Женщина – (не)кошка

Глава 1. Нюркино Сердце

Нюрка была кошкой. Не просто кошкой, а кошкой с Большой Мечтой. Она жила в уютной квартире с хозяином, которого звали Денис. Денис был тихим, добрым человеком с глазами, в которых иногда пряталась грусть, как тень от облака. Нюрка знала его запах лучше своего – запах свежей газеты, кофе и чего-то теплого, родного. Она безошибочно чувствовала его настроение: когда он расстроен, она терлась о его ноги, как пушистый комфортер; когда радостен – носилась по комнатам, исполняя дикий танец с бантиком.

Но Нюрке этого было мало. Она хотела большего. Она видела, как Денис смотрел на фотографию улыбающейся женщины на комоде – взглядом, полным такой нежности и тоски, которую Нюрка, казалось, чувствовала кожей. Она видела, как он гладил экран телефна, разговаривая с кем-то голосом, похожим на шелест шелка. И Нюрка понимала: вот оно, настоящее. Человеческая любовь. Со словами, объятиями, взглядами, которые говорят больше тысячи мурлыканий.

Она пыталась. Изо всех сил. Смотрела в его глаза долго-долго, пытаясь передать всю свою кошачью преданность. Толкала головой в ладонь, требуя поглаживаний, надеясь, что он прочтет в этом «я люблю тебя». Но лапы были лапами, а не руками, чтобы обнять. Звуки – мяуканьем и мурлыканьем, а не словами. Она была лишь кошкой, а он – человеком. Пропасть между их мирами казалась Нюрке глубже любой реки.

Однажды, сидя на подоконнике и наблюдая, как Денис снова смотрит на ту фотографию, Нюрка приняла Решение. Она должна стать Человеком. Хотя бы на время. Хотя бы на один день. Чтобы сказать ему все то, что клокотало в ее маленьком пушистом сердце. Чтобы обнять его по-настоящему. Чтобы его грустные глаза засияли для нее.

Слухи о бабушке Агафье, живущей этажом ниже, ходили среди дворовых котов. Говорили, она знает Вещи. Нюрка, подкупив старушку мышиным хвостиком (найденным, не добытым!), изложила свою просьбу жалобным мяуканьем и таким пронзительным взглядом, что Агафья только крякнула: «Эх, дура ты, кисонька… Любовь-то твоя и так настоящая. Но вижу, не успокоишься».

Ритуал был прост и странен: лунный свет в полнолуние, сон на кухонном столе рядом с заваренной мятой (в чашку бабушка добавила три серебристых волоска с Нюркиного бока), и шепот старых слов, похожих на шорох сухих листьев. Нюрка заснула, вдыхая аромат мяты и чего-то древнего, землистого.

Проснулась она от нестерпимой ломоты во всем теле. Кости хрустели, выворачиваясь наизнанку. Мышцы горели огнем. Она попыталась встать на четыре лапы, но рухнула на что-то твердое и холодное – на пол. Вокруг был странный, приглушенный мир. Запахи… они почти исчезли! Только пыль, металл холодильника и слабый аромат вчерашнего супа. Зато звуки! Скрип половицы в другой комнате, тиканье часов – все громкое, резкое. Она открыла глаза (как это тяжело!) и увидела перед собой… руки. Длинные, бледные, с тонкими пальцами. Она пошевелила одним – он послушно согнулся. Сердце заколотилось, как бешенный мотор.

Нюрка (теперь уже не Нюрка?) доползла до зеркала в прихожей. В отражении на нее смотрела девушка. Худенькая, лет восемнадцати, с нелепо торчащими в разные стороны темно-русыми волосами и огромными, испуганными оливково-зелеными глазами – точь-в-точь ее кошачьи. На плечах лежала серая шаль – остаток былой шубки? Тело было странным, голым, уязвимым. Но главное – она могла говорить!

Дверь в комнату Дениса открылась. Он вышел, потягиваясь, и замер, увидев незнакомую девушку на полу. Глаза его расширились от шока и недоверия.

– Кто… кто вы? Как вы сюда попали? – голос его дрогнул.

Нюрка открыла рот. Теперь! Сейчас она скажет! Скажет все то, что копилось годами: о тепле его рук, о безопасности его запаха, о том, как ее сердце сжимается, когда ему грустно, как оно поет, когда он смеется. О своей преданности, которая сильнее всех кошачьих жизней, вместе взятых. Слова рвались наружу, путались, сталкивались.

– Д-денис… – прохрипела она незнакомым, скрипучим голосом. – Это я… Нюрка… Я… я хотела… сказать… – Она подняла дрожащие руки, пытаясь обнять его, выразить то, что не лезло в слова. Но жест вышел неуклюжим, угловатым. Ее новое тело не слушалось. Человеческий язык был беден и неточен. Как передать запах любимого плеча? Как описать вибрацию мурлыканья, рожденную от его прикосновения?

– Нюрка? – Денис отшатнулся, глядя на нее с ужасом и недоумением. – Что… что с тобой? Что ты наделала? – В его глазах не было той нежности, которую он дарил фотографии. Только страх и растерянность перед чем-то чудовищно неправильным.

И тут Нюрку накрыло волной. Волной запахов, которые она почти потеряла. Но сильнее всего – волной чувств, идущих от Дениса. Страх, растерянность, беспокойство… и под ними – глубокая, острая тревога за нее. За свою кошку, которая куда-то пропала, а на ее месте появилось… это. В его сердце не было места для этой странной девушки. Там жила его кошка. Его пушистая, мурлыкающая Нюрка.

Боль ударила сильнее, чем боль превращения. Она поняла. Поняла страшную, простую вещь. Любить «по-настоящему», по-человечески, значило перестать быть собой. Перестать быть той, кого он любил. Его любовь была к кошке. К ее теплу, мурлыканью, к ее беззвучному языку прикосновений головой. А она… она хотела стать не собой ради его любви и потеряла все.

– Про… прости… – выдохнула она, и слезы хлынули из ее чужих человеческих глаз. – Я… я хотела как лучше… любить… по-настоящему…

Силы покинули ее. Мир поплыл. Она почувствовала, как странные кости снова начинают ломаться и сжиматься, как шерсть пробивается сквозь кожу, как хвост, такой родной и нужный, скручивается обратно. Боль была огненной, но она шла к облегчению. К себе.

Очнулась она на своей любимой подушке рядом с диваном. Тело было маленьким, гибким, родным. Запахи вернулись во всей своей потрясающей сложности: кофе, пыль на книгах, Денис… Он сидел рядом на полу, бледный, с красными от бессонницы глазами. В руке он держал ту самую серую шаль. Он смотрел на нее не с ужасом, а с такой глубокой, бездонной тревогой и нежностью, что у Нюрки снова подступил комок к горлу.

– Нюрочка? – тихо позвал он, протягивая руку. Голос дрожал. – Это… это ты? Настоящая?

Нюрка не стала мяукать. Она подошла, вложила всю свою кошачью грацию и нежность в движение, и ткнулась головой в его ладонь. Тепло, знакомое, родное. Потом легла ему на колени, разлилась тяжелым, довольным пудингом и завела свое самое громкое, самое искреннее мурлыканье. Оно гудело, как маленький моторчик счастья, заполняя всю комнату.

Денис замер, потом осторожно, будто боясь спугнуть, опустил руку ей на бок. Его пальцы погрузились в теплую густую шерсть. Он глубоко, с облегчением выдохнул. В его глазах стояли слезы, но теперь это были слезы радости и узнавания.

– Дурочка ты моя… – прошептал он, почесывая ее за ухом так, как она любила больше всего. – Разве тебе мало… быть собой?

Нюрка прикрыла глаза, уткнувшись мордой в его теплую жилетку. Мурлыканье нарастало, превращаясь в гулкий, счастливый рокот. В нем было все: и благодарность, и облегчение, и обещание. Обещание любить его так, как умеет только она – кошка Нюрка. Без слов, но всей своей пушистой, мурлыкающей, преданной душой. Это и было самое настоящее. Самое настоящее для них двоих. Больше ей ничего не было нужно.

Глава 2. Нюркина ошибка

Прошло полгода с того лунного превращения. Нюрка старалась быть идеальной кошкой. Она мурлыкала громче, терлась настырнее, ловила каждую тень грусти в глазах Дениса и растворяла ее теплом своего бока. Но тень с фотографии на комоде не исчезла. А однажды пришла в гости Женщина с Фотографии. Ее звали Оля. И Нюрка, затаившись под креслом, видела, как преображался Денис. Как его глаза загорались, как он смеялся громко и беззаботно, как его пальцы нежно касались руки Оли. Видела, как Оля поцеловала его в щеку на прощание.

Этот поцелуй стал для Нюрки раскаленным ножом. "Вот оно, настоящее!" – пронеслось в ее кошачьей голове. Любовь-то Дениса к ней, Нюрке, была теплой, уютной, но… другой. А к Оле – такая, как в фильмах, которые он смотрел. Страстная. Человеческая. И Нюрку снова охватило жгучее, нестерпимое желание. Она забыла боль первого превращения, забыла страх в его глазах. Она решила: в первый раз просто не успела, не подготовилась. На этот раз все будет иначе. Она выучит человеческие слова любви. Она станет красивой.

Она снова спустилась к бабушке Агафье. На этот раз принесла не мышиный хвост, а почти целую, только чуть помятую, котлету, стащенную со стола Дениса (совесть мучила, но Любовь оправдывала все!). Бабушка покачала седой головой, вздохнула так, что задрожали все баночки с травами на полке.

– Опять ты, глупышка? Не наелась страданий? Любовь кошачья – чище человечьей, без обмана, без слов-пустышек…

Но Нюрка смотрела на нее непреклонным, горящим зеленым взглядом. Она должна попробовать еще раз. Должна подарить Денису ту самую, человеческую страсть.

Полнолуние. Та же кухня, та же чашка с мятой и тремя серебристыми волосками. Тот же шепот и та же мучительная боль перестройки костей и мышц. На этот раз Нюрка была готова. Она встала на дрожащие ноги и сразу пошла к зеркалу. Она сосредоточилась. Вспомнила Олю – ее платье, ее движения, ее улыбку. И в отражении появилась не нелепая девчонка, а… другая. Волосы, темно-русые, но аккуратно лежащие по плечам. Черты лица мягче, губы чуть припухшие, глаза все те же – огромные, оливково-зеленые, но с попыткой загадочного прищура. На ней было что-то вроде платья – серый, струящийся наряд, отдаленно напоминающий ее шерсть, но явно женственный. Она даже попыталась улыбнуться. Получилось странно, напряженно.

"Теперь, – подумала она, сжимая тонкие пальцы. Теперь я знаю слова. Слышала их много раз".

Денис вернулся с работы поздно. Он устало скинул куртку и замер на пороге кухни, увидев ее. На этот раз шока не было. Был… ужасающий, ледяной ужас и гнев.

– Ты… – голос его был тихим и страшным. – Ты снова? После всего? После обещания? – Он не узнавал в этой неестественно грациозной фигуре свою Нюрку. Это был призрак, кошмар.

Нюрка сделала шаг навстречу, стараясь двигаться плавно, как Оля. Она улыбнулась своей напряженной улыбкой.

– Денис, – сказала она, и голос звучал уже увереннее, но все равно чужим. – Я… я вернулась. Для тебя. Я хочу… быть с тобой. По-настоящему. Любить тебя.

Она подошла ближе, подняла руку, чтобы коснуться его щеки, как делала Оля. Денис резко отпрянул, как от огня. В его глазах горели боль и предательство.

– "По-настоящему"? – он засмеялся горько. – Ты смотришь на меня чужими глазами, говоришь чужим голосом, ты… ты не Нюрка! Моя Нюрка мурлыкала мне на коленях, когда мне было плохо. Моя Нюрка тыкалась лбом в мою ладонь. Моя Нюрка принесла мне дохлую мышь, как самый ценный подарок! А ты… кто ты? Притворщица? Кукла? Ты украла моего друга!

Его слова били, как кнутом. Нюрка почувствовала, как ее красивое человеческое лицо искажает гримаса боли. Она пыталась объяснить!

– Но я… я хочу то же, что и Оля! Я хочу целовать тебя, обнимать, говорить слова… я выучила! – Она лихорадочно вспоминала фразы из фильмов. – Ты… ты свет моей жизни! Я не могу без тебя дышать! Я…

– Хватит! – Денис крикнул, и в его голосе слышались слезы. – Это не любовь! Это пародия! Любовь Оли… это ее выбор, ее чувство. А твоя "любовь" – это насилие! Ты ломаешь себя, ломаешь то, что между нами было! Ты пытаешься подменить нашу настоящую близость дешевым подражанием! Я не хочу эту… эту игру! Я хочу свою кошку! Ту, которая была собой! Которая любила меня по-кошачьи – искренне, без фальши, без этих жалких попыток быть кем-то другим!

Он отвернулся, его плечи дрожали. Нюрка стояла, ошеломленная. Все ее "выученные" слова рассыпались в прах перед его искренней болью и гневом. Она хотела дать ему счастье, а причинила такую муку. Она хотела быть ближе, а оттолкнула его дальше, чем когда-либо. Она смотрела на свои человеческие руки – инструменты для объятий, которые стали инструментами разрушения. На платье – маскарадный костюм, скрывающий ее суть.

Боль превращения на этот раз была невыносимой не физически, а морально. Она поняла свою чудовищную ошибку. Она не просто хотела любить по-человечески – она отказалась от своей сути, от своего дара, от самого языка их любви. Она предала себя и предала его доверие.

– Прости… – прошептала она, и голос сорвался в кошачий всхлип. – Я… я не хотела… Я просто… так хотела быть *достаточно*…

Силы покинули ее. Она рухнула на пол, чувствуя, как огненная волна боли смывает человеческий облик. Кости ломались и сжимались, шерсть пробивалась сквозь кожу. На этот раз это было не освобождение, а кара. Катастрофа.

Она очнулась маленьким, дрожащим комочком на холодном линолеуме кухни. Шерсть взъерошена, лапы подкашиваются. Она была собой. Униженной, разбитой, бесконечно виноватой.

Денис стоял над ней. Он не плакал. Он смотрел на нее с бесконечной усталостью и… жалостью. Жалостью, которая резала больнее крика.

– Нюрка… – его голос был пустым. – Зачем? Почему тебе мало того, что есть? Почему ты считаешь, что твоя любовь – не настоящая?

Он не протянул руку, чтобы погладить. Он просто повернулся и ушел в комнату, закрыв дверь. Тихий щелчок замка прозвучал для Нюрки приговором.

Она осталась одна. На холодном полу. Со своей кошачьей любовью, которая внезапно показалась ей ничтожной и жалкой. Она потеряла его. Не потому, что была кошкой, а потому, что не смогла принять и ценить то, что дано. Потому что возжелала чужого, фальшивого счастья, презрев свое собственное, настоящее. И теперь это настоящее, это теплое, мурлыкающее счастье, лежало разбитым вдребезги у закрытой двери.

Глава 3. Нюркино Искупление

Тишина после захлопнувшейся двери была гулкой, как пустота после взрыва. Холод линолеума проникал сквозь шерсть Нюрки, но это было ничто по сравнению с ледяной пустыней в душе. Слова Дениса висели в воздухе, тяжелые и неоспоримые: "Зачем? Почему тебе мало того, что есть?" Она свернулась в тугой, дрожащий комок под кухонным столом, в самом темном углу. Не для того чтобы спрятаться – просто не было сил держаться на лапах. Вина, стыд и осознание сокрушительной ошибки давили сильнее любого плена.

Дни, последовавшие за второй катастрофой, были похожи на жизнь в черно-белом фильме. Денис ходил по квартире тенью. Он кормил ее, менял воду, автоматически, без слов, без взгляда. Рука, которая раньше сама тянулась погладить, теперь висела плетью. Он не запирал дверь в спальню на ключ, но эта открытость была страшнее любого замка – это была пропасть. Нюрка поняла: словами, даже кошачьими мяуканьями, ничего не исправить. Нужны поступки. Настоящие, кошачьи. Без претензий на человечность.

Она перестала навязываться. Не бросалась к двери, не мяукала требовательно. Она просто была. Терпеливо. Как тень с зелеными глазами. Она заметила, как он стал забывать вещи: ключи на тумбочке, телефон в ванной, очки на книжной полке. Раньше она, возможно, смахнула бы их лапой из любопытства. Теперь она осторожно подходила, брала в зубы (ключи звенели тихо, телефон был тяжелым) и аккуратно клала на видное место у его кресла. Без фанфар. Просто делала.

Однажды он пришел домой позже обычного, пахнущий чужим парфюмом и чем-то горьковатым – Олиным запахом плюс что-то еще. Он был рассеян, раздражен. Уронил папку с важными бумагами (Нюрка по тону его бормотания поняла, что они важные). Листы разлетелись по полу. Денис просто махнул рукой и ушел в комнату, не собрав их. Нюрка всю ночь дежурила у рассыпанных бумаг, отгоняя несуществующих сквозняков. Утром, когда он вышел, она сидела рядом с аккуратной, насколько это было возможно, стопкой листов, сложенных мордой и лапами. Он остановился, посмотрел на нее, потом на бумаги. Ничего не сказал. Но в его взгляде мелькнуло что-то кроме усталости – недоумение? Минутное размышление? Она не надеялась на большее.

А потом пришла Оля. Не в гости, а с бурей. Нюрка, затаившись за диваном, слышала все.

– Ты стал совершенно невыносимым, Денис! – голос Оли звенел, как разбитое стекло. – Вечно в себе, вечно мрачный! После всей этой истории с твоей… твоей помешанной кошкой! Это же ненормально! Я пыталась понять, поддержать, но ты… ты как будто с другой планеты! И эта вечная грусть, эти взгляды в никуда… Мне нужна жизнь, Денис! Яркая, нормальная! А не сидеть и гадать, не превратилась ли твоя кисуля опять в девушку!

Денис молчал. Слишком долго. Когда он заговорил, его голос был тихим и очень усталым:

– Она не помешанная, Оля. Она… она просто очень сильно любила. Неправильно, больно, но… искренне. А я… я не смог ей этого объяснить так, чтобы она поняла. И теперь не могу просто выбросить ее из сердца, как испорченную вещь. Она часть моей жизни. Не самая простая, но… часть.

– Часть? – Оля засмеялась резко. – Твоя часть – это кошка, которая устраивает шабаши? Извини, но я не подписывалась на такой цирк! Мне нужен мужчина, а не… не нянька для психа! Я ухожу. Окончательно. Ищи себе кого-то, кто разделит твою любовь к фантастическим тварям!

Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задрожали стекла. Тишина, наступившая после, была оглушительной. Нюрка видела, как Денис медленно опустился на диван, закрыл лицо руками. Его плечи содрогнулись – один раз, другой. Он не плакал громко. Он просто… разваливался.

Нюрка сидела за диваном, парализованная. Оля ушла. Из-за нее. Из-за того монстра, в которого она превращалась, из-за боли, которую причинила. Ее "настоящая любовь" разрушила то, что было у Дениса. Слова Оли жгли: "психа", "фантастическая тварь". Это была она. Она все испортила. Не только их с Денисом доверие, но и его человеческое счастье.

Отчаяние сменилось жгучей, чистой яростью. Не на Олю. На себя. Но и на желание защитить. Защитить Дениса от этой боли, от этой пустоты, которую она же и создала. Она не могла вернуть Олю. Не могла стать человеком. Но она могла быть собой. До конца. Даже если он ее ненавидит.

Она вышла из-за дивана. Не крадучись, а твердо. Подошла к дивану. Он не поднял головы. Нюрка запрыгнула на диван, но не к нему на колени, а рядом. На безопасном расстоянии. Она уставилась на него своими огромными зелеными глазами, полными немой скорби и решимости. Потом ткнулась лбом в его сжатый кулак. Нежно. Настойчиво. Один раз. Два. Как в старые, добрые времена, когда он грустил, и она знала, что ему нужно.

Он вздрогнул, отнял руку от лица. Его глаза были красными, опухшими. Он посмотрел на нее. Не сквозь нее, а на нее. Впервые за долгие недели.

– Нюрка… – прошептал он хрипло.

Она не отводила взгляда. Потом медленно, очень медленно, перевернулась на спину, подставив ему свой самый уязвимый, мягкий живот – жест абсолютного доверия и подчинения кошачьего мира. Она не просила прощения. Она предлагала мир. Себя. Такую, какая есть. Со всеми ошибками, со всей своей кошачьей, несовершенной, но бездонной любовью.

Денис замер. Потом его рука, медленно, нерешительно, протянулась. Не для того чтобы оттолкнуть. Он коснулся кончиками пальцев ее белой шерстки на животе. Легко, как пух. Нюрка не дернулась, не закрылась. Она доверчиво прикрыла глаза и издала тихое, сдавленное урчание. Не победное, а… извиняющееся. Грустное. Робкое.

Он провел рукой по ее животу, потом по боку, к загривку. Движение было неуверенным, как будто он заново учился ее гладить. Но это было его движение. Не автоматизм, а выбор.

– Дурочка… – прошептал он, и в его голосе снова появилась знакомая нота – усталая, но теплая. – Что же мы с тобой натворили-то… Обоим больно… Обоим одиноко…

Он заплакал. По-настоящему. Тихо, но глубоко. И Нюрка, не раздумывая, встала, подошла ближе и уткнулась влажным носом в его мокрую щеку. Она не лизала, как раньше, пытаясь "по-человечески" утешить. Она просто была там. Теплым, живым комочком, принимающим его слезы. Ее мурлыканье стало громче, утробным, успокаивающим гулом, наполнявшим тишину комнаты.

Он обнял ее. Не как девушку, а как кошку. Крепко, прижимая к груди, уткнувшись лицом в ее шелковистую шерсть на загривке. Она чувствовала, как дрожат его плечи, как бьется его сердце – часто, сбивчиво.

– Прости меня… – прошептал он в ее шерсть, и это было неожиданно. – Я… я тоже не понимал… Я испугался… Оттолкнул… Заставил тебя чувствовать себя… ненужной. А ты… ты просто любила. Как умела.

Нюрка мурлыкала изо всех сил. В этом гуле было все: и боль, и раскаяние, и бесконечное облегчение, и обещание. Обещание больше никогда не пытаться быть кем-то другим. Обещание любить его по-кошачьи – беззаветно, преданно, без слов, но всем своим пушистым естеством. Она поняла главное: Оля ушла не потому, что Нюрка была кошкой. Она ушла потому, что не смогла принять *всю* его жизнь, со всей ее сложностью и болью. А Нюрка… Нюрка была частью этой боли, но она же была и частью его исцеления.

Денис не сразу отпустил ее. Они сидели так долго – он, обнявший свою кошку, она, урчащая ему в грудь. За окном стемнело. Тень от фотографии Оли на комоде казалась теперь просто тенью, а не призраком упущенного счастья. Было тихо, больно, но… цельно. Настояще.

Когда он наконец разжал объятия, Нюрка не спрыгнула. Она устроилась у него на коленях, свернулась клубочком, как в лучшие времена. Он медленно, задумчиво гладил ее по спине, от загривка до хвоста. Его пальцы снова узнавали каждый позвонок, каждый пучок шерсти.

– Больше никаких превращений? – тихо спросил он, и в его голосе слышалась тень старого страха, но уже без гнева.

Нюрка в ответ лишь ткнулась лбом в его ладонь и заурчала еще громче. Нет. Никогда. Она нашла свой путь обратно к его сердцу. Не через волшебство и подражание, а через терпение, маленькие кошачьи поступки и мужество оставаться собой – пушистой, мурлыкающей, бесконечно преданной Нюркой. Этого было достаточно.