Этот безумный мир

Часть Первая

„Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого.“

Фридрих Этингер(молитва)

Холодной ночью, в канун Нового Года, я начал спуск в ледяную расщелину горы Делириум. На мне была полная альпинистская экипировка, но единственным моим спутником в этой негостеприимной тьме являлся дрожащий луч налобного фонаря. Луч выхватывал из мрака лишь небольшой сектор обледенелой скалы, испещрённой кристаллами инея, и уходил во тьму, где терялся без следа. Тишина здесь казалась почти осязаемой, густой и давящей. Нарушал её лишь скрип кошек о лёд да моё собственное прерывистое дыхание, превращавшееся в облачка пара.

Другие сейчас поднимали бокалы с шампанским, загадывали желания под бой курантов. А я медленно, метр за метром, погружался в замёрзшее чрево горы, ведомый безумной идеей, почерпнутой из пожелтевших дневников неизвестного геолога. Он писал о «сердце горы», о пещере, где лёд никогда не тает и светится изнутри собственным, неземным светом. Он называл это место «Приютом тишины». Для всех это лишь красивая легенда. Для меня – навязчивая идея, стоившая мне праздника и, возможно, жизни.

На глубине около пятидесяти метров верёвка натянулась, и я остановился на небольшом уступе. Здесь что-то изменилось. Воздух стал неподвижным, а холод – другим, не резким и пронизывающим, а древним, исходящим из самых недр камня. И тогда я его увидел. Свет фонаря скользнул по стене и замер. Лёд в этом месте был иным. Он не просто покрывал камень, а словно вырастал из него, образуя гладкие, почти рукотворные узоры, похожие на гигантские вены. И он… светился. Неярко, едва заметно, но из самой его толщи исходило слабое, призрачное голубое сияние. Забыв на мгновение об осторожности, я снял перчатку и коснулся ледяной поверхности. Гладкая, как отполированное стекло, и совсем не холодная. Скорее, она вибрировала, передавая в кончики пальцев едва уловимую, низкочастотную дрожь. Легенда оживала на моих глазах. Дрожащей рукой я достал из рюкзака ледоруб. Нужно взять образец. Осторожным ударом ледоруба я отколол от светящейся стены небольшой осколок и, едва дыша от волнения, трепетно поместил его в термоконтейнер. Но на этом странности не закончились. Стоило мне извлечь заветный образец, как из зияющего в стене отверстия медленно полилась густая, белёсая жидкость, похожая на молоко. Она текла беззвучно, вязко и неестественно плавно для такого мороза. Запаха я не чувствовал. Я замер, наблюдая, как первые капли этой субстанции достигли покрытого снегом уступа у моих ног. В тот же миг раздалось громкое шипение, словно на раскалённую сковороду плеснули воды. Белая жидкость вскипела, вступая в реакцию со снегом и обычным льдом, и от уступа повалил густой, плотный пар, мгновенно окутавший меня. Я отшатнулся, прикрывая лицо рукой. В нос ударил резкий, стерильный запах, похожий на озон после грозы. В глазах на мгновение помутилось, а вековая тишина расщелины вдруг наполнилась странным, нарастающим гулом. Он звучал, казалось, не снаружи, а прямо у меня в голове. Я потряс шлемом, пытаясь избавиться от наваждения, но гул лишь усиливался, обретая ритм – он походил на биение огромного, невидимого сердца.Пар начал рассеиваться, и я снова посмотрел на стену. Отверстие, из которого текла жидкость, затягивалось на глазах, будто живая рана. Голубое свечение льда по всей стене стало ярче, оно пульсировало в такт гулу в моей голове. Страх, холодный и липкий, впервые за всё время спуска пробрался под куртку. Научное открытие отошло на второй план. Гора была живой. И я не просто взял образец – я её ранил. Гул становился всё громче, превращаясь в навязчивый, манящий зов из бездонной темноты подо мной. Он обещал ответы на все вопросы, тянул вниз, в самую глубь. И я понял, что стою перед выбором: оборвать верёвку и попытаться выбраться наверх, спасая свою жизнь, или поддаться этому зову и продолжить спуск навстречу безумию.

Луч фонаря нащупал внизу небольшой выступ, метрах в пятнадцати от меня. Оттолкнувшись от стены, я начал спуск, медленно пропуская трос между пальцами и всеми силами стараясь не думать о зловещем гуле, исходящем из глубин. Спустя несколько напряжённых мгновений ботинки коснулись твёрдой поверхности. Каково же было моё изумление, когда я понял, что этот крошечный выступ на деле оказался лишь каменным «языком», нависающим над зияющей в стене огромной расщелиной – входом в ещё более глубокую тьму. Гул исходил именно оттуда. Теперь я это чувствовал совершенно отчётливо. Из чёрного провала тянуло промозглым, затхлым воздухом, запахом мокрого камня и чего-то ещё, неуловимо-тревожного, похожего на озон. Я закрепил страховку на уступе и, присев на корточки, направил луч фонаря внутрь.

Это была пещера. Стены ее, гладкие, словно отполированные до зеркального блеска неведомой силой, имели тёмно-фиолетовый оттенок и уходили вглубь, насколько хватал свет. А пол покрывал ровный слой мелкой, чёрной пыли, похожей на пепел. Я бросил прощальный взгляд наверх. Верёвка – моя единственная нить, связывающая с миром, – уходила в непроглядную вертикальную тьму и терялась в ней, как в пустоте. Всякое сомнение во мне боролось с первобытным любопытством. Но зов, исходящий из этих недр, пересилил последние остатки здравого смысла. Махнув рукой на мысль о возвращении на поверхность, я сделал решительный шаг в горизонтальный мрак пещеры. Пути назад больше нет.

На этом моменте доктор Джалил кашлянул. Сухой, нарочито громкий кашель в стерильной тишине его кабинета. Он всегда так делает, чтобы сбить меня с колеи, выдернуть из воспоминаний и посмотреть, не рассыплется ли история на ходу. Я медленно поднял на него взгляд, полный бессилия и нежелания продолжать. Доктор сидел напротив в своем неизменном кожаном кресле, сложив пальцы домиком. Его глаза за стеклами очков изучали меня без тени эмоций. Никакого сочувствия, лишь холодный профессиональный интерес.

– И вы вошли? – его голос прозвучал тихо, но настойчиво.

– Несмотря на очевидную опасность. Вы просто… вошли?

Я горько усмехнулся.

– Да. Я шагнул внутрь. Под ногами противно захрустела чёрная пыль. Гул в голове стал чётче, и я понял, что он исходит не от сферы, как думал ранее, а откуда-то из глубины этого коридора. Я сделал ещё шаг, и луч моего фонаря осветил то, что пряталось за рукой…

– Постойте, – мягко, но настойчиво прервал меня Джалил, и я запнулся. – Минуту назад вы сказали, что увидели «кисть руки, тянущуюся из-под слоя чёрной пыли». Вы описали её как настоящую. А теперь говорите, что она выточена из камня. Так какая же это рука?

Я растерянно моргнул. Воспоминания о пещере плыли, меняли форму, как дым на ветру.

– Она… – я потёр виски, пытаясь ухватить ускользающий образ. – Сначала она показалась мне настоящей. Живой. Но когда я подошёл ближе и свет упал на неё под другим углом, понял-она из камня. Идеально гладкого, серого камня, который казался теплее и органичнее, чем окружающая порода.

– Понимаю, – кивнул доктор, хотя по его лицу было видно, что он ничего не «понимает», а лишь фиксирует очередной симптом. – Но вам не показалось это странным? Присутствие столь искусной скульптуры в абсолютно пустой пещере? Рука, которая меняет свою сущность в зависимости от угла зрения? Это не вписывается в вашу первоначальную, вполне рациональную картину мира, не так ли?

«Он ловит меня на противоречиях. Хочет застать врасплох, – подумал я. – Нельзя этого допустить».

Я выпрямился, стараясь, чтобы мой голос звучал твёрдо и уверенно.

– Доктор, давайте остановимся на том, что рука выточена из камня. Сейчас я вспоминаю это отчётливо.

На губах Джалила мелькнула тень улыбки, но тут же исчезла.

– Как скажете. Продолжайте.

Я мысленно вернулся в ледяной мрак.

– Я подошёл ближе к руке. Под подошвой ботинка я чувствовал, как хрустит замерзшая почва…

– Пыль, – снова перебил он.

– Что? – Внутри меня разлился кипяток гнева.

– Вы говорили, под ногами захрустела чёрная пыль, похожая на пепел. – Доктор постучал ручкой по своему блокноту.

– Я точно записал ваши слова.

Он пристально смотрел на меня, не моргая. Изучал мои повадки, реакцию на раздражитель, словно я был подопытной крысой в лабиринте его вопросов.

– Пыль… но только у входа, – поспешно солгал я, чувствуя, как краснеют уши. – Дальше, пока я шёл к руке, пол изменился, доктор. Он стал твёрдым, как камень, но в то же время… скользким и будто слегка липким под подошвами.

Я сделал паузу, ожидая нового укола, но Джалил молчал, предоставив мне самому затягивать на себе петлю.

– И вот тогда я увидел руку во всей её… красе. Из гладкого пола вырастал целый монолит, обтёсанный в форме предплечья, сжатого в кулак. Только один палец – указательный – вытянут вперёд. Я отчётливо помню, как меня поразила не сама скульптура, а её абсурдная, непоколебимая целеустремлённость. Палец не просто указывал направление. Он впивался в темноту впереди, требуя внимания. Я подчинился. Проследив лучом фонаря за его направлением, я упёрся в гладкую, тёмно-фиолетовую стену в дальнем конце пещеры. Ни трещин, ни надписей, ни выступов. Просто глухой, отполированный до блеска камень. Я подошёл ближе, ведя световым пятном по стене. Бессмыслица. Рука указывала в пустоту. Я уже хотел развернуться, списав всё на бред создателя этого места, но что-то заставило меня сделать последний шаг.И в тот момент, когда я оказался в паре метров от стены, она изменилась.Фиолетовая поверхность пошла рябью, как вода, в которую бросили камень. Затем она начала светлеть, терять плотность, становясь полупрозрачной, как тёмное стекло. За ней, в толще скалы, я увидел невероятное. Там, переплетаясь в сложную, пульсирующую сеть, текли потоки того самого голубого света, что я видел во льду расщелины . Я стоял, парализованный ужасом и восторгом, и смотрел в живые, светящиеся недра горы Делириум.

Я резко поднял голову и посмотрел прямо в глаза Джалилу.

– Вот этому вы поверите, доктор?

– Изумительно, – сказал он, без капли восхищения. Сарказм, да и только.

– Разве можно усомниться в столь точном описании? Продолжим. И что же, вы решили, что можете просто войти в это пространство за «мнимым» камнем? Там не было ни ступеней, ни уступов?

– Нет, – я покачал головой, глядя не на него, а на стену кабинета, которая казалась теперь скучной и мёртвой. – Ни спуска, ни прохода. Только гладкая, вибрирующая поверхность. Я снял перчатку. Голая кожа мгновенно покрылась мурашками от холода. Я протянул руку вперёд, к тому месту, где камень перестал быть камнем. Мои пальцы коснулись стены. Поверхность поддалась, как плотный гель или упругая мембрана, холодная и живая. Гул в моей голове взорвался оглушительной какофонией. Бесконечный, нечеловеческий поток данных о возрасте этой горы, о её химии, о её голоде, о её бесконечном, космическом одиночестве. Я почувствовал, как она почувствовала меня – крошечное, тёплое, сложное существо, полное хаотичных мыслей и страха. И я ей не понравился. В следующее мгновение невидимая сила ударила меня в грудь. Меня отбросило назад, я неуклюже рухнул на спину, ударившись шлемом о каменный пол. Фонарик откатился в сторону, и пещера на миг погрузилась во мрак, если не считать пульсирующего голубого свечения за стеной, которая снова становилась непроницаемо-фиолетовой. Лёжа на полу, оглушённый, с трудом переводя дыхание, я понял две вещи. Первая: гора была разумна. Вторая: она только что сказала мне «убирайся».

– Так мы и поступим, дорогой Томаз. На сегодня с горы хватит, – доктор решительно закрыл свой блокнот. Он мельком взглянул на часы и вскинул брови. – Пора принимать лекарства. Вы ведь помните про таблетки?

«Конечно, я помнил», – подумал я.

Две синие, одна белая. Медсестра с выпуклыми, как у аквариумной рыбки, глазами всегда приносит их за полчаса до ужина. Они – такой же непременный атрибут моего дня, как сеансы с доктором Джалилом и сны о фиолетовой пещере.

Дверь в кабинет открывается без стука. Медсестра заходит, молча кивает доктору и берёт меня под локоть своей влажной, сильной рукой. Я никогда её об этом не прошу, но она всё равно это делает, словно я могу рассыпаться по дороге. Она выводит меня из кабинета в длинный коридор.Этот коридор всегда одинаковый, в какое бы время суток ты в него ни попал. Он пахнет хлоркой, застарелой тоской и чуть подгоревшей кашей из пищеблока. Высокие потолки теряются в полумраке, а единственный источник света – тусклые люминесцентные лампы под потолком, гудящие с надрывной, монотонной нотой. Их мертвенно-белый свет заливает вытертый до желтизны линолеум, местами вспучившийся от сырости.Стены выкрашены в тот самый оттенок зелёного, который называют « терапевтическим». Он должен успокаивать, но на деле лишь высасывает из воздуха все краски. Краска местами облупилась, открывая под собой слои прежних ремонтов – грязно-голубой, потом уныло-бежевый. Это как геологический срез больничного времени. Вдоль стен расставлены жёсткие дерматиновые банкетки, на которых никто никогда не сидит. Двери в другие палаты и кабинеты одинаковые, безликие, с маленькими окошками из армированного стекла, в которых иногда мелькают чьи-то тени. Тишину нарушает только шарканье наших шагов и далёкий, приглушённый гул – то ли вентиляция, то ли гул самой горы Делириум, который никогда не покидает меня, даже здесь.

Пройдя по «коридору смерти», как я его называю, медсестра заводит меня в палату № 17-Б. Я тут живу, если можно так назвать это бытие.

Иногда ко мне залетает единственный живой гость – муха. Она садится на облупленный подоконник.«Рыбка» – так я прозвал медсестру за её выпуклые глаза – усаживает меня на край кровати. А сама бесшумно скрывается за дверью, чтобы через мгновение вернуться и запихать в меня очередную порцию этой гадости.

Как только за дверью щёлкает тяжёлый замок, я устраиваюсь поудобнее у окна, откуда в палату пробивается дневной свет.В этом месте он совсем другой. Не такой, как там, снаружи. Возможно, природа света и однородна, но здесь, в моей палате, он обретает отчуждённую, едкую белизну. Может, дело в унылом цвете стен, в их больнично-бежевом оттенке, но дневной свет тут не радует, а действует на нервы. Он лишь имитирует жизнь, создавая тусклые, безвольные тени, которые ползут за мной по палате, как надзиратели.Порой мне кажется, что я променял бы этот беззубый, лживый дневной свет на один только час той густой, честной темноты в сердце горы. В ней было больше жизни, чем во всём этом белом, стерильном дне.

Доктор Джалил не считает меня сумасшедшим. Он говорит, что всё мое состояние укладывается в один, имеющий чёткий образ, симптом. Он называет это «синдромом деперсонализации».Я долго привыкал к этому слову, но на одном из сеансов всё-таки неуклюже выговорил его. Доктор Джалил с иронией посмотрел на меня поверх очков и одобрительно кивнул, словно я был прилежным учеником, наконец-то освоившим сложный термин.