Женская доля

Женщина, в сущности, ближе к идеалу человека,

                                                         чем мужчина (В.Гумбольт).

 Женщины…Такие разные.  И в то же время, схожие. Своей силой. Терпением. Мужественностью. Чуткостью.Эмпатией. Эмоциональностью. Трудолюбием.

Женщины. И в голове целая вереница образов, калейдоскопом сменяющих друг друга: юная, пожилая, грустная, улыбчивая, веснушчатая,огненно-рыжая, смуглая, уставшая, бодрая, влюбленная, разочарованная…

Разные женщины, разные судьбы. Перед вами, дорогой читатель история четырех женщин. Совершенно не похожих друг на друга ни характером, ни внешностью, ни образом жизни. Их объединяет лишь одно –  все они Женщины!

Заглянем в замочную скважину жизни каждой из них…

Елена

Я не помню своего детства. Вернее, помню, но отрывками, вспышками, мутными картинками. Вот мне три года. Я совершенно точно помню этот день: это был мой день рождения. Как и все дети, я очень ждала его. Воображение рисовало красочные картинки: горы подарков, разных угощений, и еще чего-то необъяснимого, волшебного, будто случится что-то необыкновенно хорошее, сказочное. Что именно, в моей детской головке пока не укладывалось, но главное, что мой личный праздник был очень ожидаем.  Я жила с мамой и папой, в любви и заботе. Еще у меня была бабушка, папина мама, которая тоже меня безумно любила.

Я встала утром пораньше, чтобы быть уже во всей красе, когда родители тихонько войдут ко мне в комнату, держа в руках связку шаров и много коробок с подарками. Так рисовало идеальный день рождения мое воображение, потому что свое двухлетие  я,  в силу своего возраста, еще не помнила. Но утро оказалось не таким радужным, как хотелось. За дверями родительской комнаты ругались. Я не могла разобрать слов, слышала только шум, будто падали предметы, громкие голоса, басистый – папин, и тонкий, визгливый – мамин. Затем дверь неожиданно открылась, чуть не задев меня, и из неё выскочил папа, взъерошенный и красный,  как помидор. Заметив меня, он на секунду задержался, присел на корточки и, глядя в глаза произнес: «Видит бог, я делал все, чтобы у нас была семья. Скажи спасибо своей маме», – и выбежал из квартиры, в чем был. За что мне надо благодарить маму, я тогда не поняла. Хотела было подойти к ней, чтобы спросить, но не решилась, а вскоре  мама вышла в коридор сама. Лицо её было заплакано, прическа сбилась на бок, тушь размазалась под глазами и черными кругами обрамляла глазницы. Она подошла ко мне, взяла меня на руки, села со мной в кресло, стоявшее у входа в квартиру, и начала меня нежно гладить по голове, приговаривая: «тшшш, не пугайся, моя доченька, все будет хорошо». Это были последние ласковые слова, сказанные мне моей родной матерью в моём детстве.

–Мамочка, а как же мой день рождения? Как же подарочки и гостинцы?– спросила я тогда у мамы, прижавшись к ней, ища в ней опору и защиту.

–А всё. Не будет больше никаких праздников! И сладкого тоже больше не будет! Ничего не будет, потому что твой папашка бросил меня! – неожиданно резко выкрикнула мама на мой невинный вопрос. Затем она соскочила с сиденья, не позаботившись обо мне, отчего я упала на пол и больно ударилась коленкой и рукой. Так будет всегда: моя мать ВСЕГДА будет говорить только о себе, требовать к себе жалость и ничего не делать.

Это была моя первая психологическая травма. Детская травма, как говорят психологи. Сколько их еще будет! Не сосчитаешь. Поэтому моя память заблокировала самые ужасающие моменты моего детства, включив режим самосохранения.  Но последствия все же есть. И немало.

Сейчас мне тридцать два года. Я руководитель благотворительного фонда «Добрые сердца». Помогаю людям, оказавшимся в сложной жизненной ситуации: людям без определенного места жительства, а так же зависимым, от алкоголя, от наркотиков. Я не  злюсь на этих людей, мне их жаль. Искренне жаль. Я знаю, о чем говорю. Я сама через это прошла.

                                   Глава 1

Меня зовут Елена Павловна,  сейчас  мне тридцать два года. Я многое в жизни познала, но моя внутренняя сила не дала пасть духом, и я смогла собрать себя и начать жить заново.

Мой личный ад начался, когда мне было три года. Папа ушел из семьи, потому что поймал маму на измене, на горяченьком, так сказать. Как бы папа ни любил меня, его мужская гордость взяла вверх, и он бросил не только маму, но и меня. Сначала он приезжал ко мне, дарил кукол и пирожные. Но затем встречи становились все реже и реже, гостинцы все меньше и меньше, пока не исчезли совсем. Папа и его подарки. А вместе с папой, почему-то и бабушка, которая до этой истории каждый раз, при встрече,  клялась  мне в своей неземной любви.

Мы остались одни: я и мама. Мама и я. Мама не умела жить самостоятельно, потому что привыкла, что за нее все делает муж. А до этого ее отец. Я не умела быть самостоятельной, потому что была еще маленькой.

Чтобы хоть как-то тянуть, мама начала менять мужиков. Менять, потому что ни один надолго не задерживался – она была абсолютно не приспособлена к жизни. Мама не работала. Не хотела и не умела.

 1976 год. Самара, Россия.  Магазинные полки были пусты, фабрики шили одинаковую одежду, в основном, темных цветов, экзотические фрукты были за редкость. Правда, было много рыбы. В этом наша рыбная промышленность процветала, и в семьях частенько бывали «рыбные дни»: запечённая рыба с овощами на завтрак, жареная рыба на обед и рыбные котлеты на ужин. Правда, рыба была разных сортов, на любой вкус и зарплату. Но даже те, кто имел самый  небольшой доход, могли позволить себе морепродукты. Этим время восьмидесятых выгодно отличалось от современного.

А в остальном: люди получали одинаковую зарплату, жили одинаковой жизнью, имели одинаковые желания и одинаково отдыхали во время отпусков.

И в эти годы родилась моя мама. Тогда она, конечно, не была еще моей мамой. А была младенцем, долгожданным и любимым, можно даже сказать «залюбленным». Нюсенька, как назвали её при рождении,  родилась у, как тогда говорили, старородящих родителей – им было по сорок. Мамины  мама Клавдия Петровна и  папа Павел Николаевич Верещагины, долго не могли иметь детей, ходили по врачам, лечились, и когда уже смирились со своим бездетным положением, Клавдия Петровна поняла, что беременна. Это было знаком свыше, божьей благодатью, счастьем, чудом. Всю беременность Павел не отходил от своей жены, оберегал её покой и сон, а после рождения ребенка – и вовсе посвятил всего себя семье и дочери. После родов Клавдия Петровна совсем зачахла – у нее активировались её хронические заболевания, следом развились новые, и женщина оказалась полностью окутанной всяческими болячками, не могла заботиться о новорожденной, о муже. Вся её жизнь стала заключаться в подсчёте лекарств, высчитывании времени приема медикаментов, наблюдении за своим состоянием.  Через год после рождения Нюси Клавдия Петровна умерла.

Павел Николаевич тяжело переживал уход супруги. И чтобы хоть как-то отвлечься и не оказаться погребенным в настоящую депрессию, он полностью посвятил себя своей дочери. Он занимал высокую должность важного чиновника, в его распоряжении были служебная машина  с личным шофёром, и дача, на которой он, вместе со своей дочерью, проводил все лето, начиная с самого его первого месяца и заканчивая последним, буквально, за несколько дней до начала учебного года. Поэтому у Павла Николаевича была возможность проводить время   с Нюсенькой так, как он хотел. В те часы, когда он был на работе, девочкой занималась няня. Но поскольку у Нюси был очень взбалмошный характер, няни часто менялись, по этой причине писать имя -отчество  помощницы по воспитанию, не имеет смысла.

Павел Николаевич  потакал дочери  во всем, никогда ни в чём не отказывал. Нюсенька просто купалась в отцовской любви, таким образом, Павел Николаевич пытался компенсировать отсутствие в жизни дочери матери и свою душевную пустоту. В шестнадцатилетнем возрасте Нюсенька не умела ничего: она не заправляла постель, не наливала себе чай, не мыла полы и не ходила в магазин за продуктами. Она считала, что еда сама по себе всегда есть в холодильнике и на плите, что белье само по себе становится чистым и выглаженным, что на мебели самоубирающаяся пыль. Нюсенька  не знала, что надо платить коммунальные платежи, оплачивать бензин и услуги няни, для неё это было само собой разумеющееся, зато она  очень хорошо разбиралась в марках и ценах на косметику и на одежду. Читала Нюсенька только «модные» журналы, смотрела шоу или передачи на тему красоты и ухода за собой. Будущее в представлении девочки, а затем, и девушки было туманным, лишь нечётко вырисовывался на фоне этого тумана мужской силуэт. Силуэт расплывающийся, неясный, потому что Нюсеньке  неважны были подробности. Неважен цвет или разрез глаз, национальность,  рост и возраст. Важно одно-он- её будущий, богат. Несметно богат. Он подарит ей сказку, в которой она, Нюсенька, будет принцессой. Только так и никак иначе.

Так они и жили. Папа- заботами о дочери, Нюсенька- заботами о себе. Наступил 1992 год. Нюсеньке едва исполнилось шестнадцать. Был  май.  Погода радовала своим устоявшимся теплом. Вовсю зеленели деревья, повсюду радовали ароматами нарциссы, ирисы и пышная сирень. Голуби, воркуя, купались в лужах, оставшихся после прошедшего накануне дождя.

Раннее утро 25 мая. Нюсенька сидела в своей комнате и делала выкройку из журнала Burda Moden. Ей очень хотелось такое же платьице нежно-голубого цвета, как на картинке. И еще к нему не хватало аксессуаров. Девушка пролистала несколько страниц и увидела его. Это было то, что нужно – браслет из камня голубого цвета. Нюсенька не знала, что это за камень  и сколько стоит такая красота. Но ей это было неважно. Как всегда было неважно то, каким путем достигалось того, чего  хотела. У неё не было этой цепочки между желанием и получением желаемого в виде ожидания и  зарабатывания. У неё была прямая: желаемое – получаю. Так было всегда: стоило ей только чего-то захотеть, как это сразу появлялось у неё, такое же или даже еще лучше. Вот и в этот раз Нюсенька не сомневалась в получении желаемого.

– Пап, папа. Смотри, что я нашла.  Красиво, правда?– Нюся вбежала в открытый кабинет отца с журналом в руках, – пап, ты чего?

Павел Николаевич сидел, как обычно, в своем кресле. Но как-то странно: его голова была сильно наклонена набок, руки безжизненно свесились вдоль кресла. Глаза его были закрыты, будто он спал. Нюсенька опешила. Впервые ей надо было принять какое-то решение, и оттого ей было страшно. Она подошла к телефону, стоявшему на столе, и набрала 03.

Спустя несколько часов хмурый доктор с морщиной у переносицы, сообщил девушке, что у её отца обширный инсульт, и он остаётся в больнице. Нюся вернулась домой. В голове был целый ворох мыслей. Она не понимала, что значит то, что произошло. Радоваться ей или грустить. Как ей быть дальше. Что делать. Как жить. С этими тяжёлыми думами, девушка легла в свою кровать и уснула.

Никаких помощников у них с отцом уже не было. Нюся всех выживала. Вскоре, слава о её скверном характере расползлась по всей округе, и на собеседования на роль помощницы по дому уже никто не приходил. Павел Николаевич махнул рукой и принял всё, как должное – всю работу по дому полностью взял на себя. В последнее время, его самочувствие стало сильно ухудшаться: сначала  его начала одолевать слабость, потом присоединилась бессонница, затем стали мучать головные боли. Его лечащий врач порекомендовал ему пройти  обследование, но он, постоянно занятый, все оттягивал визит в больницу. А Нюся, со своей беспечностью, ничего не замечала.

На следующее утро Нюся, сладко выспавшись, проснулась и села в кровати, потягиваясь и зевая.

–Пап, я проснулась, неси завтрак. Пап. Пааап. Ты не слышишь, что-ли?– крикнула в коридор Нюся, и тут вспомнила события, произошедшие накануне. Что-то несвязно бормоча, отправилась на кухню, сделала себе чай, обожглась, когда наливала, плюнула на это дело, и решила сходить поесть в ресторане. Но тут она поняла, что у неё нет денег. Нюся  зашла в отцовский кабинет  и начала открывать ящик за ящиком, в поисках купюр. И вот,  в третьем ящичке, под грудой каких-то документов, она нашла внушительную пачку. «Победа», – промелькнуло в её голове, и она побежала в близлежащее кафе.

С тех пор и повелось: Нюся начала жить на широкую ногу. Она питалась в дорогих ресторанах, стала покупать себе много одежды и украшений, несмотря на то, что её шкафы и так ломились от изобилия всего.  Учебу Нюся забросила, благо до окончания учебного года оставалась всего неделя, и  все годовые оценки уже были выставлены. По вечерам шумная компания заваливалась в их квартиру, и они шумели, галдели, пели под гитару песни, курили вонючие папиросы под песни: «где беломора достать, хоть пачки половину»? Дом был элитный. В нем жили интеллигенты: писатели, поэты, композиторы и чиновники. Когда соседи услышали громкие звуки впервые, не стали придавать этому значения. Но когда это стало системой, причем, ежедневной, решили поднять вопрос о «недопустимости таких громких звуков в нашем образцовом  доме». Слава о домашнем разгуле дошла до Павла Николаевича, который все еще лежал в больнице, но уже шёл на поправку. Нюся с того самого дня, как вместе со скорой привезла отца в лечебное учреждение, ни разу его не навестила, и Павел Николаевич, даже не думая обижаться, уже представлял в уме, как он устроит дочери сюрприз, неожиданно вернувшись домой. Но тут, один за другим стали приходить соседи с жалобами на Нюсю, и Павел Николаевич все понял. Он понял, что дочь его не любит и не уважает, что все эти годы она только и знала, что тянула  из него деньги , ничего не давая взамен, что все его усилия и труды были напрасны. Его хватил еще один инсульт. Павла Николаевича парализовало.

Об очередном ударе отца Нюся узнала от лечащего врача,  позвонившего им домой.  В ответ она лишь равнодушно хмыкнула и бросила телефонную трубку. Веселая жизнь продолжалась. Шумные компании, выпивка, сигареты, травка, засыпанная в маленькую бумагу, свернутую в трубочку…

Следующий звонок из больницы, спустя две недели, вызвал в Нюсе волну раздражения и недовольства, но на той стороне телефонного провода настойчиво предлагали приехать для беседы с доктором. На другое утро, а это стояла уже середина июня, Нюся, страдая от жуткого похмелья, выпив для облегчения, бутылку пива, отправилась к отцу. В самом медучреждении  у входа в палату, её перехватил лечащий доктор и пригласил к себе в кабинет. Там он объяснил Нюсе, что Павла Николаевича пора забирать домой. Родные стены могут помочь ему быстрее пойти на поправку. Нюся, дыша перегаром, пыталась убедить врача, что она не обладает знаниями по уходу за лежачими больными. Но тот был неумолим: «в  больнице Павлу Николаевичу больше делать нечего. Мы сделали всё, что могли».

Нюся зашла  к отцу. Худое тело, впалые щеки жёлтого оттенка, недвижимые руки. Девушка обессиленно присела на край кровати и разрыдалась, уткнув лицо в ладоши. Но то были не слезы жалости к родному человеку, оказавшемуся в столь  печальном положении.  То были слезы жалости к самой себе, от осознания  того, что свободной жизни пришёл конец, и что папа уже не тот, что прежде, и что, наверное, нужно будет что-то делать по уходу за ним, а она не знает, как, да и, откровенно говоря, не хочет. Павел Николаевич не спал. Он увидел, как зашла дочь, и сердце его, несмотря ни на что, волнительно затрепыхалось. Он уже позабыл все обиды. Рядом с ним сидела его дочь, его кровиночка, его солнышко. Они снова будут вместе, остальное неважно. Когда он увидел, что Нюся расплакалась, он воспринял эти слезы на свой счет, и  мощная волна отцовской нежности и жалости захлестнула его, поднялась к самому его горлу, лишая возможности дышать. Павел Николаевич раскашлялся.

–Пап, ты не спишь! Привет. Как ты?

–Здравствуй, дочка,– голос отца был хриплым и слабым.

–Пап, мне сказали, что тебя можно забрать.

–Да, солнышко. Я снова вернусь домой. И все будет по-прежнему.

У Павла Николаевича была парализована правая половина лица. Она была неподвижна. Но говорить он мог. Речь была невнятной, нечеткой, но при желании понять её было можно.  Руки и ноги отца Нюси работали, но были непослушны, будто мозговые команды дали сбой. Вот Павел Николаевич хочет взять стакан, и даже видит этот стакан, и уже протягивает к нему руку, но хватает лишь воздух, а стакан так и остаётся стоять на столе. И силы у Павла Николаевича были уже  не те, ему требовалось больше времени для отдыха, он быстрее обычного уставал и уже не мог работать, как раньше. Благо, что голова еще работала, и память тоже,  на бытовом уровне. Мужчине оформили инвалидность, официально уволили с работы, но отдавая дань его долгой и честной службе на одном месте, сохранили за ним дачу и автомобиль, обеспечили приличными ежемесячными выплатами по инвалидности.

Но Нюсе этого было мало, и  вся эта ситуация сильно раздражала её. Она привыкла жить на широкую ногу. Но теперь отец-инвалид, не мог обеспечивать ей тот уровень, который был прежде. Все отцовские  накопления  Нюсенька спустила на свои гулянки, и теперь в прямом смысле им пришлось потуже затягивать свои пояса. В прямом смысле. Очень туго. К тому же девушка в последнее время маялась тошнотой. Вроде, выпивала в последний раз достаточно давно, а похмелье никак не отпускало её. Затем к тошноте добавились головные боли и слабость, а так же сонливость. Нюсеньке постоянно хотелось спать, и она спала, благо были летние каникулы, и она могла себе это позволить. Павел Николаевич тихонько радовался: его любимая дочка «успокоилась» – стала тихой, спокойной, домашней. В их доме теперь часто становилось «сонное царство», как он сам это называл. Отец и дочь спали до самого обеда, пару раз прикладывались к подушке в течение дня, и засыпали сразу после начала показа вечерних новостей. Отец часто спал из-за болезни, дочь-из-за беременности.

Да, да, в середине июня 1992 года, в возрасте шестнадцати лет, Анастасия Павловна, поняла, что беременна. Она долгое время не могла понять, что происходит с её организмом. Потом, видя перед собой состояние отца, приписала себе все симптомы смертельных заболеваний, и решила, что она неизлечимо больна. Потому –то и притихла, и присмирела на какое-то время, страшно ей стало. И лишь, спустя время, когда набухла грудь, и появился дикий аппетит, Нюсенька пошла в женскую консультацию, где её проинформировали о беременности, сроком пятнадцать недель. Нюсенька, конечно, догадывалась о происходящем, но все это было, как в кино, как-то несерьёзно, будто не с ней. Когда же совершенно отчетливо услышала «свой диагноз», будто гром поразил её. Она была напугана. Очень напугана.  Что делать? Как быть? Как её учёба в десятом классе?  Как же её принц из сказки? Как же её будущее? Вопросов было много, ответ один – рождение ребенка перечеркнет все её мечты. И она решила избавиться от беременности. Но поскольку на её сроке официально делать аборт, было  запрещено, Нюся решила попытаться сама. Она двигала тяжелые шкафы, прыгала на скакалке, лежала в горячей ванне. Все оказалось напрасно. Спустя полгода, 1 декабря 1992, родилась я – белокурая девочка с большими  голубыми глазками, Леночка.

Моя мать, Анастасия Павловна, которая очень не любит, когда её так называют, что в очередной раз доказывает её инфантилизм, не знает, кто мой отец. В пьяном и наркотическом угаре, мама проводила время со многими ребятами, часто, даже не помня о самом факте интимной близости, так что в графе «отец» у меня стоит прочерк, а отчество у меня такое же, как у мамы – Павловна, в честь моего дедушки.

Как я в таких подробностях знаю мамину молодость и историю своего рождения? Конечно, я не была свидетелем этих событий, и никак не могла быть физически. Это все мне рассказывала мама. Сама. Иногда с ностальгией в голосе, иногда со злостью. Иногда-перебарщивая с подробностями, для меня, маленькой девочки. Что-то я додумала сама, сопоставляя факты из маминых рассказов. И получилась вот такая вот история моего рождения. Не самая романтичная и красивая. Но уж, какая есть. Я не выбирала свою мать. Возможно, это она выбрала меня. Для чего-то.  Для чего? Время покажет.

                                   Глава 2

Своего дедушку я не помню. Он вспоминается мне очень расплывчато, на уровне чувств, и ассоциируется с чем-то добрым, нежным, ласковым, заботливым. Дедушка. Казалось бы, одно простое слово из семи букв, а целый спектр эмоций вихрем пролетает в моей голове, и образы – добрая улыбка, большие мозолистые руки, склоненная набок голова, точь в точь, как у меня. Я тоже часто склоняю голову набок, отчего сильно бешу свою мать-отца своего любить она так и не научилась. Да и не успела – Павел Николаевич, папа моей мамы и мой дедушка, давший жизнь Нюсеньке и следом, мне, умер за несколько месяцев до моего трехлетия. Потому то и помню его я лишь образами и эмоциями, осознанно – не успела. Хотя, думаю, был бы он жив до сих пор, мы были бы с ним самыми лучшими друзьями во всей вселенной. Он умер быстро. Мама не рассказала мне подробности его смерти. Знаю только, что он не мучился, просто не проснулся утром и все. И что похоронили его рядом с его женой, моей бабушкой, Клавдией Петровной, которую я, к сожалению, не знаю, но уверена, что мы с ней тоже были бы очень близки. Мне очень жаль, что все вышло так, ведь в то время, когда мне было три, им было бы по пятьдесят девять, самый возраст для бабушки и дедушки…

После моего рождения, мама кое-как окончила одиннадцатый класс, получила аттестат о среднем образовании, и больше никуда не пошла. Павел Николаевич сумел только настоять на том, чтобы Нюся закончила хотя-бы какие-нибудь курсы. Нюся выбрала парикмахерские. Но по своей специальности не отработала ни дня. Мой дедушка помогал ей, как мог: и по хозяйству, и со мной – гулял со мной, и купал, и разводил смесь, потому что у моей мамы не было молока. Но молока не было не по причине какого-то заболевания, а по причине  нежелания матери  возиться с кормлением. Сейчас, оглядываясь назад, и по крупицам составляя свою детскую жизнь, я понимаю, что это к лучшему: неизвестно, как на моём здоровье отразилось бы грудное кормление.  Моя мать, только оправившись от родов, вернулась к своему прежнему образу жизни: она пила, курила, не ночевала дома, а, вернувшись под утро, подходила ко мне, спящей, лежащей в своей кроватке, и целовала меня, дыша мне в нос прокуренным воздухом, отчего я сразу просыпалась. Так что, если дедушка   ассоциируется у меня  с нежностью и добром, то мама-  с перегаром и перекошенным от злости лицом. Только один небольшой период  из всего детства, связанный с мамой, вызывает у меня теплые эмоции. Тогда был папа. Мой папа. По крови он был мне не родной, а по сути – роднее всех родных.  Из маминых рассказов я узнала, что, когда мне было всего два годика, мама встретила его, Вадима Дымова. Ему было двадцать три года. Ей – восемнадцать. Шёл 1994 год. «Лихие 90-е», как называют сейчас эти времена. Горбачев уже снял свои полномочия, и страной руководил первый президент России Борис Николаевич Ельцин. Страна снимала с себя сдерживающие оковы запретов и однообразия, правда, неумело, как могла. Люди пытались открывать своё дело, прогорали, срывались в пьянство или в преступность. Кооперативы, «ООО», «ОАО»– кто смог удержаться на плаву, попадал «под крышу» бандитов, которым нужно было отстёгивать ежемесячную дань, в противном случае, был риск увидеть на месте «своей точки» пепелище. Киноиндустрия стала кормить зрителя «чернухой», в которой отражалась суть жизни того времени. Стали появляться «челноки»– мужчины и женщины, покупали на рынках огромные клетчатые сумки и засовывали во вшитые к трусам карманы, деньги, занимаемые у многочисленной родни, или свои собственные, но последние сбережения, и отправлялись за товаром, благо, границы к тому времени были открыты. Люди массово вкладывались в акции. Теряли все вложения,  и лечились, сидя у телевизора, под вещания Чумакова, а потом и Кашпировского.

В эти- то годы и встретились Анастасия Верещагина  и Вадим Дымов. Нюся шла с белокурой девочкой в бежевом платьице в горошек. Девочка очень устала, они возвращались из   ЦУМа, где мама присматривала себе ткань на новый сарафан. Малышке было очень скучно в магазине, и она беспрестанно спрашивала маму, когда они уже пойдут домой. Нюсю это раздражало, и она, даже не стесняясь продавцов, шипела на дочь, принуждая ее замолчать. Ткань Нюся купила, но удовольствие это ей не доставило, она была вся на взводе из-за поведения дочери, и по дороге, держа в одной руке материал, обернутый в коричневую  бумагу, другой сильно сжимала и дергала свою дочь. Девочка была заплакана и шмыгала носом. Стоя у дороги в ожидании зеленого цвета светофора, малышка неудачно повернулась, задев свёрток, отчего тот выпал из маминых рук. В этот момент к ним подошел статный молодой человек и, широко улыбаясь, поднял упавшее. На секунду глаза Нюси и Вадима встретились,  и этого было достаточно, чтобы почувствовать ток, прошедший между ними.

–Вадим, – протягивая широченную ладонь, произнёс мужчина.

–Ню…, Анастасия,– ответила девушка.

–Могу я вам помочь донести вашу ношу?– галантно спросил Вадим,– вижу, вы совсем умаялись.

Так завязалось  их первое знакомство. Моя мама была очень мила с Вадимом, да и со мной, в этот период.

Папа, именно так я стала называть Вадима спустя самый малый промежуток времени, был очень хорошим. Он занимался мной, играл со мной, ходил на детские площадки, в кино, мастерил мне бумажных кукол, и всегда улыбался. Он был легкий. Легкий во всем,  легкий на подъем, легкий в общении и в принятии решений, не держал обиды,  и почти никогда не злился.  Для меня именно Вадим-образец настоящего мужчины, папы. Почему моя мама не ценила этого, мне непонятно. Хотя сейчас, спустя много лет, я понимаю. Ей было скучно. Когда всегда получаешь все сразу, не успев подумать о вожделенном, жизнь становится скучна. Не хватает эмоций. Тот образ жизни, к которому стремится большинство людей – домашний уют, спокойная, размеренная семейная жизнь, вечерние посиделки перед телевизором, выезды на выходные за город на пикник, Нюсе быстро наскучивали до скрежета зубов. В качестве разнообразия, она могла это принять. Но на постоянной основе-нет. Ей нужен  был адреналин, взрыв эмоций, постоянное чувство напряжения и расслабления, «качели». Потому то и была она  с Вадимом поначалу мила и кротка, как монахиня. Глазки в пол, тихий голосок, покорна и неконфликтна. Но вскоре этот  тихий период ей наскучил, и она начала показывать себя с другой стороны, уже не стесняясь и не боясь потерять своего мужчину.

Это случилось через несколько месяцев после первой  встречи Нюси и Вадима. Стоял ноябрь 1994 г. осень в этом году выдалась суровой: затянутое серыми тучами небо, колючий, мелкий дождь, усиливающий ветер, который срывал остатки чахлых листьев с деревьев. Нюся с утра была не в настроении, она раздражалась по мельчайшему пустяку, грубила Вадиму, цеплялась к Леночке. Она металась по комнате, словно загнанный дикий зверь в клетке, и не могла найти себе места.

–Нюсь, хочешь, я за тортиком сбегаю? Чай попьем. Я с мятой заварю, как ты любишь,-обнимая  свою возлюбленную за спину, произнес с улыбкой Вадим.

–Засунь себе этот чай,  знаешь куда?!– вспыхнула Нюся. И добавила – бесит.

–Что тебя бесит? Я не понял, Нюсенька. Мы тебя бесим? Что с тобой сегодня? Ты какая-то нервозная.

Нюся ничего не ответила, лишь ушла в соседнюю комнату, громко хлопнув дверью. Вадим остался сидеть, недоуменно смотря вслед закрывшейся двери, а Леночка, предчувствуя беду, зашмыгала носом, как делала всегда, когда собиралась заплакать. Отец и дочь переглядывались друг с другом, будто мысленно, не решаясь нарушить тишину, спрашивали друг у друга: что это с ней? Но тишина вскоре была нарушена появлением Нюси. Она вернулась из спальни нарядная, в красивом, но очень коротком платье, с ярко-красной помадой на губах и источающая яркий аромат дорогих духов – подарка Вадима, без повода.

–Мы куда-то идем?– тихо спросил Вадим.

–Я – да. А ты – не знаю, – высокомерно обведя взглядом присутствующих, ответила женщина.

Вадим при этих словах втянул голову в плечи, будто уменьшился в размерах, весь как-то скукожился и сник. Он ничего не ответил своей любимой, а та, воспользовавшись паузой, быстренько нацепила на себя осеннее пальто, взяла в руки зонт-трость и вышла из дома. В комнате долгое время было беззвучие, лишь часы нарушали тишину, гулко отдаваясь в сердце сидящих: тик-так, тик-так – стучали часы. Тик -так, тик-так, тик-так, вторило им сердце Вадима, тик-так, тик-так, тик-так, тик-так-повторяло сердце Леночки. Наконец, девочка не выдержала напряжения, и расплакалась. «Тише, тише, все будет хорошо»– подсел к ней поближе отец,– «пойдем вдвоем за тортиком, да как заварим чаю, да как включим мультики»– предложил Вадим. Это решение далось ему с трудом, видно было, каких усилий требовалось ему для этого, но он, искренне любя Леночку, не хотел усиливать её страдания, поэтому сумел взять себя в руки.

Когда Нюся уходила, было 17.00. Вернулась она, когда было  23.15. Леночка уже спала в своей кроватке. Вадим приготовил ей ужин, накормил, напомнил про чистку зубов, почитал ей сказку  про злую мачеху и хорошую девочку, и уложил спать.

Нюся была навеселе. Не столько от алкоголя – она была лишь слегка пьяна – сколько от хорошего настроения. Она шутливо разговаривала с Вадимом, не обращала внимания на его обиженный и осуждающий взгляд, и попытки поговорить. Вадим сдался. Нюся была так обворожительно прекрасна, вся раскрасневшаяся со свежего воздуха, ароматная, притягательная. С того дня семейная идиллия восстановилась. Нюся была, как прежде, мила и нежна, много времени проводила с Вадимом и Леночкой, и никто тот случай не вспоминал, хотя до сих пор неизвестно, куда тогда уходила Нюся, с кем она была, и что делала.

Жили они в том самом элитном доме, который перешел Анастасии от родителей. Вадим же, до встречи с Нюсей, жил со своей мамой, Надеждой Александровной – простой и очень хорошей женщиной, медсестрой по профессии. Через некоторое  время после сближения Нюси и  Вадима, было принято решение познакомить Леночку с «бабушкой». Встреча прошла замечательно, девочка сразу покорила сердце Надежды Александровны, что та почувствовала сразу и в ответ так же потянулась к ней. Пожилая женщина часто приезжала с того дня погостить к своему сыну и к внучке, как она сразу стала её называть. Нюся не противилась. Надежда Александровна хорошо помогала по хозяйству и по уходу за девочкой, чем значительно облегчала жизнь Нюси. Ведь в такие моменты у нее появлялось больше времени на саму себя – подольше поспать, сделать красивые ноготочки или масочку для лица, поболтать по телефону с подружками.

Надежда Николаевна не была против. Они всю жизнь прожили с Вадимом вдвоем – она овдовела много лет назад, но больше замуж не вышла, посвятив себя сыну. Мать старалась привить ему правильные моральные принципы, жить по совести, и относиться к людям так, как хочешь, чтобы относились к тебе.  После одиннадцатого класса, она порекомендовала Вадиму поступить в университет, на юридический факультет, что Вадим и сделал. Он блестяще сдал выпускные экзамены, без проблем поступил в ВУЗ, и по окончании  его, получил красный диплом юриста по гражданскому праву. Он с раннего детства занимался спортом, вел здоровый образ жизни, был успешен в карьере – у него было достаточно, для его опыта и возраста, благодарных клиентов. Но вот с девушками у него не клеилось – Вадим был осторожен в выборе спутницы жизни, и требователен. Поэтому, когда сын сообщил своей маме  о знакомстве с чудесной, по его словам, девушкой, Надежда Александровна, была счастлива и рада за своего сына, ведь она доверяла его выбору.

Не замечала Надежда Александровна и резких вспышек подруги сына, списывала на усталость или на плохое самочувствие, а о крупных проступках Нюси Вадим умалчивал. Так длилось некоторое время. С последнего описываемого случая прошло около двух недель. Нюся вновь была прежней -домашней и хозяйственной. Вадим расслабился. Как оказалось, зря. Нюсе только это и надо было. Снова жизнь стала пресной и однообразной. Нюся снова ушла. На этот раз в ночь. Под утро вернулась,  веселая и довольная, и даже не умывшись, завалилась спать. Проспала весь день, проснувшись только к вечеру, и, видя недовольное лицо Вадима, который не привык, да и не любил конфликты, оттого и пытался выразить все свои эмоции молча, на лице. Нюсе нужен был скандал!  И, не дождавшись реакции  от Вадима, пошла в наступление сама.

–И что?– с угрозой в голосе, спросила она.

–Что, что? – чувствуя приближение ссоры, уточнил Вадим.

–Как что? Ты еще спрашиваешь? Твоя женщина не ночует дома, шляется неизвестно где, а ты даже не спрашиваешь. Тебе все равно на меня? А вдруг я к любовнику ухожу. Вдруг меня избили или изнасиловали, ты так и будешь сидеть на пятой точке и смотреть на меня своими тупыми бараньими глазами?

–Почему бараньими?

–Да потому что! Уххх, телок ты, а не мужик. Ничего в тебе мужского нет.

–Так что же, мужчины только силой познаются? Когда своих любимых бьют?

–Может, и этим. Вдарил бы мне разок, глядишь, и успокоилась бы.

–Нюся, Нюсенька, что ты такое говоришь? Ты просто устала, нервы, я понимаю. Давай, мы с тобой не будем ругаться. А я обещаю никогда тебе не напоминать об этой истории.

–Да пошёл ты!– выкрикнула в ответ Нюся, и сильно стукнула кулаком по шкафу. Посудный шкаф был классический, старинный: низ его был деревянный, а сверху, за стеклом, на таких же стеклянных полочках, стояла посуда – чайные и суповые сервизы, бокалы и рюмки из стекла и хрусталя. От удара женщины, весь шкаф затрясся, задрожал, и на одной из дверок треснуло стекло.

–Нюся, что же ты наделала!– подбежал к мебели Вадим. Это же шкаф твоих родителей! – ой, тебе больно? Ты ударилась?

Нюся потирала внутреннюю сторону кисти. Разжав руку, она увидела, что тыльная часть ладони стала багрово-синей, такова была сила её удара. Глаза её победоносно блеснули, и она, ни слова не говоря, но уже спокойно, отправилась на кухню готовить ужин.

Леночка была свидетелем этих событий, как, впрочем, и всех остальных в дальнейшем. Никто никогда не удосуживался беречь нежную детскую психику от подобных семейных разборок.

В самом конце ноября, а точнее, тридцатого числа, Нюся вновь ушла. Вернулась она на следующее утро. Вадим, помня, что у Леночки в этот день её личный праздник, сам для себя решил во чтобы ни стало держаться, и не устраивать разборок,  ради маленькой девочки. Поэтому в тот час, когда вернулась Нюся, он молчал.   В ожидании своей возлюбленной, он  поглядывал в окно. И увидел то, что не должен был увидеть: Нюся выходит из большой черной машины, вслед за ней идет молодой человек в черном классическом костюме и целует её. Она в ответ его обнимает, на миг полностью слившись с ним, затем отстраняется и убегает, несколько раз обернувшись и помахав мужчине на прощание.

Вадим остолбенел. Он предполагал такую картину. Но она была в его сознании нечеткая, несформированная, как иллюзия. И вот он увидел все своими глазами. Без линз и фантазий. Всё, как есть. Этого он стерпеть не мог. Он мог принять усталость Нюси, её нервозность и даже агрессию. Но измену-никогда. Такова была его жизненная позиция. Ясная и чёткая. Без всяких разбавлений. Еще в детстве, Вадим, видя  поведение отцов своих друзей, которые изменяли своим жёнам, раз и навсегда для себя решил: в его жизни не будет никаких измен! Однозначно! И без всяких исключений. Это работало в обе стороны. Жаль только было Леночку. Хорошая девчушка. Из неё мог бы выйти толк. Несколько раз в голове Вадима даже мелькнула мысль удочерить девочку и забрать её себе на постоянное место жительства. Но разум взял своё. Во-первых, он не родной ей отец, и даже не записан в свидетельстве о рождении. Во-вторых, девочке, всё же важнее мать, чем отец. Ну, и в целом, женщина может дать девочке больше, чем мужчина. С этими мыслями, Вадим поспешно принимал решение. И принял. Как бы ни было ему больно, как бы он не привязался к молодой женщине и её дочке, какие бы он не строил совместные планы на их будущее, как ни горько ему было ломать свою судьбу и песочные замки будущего, но измену он прощать не намерен. Никогда!

Нюся поднялась на свой этаж. Открыла дверь своей квартиры. Приготовилась вновь с насмешкой отвечать на выпады Вадима. Поначалу так оно и вышло. Вадим спокойно, и даже казалось, с улыбкой, стоял в прихожей – ожидал её.  Дождался, когда она разденется, и позвал в спальню. Женщина, не чувствуя подвоха, уже набрала полную грудь воздуха, чтобы запеть свою привычную песню – нападение, как мужчина опередил её.

–Между нами все кончено,– кратко сказал он.

–Ой, ой, ой, напугал, – считая,  что это игра, и стараясь поддержать её, ответила Нюся.

– Я ухожу. Жаль только Леночку. Но я не брошу её. Буду приезжать к ней, помогать. По её поводу ты можешь звонить, как только понадобится. Я или моя мама сразу приедем к тебе или заберем её. Но лично между нами, между мной и тобой – всё. Я не прощаю измены. Ищи себе другого дурачка.

–Вадик, ты чего? Кто тебе сказал? И ты поверил?

–Конечно, поверил. Я своим глазам доверяю.

–Как глазам? Каким глазам? О чём ты, Ваденька?– чуя неладное, захлопала ресницами Нюся.

Но Вадим не ответил. Он схватил чемодан  и пулей вылетел из их комнаты. По пути он встретил Леночку. На минуту сердце его сжалось от жалости и посеяло семена сомнения в его решении, но тут он совершенно чётко представил перед собой картину под окнами дома, и сомнения рассеялись. Он присел перед девочкой, и, глядя в глаза произнёс: «Видит бог, я делал все, чтобы у нас была семья. Скажи спасибо своей маме». Смахнул слезу, нагло сползавшую на его правый глаз, и поспешно вышел из дома.

Спустя время, из спальни  вышла Нюся. Лицо её было заплаканно, прическа сбилась набок, тушь размазалась под глазами,  и черными кругами обрамляла глазницы. Она подошла к  Леночке, взяла её на руки, села с ней  в кресло, стоявшее в прихожей, и начала нежно гладить малышку  по голове, приговаривая: «тшшш, не пугайся, моя доченька, все будет хорошо».

–Мамочка, а как же мой день рождения? Как же подарочки и гостинцы?– спросила Леночка у мамы, прижавшись к ней, ища в ней опору и защиту.

–А всё. Не будет больше никаких праздников! И сладкого тоже больше не будет! Ничего не будет, потому что твой папашка бросил меня,– неожиданно резко выкрикнула мать на, казалось бы, невинный вопрос дочери. Затем она соскочила с сиденья, не позаботившись о девочке, отчего та упала на пол и больно ударилась коленкой и рукой.

   Глава 3

Я помню своё детство отрывками, нечёткими мазками, как самые запоминающиеся кадры из фильма. Или мультика.

Вот мне четыре. Мне холодно. И голодно. Я очень хочу есть. Я всегда хочу есть. «Маленький проглот»– называет меня мама. Но я ничего не могу с собой поделать. Я, действительно, хочу есть. Постоянно. Всегда.

Вспышка. Мужчина. Некрасивый. Долговязый. От него неприятно пахнет, но мама ему почему-то улыбается. «Почему ты не улыбалась так Вадиму, мама? Почему ты улыбаешься этому противному дяденьке»?

Больно. Мне больно. Не помню, от чего. Помню только, что больно. Болит под глазом. Синяк? Синяк.  «Наша Леночка спокойно может ходить по улицам и по ночам, у неё всегда с собой фонарь. Ха-ха-ха». Обидно.

Мама плачет. «Мама, почему ты плачешь»?– «Не лезь не в своё дело, если тоже не хочешь огрести. Поняла»?  Поняла. Конечно, поняла. Как же не понять-то. Все, ротик на замочек, молчу, чтобы не огрести.

Вот мне пять. Вспышка. Мужчина. Крупный. Это видно. Это чувствуется. По его играющим мышцам. По его голосу. По глазам, наливающимся кровью, когда он злится. «Мама, мамочка, спаси меня! Мама, я ни в чем не виновата. Я не брала его деньги! Мама, ну скажи ему, что это ты взяла его деньги, чтобы опохмелиться. Тебе было плохо, и ты вынуждена была это сделать. Мама, я не осуждаю тебя. Просто скажи ему об этом. Мама, мамочка, мне больно»!

Вспышка. Садик. Детский сад. Много ребят. Они смотрят на меня, как на пришельца. И что их во мне удивляет?  Да, у меня часто фингалы под глазами. Но это же норма. У всех детей так или иначе фингалы на лице. Что же тут удивительного?

Вспышка. Детский сад. Еда. На завтрак. На обед, целых два горячего, и на ужин. И даже яблочко, или печенька. Мне нравится детский садик. Тут хорошо. Тут спокойно и сытно. Не хочу домой. Но надо. Воспитатели почему-то торопятся домой, вот странные, и не хотят возиться со мной больше положенного времени. Иногда я иду домой одна. Мама забывает про меня, а детский сад совсем рядом. Даже дорогу переходить не надо. И воспитатели, заручившись моим обещанием «дойти до дома в целости и сохранности», разрешают мне это.

Мне шесть. Мама учит меня читать. Сегодня была тётенька из какой-то службы, под названием «опека», которая сказала маме, что если  она не займётся мною, то мною займутся другие. Как мама должна мной заниматься, и кто такие другие, тётенька не уточнила, но мама, почему-то, очень испугалась её слов и решила мной всерьез заняться. Начать она решила с чтения, но поскольку до этого мной никто не занимался, если только в садике, и то, немного, то выходило у меня не очень. Это невероятно злило маму, и она время от времени била меня по затылку, отчего моя голова летала в разные стороны, как голова шалтая- балтая. И сильно болела.

Моя голова болела часто. Иногда прямо с утра, и тогда моя мама кричала на меня: «как же ты заманала меня своими болезнями. Ты специально так делаешь. Чтобы привлечь к себе внимание. Маленькая лгунья». Иногда головная боль приходила в середине дня. А иногда-к вечеру.  Голова болела невыносимо. Больно было даже моргать, свет резал глаза и вызывал тошноту. Если мне не удавалось побыть в темноте, то тошнота переходила в рвоту, которая  царапала горло, выходила через нос, и выворачивала всё моё нутро наизнанку.

Мне семь. Первое сентября. Я нарядная: в белых колготочках, красивых черных лакированных туфельках, праздничной блузочке и юбке в синюю клеточку. На голове у меня огромный бант. Волосы у меня коротенькие. Каре, как говорят взрослые, и маме удалось собрать только часть волос на макушке, оставив остальную половину лежать вдоль шеи. В этот торжественный день мама даже слегка обрызгала меня духами, и я чувствовала себя настоящей принцессой, благоухая маминым ароматом и держа в руке большой букет нежно-розовых гортензий. Да, эта дата резко выделялась среди других серых будней –  контрастным  добрым утром, полным улыбок и тепла, маминой близости и надежды на что-то необыкновенно-хорошее – и вечером, который сломал меня пополам, оставив неизгладимый шрам на моём сердце.

Школа находилась недалеко от дома. Мы с мамой отстояли торжественную линейку. Потом мама ушла, а  наша первая учительница, собрав нас паровозиком, проводила нас до нашего класса. Это был просторный кабинет, украшенный в честь праздника, шарами и тематическими наклейками. Мы познакомились со своими одноклассниками, провели несколько часов  в теплой, семейной атмосфере, и учительница попрощалась с нами, подарив каждому воздушный шар, как символ успеха в учёбе. В первый же день я обзавелась подружкой.  Нас посадили рядом.  Её звали Арина. Это была крупная девчушка с рыжими волосами и веснушками по всему лицу. Как стало известно потом, Арина очень комплексовала  из-за этих веснушек, и пробовала разные способы избавления от них. Обратно домой мы шли с ней вдвоем, потому что, как оказалось, жили мы совсем рядом, буквально, в соседних домах. Её мама и папа были в этот день на работе, они занимали какие-то важные должности, и отпроситься смогли только на линейку. А чем была занята моя мама, я не знала…именно поэтому, мы возвращались домой одни, взявшись за руки и весело болтая о пустяках. Светило доброе солнышко, задорно щебетали птички. Жизнь казалась яркой и обнадёживающей.

В общем дворе, объединяющем наши дома, мы распрощались друг с другом,  на мизинчиках поклявшись в вечной дружбе, для закрепления клятвы, запустив в небо  воздушные шарики. Шарики сначала неохотно поднимались в воздух, то взлетая, то падая, словно раненые птицы, потом легкий ветерок подхватил их, закружил, завертел и запустил в самую голубую высь, в которой наши шары вскоре и скрылись. Проводив их взглядом, разошлись и мы, каждая в своём направлении..

Дома мамы не было. Мне захотелось поесть. Я зашла на кухню и подошла к плите, на которой стояла кастрюля, в надежде обнаружить там что-то съестное. Приподняла крышку. Но внутри было пусто, лишь тонкий налёт плесени красивыми узорами оплетал дно посуды. Я заглянула в холодильник. Там, на полке, лежал  небольшой кусочек масла в фабричной упаковке, сухой кусочек сыра и полуопустошённая  пачка томатной пасты. Решила сделать себе бутерброд с маслом, но хлеба в хлебнице не оказалось. Мне стало грустно. И голодно. Утром, перед школой, я не позавтракала, так как слишком велико было моё волнение перед первым школьным днём, и  сейчас живот урчал, требуя еды. Я пошарила в карманах, в поисках денег, хотя бы небольших. Пусто. Посмотрела в шкафах. Ничего не нашла. Зато в мойке лежала немытая посуда, да на столе стояли пустые пивные бутылки, лежал рассыпанный по столу пепел и окурки в пепельнице. Я убрала со стола, помыла посуду и прилегла в ожидании мамы. Моё воображение рисовало мне картины, что придет мама, да не одна, а с тортиком, как мы сядем с ней пить чай и смеяться, рассказывая друг другу смешные истории. А потом мы будем с ней замешивать тесто на пирожки. Почему-то, именно пирожки, и тесто, замешанное собственными руками, были для меня символом домашнего тепла и уюта. Воображаемые пирожки  были с картошкой. И с капустой. А еще с яблоками, обсыпанными сахарной пудрой. Думая о выпечке, я не заметила, как заснула. Проснулась я от громкого смеха. Мама. Но не одна. Маминому смеху вторил еще один, мужской. Я встала с кровати и тихонечко подошла к двери, чтобы, не выдавая себя, посмотреть на гостя. Это был мужчина. Высокий. И страшный. Страшными мне показались его татуировки, наколотые по всему телу. Вся правая рука была зарисована каким-то темным рисунком, среди которого алели красные детали, отчего-то напоминающие мне кровь. Голова его была абсолютно лысая, без единой волосинки. Казалось, в его лысину можно смотреться, как в зеркало. Одет он был в растянутые тренировочные  штаны  и тельняшку. На среднем пальце кольцо, как я потом узнала, такие кольца называются «печатки», с черепом. Я настолько была поражена его видом, что забыла про свою конспирацию, и высунулась из комнаты, не рассчитав силы, потеряла опору под рукой, которой опиралась на косяк двери, и выпала в коридор. Прямо под ноги незнакомому мне человеку.

–О, а кто это у нас такой хорошенький!– добродушно произнес незнакомец.

–Это дочка моя, Леночка, – ответила  мама.

–Иди ко мне, Леночка. Смотри, что у меня есть, – сказал он, и начал копаться в своих карманах. Копался он долго. И, наконец, вывернув их почти наизнанку, достал из одного из них смятую конфету.

–Ну, чего стоишь? Бери – отреагировала мама.

Я подошла к мужчине. Протянула руку, чтобы взять гостинец, но вместо конфеты мужчина вытянул свою ладонь, большую и потную: «Лёха. Можешь звать меня дядя Лёша. Или дядя Лёха. Мне без разницы»– сказал он, и рассмеялся. Смех его был хриплый и нехороший. Он напугал меня, и  я подошла к маме, ища защиты.

–Да не  бойся ты, котёнок, – тоже со смехом произнесла мама, – это мой друг. Теперь он будет жить с нами. А тебе он будет папой. Так что слушайся его. Иди,  давай, бери конфету и марш на кухню. Сейчас будем обедать.

Я не решилась прекословить и отправилась за взрослыми. У дяди Лёши в руках был большой пакет, из которого он достал батон хлеба, палку колбасы, банку соленых огурцов, солёную рыбу в мешке, четыре бутылки пива, бутылку водки и пакет сока.

–Лена, иди, разделай нам рыбку. А мы пока все остальное нарежем, сказал дядя Лёша, и всучил мне ножик.

Ножи я всегда боялась. Они вызывали у меня необъяснимое чувство страха, и я старалась по возможности избегать их. Но не в этот раз. Я взяла нож, и подошла к мойке с мешочком, на дне которого лежала селёдка. Я никогда в жизни не чистила рыбу, и теперь стояла над ней, не зная, с чего начать.

–Ну чего ты мнёшься, малохольная,– крикнул мне дядя Лёша, быстрее давай. У нас уже почти  всё готово.

Я выложила рыбу в раковину. Помыла её, повинуясь инстинктам, потом положила её на разделочную доску и порезала на разные, неровные куски. Переложила рыбу на тарелку и поставила на стол.

–Ну вот, дело, – довольно потирая руки, сказал дядя Лёша,– фу, Нюсь, ты чё, свою дочь вообще ничему не учишь?

–Ты о чем, Лёш?

–Ну вот, смотри, она потроха из рыбы не вытащила, порезала просто, да на стол поставила.

–Лен, ты совсем дурная?– тут же вскипела мама,– ты зачем меня позоришь?

–Мамочка, прости, я не хотела тебя расстраивать.

–Нет, вы посмотрите на неё. Мать она не хотела расстраивать. А меня? Я, между прочим, кормлю тебя. Вон, еды сколько принёс, а она: «мамочка, прости, не хотела тебя расстраивать»– искажая свой голос до противности, изобразил мой голос дядя Лёша,– теперь у тебя есть отец. И я займусь твоим воспитанием. Совсем распоясалась девка.

–Правильно, Лёшенька, правильно, – кудахтала моя мама, – хорошо, что у мня теперь есть ты, а то я одна, видишь, не справляюсь.

–Оно и видно, что без мужской руки никуда, – а ну ка, Лена, поди сюда.

Я подошла к дяде Лёше. Встала перед ним, руки вниз, глаза опущены. Я боялась смотреть ему в глаза. Мне казалось, что если я посмотрю на него, может случиться что-то страшное, неисправимое. Но и мои опущенные глаза так же спровоцировали в нём вспышку гнева.

–Ты чего это мне в глаза не смотришь, маленькая дрянь? Западло тебе на дядю Лёшу посмотреть? Отвечай, когда я спрашиваю!

–Нет, ответила я, и, пересилив себя, посмотрела в глаза маминого друга. Серые глаза его были холодные, я бы даже сказала, ледяные, злые, опасные. Но я не увела взгляд, продолжая смотреть прямо, в упор.

–Молодец! Хорошая девочка. Идем, садись ко мне на коленки, я покажу тебе, как надо разделывать рыбу.

Я робко залезла на костлявые мужские колени, и затихла, боясь пошевелиться. Дядя Лёша что-то показывал и рассказывал, но я не слушала его, моля Бога, чтобы всё поскорее закончилось. Мне была очень неприятна такая близость чужого мне человека, мужчины, но я не решалась что-то изменить. Я смотрела на маму, посылая ей импульсы с криком о помощи, о поддержке, но мама, казалось, не замечала меня. Она с ногами забралась на кухонный диванчик, закурила свою вонючую сигарету, и  влюблёнными глазами смотрела на Лёшу. На меня она так никогда не смотрела…

Спустя время, когда мне показалось, что интерес ко мне поутих, я начала осторожные движения, чтобы выбраться из своей ловушки. На меня уже не обращали внимания, и мне вполне легко и без последствий удалось слезть с коленей дяди Лёши. Уже перед тем, как выйти, я оглянулась. Мама и её друг не обращали на меня никакого внимания. Они пили водку.

Как только я оказалась в безопасности, я вновь почувствовала голод. Живот уже не просто урчал – он выл, завывал на разные голоса, весьма болезненно. Я не знала, что мне делать, как и чем себя занять, и решила рискнуть и сходить к своей новой подружке. Я понимала, что это очень некрасиво – вот так, в первый день знакомства напрашиваться в гости, да еще и без приглашения. Но это было на подсознательном уровне, потому что сознание мне вполне осознанно и чётко шептало: может, там покормят.

Я подошла к квартире Арины и позвонила. Открыли практически сразу. Это была Арина. Она,  как только увидела меня, обрадовалась, будто мы старые знакомые и не виделись целый год.

–Проходи, проходи. Чай будешь?

–Ариночка, кто там?– послышался голос из соседней комнаты.

–Ба, это ко мне.

–Ну что ты, детонька, познакомь меня со своей гостьей, – сказала бабушка, входя в прихожую.

–Это Лена, моя одноклассница. Это моя бабушка Лидия Николаевна,– представила нас друг другу Арина.

–Очень приятно, Леночка. И имя то какое у тебя красивое, заулыбалась в ответ бабушка. Она была полная, с седыми волосами, собранными сзади в пучок. Одета она  была в домашнее платье, поверх-передник. Классический такой, с кармашком посередине. Её лицо было всё изрезано морщинами, вокруг глаз собралась целая сеточка, но сами глаза были очень добрые. Они так и светились добротой. Казалось, она любит всех, и готова творить для всех добро. Мне даже странно кольнуло где-то в груди, но я не понимала тогда, что это.

–Леночка, проходи на кухню, я вам чай налью. С плюшками. Как раз только испекла. Свеженькие. А может, супчику?

–Ба, ну ты чего, какой супчик?  Да ведь, Лен? Ты же тоже не любишь супы. Это  бе.

Я молчала. Говорить, что я не люблю суп, мне не хотелось, потому что это была бы неправда – я любила всё горячее и мало-мальски съедобное. Но и казалось, что если я не откажусь от предложенного, это будет выглядеть смешно, и Арина будет потом сарказмировать по отношению ко мне. Меня спасла бабушка. Видимо, все мои мысли  так отчётливо читались в моих глазах, что она, ни слова не говоря, поставила тарелку с дымящимся супом передо мной.

–Вот. Только сварила. Вкусный получился, а оценить некому. Арина то не ест мои супчики, а куда ж без них?– сказала она, и подмигнула мне.

Какое же это блаженство – горячая еда. Согревающая жидкость растекается по твоему нутру, успокаивает злой желудок, наполняет теплом кишки. Я ела, и чуть ли не стонала от удовольствия. Арина аж рот разинула.

–Ба, серьезно? Что, у тебя в этот раз так вкусно получилось? Наливай, я тоже буду.

–Ох, вы детушки мои, ох красавицы. Сейчас, сейчас, моя хорошая. Наливаю,– щебетала бабушка. Поставила тарелку перед Ариной, и села перед нами, подперев щёки руками, умильно глядя на жующую внучку. Перед  моим уходом  она шепнула мне в ухо: «заходи почаще», и вновь подмигнула.

Но это было не сразу. После супа мы пили ароматный чай с пышными булочками и конфетами. А потом был арбуз. Арбуз, как и другие фрукты, мы ели редко, когда только мамины ухажёры приносили. Но это было нечасто и немного. Поэтому арбуз, да еще и предлагаемый гостям, вызвал у меня удивление.

–Видеть его уже не могу,– фыркая, сказала Арина.

И я съела,  и за себя, и за неё. Я была сыта. И счастлива.

Перед тем, как уйти, еще сидя в комнате своей подружки, полной игрушек, всяких девчачьих штучек (и я представить не могла, что такое бывает), видя, как Арина закатывает глаза всякий раз, как заговаривает с бабушкой, спросила у неё: «А почему ты с бабушкой так разговариваешь? Она у тебя вон какая добрая. А родители тебя не ругают за это»?  Арина мне на это ответила: «А, пошли они. Знаешь, где они у меня сидят уже. Ариночка, скушай супчик. Ариночка, хочешь котлетку? Ариночка, то, Ариночка, сё. Достали!»

Я слушала всё это, и не верила своим ушам. Неужели такое бывает!? Неужели бывают семьи, где можно выразить свои чувства, сказать, что нравится, что не нравится, что хочется, что не хочется. И не бояться,  при этом быть, обруганной или даже избитой. Это какая-то параллельная Вселенная.

Вернулась домой я уже под вечер. Было еще не так поздно – около семи.

–Явилась. Ну и где ты была? – встретила меня мама, стоя у двери, едва я успела переступить порог.

Я, видимо, еще не отошедшая от подружкиной семьи  и их взаимоотношений, ответила: «Суп ела. Дома же не кормят». Это было в первый раз, и, думаю, в последний. Ни до этого случая, ни после, я не позволяла себе дерзить подобным образом. А это было действительно, дерзко, что, естественно, не ускользнуло и от мамы.

–Нет, Лёш, ну ты слышишь? Ты слышишь, что она заявляет? Дома её не кормят,– мама, не дожидаясь ответа, распалялась сама, – вот ведь дрянь. Я говорила тебе, что ты дрянь. И это правда. Дрянь, ты и есть, дрянь. Скотина неблагодарная. Паразитка,– всё больше распалялась мама. Взяла в руки кухонное полотенце и начала бить им меня. Она била им меня везде, куда попадёт: по лицу, по голове, по ногам, по рукам. В какой-то момент, полотенце упало на пол, и мама продолжила меня бить руками. Она была пьяна. Сильно. Она всегда била меня только пьяной. Трезвой-никогда. Но в последнее время, она чаще была пьяна, чем трезва, поэтому спокойных дней, без избиения, в моей жизни становилось все меньше. С каждым очередным разом избиение её становились всё жестче, всё изощрённее и болезненнее. От маминых ударов, я не устояла на ногах, и упала. Мама продолжила избивать меня ногами. Она била по животу, по бокам (где почки и печень, как мне позже стало известно), не жалела мою голову и лицо. В самый разгар моей экзекуции, в коридор вышел Лёша. Он еле стоял на ногах. Лицо его было багровым, глаза бессмысленны.

–Оставь, – коротко бросил он Нюсе,– не трожь. Хватит с неё.

Мама  остановилась. От физических усилий  волосы её разлетелись в разные стороны, домашний халат на завязочках разошёлся, слегка оголив грудь, которая тяжело и учащенно поднималась и опускалась. Лёша, увидев такую картину, начал пристраиваться к своей подруге и поволок её в комнату. Нюся не сопротивлялась. А я так и осталась лежать на полу. У меня ломило и болело всё тело. Но не физическая боль причиняла мне неимоверные страдания. Её всегда можно пережить, перетерпеть. Синяки  на теле – закрыть одеждой, на лице -замазать тональным кремом (я часто видела, как мама пользуется таким) и спрятать под солнечными очками. Самая тяжелая, самая больная боль – душевная. Она неискоренима. Она режет душу на кусочки, собирает их в единое целое, и снова режет. Это бесконечная боль. Мне было до ужаса обидно, что мой самый родной человек, который подарил мне жизнь, который признан любить меня, оберегать меня и заботиться обо мне, меня предаёт. Предаёт регулярно, часто и болезненно. Что я, такая маленькая и беззащитная, одна во всём мире, и нет человека, которому бы я могла довериться и почувствовать себя под защитой. В чём я провинилась перед ней? В чём я виновата?

Я медленно поднялась, и, минуя ванную – я знала, что увижу в отражении  зеркала-направилась в свою комнату. В ней я, не раздеваясь, легла на кровать и дала волю слезам.

Я уже немного успокоилась и лежала лицом к стене, стараясь заснуть, отвлекая себя мыслями о завтрашнем учебном дне, как вдруг услышала прямо за своей спиной: «Обидно, да? Понимаю. Сам прошёл через предательство отца».

Это был Лёша. Он был в одних трусах. Вёл себя так, будто был совершенно трезв. Он лег рядом со мной, сзади, и обнял. Он что-то говорил мне о мужчине и женщине, о любви и о жизни. Голос его был тих и нежен. Мне не нравилось это. Я открыла было рот, чтобы закричать и позвать на помощь. Нет, я уже не надеялась на то, что придёт мама и спасёт меня. Я надеялась, что мой крик отпугнёт его, и он отстанет. Но он закрыл мне рот рукой, навалился на меня сверху, обхватил своими ручищами шею, и, дыша на меня перегаром зашипел: «еще раз дёрнешься – задушу»…

Дальше мой мозг закрывает доступ к воспоминаниям. И я ему за это благодарна. Это настолько невыносимо больно, что я боюсь сойти с ума, если мне вспомнится что-то большее, чем я сейчас описала.

Помню только, что я рассказала маме все, что случилось прошлой ночью, но она не поверила мне,  и снова избила, считая, что я оговариваю её любимого, чтобы навредить ему. Она сняла висевший на стуле Лёхин кожаный ремень и отхлестала меня им так, что у меня на теле от ударов  местами было видно живое мясо.

В школу я не ходила несколько недель, пока полностью не зажили все мои раны. Маме каким-то образом удалось достать справку из детской поликлиники о том, что у меня пневмония. В эти две недели я жила в настоящем аду. Лёша постоянно был дома, и у меня каждый раз замирало сердце, когда он проходил мимо, или когда мы оставались с ним одни. Я не знаю, где они доставали деньги, но мама и дядя Лёша всё время были дома, уходили разве что за продуктами ( с выпивкой, конечно) или погулять. Мне же в эти дни выходить из дома  было запрещено, чтобы, не дай Бог, никто не заметил следов избиений. Телефоны в то время только начали своё существование. Были только у избранных, и те, кнопочные. Делать мне решительно было нечего. Учебники я не получила, не успела. Мама тоже этим вопросом не озаботилась.  Интернета не было. Я просто ходила из угла в угол, как израненный зверь. Хотя, почему  Как? Я, действительно, была раненным зверем. Несчастным, загнанным в угол родной матерью.

                                                Глава 4

Вспышка. Мне восемь. Учительница в очередной раз вызывает мою маму в школу из-за плохих оценок. Мама не приходит. Меня пугают комиссией и отчислением, с переводом в коррекционный класс. Но я не хочу в коррекционный, я не тупая. Просто, я не учусь. У меня нет для этого никаких возможностей. Дома мама и дядя Лёша, который требует, чтобы я называла его батей. К слову, больше подобного тому эпизоду, который я описывала выше, со стороны дяди Лёши, не было. То ли мама всё же с ним поговорила, то ли у него самого проснулась совесть, но факт остаётся фактом: больше дядя Лёша ко мне не приставал. Мне не важно, по какой причине, главное, что я перестала интересовать его как женщина. Зато теперь он стал относиться ко мне как к Золушке. Денно и нощно я должна была пахать по дому и в его услужении. Мне нельзя было болеть, уставать или быть не в настроении, я должна  была быть на подхвате всегда. Он мог разбудить меня ночью с требованием постирать его носки или помыть за ним чашку, мог послать меня поздним вечером в магазин, несмотря на то, что я уже легла. А если я отказывалась, он бил меня – головой об мойку, если дело происходило на кухне, кидал в меня свои тяжёлые ботинки, если это было в прихожей, и толкал меня с такой силой, что я  падала – в зале. Поэтому  я не отказывала. Никогда. Никому. Но он всё равно находил причины, чтобы избить меня.  Мама не вмешивалась. Она подсела на водку. Стала по-настоящему спиваться. В свои двадцать пять она выглядела на все сорок. Мне кажется, она перестала привлекать своего сожителя, но он продолжал жить с ней по каким-то причинам. И эта причина скоро станет ясна. Но мама этого не понимает. Она продолжает вести прежний образ жизни: вечером пьёт, утром болеет с похмелья и похмеляется. Далее по кругу. Лёша же, наоборот, пить начал меньше, стал более собранным, да и мной он занимался больше, чем родная мать, несмотря на его избиения меня, все же именно он следил, чтобы я всегда была сыта и одета, спрашивал про уроки, и даже несколько раз ходил со мной в парк и кафе.

Я не хочу называть своего отчима батей, но называю. Я боюсь. Боюсь всего и всех. Боюсь отказать, боюсь косого взгляда, боюсь плохого слова в свой адрес. я даже не могу объяснить, чего именно я боюсь, и почему. Просто боюсь, и всё. Так же я веду себя и с другими людьми – мне легче согласиться, чем вступать в конфликт. Я всегда стараюсь уступать, даже в ущерб себе.  Я очень боюсь осуждения.

Мне девять. Воскресное утро 2001 г. Весь дом стоит на ушах. Бешеные сборы, повсюду тюки, мешки, пакеты, коробки…Еще вчера был спокойный вечер, а сегодня какая-то странная возня с вещами и домашней утварью. Я хожу между комнатами и сонно хлопаю глазами.  На меня не обращают внимания – мама и батя  сосредоточены на своём деле. Вдруг на улице, с дороги, послышался сигнал автомобиля. Я выглянула. Там стоял грузовик, из кабины которого вышло двое мужчин, судя по костюмам, грузчики, и стали открывать заднюю часть машины.

–Ленка! Не мешайся под ногами. Помоги лучше,– таща телевизор, сказал мне батя, и указал на лежащую рядом сумку.  Я взяла её. Там что-то загремело, и батя тут же отреагировал: «Осторожно неси. Там хрупкое. Посуда».

Я спустилась вслед за своим отчимом, всё ещё не понимая, что происходит. Создавалось ощущение, что я участвую в любительском спектакле, в котором я играю ведущую роль, но при этом не знаю сценария.

Я подала грузчикам свой пакет, и уже собралась возвращаться в квартиру, как услышала разговор двух бабушек, наших соседок, которые сидели возле дома на лавочке и были свидетелями всего происходящего.

–Ой, Маргарита Александровна, вы посмотрите-ка, что делается.

–А что такое, Елизавета Владимировна?

–Ну как что? Нюся то наша съезжает. Вот так вот бывает, дорогая моя Маргарита Александровна. Жила в этом доме порядочная семья. Отец  у Нюси какой был мужчина, ух. Везде поспевал: и на работу ходил, и по хозяйству, и за дочкой смотрел. Да забаловал он её, не надо так, на поводу у ребёнка идти. Всему должен быть предел. А он дочери своей ни в чём не отказывал. Вот и забаловал он её. Ни чувства ответственности у Нюси, ни умений никаких, ни навыков. Характером слаба. Ведь какие перспективы были у Нюси, отец бы в любой ВУЗ устроил, и с внучкой бы помогал. Но лень-матушка поперёд бежала, да всего лишала. Довела Нюся свою жизнь, прости ж господи, это еще уметь надо так. С чиновничьих хором в самом центре Самары уехать в тьму Таракань.

–А от чего ж так, не знаете, Елизавета Владимировна?

–Отчего ж не знать, знаю. Слышала я, что ухажёр её проворовался, да на игры подсел, а Нюрка и носом не ведет, все глаза водкой залила, ничего не замечает.

–Какие такие игры, чтобы дом продавать приходилось?

–Известно какие, азартные. Всё проиграл, и квартиру на кон поставил. Да ладно бы свою. Чужую. Нюркину. Правда, говорила она мне как то, в редкий промежуток сознания, что она его в квартиру прописала, а потом еще и долю выделила.  Вот он продал свою долю. Но сдаётся мне, что там побольше его доли будет, всю ведь продают, и Леночки часть тоже. Ох, бедная девочка. Куда ж теперь её жизнь повернёт?

Я прошла мимо этих милых старушек, а в голове при этом мысли выстраивались в чёткую  постройку, какую дети строят из кубиков. Я замечала, что у нас в доме пропадали вещи, сначала, по мелочи, потом всё крупнее и больше, но в силу своего возраста и зацикленности на своём психологическом состоянии, не придавала этому значения. Мама уже давно ничего вокруг не замечала, поэтому дядя Лёша мог творить всё, что ему вздумается.

Мы переехали в дом барачного типа на самой окраине города. Это была коммуналка на четыре комнаты. Мы занимали одну комнату. В трёх остальных жили соседи. Душ, туалет и кухня – общие. Соседи были пьющие, дымящие своими противными сигаретами по всей квартире так, что повсюду стоял белый туман. Они сдружились с моими родителями, по вечерам все вместе собирались на кухне, слушали музыку, выпивали, смеялись, танцевали. Им было весело. А мне-нет. Я не могла вовремя ложиться спать, делать уроки, заниматься собой, и вообще, проводить время так, как мне хочется. Я должна была всегда быть рядом, на подхвате. Я накрывала на стол, бегала за «добавкой» (на окраине законы не соблюдались и выпивку без проблем продавали и детям),  убирала со стола, выбрасывала мусор, доставала из холодильника холодное пиво…Своей жизни у меня не было.