Сказание о Шамирам. Книга 1. Смертная

© Сакрытина М. Н., текст, 2025

© ООО «ИД «Теория невероятности», 2025

Пролог

История Шамирам из уст Сун-леги-уннонни

Первая таблица в пересказе

Все видавший до края мира поведал однажды, как задумал Отец-Небо истребить род человеческий, ибо погрязли люди во грехе. Скорбью исполнилось сердце бога, и пожалел Отец, что создал людей, ведь взяли они слишком много от безумной Матери-Земли.

Но не желал он ссориться с женой, потому как ей люди были угодны.

Позвал он тогда старшего сына, бога Дзуму́дзи [1], и повелел ему сжечь посевы, обратить воду в кровь и наслать на людей мор.

Затрепетал Дзумудзи, предвидя гнев Матери. Умолял он Отца смилостивиться, но тот был непреклонен. «Не ты ли повелеваешь бурями? – сказал он сыну. – Разве не про тебя говорят люди, что не ведаешь ты жалости, ибо сердце твое – камень?»

Не посмел Дзумудзи противиться отцовской воле, но решил пойти на хитрость. Позвал он Эрешкига́ль, повелительницу подземного мира, и сказал ей: «Позволь увидеть жену мою, прекрасную Шамира́м». Знал Дзумудзи, что не раз Шамирам заступалась за людей, и утихал гнев Отца, ибо сладостны речи богини любви и ведомо ей, как смирять мужские сердца.

Выслушала его Эрешкигаль и ответила: «Нет ее в моем царстве».

Удивился Дзумудзи: «Разве не томится Шамирам под землей в холоде и тоске? Разве дозволено ей вернуться наверх – увидеть солнечный свет, вкусить жизни?»

Согласилась тогда Эрешкигаль и добавила: «Сама спустилась ко мне Шамирам. А тебе ведом закон: никто не уйдет из царства смерти, не предложив себе замену».

Отвел взгляд Дзумудзи, ибо, как ни любил он жену, умереть ради нее не хотел.

«Не пожелала Шамирам вечности подземной, – продолжила Эрешкигаль. – Сбежала в другой мир, к другим богам. Там ищи ее, брат».

(Далее до конца таблицы от текста сохранились только ничтожные фрагменты.)

Глава 1

Неправильная

В кофейне сладко щекочет нос аромат свежих булочек. Ваниль и корица. Господи, как же есть хочется!

– Поехали со мной в Куршевель?

Я поправляю фартук официантки и наклоняюсь к столику.

– Даш, если это шутка, то несмешная. Ты заказывать будешь?

Она улыбается сначала мне, потом возникшему за стойкой Андрею. Делает большие глаза: мол, кто это?

– Владелец, – шепотом отвечаю я.

Даша кивает, оглядывает пустой зал и предлагает:

– Пообедай со мной, а?

– Даш…

– Пожалуйста! – она повышает голос и смотрит поверх моего плеча на Андрея. – Я ее надолго не задержу, честное слово!

Андрей поджимает губы, но кивает. А потом сам приносит нам салат с кедровыми орешками, сливочный суп и курицу с апельсинами.

Я падаю в кресло рядом с Дашей и накидываюсь на еду.

– Фпафифо!

– Да я просто хотела посмотреть, сколько ты ешь, – смеется она. – Как тебе удается не располнеть с таким рационом? Порции здесь огромные! В меня десерт, наверное, уже не влезет.

– Очень зря, Андрей круто печет. – Я оглядываюсь на витрину с тортами. – Видишь меренговый рулет с киви? Ты такой нигде не попробуешь, он просто тает во рту. А вон еще…

– Нет, правда, как? – перебивает Даша, окидывая меня внимательным взглядом. – Лен, ты что, ведьма?

– Ха-ха. Я добрая фея из твоей сказки. Между прочим, как там… э-э-э…

– Игорь? Никак. – Даша морщится и со вздохом заключает: – Врут карты, он герой не моего романа.

Я киваю.

Даша год была безответно влюблена, но старшекурсник из Бауманки в упор не замечал девушку, увешанную ловцами снов, как новогодняя елка – шариками. Тогда Даша носила платья-балахоны, огромные рюкзаки и дреды. Сутулилась, не отрывала взгляда от пола, говорила тихо, потому что считала себя скучной и некрасивой.

Сейчас она улыбается, смотрит прямо, двигается плавно и щеголяет в костюме от «Шанель». В руках у нее сумка-малютка «Боттега», волосы уложены мягкими волнами. Впрочем, в ушах все равно болтаются ловцы снов – от модного московского дизайнера. Ей идет. Настоящая красавица, какой всегда и была. Словно Золушка, нарядившаяся к балу.

– Он двух слов связать не может и вечно зовет меня в клуб, – жалуется Даша. – Даже не знаю, что я в нем раньше находила? Бред какой‐то.

Я снова киваю. Внешность модели, дизайнерские шмотки и самомнение, купленные на деньги папы-депутата, – вот и весь Игорь. Действительно бред.

– В Третьяковку с ним точно не сходишь, – добавляет Даша. – Я предложила пойти на выставку Врубеля, так он сказал, что ночные клубы там – отстой, а «Врубель – это от “врубаюсь”?» Говорю же, герой не моего романа… Лен, ты и правда фея. Как ты это со мной сделала? Я же думать ни о чем, кроме него, не могла.

Я загадочно улыбаюсь, хотя никакой тайны здесь нет. У меня своего рода бизнес: нахожу богатую серую мышку, которая мечтает о прекрасном принце, убеждаю ее, что владею страшной магией и через месяц принц падет к ее ногам. Ловкость рук – и никакого мошенничества. Я всего лишь открываю девушкам глаза на их же красоту. Как ты одеваешься, как двигаешься, как говоришь – все имеет значение. Красота, конечно, в глазах смотрящего, но я твердо уверена, что она еще и у каждой девушки в голове. Называется «самооценка».

– Кстати, о героях… Лен, почему тебя нет в соцсетях?

Я вздыхаю.

– Не знаю. Не хочу – и все. Что мне там выкладывать?

Даша делает большие глаза.

– Шутишь? Да хоть себя! Лен, ты же просто… просто богиня!

– Чего?

– Любви, наверное. – Она смеется. – Как за тобой парни косяками не ходят, не понимаю. Помнишь, мы у универа как‐то встречались? Теперь вся моя группа хочет с тобой познакомиться.

Вся группа мехмата? Боже упаси, мне алгебры в школе хватает! Когда я туда хожу.

Даша хмурится и вдруг подается ко мне.

– Слушай, я только сейчас заметила… Ты без макияжа, да?

– Почти. А что? – опасливо уточняю я.

– Мне просто интересно: когда при рождении раздавали синие глаза, пухлые губки и вот такие щечки, ты везде успела?

Вот поэтому я обычно и не встречаюсь с клиентками после окончания работы. При первой встрече Золушкам хочется быть как фея – я превратила свою внешность в рекламу. Однако, став принцессами, они вдруг начинают интересоваться: «Ой, фея, а где ты взяла такие длинные волосы? Ого, это натуральный цвет? Такой черный, такой блестящий! А как ты, фея, умудряешься быть стройной, но с такими аппетитными формами? Ты что, колдунья? И еще…»

– Лен, я одну вещь заметила. – Даша подпирает щеку кулаком и хмурится. – Скажи, ты специально мужчинам в глаза не смотришь?

Я снова вздыхаю. Да, Даш, специально. Если смотрю – мужчины дуреют. Буквально. Тоже зовут меня богиней и грозятся выполнить любое мое желание. И это ни черта не весело, потому что, когда рядом с тобой такой сумасшедший, твоя единственная мысль – бежать от него подальше.

От себя только не убежишь.

– Так вот, насчет соцсетей, – продолжает Даша. – В моей группе есть один парень, он как тебя увидел, так…

Я немедленно ее останавливаю:

– Даш, не нужно.

– Уверена? – Она прищурившись смотрит на меня. – Дай хоть фотку покажу.

– Уверена.

Даша вздыхает, оглядывается. Я почти с надеждой смотрю на дверь, но посетители что‐то не торопятся идти к нам обедать. Впрочем, кофейня в спальном районе расцветает утром и вечером. В обед здесь тихо – завсегдатаи на работе.

– Ну как знаешь. А в Куршевель со мной?

Я еле сдерживаюсь, чтобы не поморщиться. Какой мне Куршевель, я на отель в Подмосковье маме в подарок накопить не могу!

– Билеты за мой счет, номер тоже. – Даша подмигивает. – Я с девчонками еду, познакомишься… Парней к нам приманишь. Давай!

Я закусываю губу. Нельзя соглашаться, знаю. Даша мне не друг – у меня нет друзей. Но… Я нигде, кроме Сочи, не была и… Это же заграница! Да еще и бесплатно…

– У меня визы нет. И загранпаспорта.

– Отец все сделает, – отмахивается Даша, имея в виду своего отчима. Он у нее депутат. Интересно, а шестнадцатилетней мне он прям все-все сделает? Даже согласие родителей? Впрочем, Даша уверена, что мне восемнадцать. Ей было бы странно представить работающую школьницу, но что делать – когда ты дочь матери-одиночки, а та совершенно не умеет зарабатывать деньги, приходится крутиться самостоятельно.

– А… когда? – все‐таки уточняю я.

– Через две недели. С двадцать третьего ноября по третье декабря. – Даша умильно заглядывает мне в глаза. – Там сейчас круто. Давай!

Я вздыхаю.

– Не могу.

Но она отмахивается.

– Да научу я тебя на лыжах кататься!

– У мамы день рождения первого, – объясняю я. – Даш, спасибо, но я правда не могу.

Она тоже вздыхает.

– Ну ладно. Но если передумаешь – я в последний момент и билет возьму, и бронь сделаю. Для тебя, Ленчик, что угодно!

Я натянуто улыбаюсь. Даша оглядывается на витрину и просит упаковать ей меренговый рулет с собой. Потом оборачивается и вдруг тихо говорит:

– Лен, а ты веришь в любовь?

– Что?

– Ты говоришь, надо ценить себя. Конечно, это правильно. Но что, если мы по-настоящему и любим только себя? Понимаешь, мне сейчас кажется, я влюбилась в Игоря, потому что знала: он никогда моим не будет. Мне его хотелось как достижение, как победу. Как доказать теорему, над которой лучшие ученые бились, а у меня, студентки, получилось. Теперь я на него даже смотреть не могу – зачем? Достижение получено, можно идти дальше. Мне страшно: что, если всегда так? Что, если любовь, которую воспевают фильмы и книги, лишь мечта, а настоящая – она такая, эгоистичная и одинокая? И никто нас не любит, кроме самих себя. – Даша задумчиво смотрит куда‐то поверх моего плеча и, забывшись, принимается тянуть себя за мочку левого уха, как делает каждый раз, когда на нее снисходит озарение.

А у меня начинают дрожать руки, точно от страха.

– Даш, прекрати. Не все же как твой Игорь.

Она кивает и улыбается – неискренне, только чтобы я замолчала.

– Да расслабься, Лен, я пошутила. Пиши, если насчет Куршевеля передумаешь. И вообще пиши.

Она целует меня на прощание и уходит, прихватив меренговый рулет, а я, чтобы успокоиться, иду поправить декорации – венок из кленовых листьев на двери покосился, и тыквы на подоконнике некрасиво сбились в кучу. К шарфу, повязанному на сову из кедровой шишки, прикреплена записка с телефоном и просьбой позвонить. Еще с десяток таких художеств я нахожу у свечного фонаря и гирлянды искусственных ягод на витрине.

Придется бросать работу в этой кофейне. Жаль. Мне здесь нравится. Но десять записок в день – это слишком.

Как же вы мне все надоели!

Андрей наблюдает, как я выбрасываю записки в мусорное ведро. Потом вдруг спрашивает:

– Лена, ты к ЕГЭ готовишься?

Я стою к нему спиной – и закатываю глаза.

– Конечно.

– А мама знает, что ты на контрольную работу по алгебре не явилась?

Да уж, завуч наверняка пожаловалась. Она обожает маме названивать. Толку‐то? Мама забывает заплатить за свет, а тут какие‐то экзамены.

– Наверное. Андрей Николаевич, хватит, а? Да, я прогуливаю школу, но это мое дело, и ни во что такое я вашего сына не втяну, я же обещала.

Он продолжает сверлить меня взглядом, а я невольно вспоминаю, как год назад именно Тёма (Артём Андреевич – звучит гордо, да?) привел меня сюда. Я искала работу, а Андрей – официантку. Сперва он наотрез отказал пятнадцатилетней однокласснице сына, но я тогда была совсем на мели, а мама – в очередной депрессии. Сначала мы делали вид, что я вовсе не работаю, а просто как друг прихожу с Тёмой, помогаю и обедаю, а потом и ужинаю.

Но со мной кофейня быстро стала популярна. Мужчины побежали, как мотыльки на свет, следом – их изумленные жены. А тут такие вкусные тортики! Так что Андрей разрешил мне остаться. Все по трудовому кодексу: согласие от мамы, медосмотр, никаких переработок. За этим Андрей бдительно следит. До недавнего времени он вообще ворчал, что мне учиться надо и «о чем мать думает».

А потом Тёма объявил, что влюбился. В меня. Я так старалась, так осторожно на него не смотрела – а он все равно… Даш, а ты говоришь, любви нет! Что же тогда я внушаю мужчинам – страсть? Очень может быть. Тёма ведь совсем меня не знает. Придумал невесть что и поверил.

Да, пора искать другую работу.

Тёма приходит после пяти и молча забирает у меня тяжеленный поднос с чаем, кувшином лимонада и спагетти. Андрей провожает его неодобрительным взглядом, но вечером здесь настоящий аншлаг, так что я не успеваю услышать очередную проповедь в стиле «Кончай динамить моего сына, чем он тебе не угодил?» и несусь к холодильнику за мороженым.

Всем мне Тёма угодил, мечта, а не парень: добрый, умный, надежный. Да, не плейбой и в Куршевель меня не отвезет. Зато на Врубеля я бы с ним сходила. Но не хочу, чтобы Тёма стал моим рабом. А именно это случится, если я хоть раз задержу на нем взгляд.

Рождаются люди с заячьей губой или косоглазием. А я вот с убийственным взглядом.

В семь приходит моя сменщица, и Тёма заявляет:

– Я Лену провожу.

Андрей протягивает мне пакет с тщательно запакованным ужином и тем самым рулетом из киви.

– Конечно. Только сразу возвращайся. Фрукты приедут, поможешь разгрузить.

Это давно стало ритуалом: Тёма провожает меня домой почти каждый вечер. Как в старых фильмах, несет мою сумку. Хотя до дома здесь всего сто метров, а сумка у меня маленькая. Спорить бесполезно, да я и не хочу. Мне хорошо с Тёмой, очень. Если бы я только была обычной, если бы не боялась, что Тёма сойдет по мне с ума, как уже не раз бывало… Если бы!

– Разве олимпиада по математике не завтра? Тебе не нужно готовиться? – спрашиваю я, когда мы выходим на улицу. В воздухе искрится морось, забивается в нос, плотная, как вата.

Холодно. Я ежусь и тру руки – опять перчатки забыла.

Тёма протягивает мне свои.

– Я уже готов. Надень, ты ведь замерзла.

Отказываться бесполезно. Как и говорить, что сама могла бы дойти до дома. Но я все равно говорю:

– Тут идти пять минут. Зачем, а?

Тёма оглядывается. Фонари мигают, как в фильме ужасов, а ноябрьский сумрак только добавляет страха. Если бы я верила в чудовищ, обязательно представила бы одного… Да вот хотя бы за мусорными баками слева. И вцепилась бы в Тёмин локоть, как нормальная девчонка. Тёма бы наверняка меня защитил.

В чудовищ я не верю. Вместо них в моей жизни есть…

– Серый сегодня тебя обсуждал. Ты уверена, что хочешь встретиться с ним и его дружками одна?

…мерзавцы, уверенные, что меня можно если не купить, то взять силой. И я просто обязана пасть к их ногам по первому же слову.

Я невольно прижимаюсь к Тёме. Не цепляюсь за локоть, но даю понять, что мне страшно. А зря. Он, конечно, крупный, если не сказать огромный. Я видела однажды, как на заднем дворе школы он раскидывает дружков Серого, словно медведь – гончих. Но он один, а их пятеро.

– Ты и ему отказала. – У Тёмы даже голос под стать медведю, грубоватый, хриплый.

– Как будто меня спрашивали.

Ну да, меня просто прижали к стене женского туалета и попытались не то поцеловать, не то сразу изнасиловать.

– Понятно. – Тёма, как всегда, само спокойствие. Только сжимает ручку моей сумки так, что мне страшно за кожзам – он вообще‐то хрупкий. – Поэтому Серый сегодня хромал? А всем сказал, что вчера на тренировке связки потянул.

– А про фингал он наврал, что упал с лестницы? – подхватываю я. – Тём, забудь. Пожалуйста. Я сама разберусь.

Он усмехается, как будто давая понять, что маленькая и хрупкая девушка никак не может сама разобраться даже с одним Серым, тем более – с его друзьями, а потом с иронией в голосе спрашивает:

– И как же?

Я вытаскиваю из кармана электрошокер. Симпатичный, розовый, со стразами, в виде флакона губной помады.

– Вот так. Не волнуйся за меня.

«Я уже так делала» успеваю проглотить. Тёме это знать необязательно.

Но он настойчив.

– Я все‐таки встречу тебя завтра, пойдем в школу вместе. Скажи, во сколько? – И в глаза мне старается заглянуть так преданно, как щенок.

Я хмурюсь. Если не скажу, с Тёмы станется прийти к моему подъезду в пять утра и встать на караул.

– У тебя олимпиада завтра, помнишь?

– Сбор все равно в школе, – возражает Тёма. И упрямо повторяет: – Так во сколько?

Вообще‐то я завтра в школу не собиралась. Ну да бог с тобой.

– Без пятнадцати восемь. – Я останавливаюсь у крыльца, где кто‐то снова разлил пиво, и машинально бросаю взгляд вверх, на окно нашей кухни. Свет горит – значит, мама дома. Отлично, от рулета с киви она точно не откажется. – Спасибо, Тём.

Он кивает и молча смотрит, как я вхожу в подъезд. Знаю, будет стоять еще минут пять и только потом уйдет. Вдруг я застряну на лестнице, да?

На первом этаже всего две жилых квартиры: наша и соседей слева. Они, как обычно, ссорятся – за дверью слышно, как что‐то бьется. Щелчок замка тонет в этом шуме.

Я вхожу и сразу замечаю мужские ботинки на коврике у двери. Аккуратные, дорогие, с заправленными шнурками. Хм.

Из кухни раздается воркующий мамин голос:

– Володя…

Я осторожно ставлю на пол пакет с ужином, вешаю на крючок куртку. Во-ло-дя. Не Владимир ли это Семёнович, мамин начальник, на которого она жаловалась весь этот месяц? Других знакомых Володь у нас, кажется, нет.

Интересно, она его хоть чаем напоила? Я оставляла в холодильнике шоколадные эклеры – нашла? Как бы так незаметно заглянуть – и пропихнуть им меренговый рулет, – чтобы меня этот Володя не заметил? Мама давно ко мне своих ухажеров ревнует, так что на кухне появляться сейчас совсем не стоит. А вот ужин она вряд ли догадалась приготовить. Как же быть?

Вдруг из кухни раздается приятный мужской голос:

– Выходи за меня?

Вот это поворот! Пойду-ка я еще погуляю, им явно сейчас не до меня.

Но только я тянусь к куртке, собираясь снова ее надеть, как мужчина – Володя – торопливо продолжает:

– Не волнуйся, я уверен, твоя дочь все поймет. Она ведь уже взрослая и, конечно, будет жить с нами – дом у меня большой, на троих его точно хватит…

И тут испуганный мамин голос вскрикивает:

– Нет, не будет!

Я замираю.

– Оля, ты что? – Володя, похоже, обескуражен.

Я сглатываю, а мама продолжает:

– Ты прав, она уже взрослая. И прекрасно справится сама. Ей лучше остаться здесь. И вам не придется привыкать друг к другу.

Я закрываю глаза и пытаюсь дышать ровно. Володя еще меня не видел, он не понимает. А мама отлично знает, как я действую на мужчин. «Потаскуха, вся в тебя», – говорила бабушка в Сочи, к которой мама таскалась со мной каждое лето, пока вредная старуха не померла. Эта квартира от нее осталась – хоть какой‐то плюс, раньше мы по съемным мотались, совсем тоскливо было… Почему я вспоминаю это сейчас?

Слезы жгут глаза, на мгновение мне хочется ворваться в кухню и устроить скандал. Нельзя. Мама, конечно, заслуживает счастья, а этот Володя ее, похоже, любит. Если он увидит меня… Если я ненароком на него посмотрю…

Очень осторожно, стараясь не шуметь, я нажимаю на дверную ручку и выскальзываю в коридор.

И только на улице понимаю, что забыла в квартире куртку.

Глава 2

Одержимый

Моя жена Шамирам всегда любила людей.

Любовь эта была странной, как и сама Шамирам: она играла смертными, как фишками в настольной игре, собирала их сердца в шкатулку и наслаждалась поклонением, обожанием, а еще – страхом.

Что ж, у всех свои странности. Сестра Э́а сама не своя до книг, брат Ири́ду жить не может без танца. Или вот еще Марду́к, наш младший, тоже играет людьми, почти как Шамирам, только ему по душе жестокость и насилие.

У меня тоже есть странность. Одержимость даже, как сказали бы люди. Мы живем со смертными бок о бок уже тысячу лет, невозможно на них не оглядываться, хоть люди и похожи на нас, как могут быть похожи существа, которых Мать вылепила из глины по нашему образу и подобию, а после вдохнула жизнь.

Моя странность – Шамирам. Я люблю ее, наверное, так же сильно, как Отец любит Мать. И как у Отца, любовь эта несчастна. Мое сердце первое легло в шкатулку Шамирам и первое обратилось в камень. Шамирам швырнула его мне – забери, оно больше не греет! И отправилась в объятия к очередному смертному царьку.

Я хотел бы ответить ей тем же, но люди всегда казались мне не лучше зверей. Вдобавок я брезглив. А еще думал: раз сердце окаменело, то страдать не может. Какие чувства есть у камня? Никаких. Решил: теперь станет легче.

Ошибся.

Есть любовь, от которой ты сам бежишь, потому что она причиняет тебе такую боль, что сил нет терпеть. Я прятался от Шамирам в горах, где лишь ветер гуляет среди скал. Я построил себе храм изо льда и подчинил бурю. Каменное сердце я повесил на шею. Но это ничего не изменило.

Я даже обрадовался, когда Шамирам спустилась к Эрешкигаль. Не понимал, как можно добровольно променять поднебесье на нижний мир. Но Шамирам всегда была странной. Наверное, очередной каприз. Не могла же она и правда полюбить смертного настолько, чтобы пожертвовать ради него собой?

И нисколько не удивился, когда она пришла ко мне в окружении га́ллу, которых люди зовут подземными демонами. Конечно, Шамирам не понравилось царство смерти. Она уже пожалела о своей затее и теперь жаждала вернуться. А сделать это можно, лишь предложив равноценную замену.

Когда она, бледная, несчастная, преклонила предо мной колени, я был согласен. Не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, как гордая богиня будет просить, но знал, что соглашусь. Конечно, я спущусь вместо тебя в нижний мир, любимая! Все, что ты пожелаешь, я сделаю. Все!

И снова ошибся.

Шамирам не хотела вернуться – она хотела стать смертной. Человеком! Я впервые тогда подумал всерьез: она безумна. Как Мать.

«В нижнем мире у меня нет власти, там меня ждет вечность, унылая и безрадостная. Но твоя сила при тебе, ведь ты не спускался в царство смерти. Если ты поможешь мне, я снова обрету свободу. Тебе всего‐то и нужно, что найти мне смертных родителей и ускорить перерождение. Такая малость, Дзумудзи! Прошу!»

Она говорила о свободе, а я слышал: «Убей меня». Если я сделаю так, как она просит, Шамирам проживет короткую человеческую жизнь – и умрет. Навсегда, как любой из людей. Закон един для всех, бывший ли ты бог, царь или нищий. Ее душа попадет в круг перерождения, и то, что было Шамирам, исчезнет. Я потеряю ее навсегда.

Я не смог, и Шамирам ушла ни с чем. Ее ждала унылая вечность в подземье, но мне казалось, это лучше смерти. К кому она обратится за помощью – к Эрешкигаль? Сестра откажет, закон для нее – все. А больше помочь Шамирам некому.

Конечно, вечность в царстве смерти она не выдержала. По словам Эрешкигаль, она сбежала в другой мир, где ее не могли достать галлу, где легко затеряться. Хорошее место для беглянки – мир, про который забыл собственный Создатель.

Здесь холодно, серо и, наверное, так же уныло и гадко, как в подземье. Неудивительно, что Эрешкигаль любит приходить сюда, когда покидает свое царство. Все здесь должно казаться ей родным и знакомым.

Богиня-беглянка, к тому же пленница нижнего мира, лишенная силы, – Шамирам должна здесь очень страдать. Она привыкла к солнцу, восхищению и бесконечным удовольствиям, а вынуждена вселиться в тело смертной, как какой‐то дух или тень.

Мне кажется, это просто – найти несчастную одержимую и уговорить Шамирам отказаться от своего безумия. Я надеюсь, она согласится быстро – должно быть, жена достаточно вкусила человеческой жизни за это время. Сколько лет прошло? Двадцать? Больше? Годы для бога – что мгновения для человека. Но не когда ты застрял в теле смертного. Мне почти жаль Шамирам.

Конечно, она согласится – это выгодно нам обоим. Она вернется домой, поднимется в поднебесье, получит назад свою божественную силу и убедит Отца усмирить свой гнев. Если же нет – меня это не будет беспокоить, ведь я останусь за нее в царстве смерти и, быть может, обрету наконец покой. Раньше меня страшила такая участь, но не теперь. Даже холод подземного мира лучше любовных мук.

У смертных здесь нет духов-защитников, и мне странно смотреть на них – под серым небом среди башен-домов люди кажутся тенями. И все куда‐то спешат, не оборачиваясь, даже когда в храме, у которого я оказался, звонит колокол. Звук гулкий, мелодичный – тонет в тумане. Меня тянет зайти в распахнутые двери – внутри сладко пахнет воском и ладаном. Но я заставляю себя идти дальше, мимо людей-теней, куда зовет меня каменное сердце: к Шамирам.

Загораются фонари – свет, мертвый и тусклый, наводит тоску. В витрине слева отражается мой нынешний образ мальчишки-оборванца. Совсем не похоже на бога разрушения и бури, но Шамирам даже без сил меня узнает, а пугать людей и привлекать внимание здешних божеств нет никакого желания. Я хочу поскорее со всем покончить.

Жадные, голодные духи тянутся ко мне, умоляя: «Дай, дай!» Запах моей силы, моей благодати пьянит их, лишает разума. Несчастных давно не кормили – бросили, точно бездомных псов. Их участь – растаять и исчезнуть навсегда.

Мне нет до них дела. Но невольно представляется Шамирам: как она, без сил, смогла ужиться с ними? Она же богиня, и хоть сколько‐то благодати у нее осталось – лакомый кусочек для голодных духов. Мне действительно ее жаль. И чем дальше ведет меня сердце, тем сильнее это непривычное чувство. Каково великолепной богине жить в такой грязи, в такой вони? Не во дворце даже – в каменной клетке.

В переулке я останавливаюсь: серый, как и все здесь, дом-башня таращится в ответ стеклами окон. Внутри мне чудятся тоже не люди, а тени. Ах, Шамирам, неужели ты не смогла найти ничего лучше? Побег из царства смерти, должно быть, дорого тебе дался. Что ж, твоя беда для меня – удача: ты согласишься быстрее. Ведь так?

Ждать приходится недолго. Каменное сердце еле заметно теплеет – как и всегда, стоит Шамирам оказаться рядом. Я отвожу от дома взгляд и оборачиваюсь. Все вокруг тонет в туманном сумраке – опавшие, съежившиеся листья и замершая в воздухе дождевая взвесь. Мигает фонарь, и в его свете, неожиданно ярком, я вижу двух молодых смертных. Юноша – тусклая тень, как и все вокруг. Крупный, чем‐то похожий на Мардука, он преданно смотрит на маленькую, точеную, словно изящная статуэтка, девушку. Они о чем‐то беседуют, но я не вслушиваюсь – каменное сердце ощутимо теплеет. Шамирам здесь. В теле этой смертной. Что ж, она выбрала неплохой сосуд. Девушка кажется крепкой, здоровой и, похоже, любимой – хотя бы этим юношей.

На мгновение я думаю о том, что с ней станет, когда богиня покинет ее тело. Умрет, быть может. Впрочем, ее судьба нисколько меня не заботит.

Влюбленные прощаются: юноша остается стоять у крыльца, девушка взбегает по ступеням. Я направляюсь к ней – сейчас, хватит медлить! – когда меня знакомо обволакивает медовой благодатью, сладкой, как драгоценный нектар. Девушка скользит по мне взглядом – всего мгновение, не замечая в тени. Но я ее вижу хорошо. И замираю от неожиданности, потому что этого просто не может быть.

Волосы цвета звездного железа, что чернее ночи; взгляд искусительницы; черты, прекраснее которых невозможно представить. У смертной лицо Шамирам – юной, свежей и невинной, но все же Шамирам.

Это невозможно. Смертные рождаются порой похожими друг на друга – но не на богов! Я смотрю, и мне чудится сияние, исходящее от кожи девушки, бледной, точно лунный свет. А еще – благодать.

Дверь закрывается. Я остаюсь стоять, пораженный. Что это? Неужели присутствие богини в человеческом теле столь сильно изменило облик смертной? Должно быть, так и есть – иного объяснения я не вижу.

Но что, если у Шамирам каким‐то чудом получилось? Нет… Невозможно. Она потеряла свою силу, она не могла… Эрешкигаль не стала бы ей помогать.

Я отворачиваюсь и ловлю настороженный взгляд юноши. Он не ушел и смотрит, словно я ему враг. Смешно. Давно смертные так на меня не смотрели. После Саргона, в которого якобы без памяти влюбилась Шамирам, – никто.

Я гляжу в ответ, и каменное сердце ноет – юноша окутан благодатью. Это значит лишь одно: Шамирам действительно здесь, в теле этой девушки, и благоволит смертному. Странно, что она еще не забрала его сердце, ведь оно придало бы ей сил. Наверное, этот юноша у нее не единственный, и Шамирам бережет его. Тогда скорбная участь раба у ног сбежавшей богини для смертного всего лишь откладывается.

Он наконец отводит взгляд, а потом уходит, посмотрев на окно слева от двери. Там тоже мелькают тени, и мне опять чудится сладкий привкус меда.

Я гляжу вслед юноше. По привычке, как делал это со всеми любовниками моей неверной жены, я проклинаю его. Благосклонность Шамирам не даст ему умереть завтра, однако такие крепкие люди тяжело переносят болезнь. Что ж, так тому и быть. Возможно, эта судьба покажется ему даже лучше рабства у сбежавшей богини.

Проходит совсем немного времени. Я не успеваю решить, стоит ли навестить Шамирам в ее доме или обозначить свое присутствие и разговаривать там, где жене нечего будет разбить или сломать, в том числе и об меня. Конечно, я не чувствую боли, но ссора на глазах у смертных – это унизительно. Я так и не решаюсь – дверь снова открывается, и девушка с лицом Шамирам выскальзывает на улицу. Она вздрагивает от холода, и не нужно даже вглядываться в ее лицо, чтобы понять: она расстроена.

Не обращая на меня ровно никакого внимания, смертная смотрит на то же окно слева, потом обнимает себя за плечи и сбегает по ступеням прямо в лужу. Теперь она нисколько не напоминает мне Шамирам – сгорбленная, жалкая, несчастная.

Я смотрю, как она идет по улице мимо поникших деревьев, в темноту. Как трясутся ее плечи не то от холода, не то от слез. Смотрю, и странное чувство переполняет меня – смятение, должно быть. У нее лицо моей жены, но за тысячи лет я ни разу не видел Шамирам такой. Не могу же я жалеть человека?

Но отчего‐то не подхожу к ней, хотя времени удобнее, чтобы вызвать Шамирам, не придумаешь. Я просто иду следом.

И сам не сразу замечаю этих смертных: пять теней – их мысли понравились бы Мардуку. Приторное своеволие с гнилым душком насилия.

Девушка теперь еще меньше напоминает мою Шамирам. Жена ни за что бы так себя не повела. Она бы превратила их жестокость в свое наслаждение. Смертная же замирает, как жертва, и просто смотрит – равнодушно… Обреченно. И, когда ее толкают к стене, не сопротивляется.

Я наблюдаю. Сейчас Шамирам обозначит себя. Не может же она позволить навредить этому телу? Другого у нее нет, а стать призраком для некогда всесильной богини – воплощенный кошмар.

О нет, все это, конечно, игра. Я не единожды видел, как Шамирам расправляется с обнаглевшими людьми – так, что позавидует даже жестокий Мардук. Этой смертной достаточно лишь посмотреть на насильника. Уверен, ей об этом известно – я же видел, как старательно она избегала взгляда юноши у крыльца.

Ну же, давай, защити себя! Я чувствую, как тебе страшно, противно и мерзко. Всего лишь взгляд – и все они у твоих ног.

Но она, наоборот, отворачивается.

Я вдруг понимаю: это не игра. И еще успеваю удивиться: что мне до того? Пусть тело этой смертной растопчут, тем легче будет мне разговаривать с Шамирам. Не захочет же она скитаться, как бестелесный дух?

Но у этой девушки лицо моей жены. Я вижу, как оно кривится от ужаса, как по нему текут слезы.

И серый мир вокруг стремительно белеет.

Глава 3

Околдованная

«Бежать, – бьется в голове. – Бежать, бежать!»

Все как Тёма предсказывал: Серый, его друзья – и я. Кричать бесполезно. Однажды я уже кричала. Это был не Серый, а один из маминых ухажеров, и мне тогда едва исполнилось тринадцать. Что я услышала в ответ? «Потаскуха». Сама соблазнила – сама и виновата.

Тогда я приложила – как же его звали? – в общем, бутылкой. Мама боялась, что будет сотрясение. Ага, мы потом еле ноги унесли, когда этот сотряснутый очнулся.

Сейчас под рукой ни бутылки, ни шокера, ни даже камня. Я затравленно озираюсь, понимая, что убежать не успею.

Как мне все это надоело. Как я устала!

А может, и правда дело во мне? Если даже мама меня бросает, наверное, виновата я.

Сраженная этой мыслью, я просто смотрю, как Серый и его друзья подходят. И уже после покрываюсь липким потом от ужаса. Холодные руки ныряют под водолазку, крик замерзает на губах, а в голове теперь лишь одна мысль: «Посмотри на них! Посмотри, и все закончится».

Я очень этого хочу. Я знаю, что тогда все действительно прекратится. И пятеро парней отправятся в психушку из-за меня. Или повесятся, потому что такая – в ужасе – я не удержусь, я их сломаю. И это, как я давно выяснила, не лечится.

Нет. Ни за что. Я дала себе слово: больше никогда!

Я даже отворачиваюсь для верности. И тут что‐то происходит: я слышу, как Серый вскрикивает, а меня вдруг отпускают. В нос ударяет душный запах пыли, щеки колет от горячего песка. Путаясь в одежде, я сползаю на мокрую землю. Перед глазами мелькают тени, свет фонаря бьет в лицо, а мои руки движутся сами по себе, пытаясь поправить водолазку и натянуть джинсы.

Потом становится тихо. Тени успокаиваются, фонарь заслоняет чья‐то фигура, и звучный, странно знакомый, рвущий душу голос говорит:

– Вставай.

Я смотрю на протянутую руку – она плывет у меня перед глазами, странно раздваивается. Как будто это не рука, а какая‐то матрешка, точнее, рука в руке: одна крепкая, мужская, а поверх нее – грязная, почти детская.

То же и с человеком. Это мальчик, подросток, лет… не знаю, одиннадцати? Одет как бездомный: куртка не по размеру, рваные штаны, стоптанные кроссовки. Но под всем этим мне чудится что‐то иное. Что‐то из света, сияющее.

«Это, наверное, от страха», – думаю я. Меня действительно колотит даже не дрожь – судороги. Вот в глазах и двоится. Сейчас пройдет.

Сияющий мальчик смотрит и вздыхает. Лицо у него надменное, словно я – да и все вокруг – пыль под его ногами.

– Почему ты не забрала их сердца?

Боже, какой у него голос! Я в панике, но даже в таком состоянии это невозможно не заметить, такому голосу до́лжно поклоняться – настолько он прекрасен.

– Чт‐то?

Мне хочется, чтобы он говорил и говорил, неважно что. Вечно бы слушала!

– Ты могла забрать их сердца. И ты об этом знала. Но не сделала. Почему?

– Что? – Его голос и впрямь как музыка, но мне совершенно непонятно, что он говорит. Какие еще сердца?

Он снова вздыхает и как будто становится еще высокомернее. А потом вдруг снимает куртку – так изящно, точно танцуя, – и протягивает мне.

Меня трясет, мысли путаются. Я растерянно смотрю на мальчика-матрешку и не понимаю, что он от меня хочет.

Затем случается невероятное: куртка оборачивается плащом. Накидка, как в исторических фильмах, не то из шерсти, не то из шелка укрывает меня, точно одеяло. От нее волшебно пахнет пряностями, морем и цитрусами. И сразу становится тепло.

Я выдыхаю, даже закрываю на мгновение глаза. А когда открываю, мальчик смотрит на меня, словно оценщик на рынке. Наверное, приходит к выводу, что товар с гнильцой, но можно с ним повозиться, потому что говорит:

– Идем со мной.

– К-куда?

– Куда я пожелаю, туда и пойдешь. – В чарующем голосе слышится злость, и я вздрагиваю. Его взгляд немедленно смягчается. – Я не причиню тебе вреда. Идем со мной.

Медленно, шатаясь я встаю и действительно иду за ним – за его голосом. Он тащит меня, как на аркане.

Я как будто сплю. Не понимаю как, но мы оказываемся в пустом кафе. Никогда здесь раньше не была. Рядом никого – ни официантов, ни поваров. Искусственный огонь потрескивает в камине слева от нашего столика. Или все‐таки настоящий? У меня в глазах плывет, не могу сосредоточиться, не понимаю.

Передо мной исходит ароматным паром чашка чая, фиолетового, как ночное небо, со звездами бадьяна и полумесяцем лимона. Пахнет остро и пряно, но попробовать я не решаюсь.

Мне страшно.

Сияющий мальчик сидит напротив и изучает меня, словно бабочку в шкатулке коллекционера.

– Не бойся. Я же сказал, что не причиню тебе вреда.

Его плащ теперь давит на мои плечи, как оковы. Я почему‐то не могу его сбросить – вообще не могу пошевелиться. Язык еле ворочается, когда я спрашиваю:

– Кт‐то ты?

Мальчик улыбается мягко, точно змей-искуситель.

– А ты? Как зовут тебя, смертная?

– Чт‐то?

– Как твое имя? – терпеливо повторяет он.

– Лена.

Мальчик старательно проговаривает, добавляя:

– Лена, посмотри на меня.

Я упрямо гляжу в сторону. На стену, где пляшут наши тени: моя – нормальная, его – переменчивая. То мальчик, то мужчина, снова мальчик и опять мужчина. Или вихрь? А может, какой‐то зверь? Чудовище?

– Лена, ты можешь на меня посмотреть, – говорит он. – На меня можно.

– Отпусти меня, – вырывается шепотом.

Кажется, мальчик в ответ морщится. И тут же резко подается ко мне, хватает за подбородок, заставляя смотреть.

Земля уходит из-под ног. И вместо зала кафе вокруг зеленый луг под звездным небом. Поют сверчки, шелестят травы, и юноша-мечта склоняется надо мной. В лунном свете его кожа почему‐то светится золотом, а в глазах отражаюсь я – обнаженная, с распущенными волосами, бесстыдно раскинувшаяся.

– Шамирам, – зовет юноша.

Я вздрагиваю – и как будто просыпаюсь. Удивляюсь:

– Кто?

Мальчик отпускает меня, но не отворачивается. В его глазах, как и в голосе, мне чудится боль.

– Шамирам, прости меня…

– Кто эта Шамирам? – мой голос крепнет. – Что происходит? Сколько… Сколько я на тебя смотрела?!

Явно дольше минуты – значит, он уже должен настойчиво интересоваться, чем может мне услужить. Черт! А что, если он уже спятил?

Мальчик в ответ таращится на меня. Он и это умудряется делать надменно, но кажется таким изумленным, будто кресло под ним заговорило.

– Я… – У меня перехватывает горло. Что сказать?

А вот у мальчишки со словами все в порядке.

– Почему? – Он снова хватает меня за подбородок, а потом за плечи. И встряхивает. – Шамирам, довольно игр!

– Да кто ты такой? – вскрикиваю я и отшатываюсь, чуть не перевернув кресло. – Что еще за Шамирам? Отпусти меня!

Он растерянно моргает и действительно убирает руку. Взгляд становится задумчивым.

– Лена.

Я хватаюсь за подлокотники, потому что мое имя, произнесенное его голосом, звучит так сладко, что кажется, будто земля под ногами снова шатается.

– Выпей, ну же. Тебе станет легче.

Не размышляя, я подношу кружку с чаем к губам, вдыхаю пряный, дурманящий аромат. Потом опускаю и заставляю себя спросить:

– Ты… С тобой все в порядке? Ты не… не…

Он усмехается.

– На меня не действует твоя сила, Шами… Лена. Скажи, почему ты не защитила себя? Пять человек для тебя слишком много – в этом все дело?

– Что?..

– Но ты могла выбрать одного. И поставить их на колени, каждого, друг за другом.

– Откуда ты знаешь? – вырывается у меня.

Он надменно улыбается.

– Так почему же ты этого не сделала… Лена?

Я снова хватаюсь за кружку. В голове теснятся мысли, одна другой интереснее. Сияющий мальчик укладывает на лопатки пятерых здоровенных парней. Его куртка превращается в плащ. Ах да, и мой взгляд на него не действует. Не действует же?

Я проверяю – мельком заглядываю ему в глаза. Мальчик снисходительно смотрит в ответ.

Точно не действует. Но почему? Кто он такой?

– Лена, – его голос очаровывает, подчиняет, – почему?

Вот-вот, почему? Но отвечаю я, а не он – словно в трансе:

– Потому что испугалась. Мужчина выдержит мой взгляд не дольше минуты, большинство – еще меньше. Обычно я чувствую, как они ломаются. Если задержу взгляд после, они… сходят с ума. Чтобы точно определить время, я должна считать про себя. До тридцати. Когда Серый… В тот момент я слишком испугалась. Я бы сбилась.

– Выходит, ты их пожалела? Они напали на тебя, а ты их пожалела? – бросает он презрительно.

Я вдыхаю аромат пряностей и зачем‐то добавляю:

– Просто это не должно повториться. Больше никогда. Я слишком хорошо знаю, какими будут последствия. Мамины… друзья… Один повесился, второй выпрыгнул из окна. А один мой друг сошел с ума. Мне было одиннадцать. Я… никогда не позволю этому случиться снова.

Мальчик не перебивает, но смотрит теперь так скучающе, будто я только что провалила экзамен и все равно вымаливаю у него отличную оценку.

– Наверное, Шамирам совсем обессилела, а я зря потратил время. Разве что…

Он вдруг начинает петь – на чужом языке, слова которого я отлично понимаю. Боже, как это красиво, как… хорошо! Пряный голос, пахнущий зноем и бризом, уносит меня куда‐то на юг, где за высокими стенами величавого города раскинулась дышащая жаром пустыня. Там прекрасная богиня собирает сердца в резную шкатулку, а ее муж с тоской наблюдает, ведь его сердце она забрала первым…

– Стоп! – вырывается у меня, и чары замирают, словно струна, что продолжает и продолжает звенеть. – У нее есть муж?

Мальчик внимательно смотрит на меня.

– Да.

– И она собирает сердца других мужчин? – уточняю я. – А с телами что делает?

Он усмехается.

– Попробуй сама догадаться.

Ну да, конечно. Картина в моем воображении вырисовывается та еще: десяток окровавленных тел, у которых вырваны сердца, – и красивая психопатка рыщет от одного к другому. Самое оно для фильма ужасов. Только мне почему‐то смешно.

– Что, ее муж настолько плох? – ехидно уточняю я.

Мальчик недобро щурится.

– Почему ты так решила?

– Потому что у него жена направо и налево гуляет. Значит…

– …виноват он? – подхватывает мальчик.

Я морщусь.

– Оба. Но и он тоже. Темпераментная богиня и зануда-супруг. Представляю!

Мальчик смеется, качая головой, и что‐то бормочет на том же чужом языке. Потом снова устремляет на меня внимательный взгляд.

– Я могу продолжить?

– Да, конечно. Извини, – усмехаюсь я. Нужно уйти, но я не могу отказать себе в удовольствии послушать этот голос еще.

Итак, прекрасная богиня перебирает любовников как перчатки… То есть шпильки – в той жаре перчатки ей без надобности. В общем, перебирает, пока не встречает его. Он, естественно, красив, удачлив и умен настолько, что умудряется украсть ее сердце, а не отдать свое. Короче, богиня попала. В смысле, влюбилась.

И тут начинается мыльная опера!

Обманутый муж решает не вести благоверную к семейному психологу, а начистить физиономию ее любовнику.

– Опомнился, – бормочу я.

– Ты позволишь мне продолжить? – сердито спрашивает мальчик.

– Молчу-молчу.

Любовник от скромности не страдает и в ответ обещает оторвать богу некоторые части тела, которыми тот все равно не пользуется.

– Да этой богине везет на мужчин! Как выбирала‐то, а? Извини, продолжай.

В общем, схлестнулись эти двое, а победил угадайте кто? Правильно: бог. И вот любовник красиво отдает концы, неверная жена, она же богиня, рыдает. И, верно, в запале произносит: «Я спущусь за тебя в подземный мир, любовь моя, только живи!»

– О, дай угадаю: в подземный мир спускается обманутый муж? Чтобы не видеть больше эту стерву. Да? – насмешливо интересуюсь я.

Мальчик смотрит на меня так, будто сам бы предпочел провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть меня.

– Нет. История заканчивается иначе. Богиня спустилась в подземный мир, ее любимый выжил. Он продолжил царствовать и ничуть не расстроился. Богиня нужна была ему как способ получить трон и удержаться на нем. Она пожертвовала собой зря, – добавляет он и пытливо смотрит на меня.

– А муж? – зачем‐то интересуюсь я. – Который, по твоим словам, так сильно ее любил. Тоже не стал вызволять ее из этого вашего подземного мира?

– После всего, что она сделала, ты правда ждала, что он вступится за жену? – поднимает брови мальчик.

– Вот и вся любовь, – заключаю я.

Мальчик молча смотрит на меня. Я кусаю щеку изнутри, стряхивая наваждение.

– Что ж, спасибо тебе. И легенда интересная. Но я, пожалуй, пойду. Уже поздно.

Мальчик склоняет голову набок.

– У нее есть продолжение. Оте… Верховный бог пожелал уничтожить людской род, и вступиться за него больше некому.

– А что, та богиня любила людей? – удивляюсь я. И сама же отвечаю: – Ну да, нужно же было у кого‐то сердца вырывать. И что? При чем тут я?

Мальчик прищуривается.

– Тебя это совершенно не волнует? Люди умрут.

– Это же всего лишь легенда. Еще раз спасибо тебе большое, держи свою куртку, то есть плащ. Я пошла.

Мальчик смотрит, как я встаю, потом пошатываясь иду к двери. Взгляд у него странный – все еще высокомерный, но вместе с тем как будто… обреченный.

– Лена, ты ключи забыла. – Его голос останавливает меня у порога.

Я оборачиваюсь. И ловлю связку ключей с брелоком-котиком – ту самую, которую действительно оставила дома!

– Откуда?..

Мальчик снисходительно улыбается. И вдруг превращается в того юношу-мечту, что целовал меня в видении на лугу под звездами. Его лицо до боли знакомо – эти острые скулы, правильные, словно по линейке выверенные черты. Волосы – золотистые кудри до плеч, я знаю, что они мягкие, в них приятно зарываться пальцами. А глаза выдают вечного страдальца. Я посмеивалась над этим его отчаянием, потому что он сам его выбрал. Только надменная улыбка кажется странной – мне он всегда улыбался мягче, нежнее. Еще я знаю, что, когда он встанет, моя макушка окажется на уровне его груди. Он хорошо сложен, у него фигура атлета. И конечно, мне известно его имя…

– Дзумудзи, – выдыхаю я, точно в полусне.

Он вздрагивает, потом поднимается. Но я уже захлопываю дверь. Хватит, с меня хватит! Я не знаю, что произошло, – и знать не хочу!

На улице тихо и пусто. Сколько прошло времени? Ни следа Серого и его друзей. У меня мелькают мысли: не стоило ли вызвать им скорую? что сделал этот мальчик, который совсем не мальчик? и что это только что было?

Нет, меня это точно не касается! А Серый с друзьями обойдутся – они вообще на меня напали. Я не дура, я не пойду их проверять. Чтобы они продолжили начатое? Вот уж нет!

С черного беззвездного неба срывается ледяная морось. Я тут же принимаюсь стучать зубами от холода – и хорошо, это придает мне сил и скорости. Надеюсь, мама уже разобралась со своим Володей, потому что прямо сейчас мне плевать, увидит он меня или нет. Я замерзла, устала, разбита и хочу только одного: упасть в теплую постель. И никогда-никогда больше не вспоминать этого… как его… Дзумудзи?

Что за имя такое? Откуда оно у меня в голове?

А, неважно! Бр-р-р, как же холодно!

Прежде чем дверь подъезда захлопывается, мне чудится чей‐то силуэт под фонарем у крыльца. Я даже оборачиваюсь, но тут же останавливаю себя. Мало ли, прохожий?

А с меня хватит!

Глава 4

Обреченный

Комната смертной такая же серая и унылая, как и все вокруг. Вдобавок она еще и бедна. «Ты и правда лишилась разума, Шамирам, раз согласилась жить в таких условиях», – думаю я, оглядываясь.

Выцветшая бумага, которой в этом мире оклеивают стены, пузырится и отслаивается. Пол, застеленный даже не ковром, а чем‐то вроде переработанной смолы – кажется, здесь эту смесь называют «линолеумом», – местами продавлен, а рисунок или стерт, или покрыт пятнами. Мебели так много, что свободного места почти нет: низкая кровать упирается в стол, рядом ютится подобие кресла.

Так теперь выглядит твой храм, Шамирам? Неужели он тебе по нраву? Я знаю, ты там, в теле смертной девочки, которая спит сейчас так крепко, что не слышит, как крадется к двери ее мать. Это так нелепо, что даже смешно.

Если хотя бы на мгновение представить, Шамирам, что у тебя получилось и ты действительно переродилась в человека, – неужели выбрала родиться у такого ничтожества? У испуганной, запутавшейся, стареющей женщины, которая боится тебя, но не как должно жрице – с благоговением, а как соперница – с завистью? Нет, это невозможно. Даже без сил ты нашла бы кого‐нибудь интереснее и богаче. С нищими ты, бывало, развлекалась и даже утверждала, что в твоих глазах смертные равны. Но благословляла только царей.

И уж конечно, жена моя, ты встретила бы меня, украшенная рубинами – сердцами мужчин, которые тебе приглянулись. Они сделали бы тебя сильнее и подарили бы удовольствие, которое ты так ценишь.

Что ж, Шамирам, воля твоя. Знаю, ты меня услышала. Я понял это, еще когда ты обвинила меня в нашем разладе. И позже, когда повторила свои последние слова – те, что бросила, уходя. Помнишь? «Вот и вся любовь». Они тонули в вое галлу, но я услышал.

Не знаю, какую игру ты ведешь, Шамирам, и для чего сделала смертную похожей на себя внешне. Меня это не касается. Пусть люди в нашем мире умрут – мне нет до них дела. Я пришел лишь потому, что не хотел становиться камнем. Помнишь, Мать грозила проклясть любого, кто снова поднимет руку на ее смертные игрушки? Она наверняка имела в виду Отца, потому он, быть может, и не захотел сделать все сам. Но мне от этого не легче. Наша Мать безумна, она никого не пощадит – тем более сына, который так похож на ее постылого мужа.

Но ты и так это знаешь, Шамирам. Тебе все равно. Для тебя я один из многих. Первый, но не единственный. К чему меня жалеть?

Может, оно и к лучшему. Надеюсь, став камнем, я наконец обрету покой. Теперь такой исход кажется большой удачей, если не счастьем.

Глупец. Не стоило искать тебя, Шамирам. Не стоило. Снова я угодил в прежнюю ловушку: решил, ты нуждаешься во мне и мы поможем друг другу. Забыл, что тебе не нужен никто. Меньше всех – я.

Что ж, прощай. Мне довольно знать, что ты жива, что ты есть. Безумная, но, быть может, по-своему счастливая.

Я бросаю последний взгляд на смертную девочку – она вздыхает во сне и улыбается так знакомо, что мое каменное сердце теплеет. Мысли вмиг исчезают, намерение уйти кажется жалким – в этот момент я готов остаться и служить ей, как последний дух, только бы рядом быть. Всего лишь потому, что она похожа.

Когда дверь в комнату открывается, я едва успеваю прийти в себя – стать невидимым и не испепелить смертную женщину за то, что потревожила если не дочь, то хотя бы меня.

– Лена? Ты спишь?

Девочка вздрагивает, но я кладу ладонь на ее лоб, и она засыпает еще крепче.

– Лена? – снова зовет женщина. – Я хотела попрощаться.

«Уходи, – думаю я. – Разве мало вокруг тебя благодати Шамирам? Она уже призвала для тебя сладкую судьбу. Довольно. Что бы ты ни сделала для моей жены, больше она тебе ничего не должна».

– Прости, – голос женщины такой же тусклый, как и она сама, – но так будет правильно. Тебе лучше одной. Ты поймешь. Конечно, поймешь.

Она судорожно вздыхает и очень аккуратно закрывает дверь.

Я убираю руку со лба смертной и едва не смеюсь над былым наваждением. Зачем мне оставаться? Шамирам я не нужен. У нее здесь свои игры, мне в них нет места.

– Дзумудзи, – бормочет смертная и улыбается.

Избегая смотреть на нее, я снимаю с шеи оплетенное шнурком сердце. Когда‐то оно сияло ярче солнца, но минули века, и оно погасло, обратилось в камень, став на вид не чудеснее обычной гальки. Перестало греть. Наскучило Шамирам.

Я кладу его на кровать рядом с девочкой. Замираю, когда тонкие пальцы сжимают шнурок. Смертная вздыхает, не просыпаясь, а мне мерещится искра внутри камня. Только этого не может быть, ведь у Шамирам недостанет сил его пробудить. Теперь она всего лишь слабая богиня в теле обычной смертной. И если ей этого довольно – да будет так.

Больше не оглядываясь, я покидаю комнату, едва не столкнувшись на крыльце с женщиной, матерью смертной девочки Лены. Мужчина рядом с ней как раз во вкусе Шамирам: высокий, широкоплечий и услужливый. Он без слов забирает у женщины сумки, потом проверяет, удобно ли она устроилась. Тепло ли ей, не хочет ли она чего‐нибудь.

Я наблюдаю, как они уезжают, и думаю, что эта тусклая женщина все же умна. Шамирам забрала бы ее мужчину за одну эту услужливость.

Но меня это не касается. Я покидаю стылый серый мир – не без удовольствия. И даже с облегчением. Дело сделано, решение принято. Шамирам я больше не увижу, но это и к лучшему. Достаточно я терзался и позволял вовлечь себя в ее игры.

Мне даже хочется уничтожить людей прямо сейчас. Прав Отец: что может быть проще? Всего‐то обрушить на них бурю, какой еще не бывало. День-два, и даже воспоминаний не останется. Зачем Мать создала эти жалкие подобия нас? Мир без них был чище.

Где‐то он таким и остался – скажем, на этом священном, а значит, запретном для простых смертных лугу. Я стою по пояс в траве и смотрю, как далеко на востоке разгорается рассвет. Звезды медленно гаснут, воздух наполняется ароматом полевых цветов, полоска горизонта светлеет, сумрак растворяется, а небо становится золотым.

Это красиво и привычно: четкая, слаженная работа духов. Порядок, который так любит Отец – и я вместе с ним.

А если действительно очистить мир от смертных сейчас? Отец зачем‐то велел подождать три месяца. Хотел, чтобы Мать пробудилась ото сна, узнала о его решении и умоляла от него отказаться? Не знаю, но вряд ли Отец прогневается, если я начну раньше. Мать же все равно узнает. Разве не лучше поскорее все закончить?

К тому же гнев Отца вряд ли будет меня волновать потом, когда Мать проснется. Она обрушит на меня свой. Что может быть хуже? Ничего. И наглядный тому пример – судьба нашего мятежного брата-солнца.

Давным-давно, когда Отец с Матерью еще жили в согласии, у них появился первый бог-сын – лучезарный У́ту. Говорят, он мог создавать жизнь наравне с Отцом и Матерью. После него никто не был так же могуществен – даже Шамирам, старшая из нас.

Она появилась позже, когда Уту захотел себе жену. Не знаю, решил ли он, что Шамирам станет любить его безусловно лишь потому, что создана для него. Если так, то его ждало жестокое разочарование: Шамирам ему отказала. Он зажег для нее звезды и луну, чтобы вечно они украшали небосвод как символы его любви. Но гордая богиня все равно его отвергла.

Помню, как спросил ее: «Почему?» Боялся повторить его ошибку. Меня создали для Шамирам уже после того, как судьба Уту была решена. Отец и Мать не желали, чтобы дочери было одиноко.

«Потому что он не любил меня, Дзумудзи, – ответила Шамирам. – Ты не говорил с ним, иначе сразу бы понял. Уту – лучезарный гордец, который ежедневно кому‐то что‐то доказывал. Я была нужна ему как трофей и лишь потому, что выбора не было. А еще – потому, что отказала».

«Но неужели тебе не было лестно? Звезды и луна так красивы, а он подарил их тебе!»

Шамирам в ответ рассмеялась: «Красивы, не спорю. Но зачем они мне? Уту их сотворил, чтобы я восхищалась: ах, как он могуществен. Его не интересовало, нужны ли они мне, хочу ли я их. Просто однажды небо засияло, а он заявил: “Это для тебя”. Потом очень удивился, когда я ответила: “Благодарю, но не стоило”».

Обиженный Уту сошел с небес на землю и основал страну, которая сейчас носит название Черное Солнце. Смертных тогда не было – Матери еще не пришло в голову слепить из глины фигурку и вдохнуть в нее жизнь. Вместо людей Уту создал духов, почти равных по силе богам, и населил ими свое царство.

«Когда Отец узнал, – рассказывала Шамирам, – он был в бешенстве».

«Но почему?»

«Что ты, Дзумудзи, это же непорядок! Не вписывалось самовольство Уту в Отцовский план. А значит, должно было исчезнуть».

Отец действительно призвал к себе сына и повелел вернуться на небо. Уту отказался. Больше того, он обвинил Отца в зависти и попросил отпустить его царствовать. «Чем я хуже тебя? Ничем».

Так началась первая в мире война: моря кипели, земля высыхала, горы крошились.

«Самое забавное, что никто в итоге не получил того, чего хотел, – вздыхала Шамирам. – Отец потерял мир, в котором так долго наводил порядок, а Уту – свой ненаглядный клочок земли, где мнил себя господином».

«А что же Мать?»

«Наблюдала и не вмешивалась. Как и я. Нам не было дела до войны. Признаться, мы обе понять не могли, что послужило ее причиной и почему нужно было стольким жертвовать для победы».

Уту и правда был могуществен: шли века, а ни одна из сторон не могла одержать верх. Пока не вмешалась третья.

Шамирам рассказывала так: «Мне надоело. Земля горела, небеса пылали, и только на горе Уту оставалось некое подобие благополучия. Его духи хотя бы не ходили с кислой миной, как Мать, и не срывали на других злость, как Отец».

Шамирам объявила, что отправляется к брату, дабы убедить его сдаться.

А Уту решил, что сестра наконец выбрала его сторону. «Снова принялся творить для меня звезды. Видишь, Дзумудзи, как их много? Таково самомнение нашего брата».

Тем временем Отец объявил, что Уту похитил Шамирам и теперь держит ее в плену. Даже как будто пытает.

«Думаю, – говорила Шамирам, – кто‐то из духов Уту его предал. Мать не поверила бы Отцу без доказательств».

Так или иначе, но гнев Матери оказался куда страшнее гнева Отца. Она разрушила оплот Уту, уничтожила его духов. «Не всех, – добавляла Шамирам. – Некоторых мне удалось увести».

А самого Уту Мать прокляла. С тех пор каждое утро лучезарный бог садится на сияющую колесницу и едет по небу, только чтобы вечером, умирая, омыть его своей кровью.

Так в наш мир пришла смерть. А у Шамирам появилась младшая сестра Эрешкигаль. Но это уже другая история.

С тех пор никто не смел бросить вызов Отцу. Только Шамирам – когда снова и снова спасала людей от его гнева.

«Ты не боишься, что с тобой сделают то же, что и с Уту?» – спросил я однажды. Шамирам рассмеялась: «Конечно, нет. Уту намеренно повздорил с Отцом, а я никогда так не поступлю. Зачем? Своего можно добиться не только силой».

Я смотрю на сияющую колесницу брата и понимаю, что меня ждет нечто похожее. Мать обещала превратить убийцу людей в камень. Но только ли?

Еще не поздно вернуться к Шамирам, упасть ей в ноги и просить вернуться. Она смягчит гнев Отца, ее он послушает.

Я заставляю себя не двигаться и смотреть на солнце. Ничего не выйдет. Шамирам не согласится, мое унижение ни к чему не приведет. Я знаю ее достаточно, чтобы предсказать: она может сделать вид, что сочувствует, а сама использует меня и ничего не даст взамен.

Смешно. Если выполню приказ Отца – прогневаю Мать, если откажусь – рассердится Отец.

Выхода нет. Я должен смириться и принять это.

Но у меня не получается.

Глава 5

Лишняя

Мне снится, что я собираю мужские сердца в шкатулку. Вообще‐то на настоящий орган они вовсе не похожи, больше напоминают звезды и поначалу, сияя, жгут мне руки. Украшения, достойные богини. Но время идет, сердца угасают, как и мужчины, которые их подарили. И от тех, и от других я избавляюсь. Не стану же я хранить наряд, который износился, даже если с ним связаны приятные воспоминания? Зачем? Мне сошьют новый.

Десятки, сотни мужчин – и их сердец. Я купаюсь в любви, пресыщаюсь страстью, но мне все мало. И тогда…

Сон обрывается, как всегда, на самом интересном месте. Мне еще чудится в руке одно из окаменевших сердец – тех, что больше не греют. Нет-нет да в них мелькнет искра, но не больше.

Я моргаю, однако камень не исчезает. Он теплый и действительно искрится.

Боже, как голова болит! И горло. Кажется, я вчера простыла, пока бегала по улице без куртки. Интересно: Серый мне вроде бы не привиделся, а вот кафе и странный мальчик наверняка приснились. А мама с ее Володей? Ну, это уж точно сон, мама меня не бросит.

Я сажусь и рассматриваю затейливую шнуровку, оплетающую камень. Красивая. Не помню, как он у меня оказался, но весь вчерашний вечер в памяти размывается, а значит, я вполне могла сама эту поделку откуда‐нибудь притащить. Не первый раз – я люблю такие авторские работы. Чтобы «не как у всех» и стильно.

А все‐таки – что вчера было? Может, и Серый приснился? Мы с Тёмой о нем говорили, вот и… Хм. Ладно, черт с ним.

– Ма-а-ам? – робко зову я. – Ты дома?

В ответ тишина.

На часах полвосьмого, значит, мама еще не ушла. Сегодня пятница, ей пора на работу. Проспала, наверное.

– Ма-а-ам, пора вставать, – уже тише добавляю я, потому что горло неприятно саднит и лучше его не напрягать.

Снова нет ответа. Вот соня!

Зевая, я бреду на кухню, ставлю чайник, жарю омлет. Потом делаю кофе, собираю все это на поднос и иду в ее комнату.

– Мам, ты опозда…

Комната пуста. Кровать аккуратно застелена, дверца шкафа приоткрыта. Книги по архитектуре – мамины любимые – исчезли.

Я ставлю поднос на журнальный столик и замечаю записку:

«Тебе будет лучше без меня».

Буквы скачут, слева на бумаге пятно.

Ну что ж, теперь я знаю, что Володя мне точно не приснился.

Мамин телефон молчит. Я слушаю гудки и понимаю, что меня, похоже, отправили в черный список.

Ах так?! Тогда я… Тогда, мама, я съем твой завтрак!

Это все, на что хватает моего спокойствия – или, вернее сказать, шока. Я уминаю омлет, едва не захлебываюсь кофе. А потом кричу так, словно меня режут. За стенкой даже соседская вечная дрель затихает.

Не помогает – только горло сильнее болит. А злость никуда не исчезает. Да, я зла! Сейчас что‐нибудь сломаю!

Звонит телефон.

Я замираю и, прочистив горло, не глядя провожу пальцем по экрану.

– Лена, у тебя все в порядке?

Тёма. Ну конечно. Черт! Нет, у меня не все в порядке! Меня бросили! Как надоевшую собаку! Только с будкой! И то еще не факт. Как она могла, как?!

– Просто уже почти восемь, – добавляет Тёма.

«Мне плевать!» – чуть не кричу я. Но перед глазами появляется образ Тёмы, преданно ждущего у крыльца. Наверняка с семи, с него станется. Замерзшего, уставшего. Он этого не заслуживает.

– У тебя же олимпиада, ты на сбор опоздаешь, – хриплю я.

А в ответ взволнованно:

– Лен, ты не заболела?

Точно! Я ж заболела.

Старательно кашляю в трубку:

– Да, Тём, прости, неважно себя чувствую. Я еще посплю, а ты иди, ладно? Я сегодня дома.

Он верит. Еще бы – он всегда мне верит. Наверное, если я скажу, что небо зеленое, а земля квадратная, он и тогда согласится.

– Я тебя разбудил, да? – Его голос мигом становится виноватым. – Я звонил, но ты не отвечала.

Конечно, я же была очень занята, пока истерила.

– Удачи, Тём, – хриплю я, надеясь, что хотя бы мои слова его успокоят. – Победи там всех. Ни пуха.

– К черту, – отвечает он. – У тебя есть лекарства? Можно я зайду к тебе потом? И обед занесу.

Да что же это!.. Мне кажется, еще немного, и я лопну – от гнева, стыда, жалости и беспощадной несправедливости.

– Лен? Можно мне сейчас зайти? Открой, а?

– Не надо. – Я опять кашляю, кашель хорошо маскирует всхлипы. – Ты же заразишься. Тём, иди, дай… – Я беру себя в руки и добавляю: – Дай уже поспать, а?

И отключаюсь.

Он уходит – я наблюдаю в окно, спрятавшись за занавесками. Мне очень хочется, чтобы все было не так, чтобы он вернулся, а потом… А потом его сердце потухло бы, как серая галька. Господи, что я несу!

На кухне старые, еще бабушкины часы с кукушкой отбивают восемь. Надо собраться, думаю я. Надо что‐то делать. Что‐то решать.

О, точно! Надо покончить со школой! Выпускной класс, ЕГЭ – на кой черт оно мне надо? Я собиралась уйти после девятого, но как же! Мама завелась со своим «ты должна поступить в университет, ты должна доучиться». Зачем? Мне колледжа за глаза хватит. Но мама капала и капала на мозги, и совсем плохо стало, когда о моем решении узнала бабушка. Она долго орала на маму по телефону, а мама, соответственно, долго и со слезами уговаривала меня «не совершать ошибки, не ломать себе жизнь». Всему виной семейная традиция: все учились в университете, и ты никуда не денешься.

Я и не делась. Даже мечтала о театральном. Или о дизайне – никак не могла выбрать. Школа окончательно стала моим кошмаром, и если б не Тёма, алгебру я давно бы завалила.

Так вот, ничто теперь не мешает мне с этим кошмаром покончить! Пойду и лично скажу директрисе, чтоб больше она меня не беспокоила. И документы заберу. Имею же право? Или нет? Да и черт с ним! А потом… потом…

Что это глупо, по-детски и на директрису не подействует, я подумала, конечно. Вскользь. Ну очень хочется на ком‐то злость сорвать! А в школе, кстати, Серый. Ну что, милый, правда вчера была или сон, не знаю, но, если ты еще раз меня тронешь, я тебя познакомлю с моим лучшим другом шокером. Он тебе понравится, обещаю.

Первым уроком сегодня как раз алгебра, и мне везет: математик опаздывает (олимпиадников, наверное, отправляет).

В классе с каждым моим шагом нарастает тишина. Точнее, монотонное «шу-шу-шу», особенно со стороны девочек. Кто‐то вытягивает ногу, чтобы я споткнулась, кто‐то закатывает глаза, мол, снова эта разоделась, хотя я никогда в школу не наряжалась. Но это неважно, потому что, даже явись я в балахоне, парни все равно будут на меня пялиться, а девчонки – обзывать подстилкой.

Ненавижу их всех.

– Ого, кто к нам пришел! – Серый с последней парты беззастенчиво рассматривает меня, а я – его.

Синяк под глазом вроде мой, еще с того раза в туалете, а больше ничего и нет. Зато меня пробирает дрожь. Я сразу вдруг понимаю: нет, это мне вчера не приснилось.

Серый что‐то еще добавляет, его друзья гогочут и улюлюкают, а я думаю: ты мне за все сейчас, гад, ответишь. Думаешь, ты такой крутой? Ну-ну. Глянь, как у тебя рубашка удобно на груди расстегнута. Шокер у меня не мощный, убить не убьет и даже не покалечит. А вот организовать тебе, сволочь, обморок я им могу.

Вот тебе!

Улюлюканье обрывается.

Серый валится в проход между партами. Я смотрю на него секунду – дышит, гад, конечно, – потом отворачиваюсь и иду к двери, когда та распахивается у меня перед носом.

– Любимова! – рявкает завуч.

– Да здесь я.

Завуч таращится на меня так, словно я притащила в школу винтовку и грожу расстрелять здесь всех к чертовой матери.

– К директору! Щас же!

– Иду, – со вздохом говорю я и убираю шокер от греха подальше, а то заберут, а новый денег стоит, да еще и шестнадцатилетней мне его не продадут.

За спиной шепчутся одноклассники. Кто‐то подает здравую мысль позвать медсестру. Кто‐то пытается помочь пришедшему в себя Серому подняться.

Да пошли вы все!

Татьяна Ивановна Грымза, наш директор – ха, не только мне «повезло» с фамилией, – упражняется в ораторском искусстве. На мне. Попросту говоря, орет:

– Это незаконно! Я должна вызвать полицию!

«Никого ты не вызовешь, – думаю я. – Трясешься за репутацию школы». Месяц назад, когда Серый с друзьями избили кого‐то из младших классов на заднем дворе, Грымза тоже орала. Скорую потом вызвали в соседний квартал, где жертва Серого каким‐то чудом оказалась. А что? Не на территории школы и после уроков. Не прикопаешься.

– Тебе повезло, что с бедным мальчиком все в порядке, – говорит наконец директриса нормальным голосом. – Ты могла нанести непоправимый вред его здоровью, ты это понимаешь?

А если бы этот бедный мальчик изнасиловал меня прямо в школе, я бы тоже очутилась в соседнем квартале? И как всегда – «сама виновата»?

Я поднимаю голову и старательно улыбаюсь.

– А вы понимаете, что цвет этой помады вам не идет? Вы с ним похожи на клоуна.

– Что? – выдыхает директриса. И тут же растерянно добавляет: – Но это же «Шанель»…

– Да хоть «Герлен» с алмазами. Лучше потратьте деньги на толкового косметолога. У меня есть пара контактов, я вам их оставлю, если хотите. Пройдите процедуры, подтяжку, возможно, уколы. Разберитесь с порами – если пудрить пористое лицо, да еще и с жирной, как у вас, кожей, получится обратный эффект. Пудра забьется в поры и все выделит, а не скроет. – Я поднимаю брови и позволяю себе самоуверенно усмехнуться. – Посмотрите в зеркало. Вас ничего не смущает?

Грымза сглатывает и, похоже, машинально тянется в ящик стола. Наверное, держит там косметичку.

А я вхожу во вкус:

– Еще вам нужен хороший колорист. Вам не идет холодный цвет волос, сразу плюс десять лет к возрасту. Это и одежды касается. Между прочим, вы давно измерялись? Эта блузка не должна так сидеть, особенно в области груди. Вы комфортно себя чувствуете?..

– Родителей! – перебивает директриса. – В школу! Немедленно!

Меня разбирает смех.

– Да без проблем. Звоните, давайте. Может, хоть вам она ответит. Подсказать номер?

Мама действительно отвечает. Грымзе, постороннему человеку, а не мне, дочери. От этого так горько, что хочется посильнее ужалить директрису. Низко и некрасиво так поступать, но прямо сейчас мне плевать.

– Пока ждем, – говорю я, когда Грымза кладет трубку, – послушайте, какой стиль одежды будет на вас идеально смотреться. Между прочим, вы знаете, что это подделка, а не «Луи Виттон»?

Очевидно, нет. Директриса в лучших комедийных традициях хватает сумочку.

– Замолчи! Как ты смеешь?!

– Вам, наверное, кто‐то значимый ее подарил? – Я продолжаю улыбаться. Дорогуша, слышала бы ты, какие истерики мне Золушки закатывают! Ты им и в подметки не годишься. – Не волнуйтесь, подделка хорошая. Я подскажу, как можно ее обыграть…

Директриса встает и вместе с сумочкой принимается пятиться к двери. Но я сижу к выходу ближе и оказываюсь там раньше.

– Первым делом нужно определиться с цветами. Уверена, вам подойдет серый. Вы не пробовали? Не мышиный серый, конечно, а, к примеру, стальной. Или серебряный? Гейнсборо? Циркон? Муссон?

Директриса снова пятится – на этот раз к столу.

Так мы следующие полчаса и ходим кругами. Я успеваю рассказать про узоры и текстуры тканей, потом про основы минимализма – Грымзе он явно по душе. Или она просто не подозревает, что аксессуары – мастхев в законченном образе.

Бледная, запыхавшаяся мама врывается в кабинет, когда Грымза уже на последнем издыхании. Я замолкаю и морщусь, потому что первым делом мама принимается извиняться. А Грымза, придя в себя, снова орет: «Вы знали, что ваша дочь носит в школу электрошокер?!»

Голова снова раскалывается. Я наблюдаю, как мама съеживается перед директрисой, точно кролик перед удавом, и мне одновременно стыдно и больно. Никакого торжества, даже злоба умерла. Я смотрю на помолвочное кольцо у мамы на пальце и думаю, что, может, так и должно быть? О ней теперь будет заботиться Володя. Я больше не нужна.

У школы ее ждет машина. Мужчина за рулем с интересом смотрит на меня. Он похож на личного водителя – вряд ли это тот самый Володя.

– Лен, ты… – неуверенно начинает мама.

– А ты не думала сделать аборт, когда залетела? – вырывается у меня. – Не пришлось бы возиться с ненужной дочерью.

Мама краснеет. Бабушка давно меня просветила, что не будь в их семье аборт грехом и стыдом, я бы не родилась. «Залет» – стыд еще больший, но тут уж ничего не поделаешь. Хотя она до конца жизни маму за это пилила.

– Не смей так говорить!

– А почему? – Я смотрю в мамины сверкающие от слез глаза. – Это же правда!

Она выдыхает и замахивается. Я прижимаю руку к щеке – не первая пощечина в моей жизни, но сейчас что‐то внутри обрывается.

– Я тоже люблю тебя, мам. Будь счастлива.

Давно мне не было так плохо. Может, даже никогда.

Дома холодно и пусто. Я иду на кухню и устраиваю там такой погром, что самой страшно становится. Потом кое‐как прибираюсь.

Ну вот, вдобавок я еще и устала. А ведь на работу пора… Да и черт с ней.

Я звоню Андрею сказать, что заболела. Но не успеваю и рот открыть, как слышу гневное:

– Ты уволена.

Мне кажется, я ослышалась.

– Что? Но почему?

В трубке слышится отголосок сирены, и у меня тревожно сжимается сердце.

– Почему? – голос Андрея звенит от злости. – Я говорил тебе не впутывать моего сына? Надеюсь, теперь ты собой довольна!

На этом звонок прерывается. Я поскорее набираю Тёму, но тот не отвечает.

Нужно узнать, что случилось. И почему Андрей считает, что я виновата? Может, Тёме стало плохо на олимпиаде из-за того, что он утро провел на моем крыльце и замерз?

Нужно узнать, но у меня совсем нет сил. Я бреду в комнату, падаю на кровать и тут же засыпаю. Пара часов ничего не изменит. А потом – потом я буду обзванивать больницы. Наверняка он в нашей районной. Это же сирена скорой была, да? Тёма здоровый, как медведь, не может быть с ним ничего серьезного. Надеюсь.

Мне снится город в огне. Дым поцелуем горчит на губах. Мольбы танцуют в воздухе, щекочут уши, стонут: «Шамира-а-ам!» Я счастлива. Мне нравятся огненные реки – как они текут по широким улицам, обнимают зубчатые стены. И только когда пламя лижет подножие моего храма, я морщусь. Всё, довольно.

– Пусть мне построят золотые ворота. – Голос одновременно мой и чужой. Разве так бывает? Наверное, раз это сон. – И украсят их лазурью.

В ответ мне целуют сандалии и клянутся, что сделают всё, лишь бы великая богиня смилостивилась.

«То‐то же», – думаю я и приказываю огню остановиться.

А когда просыпаюсь, первым делом лезу в поисковик: «Что делать, когда тебе снится, что ты бог?» Заодно проверяю уведомления на телефоне. Ничего нового. И тут меня накрывает: Тёма! Но не успеваю набрать номер, как телефон мигает и выводит сообщение:

Ты как?

От Тёмы. Выдохнув, я бросаюсь ему звонить. Но Тёма сбрасывает, затем присылает:

Не мочь пока говорю. Отец рядом.

Ага, и пишет за тебя Т9. Я кусаю губу и прошу в ответ:

Пришли смайлик, если с тобой все в порядке.

Он шлет даже три смайлика. Один с рукой – большой палец вверх, другой – улыбка, третий – поцелуй.

Я с облегчением выдыхаю. Значит, все хорошо.

А Тёма добавляет:

Я слушать школа ты серый ух.

Я уточняю:

Ты в больнице?

Все хорошо.

И добавляет еще смайлики, такие же оптимистичные.

«Позвони, когда сможешь», – набираю я и тут же стираю. Нельзя, не нужно привязывать к себе этого хорошего мальчика. Ему нужна нормальная девочка, не я. К тому же это все мой взгляд, иначе бы Тёма и внимания на меня не обратил. Им всем нужна не я, а красивая кукла. Тёма не исключение. Просто он такой добрый, что я иногда забываюсь.

Поправляйся скорее.

Я опускаю телефон.

Мир вокруг черно-серый и пустой, в нем клубится мгла, и мне снова слышится запах дыма. А, нет, это сосед на крыльце курит, а у меня открыта форточка.

Я сижу на кровати, смотрю в одну точку и чувствую себя одинокой и ненужной. Если бы меня вдруг не стало, кто‐нибудь заметил бы? Да, конечно: мама и Тёма. Обоим бы стало легче.

Это так грустно, что я не могу сдержать слез. И, плача, кажется, засыпаю.

На этот раз мне снится камень-подвеска на прикроватной тумбочке. Тот самый, который я вчера откуда‐то принесла. Он искрится, еле-еле, но так красиво и завораживающе – невозможно оторваться. Я беру его в руки – он теплый и приятно шершавый. Я снова изучаю шнуровку, потом – эти странные искры. И думаю: вот бы домой! Почему‐то во сне я уверена, что мой дом не здесь.

Сам собой встает перед глазами город – тот, что горел. Сейчас он окутан лиловым сумраком. В воздухе кружатся розовые лепестки, солнце гаснет, бросая последние лучи на статуи ягуаров и лазурь ворот.

Под ногами вниз убегает мраморная лестница. Уверенная, что все это сон – а что же еще? – я шагаю на первую ступень.

Глава 6

Скованный

Ненависть плотным туманом окутывает великий Уру́к и дымом горчит на языке. Она пьянит, валит с ног, как пиво в Нижнем городе. Я чувствую ее каждое мгновение – но сейчас сильнее всего.

По Крепостной улице кони ступают медленно: народ должен увидеть своего царя и выказать ему почтение. Народ видит: я жив, я силен. И безоружен – потому что доверяю вам, урукцы. Ради вас я, возлюбленный Шамирам, отказался от своей богини. Для вас я живу – и умру, если понадобится.

Конечно, я давно не молод, но годы подарили мне опыт, а не забрали силу. Я готов хоть сейчас вести армию в бой. Нам не страшны ни демоны пустыни, ни дети Черного Солнца, ни жрецы Земли Кедров. Вместе мы могущественны. Вместе – непобедимы. Любите меня, урукцы, большего я не прошу!

Все это ложь. За поясом у меня спрятан отравленный кинжал – безоружным я не бываю никогда. Особенно если выезжаю в город. Пусть чернь считает меня подобным богу, но и богами люди бывают недовольны. Я же, в отличие от небожителей, не бессмертен.

Никому нельзя сомневаться в моем могуществе. Никому не нужно знать, что я вижу дворцовые стены слишком четко – каждый завиток волос вырезанных в камне богов и героев. Но то, что творится под копытами собственного коня, в моих глазах расплывается. Стоит хоть кому‐нибудь проведать о моей слабости, и я погибну.

С любви начиналось мое царствование. Меня чествовал народ, превозносила армия. Меня полюбила сама великая богиня.

А кончается все ненавистью.

Как любопытно стелется полотно судьбы: некогда с той же страстью и по моему слову урукцы ненавидели прежнего царя, Лугальзаге́си, славного отца моего. Сыновей у него хватало как законных, так и рожденных от блудниц. Мне еще повезло – меня отдали на воспитание садовнику. Кто‐то так и не выбрался из рабства, кто‐то еще ребенком сгинул в гареме. А кого‐то убил я, когда сел на трон.

Царя же растерзала толпа. Интересно, что он почувствовал, когда понял, что венец достанется его ублюдку?

Мысль об этом до сих пор ласкает меня, как свежий ветер в жаркий полдень. Я все прекрасно помню: был вечер, нежный, как грудь блудницы, и такой же ароматный – смердел от пота и благовоний. Я стоял на ступенях храма Шамирам, смотрел, как беснуется на площади чернь, и думал, что счастливее не буду никогда.

Сейчас все грозит повториться – только убивать будут меня. Народ, видите ли, подыхает от голода. Хлеба им! И чистой воды. Царь, ты же говоришь с богами, так попроси их! Кого они послушают, как не тебя?

Глупцы. Боги слышат лишь себя и поступают, как угодно им, а не смертным.

Как же, оказывается, длинна дорога от храма к дворцу – никогда не замечал. Повсюду мрачные взгляды. Простолюдины лежат ниц, а все равно смотрят. И лежат не как раньше, а без почтения. Твари. Полу́чите вы свой хлеб – вечером, на празднике во славу Шамирам. Если я накормлю вас сейчас, меня ославят слабаком. Царскую милость нужно заслужить, я не могу раздаривать ее направо и налево. Стоит дать слабину, как это моментально станет известно соседям. Царь Черного Солнца мечтает отомстить, его армия давно у наших границ и перейдет их со дня на день. Минуло то время, когда я гонял этих лысых паршивцев по лугам до самой пустыни, точно псов с поджатыми хвостами. Сейчас я с трудом сижу в седле, а псы огрызаются. Малейший намек на слабость… Но черни плевать – лишь бы кормили.

Что ждать от простолюдинов!

Например, бунта. И я жду. С тех пор как Шамирам исчезла, жду каждый день. А вот вы – все вы – моей смерти не дождетесь. Я сгною вас в темницах, отправлю на плаху, а сам выживу. Я всегда выживаю.

Но как же тошно! В глазах плывет. Все из-за проклятого пира вчера: пока род Энва́за напился и сдох наконец, уже было за полночь. Сегодня от вина стучит в висках, а поясница ноет так, что хоть кричи. Но после полудня станет еще хуже: придет моя вечная спутница, верная любовница – головная боль.

К демонам все. Чествование Шамирам уже этой ночью. Терпеть осталось недолго. Поклонюсь статуе богини, расскажу, как мы ждем не дождемся ее возвращения из нижнего мира. Как я изнываю – тоскующий, несчастный возлюбленный. Ложь, снова ложь – цветущий сад, за которым я ухаживаю тщательнее, чем приемный отец – за царскими кустами в моем детстве.

– Царь! Великий энзи́ [2]! – вздымается вдруг над толпой.

Старушечий дрожащий голос разрезает тишину, и сгорбленная фигурка простирается перед копытами моего коня. Тот, всегда спокойный, пугается, встает на дыбы. Меня подбрасывает, спину пронзает боль. Все силы уходят на то, чтобы держать лицо и продолжать благостно улыбаться. На самом же деле я думаю, что подлая старуха наверняка из Черного Солнца и все подстроено, чтобы сделать мою слабость очевидной. А может, это и не старуха вовсе? Мужчины в Черном Солнце тонкие, женоподобные, а их лазутчики – искусные лицедеи. Наверняка это переодетый лицедей. Интересно, сколько он заплатил первому из «тысячи»? Надо узнать и перебить цену. Даже «тысяча», пусть они и лучший отряд моей стражи, продаются. Мне нужна их верность, а золота после гибели Энваза в казне прибавилось.

Золота, которым я куплю себе жизнь и пару месяцев спокойствия.

Старуха поднимает голову, бросает на меня испуганный взгляд и кряхтит:

– Смилуйся, царь!

Дальше – набившая оскомину песня: «Помоги – голодаем – умираем».

Стражники хватают ее под локти, но я делаю знак, чтоб отпустили. Не так царю нужно говорить с народом, который молит о помощи. Улыбаюсь, снимаю кольцо – то, что смазано ядом, бросаю. Смотрю, как старуха хватает его дрожащими руками. В голове мелькает: а вдруг не лицедей, вдруг правда?..

И что? Если так, то она пожила достаточно, все равно вот-вот сдохнет. Но это вряд ли, скорее одним лазутчиком Черного Солнца станет меньше.

Смерть придет за каждым, и, если верить жрецу-провидцу из Земли Кедров, ждать осталось недолго. Обрадовал меня сегодня, ублюдок чернокожий. Пришлось поджарить ему пятки, только тогда он изволил пророчествовать: «И года не пройдет, как земли твои станут пустыней». Стройно сказал, как пленники над пламенем обычно не говорят. Не будь под ним огня, я бы не поверил. Решил бы, что проклинает перед смертью. Колдун, как и все приморцы.

Но проклятья жрецов не действуют мгновенно, а мне этим же утром принесли донесения о еще двух пересохших каналах. В других городах так же: вот в Уппуре вода упала на три локтя, хотя сезон ветров едва начался.

«Кто нам поможет? – спросил я провидца. – Если боги гневаются, какая жертва их умилостивит?» С богами всегда так – они жадны не меньше людей. А покупаются иной раз куда дешевле.

Жрец уже дохлый над пламенем висел, но в дыму я увидел ответ: Шамирам, украшенная цветами, как невеста, ласково мне улыбнулась. Я подумал тогда, что боги лукавили, когда посылали со жрецом это пророчество. Сложновато Шамирам будет спасти нас из нижнего мира. В любом случае катись все к Эрешкигаль. Уж я‐то выживу.

Я всегда выживаю.

Кони чинно шагают к дворцовым воротам. Каждое движение отзывается в пояснице ослепляющей болью – мне остается только надеяться, что вечером станет легче. Праздновать чернь любит, особенно во славу великой защитницы Урука. Церемония в храме и пир с дармовыми хлебом да пивом должны их отвлечь.

Но наступает вечер, и вместо меня повсюду царит Шамирам. Уж на что моя власть велика, но избавиться от ее статуй я не могу – бунт вспыхнет мгновенно. Попытался как‐то утром из собственной спальни ее бюст убрать – чудится, будто смотрит, – так придворные решили, что меня пленил демон, а весь Урук шептался, будто великий энзи обезумел. И действенный рецепт нашелся, как от того демона избавиться: нужно только одну травку царю в вино добавить, он и не заметит. Всех демонов отпугнет. Вообще всех.

Ту травку я потом и правда в вино добавил – и впрямь прекрасно она галлу отпугивает. В том числе тех, кто слухи распускает и царскую власть не чтит.

Но статую пришлось вернуть и три дня потом в храме Шамирам каяться. Как будто богине есть до этого дело, как будто она меня из нижнего мира услышит! А еще, конечно, заплатить Верховной жрице, Эн-Рами́не. Неубиваемая гадина. Сколько раз я ее травил, и все без толку. Возвысилась уже после ухода Шамирам – даже интересно, как бы они друг друга вынесли. Была бы пылью у ног богини, не больше. Зато сейчас свысока смотрит, будто она повелитель Ишта́рии, а не я.

Последний солнечный луч тонет за горизонтом. Вспыхивают в алом свете золотые перила церемониального паланкина – не могу я приехать к храму Шамирам на коне. Пытался, конечно. Саму Шамирам это нисколько не волновало, а вот Рамина, став Эн, объявила, что такое нарушение церемониала оскорбляет богиню. Как будто мужчина, воин, собирается великую госпожу взять силой. Взять силой Шамирам! Ничего смешнее в жизни не слышал.

Пришлось вернуться к паланкину – только для церемоний. Сейчас я Рамине даже благодарен – мне так худо, что в седле я бы вряд ли усидел.

Дело в противоядии. Меня всегда от него мутит. Но лучше так, чем смерть. А что на обеде с послом из Черного Солнца меня пытались отравить – так это естественно. У господина Тута яд давно стал доброй традицией. И ведь каждый раз новый. Чтоб он сам от него подох! Я сколько раз наши кубки менял и блюда требовал со мной делить – нет, не травится. Как скорпион – эти твари такие же живучие. Или скарабеи, его покровители. Жуки навозные.

Посмотрел Тут на трупы энвазинов [3]– я приказал живописно их вокруг нашей беседки развесить. И чтобы голова их патриарха прямо над столом, там, где Тут сидел, болталась. Она и болталась. И смердела так, что мне кусок в горло не лез. А уж от мух спасения не было – впрочем, они и раньше на благовония Тута слетались.

Посла Черного Солнца трупы не смутили. Да, на заговор энвазинов он деньги давал и с их патриархом только вчера днем беседовал, но в том он ни за что не признается. И головой бывшего союзника Тута не удивишь. Он лишь поморщился и изящно намекнул, что мой вкус на украшения оставляет желать лучшего. Но чего ждать от бывшего садовника?

И ведь не травится. Никак не травится! Еще и здоровье у него отменное.

Гонг звучит протяжно, величественно. Рабы трогаются с места, мягко и плавно. Можно закрыть занавески – в таком сумраке сквозь них не видно, что я не молитвы читаю, а на подушках лежу. Хоть пару мгновений сна…

Опять чудится запах мертвечины, но тут же в нос ударяет аромат цветов. Вдалеке звучат приветственные крики и песни – статую Шамирам, главную, которой мы молимся, выносят из внутренних покоев храма, где Рамина и жрицы-иши́б [4] проводят над ней необходимые обряды.

Поскорее бы все закончилось.

Меня пробивает дрожь, откуда‐то веет морозом, словно ветер с гор решил порезвиться на нашем празднике. Глупости, это все от противоядия, будь проклят Тут и вся его земля. Будь все они про…

– Неважно выглядишь, царь.

Кинжал я опускаю вовремя – бога им даже не поранишь.

– Господин Дзумудзи.

Он в любимом образе нищего юнца: лицо покрыто пылью, грязные лохмотья висят на тощем теле. Только глаза – яркие, живые и совсем не детские.

А когда улыбается – это оскал мертвеца.

– Больше не пытаешься заколоть меня, Сарго́н? – Он сидит, скрестив ноги, как жрец во время медитации. Довольный, спокойный, насмешливый. – Быстро учишься. Всего‐то двадцать лет прошло.

Потом, не глядя, запускает грязные и тонкие, словно паучьи лапы, пальцы в блюдо с фруктами и добавляет:

– Народ голодает, но царя это не касается, верно?

– Что вам угодно, о великий? – Я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. Только богов мне не хватало! Но гнев выказывать нельзя, как и любые другие чувства. Дзумудзи уже проклял меня однажды – мне хватило. И надо бы встать на колени, но меня вдруг скручивает приступ тошноты.

– Мне? Где твое почтение, смертный? – потешается бог в образе мальчишки. – Почему не падешь передо мной ниц?

Его смех – как стон ветра в скалах. Или молот кузнеца – мне по вискам. Я не выдерживаю, морщусь.

Рабы-носильщики не замечают, что паланкин стал тяжелее (а весит Дзумудзи немало, я помню). И «тысяча» не обращает внимания, что царь больше не один. Даже позови я слуг – и они будут смотреть на бога, но в упор его не видеть.

Если Дзумудзи решил меня помучить, он своего добьется.

– Что вам угодно? – повторяю я, пока бог, который зачем‐то притворяется мальчишкой, с наслаждением обкусывает кисть винограда. – Меда? Золота? Женщин? Крови? Я дам, только забудьте обо мне, как двадцать лет назад.

Нищий мальчишка поднимает брови и кривится:

– Уй, как непочтительно. Я могу обидеться.

– Вы обижены на меня давным-давно, о великий.

– И мог бы сделать тебе очень больно… – задумчиво произносит Дзумудзи своим настоящим голосом.

Я не вздрагиваю, хотя глас божий с непривычки пугает. Но я как раз привычен. Чернь права: когда‐то я и правда разговаривал с богами. Дзумудзи мне даже отвечал. Сейчас я позволяю себе усмешку – совершенно искреннюю. Наверное, такую же кривую, как у бога.

– Могли бы, но не сделаете, о великий. – И уверенно добавляю: – Шамирам будет недовольна.

– После того, как ты вздохнул с облегчением, стоило ей исчезнуть? – зло говорит Дзумудзи. – Думаешь, моей жене это понравилось? Смертный, ради которого она спустилась в нижний мир, ничего не сделал для ее возвращения.

– Вы тоже, о великий, – в тон ему замечаю я.

Дзумудзи не спорит. Все знают, что Шамирам являлась к нему, преследуемая галлу, и молила спуститься к Эрешкигаль вместо нее. И что же? В отвергнутом муже проснулась гордость – он отказался. Я, когда услышал, сперва не поверил: Дзумудзи, который был готов на все, лишь бы вернуть неверную женушку, – отказался?

Выходит, не на все.

Паланкин несут по Крепостной улице, на этот раз шумной: чернь радуется, чернь танцует. Еще недостаточно пьяная, чтобы славить меня, но достаточно веселая, чтобы вспомнить, что Шамирам, быть может, бродит где‐то здесь в поисках нового любовника. А вся эта история о подземном мире, куда богиня спустилась ради царя, – сказка. Какая дура, тем более богиня, согласится умереть ради смертного?

Дзумудзи улыбается. Про него сейчас молчат, хотя раньше в ходу были шутки о бессильном божке, который не в состоянии удовлетворить страстную женушку.

Меня снова пробирает дрожь. Пот течет по лицу, внутренности скручивает в узел… Потом вдруг отпускает. Я вздрагиваю, заметив руку Дзумудзи на моем животе.

Бог усмехается и убирает ладонь. Молча.

Над толпой взлетает: «Слава Саргону! Слава нашему щедрому повелителю!» И глухой звук стукающихся друг о друга кувшинов.

– Решил превратить чествование Шамирам в попойку? – Дзумудзи отодвигает занавеску и морщится.

– Ей бы понравилось, – насмешливо говорю я.

Бог в образе мальчика закатывает глаза и тянется за золотой чашей с медом. На ней – письмена страны Черного Солнца. Что‐то про удачу и благоденствие. Я бы не стал оттуда пить, но Дзумудзи отравить человеческим ядом невозможно, я отлично это помню. Не раз пытался.

– Зачем вы здесь, о великий? – снова спрашиваю я. Чем скорее он соблаговолит признаться, тем спокойнее мне будет.

Дзумудзи облизывает перепачканные в меду губы и высокомерно отвечает:

– Захотелось поболтать, прежде чем вы все сгинете.

– Сгинем? – удивляюсь я.

Дзумудзи хохочет – его смех ввинчивается в уши, словно кинжал, который все поворачивают и поворачивают, чтобы клинок вошел глубже.

Тем временем паланкин проносят через Лазурные ворота. Ягуары Шамирам, украшающие створки, скалятся так похоже на настоящих, что я словно наяву слышу их рык. «Не бойся, они совсем-совсем ручные, – всплывает в памяти сладкий голос богини. – Как и я». Шамирам была какой угодно, только не ручной. А ее ягуары не раз пытались растерзать даже Дзумудзи. При мне.

– Вы хотите жертву, о великий? – нарушаю молчание я.

Шамирам запретила человеческие жертвоприношения, но когда она исчезла, я посвятил себя Мардуку, и порядки в Уруке изменились.

По лицу мальчика пробегает тень, черты плывут, делаются старше… На мгновение. Потом Дзумудзи, отодвинув занавески, смотрит на статую Шамирам в фонтане посреди площади и усмехается.

– Подаришь мне своего сына, Саргон?

Я едва не смеюсь от облегчения.

– Живым или мертвым?

Дзумудзи поворачивается ко мне, смотрит с любопытством.

– Есть хоть что‐то, что ты ценишь больше собственной шкуры, смертный?

Значит, это была всего лишь божественная шутка. Жаль! Я было уже представил, как устрою из жертвы никчемного царевича спектакль и получу покровительство самого господина бури.

Дзумудзи презрительно морщится и прикладывается к чаше. Жмурится – мальчишеские черты снова плывут, а мне чудится запах дыма. Но нет: когда чествуют Шамирам, в воздухе витают только ароматы меда и цветов. Дзумудзи не посмеет осквернить праздник жены даже такой малостью, не то что моей пыткой.

Однако исчезать он тоже не собирается.

– Каково это, Саргон? Знать, что ошибся. Ты мог бы править, не боясь бунта, как возлюбленный дочери Неба. Ты был бы всесилен. – Голос бога чарующе прекрасен, в нем тоже слышен соблазн, как у Шамирам… но иначе. – Ты больше всего на свете любишь, когда славят тебя. А теперь тебя ненавидят. Кто ты без моей жены? Садовник на троне.

– Оставьте меня в покое, – прошу я едва слышно: ликующая толпа как раз приближается к золотой лестнице храма, откуда уже спускается, медленно и торжественно, богиня. Точнее, ее статуя в руках жриц. – Чего вы хотите, великий Дзумудзи? Я дам это вам. Вы зря меня ненавидите – мы оба выиграли от исчезновения Шамирам.

Взгляд бога темнеет, а в голосе рычит буря:

– Я бы с удовольствием посмотрел на тебя, царь, после того как Шамирам бы с тобой расправилась.

– А что, уже нашелся дурак – царь или бог, – решивший умереть ради нее?

Дзумудзи мрачнеет.

Последние мгновения мы молчим. Снаружи звучат флейты и арфы, чернь пляшет и славит богиню, а в паланкине царит напряженная тишина. Бог цедит мед и задумчиво смотрит. Я пытаюсь не согнуться пополам от вернувшейся боли.

Наконец паланкин ставят на землю. Не дожидаясь слуг, я распахиваю занавески. Дальше пешком – всего десять шагов до первой золотой ступеньки. Статуя Шамирам уже стоит возле нее, гордая, надменная.

А ее муженек, вечный страдалец, смотрит на меня с усмешкой. Золотая чаша сверкает в его руках, вырезанные на ней крылатые демоны щерятся. Я словно наяву слышу их рык. Затем отворачиваюсь.

– Бедный Саргон, – раздается мне в спину. – Как же ты будешь простираться ниц перед моей женой? Ты же еле стоишь!

Я невольно оглядываюсь и чуть не вскрикиваю, когда поясницу, словно раскаленный прут, обжигает боль.

– Надеюсь, ты выживешь, Саргон, – продолжает Дзумудзи. – Мне и делать ничего не нужно, чтобы ты страдал: ты всего лишь смертный. Живи, познавай старость. Вижу, это весьма болезненно.

Я стискиваю зубы, одновременно борясь с тошнотой. Перед глазами вспыхивают звезды, сладкий воздух душит…

Я не сразу понимаю, что повисшая над площадью тишина мне не чудится. А когда понимаю, сердце скачет в груди, и я тянусь за кинжалом. Все‐таки бунт? Неужели сейчас? Взгляд мечется: почему никто не двигается? Я сошел с ума? Это видения? Проклятье Дзумудзи?

А потом я вижу, что Шамирам две. И могу поклясться, это правда: одна, золотая, смеется надо мной – до нее лишь десять шагов. Другая, живая, замерла на вершине лестницы. Ветер играет ее бесстыже распущенными волосами, а глаза ярко горят – все как я помню.

Она смотрит на нас. Мы – на нее.

В воздухе разливается предвкушение.

Сердце ухает вниз, я невольно делаю шаг назад и спиной прислоняюсь к паланкину. Звенит по мраморным плитам площади золотая чаша. Не в силах стоять, я хватаюсь за дверцу и оборачиваюсь.

В это же мгновение в воздух взмывает ликующий вопль – все кричат в унисон. А мне кажется, будто набат звонит к моим похоронам.

Богиня исчезает, но это уже мало кого волнует. Шамирам жива, она вернулась! Она всех спасет…

Я перевожу взгляд на Дзумудзи – он комкает в руках несчастную подушку, ткань плавится и расползается под его паучьими пальцами.

Наши взгляды на мгновение встречаются. Серый, как мертвец, бог исчезает, а я падаю в паланкин.

Небо, защити!..

Глава 7

Решительная

«Никакой это не сон», – понимаю я, когда от жаркого воздуха спирает дыхание и кружит голову. Душно-сладкий аромат забивается в нос, как вата, а перед глазами плывет закат, непривычно мягкий, как на картине.

Я сглатываю и часто-часто моргаю. Лучше не становится. Вид вокруг настолько невероятен, что просто не укладывается в голове. Я воспринимаю его осколками: зубчатые стены, синие ворота, толпа. И тихо. Ненормально тихо для такого скопления людей. Мне чудится, что все они смотрят наверх – прямо на меня.

По спине течет пот. Я невольно ежусь, зачем‐то поправляю волосы – их принимается трепать ветер.

И вдруг тишина взрывается. Люди внизу кричат так громко, что мне кажется, лестница подо мной вздрагивает. И я тоже вздрагиваю, отшатываюсь и падаю на кровать.

Вокруг снова темно, мрачно, холодно, а с фотографии на стене знакомо улыбается мама в пляжном платье. Я держусь за нее взглядом и дышу сначала тяжело, загнанно, потом все медленнее и тише.

Все хорошо. Все в порядке. Я дома.

Что это было?

Взгляд падает на зажатую в кулаке подвеску-камень. Она пульсирует и стучит: тук-тук, тук-тук. Словно сердце. Я озадаченно смотрю на нее пару мгновений, потом поворачиваю в поисках места для батареек. Не само же оно так сияет?

Ничего похожего на отверстие для аккумулятора – выходит, само.

Камень сияет. Я побывала… где? И… как?

Господи, я сошла с ума!

Тут в глазах окончательно темнеет. В себя я прихожу почему‐то на полу. Холодно, у меня чертовски затекли плечи, и голова просто раскалывается. Сияющая подвеска продолжает постукивать: тук-тук, тук-тук.

Да-а-а, Лен, поздравляю: ты спятила!

Странно, но эта мысль не вызывает никаких эмоций, кроме разве что любопытства. Спятила – это как? И что теперь делать? Наверное, я просто исчерпала весь запас чувствительности. В общем, я кое‐как, держась за мебель, встаю. Шатаясь иду на кухню, глотаю сразу две таблетки болеутоляющего и открываю поисковик. Что там про галлюцинации пишут?

М-да. Чего только не пишут. Лучше б я этого не читала. Все ясно: завтра бегом к врачу. Дорогу в ближайшую поликлинику знаю: мама болеет часто, к врачу вожу ее я. Знаю, обычно все наоборот, но у нас в семье так. А теперь я просто позабочусь о себе, а не о ней. Впервые. Но ничего же сложного? Совсем ничего. Подумаешь, психиатр. С кем не бывает! Только нужно подготовиться и объяснить, что именно со мной происходит. Галлюцинации? Ну да. Какие? Пульсирующий камень и странный город. Что послужило толчком? Да черт его знает!

А правда – что?

Через час до меня доходит: дело в желании и камне. Если держать подвеску в руке и сильно-сильно хотеть увидеть город – он появляется. Причем всегда разный. То есть место разное: если из спальни – то мраморная лестница. А если из кухни – то сад.

Сад, кстати, красивый. Я позволяю себе сделать пару шагов по каменной дорожке, задираю голову и любуюсь силуэтами пальм на фоне ночного звездного неба. Галлюцинации мои – значит, ничего страшного со мной не случится. Надеюсь.

Надежда умирает на повороте, где я, оступившись, падаю в колючие кусты. Вокруг покачиваются удивительно большие и упругие, словно пластиковые, цветы вроде лилий. Одна запутывается в волосах, и я случайно приношу ее домой, когда возвращаюсь, вся исцарапанная и больная.

Кажется, таблетки перестали действовать. Вдобавок меня еще и тошнит.

За стеной тем временем начинают греметь посудой соседи. Выходит, уже шесть утра. А что, если?..

Пять минут спустя, кое‐как приведя себя в порядок, я стучусь в соседскую дверь. Открывают неожиданно быстро – похожая на ощипанную курицу женщина в ярко-алом халате с розами, от которых у меня немедленно начинает рябить в глазах.

Сглотнув, я выдавливаю улыбку и протягиваю лилию.

Соседка моргает.

– Это мне? – У нее прокуренный хриплый голос.

Меня снова тошнит, поэтому вместо ответа я с трудом киваю, заставляя себя внимательно следить за ее реакцией.

Соседка неожиданно улыбается. Это так красиво, что я на мгновение застываю.

У нее даже голос теплеет.

– Спасибо, – осторожно говорит она. И добавляет: – Никогда таких цветов не видела.

В глубине ее квартиры раздается грохот, я вздрагиваю – и прячусь за своей дверью. Потом опускаюсь на коврик, сжимаю голову руками.

Она видела цветок. Он настоящий. Не галлюцинация. Ничего себе! Это же значит…

Что именно это значит, я не успеваю додумать, потому что снова теряю сознание. А потом, наверное, проваливаюсь в сон, потому что мне опять чудится мальчик-матрешка. Правда, сейчас он в образе прекрасного юноши, и я откуда‐то знаю, что это его настоящий облик. Как он хорош собой! Все портит только взгляд: теперь я уже не пыль у его ног, а что‐то хуже. М-да.

– Довольно позорить Шамирам, смертная! – злится он.

Во сне мне понятно, кто такая Шамирам. Во сне она – это я.

И я говорю:

– Уйди. Хочу спать.

По-моему, меня тошнит ему под ноги. Или нет. Такое чувство, что внутри все крутится, как белье в стиральной машинке.

Юноша наклоняется, внимательно смотрит мне в глаза, потом кладет руку мне на живот, и я блаженно вздыхаю. Боль немедленно уходит, мне легко, спокойно и совершенно плевать, что этот красавец подхватывает меня на руки, словно я ничего не вешу. И укладывает в мою постель. Потом еще заботливо укрывает одеялом, подтыкает его так, как мама никогда не делала.

Во сне мое сознание как будто раздваивается. Часть меня считает, что это совершенно естественно: мужчины должны носить меня на руках и оказывать другие почести. Меньшее, что они могут, – это заботиться обо мне.

Но другая часть помнит, что ничего подобного со мной еще не происходило. А так хотелось!

Просыпаюсь я на следующий, судя по дате на экране телефона, день – здоровая и отдохнувшая. На письменном столе стоит блюдо, полное пузатых пирожков. Рядом – изящный кубок с ножкой в виде изогнутой кошки. Такие же кошки вышагивают по синей кайме блюда.

Я ищу взглядом пульсирующий камень-подвеску. Он лежит рядом с подушкой, под ним – записка, если это можно так назвать. Она глиняная.

Странно: именно она, а не соседка с лилией убеждает меня, что все это всерьез. На ней не буквы, а какие‐то вытянутые треугольники и палочки. И я прекрасно понимаю, что они означают:

«Ты должна съесть это, смертная. И ты должна выбрать мир, а не скакать туда и обратно, как горная коза. Я запрещаю тебе это. Довольно с Шамирам ее позора».

Ух ты! Должна, запрещаю…

Я навожу на записку объектив телефона и включаю поисковик. Интернет язык не понимает, но уверен, что это клинопись. В смысле, когда по сырой глине клинышком пишут. Блюдо и кубок Интернет не распознает, пирожки же называет просто пирогами. А вот пятнистых кошек на ободке именует ягуарами. А сам ободок, точнее камень, из которого он сделан, – ляпис-лазурью.

Итого: я перемещаюсь куда‐то невесть куда (там жарко и пальмы). Ко мне, как к себе домой, приходит красавец-мужчина, приносит пирожки и требует, чтобы я кого‐то там не позорила.

О-бал-деть!

В кубке оказывается остывший чай, горьковато-мятный. Пирожки жесткие, с начинкой из мяса и вроде бы меда. Тесто у них серое, хрустит на зубах, а еще оно пересолено. Странная выпечка, после которой я долго чищу зубы, и всё равно кажется, что песка наелась.

А что там про мир сказано? В смысле – мир? Вот прям мир, настоящий… целиком?

Я снова изучаю записку, потом хожу по комнате и наконец пользуюсь проверенным способом: лезу искать в Интернете, что делают люди в похожих ситуациях. Ну, когда они куда‐то там перемещаются, а потом к ним домой приходят странные личности со странными требованиями. Что‐то такое я в каком‐то фильме уже видела.

М-да. Не подозревала я, что открою ящик Пандоры.

К следующему утру холодильник пустеет окончательно, а я впервые в жизни забываю помыться. Зато узнаю, что похожий сюжетный поворот отнюдь не редкость еще и в книгах. Герой выясняет, что его очень ждут в другом мире – например, чтобы кого‐нибудь спасти. А еще он обычно избранный. Как Гарри Поттер. И злодей, конечно, прилагается. Без злодея, похоже, никак.

Я понимаю, это же сюжетные формы, чтобы увлечь читателя или зрителя. В реальности, как у меня, нет никакой избранной – это же чушь! Да и злодея может не быть.

Однако мальчик-матрешка что‐то от меня все же хочет. Понятно что: определиться с миром. То есть я могу выбрать? Могу… Я же могу, получается, туда уйти! В тот, другой мир! А что? Меня здесь ничего не держит. Ведь не держит же?

Мамин телефон снова не отвечает – короткие гудки. Отправила меня все‐таки в черный список. Ну и… Ну и!

Еще веселее становится, когда такие же гудки выдает номер Тёмы. Что ж, этого следовало ожидать. Все хорошее когда‐нибудь кончается. Я и раньше замечала, что мужчины, привлеченные моим взглядом, спустя время остывают – если, конечно, их сразу не сломать (не дай бог!). На Тёму я старалась не смотреть, но вдруг… Мы встречались раньше почти каждый день, а тут сколько времени прошло? Дня три? Или уже четыре?

В общем, все ясно. Никому я здесь не нужна. Может, в другом мире иначе сложится? У меня есть отличная возможность начать жизнь с чистого листа. Глупо будет ею не воспользоваться.

Вечером я снова совершаю вылазку на мраморную лестницу – на этот раз с телефоном. Снимаю все, что вижу, и убегаю. А утром изучаю.

Итак, что мы имеем? В другом мире нет электричества – иначе зачем освещать город факелами? Плохо, но не смертельно. Привыкну.

Застройка плотная – значит, людей в городе много. Но этим меня, москвичку, не испугать.

Дома каменные, белые и с плоскими крышами. Много зелени, но почему‐то за стенами города или вокруг грандиозного сооружения вроде помеси античного храма со ступенчатой пирамидой. Дворец, наверное.

А если там монархия? Да, в общем‐то, ничего.

О, там же море! Море – это сразу плюс сто к привлекательности нового мира.

Я снова бросаю взгляд на фотографию дворца и понимаю, что он мне напоминает: историю за пятый класс. На учебнике похожий был изображен. А это значит… Древний мир! Что я знаю про Древний мир? Там были фараоны, пирамиды и рабство. Рабство – это плохо. Это жирный минус.

С другой стороны… У меня есть шокер, солнцезащитные очки и крем от загара. Что может пойти не так?

Нет, я не пропаду. Я никогда не пропадаю. Правда, чего мне бояться? Хуже, чем здесь, быть не может. А если и будет – я просто вернусь.

Точно! Я же могу вернуться. Пока пульсирующий камень у меня, бояться нечего.

Решено: иду в другой мир! Интересно, там работает мой взгляд?

Три дня после принятия окончательного решения я собираю рюкзак. И кладу шокер на прикроватную тумбочку, чтобы, если что, быстро достать. А то ходят тут всякие… с пирожками.

Но больше никто меня не навещает. Даже обидно как‐то! И пирожки мне понравились.

Итак, что нужно путешественнику в другой мир? Косметичка – есть. Сменная одежда – есть. Непонятно, что они там носят, и это плохо. Толпу я тогда толком не разглядела. Кажется, на них были накидки. Отлично: значит, беру легкую куртку.

Что еще? Телефон с запасным аккумулятором. Я долго считаю и пересчитываю деньги, жадничаю, но все‐таки решаю разориться на дорогой переносной аккумулятор, чтобы заряжать телефон не раз и не два. Пригодится. На неделю при экономном расходовании батареи должно хватить. А при очень экономном – на месяц.

Что еще? Еда на первое время не помешает. Шоколадные батончики – идея на миллион. С ними я сутки не пропаду – проверено.

Вот, кажется, и все.

В полдень воскресенья – день икс – я смотрю на себя в зеркало и уговариваю: все будет хорошо. Конечно, будет – а как же иначе? На мне льняной костюм – в жару незаменимая вещь. И кроссовки – при случае удобно бегать. Рюкзак уже сто раз перебрала, но все равно тяжеловат. Что поделать, придется брать такой.

Последний раз проверяю: крем для лица взяла, маску увлажняющую взяла, патчи для глаз – тоже. Блок питания, энергетические батончики… Шокер поближе. Камень я вешаю на шею. Так точно не потеряю, шнурок у него прочный. Под курткой его почти и не видно.

Фух, вроде бы все.

Что ж, в добрый путь! Пошла я.

Глава 8

Запутавшаяся

Жара! Лестница на солнце буквально плавится. От ветра нисколько не легче – он такой горячий, что напоминает обдув духовки, где я в роли курицы на противне. Солнечные очки приходится снять, потому что они в момент нагреваются и начинают обжигать щеки. С ума сойти! Так, оказывается, бывает! Зря купила со стальной оправой. Да, модно, но надо было пластиковые брать, с ними наверняка проблем меньше. Соломенная шляпа от солнца вообще не спасает. Я чувствую себя рожком с мороженым, которое плавится и растекается от жары.

Фух, да сколько еще? Далеко? Далеко… Зря я выбрала полдень для начала новой жизни. Может, точка отсчета и отличная – как обещать себе измениться в новом году, но вечером тут хоть солнце не такое яркое.

Сварюсь. Точно скоро сварюсь – или свалюсь с лестницы. Почему здесь нет перил? Да, ступени широкие, но и высота – как пятиэтажный дом. Я же пока только где‐то этажа до третьего спустилась. Никогда не думала, что без лифта это так сложно. Надо браться за свою физическую форму. Йоги явно мало. Мне всего шестнадцать, а я не могу одолеть несчастную лестницу! Хоть и длинную. И на солнцепеке.

Воды… Ее‐то я и забыла! М-да. Внизу, кажется, был фонтан – интересно, из него можно пить? Что‐то мне подсказывает, когда я спущусь, мне будет все равно. Если спущусь. А то голова с непривычки от жары кружится так, что я уже ни в чем не уверена.

Но все когда‐нибудь кончается, и, конечно, проклятая лестница тоже. До последней ступеньки я добираюсь с полным ощущением, что я мочалка, из которой выжимают пот. Ужас, как тут люди живут?

Зато внизу есть тень – лестница выводит меня в парк. Он похож на сад, в котором я как‐то ночью гуляла. По крайней мере, здесь тоже растут пальмы. Но куда больше сосен, почему‐то приземистых и очень пушистых. А еще – деревьев с ажурными, напоминающими кружево листьями. Они тоже невысокие, с раскидистыми кронами и растут так густо, что земля под ними, наверное, никогда от жары как следует не нагревается, поэтому здесь прохладнее.

Я стаскиваю рюкзак, роняю его на траву, короткую и наверняка подстриженную – очень уж мягкую. За парком точно кто‐то следит, и этот кто‐то наверняка скоро меня обнаружит. Но сейчас мне все равно – я ложусь рядом с рюкзаком и закрываю глаза. В ушах стучит, сознание уплывает. Спа-а-ать! Да, мне бы не хотелось, чтобы мой первый контакт с местными был таким: я в позе морской звезды отхожу от солнечного удара в теньке. Но об этом я подумаю, когда проснусь.

Точно надо заняться своей физподготовкой. Если меня лестница так уделала, то как же я здесь без электричества выживу? Пешком же, наверное, ходить придется? Как люди раньше без метро и машин обходились? Ездили на лошадях вроде.

Представляю себя верхом. Картинка та еще. Да в такой жаре даже лошади сварятся. Может, тут ездят на верблюдах? Этим, наверное, все нипочем. А автобусов, похоже, здесь нет. Печально.

Просыпаюсь я в окружении обезьян. И очень быстро понимаю, что это как белки в московском парке – местный рэкет. Ты мне еду, а я тебя, так и быть, не защекочу до смерти. Белки – страшная сила, когда их больше одной и они решают по тебе пробежаться.

Как выясняется, обезьяны – еще страшнее. Белки хотя бы молчат. А эти визгливо вопят, тормошат меня и скалятся, когда я отбиваюсь. Окрики не помогают. Одна обезьяна и вовсе хлопает мне лапой по рту: мол, заткнись.

Не знаю, чем бы эта сценка «кошелек или жизнь» закончилась, но когда обезьяны уже пытаются вскрыть рюкзак, на дорожке неподалеку появляется человек. Что ж, мое первое знакомство с жителем этого мира происходит именно так: валяясь на траве под деревом, я пытаюсь отбиться от обезьян. Первое впечатление, говорят, самое важное? Тогда я этот экзамен уже провалила.

Человек оказывается смуглым мальчишкой с метлой. Обезьяны при виде него поднимают оглушительный визг и бегут, как злодеи от Супермена. Вжух-вжух – и готово.

«Ты мой герой», – с облегчением думаю я, улыбаясь. Очень хочется посмотреть ему в глаза и понять: здесь я тоже буду одинока или – ну вдруг – есть шанс? Я сперва не решаюсь, а потом думаю: «Была не была!» И старательно считаю про себя.

Мальчик улыбается. Он выглядит младше меня – лет тринадцать, не больше. И такой загорелый, что сразу понятно: у моря живет. А волосы у него черные, очень красивые, вьющиеся. Загляденье.

– Спасибо… – Я замираю, потому что понимаю: это не русский. Новый язык плавный, певучий, но совершенно точно не мой родной. Откуда я его знаю?

Да ладно, Лен, стоило догадаться: ты же поняла записку клинописью!

Допустим. Однако письмо – это одно, а говорить на иностранном вслух – совсем другое. Я даже на английском до сих пор только дорогу спросить могу. А ведь как старательно учила, когда поняла, что хочу однажды вырваться из Москвы и поехать на Неделю моды в Париж и Милан! Была у меня такая мечта. Несбыточная.

Мальчик расплывается в улыбке и опускает метлу. На меня он смотрит точно как и мужчины в моем мире – из тех, что не хотят меня сразу в свой гарем, как Серый. Этот, наверное, вроде Тёмы: у него восхищение на лице написано. А поскольку мы знакомы всего минуту и вряд ли его настолько впечатлила растрепанная девица в мятом костюме, которая не может даже от обезьян отбиться, значит…

Значит, личное счастье мне и здесь не светит.

Старательно скрывая разочарование, я отвожу взгляд и поправляю волосы. Шляпа исчезла – наверное, ветром унесло. Или кто‐то из обезьян радостно с ней ускакал. Надо было запасную брать.

– Простите, – я снова запинаюсь и потом говорю медленно, пробуя на вкус слова незнакомого языка, – подскажите, пожалуйста, где я нахожусь?

Мальчик с метлой хмурится было, а потом его глаза расширяются так, словно страшнее он в жизни ничего не видел. Даже обидно становится. Согласна, я сейчас не в лучшей форме и с костюмом наверняка не угадала, но не настолько же.

И тут случается странное: я встаю, а мальчик, наоборот, падает, роняя метлу. На колени – лбом в траву.

Э-э-э…

Может, у него обморок? Или припадок?

– С вами все хорошо? – осторожно интересуюсь я, уже догадываясь, что дело в другом: мальчишка выглядит скорее испуганным, чем больным. Он даже как будто побелел, хотя с его загаром это и не особенно заметно.

Может, в этом все дело? Может, он испугался моей светлой кожи? Я однажды читала, что туземцы в Африке принимали белых миссионеров за призраков.

От этой мысли мне смешно.

– Простите! Правда… Не бойтесь, я, честное слово, живая! – Я прижимаю руки к груди и старательно улыбаюсь, чтобы ни в коем случае не казаться опасной.

Конечно, не срабатывает – мальчик только сильнее трясется.

Я осторожно обхожу его, поднимаю рюкзак и отступаю на дорожку.

– Простите… И спасибо!

Остается надеяться, что это не повторится и остальные «туземцы» отреагируют на меня нормально. Если же нет… Я нахожу под одеждой камень, слушаю тихое «тук-тук» и отпускаю. Сбежать можно в любой момент. Но пока еще рано. Сначала разберусь, что к чему.

Все‐таки любопытно: откуда я знаю местный язык? Что‐то мне подсказывает, ответ есть у мальчика-матрешки Дзумудзи. Наверняка и камень именно он мне любезно одолжил – как раз после разговора в кафе. Что же этому Дзумудзи от меня нужно? Он нес какую‐то ерунду про богиню, которая изменяла мужу с человеком, а потом заявил, что человечество в опасности. Эм… Это человечество? В какой опасности? Почему я раньше об этом не подумала? Если все так, то мне здесь быть точно не стоит.

Но можно ли Дзумудзи верить? Мало ли что ему показалось. Я пока никакой опасности не вижу. Да, обезьяны тут бешеные. И мальчик с метлой меня почему‐то испугался…

Я вытираю пот со лба и выкидываю эти мысли из головы. Гадать бесполезно. Увижу Дзумудзи или как его там – спрошу. А пока – вот и ворота. Ох, какие! Сияют так, что глазам больно. Как эти ребята с копьями рядом стоят и даже не щурятся? Может, они как доспехи в музее – одна видимость воина? Или вообще статуи.

Да нет, живые – при виде меня они резво падают сначала на колени, а потом тоже лбом в землю. Да что ж такое!

– Простите, – тихонько говорю я, натягивая капюшон.

Может, дело в костюме? Вдруг я не просто одета не по местной моде, а как… Не знаю, какой‐нибудь здешний злодей?

Ладно, разберемся. Сейчас присмотрюсь, в чем тут ходят, вернусь домой и придумаю, что делать. А если проблема в цвете кожи, то автозагар – отличная вещь. И недорогая. Или солярий – дольше, но надежнее. В общем, разберемся.

За воротами раскинулась огромная площадь. С высоты лестницы она казалась шестиугольной, а снизу – просто необъятной. Меня манит шелест фонтана в центре – женская фигура, окруженная не то леопардами, не то ягуарами, поднимает руки к небу. Вода льется из ее сложенных лодочкой ладоней.

Что‐то в этой статуе меня смущает, но я не могу понять что. Да и не очень‐то получается разглядеть: она позолоченная, а солнце как раз над нею, так что сияет эта дама, как лампочка.

Я отвожу взгляд, смаргиваю слезы и с удовольствием вижу знакомые и такие привычные торговые ряды. Миры, может, и разные, а вот рынки везде одинаковые. Здесь он пафосный такой – прилавки не просто деревянные, а каменные. Целые беседки в античном стиле! И люди вокруг не снуют туда-сюда, как у нас на Домодедовской, а степенно прогуливаются. Красота!

Хм… Глаза меня вряд ли обманывают, а значит, я здесь не одна такая беленькая: вон, женщины у ближайшего прилавка тоже светлокожие. Да, закутанные с ног до головы, но на таком солнцепеке это неудивительно. Я б тоже закуталась, если б было во что.

И не так уж с одеждой не угадала. Допустим, лен тут не носят, предпочитают шерсть. Но фасон похожий. На мне сейчас туника и широкие брюки. Здесь в моде юбки, однако, если я не стану делать широкий шаг, разницу вряд ли кто‐то заметит. А вот куртка будет бросаться в глаза. Еще бы – она вдобавок серебристая и блестит. Может, все из-за нее? Вдруг стража и мальчишка решили, что это какая‐нибудь чешуя?

Я стягиваю куртку, вешаю на локоть и старательно заправляю в ворот туники камень – мой билет домой.

Все, можно идти.

Для верности я опускаю взгляд и стараюсь спрятаться за волосами. Наверное, получается – никто не тыкает в меня пальцем, не падает на колени и от ужаса не дрожит. Голову, конечно, печет, но с этим я разберусь, как только пойму, что к чему. Первым делом надо узнать про деньги.

И тут меня чуть не сбивают с ног. Я машинально подхватываю закутанную в черное старуху и на мгновение забываю даже про жару, потому что приторный запах не то духов, не то… яда?.. не знаю, но от него меня чуть не выворачивает наизнанку.

– Простите, – слова даются мне с трудом, – с вами все в порядке?

Старуха слепо щурится, и я осторожно усаживаю ее на ближайшую каменную скамью. Оглядываюсь: неужели рядом никого из родственников? Такие слабые пожилые женщины не должны ходить на рынок одни.

И верно: к нам уже торопится юноша. Я привычно прячу взгляд и улыбаюсь старухе. Она тянется ко мне сухой, сморщенной рукой. Кожа на ней вся в пигментных пятнах, и я вдруг думаю, что смерть тоже где‐то неподалеку. Наверное, меня ведет от жары: в голову лезут странные мысли. Я отчего‐то уверена, что слабость старухи вызвана ядом. А отравитель непременно царь. О как! Вижу словно наяву: он, величественный, на коне; она, жалкая, у его ног. Вспышка золота… Бред какой!

Это наверняка жара на меня так действует.

– Матушка! – Тот юноша уже рядом, осторожно обнимает старуху, бормочет благодарность. Вот ему плевать, как я выгляжу.

Старуха цепляется за рукав моей куртки и все силится что‐то сказать. Я осторожно разжимаю тонкие, скрюченные пальцы и искренне желаю:

– Пусть у вас все будет хорошо.

Мне чудится, что старуху осеняет золотой свет. И смерть отворачивается, уходит. Мне же, наоборот, становится нечем дышать – правда, всего на мгновение. В ушах стучит кровь, пока я, пошатываясь, встаю и отхожу в тень, где с трудом прихожу в себя. Перегрелась, как пить дать. Попить, кстати, было бы неплохо. И поесть.

М-м-м, какая красивая булочка на прилавке слева! А пахнет так, что я сразу вспоминаю про обед, который был еще дома, а значит, до лестницы. Я же столько энергии на спуск потратила – неудивительно, что проголодалась.

А ткани тут какие – загляденье! От булочки я еще смогла отвернуться, но от отреза алого фетра с затейливым геометрическим узором – нет.

– Милая госпожа, пощупай, – улыбается мне продавец, крепкий мужчина в накидке с бахромой.

Я сразу чувствую в нем родственную душу: ткань нужно щупать, а не смотреть. Иногда даже нюхать. Воздать ей должное. А конкретно эту прелесть – поскорее приложить к руке. Мне идет, мой цвет.

Продавец тем временем продолжает, поигрывая золотой кисточкой своей накидки:

– Лучшая шерсть из Ниша, сами жрицы Матери-Земли ее ткали. Оцени, какая гладкость, какая мягкость! Ну точно девичьи пальчики, хе-хе! Моими тканями, госпожа, наслаждаются наложницы самого царя! И всего‐то за три шекеля!

Я мечтательно вздыхаю и невольно поправляю волосы – отвожу их со лба, чтобы лучше рассмотреть, что еще есть на этом замечательном прилавке у настоящего ценителя текстиля.

Торговец меняется в лице.

«Значит, дело не в куртке», – думаю я, отшатываясь. Неловко поворачиваюсь – и, конечно, на кого‐то налетаю.

– Простите…

И вдруг понимаю: куртка, висевшая на локте, исчезла. Потеряла? Когда? Нет, не могла, невозможно.

Вздрогнув, я ощупываю шею – камень тоже исчез! Мой билет домой пропал!

А-а-а!

Не знаю, каким чудом я успеваю заметить знакомый блеск – куртки, конечно. Камень тоже мерцал, но не так ярко, а серебристая ткань на солнце – точно зеркало. Мысленная цепочка «куртка – вор – камень» вспыхивает в голове, и я бросаюсь в погоню.

Хорошо, что надела кроссовки. А еще – что прилавки тут из камня, потому что я бы что‐нибудь покруче плетеных ваз на бегу сшибла. И ожерелий. И блюд с пряностями.

В конце концов я запутываюсь в какой‐то шкуре, жутко пушистой и вонючей. Чуть не плачу от ужаса. Все. Все! Я здесь застряла! Господи боже, это была плохая идея! Зачем я только решилась на приключения? Сидела бы дома, в привычной серой Москве! А здесь меня обокрали, а сейчас наверняка еще и в рабство продадут, потому что денег у меня нет, а чей‐то товар я точно испортила. Вот хотя бы эту шкуру!

Что делать? Что делать?!

Спокойно, Лена, ты справишься. Ты всегда справляешься. Выплюнь мех и соберись.

Так что, когда меня вытаскивают из шкуры – как Клеопатру из ковра, – я изо всех сил улыбаюсь и ловлю мужские взгляды. На женщин мое очарование не действует, но ничего, мужчин здесь больше. Наверняка они в этом мире у власти. Сейчас попрошу найти вора, вернуть мне подвеску – и все будет хорошо.

Точно, отличный план.

И вот я набираю в грудь побольше воздуха… Но ничего не успеваю сказать, потому что все вокруг – сначала торговцы и покупатели, потом вообще вся площадь – утыкаются лбами в каменные плиты пола. Тишина наступает такая, что слышен плеск воды в фонтане у меня за спиной.

Нет, это уже не смешно!

– Послушайте, – начинаю я, чувствуя себя даже не в своей тарелке, а… не в своем мире у всех на виду.

Тишина. Может, и слушают, но почему‐то с земли. Страх так в воздухе и витает. Да что с ними не так? Или со мной?

Вдохнув поглубже – помогает успокоиться, – я оборачиваюсь к фонтану. Решительно снимаю рюкзак, потом наклоняюсь и ловлю струи воды. Сейчас надо напиться, умыться, затем посмотреть на свое отражение в воде. Его хорошо видно – и все с ним так. Тогда в чем дело?

Ничего, сейчас выясним.

Я еще плещу на лицо для храбрости. И уже оборачиваюсь, собираясь подойти к ближайшему торговцу – тому, в чьей шкуре застряла, но вдруг краем глаза замечаю позолоченное лицо статуи. Сейчас, против солнца, мне удается его разглядеть.

И это мое лицо.

Да быть не может!

Забыв про все на свете, я лезу в рюкзак, с трудом, но нахожу косметичку и смотрю на себя в зеркало. Потом – на статую.

Нет. Ну нет! Не может этого быть!

Выходит, может. У статуи действительно мое лицо!

Полюбовавшись на него, а еще – на обнаженную левую грудь, которая скульптору особенно удалась, я решительно поворачиваюсь к тому торговцу, с которым все равно собиралась заговорить. Становлюсь на колени рядом и выдавливаю:

– Простите…

Тишина. Он даже головы не поднял.

Я сглатываю и представляю, как кричу, стоя посреди этой площади, а они вот так лежат и молчат. Ужас.

Ну нет, молчания я не потерплю. Они меня услышат!

– Это кто? – рявкаю я и сама удивляюсь, откуда у меня такой требовательный тон. – Отвечай!

Мне тут же становится стыдно, но торговец поднимает голову, старательно смотрит мимо меня – в направлении моего указательного пальца. И хрипит:

– Ш-ш-ш…

Да чтоб вы все провалились!

– Великая богиня, госпожа наша Шамирам, – блеет наконец торговец и снова утыкается лбом в землю.

Шамирам. Снова эта Шамирам!

Эм… Богиня? Уж не та ли, что мужу изменяла?

– Эй. – Я осторожно кладу руку торговцу на плечо, и он вздрагивает. – Богиня чего?

– Любви, – шепчет он.

Я снова смотрю на обнаженную грудь статуи, на соблазнительную улыбку, взгляд с поволокой и изгибы – моей, черт возьми! – фигуры, так сладострастно изображенные скульптором. Он, наверное, пока это ваял, весь пребывал во власти эротических фантазий. Обо мне. В смысле, о Шамирам. Богине.

Меня накрывает истерика.

Любви! Ну конечно! Любви! Чего же еще? Это называется любовью, когда мужчины от моего взгляда теряют разум? Или когда хотят меня изнасиловать? Или…

Тут по площади проносится жуткий звук – как будто кошке на хвост наступили, и она воет. Я поднимаю голову – конечно, никакая это не кошка. Это местные трубы. Как в фильмах: герольды сообщают о том, что прибыл король. Здесь вместо короля процессия из трех паланкинов и десятка конной стражи. Паланкины тащат рослые носильщики, и вид у них при этом невозмутимый настолько, словно они просто на прогулку вышли.

Люди перед ними расступаются, причем не вставая с колен. Картина настолько сюрреалистичная, что мой мозг отказывается ее воспринимать.

Наконец вся процессия – с помпой, очень торжественно – останавливается неподалеку от фонтана. И, получается, меня. Из первого паланкина выпархивают шесть девушек, на первый взгляд одинаковых. Я невольно отмечаю, что на них льняные платья, по фасону – те же туники. Еще все девушки как на подбор белокожи и черноволосы. И такие же коротышки, как я.

Из второго паланкина под руки выводят матрону – вылитая наша завуч, только красивая. Но смотрит так же. Я даже невольно съеживаюсь, ожидая окрика. У нашего завуча всегда я виновата – и сразу во всем. Заочно.

Но матрона тоже становится на колени, а потом простирается передо мной ниц. Медленно и очень изящно, с изрядной долей торжественности. Тут же поднимает голову, смотрит на меня и говорит:

– Великая богиня, госпожа наша Шамирам…

Она что‐то еще добавляет, кажется, «приветствуем» или что‐то похожее, очень пафосное. А до меня вдруг доходит, что обращается она ко мне. То есть это я – Шамирам. И «великая богиня» – тоже.

Ладно. Будем считать, что мне напекло солнцем голову, потому что я опять начинаю хохотать. Долго – все ждут, матрона молча смотрит, ее взгляд полон почтения и самую капельку – недоумения.

А я сижу на горячих каменных плитах, которыми покрыта площадь, смеюсь и никак не могу остановиться.

– Я хочу уйти, – наконец выдавливаю, ни к кому не обращаясь. – Пожалуйста, я хочу домой.

Матрона почему‐то воспринимает это как знак. Она кивает девушкам, те резво встают с колен, окружают меня, подхватывают под локти и буквально несут к третьему паланкину. Потом с превеликой вежливостью, бормоча не то комплименты, не то извинения, аккуратно сажают на подушки и закрывают занавеси.

Я глазом моргнуть не успеваю, а паланкин уже поднимается.

Мамочки, за что держаться?!

Глава 9

Ловкий

Смертная в отчаянии глядит на жриц. Те лежат перед ней лицом в пол: прислужницы позади – под палящим солнцем на камнях садовой дорожки, Верховная впереди – на ковре в тени беседки. Вокруг замерли рабы: глаза долу, в руках блюда с фруктами и медовыми сладостями.

У смертной дрожит голос:

– Здесь, должно быть, какая‐то ошибка. Я правда не понимаю, что происходит.

Она на миг замирает, тяжело сглатывает и оглядывается на кувшин с водой, который держит рабыня в двух шагах от нее. Потом облизывает пересохшие губы и начинает снова:

– Я не богиня. Я не могу быть богиней, я просто человек. Обычный человек. Поверьте мне, пожалуйста. Я всего лишь на нее похожа. Это случайность!

Она старается быть честной, думаю я. Это говорит в ее пользу.

А также о том, что она глупа. Впрочем, это я давно понял. Она не смогла воспользоваться властью, которую имеет над мужскими сердцами. Ей, наверное, и в голову не приходит, какие возможности открываются перед богиней, госпожой Урука, пусть и фальшивой.

Смертная снова тяжело сглатывает, и мне хочется пнуть дуреху-рабыню, которой не хватает ума или смелости поднести госпоже воды. Люди часто цепенеют в присутствии великих. Чем смертные отличаются от глиняных кукол, не понимаю. Матери не стоило вдыхать в них жизнь, их разум слишком слаб, чтобы развлечь нас, не говоря уж о большем.

Впрочем, и Матери, и Шамирам эти ничтожества были по душе. Как и Отец, я совершенно этого не понимаю.

Испуганная смертная с лицом богини облизывает пересохшие губы, но приказать принести воды не решается. Она сидит на краешке кресла и обнимает себя за плечи. Только слепой спутал бы ее сейчас с Шамирам.

Но, как я и сказал, люди скорбны разумом. Они видят лицо госпожи Урука и думают, что все это – ее очередная забава. Шамирам действительно любила раньше перевоплощаться в человека. Чем дольше ей удавалось прожить среди людей неузнанной, тем довольнее она была. Моя жена наряжалась дочерью торговца, нищенкой и даже блудницей. Особенно ей нравилось не менять облик по-настоящему, создавая иллюзию, как делаю это я. Нет, Шамирам использовала краски и парики, точно лицедеи на царских пирах, только куда искуснее.

«Погляди, Дзумудзи, ты узнаешь меня?» – говорила она, копируя манеру людей двигаться и гримасничать. «Я узнаю тебя любой, жена моя», – отвечал я, и она мрачнела. «Фу, Дзумудзи, какой ты скучный».

Я ошибся, Шамирам. Так же, как ошибаются сейчас люди, глядя на девчонку с твоим лицом. Во время нашей встречи эта смертная назвала мое имя и не упала ниц, узрев мой истинный облик. Человек, считал я, на такое не способен. Мне не пришло в голову, что люди в других мирах не похожи на наших. Я забыл, что среди смертных попадаются колдуны. Их нечистая, плотская магия позволяет приказывать духам.

Глядя сейчас на испуганную девчонку, так отчаянно убеждающую жриц, что она не их богиня, сложно заподозрить в ней колдунью. Уверен, она и сама всей правды не знает. Сбежавшей из нижнего мира Шамирам требовался сосуд, тело, в котором она могла бы набраться сил. Конечно, она выбрала ребенка. Быть может, даже младенца. Только ей не повезло наткнуться на колдунью.

Осознавай смертная свою власть, она непременно попыталась бы воспользоваться силой богини – ведь так сладко исполнять свои желания без ограничений. Это убило бы ее. Я видел, как она слабеет после каждого перемещения в наш мир. Мне даже пришлось ее лечить.

Эта догадка объясняет, почему смертная так похожа на Шамирам и откуда у нее власть над мужскими сердцами. Моим в том числе.

Я чуть не убил ее тем вечером на ступенях храма, когда наконец понял. Как смеет она держать в плену своего тела мою жену? Касаться моего сердца? Стоять на вершине храма и изображать мою Шамирам?

Однако я сдержался. И был прав. Ужасное расточительство – избавиться от смертной колдуньи, ведь она может быть мне полезна. Шамирам внутри нее спит, разбудить ее – в моей власти. Можно сделать это немедленно, но кто тогда поручится, что она не отвергнет мою просьбу?

О нет, я так не поступлю. Слишком хорошо знаю Шамирам, чтобы надеяться на ее милость ко мне. А вот если в опасности окажутся ее ненаглядные люди… Пусть они ее умоляют, не я.

Тем более смертная сама решила вернуться в Урук. Забрать у нее мое сердце, чтобы не передумала и не отправилась обратно домой, было просто. Теперь она в моей власти. Нужно лишь позаботиться, чтобы она не погибла раньше времени. Пусть наслаждается всеми благами, которые Урук привык дарить своей госпоже, – я не против. Жертва должна быть счастливой, когда придет ее время умирать. Шамирам напитается ее радостью и станет сильнее, чем прежде. А тело смертной сбросит, как змея – старую кожу.

Но это после. Сейчас я должен быть терпелив.

Смертная снова испуганно озирается. Ее взгляд скользит по жрицам, рабыням и стражникам. Падает на меня.

Каменное сердце вспыхивает.

Я прикрываю его рукой и невольно отступаю в тень. Девчонка не может меня увидеть, она человек. Смертным колдунам требуется кровавый обряд, чтобы узреть хотя бы мир духов, что уж говорить про бога, желающего остаться незамеченным.

Но она смотрит. Щурится, кусает губу – так сосредоточенно и в то же время очень мило. Я завороженно наблюдаю. Назови она сейчас меня по имени и попроси вернуть домой, я сделал бы это.

Она отворачивается и вытирает дрожащей рукой пот со лба. А я вспоминаю, что это всего лишь смертная. Испытывать к ней чувства так же глупо, как жалеть статую, пусть и прекрасную. Глина остается глиной, а червь – червем. Меня смущает лик Шамирам, только и всего.

– Великая госпожа изволит шутить, – говорит в наступившей тишине Верховная жрица.

Смертная вздыхает.

– Я же вам объясняю: какая, ну какая из меня богиня? – В ее голосе ясно звучат раздражение и усталость. – Разве боги не владеют магией?

Глупая смертная! Магией владеете вы, люди. Это вам для исполнения ваших низменных, жалких желаний требуются обряд и кровопускание. Нам же, великим богам, стоит лишь повелеть, как все сбудется.

– Разве боги не всесильны? – добавляет смертная.

Наивное дитя! На человеческий взгляд мы, наверное, всесильны, но на самом деле абсолютной властью наделены лишь творцы – Отец и Мать. Мы, их великие дети, во многом подобны им. Во многом – но не во всем.

Верховная жрица осторожно поднимает голову. Я удивленно хмурюсь, потом вспоминаю: Шамирам действительно позволяла своим жрицам вольности. Она даже разрешала им не падать ниц все время. «Что ты, Дзумудзи, зачем? Они почитают меня и без этого».

Окажись она сейчас здесь, как раньше, именно мне бы достался ее гнев – за то, что явился в храм без приглашения.

– Великая госпожа, конечно, всесильна, – говорит Верховная жрица.

– Великая госпожа, может, и всесильна, но я – нет! – отвечает смертная.

Она на мгновение закрывает глаза, и я заставляю себя подойти ближе. Тела людей слабы и хрупки. Что, если она сломается раньше времени?

Девочка вздрагивает, когда я касаюсь ее плеча. Дождавшись, когда ее дыхание выровняется, я убираю руку и отхожу, потому что смертная вновь странно смотрит на меня. Будто и правда видит.

А лицо Верховной жрицы озаряет довольная улыбка.

– Великая госпожа желает продолжить игру? – говорит она тоном «наконец я все поняла!». – Эта недостойная подчиняется. Если великой госпоже хочется показать свою власть, не может быть ничего легче.

Теперь мы со смертной смотрим на жрицу с одинаковым недоумением. Никогда не поймешь этих людей! Им в головы приходят совершенно сумбурные, нелогичные мысли. А иной раз, мне кажется, мыслей там нет вообще – только заученные приказы.

Жрица делает страже знак. Мгновение – и к беседке выталкивают раба, смуглого мальчишку с узкими глазами горца. Он цепляется за метлу так крепко, словно надеется, будто эта соломинка позволит ему спастись.

– Желает ли великая госпожа забрать сердце этого недостойного? – спрашивает Верховная жрица.

Я перевожу взгляд на смертную – она этого мальчишку, похоже, знает. Что ж, я не следил за ней все время, быть может, они повстречались в одно из прошлых ее перемещений в Урук. Или сегодня, до того, как она попала на площадь. Здесь, в саду. Метла говорит сама за себя: раб – подметальщик.

Верховной жрице вырвать бы язык за то, что осмелилась предложить сердце такого ничтожества богине.

Я обдумываю это – жриц много, если онемеет одна, вреда не будет. Но тут смертная наконец выдыхает:

– Что?

И привстает, крепко держась за подлокотники.

«Неужели ее волнует судьба этого раба? – думаю я, следя за ней. – Но почему?»

Он даже не красив. Наверное, нужно быть человеком, чтобы понять причину этой внезапной жалости. Для меня мальчишка кажется не интереснее червя, которого вот-вот задавит повозка.

Верховная жрица склоняется до земли и спрашивает снова:

– Великая госпожа, хотите ли вы его?

– Что? – повторяет смертная, в ужасе глядя на нее.

Жрица с улыбкой кивает, будто поняла волю госпожи. И с презрением бросает рабу:

– Великая госпожа не желает тебя. Как посмел ты поднять на нее свой ничтожный взгляд? Ты не достоин ее милости и не достоин жить!

Ах, так вот в чем дело! Мальчишка посмел взглянуть на богиню. Что ж, согласен, он не достоин жить.

Один из стражей немедленно выступает вперед и вытаскивает из ножен короткий меч. Я смотрю, как сверкает солнечный луч на клинке. Мне скучно. Сейчас смертная девчонка отвернется – не станет же она смотреть на казнь? Ей должно быть противно. Но возразить не посмеет. Тогда Верховная жрица решит, что игра закончена, и наконец уведет «богиню» в покои наверху, где девочка сможет отдохнуть. Я прослежу, чтобы о ней позаботились, и пришлю смертной прислужника.

Перед этим надо погрузить девочку в целебный сон, а то слишком уж сильно и неровно бьется ее сердце.

– Что вы делаете? Стойте! – вдруг раздается голос, так похожий на Шамирам, что мне от него не по себе. Девчонку колотит, словно это ее шее угрожает клинок. Но она и не думает отворачиваться. – Прекратите! За что?

Верховная жрица позволяет себе удивиться.

– Великая госпожа, этот недостойный осквернил вас!

– Меня? Чем?!

– Своим нечестивым взглядом, великая госпожа. Вы не желали его, а он посмел на вас посмотреть. – Жрица поворачивается к трясущемуся рабу. – Моли о прощении!

Тот открывает рот, как рыба, и не раздается ни звука. Жалкое зрелище! Я отворачиваюсь и смотрю на девочку, которая в этот момент кажется такой несчастной, что я чуть было все не прекращаю. Мне хочется сейчас лишить жизни их всех – рабов и жриц. Всех, кто заставляет ее страдать.

Только следует начать с себя, ведь по моей воле она здесь.

Но тут смертная выпрямляется, гордо вскидывает голову и отпускает подлокотники. Я отшатываюсь – так она похожа сейчас на Шамирам.

– Как ты смеешь, жрица! Не тебе решать, кому жить или умереть. – Сейчас голос смертной звучит уверенно и важно.

Жрица улыбается.

– Но, госпожа, если вы простая смертная, то, получается, как раз мне.

Девочка вздрагивает, я вижу ее замешательство. На мгновение мне становится интересно, как же она выкрутится.

Потом я снова ловлю ее отчаянный, несчастный взгляд – и шепотом отдаю приказ.

Земля вздрагивает. По каменным плитам дорожки пробегают трещины, но беседка остается неподвижной. Мне не нужно, чтобы смертная пострадала, а человеческим строениям доверять нельзя: они такие же хрупкие, как и тела их создателей.

Это даже забавно: сильнее всех пугается именно девочка. Она падает в кресло и смотрит так, словно я по меньшей мере небо обрушил, а не аккуратно землю встряхнул.

– Великая госпожа, не гневайтесь! – вскрикивает Верховная жрица.

Теперь все лежат перед беседкой ниц, даже стража.

– Отдай приказ, – шепчу я на ухо смертной. Она озирается, и я добавляю: – Ну же, скажи, что это была игра.

– Это была игра, – послушно повторяет смертная.

– Увереннее, – вздыхаю я.

– Уве… – Она смотрит прямо на меня. Снова щурится и мгновение спустя отворачивается. Вдыхает поглубже, встает. – Игра окончена. Никто не умрет. Я… так хочу.

Верховная жрица принимается благодарить, не поднимаясь с колен. Смертная растерянно смотрит на трещины в каменных плитах.

– Пожелай, чтобы тебя отвели в твои покои отдыхать, – говорю я ей на ухо.

– Какие покои? – шепчет она.

– Увидишь.

Она оглядывается.

– Кто ты? Где? Это ты украл у меня камень?

Это мое сердце, смертная, и я просто вернул его себе. Как ты смеешь обвинять меня в воровстве?!

Не дождавшись ответа, она хмурится и говорит Верховной жрице:

– Я устала. Отведите меня в мои… эм, покои.

– Конечно, великая госпожа.

Спасенного мальчишку-раба уводят подальше с глаз богини. Уносят, точнее, – у него так трясутся от страха колени, что он не в состоянии идти сам.

Смертная, в отличие от него, уходит с высоко поднятой головой и знакомым выражением на лице: «Ты утомляешь меня, Дзумудзи, помолчи».

Я насылаю на нее сон в купальне, потому что у девчонки случается истерика: она принимается хохотать. Я видел такое у смертных – смехом они маскируют страх. Так сильно боится воды?

Проследив, чтобы жрицы уложили ее в постель, и приказав духам ветра следить, я оставляю девочку. Нужно подготовить для нее прислужника. Немедленно.

Глава 10

Невольная

Он сидит на полу, растрепанный, бледный. Под глазами черные тени, стеклянный взгляд устремлен в никуда. Весь он – как брошенная веревочная кукла. Я видела такие недавно на царском пиру, где его заставили присутствовать. Искусно сделанные, они напоминали людей, только двигались дергано и странно, а когда кукловод оставлял их – замирали.

Когда он так неподвижен, живут лишь его руки. Чуткие, изящные пальцы сейчас нежно гладят глиняную табличку – каждый вырезанный на ней знак. Что‐то о земледелии. Вчера это был трактат архитектора, позавчера – рецепты травника, до этого – труды по истории. Он читал их запоем и с удовольствием пересказывал.

Он слеп, и мне остается лишь гадать, каков для него этот мир. Танец звуков? Игра ощущений? Многословен он лишь со мной, а видимся мы нечасто, поэтому голос у него хриплый и тихий. Внешность его не заботит: по человеческим меркам красивый, он одет в лохмотья – некогда роскошные, сейчас неопрятные. Его волосы, длинные и густые, всегда в беспорядке. Они тусклые, а его лицо изможденное – слишком часто он забывает про еду, а слуги – про него. Он похож на отшельника – если, конечно, бывают отшельники без света внутри, отчаявшиеся и несчастные.

Он одинок. И он изгой. Люди избегают его. Я думала сначала, дело в изъяне: он слеп. Для людей это важно. Говорят, слепота – проклятие Неба. Но оказалось, все из-за его происхождения. Его зовут Юна́н, и он единственный сын царя Саргона.

Немощный. Ненужный. Нелюби… Нет, это давно не так, ведь я люблю его всем своим существом, всем сердцем – если оно есть у духов! Он мое солнце, он сияет для меня куда ярче богов, даже великих, его речь слаще музыки, а его облик совершенен.

Я же для него безликий дух. Мое присутствие – порыв ветра и тепло солнечных лучей. Для него я не должна существовать, но он угадывает каждый раз, когда я влетаю в его каморку, – и улыбается. Лишь мне одной он улыбается.

Это неправильно. Так быть не должно. Дух не может любить человека. Мы живем со смертными бок о бок, но люди не видят и не слышат нас. А мы воспринимаем жизнь совсем иначе: не растем, не меняемся – лишь существуем. У нас нет детства, нет родителей, нет пары. И любви у нас тоже нет, как и судьбы. Обо всем этом я узнала от него. И от других смертных, когда присмотрелась. Духи не отсчитывают время и питаются благодатью, которой кормят нас боги – господа наши и повелители.

Ветер гонит по небу облака – это мы, духи. Идет дождь – тоже мы. Камни, волны и туман – все это мы. Как нам равняться со смертными хотя бы в числе? Даже здесь мы не сходимся.

Нет, дух не может полюбить человека. Мы и любить‐то не должны. Зачем дождю привязанность или ветру – забота? Это человеческое, это не для нас.

Духи равнодушны к людям. Мы всегда рядом, но так мало знаем о смертной жизни. Я поняла это пятнадцать лет назад по человеческому счету, когда впервые заинтересовалась, почему маленький смертный смотрит на меня, запрокинув голову, и не улыбается.

Я привыкла к их улыбкам. Вниманию, когда они показывают пальцами, радуются, называют меня благим знамением и удачей. Я зовусь на их языке радугой. Мне всегда казалось, что так и должно быть, что таков порядок. Суть. Порядок очень важен для духа – вечный круговорот жизни. Чернеют тучи, идет дождь, потом светит солнце – и появляюсь я, радуга. Это правильно. Как же иначе?

Я еще юный дух. Та радуга, что была до меня, наверняка многое повидала. Но я, взглянув на зареванную мордашку смертного, почувствовала, что мой мир ломается. Отчего этот человечек так горько плачет? Разве я не красива, разве не сияю волшебно на небосклоне? Ну же, улыбнись мне! Сделай так, как до́лжно.

Позже я спустилась к тому человеку. Радуга появляется на небе нечасто, поэтому… как говорят люди?.. свободного времени у меня в избытке. Тогда в осколках моего спокойного, размеренного мира проросли чувства. Еще бледные, не чета людским, они побуждали узнать, в чем дело. Человечность – это болезнь, теперь я это понимаю. Ты становишься мятежной, как они, слабой, как они. Твое сияние тускнеет, ты постепенно исчезаешь. Я боялась этого сперва, однако ничего не могла поделать.

Но вот странно: мой свет стал ярче, никогда еще радуга так не сверкала в небесах. Как будто немыслимая любовь сделала меня сильнее. Как это возможно? Мне все равно. Так есть – и это хорошо.

Любовь наполняет меня, а жалость раздирает сердце. Мне больно и сладостно смотреть на Юнана: он так одинок, а его дух-защитник – крыса ленивая! – не справляется. О, как я мечтаю занять место этого духа! Я бы оберегала Юнана ценой своей жизни… О Небо, я уже изъясняюсь, как люди. Одно мне понятно: Юнан смертный, век его короток, и я угасну вместе с ним. Появится другая радуга – я же потускнею и исчезну.

Но даже в подземном мире госпожи Эрешкигаль не суждено нам будет встретиться, потому что для меня посмертие невозможно. Я гоню от себя эту мысль, наверное, как люди стараются не думать о смерти. Тем драгоценнее время, что есть у нас сейчас.

Юнан поднимает голову, когда я ерошу его волосы. Улыбка мелькает на его лице, и – о, как жаль, что он не видит, – радугой переливаются стены его каморки. Меня раньше изумляло: почему покои царя так роскошны, а комната царевича больше похожа на тюрьму? Оконце здесь такое узкое, что даже я еле-еле сквозь него протискиваюсь.

«Зачем слепцу свет?» – бросил как‐то царь.

Я многое поняла после того, как наблюдала за ним однажды.

– Ты пришла, – голос Юнана волшебнее голоса моря на рассвете. А ничего красивее я не слышала.

Я прижимаюсь к его плечу, стараясь не обращать внимания на Гнуса – так я зову его духа-защитника. Мерзкая крыса забилась в тень, как всегда. Слабый, противный. Все, что у него осталось, – это облик. А ведь духи-защитники могут, я слышала, многое, даже говорить с богом. Вот дух-защитник Саргона… Нет, не стоит сейчас об этом.

Было время, когда Гнус пытался меня прогонять.

«Зачем даешь ему надежду?» – шипел он.

«А почему ты его не защищаешь?» – отзывалась я. Он рычал на меня – получался писк, как у настоящей рассерженной крысы.

Юнан наклоняет голову – как раз в мою сторону. Я глажу его щеку, касаюсь бесплотными пальцами губ. «Люблю тебя». Он не слышит. Только Гнус мерзко ухмыляется из своей тени.

– Фе́йха. – Юнан жмурится.

Он считает меня призраком. Была когда‐то женщина в гареме одного из царей – по меркам людей, давно. Она чем‐то прогневала своего господина, не помню чем. В наказание ее замуровали. Рабы судачат, будто видят в лунные ночи ее призрак. Он, как случается со смертными, только стонет и жалуется. Я и того не могу, но Юнан верит, будто я и есть та женщина – Фейха. Единственная его подруга.

Юнан говорит со мной, делится всем. Страхами, обидами, редкими радостями. А еще – новостями и дворцовыми сплетнями. Последних он знает тысячи. Для людей Юнан словно не существует, потому, наверное, при нем говорят свободно. Словно вдобавок он еще и глухонемой.

«Мои слова что ветер – никто их не слушает, Фейха. Никто, кроме тебя».

Я слушаю. На днях Юнан рассказал, будто в мир вернулась госпожа Шамирам.

– Скажи, Фейха, ты видела ее у Эрешкигаль? Какая она? Отец зовет ее блудницей, когда думает, что никто не услышит. Он так ее ненавидит – я полюбил бы ее за одно это. Только истории, которые я о ней читал и слышал… Они страшные.

Если бы могла, я бы сказала ему, что с ду́хами госпожа Шамирам обращалась еще страшнее, чем с людьми. Благодать ее слаще меда, но нет в сердце богини жалости. Мне повезло: саму госпожу я не застала, но тоже много о ней слышала.

– Она снова здесь, – рассказывает царевич. – Отец места себе не находит. Вот бы посмотреть, как он роется в сокровищнице, пытаясь купить свою жизнь! – Юнан смеется надтреснуто и горько, совсем не весело. Иначе он не умеет.

За окном пролетает синица. Пытается сесть на узкий подоконник, но не умещается. Снова и снова. Это даже смешно – пока синица не просачивается в оконце ветром. Юнан вздрагивает – я поскорее стряхиваю с него песок на пол. Суховей может легко ранить смертного.

Ветер снова превращается в синицу. Духи-прислужники, особенно господина Дзумудзи, способны и не на такое. Говорят, они могут принять любой облик, какой пожелает их повелитель. И даже в силах предстать перед смертными, чтобы те слышали и видели их.

Мне бы так.

– Хозяин призывает тебя, – чирикает птица.

Я замираю, а Гнус вскидывается и кряхтит:

– Меня?

– Ее. – Дух клювом указывает в сторону Юнана. То есть в мою.

Юнан прислушивается, хмурясь.

– Что ты напела моему призрачному другу, птица?

Дух-суховей даже не глядит на него.

– Живее!

Я в последний раз запускаю пальцы в спутанные волосы Юнана. Будь человеком, стонала бы от ужаса. Зачем радуга понадобилась богу разрушения и несчастья? Какую службу он потребует? Для чего? Не хочу, не хочу!

Но отказать не посмею. Неужели я истаю раньше, чем мой любимый Юнан?

Царевич словно что‐то чувствует.

– Возвращайся, друг мой, – тихо говорит он и отворачивается.

Я не вернусь, любимый. Кажется, я больше тебя не увижу.

Суховею приходится пригрозить увести меня силой – только тогда я улетаю с ним. И в последний миг ловлю взгляд Гнуса – сочувствие пополам с жалостью. Даже это ничтожество жалеет меня.

Господина Дзумудзи я раньше видела лишь издали – мне повезло не сталкиваться с богами. Кому нужна ничтожная радуга? Выходит, зачем‐то понадобилась. Взгляд господина бури ввергает меня в трепет. Его благодать горька, тень длинна, а божественная сила изумляет. Но я отчего‐то смотрю лишь на знаменитое каменное сердце, которое сияет на груди бога ярче солнца. Даже среди духов это легенда: как подарил господин Дзумудзи сердце супруге своей, госпоже Шамирам, и как та над ним посмеялась.

– Посмотри на меня, дитя, – приказывает бог.

Взгляд его пронзает, как сталь – смертную плоть. Я подчиняюсь – и молча кричу от боли. Голос исчезает. Наверное, от страха. Или же господин пожелал сделать меня безгласной.

– Достаточно! – слышу я и оседаю на землю без сил. По хрусталю, который украшает его горный храм, скользят радужные всполохи, тусклые, еле заметные. Еще немного – и я исчезну.

– Ты чиста и человечна, – задумчиво говорит бог.

«Сейчас он меня развеет», – думаю я. Дух не должен быть человечен. Для духа это – скверна.

Но господин Дзумудзи объявляет:

– Я нарекаю тебя защитником и дарю тебе свое благословение.

Слово бога – закон.

Мгновение – и я лежу на земле, больше не безликая, а дыхание мое тяжелое и хриплое, как у смертного, когда тот страдает от немощи.

Господин Дзумудзи усмехается, разглядывая меня. Я чувствую его одобрение – оно буквально разлито в воздухе. Он даже спрашивает с оттенком веселья:

– Что же, тебе не любопытно, кого из смертных я отправлю тебя защищать?

Господин Дзумудзи отправляет защитника людям? Он же ненавидит смертных!

– Как пожелает господин, – мой голос смиренен и тих. – Я покорна вашей воле.

Веселье бога горько-сладкое, почти как у Юнана, когда он смеется.

– В таком случае, дитя, я отправляю тебя к супруге моей Шамирам.

Новое тело становится вдруг невыносимо тяжелым.

– Господин… – шепчу я.

Духи вокруг бога смотрят на меня: кто с презрением, кто с неодобрением. Суровые, угрюмые… Одинаковые. Господин Дзумудзи окружен ими, словно царь – воинами.

– Спрашивай, дитя. Я отвечу.

Я сглатываю и даже не пытаюсь подняться. Ниц – разве не так должен дух говорить с богом?

– Почему све… светлейшей госпоже нужен защитник?

Он наклоняется ко мне и говорит теперь тихо, так, что слышу одна лишь я:

– Ты знаешь, что Шамирам вернулась из нижнего мира?

– Да, господин.

– После нижнего мира моя жена потеряла память, а с ней и силу. Ты позаботишься о том, чтобы смертные, среди которых она решила жить, оказывали ей должное почтение. Ты поможешь ей освоиться. Ведь ты знаешь о людях достаточно, маленькая радуга? Ты бывала среди них чаще, чем до́лжно таким, как ты, – с презрением добавляет он.

Я чувствую, как гулко бьется мое новое сердце. Теперь оно у меня точно есть.

– Ты многому научилась у смертных, не так ли? – продолжает бог.

– Да, господин, – обреченно повторяю я.

Он улыбается – совершенно как Юнан, одними губами.

– Служи верно моей жене, дитя. Видит Небо, ей нужна твоя помощь.

Господин Дзумудзи отстраняется, потом снова протягивает руку. Вокруг его ладони вихрем свивается серая, жутковатая благодать.

– Возьми. Ты сможешь напиться от Шамирам, но и это тебе не помешает. Пей же.

Я смотрю на серую благодать и медлю. Мне отчаянно не хочется ее даже касаться.

– Господин, как мне… Как меня… Духа-защитника нужно привязать… к человеку.

Обычно смертные, как я видела не раз, проводят для этого ритуал, в котором самое важное – посвященное духу одеяние, чаще всего покрывало, в которое заворачивают новорожденного. Кажется, люди называют его «пеленой».

В руках бога появляется нечто сияющее, что я сперва принимаю за жидкий металл, но потом вижу, что это ткань. Господин Дзумудзи протягивает ее мне и снисходительно произносит:

– Возьми же, дитя.

Одежда странная – ни у кого из людей такой нет. Она скользкая на ощупь, блестящая и пахнет медом. Не терпко, а наоборот – тонко, маняще. Мне хочется зарыться в ткань носом, но господин смотрит, и я не решаюсь.

– Пей мою благодать, – говорит бог. – И внимай моему благословению.

Никогда не слышала, чтобы ритуальные слова привязывания говорил бог. Обычно родители просят жреца, а тот взывает к Небу.

Я пью божественную благодать, горькую, как улыбка ее господина. Больше я не свободна. Цепь от моего горла тянется далеко, к людям. К жестокой госпоже Шамирам.

Меня переполняет сила, но больше – ужас. Мне до́лжно думать о госпоже, но мысли мои – о Юнане. Больше мне не прийти к нему, не обнять, не подарить надежду.

Больше никогда.

Сердце разрывается.

Глава 11

Двуличные

Мне снится ручной ягуар. Он похож на пятнистую кошку. Очень большую – моя ладонь размером с один только его нос. Ягуара зовут Ни́ншибуру. Сначала он долго смотрит на меня во сне, потом подходит и мягко бодает в плечо. Я слышу его низкий, рычащий голос: «Ты бросила меня, госпожа».

«Не злись, Нинь-Нинь, – отвечаю я и глажу его за ухом. – Я скучала». Это неправда. Я забыла его, как и все остальное, но он замирает, жмурясь от удовольствия и мурлыча низко, рычаще.

Во сне я знаю, что на самом деле он не ягуар, это всего лишь одна из его форм, любимый облик. Ниншибуру – мой дух-прислужник. Могущественный, ведь я щедро делюсь с ним благодатью. Силой он подобен богам. Не великим, конечно, не моим братьям и сестрам, а тем из духов, кто возвысился благодаря смертным или воле Отца. Вроде созданий Уту, которым с такой страстью поклоняются в Черном Солнце.

Ниншибуру славится умением размножиться, то есть сотворить собственные копии. Кроме него, никто на такое не способен. Даже я. Вот почему люди изображают меня, окруженную ягуарами, хотя на самом деле Ниншибуру всегда один. Мой ласковый верный Нинь-Нинь.

Мне хорошо, когда я просыпаюсь. Рука еще тянется погладить мягкую шерсть, под боком чувствуется приятная тяжесть.

К сожалению, это сон. Или к счастью. Вряд ли бы я обрадовалась, валяйся рядом на кровати ягуар, пусть хоть тысячу раз ручной. Во сне его когти и зубы не пугали, но сейчас я понимаю: они были с палец длиной. Ничего такая кошечка.

В общем, все к лучшему.

С этими мыслями я принимаюсь изучать потолок. На нем неизвестный художник в деталях изобразил хоровод очень серьезных мужчин, которые идут на поклон к голой черноволосой красавице. Та встречает их, изящно выгнувшись в очень откровенной позе. Слева, ближе к стене, она же – в объятиях сразу десятка любовников.

Я не ханжа, но там мое лицо – в сладострастной истоме. Мне неуютно на него смотреть. «Шамирам, богиня любви», – говорил тот торговец. Вот это мне повезло… С другой стороны, хоть в рабство не угодила!

– Великая госпожа? – раздается откуда‐то с пола, между кроватью и роскошным, забранным деревянной решеткой окном.

Я с удовольствием отворачиваюсь от порно на потолке, смотрю вниз и с улыбкой говорю:

– Зачетные ушки.

– Благодарю, великая госпожа, – говорит девушка, не поднимаясь с колен.

Ее уши забавно подрагивают, как настоящие. Интересно, это ободок такой? Или механизм какой‐нибудь внутри? Хотя здесь вроде нет электричества. Это с одной стороны. С другой – откуда я знаю? Может, и есть.

– Меня зовут Лена, – говорю я ушастой девушке.

Только всем вчера было плевать. Для них я вон та эротичная красотка с потолка – Шамирам.

– Хлина? – помедлив, повторяет девушка. Мое имя у нее получается с придыханием, а еще – с «е», переходящим в «и».

Я ободряюще улыбаюсь и повторяю раздельно:

– Ле-на.

– Хили́на, – кивает девушка.

Хорошо, пусть будет Хилина. Главное, чтобы не Шамирам.

Покосившись на потолок, я снова перевожу взгляд на девушку. Лисьи ушки не самое необычное в ее внешности.

– Вау, волосы тоже зачетные. Очень красиво. Где красила? Цвет обалденный. – Ярко-малиновый. Или даже нет – фуксия. На солнце просто неон!

Девушка поднимает голову. Хмурясь, подцепляет когтистым – ничего себе маникюр! – пальцем прядь. И разглядывает ее так сосредоточенно, словно видит впервые.

– Может быть, ты встанешь? – прошу я. – На полу, наверное, неудобно.

Девушка бросает на меня короткий взгляд.

– Мне удобно, госпожа.

Я кусаю губу, чтобы не сказать: «А мне нет». Очень неуютно, чувствуешь себя совершенно не в своей тарелке, когда перед тобой человек на коленях стоит.

– Может, все‐таки встанешь? – ни на что особенно не надеясь, повторяю я.

– Как прикажете, госпожа.

И она правда встает. Ого! Значит, так это работает? Я могу, эм, приказать, и они перестанут валяться передо мной на коленях? Вот так просто? Да ладно!

Девушка смотрит в пол, а я – на нее. Какая куколка, симпатяга – прям затискать хочется! Хрупкая, изящная, как статуэтка. В хитоне. Вроде так называли туники, которые греческие богини носили? У девушки что‐то наподобие, из легкого полупрозрачного льна. Никаких аксессуаров, разве что позолоченные сандалии. И розовые волосы с рыжими лисьими ушами. Обалдеть!

– Скажи, пожалуйста, если ты на меня посмотришь, – я собираюсь с силами, прежде чем закончить, – тебя убьют?

Лисьи уши встают торчком, удивленно так. Однако возражает девушка спокойно, равнодушно даже:

– Великая госпожа, я не могу умереть. Я дух. Но вы, конечно, можете меня развоплотить.

Я пару мгновений смотрю на нее, открыв рот. Наверное, ослышалась?

– Ты… кто?

– Дух, госпожа. Ваш дух, – она запинается, потом добавляет: – Защитник.

– Да ладно, – выдыхаю я и слезаю с кровати.

Укрытый пушистым ковром пол теплый и уютный, по нему приятно шагать даже босиком. Девушка отступает сначала, когда я подхожу к ней. Потом вдруг, бормоча извинения, подается ко мне.

Я невольно отмечаю, что она выше, хоть и сутулится, а кожа у нее очень светлая, даже белее моей. И словно светится изнутри. Как жемчуг.

– Так, говоришь, ты дух?

– Да, госпожа.

Я осторожно касаюсь ее плеча. Прохладное, упругое. Плечо как плечо. Если она дух, то я тогда, может, и богиня.

– А чем докажешь?

Она наконец поднимает на меня изумленный взгляд.

– Докажу, госпожа?