то, что происходит с ней не похоже на то, что происходит с Марком. Что она, Ада, не сходит с ума? Или сходит?

Ада залпом допила вино в бокале, перевела дыхание, опасаясь приступа тошноты, но внутри было тихо.

– А где же Марк?

– На пляже.

– Ты отпускаешь его одного?

– Он не заходит в воду.

– Как его здоровье?

– В смысле, нездоровье? Без изменений.

– Это же неплохо, правда?

Элен приподняла одну бровь:

– Неплохо? Ну, если заезжать к нам, как ты, раз в три месяца, то выглядит и в самом деле неплохо.

– Эле-е-ен, – простонала Ада, будто внезапно заболел зуб.

– Э-э-эн! – откликнулся крик или стон с пляжа.

Элен подхватилась из-за стола, она была всегда начеку, и сейчас ругала себя, за то что расслабилась за бокалом вина, когда сын бодрствует, не спит. Марк приближался к дому. Он шел, ковылял, с вытянутой правой рукой, а из ладони у него торчал осколок стекла синего, сапфирового цвета, как осколок небес.

***

Ада осталась ночевать в доме на заливе. После «скорой», врачей, истерики Элен, еще одной бутылки вина, она не могла уехать. Нет, могла бы, конечно. Вызвала бы такси. Нет, не могла. Никуда бы она не поехала. Она утешала Элен и помогала укладывать в постель Марка.

Сейчас Марк спал под успокоительным, его перевязанная рука лежала поверх одеяла. Ада постояла в его спальне, глядя на такое знакомое, такое измученное лицо, даже во сне, даже под уколом, его не отпускали страхи. Он стискивал зубы и стонал.

Марк напоминал ей кого-то, а кого? Она не могла вспомнить.

Ян, скрючившись, сидел у окна в гостевой спальне. Ада, надев наволочку на подушку, так и замерла с подушкой в руках, уставившись в сторону окна. Ему всегда было не по себе, когда она вот так смотрела, будто могла его увидеть.

Он уже жалел, что затеял эту игру. Сначала ему казалось, достаточно просто быть рядом с ней. Большего не нужно. Быть рядом, вдыхать ее запах, смотреть, как она засыпает и как просыпается, наблюдать, как расчесывает волосы, как одевается.

На самом деле в первые дни он еще старался соблюдать приличия, ведь она перед ним беззащитна. Но он сдавал позиции одну за другой. Вот ему уже хотелось прикоснуться к ней, и он едва не прикасался руками, губами к ее волосам. Вот он уже просиживал ночь напролет возле ее постели, борясь с желанием поместить себя в ее сон. Он может сделать с ней все, что угодно, а потом заставить ее забыть об этом. Он может делать это каждую ночь, а наутро она не будет помнить. Он помнил каждое мгновение той ночи, что была у них в Доме Гильяно. Но она-то не помнила ничего.

Ему мало быть ее невидимым стражем, теперь он хотел, чтобы она увидела его, чтобы говорила с ним и смеялась, хотел стать ей другом, возлюбленным.

– Здесь есть кто-нибудь? – Ада в тревоге прижала подушку к груди, подошла к окну. Ян отступил в сторону. Он не думал, что он еще и не осязаем в пару к невидимости. Может, она сможет его коснуться? И что тогда, когда ее рука не ощутит пустоты там, где должна быть по законам физики пустота?

Ада водила рукой перед окном. Кружилась, вытянув правую руку вперед, левой она прижимала к себе подушку, как щит. Кончики ее пальцев пролетали в сантиметре от Яна. Сделай он шаг вперед, она коснется его. Он мог бы тогда явиться из пустоты, и… И что?

Он испугал бы ее, это уж точно.

Он шагнул сквозь стену и еще сквозь одну в спальню матери. Элен сидела на краю постели и курила, стряхивая пепел на ковер. Ковер уже тлел. Но она не замечала, мысли ее были далеко.

Он наступил босой ногой на тлеющий пепел, втаптывая его в ковер.

Когда-то он думал, что никого не будет любить сильнее матери. Она была для него всем. Странно, что лилу в Доме Гильяно относились к своим матерям иначе. Но сейчас Ян начинал думать, что мнения лилу в Доме никто и не спрашивал, домочадцам, наверное, было удобно считать, что лилу не испытывают чувств к матерям. А сами лилу, возможно, делали вид, чтобы не было так больно, когда человеческие матери отвергали их. Совсем как Элен.

Одного сына любить, а другого ненавидеть и бояться. Как можно было так жить? А он, Ян, ждал ее в каждой больнице, в каждом приюте. Он верил, что мама оставляет его для его же, Яна, пользы.

И даже сейчас, когда он свободен, он знает о себе все, он не может быть собой. Не может показать своего лица любимым женщинам. Не может говорить с ними. Он прячется по углам, как нашкодивший призрак.

Он присел перед Элен на корточки, чтобы заглянуть ей в лицо. Она даже не почувствовала его присутствия, продолжала меланхолически стряхивать пепел, только на теперь на босые пальцы сына. Элен постарела. Морщины обозначились четче, будто резчик углубил резьбу. От нее пахло выпитым вином, сигаретным дымом, дезинфицирующим средством, видимо она протирала мебель, пол после визита врачей. Она выглядела очень несчастной.

Интересно, помнит ли она, что у нее был еще один сын? И вдруг Элен взглянула прямо ему в глаза и сказала:

– У меня был еще один сын. И он тоже был болен.

Ян даже хотел ответить, но сдержался, он понял, что она говорит не с ним, а с собой и с пустотой.

– А все потому, что я связалась не с тем парнем. Он принимал меня за другую женщину. А я хотела стать той самой, единственной для него, той, кого он видел во мне. Но мне не удалось. Наверное, никому бы не удалось. В итоге больные дети. Один пропал без вести, возможно, погиб, а второй со мной рядом.

Она продолжала смотреть на Яна, не моргая, и ему стало не по себе, мурашки побежали по спине.

– Ты совсем рядом, – повторила она и протянула руку. Он не успел отклониться или не собирался этого делать. Ее рука коснулась его лица. Лба, носа, ладонь скользнула по пустой глазнице. – Совсем рядом, – рука беспомощно повисла. – Иногда мне кажется, что я могу дотронуться до тебя. Ты здесь и не здесь.

И он понял, что она ничего не почувствовала, прикасаясь к нему. Или не поверила своим ощущениям.

Он не мог больше находиться с ней. Он ушел на берег, где мелкие волны залива суетливо набегали на берег и, словно стыдясь своего безрассудства, отступали снова и снова. Он обратил взор к горизонту, с которым сливались вода и небо. Где-то там был Дом Гильяно, там он оставил свой глаз. Он не думал об этом, когда делал свой подарок Ашеру Гильяно за чудесное спасение. Но теперь он думал о том оставленном глазе, как о способе связи с Домом. Ведь не зря он тогда, как наяву, увидел жертвенную яму и Ашера на дне, и нож дона Гильяно, приставленный к его горлу. Вряд ли это была фантазия, скорее он видел то, что происходит в Доме, пусть и смутно. Как, например, мог видеть и ощущать его брат Марк.

Синее стекло, торчащее у Марка из ладони, навело его на эту мысль. Марк повторял то, что видел. Но то, что он видел, происходило на самом деле, пусть и с задержкой во времени.

Его единственный глаз впился в горизонт, он выедал в нем дыру, червоточину сквозь которую он мог бы увидеть, что происходит в Доме. Глаз медленно наливался сапфировым сиянием, как будто включили прожектор на пляже, и он прокладывает дорогу в сумерках, над водой.

Тишина. Дом не вышел на связь.

***

Этой ночью ей снились руки. Чьи-то узкие, белые до прозрачности, кисти с длинными гибкими пальцами. Это мужские руки, но почему-то очень женственные, – догадалась она во сне. И тут они обратились к ней ладонями. Сеть порезов, тайных знаков была нанесена на кожу. Свежие розовые рубцы, давние – белые. Ткань, разрезанная и сросшаяся.

Она смотрела на прочерченные линии, природные скрывались за ними так надежно, их было не разглядеть. И вдруг линии задвигались, из них начали складываться фигуры, одни поднимались из глубины на поверхность, другие уходили под кожу. Это было красиво, танец линий завораживал. Она, не отрываясь, смотрела на чужие ладони, пока этот кто-то не сложил их вместе, словно благодаря, и, показывая, что просмотр окончен.

Ада проснулась.

Он увидела потолочную балку над головой, тяжелый брус, надежно закрепленный. И задержала дыхание. Восприятие раздвоилось. Она была в другом месте и смотрела на точно такой же брус. Нет, она снова вернулась в дом на заливе. Неприятное ощущение завязывалось в узел в животе. Тревога, которую пока не развяжешь, не уймешь. А как ее развязать, когда непонятно, откуда она взялась.

Элен накрывала на веранде завтрак для них двоих.

– А Марк?

– Он уже на пляже.

– На пляже? Ему лучше?

– Ему лучше, – сухо подтвердила Элен. – Садись, кофе остынет.

И только сев за стол, Ада вспомнила, что не может есть. Сказать об этом Элен? Она ведь явно не готова, что ее кружевные блинчики-креп с вареньем и реками растопленного масла останутся без внимания. С тягостным чувством она наколола на вилку кусочек, поднесла ко рту. И с удивлением поняла, что может жевать, может глотать без отвращения и тошноты. Тревожный узел в животе оказался всего лишь голодом.

***

Ян провел ночь на пляже. Он ушел далеко от дома. Сидел на песке. Бродил по мелководью. Холодная вода остужала, делала реальность переносимой. Ведь в нем, по словам Гильяно, горит огонь, яростное синее пламя неземной природы. На земле нет возможности увидеть это пламя и понять. Зато огонь внутри может стать пожаром снаружи, если он в сильной тревоге или страхе прикоснется к дереву и деревянным предметам, к бумаге и ко всему, что нестойко и легко сгорает, или в жаре любви дотронется до человеческой плоти.

Сам того не понимая, Ян пытался укротить свой огонь, став учеником в буддийском монастыре. Он нуждался в стенах, которые могли бы его сдержать. Он нуждался в учителе, который бы видел его внутренний свет. Он изучал техники дыхания и искусство медитации, вырабатывал привычку к спокойствию внешнему и внутреннему. Это помогло на какое-то время, он был спокоен, он привык считать, что все радости жизни мимолетны и уж точно не для него. А потом он обрел любовь.

И покатился под откос без остановки. Он хотел, он желал все больше и больше. И забывал себя в этих желаниях. Он не получал того, что хотел, и огненная ярость затапливала его. А когда получал, ярость не оставляла, ведь он понимал – обладание желаемым мимолетно. Он в ловушке. Его тюрьма не имеет стен, но он заключен в ней.

Издалека он смотрел, как брат, неловко орудуя забинтованной рукой, раскладывает мольберт на пляже. Он не подходил близко, чтобы не испугать его, он догадывался, что Марк может его увидеть.

– Доброе утро, Марк. Узнаешь меня?

– Конечно, – он улыбнулся и кивнул. Он выглядел совсем таким, как прежде. И Ада тоже заулыбалась. – Конечно, я вас знаю, донна Гильяно.

Она грустно покачала головой:

– Нет, я не донна.

– Как скажете, – не стал он спорить. – Но я видел вас.

– Где? – может, он вспомнит, как они познакомились, как встречались, как чуть не поженились.

– В Доме. Меня не приглашают, но иногда я вижу, что происходит в Доме.

– И что же там происходит?

– Они празднуют.

– Что празднуют?

– Вечер совершеннолетних.

С Марком так всегда, он бредит, в его словах вымысел оживает, и если ты дашь себе поверить, то его слова унесут в водоворот выдуманного мира. Ада через это уже проходила.

И сейчас ее охватила печаль. Не потому что Марк так и не смог выбраться из своего безумия, а потому что его безумные картины притягивали, в его историях хотелось остаться. Ее тянуло расспрашивать его, а у него всегда был готов ответ. Но она знала, расспросы вредят Марку, он глубже погружается в выдумки и никак не может выйти из заколдованного круга.

– У меня тоже был бы такой Вечер. Если бы я родился в Доме. Первый страж посмотрел бы на мои руки. Старший смотритель посмотрел бы на мои руки, – он развернул ладони к Аде, показывая, как бы он это сделал. И перед ней предстала картина из сна. Руки, руки вытянутые на проверку. – Дон Гильяно посмотрел бы на мои руки. И они бы увидели мои дары. Увидели бы что я художник. Что мои картины призваны украшать Дом Гильяно.

– Так ты рисуешь для них?

– Я рисую для Дома.

– А что ты рисуешь сейчас?

– Эскизы. Разминка. Не получается, – он показал на замотанную в бинты перевязанную руку. Похоже только разложив мольберт, он обнаружил, что не может держать кисть правой рукой. – Настоящая работа у меня в мастерской.

– Покажешь?

– Конечно, дон…, – он запнулся. – Разумеется.

– Зачем ты это сделал? – она кивнула на его перевязанную руку.

– Не знаю. Я делаю то, что слышу или вижу. Я увидел – и сделал. Я должен повиноваться картинкам и звукам.

– А что будет, если ты не станешь повиноваться?

Он нахмурился:

– Будет боль и огонь. Очень больно и горячо. Не хочу так. Довольно!

Пусть Ян был далеко, едва различимой точкой с того места, где они стояли, он слышал их отчетливо, будто находился рядом. Он не подслушивал, но не мог не слышать. Ему было стыдно, и в то же время радостно, горько, но и спокойно тоже. Он запутался в чувствах. И глубже врос ногами в песок, чтобы случайно не сделать шаг и не оказаться рядом с ними.

***

Марк рисовал закаты, но не просто с натуры. Он проводил на пляже весь день с рассвета, он мучил, терзал себя бесконечными эскизами, изводил горы бумаги, и к закату пребывал в ужасном состоянии. Именно тот самый закат, увиденный им из глубины измученного человеческого существа, он и переносил на холст. Картины Марк заканчивал в мастерской.

Ада знала, что ей не стоит идти с Марком в мастерскую, но она никогда не могла удержаться. Она хотела видеть его картины. Они производили на нее сильнейшее впечатление. Она отбирала их на выставки, – этим она оправдывала свое любопытство.

Закат над заливом напоминал Марку закаты, на которые смотрели жадно из окон Дома Гильяно, поедая глазами заходящее солнце, как десерт. Неужели им было жаль уходящих дней, ведь у них в запасе была вечность? Скорее здесь была тоска по уходящему дню, который больше не повториться. И закат всегда другой, а прежнего уже не будет. Это как отрывные листки календаря. Время – это то самое время, которое застывает в Доме, но которое все же движется по воле дона Гильяно. Это он командует закатом. Это тот закат, который ждет каждую цивилизацию на Земле. Это тот закат, над которым властен правитель Дома. По своему желанию он стирает с земли все, что было на ней. Он переворачивает страницы истории. Он дует на слова, которые, казались высечены в камни, и они превращаются в пыль и песок, и дыхание уносит их и разбрасывает по сторонам света.

На свежей картине, выставленной сохнуть в мастерской, вихрем торнадо извивался кровавый закат. У Ады запульсировал левый висок. Стало горячо лбу, щекам, затылок взмок. И вдруг точно что-то лопнуло и голова налилась болью. Виски сдавливало, во лбу, как в тигле, плавился жгучий свинец. Она схватилась за голову руками, согнулась, в глазах заплясали кровавые точки. «Инсульт?» – мелькнул страх.

И вдруг кто-то прикоснулся к ее склоненному затылку, стало еще жарче, невыносимо горячо. Казалось, она чует запах паленых волос. Но внезапно все прошло, стало тихо и внутри и снаружи.

Она открыла глаза. Кровавая картина была на месте, на подрамнике. Марк стоял рядом, он застыл в ступоре, вряд ли это он помог ей. Она дотянулась до его плеча. Похлопала:

– Эй! Очнись!

Он вздрогнул и закричал:

– Он здесь! Здесь! Здесь! Он здесь!

При этом он лихорадочно мял футболку, задирал ее, показывая зарубцевавшиеся шрамы на животе:

– Он здесь!

– Кто? Кто здесь?

– Брат! Мой брат!

Но никого не было в комнате.

– Эле-е-ен! – позвала Ада на помощь.

Но Элен уже и сама слышала крики и вбежала в мастерскую.

И после укола успокоительного, когда Марк уже лежал в постели. Элен осторожно склонилась к Аде:

– У тебя, м-м-м, волосы сзади, м-м-м, сгорели.

– Что? – Ада провела рукой по затылку. Волосы под рукой были жесткие и ломкие. Не зря она чувствовала запах гари. Зажженная по-неосторожности Марком спичка? Воспламенившая пары краски? Да, так все могло быть.

– Ты могла сгореть.

– Чепуха. Я бы не сгорела.

– Жаль твоих волос.

– Чепуха, – повторила она. – Постригусь. И волосы всегда отрастают. Зачем их жалеть?

Ян убежал на берег и сунул руки в воду, вода вокруг них забурлила, превращаясь в кипяток. Он ненавидел себя. Он опасен для нее! Для своей возлюбленной он смертельно опасен! Как это вынести?

Ада возвращалась в Петербург в одиночестве. Она была уверена, что одна в машине, невидимка не притаился на соседнем сидении. Откуда она это знала, – загадка.

Глава 2 Делла

Пальцы сильнее сжали натянутое до подбородка одеяло. Во сне Делла старалась спрятаться, скрыться. Не быть все время начеку, не быть нужной. Судорожно сведенными пальцами она пыталась удержать сон, который надежно, как крепостная стена, ограждал ее от трудного, полного забот дня.

Служитель Дома безлик, его поступь тиха, дыхание неслышно. Он мертв. До Вечера совершеннолетних он мертв. Он просыпается с закатом.

Сегодня!

Делла приподняла голову от подушки. Сколько себя помнила, ей не удавалось выспаться за ночь. Она всегда вставала с трудом. И много радости просыпаться, когда, чуть разлепишь глаза, нужно браться за работу? А ложишься за полночь, потому что шеф Симон убьет за не натертую с вечера до блеска тарелку.

На стуле – отглаженная черная форма. Она приподняла за плечи черную полотняную куртку. Но лучше шеф Симон с волнами раздражения, у него, как на море, бывает штиль, чем Анна Гильяно, которая присматривает за прачечной и гладильной, вот она пребывает в вечном состоянии черствого сухаря.

Каждый день свежевыстиранная, наглаженная до скрипа, форма к вечеру превращается в изжеванную тряпку. Делла уже застегнула куртку на две пуговицы, когда увидела платье. На вбитом в стену крюке. Нежный призрак, расшитый серебряными нитями. Не веря глазам, прикоснулась рукой. Все правильно, струящаяся ткань под пальцами. С нее, Деллы, ведь снимали мерки. Вместе со змеением портняжной ленты – обхват груди, талии, бедер – она открывала собственное тело. Вдруг начали волновать цифры, которые портниха записывала в тетрадку. Это много? Мало? Достаточно для того, чтобы считаться красивой, быть желанной? И сегодня ее ждет тот самый вечер, когда она это узнает, она впервые наденет вечернее платье!

Но до Вечера совершеннолетних еще целый день. Не ошибиться бы с сервировкой, проверить салфетки… О чем она только думает? Завтра это уже не будет ее волновать. Сегодня она будет танцевать, не в классе, впервые за пятнадцать кругов. Она узнает все о своей крови, и быть может, о дарах. А вдруг она хоть немного Гильяно? Древняя душа, заблудившаяся в залах Бронзового дворца. Завтра она займет свое место за столом на террасе. И безликие девочки в черном будут прислуживать ей, Делле.

А что если она наденет платье прямо сейчас? Примерит. Полотняная куртка, распахнутыми объятьями, отброшена на кровать. Платье легко село по фигуре. Делла приподняла край подола – сделала круг, как в танце. Отпустила – складки, волны. Нет, она не может оставаться в спальне в таком платье. Оно требует ветра и вихря.

Делла бежала по сонному Дому. Бесшумные туфли служительницы, подбитые войлоком, по привычке бегло натирали паркет и мрамор. Цепкий глаз схватывал непорядок: там пятно, а вот здесь видны следы мастики, зеркальный мрамор затуманен, будто испарина на лбу. Шаркнуть ногой, стереть. Да что ты! – прикрикнула на себя. Скоро все проснутся. И мгновения свободы растворятся в рабочем дне без осадка. А она тратит их на уборку!

«Ты не Гильяно», – сказала она, и гравий на дорожке в Саду хрустнул, соглашаясь.

«Если бы ты была Гильяно, ты видела бы иначе, чувствовала бы иначе. Для тебя каждый день был бы таким, как сегодня.»

«Ты спала или была мертва, как написано в Законе, до сегодняшнего дня. Ты не чувствовала, что живешь. Не видела цветов и птиц. Ты работала в Саду в «кровавые» дни. Но разве ты замечала, как красивы розы?»

Делла зажмурилась. Невыносимо смотреть. Больно глазам. Ряды белых роз, гребнями света, уходят за горизонт. У них тонкий, как стрела, аромат, он вьется, как дым, и обнимает шарфом. Душит до слез. Ей жаль себя. Она столько всего пропустила. Так много времени потеряно зря. Она стояла за партой в классах. С ровной спиной, не смей даже на одну ногу припасть, обвалить плечо – тут же получишь гибкой указкой, как розгой, по икрам. Больно. Рубец вспухает, чешется невыносимо. Тонкими полосками выступает кровь. А ты стой, не смей шевельнуться.

Делла всхлипнула.

Детство пронеслось так быстро, и вот ты уже в ритуальном зале лежишь в отполированном гробу с вырезанной звездой на крышке. Гроб заперт на ключ, и ты не знаешь, когда его откроют. Откроют ли вообще? Всегда кого-нибудь погребают. Приносят в жертву. Жертва необходима, чтобы другие дети могли расти.

И восстаешь из гроба для служения Дому. А тебе всего пять кругов от роду. Десять кругов, десять полных кругов ты посвящаешь Дому. Ты моешь полы, чистишь серебро, дежуришь ночами, прислуживаешь за столом, стираешь и гладишь, места себе не находишь без работы. Ты пропалываешь сорняки в Саду, поливаешь, удобряешь, ходишь с расцарапанными руками, сорванными ногтями. Получаешь пощечины за неряшливый вид. А грязь так въедается в кожу, что ты трешь пальцы жесткой щеткой до крови, роняя слезы в мыльную пену.

Ты не выбирала. А тебе твердят, что выбрала. Тебе посчастливилось родиться в Доме Гильяно.

Делла застонала, упала на колени, впилась руками в жирную землю. Она вырывала комья земли с остервенением, отбрасывая их за спину, в сторону… Как бешеная собака, она рыла землю, скулила и выла, и проклинала целый свет.

Кто она? Она даже не знает. Она не чувствует себя. Не осознает. Машина для уборки? Гильяно ненавидят машины. И приспособили детей для всяких грязных дел. Она дождалась Вечера совершеннолетних. Выжила. Смогла. Дотерпела. Она боялась думать, что день свободы придет, настанет. Боялась мечтать. Запрещала. Затыкала себе рот. Закрывала ладонями уши, чтобы не слышать чужих разговоров. Не надеяться. Не ждать. Слишком многие остались на кладбище. Опрокинуть на себя чан с кипятком. Поскользнуться на добросовестно натертом полу и раскроить череп о камин или угол шкафа. Упасть от усталости и больше не подняться. Обычай не признавать детей до их пятнадцатого круга жизни – крайне дальновиден, до Вечера совершеннолетних могло произойти все, что угодно, и никто по тебе не станет скорбеть. Ведь ты проснешься розой в Саду.

Жизнь розы легка, но недолговечна.

Рождаться, воскресать, рождаться вновь – бесконечная мучительная цепь. Забывать прошлое и вновь переживать его в настоящем. А зачем его помнить? Ты лишь множишь круги служения.

Расходный материал. Для Дома дети – расходный материал. Они прибывают и убывают. Их всегда много. Но всегда недостаточно. Поэтому так тяжело, так трудно управляться с огромным Домом.

Делла убрала с лица волосы. Плевать, что грязные руки. Откинула гладкие черные пряди за спину. Она уже и забыла, что у нее есть волосы. Они всегда стянуты в строгий жгут на затылке. Жгут оттягивает голову назад, тогда как ты должна все время смотреть в пол. К вечеру от боли разламывается череп, красные точки пульсируют перед глазами, тошнит. А ты стоишь на дрожащих ногах и перемываешь за какой-нибудь неумехой-малолеткой гору тарелок.

Ослепшая от боли, ползешь в спальню. И падаешь в постель, даже не развязав шнурков, не расстегнув куртки. Никто не придет, не утешит тебя, не разденет, не укроет одеялом и не поцелует на ночь. Детские спальни расположены в Павильонах. Даже Учителя уходят вечером в Дом. Дети всегда спят одни.

Лишь на пятнадцатый круг ты получаешь спальню в Доме.

Делла поднялась на ноги. Ну, и вид же у нее, наверное. Красная, растрепанная, руки по локоть в земле, вечернее платье до колен грязное и мокрое от росы. А обычно безразличное к детям Гильяно солнце, ласково гладит тебя по макушке.

Если взглянуть налево, видно, где кончаются белые ряды роз и начинаются красные, где невинность сочится кровью, алая кровь перетекает в бордо и льется широкой рекой. Оттуда с ветром долетает пряный запах.

Сегодня! – Делла вздохнула облегченно, всей грудью. Но как вернуться в Дом? Как после всего надеть форму и вытерпеть еще один день?

***

Ашер Гильяно возвращался домой через Сад. Он мог бы подняться от пляжа к террасе. Оставить следы мокрых ног на широких ступенях, пройти между голых, еще не накрытых скатертями, столов к завтраку. И невидимым, истекающим соленой водой, призраком скрыться в своей спальне. Вопреки Закону, он просыпался задолго до рассвета и уходил на пляж. В любую погоду, в штиль, в шторм, бросался всем телом вперед, в воду. И как чудовищная рыбина уходил на глубину, выныривал далеко, там, где светлая, прозрачная вода переходила в темную пучину. И плыл еще дальше, где темнота вод распускалась зловещими фиалками водоворотов, переливалась черными змеями опасных течений.

Обычно Ашер сокращал путь, сходил с дорожки, пробирался через кусты напролом. Не морщась, раздвигал колючие стебли руками. Испытание болью. Вполне ощутимое доказательство того, что ты еще жив.

Но сегодня боль была с ним. Он нес ее, зажатую в правом кулаке. Она полыхала синим, светилась сквозь пальцы, и он плотнее стискивал кулак, чтобы свет не разъел глаза. Он тысячекратно проклял свою глупость за то, что доверчиво подставил правую руку. Глупец. Он ведь знал! Знал! За бескорыстную помощь демоны дарят подарки. Именно так постепенно складывались строки договора: они дарили вечную молодость, защиту от болезней, дар левитации, бесконечную радость, способность управлять погодой и многое другое. Позже, когда мирное соперничество перешло в войну, договор был жестко закреплен, добровольные дары стали пунктами договора и выполнялись неукоснительно, они стали обязанностью. Но ты никогда не знаешь, что решит подарить демон: розу из сада или вечную любовь. На Земле они тоже обладали свободной волей, до заключения договора, во всяком случае.

Он знал правила, но в последний момент растерялся. Попал под гипноз взгляда мальчишки-лилу и, не думая, протянул правую руку. Он, страж, пусть и бывший, обе его руки одинаково важны.

Но ведь помощь его небескорыстна. Он так и сказал мальчишке, вернее, подумал в замешательстве, глядя на то, как лилу достает сияющий камень из глазницы. Но они слышали мысли друг друга, и тот ответил:

– Ты плохо себя знаешь.

Взгляд лилу в глубину его души был как молния. А ведь Ашер открылся ему, всего на мгновение, когда принимал камень в ладонь.

Глаз демона – явился печатью на договоре между лилу и Домом Гильяно. Многие пытались его добыть, лишь одна попытка была успешна, а остальные храбрецы полегли в схватках, и остался в живых всего один, который держал глаз, принес его в Дом, но за это лишился эфирных покровов тела и части души. Он был самым уязвимым из Гильяно и больше не мог принимать участия в битвах. Его подвиг восхваляли, но самого его стали стыдиться. Он был напоминанием об их слабости. И его предпочли сослать подальше, в Преисподнюю Дома, с глаз долой, чтобы не видеть, не вспоминать.

Этот глаз избыточный дар, щегольство глупого мальчишки. Или высочайший знак признательности? Прекрасный и бесполезный, как все произведения искусства, на первый неискушенный взгляд. И все равно он сжимал сияние в руке, боясь отпустить. Разум кричал – разожми руку, ты погибнешь! Ты не донесешь дар до Дома. Слишком далеко. У тебя нет защиты. В тот раз глаз разъел рукавицу из драконьей кожи. У тебя же обнаженная рука. Опомнись! Пусть воды океана похоронят камень. Не будь глупцом. Он был глупцом, он плыл, сжимая глаз демона в правой руке. Соленая вода немного остужала боль. И он старался не думать, как далеко проникнет повреждение. И мысли не допускал о том, что возможно, это вовсе не знак признательности, а хитроумный способ убийства.

Он связан с лилу кровью. Во Внешнем мире он отец мальчика-демона и отец его брата-близнеца, человека. Пусть как Гильяно он никогда не признает себя отцом этих детей, у Гильяно особое отношение к родительству, дети для них всего лишь маленькие взрослые, самостоятельные души, которые никому не принадлежат.

И вдруг, в Саду среди рядов роз, он наткнулся на девушку. Она стояла к нему спиной. Высокий рост, темные волосы до пояса, платье до щиколоток, – все признаки крови. И он едва сдержался, чтобы не позвать ее: «Ами…»

Делла почувствовала на себе взгляд, обернулась.

«И когда ты, идиот, перестанешь видеть ее в других женщинах?» – грубая насмешка над самим собой.

Боль в руке не могла сломить правила этикета, принятые в Доме. Следовало остановиться и выказать почтение. Но он не был одет подобающим образом. В шортах можно появляться на пляже, но никак не в Саду. Ашер замедлил шаг, остановился. Глядя в лицо девушки, он мог четко сказать – похожа, но не Гильяно. Совсем дитя. Не видит себя. Не осознает. Еще чуть-чуть и она станет красивой. Расцветет. Или не выдержит пытки ростом и завянет. Но такие девушки прекрасны и после смерти.

И тут его тряхнуло. Электрический разряд прокатился снизу вверх по позвоночнику и взорвался в темени. В глазах потемнело, будто на безмятежное солнце гурьбой навалились тучи.

Делла встревожилась:

«Почему он так смотрит? Разве он видит меня?»

Служители привыкли к тому, что их не замечают, они почти невидимы. Черные куртки сливаются с панелями на стенах. Они возникают из стен и уходят в тайные коридоры. Так они всегда быстро оказываются там, где больше всего нужны.

Но пристальный взгляд Ашера говорил об ином.

«Платье! – сообразила Делла. – Он видит меня! Он ВИДИТ!»

Ашер ВИДЕЛ. И смотрел он не глазами.

«Он видит, кто я на самом деле! Видит и мое будущее!»

Ашер моргнул. Жуткое видение будущего уходило. Онемение и тяжесть разливалось по телу, будто в позвоночный столб заливали бетон.

Делла не сразу узнала его. Полуголый мужчина не похож на облаченного в костюм домочадца с приклеенной полуулыбочкой на расслабленном лице. Мокрые волосы убраны за уши, на плечи с прядей волос капает вода. На его предплечьях проступили царапины и бусины крови. В густой шерсти на груди поблескивают капли, просвечивает полустершаяся татуировка «Забвение». В Доме подобные украшения сходят быстро. За ненадобностью. Здесь заклятие не действует. Знак подновляют всякий раз, когда выходят во Внешний мир. Его рука. Она уставилась на его правую руку, сжатую в кулак и отведенную в сторону. От кисти по предплечью разливалась чернота, будто по коже ползла плесень, а сквозь сомкнутые пальцы пробивался синий свет.

Делла побледнела. Страх сдавил ребра, она не могла сделать вдох. Ведь это Ашер Гильяно, он получил отцовское проклятье и был изгнан из Дома, вернулся в обличье карлика, но как только дон Гильяно простил его, смог обрести прежний облик с помощью Зеркала. Он десятки раз преступал черту Закона. Он делал вещи, о которых не говорят и стараются даже не думать. Что он делает в Саду в столь ранний час? Почему с него течет вода? Что он держит в руке? Он выходил из Дома, в обход запрета дона Гильяно.

Она не может видеться с ним, не может говорить, достаточно пары слов, чтобы дон Гильяно начал подозревать ее в сговоре, а еще хуже – в преступлении. Она не может лишиться Вечера совершеннолетних. Не может понести наказание, пойти еще на один круг Служения или… Делла сквозь зубы втянула воздух, навсегда оказаться вне Круга, потерять все права в Доме. Она развернулась и, подхватив длинный подол платья, побежала, как заяц, под прицелом охотника, жалея, что стена роз не кончается, ей даже некуда свернуть.

***

Дон Гильяно расслышал всплеск в размеренном шуме волн, что окружал его. Один. А затем еще один, сильнее. Всплеск нарастал, достиг пика, – слепая тишина, беззвучная нота, – и обрушился, с грохотом многотонной воды, летящей на камни. Кто-то из Видящих проснулся.

Дон Марко и сам видел когда-то, но ныне его зрение – помутневший кристалл. И сапфир в перстне подтверждает – камень покрылся изнутри легчайшим туманом, и не сиял так ярко, как прежде.

Полная слепота, то, чего он боялся, настигала его. Хотя, по меркам Гильяно, он был слеп от рождения. Слабый Смотритель, он мало, что мог увидеть в людях, мог почувствовать, предсказать на шаг, но увидеть их до дна не мог. Он никогда не работал Смотрителем в одиночку, всегда был «при ком-то», словно пушечное ядро, прикованное к ноге Среднего. Марко Шарп должен был учиться, познавать себя, развивать хилые способности, данные ему кровью, потому что придет «черный день», и у Дома Гильяно не будет никого лучшего. Он старался. Но при средних обычно выполнял обязанности секретаря: разбирал и переписывал их заметки, попутно сличал записи со своими предчувствиями, неизменно отмечал, что его догадки бледны, как иней по утру, и тают, стоит взойти солнцу истины.

Став доном, он получил кольцо, и поразился, как был слеп. Кольцо давало силу видеть. Он охотно пользовался этой силой, взятой взаймы, но с годами внутреннее зрение потускнело.

После исчезновения из Дома лилу, демонов, с которыми Гильяно заключили договор, Видящие тоже начали стремительно терять зрение. Остались только несколько зорких, но и этого хватало, чтобы удерживать Дом на плаву. Но в последнее время прозрения даже у зрячих случались все реже и реже. И вот всплеск.

Остаток ночи дон Гильяно проводил в кабинете. Всплеск поднял его с пухлого кожаного дивана, где он лежал с закрытыми глазами, но не спал. Дон Марко потер глаза, взъерошил волосы. Волосы продолжали выпадать. На ладонях остались седые пряди. Он брезгливо стряхнул их на пол. Пора разобраться, кто и что видел.

***

У Ашера не было сомнений, куда нести обожженную руку, – на кухню. Шеф-повар Симон Гильяно когда-то тоже испытал на себе силу огня лилу, основатель Дома, он теперь скрывался на кухне, и спал там же, в каморке, и очень редко выходил за пределы своих владений. Разве что в Ночь Фортуны он показывался в Белой Зале. А наутро не подтверждал верность дону и донне Гильяно, касаясь губами и лбом их колец, потому что ему было запрещено прикасаться к сапфирам.

Симон, маньяк чистоты, вытирал белоснежным полотенцем и без того чистые, отдраенные до прозрачности, мраморные столешницы. Он замер, ощутив спиной чужое присутствие. И тут же дернулся, оборачиваясь, будто ему на спину плеснули кипяток. Одного взгляда на руку в оплетке черной плесени, было достаточно, чтобы Симон рывком поднял с пола и бухнул на свой идеальный, не тронутый грязью прилавок внушительную бадью с кусками льда. Лед следовало наколоть в мелкую крошку, на нем подавали масло и взбитый крем к завтраку. Но сейчас важнее сервировки было спасти руку.

Ашер осторожно опустил почерневшую руку в лед. Куски льда, толстые, как могильные плиты, истончались и таяли, а Симон притащил волоком из кладовки-холодильника еще корыто льда, и начал забрасывать идеальные кубы в бадью. Ухнул, присев от тяжести, и вывалил на руку поток морской соли из джутового мешка. Кожа жадно впитывала соль. И пятна с обугленными краями бледнели под слоем соли.

Ашер не стал говорить, что все эти действия он уже проделал, пока плыл назад. Соль разъедала руку, вода охлаждала ее. Выходит, у Симона не было специального средства от огня лилу. Тело извивалось, вопило, инстинкт требовал немедленно вырвать руку из тисков холода, стряхнуть, смыть разъедающую соль. Но Ашер знал, что на этот раз нельзя поддаваться инстинктам.

– Закрою дверь, а то сейчас начнется, – Симон задвинул засовы на главной двустворчатой и черной двери в кухню.

Симон, расшвыряв ряды банок и мешочков с приправами на далекой полке в углу, снял с верхотуры ящик. Остановился в нерешительности. Ашер понял, что шеф Симон опасается до него дотрагиваться. Так сильна в нем память о пережитом. Но Симон глубоко вздохнул. Закатал рукава белой рубашки еще выше, отвернулся, чтобы прокалить нож. Поднял онемевшую и потерявшую чувствительность руку Ашера и положил на стол.

– Сядь.

Ашер ногой подтащил табурет.

От соли черные пятна открылись язвами.

Раскаленным лезвием ножа Симон вскрывал каждую язву, каждый нарыв, проворачивал острие ножа в ране, вытирал еще недавно белым полотенцем кровь и гной.

– Это не ожог в обычном смысле.

Пока Симон занимался предплечьем, на ладонь даже не смотрел. Да и скрюченные, сведенные судорогой пальцы не давали толком рассмотреть, что же там, на ладони.

– Что ты с собой сделал? Ты был неосторожен с лилу?

– Разве не очевидно? Был неосторожен.

– Ты лишишься руки, Ашер. Это нельзя исправить Зеркалом. А если попытаешься сохранить руку… – он не договорил.

В дверь яростно стучали служители. Иные даже бросались всем телом, пытаясь выбить дверь.

– Шеф Симон! Мы здесь!

Бедняжки думали, что повелитель Адской кухни устроил им очередную проверку намерения служить у него, и считали, что нужно прорваться к котлам и поварешкам, во что бы то ни стало. Симон даже не поворачивал головы на стук десятков детских кулачков, и треск дверей.

Он пояснял Ашеру суть своих манипуляций:

– С огнем лилу всегда начинай с границ. Никогда с очага. Тронешь прежде очаг, он побежит вверх. Должны быть открыты выходы, чтобы ему было куда светить. Иначе он выжжет тебя, как молния выжигает дерево. Снаружи обугленный ствол, а внутри пустота. Так случилось со мной.

Сквозь боль Ашер видел, что Симону страшно, он говорит только чтобы побороть страх, его руки тряслись, нож не всегда попадал точно в рану. Он причинял Ашеру больше боли, чем мог бы, будь он хладнокровным хирургом.

– Может, сразу отсечь тебе руку и не возиться? Ладно, – Симон распрямил его скрюченные пальцы, раскрыв ладонь Ашера.

– Это ведь глаз? Только глаз может оставить столь глубокий след. Как долго ты его держал?

Ашер мотнул головой, промычав что-то невнятное.

– Не стыдно потерпеть поражение, Ашер.

– Не стыдно, но очень больно.

– Никому не удавалось сделать лилу душу. Это невозможное для них, а потому самое желанное. Закрой глаза и повторяй любую молитву, которую знаешь, любую формулу, любое заклинание, только повторяй и не открывай глаз.

Симон и сам закрыл глаза, зашевелил губами, беззвучно творя из воздуха слова. На ощупь в ящике нашел склянку темно-синего стекла, два выпуклых морских змея сплетались хвостами на ее боках. Из склянки сыпанул в рану на ладони красный порошок, красную тинктуру.

Сине-белый поток хлынул из ран предплечья, из каждой раны луч-меч света. Симон едва успел пригнуться. Ашер зарычал от боли. Свет тускнел, мечи становились прозрачнее, они истончились до сияющих нитей, замигали точками-вспышками и рассеялись в пространстве кухни.

– Огонь растворенный в крови лилу слабый отголосок того небесного света, что сияет в их глазах. Поэтому лучше лишиться части, чем целого. Смотри, если сможешь, Аш.

Ашер приоткрыл глаза. Веки тяжелые, как старинный подъемный мост, который закроет собой решетку входа, стоит его поднять выше, впрочем, одинокому стражнику нипочем не справиться. Цепи, канаты с противовесами, Трое, а лучше пятеро крепких мужиков с руками-окороками. Ашер видел перед собой ночь. В ней не было даже тени Симона или очертаний предметов. Ничего. Беззвездная ночь, как дно старого почерневшего котла. Хотя подобной, непригодной для варки грешников утвари не водилось в раскаленном аду.

Ашер не паниковал. Он знал, что если вытянет вперед левую руку, коснется Симона. А вот правую, обожженную, он не мог поднять от стола. Он ждал, нервы придут в порядок, зрение вернется, их немного замкнуло от интенсивного света и боли, будто в нем рванула атомная бомба, хитроумное и циничное гильянское изобретение, еще один проект, который они предлагали человечеству.

Сначала предметы сложились из черно-белых точек, они были зыбкими, текучими, как на заре мира. Потом огромным, черным пятном проступила фигура Симона, и Ашер услышал его голос:

– Лилу не дарили мне глаз. С чего бы им делать столь дорогие подарки? Мне пришлось вырвать оба глаза у лилу руками. У меня были рукавицы и рюкзак из драконьей кожи. Рукавицы порвались в клочья о клыки ослепленного демона. Он защищался, как мог. А его глаза через рюкзак прожгли мне спину.

– Как тебя вылечили?

– Никто меня не лечил. Алхимики помогли нарастить кости и кожу. Но я свет, Ашер. Кусок невыносимого света в человеческом теле.

Служители уже не бросались на дверь. Они тихонько скулили и возились.

Бинтуя руку, Симон вдруг с нажимом произнес:

– Ты знаешь, Аш.

Ашер, чья боль притупилась, позволила ему поднять голову, забыл про осторожность и разглядывал шефа Симона. Хоть они и были почти одного общего возраста, Симон не перерождался. Он был и остался охотником на демонов с тех давних пор, о которых остались только сказки.

– Знаю, Сим, – откликнулся Ашер, он сразу понял, о чем речь.

– Сам догадался?

– Донна Кай подсказала.

– Вряд ли по доброй воле.

– Ей нужна была услуга.

– Ну, да… Договор – в этом все Гильяно. Когда мы уже перестанем торговаться даже друг с другом?

– А ты что получил взамен?

Шеф Симон усмехнулся:

– Разве не очевидно? Женщину. Никто ведь не прикасается ко мне, Аш. Кого я вижу вокруг себя целыми днями? Детей-поварят. Раздаю затрещины – вот и вся моя связь с человеческим. Знаешь, что такое быть в Доме без женщины и без ножа?

– Нет. У меня всегда был нож.

Поясница загорелась, как всегда, от упоминания о ноже, напоминая, что ножа теперь с ним нет.

Для верности Симон еще обмотал кисть руки полотенцем, чтобы бинт, смоченный специальным составом, не высох слишком быстро. Симон вымыл руки до локтей с мылом. И полил их спиртом. Откупорил бутылку травяной настойки.

– Пей.

– Предпочитаю коньяк.

– Пей. Это немного облегчит боль. Ненадолго, конечно.

Ашер приложил горлышко бутылки к губам. Вкус трав, он различил некоторые. Напиток приятно обжигал горло.

– А я знаю о тебе и Кай.

– О нас все знают.

– Нет, не сказочку о братско-сестринской любви. Другое.

Ашер прикрыл глаза. Давно, это было очень давно.

– И другое тоже не тайна.

– Не тайна, – легко согласился Симон. – Но мы не вспоминаем прошлые жизни, поэтому со временем забываем. Особенно то, чего боимся, стыдимся, и помнить не хотим. Мы, Гильяно, не хотим знать, что наш герой, а ты – наш герой, Ашер, с изъяном.

– Я не герой, и никогда им не был. Я убийца.

– То, что ты знаешь себя и смело себя называешь, половина успеха.

– Мне не нужен успех.

– Тебе нужна женщина. А лучше две или три. Женщины берут боль на себя. Ты даже сможешь уснуть.

– Троих я уже не потяну. Возраст, знаешь ли.

– Это не шутка, Аш.

И окликнул Ашера перед самой дверью:

– Только не с нашими. Выбери кого-нибудь не из Круга.

Ашер вышел через «черную» дверь. Одинокий маленький служитель, второй круг, в первом не брали на кухню, сидел под дверью на корточках. Ашер только взглянул на него, мысленно приказывая молчать о том, что видел, мальчик торопливо кивнул, и боком протиснулся в кухню.

***

Безликие ждут ритуала. Ритуал проявит их лица и ладони, сделает их видимыми. Тайна крови, если для кого-то она еще остается тайной на пятнадцатом круге жизни, будет раскрыта. Дары будут розданы.

«Покажи руки», – приказ, знакомый каждому ребенку в Доме. Первый Страж может внезапно устроить проверку тем, кого считает претендентами на их Круг. Смотрители приходят в класс, идут по рядам, заглядывая в развернутые ладони. Некоторых вызывают в кабинет, и сам дон Гильяно вглядывается в мешанину знаков.

Детские ладони – глина, одни линии стираются, иные проводятся. Только о стражах можно сказать наверняка. И чаще всего проверяющие говорят «нет» – знаки стражей редкость. Если ты страж, то глупо тебе рассчитывать занять место дона Гильяно. Доном Гильяно может стать любой, а стражем далеко не каждый. Стражем нужно родиться или принести Дому особую жертву, драгоценный дар, чтобы на ладонях проступили знаки. Но если ты Первый страж, и если в своем деле ты лучший из лучших, то единственный достойный претендент на место дона Гильяно, это ты.

И даже если о ребенке можно сказать к пятнадцатому кругу Служения все, только ритуал окончательно подтверждает его судьбу. В Холле, на ступенях пятиугольного бассейна, жертвенника, собралась вся семья. Внутренний Круг чернел от старомодных нарядов: длинные платья, долгополые фраки, лаковые туфли. Внешние привыкли считать, что Гильяно и принадлежащие их Кругу носят траур по ушедшим, ведь они многих потеряли. Внешний же Круг пестрел оттенками цветов и всевозможными формами покроя. Каждый одевался по последней моде той поры, когда получил приглашение в Дом. И это тоже считалось негласным правилом, традицией – сохранять разнообразие, в память о волнах истории Внешнего мира.

Дети тех, кто однажды был приглашен в Дом, дети, которые родились и выросли в Доме, которые прошли через Служение, подражали в одежде и манерах Внутреннему Кругу, хотя сами не могли выбраться из Круга Внешнего. Браки между Кругами почти не заключались, их было мало, очень мало и они часто расторгались. Но чем дольше вчерашние дети, служители, пребывали в своем круге, тем больше они стремились подражать одежде и манере тех, кто в нем находился. Быть похожим на своих – вот, что на самом деле было важно в Доме Гильяно.

Еще утром служители, ныне в непривычных торжественных одеждах, совершеннолетние сгрудились в стороне. По одному они спускались на дно бассейна, где стоял дон Гильяно, страж и два смотрителя – мужчина и женщина.

***

Делла ступила с последней ступеньки на дно. Мрамор холодил ступни, совершеннолетие встречали босиком, обуться будет позволено тем, кто пройдет ритуал. Обычно в праздники бассейн наполняли лепестками роз: красными и белыми в Ночь Фортуны, белыми в День Свадеб, розовыми в День рождения дона Гильяно, бордовыми, почти черными в День памяти. В Вечер совершеннолетних бассейн пустовал.

Ей бы очень хотелось обойти красный ручей, который подбирался к ступеням, к ее босым ногам, заполняя мельчайшие поры и жилки мрамора. Ей бы очень хотелось не переступать через тело, а присесть рядом, погладить мальчика по волосам, он так старался не зажмуриться, что его глаза остались широко распахнутыми, они уже стекленели, свет уходил из них, приходила молочная белизна, тусклая пленка, которая означала смерть.

Ступни окунулись в кровь, и за Деллой последовала цепочка кровавых отпечатков. Она едва удержалась, чтобы не вытереть вспотевшие от страха ладони о платье. Ты можешь стать следующей жертвой ритуала.

Она протянула руки, со сжатыми бутонами кулаков смотрителям, пальцы, негибкие, заледеневшие, медленно раскрыли ладонь. Смотрительница уткнулась в ладони Деллы чуть ли не носом, смотритель едва коснулся пальцем, обращая внимание коллеги на глубокую ветвистую линию в центре, та согласно кивнула, и Делла перешла к стражу. Страж Винсент Гильяно бросил один-единственный взгляд, короткий, беспощадный и показал глазами – следуй далее.

Дон Гильяно уже спрятал нож за спиной, неуловимое движение, которому в Доме учатся очень рано. Нож входит в ножны незаметно, будто по собственной воле и также оказывается в руке, для непосвященных это похоже на волшебство, для скептиков – на фокус.

Дон Гильяно изучал ее руки долго. Прикасался к пальцам, выгибал их. Его пальцы в подсыхающей крови, Делла втянула носом запах железа и роз, привкус осел на языке. Его вердикт суров, и так печален, что Делла сперва даже не очень разобрала слова, звучащие у нее в голове.

В ней нет ни капли гильянской крови, ее руки пусты, обычные натруженные ладони в волдырях и порезах, с загрубевшими подушечками пальцев. Сколько раз она рассматривала свои руки, где же знаки, которые читают смотрители и стражи? И вот, их не видит не только она, но и они.

Отныне ее место за границей Внутреннего круга, во второй шеренге Круга Внешнего, она все-таки дочь дона Марко. Не будь она его крови, ее оттеснили бы в дальние ряды. И только то, что дон благоволит к своим кровным детям, спасло ее от ножа. Она бесполезный побег на кусте, тот который забирает силы у остальных, сам не цветет и сдерживает рост других. Ей бы лежать на дне, под ногами с перерезанным горлом. Даже лучше быть, как все, а не жить взаймы, зная, что всем известно о снисхождении, проявленном к тебе.

***

После ужина танцевали в Холле.

Анна Гильяно пыталась устоять на месте и не выдвинуться вперед, на первую линию, ее толкали локтями, пихали, оттоптали ноги. Незаметно ее зажали в толпе, и теперь из гущи было не выбраться. Вокруг нее мужья и жены, конечно же, отцы и матери, тянули шеи, пытаясь разглядеть свою кровиночку в стойке вальса. Анна же вспоминала, когда у нее в последний раз был секс.

Считалось, что заниматься сексом до Вечера совершеннолетних совершенно безопасно, а вот после, когда молодые люди получают комнаты в Большом Доме, опускаются на одно колено, согласно Церемонии, произносят древнюю формулу приглашения, беременность может наступить после любой ночи, проведенной вместе.

Подросшие служители занимались сексом много и охотно. От Змеев-учителей прятались, но даже если те что-то замечали, выговора не делали, наказания не следовало. Продолжение рода – это то, к чему каждый должен быть готов в Доме.

Когда же был ее первый раз? – размышляла Анна.

Может, как раз в ее Вечер совершеннолетних? Но с кем она танцевала? Кто пригласил ее в спальню? Или тогда она отправилась спать одна? После общей спальни так заманчиво было жить в собственной, что многие предпочитали первую ночь взрослой жизни провести в одиночестве.

Нет, не может быть, чтобы так давно! Ее приглашали, пусть не часто, но мужчины интересовались Анной. Все прекратилось со смертью матери, донны Кай. Нет, прекратилось все немного раньше, еще во время ее болезни.

Первый сексуальный опыт виделся отчетливее, но и тут она не помнила того самого мальчишку, червя, служителя в черной куртке, как и она сама. Торопливо, безрадостно, в стенной нише, за фальшивой дверью, где хранились щетки и тряпки для уборки.

Анна Гильяно, прямая, тощая, с шелушащейся кожей на дряблых щеках, костлявые запястья торчат из рукавов старого платья. Она давно выросла из него и переросла то время, когда кто-то мог указать на то, что ее наряд не поспевает за ее ростом.

Когда после смерти матери, донны Кай, она получила из рук отца ключи от Дома, никто уже не смел делать замечания или дружеские намеки Анне Гильяно. Она стала кем-то вроде донны, но без кольца. Весь Дом был на ней, ключи позвякивали на поясе, Служители подчинялись, правда, не всегда охотно, они многое делали невпопад и не сразу, но содержали Дом в чистоте.

Ломкие волосы заглажены назад, скручены узлом на затылке. Возле лба и висков они вырываются с корнем из-за того, что слишком туго стянуты, поэтому линия волос отступает все дальше, лоб Анны кажется непропорционально высоким.

Анна не была неряхой, но ее старые платьица с пятнами пота в подмышках перешли в разряд домашних анекдотов, хоть все знали, что ее вины тут нет. Дом затуманивал видение. Не то чтобы у нее в шкафах не было новых платьев, но когда приходилось выбирать, она неизменно носила попеременно эти два. А обувь зачем-то надевала подбитую войлоком, как все служители. Конечно, она переодевалась к ужину, но и вечерние наряды на ней выглядели тусклыми, помятыми, как помойные тряпки.

Старожилы понимающе вздыхали:

– Дом безжалостен к самозванцам.

Анна выбивалась из сил. Каждую ночь она падала в кровать, как в глубокий колодец, в беспамятстве, но проспать до Первого часа, 5:15, ей удавалось нечасто. Роды. По подлой традиции Дома Гильяно, его женщины рожали только ночью, всегда ночью, и никогда за пределами ночи. Ее будила безликая служительница, Анна продирала слипающиеся глаза, удерживала веки пальцами, окунала лицо в таз с холодной водой. Все что угодно, чтобы проснуться от мертвого сна Дома Гильяно. Нащупывала ногами разношенные туфли, и, шаркая, как старуха, устремлялась за служительницей по коридору. Она проклинала неуемного дона Гильяно, который плодит детей без разбора, женщин, которые рожают треклятых младенцев, свою судьбу, которая могла быть не так плоха, если бы у нее было сапфировое кольцо донны. Но кольца не было, а обязанности – вот они, всегда, каждый день, и никогда не кончаются.

И, конечно, никто не приглашал ее на Церемонии. Донну Гильяно не приглашают. Она первой поднимается в спальню на Женской половине. Каждый раз, когда Анна проходила на галерее мимо покоев донны Гильяно, ее передергивало от злости. Дон Марко мог бы разрешить ей занять спальню!

Но когда там умирала его жена, он, презрев распорядок дона Гильяно, сидел возле ее постели, и солнце не сходило с небосвода.

– Уйди, – наконец, из последних сил яростно прошипела донна Кай. – Дай мне умереть. Не держи меня.

Анна слышала, она стояла под дверью.

Анна слышала, как мать в бреду звала старшего сына, Ашера Гильяно. Она кричала, умоляла и рвала зубами простыни. Но дон Марко был неумолим – ее сын проклят, он вернется в Дом только мертвым.

Анна не была Гильяно в строгом смысле, она носила их родовое имя, она дочь донны Кай, но она всего лишь роза из Сада. Она не помнила своего прошлого. Ее душа цвела в Саду, может быть, многие поколения, и вот, представился случай – она воплотилась. Она пыталась вспомнить, кто она. Применяла техники, которые им преподавали в Классах. Но была не лучшей ученицей, наука давалась ей тяжело. Она ничего так и не вспомнила, лишь расшатала нервы. Анна всегда чувствовала себя вторым сортом. Ее терпели, как терпят нарушение этикета. Донны Кай она боялась до дрожи, и столь же неистово ей восхищалась. К дону Марко она усвоила общее отношение всех Гильяно из Внутреннего Круга – немного снисходительное, но почтительное.

Сама донна Кай относилась к дочери сдержанно, она ничего не ждала от Анны. И Анна понимала, что совершила ошибку еще при рождении, ее не исправить, она родилась не той, кому следовало родиться у донны Кай.

Анна не смела жаловаться дону Марко, потому что, чего же роптать – она ведь хозяйка. Трудно, порой невыносимо, но решения дона не обсуждаются, исполняются беспрекословно. Единственный, кто мог бы обратить внимание дона Гильяно на ее несчастную судьбу, был Старший адвокат, Айвор Гильяно, но он был болен и утратил былую зоркость. Анна же была слишком горда, чтобы обращаться к нему с просьбой.

– Не танцуешь? – глубокий голос, как гром над головой. Анна на мгновение закрыла глаза, чтобы лучше удержать звук в памяти, он относился к тому счастливому времени, когда она была ребенком, и могла изредка сидеть на коленях у донны Кай, пока та разговаривала со старшим сыном. Она даже почувствовала аромат «снежной розы», который таился в складках платья матери, – тонкий, холодный аромат белых роз в обрамлении магнолии и лотоса. Но те времена давно прошли.

– Танцы – пустая трата сил и времени.

– Понятно, никто не отваживается. Хочешь, я тебя приглашу? – когда так говорили в Доме, то имели в виду не танцы, конечно. «Приглашение» всегда означало секс.

– Боюсь, я не в твоем вкусе, Ашер. Мой Вечер совершеннолетних был очень давно.

– Сделаю исключение.

– Не утруждайся. Сексуальные извращения не мой конек, – и ехидно добавила. – Не думай, что никто не знает о твоих предпочтениях.

– А о своих предпочтениях ты, наверное, уже и забыла. Попробуй начать с моих, глядишь, понравится.

Даже забавно, он будто настаивает. На какую-то долю мгновения, Анна и впрямь решила поддаться, и представила себя в постели с Ашером. Он поймал образ, и отрывисто, хрипло захохотал.

Анна поджала губы:

– Меня тошнит от тебя, Ашер.

– Конечно, только теперь я в твоих мечтах.

– Дурацкие шутки. Хочешь повеселиться? Посмотри вон на ту девицу… Отказывает уже седьмому претенденту. Кем только себя возомнила?

Та самая утренняя девушка из Сада.

– Кто такая?

– Делла Норман.

– Пойду и я приглашу. Давно не получал отказов.

– Может, еще и танцевать станешь?

– Почему нет? Не разучился.

– А с рукой у тебя что? – только сейчас Анна заметила, что правая рука Ашера безобразно замотана кухонным полотенцем.

– Обжегся о лилу.

– Дай посмотрю.

Но он только отмахнулся здоровой рукой.

Стоило Ашеру выступить вперед на шаг, как толпа отхлынула, и он остался один. Впереди мраморное море пола. Позади шумят и опадают до тихого шуршания голоса. Жаль, что как только начинаешь привыкать к Дому, возвращаться к себе прежнему, нужно снова собираться в дорогу. Быть вечным странником то еще проклятье, когда он еще сможет, вот так, в Доме, пригласить самую красивую девушку?

Ашера еще познабливало после утреннего видения, но шеф Симон влил в него столько травяной настойки собственного изобретения, что Ашер мог стоять прямо, и даже двигался почти без труда, чуть скованно дались первые шаги вальса, но тело помнило бесконечные танцы в Доме.

– Теперь не боишься меня?

Делла взглянула на него снизу вверх испугано, недоверчиво, пальцы ее правой руки едва касались уродливого свертка, под которым кисть надрывалась от боли. Но к боли Ашер привык, он умел не замечать ее, когда надо, и наоборот, погружаться в боль, доискиваться причин, когда она была внезапной гостьей и говорила, что пришла не сама по себе, а лишь как симптом более глубоких, но пока невидимых, повреждений.

Делла боялась, но иначе, чем утром. После ритуала никто не мог отнять у нее право на спальню в Доме или на праздную жизнь. Она переступила черту, вошла в Круг, но внутри ее ждала пустота. Ритуал показал, что ей не отпущено никаких даров. Она не могла претендовать на работу в Доме. И кровь ее, густая и горячая, не была разбавлена даже каплей крови Гильяно. Она боялась, что ее жизнь так и останется пустой.

Ашер танцевал, он не забыл ни одного шага, ни одного поворота головы, он ощущал себя собой, и это было так ново и в то же время так знакомо. Давно он не чувствовал себя Ашером Гильяно, избранным, прошедшем все круги посвящения, готовым шагнуть в центр, туда, где сходились все пути, где ты переставал быть даже бессмертным, а становился столпом всего сущего. Удивительное чувство – смесь всемогущества и беспомощности охватило его.

Для Деллы он был героем и преступником, сошедшим со страниц учебника по истории. Когда заучиваешь урок о правителях древности, о богах, спустившихся к людям, не рассчитываешь, что один из этих ребят пригласит тебя на танец. Он не ограничился танцем, опустился на одно колено и хриплым голосом произнес формулу приглашения: «Ашер Гильяно приглашает Деллу Норман провести ночь под сводами Дома Гильяно, и пусть никто не знает, что творится за закрытыми дверями».

В разные времена он говорил: воин Ашер Гильяно, смотритель, страж, Первый страж. И вот остался без званий, как в самом начале, когда круги жизни Дома еще не начали расходиться по воде времени.

На Деллу смотрели с ужасом, потому что Ашер Гильяно никого не приглашал уже больше тысячи лет, и это не считая его изгнания. И потом в Доме ходили слухи об Ашере, как о жестоком любовнике. Особенно любили повторять историю о том, что однажды, он по неосторожности, а может, и намеренно задушил свою будущую жену, бесценную возлюбленную Амриту. Никто не знал, что произошло за закрытыми дверями, но Ашер снес ее, бездыханную, на руках по лестнице в Холл и не позволил служителям помочь ему отнести ее в зал с белыми мраморными столами – зал Омовения.

Пока Делла поднималась вместе с Ашером по лестнице Мужской половины Дома, она чувствовала, что все-все смотрят на нее, наконец-то ее видят, и дон Марко, и ее мать – Мария Норман, свидетельница дона Гильяно, и Анна Гильяно – эта злобная домоправительница и гордячка. Все мужчины, которым она подавала кофе за завтраком, и кто никогда не бросил на нее ни одного взгляда. Все женщины, которым она расчесывала волосы, и они не запомнили ее лица. Хотя бы ради этого триумфа стоило согласиться на приглашение Ашера Гильяно.

Возле двери в свою спальню Ашер заколебался, протянул руку, но отдернул, и подошел к соседней двери, он частенько ночевал в спальне Шема, когда надеялся найти в неоконченной рукописи «Демонологии Дома Гильяно» рецепт, как сделать лилу прочную душу.

Руку под повязкой дергало и выкручивало, от огня лилу не стоило ждать милосердия. Боль – это хорошо, ты растешь, меняешься, ты живой. Гораздо хуже гнить заживо. Оказаться омертвевшей окаменелостью, в которой жизнь уже невозможна. Плыви по волнам боли, стань рыбой в клокочущем океане. Но боль от огня лилу была иной. Она говорила – все, приплыли, с каждым биением сердца я забираю часть тебя, и если тебя много, то я буду долгой, а если мало, то краткой.

Делла оглядывала стены спальни:

– А говорят, у вас висит портрет вашей жены Амриты… – простодушно вырвалось у нее. Никто из Дома не стал бы упоминать при Ашере имя его жены, за его спиной ее имя произносили шепотом или делали намеки, но никогда так откровенно, громко…

– Это спальня моего брата.

– Того, что казнили вместо вас?

Рука взвыла. Ему нужна женщина, прямо сейчас, немедленно.

– В классах мы проходили по истории Дома Гильяно…

Левой рукой он взялся расстегивать ее платье.

– Нет, нет… А что с вашей рукой?

Он не отвечал. Она была, как кукла, которую надо раздеть, ему было неудобно орудовать одной рукой, но она не сделала даже попытки раздеться. Он не слышал ее протестов, хотя Делла повторяла как заведенная: нет, нет, не надо. И только когда она отступила, прижав платье к обнаженной груди, он остановился. Дрожащим голосом девушка пояснила:

– Это у меня в первый раз.

– И что?

– Я так не хочу.

– Как можно дожить до Вечера совершеннолетних и остаться девственницей?

Своим жеманством она раздражала его, он злился, как только может злиться мужчина, которого прервали в процессе.

– Я хотела, чтобы все было по-настоящему. По любви. Понимаете, лу-галь? Не с вами. Не так.

Она употребляла древнюю форму почтительного обращения, так в семье испокон веков обращались к патриархам, седым беззубым дедам, переполненным мудростью. Он не стал ее поправлять, если уж обращаться к нему по древним обычаям, то следовало говорить: дин-гир.

Он почувствовал гнев, смешанный с болью. Он мог сделать с девчонкой все, что пожелает. Она согласилась на приглашение. Она пришла в спальню на Мужской половине добровольно. Она могла отказаться. Но согласилась. Любое разбирательство будет в его пользу. Он мог бы даже убить ее. Так уж заведено. Женщина во власти мужчины.

– Зачем же ты приняла приглашение?

– Я думала, я хотела… Я думала, вы откроете мне будущее…

– Будущее? Я не гадалка.

– Но вы видели! Там, в Саду.

– Твоего будущего я не видел.

Она протянула ему раскрытые ладони.

– Скажите, что они ошиблись. Вы ведь тоже читали по рукам. Вы были Первым стражем. И были лучшим. Они говорят, у меня нет даров. И мое место во Внешнем круге. Но я дочь дона Гильяно, и я не верю…

Он даже не взглянул на ее руки, просительно раскрытые.

– Так думаешь, ты особенная?

И злость, как и сила, что держала его на ногах, испарились. Он рухнул на кровать и захохотал так, как не смеялся уже давно, а может быть, никогда. Он хохотал, как безумный. Он смеялся над собой. И над всей своей жизнью. И над своей любовью, которую он тоже долго считал особенной. Очень весело, когда на место тебя ставит девчонка.

– Стучат, лу-галь! Стучат! – пыталась прорваться сквозь его смех Делла.

Но Ашер продолжал хохотать.

– Дверь! В дверь стучат!

Теперь и он услышал.

– Ашер Гильяно, в кабинет дона! – раздался приказ из-за двери. На помощь робкому стуку служителя пришел воин, значит, затевается что-то серьезное.

Делла торопливо застегивала платье.

– Помешал, прости, – ухмыльнулся воин, когда они вышли на галерею.

Ашер нахмурился, чтобы сохранить серьезность.

***

Несмотря на поздний час в кабинете дона Гильяно было полно посетителей. Девять воинов, при виде Ашера, они выстроились двумя рядами, и воин, который привел его, встал с краю, ближе к двери.

Ашер шагнул в центр ковра. Теперь он был на одной линии с третьими по счету воинами в шеренге. Он стал частью фигуры. Подобное не могло происходить без содействия стражей. И они были тут. Из полумрака выступили три тени в полном облачении.

Их осталось всего трое, принявших кровь лилу, выросших на ней и подчинивших чужеродную кровь себе. Были еще обескровленные ученики, но они постигали науку стражей лишь умом и не могли работать с Таблицами МЕ.

Дон Гильяно за столом, голова в клубах дыма, а в руке тлеет обрубок сигары. Живая фигура на ковре – прояснение истины. Дон Гильяно ослеп, глубокий просмотр стал для него невозможен. И понять, что происходит, он может лишь только таким громоздким способом. Хорошо хоть не берется гадать по внутренностям. И снова в нем булькнул смех. Ашер закашлялся.

У каждого воина за спиной нож. Ашер вполне может превратиться в гору внутренностей в одно мгновение. Вид дона Гильяно, склоняющегося с прищуром, к горе дымящейся плоти, чтобы узреть истину, снова помешал ему сохранять строгую складку между бровей.

Дон Гильяно прищурился на сына сквозь дым. Ну, сквозь дым и видеть легче, кто бы сомневался.

– Тебе смешно? Руку, Ащер!

Обожженная рука дернулась вверх, вытянулась, причиняя боль своему хозяину, который был над ней уже не властен.

– Когда УР.УШ.ДА.УР. поражает человека, человек становится бесконечно лжив. Ему больше нечего терять. Страданий это не добавит. Человека разъедает гниль. Ему даже легче становится, когда он перестает держаться истины. Но мы здесь, чтобы выяснить истину. Снять повязку!

Один из воинов начал разматывать полотенце, добрался до импровизированных бинтов, даже снял несколько слоев, и тут услышал: «Не советую». Воин замер, прислушиваясь.

«Береги глаза, если решишься. А лучше пусть Винс сделает».

– Хватит болтать!

Гневный окрик прозвучал в напряженной тишине кабинета, как вопль сумасшедшего. Ни единого звука не было произнесено вслух, но воин отступил на свое место.

– Винсент, – прорычал дон Гильяно. – Покажи этим слабакам.

Винсент храбро шагнул к Ашеру. Сначала путался, разматывал, а потом рывком сдернул повязку. Свет в кабинете давали только семисвечники на столе дона Гильяно и теплилась тонкая свечка в жестяной тарелке-лотосе на столике Марии, секретаря.

Свет в руке Ашера ослаб. Но сейчас его освободили в полумраке. И поскольку это был свет, то он начал бороться с тьмой. Дон Марко прикрыл слабые глаза рукой. Воины уставились в пол, не смея делать резких движений. Винс отшатнулся, зажмурившись. Свет яркий, пульсирующий, драгоценный и холодный тек из ран, как туман. Он утратил интенсивность от манипуляций шефа Симона. Но это был неистребимый свет, небесный огонь священных сапфиров. Он захватывал тьму, рассеивал ее, и в кабинете стало так светло, как никогда даже днем не бывало. В облаке этого света стало видно, что рука Ашера оплетена чернотой, как плесенью.

Дон Гильяно заговорил, все еще не отнимая ладонь от лица:

– Ты утверждал, что это гниль УР.УШ.ДА.УР., а, Винс! Но, думаю, все мы видим, что это нечто другое.

Если бы не поддержка фигуры из воинов, Ашер бы уже корчился на полу от боли. Но он не мог упасть, равно, как не мог выйти из окружения.

Винсент оглянулся в поисках Старшего адвоката:

– Вы надеялись, дон, что Ашер Гильяно исправится или пожелает исправиться, но он даже не пытался смириться и заслужить прощение. Он заключил какой-то мерзкий альянс с лилу. Пусть признается в измене.

Адвокат Айвор Гильяно с усилием кивнул, подтверждая слова Винсента.

– Сравним руки, Винс? – предложил Ашер.

– Я стер руку, работая с Таблицами.

Дон Марко разогнал рукой завесу дыма:

– С этой дрянью ты осмелился подойти к моей дочери, а, Ашер?

– Мне нужна женщина, дон. Мне нужно приглушить свет. Свет разъедает меня. Она – идеальная жертва. Красива, но без даров, без признаков родовой крови. Эта роза под срез. Ее не отдали Дому, и я взял ее себе.

– В моей власти пока что, не допустить, чтобы моих детей приносили в жертву. Не мне тебе рассказывать, как сражаются за любимых. Что ты там мямлишь? – он заметил, что губы Ашера беззвучно шевельнулись.

– Ее не спасти.

– Теперь ты пророк? – но тут дон резко оборвал гневную тираду. Он понял, чье было то самое утреннее видение, волну, которого он уловил. – Что ты видел?

– Вы знаете, словами видение не передать. Даже фигура истины бессильна. А сам я не стану раскрывать увиденное.

– Мое доверие к тебе, Ашер, истончилось. Всему есть предел. А насколько бессильна фигура истины, сейчас узнаем.

Дон Марко хищно и чересчур небрежно щелкнул серебряной гильотиной для сигар, кончик сигары покатился по столу, как отрубленная голова.

– Кто тебе бинтовал руку, Ашер?

– Шеф Симон.

– Вызвать. Пусть сделает еще раз. А то это свет разъедает глаза, а они у меня и без того слишком слабы.

Бинтуя руку, Симон, недовольно качнул головой, едва слышно прицыкнул, повязка нарушена, свет лишний раз побывал на свободе, в этом нет пользы, в этом одно несчастье, лишнее доказательство, что руку не сохранить.

– Начнем!

Шеф Симон воспользовался тем, что его никто не отправил за дверь, слился с тьмой, отступив к стене.

И воины друг за другом начали рассказывать историю Ашера. А он лишь косился на очередного рассказчика. Речь их была суха, они говорили как автоматы, в которых внезапно включалась звуковая дорожка. Внезапно обрывалась, и речь с полуслова подхватывал следующий. Так они говорили по кругу. И менялись все чаще, потому что выдыхались слишком быстро. Наконец, один не смог закончить фразу, а другой не смог ее подхватить.

Дон Гильяно махнул на них сигарой – вон. И они, держа четкий строй, покинули кабинет. Остались стражи, адвокат, свидетель. Под портретом «Мальчика с трубкой в короне из роз» вжался в стену Симон.

– Где глаз лилу, Ашер?

И задул один семисвечник, а затем и второй. Мария тоже погасила свою свечу. В сгустившейся темноте к окнам поднималось сияние из Сада.

Глава