Девять жизней октября

© Горская Л.О., Озёрная Ж., Лёвкина С.В., Альмалибре Е., Носов А.Н., Алекс О., Форм Н., Сунцова И.Ф., Чёсова Н.С., 2024

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Глава 1

Максим. Сеанс уже начался

Будь внимателен к мелочам, Нелюбин.

Будь. Внимателен. К мелочам.

Так говорили преподаватели в школе журналистики, и я чувствовал – они верят: из меня точно что-то выйдет.

В подъезде врубается свет, хлопает входная дверь. Три оборота ключа. Двадцать два ноль-ноль. Десять минут до начала киносеанса – в первый раз хочу, чтобы в кинотеатре подольше крутили рекламу.

Звук моих шагов эхом разносится по подъезду, и на первом этаже, в квартире у самого выхода, лает пес.

На улице тихо и пахнет прелыми листьями, за мной будто следит кто-то из окон. Одобрительный писк сигналки – и еще один хлопок дверью, уже автомобильной. Уж простите, соседи. «Фордик» срывается с места, и меня впечатывает в кресло. Второпях пристегиваюсь, хотя все равно никто уже не видит. Мелькают за окнами скупые огни фонарей, и в голове бьется только одно: кинотеатр «Октябрь».

Я разберусь, какого черта там происходит, – в эту ночь и в этот час. Брошу машину у бетонного блока, который вообще никогда не замечал, – понаставят, тоже мне. Перебегу через темный парк – наперерез, по газону, чуть не впечатавшись в мусорную урну. На входе в кинотеатр пролечу мимо скучающего охранника, который уже настроился скоро закрывать заведение – ну да, кто еще сюда придет, на последний-то сеанс, в ночь на понедельник. Шваркну наличкой в сторону испуганной кассирши и процежу: «Быстрее». А она проговорит мелодично: «Мест уже нет». – «Как нет?!» – Я ткну пальцем в стекло перед экраном, указав на свободные места, и поинтересуюсь: – Они что тут, с ума посходили, что ли? Их что, сильно устраивает такая жалкая выручка, в стриминговую-то эпоху? А кассирша посмотрит на меня, тем взглядом, который я кожей чуял из окон, – и чуть ли не пропоет: «Хватает. Сеанс уже начался».

И мне почудится в самом слове «сеанс»… что-то от литургии, а что-то от оккультного обряда. Что-то от психотерапевтической сессии, а что-то из компьютерной терминологии. Я не знаю. Но вот в чем уверен: из меня, как из журналиста, что-то выйдет, если я тут же сорвусь в сторону первого зала и разберусь сам, какого черта там происходит в эту ночь и в этот час. Не опомнится придремавшая билетерша с кудрявыми фиолетовыми волосами, не остановит охранник. Ведь я, как меня и предупреждали, был внимателен к мелочам.

Хорош в забегах я был не только тогда, но и вообще. Удирал от матери, учебы, работы, друзей, подруг и девушек, и от бывшей жены своей тоже ушел. Потому что первое и самое понятное в жизни, что я начинаю чувствовать, когда останавливаюсь, – это скука. Она догоняет, а я несусь вперед в надежде, что однажды она отстанет и там, за поворотом, ждет нечто лучшее, свежее, интересное.

Мать запихнула меня учиться на программиста, и я, ясное дело, затух. Пошел в школу журналистики, чтобы искать, рыться, проталкиваться, догонять, узнавать.

И теперь я даже не Нелюбин, а Энский. Максим Энский. Так подписаны мои материалы на сайте «Наблюдателя». Весь город Завьяловск знает, что он – это я, но мне так лучше. Спокойнее. Так кажется, что не достает меня своими щупальцами злое прошлое, не отравляет нынешнюю жизнь – да, я опять сбежал. Но все равно посматриваю издалека, на безопасном расстоянии, как там те люди, которые знали когда-то меня Нелюбина. Может, возлагали на меня какие-то надежды или даже верили в то, что из меня выйдет…

«К черту!» – говорю я под нос, обнаружив, что перешел в «ВК», на страницу Эли Мурт, – странно, что она вообще сидит в соцсетях в таком возрасте, – и все равно, как завороженный, продолжаю просматривать ее аккаунт. За месяц, два, полгода, два года; одежда ее до сих пор, хотя прошло больше четверти века, темна, и лицо не выражает ничего интересного. Как она тогда жила без него, без деда?

Дед, то есть муж ее, наверное единственный, с кем бы я сам сейчас хотел поговорить, если бы мог. Если бы возможно было вернуть детство или его самого в эту дыру, если бы он, во-первых, не исчез тогда, а во-вторых, дожил до этого времени. Думать страшно, что сказал бы он обо мне теперь, но первая наша встреча была забавной. Я стоял у ограды детсадовской площадки, а он – за ней, и мы смотрели друг на друга.

«Так вот вы какие, дети будущего», – сказал он, улыбаясь.

Я впервые почувствовал, что значит смущение, и ковырнул сандалией корень дерева, который попался под ногу.

А потом подошла воспиталка и оттащила меня от него. Мало ли чего он тут замышляет?

Но вскоре я узнал, что дед живет у соседнего двора в маленькой избушке, которую он называл говорушкой, с женой сильно моложе его, и фамилия у них Мурт. Все скопом считали его странненьким, но ничего плохого он не замышлял, хотя моя мать тоже в это не верила. Он ахал и охал, видя мои синяки, кормил малиной и яблоками, рассказывал истории про страшных лесных людей, временами прятал меня от матери, которая везде за мной таскалась, и терпел мои шалости, даже если они касались его кота. Я видел, что просто был ему интересен – так, как надо, по-настоящему. Ему вообще весь мир был интересен. Казалось, дед в этом городе единственный был живым, как и его избушка. «День прожит не зря, – говорил он, открывая для себя какой-нибудь пустяковый по меркам взрослых факт, и спрашивал: – А ты что узнал сегодня, Максимка?»

Я пересказывал что-нибудь из жизни садика, а затем из жизни школы.

Однажды дед выдал: «Ты лучше завтра после уроков к нам в окно постучи, я чегось тебе покажу». Я спросил напоследок, не замышляет ли он чего плохого, а дед только улыбнулся.

Как бы там ни было, следующим утром, идя через соседний двор, мы его не увидели. «Заболел», – прошипела мать в ответ на мой вопрос и дернула меня за руку. После школы на стук в окно никто не откликнулся. И мне стало грустно оттого, что я уже соскучился по его глуповатой улыбке.

Тоже хочу так улыбаться. Вот только мне все равно невесело. Потому и зашел в профиль Мурт, потом бывшей, одногруппников, друзей по школьным секциям, зашел на случайную статью в Википедии. Прокрастинатор, лентяй, интернет-зависимый – скажете вы, а я назову это социальным исследованием. Никогда не знаешь, где блеснет среди сора та мелочь, которая затем решит все.

Дед ведь такой в Завьяловске не первый и не последний. Да и, казалось бы, чего удивительного? Люди всегда пропадают без вести, это даже в порядке вещей, говорили мне взрослые. Кого-то убили и спрятали труп так, что его потом не смогли отыскать. Кто-то пошел искупаться в речке и утонул, а тело очень далеко унесло течение. Кто-то увидел что-то интересное и зашел совсем не туда. А кто-то просто хотел исчезнуть, вот как я частенько. Уйти и никогда больше не говорить с теми, кто на тебя так влиял, кому ты признавался в любви и кто любил тебя самого.

Теперь, когда деда и всех остальных давно нет и как следует поговорить не с кем, я говорю с ним. С ежедневником то есть. Вношу туда то, что не могу сказать вслух или набрать в переписке. Так что ежедневник многое терпит. Вот кое-кто из «Наблюдателя» меня все-таки достает из-под земли в момент, когда хочется не существовать. Вот молчат источники. Вот я выжимаю из уже надоевшей темы все, что только было можно, а текст возвращают на доработку – и снова, и снова, и снова, пока он не потеряет смысл окончательно. Вот мне режут гонорар, пусть и вроде бы за дело. Вот кто-нибудь заявляет, что однажды нас, журналистов, заменит искусственный интеллект. А я выписываю все, что думаю, по старинке, на бумагу, и это вам не какие-то гугл-доки.

От дела опять отвлекает Шмелев, редактор. Мол, что там с текстом? Я отправляю ему то, что собирался доработать, но так и не сел за текст – охота ли опять тратить жизнь на какие-то сплетни? Пока он не поймет, в чем там суть, есть время. Редкие, драгоценные часы, чтобы копать свое, то, ради чего я, наверное, и пошел когда-то в школу журналистики. Искать таких же, как дед. Удобнее было бы копать, работая в органах, но туда меня все равно не возьмут.

Впрочем, интересного хватает и здесь. Я уже месяца два при возможности зарываюсь в старые газеты – библиотекари смотрят устало; собираю в папку пестрящие красным цветом ориентировки из соцсетей, набиваю закладки браузера ссылками, которые ни в жизнь, кажется, не разобрать. Сразу или со временем узнаю, что кого-то из них нашли, живым или мертвым, и вычеркиваю их из списка. Список стремительно редеет, и тех, кого с девяностых так и не нашли, как ни странно, уже осталось в нашем районе не особенно много, и, глядя на их имена, я чувствую: не убегу, как бы ни старался. Они меня ждали, и пусть я окажусь психом, если между ними на самом деле нет никакой связи.

О большинстве почти ничего не знаю, – видно, еще не время, – а двоих представляю уже хорошо. Среди них спортсмен и местный тревел-блогер[1], который прославил наше захолустье. Еще один случай, уже двенадцатилетней давности, – девочка-сирота с собакой, которой она устроила дом в картонной коробке за одной из завьяловских школ. В книге записи воспитанников в интернате осталась лишь сухая запись о Яне Мироновой, а собаку какое-то время искали местные волонтеры, но так и не смогли найти.

Но, что бы ни случилось, дед всегда будет в списке как главный и любимый и как тот, кого я никогда не смогу отыскать. Но все-таки я снова открываю страницу Эли и не глядя на экран пишу ей короткое письмо.

Глава 2

Настя. Еду, еду, еду к ней, еду к миленькой своей

«Только у меня не миленькая, а миленький».

«Чух-чух», – вторил поезд. «Шкряб-шкряб», – Настя обдирала старую косметичку кирпичного цвета, которая облупилась с одного бока. Шелуха поддавалась, и бок становился кипенно-белым. Настя залюбовалась. Получалась стильная двухцветная вещица. До модницы Насте было как до Москвы пешком. А чего выряжаться, если каждый божий день в белом халате сидишь в кабинете с Магомедовной? Аллергия, анамнез, анаболики… Александр. Настя невольно прикрыла глаза, сама же заметила романтическую ужимку и прищурилась еще сильнее, как в старом советском кино про любовь, новую жизнь в ситцевых платьицах и высотках, которые неслись в небо, а солнце перепрыгивало из одного еще не застекленного окна в другое. «Вот узнаю, что Саше нравится, тогда и закуплюсь».

Настя вспомнила, как целых шесть лет назад она начала переписываться с Гиги. Слово за слово. Аватарка, понятно, ни о чем – кувшинчик греческий. Как-то тепло, легко, приятно было, как будто в кувшинчике было домашнее вино, и оно тонкой струйкой текло в переписку, отвлекая от бесконечного потока пациентов, изможденных зудом, отеками и крапивницей. Не Гиги, а Саша. Ну Саша так Саша. Было приятно, что Саше захотелось снять шелуху соцсети и открыться. Настя почему-то думала, что и Гиги, и Саша были женского пола. Девчонки-то всегда найдут о чем поболтать. А тут вдруг эти «лэшечки»: «пришел», «сказал», «написал» вместо «ла»-«ла»-«ла». Вот тебе и девчонки. Настя была замужем, но уже как бы наполовину.

Когда Настя написала заявление, в больнице ахнули. «Давай мы тебя на месяц отпустим, ты погуляешь, отдохнешь, а потом вернешься – и стаж не прервется». Но Настя в душе хихикала, думая о том, как они будут бегать чинить принтер, драить изолятор, относить почту. А вот Магомедовну было жалко. Останется одна, без медсестры. Пока найдут… Но тоже поделом – каждый день опаздывает на час-полтора. Народ в коридоре топчется, все норовят дернуть ручку двери кабинета, а то и заводят какого-нибудь старичка под руки. А что Настя сделает – посадила под кондиционер, читайте вон на плакате рекомендации ВОЗ. Но Магомедовна хорошая. Принимает каждого по часу – пока все расспросит. Заходит в больничный коридор неспешно, – маленькая, тучная, – как-то сразу все успокаиваются, затихают. Никогда не повысит голос – ей кто-то начнет с эмоциями рассказывать, как комарики кусь-кусь, а она кремом намазала, и как пошло по всей шее до живота… А Магомедовна или слушает, нацепив очки на переносицу, или пишет-пишет. Человек пар выпустил – ему полегче. Грамотный врач лечит своим присутствием. Настя за годы работы все дозировки наизусть знала, все подруги чуть что – к ней консультироваться. Да что там подруги! Откуда-то брались какие-то знакомые знакомых, просили денег на то, другое – Настя не отказывала. Муж не знал, у них бюджет был раздельный. «Ты девочка большая». Правда, девочкой называл редко, чаще Бабой-ягой. Нет, не за горбатый нос или кривые зубы – по этим пунктам у Насти все было идеально, все-таки художник-портретист в жены абы кого не взял бы. Волосы длинные, темно-русые, в сумерках загадочно отливали каштановым оттенком. А сказочный псевдоним муж прицепил ей за то, что увидел дома в углу паутину и говорит: «У тебя дома, как в избе у Бабы-яги, все паутиной заросло». А то, что у него в мастерской бардак, это ничего – творческий беспорядок, понятно, для вдохновения.

«Ладно уже, кто старое помянет…»

Саша был одинокой душой, как и она. Про возраст Настя не спрашивала, одну фотографию он прислал – в темных очках с бородкой, моложе ее точно. А голос был странный – низкий, хриплый, как будто не по возрасту. Нет, Насте все нравилось, просто голос и правда был какой-то «неоправданный». Саша, похоже, ужасно любил кино, особенно советское. То тут цитатка, то там. Настя была болтушкой. Хотя нет, это с Сашей она была болтушкой. А как ей нравилось, что он запоминал ее фразы и потом иногда писал ими же! Их совместный мир расширялся, крепчал, заполнялся разговорами, замешанными на предвкушении встречи, которой все не было и не было. Всего раз Саша спросил у Насти, а что ей нужно. Настя, словно застегнутая до последней пуговички, ответила, что только общение – думала, что Саша играется.

За шесть лет Саша сменил три десятка аккаунтов. Первые несколько раз Настя теряла самообладание, мучилась, обещала себе больше не искать, не ждать. Но, так или иначе, среди очереди незнакомцев на добавление в друзья в соцсети снова появлялся Он. Приходилось добавлять в друзья. «Это ты?»

Насте казалось, что всякий раз все начиналось сначала, но все-таки кое-что оставалось неизменным – умение Саши слушать и повторять ее фразы в новой, точно написанной с нуля, истории их общения. Саша знал о ней больше подруг. Про двоих взрослых детей – сына и дочь, которые пошли по стопам отца. Правда, живопись не уберегла дочь от парня-приживалы, у которого, кроме красоты, ничего не было, а сына – от игровых автоматов в компании с наркотиками. Как-то раз Настя с друзьями-санитарами, одетыми в белые халаты, ворвалась в подвал киберкафе, крича, что вызовут полицию, и с тех пор сына туда ни под каким предлогом не пускали – бескомпромиссная победа. Про то, как умер отец, а она заболела и не смогла приехать на похороны. Про то, как год назад Настя пришла к разводу, и никто не стал ее удерживать. Про косметику в том самом углу, где муж усмотрел на потолке паутину, а после развода не дал забрать ни одного тюбика. Про поклонника-старичка, который заглядывал в кабинет и оставлял ей яблочки, про то, как пироги пекла с этими яблочками.

Муж Настю ревновал и ей же объяснял, что ревновать ее смешно. Саша вообще, кажется, не знал, что такое ревность. На мужа реагировал спокойно, правда, и на развод тоже.

Однажды на Настю что-то нашло, и она по примеру Саши решила удалить страницу в соцсети, создала новую. Саша с завидной легкостью отыскал ее и добавился в друзья. На аватарке Насти была сирень – любимый цветок, любимый аромат. «Сиреневый цвет привлекает психически нездоровых людей», – сказал бы муж-художник. А Саша просто нашел и ничего такого не сказал. Вообще, конечно, что скажешь человеку, который за месяц увольняется, разводится, объявляет детям и пожилой маме, что уезжает, когда вернется – не знает. Муж надавал тумаков с присказкой: «Потом не сиди под окном, не люблю собачий вой». Мама охала-ахала, не отпускала, но Настя понимала, что дальше только в петлю. Дети пожали плечами. Настя купила билет на поезд.

Саша писал, что уезжает из города на месяц. Настя молча села в вагон, присела на кушетку, та была ровной-ровной, напомнила больничную, что стояла в кабинете для процедур. Взгрустнулось, когда вспомнила работу. Какую благодарность ей один раз написали… А она ведь не врач, а просто сестричка.

Саше. Сюрприз. Адреса не было, только город. Она приедет, найдет жилье, работу, чтобы не обрушиваться с чемоданами на любимого человека. «Медсестер везде не хватает, не пропаду. В крайнем случае пойду в кулинарию салаты резать. Да хоть голубику, яблоки собирать – я работы не боюсь». Мама продолжала писать, уговаривать, словно Настя еще не смотрела на русские леса за окном, а стояла у мамы в квартире, где жила, выйдя из трешки мужа. Свою маленькую квартиру она сдавала. Тоже какая-то копейка, пока будет работу искать.

Насте все время казалось, что у нее мокрые волосы – всю поездку. Она допила очередную чашку чая, вышла помыть, вернулась. Подумала, что опять не посмотрела на себя в зеркало – с самого начала поездки в голове было слишком много мыслей.

Нужно было написать Саше. Он до сих пор не знал, когда она приезжает. Сеть не ловила. Перечеркнутый кружочек. Они с Сашей обменивались картинками. Один год были руки, которые тянулись друг к другу, но все еще не касались. Потом сердца на снегу. Потом мосты. Настя верила в знаки. И в Бога верила. И в Сашу. Ей казалось, что Саша уже все знает, что он в городе, просто тоже хочет сделать ей сюрприз. Настя заулыбалась, гигикнула в честь первого имени Саши.

Глава 3

Настя. Завьялово

Впопыхах стаскивая чемодан на платформу станции, Настя выругалась. Конечно, влюбленная женщина на все способна, особенно на глупости, но перепутать названия – это уже перебор. Благо она собралась заранее и сидела в обнимку с чемоданом, поглядывая в окно. Промелькнул указатель «Завьялово», Настя вскочила как ошпаренная. В памяти совершенно четко значился «Завьяловск». Но не могло же в пределах часа езды быть сразу два настолько похожих названия? Проводника Настя про себя окрестила «неуловимым мстителем» – она вообще не помнила, чтобы он осчастливил пассажиров своим присутствием. Когда садилась в поезд ночью, проводник ее не встретил – может, до сих пор спал человек. Настя схватила чемодан, им же с грохотом отодвинула замершую в «полузевке» дверь вагона и нырнула с подножки поезда в омут грядущего счастья. Сделав шаг от рельсов, по которым тут же понесся поезд, она соображала, какой был день недели. Может, воскресенье? В больнице сутки через трое, свой календарь, Настя отвыкла от всего человеческого, тем более после увольнения.

Людей словно утащило за поездом – никого. От станции вправо и влево расходилось железнодорожное полотно, пейзаж по обе стороны был однообразный, словно Настя смотрела в зеркало. Красная крыша, белые стены, дверь здания напоминала карман с боковой молнией. Настя вытянула ручку чемодана, шагнула к двери.

Скамейки, окна.

Ни Саши, ни Гиги. В голове застучали молоточки самоупреков. Настя постаралась отвлечься тем, что надо бы написать сыну – он уже передаст, кому посчитает нужным. «Артем, все хорошо, приехала в Завьялово». Опять чуть не написала неправильно, но вовремя удалила «вск».

Скамья такая чистая. Казалось, что на ней либо никто никогда не сидел, либо только что встал, обтерев всю пыль. Настя пристроила чемодан рядом, садиться не хотелось – стоя ей казалось, что она сможет больше рассмотреть или ее скорее заметят. Через окошко. Заглянут в дверь. Окликнут сзади. Но единственным предметом, готовым к общению, похоже, были вокзальные часы с крупными цифрами. На них светилось 11:11. Настя задумчиво смотрела на них, ожидая, что последняя цифра сменится, но задумалась о Саше и отвела взгляд.

Вот же тоска. И спросить не у кого. Хотя что спросить – вы тут Сашу не видели?

Вдруг по всему зданию, которое сложно было назвать вокзалом, разнеслось какое-то скрипение, почти скрежет, Настя сморщилась. Из каких-то динамиков пробилось: «Огней так много золотых…» Настя выдохнула, стала качать чемодан в такт. Хоть песня знакомая, как-то даже повеселело. «А я люблю женатого…» Настя разжала руку – чемодан грохнулся на пол. Песня смолкла.

«Так вот чего я сюда приехала – за правдой».

У Насти было не так много здоровья, несмотря на солидный стаж работы в медучреждении и всего четвертый десяток лет. Единственный, кому не может помочь врач, это самому себе. А куда уж ей после почти двадцати лет брака? Куда торопилась, неизвестно. «Реви, баба, вот твоя доля».

Вдруг за плечо Настю кто-то тронул. Она дернулась, уже привыкнув к своему одиночеству на станции.

– А вы-то какими судьбами?

Перед Настей стоял старичок, который носил ей в больницу яблоки. Он как-то довольно поглядывал на нее. Настю вдруг пробрало до костей.

– Да вот, приехала к одному человеку.

– Хорошему? – подмигнул старичок.

– Самому лучшему, – ответила Настя. Пироги с яблоками сделали свое дело, а поговорить и после пореветь – святое.

Старичок приосанился, точно речь шла о нем. Хлопнул в ладоши, присел рядом.

– Рассказывайте.

Настя открыла было рот, но почему-то ей вспомнилась психологиня, к которой она ходила два года, а брак так и развалился, только деньги зря отдавала. «Не мели языком», – запомнилась ей фраза сердитой матери.

– Извините, это личное, – отрезала Настя.

– Да ну что вы, в интернетах вон такое пишут, а мы с вами давно знаемся.

Настя, сама от себя не ожидая, резко встала и, бормоча извинения и что-то про время, потащила чемодан к двери. Узкая полоска света с улицы слепила.

Вышла, оглянулась. Старичок за ней не шел, похоже, он и правда от словоохотливости завел беседу. Настя пожалела, что, наверное, обидела. Вспомнила песню, спохватилась. «Женат Саша, это он мне песню прислал». Настя посмотрела сквозь слезы на противоположную сторону от станции. Виднелись какие-то домики – наверное, против света сразу не заметила. «Спроси у жизни строгой, какой идти дорогой», – выскочила в памяти очередная строка из песни. Не увидев перехода, Настя полезла через рельсы. Чемодан грустно цокал колесиками.

Все домики были похожими друг на друга. Казалось, они выглядели так, как если бы один и тот же поворачивали к Насте каждой из четырех сторон по очереди. «Избушка, избушка, повернись к лесу передом…» Дверь, окно, торец, два окна, дверь, окно… Очень простая последовательность, как у Артема в тетрадке по математике в начальной школе. Солнце до того ярко светило, что смотреть вперед было трудно. Вся земля была устлана недавно выпавшим снегом, отчего и вниз глядеть было невозможно. Глаза, и без того на мокром месте, уставали, ресницы слипались.

Никаких вывесок. Монотонный шум с редкими вкраплениями чего-то более резкого. Настя сворачивала то на одну улицу, то на другую – ничего не менялось. Вернуться на станцию тоже уже не представлялось возможным – в лабиринте домиков под копирку нельзя было понять – откуда, куда, зачем.

Настя остановилась, совершенно сбитая с толку.

До нее вдруг донесся запах – как ни странно, единственный в чистом воздухе. «Яблочки», – подумала Настя и ощутила легкий голод. Покрутила головой, заметила что-то похожее на дерево за одним из домиков. Подошла, дерево и правда походило на яблоню, но форма кроны была словно нарисована неопытной рукой, листьев, конечно, почти не было – зима. Рассмотреть лучше все в том же свете Настя не смогла, в изнеможении прошла во двор. Спохватилась, подумав, что может выскочить собака, но обошлось. Подняла руку, постучала в дверь, удивилась, что звук от деревяшки слышался как будто со стороны. Толкнула дверь, было открыто.

В центре дома стоял стол, стало наконец комфортно глазам. Настя проморгалась, прищурилась, привыкая. За столом спиной к ней сидел человек.

– Вы извините, я тут впервые, заблудилась совсем. Не подскажете?..

Она не договорила, потому что человек повернулся. Настя прижалась спиной к двери, которая закрылась сама собой.

– Да от вас не спрячешься, – пошутил старичок. Перед ним лежала горка яблок, стоял небольшой таз, в котором красовались нарезанные дольки. – Давайте садитесь, закончим с яблоками – будем пирог печь.

Запах был умопомрачительный. После картинок снега вдруг в тепле и с яблоками ее разморило.

– Да как же вы здесь, если только с вами разговаривали?

– Где же только, когда я два часа назад домой пришел, это вы, верно, плутали по всему Завьялову, а дом-то возле станции. Поглядите в окошко.

Настя глянула в окно – красная крыша, белые стены. Она вспомнила, как лезла через рельсы.

– Только с другой стороны, – добавил старичок.

– Вы простите, я что-то устала совсем. Ничего не соображаю. И вас не ожидала встретить.

– Ну так вы и не ко мне ехали, понятно, что другого ожидали. Не пришел стервец?

Настя покачала головой.

– Да вы не переживайте, помните: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается»?

– Видно, не про меня эта сказка. И не сказка вообще, – с горечью отозвалась Настя.

– Будет, давайте яблоки резать.

Настя принялась за дело. А вдруг и Саша забредет в этот домик к старичку? Бывают же совпадения. Вот встреча их на просторах интернета чем не чудо? Старательно работая ножиком, Настя убирала хвостики, косточки, заботливо зашитые природой во внутренние скорлупки. Тазик наполнился, разложили яблоки на пышном тесте, сверху накрутили жгутиков, сквозь сеточку и дырочки ромбиками проглядывали яблочки. «Саша, миленький, приходи».

Старичок сунул форму с пирогом в духовку, Настя помыла тазик, протерла стол.

– Ты пока приляг, отдохни, – уже совсем по-свойски обратился хозяин домика.

Настя легла на старый диван, застеленный потертым покрывалом. Вместо подушки хотела сунуть под голову свою куртку, но старичок бодро ввернул ей под голову какую-то мягкую игрушку непонятной формы – наверное, внуки притащили. Голова как магнитом притянулась к «подушке», глаза закрылись. Сквозь дрему пробивались голоса. Наверное, старичок тихонько включил радио.

ОН: Как вы считаете, насколько книжки и жизнь – разные вещи?

ОНА: Поясните вопрос.

ОН: Вот читаете вы книжку – конечно, испытываете чувства, воображение вас переносит в условную реальность, вы боитесь, радуетесь, волнуетесь, одним словом. Но всегда знаете, что в любой момент книжку можно захлопнуть и страхи закончатся. А в жизни так не получится.

ОНА: В жизни тоже можно убежать, еще подальше, чем в книжке. У персонажа выбор так себе – все от автора идет.

ОН: Хороший автор прислушивается к своим персонажам, дает им возможность самим выбирать.

ОНА: Ой, не смешите. Вот захочет и назначит дамочку вампиром, и чего?

ОН: Может, автор просто почувствовал, что этой дамочке самой интересно, какие они, вампиры.

ОНА (смеется): Так можно что угодно подтянуть.

ОН: Давайте все-таки про жизнь. Как думаете, насколько человеку полезно то, что он переживает во сне или в книге?

ОНА: Безусловно, полезно. На то и нужна литература. Но вы же с другого начали – за жизнь, так сказать. В книгу автор тащит реалии из жизни, а потом дорисовывает то, что в реальности так просто не встретишь, как минимум в той последовательности, какой хотелось бы автору.

ОН: Конечно, автору интересно через персонажей самому пережить что-то.

ОНА: Как вы заговорили! А сами про свободу выбора персонажа. Автор не просто не дает персонажу жить своей жизнью, так еще и свои опыты на нем ставит. А так как через покой и гармонию вряд ли что откопаешь, вот и бросает бедных персонажей во все тяжкие. Боль и страдания – единственное, на что персонажу точно можно рассчитывать.

ОН: Счастливый финал.

ОНА (отмахиваясь): После череды жертв, и то, кому повезло.

ОН: Автор должен быть правдив, а произведение – правдоподобно. Нельзя же только про яблочки и сирень писать.

ОНА: Можешь не писать – не пиши. А то понапишут, а эти бедолаги потом маются в своем художественном вакууме.

ОН: Почему вакууме?

ОНА: Шаг вправо, шаг влево – если не придумал автор, то там ничего нет. Иди по одной дорожке, куда сказано.

ОН: Чего вы так за выдумку радеете?

ОНА: Потому что никто из нас не знает, не являемся ли мы чьей-то выдумкой.

ОН: Хотите на всякий случай подстраховаться? О милосердии просите?

ОНА (улыбаясь): На каждую силу найдется другая сила.

Глава 4

Марина. Птица в клетке

Июнь с его аномальной жарой безжалостно расправлялся не только с людьми, но и с птицами. Стрижи в воздухе кружились, срывались вниз, снова взлетали. Потом все равно падали серыми комьями перьев на асфальт уже бессильно. Везучих подбирали нежные девушки, тащили домой отпаивать. Птицы жадно, почти как люди, хлебали воду и сразу же засыпали.

Марина несла на ладонях стрижа, поглаживала пальцем его светлое горлышко. На левом птичьем крыле белела крупная точка, будто кто-то капнул краской. Птица лежала спокойно и тревожила этим. Прохладный подъезд, как портал между знойной засухой и оазисом плесневелой сырости, встретил скрипом петель. Ароматы чьего-то обеда, состоящего из жареной картошки, и глухие разговоры за дерматиновыми дверями. Она шла осторожно, ступень за ступенью, чтобы не растрясти ношу. На втором этаже запах табака. Сосед сверху опять вышел на лестничную клетку, чтобы не открывать окно в душную вселенную за пределами хрущевки.

– Привет, дядя Леша, – крикнула Марина в потолок.

– Салют, малая, – отозвался тот гулко сверху.

Марина, перехватив стрижа одной ладонью, достала ключи и отперла квартиру. Вошла, плечом подталкивая дверь, и прислушалась. Тихо, значит мама еще не вернулась. Очень хорошо.

Марина достала клетку, оставшуюся от попугая. Вытряхнула пыль и старый сор. Бережно переложила птицу на металлическое прохладное дно. Взгляд упал на брошенное фортепиано, приглашающее домучить Шостаковича.

Марина дышала музыкой, но, как и всякий человек, имела в ней свои предпочтения. Мама готовила дочь к консерватории, грезила концертами, строго контролировала время, потраченное на вариации и вокализы, сама выбирала произведения для разучивания. Марина вяло терзала «К Элизе», втайне мечтая о переложении The Beatles или хотя бы о «Полонезе» Огинского.

Мама вернулась через два часа. Застала Марину в привычной позе за инструментом и не заметила клетку, укрытую шторой. Начала нервно хлопать дверцами шкафчиков на кухне, стучать ножом о разделочную доску. Изредка из кухни доносилось: «Я слушаю!» – если Марина вдруг затихала.

Стриж спал до позднего вечера. Он проснулся, когда все готовились ложиться, съел две засушенные мушки, попил воды.

– Хочешь на волю? – прошептала Марина.

Птица посмотрела на нее, раскрыла клюв, но не издала ни звука. Стриж неловко ударился о клетку, и девушка еле удержала ту от падения с подоконника.

– Тебе нужно еще немного сил. – Она погладила птицу, просунув палец меж прутьев.

Стриж прикрыл черные глаза-бусинки и заснул опять.

На следующий день они ждали приезда маминой сестры. Тетя Люся, словно «Хабанера»[2] Бизе, очаровывала мужчин и предвещала хаос. Жгучая «Кармен» была полной противоположностью сестры. Мама Марины, бледная, худая, с жесткими чертами лица, неоднократно и строго напоминала Люсе, что ее перформансы могут закончиться так же печально, как у известной цыганки. Тетя только весело хохотала. Марине нравилась тетя Люся.

– Олечка! Чем это у вас тут воняет? – раздался возглас из прихожей.

– Ничем! – возмущенно ответила мама, встречающая родственницу.

– Как это ничем? А как же чеснок и скука? – рассмеялась бесцеремонная тетя Люся, проходя в зал.

– Я запекаю курицу, – сухо ответила мама и вышла проверить духовку.

Марина, наоборот, нежно обняла тетку, и они вдвоем принялись шуршать пакетом с гостинцами.

– Это я тебе футболочку привезла, нравится?

– Очень. – Марина прикладывала к груди яркие вещи, с удовольствием надела новые джинсы.

– Нам ничего не надо, у нее все есть! – покрикивала мама из кухни.

Тетя Люся только округляла глаза и складывала губы трубочкой, а сама доставала то шоколадку, то заколку с птичкой.

– Какая хорошенькая! – Марина покрутила заколку в руках и, помолчав секунду, решилась.

– Я вчера спасла стрижа.

– Стрижа? – воскликнула тетя Люся.

– Мама не знает, – одними губами произнесла Марина, удерживая тетю от восторженных возгласов. – Он сидит у меня в комнате.

– Ну ты моя умничка, конечно, маме ничего не скажу, – проговорила тетя, – но твоя мать все равно когда-нибудь его найдет. Я с ней росла, знаю.

– Я что-нибудь придумаю, – буркнула Марина.

– Может быть, отвезем его на дачу? Я могу попросить дядю Гену заехать и подвезти меня…

– Опять новый кавалер? – Мама, вернувшаяся в гостиную, услышала последнюю фразу. – Скачешь, как сорока, Людка.

– Зато ты спишь с одним Кузнецовым, – хмыкнула тетя Люся, заговорщицки подмигивая Марине и косясь на аппликатор[3]. Тот топорщил пластиковые иголочки, скукожившись на диване.

Марина смущенно покраснела и стала собирать свои подарки в кучу.

– Пойди вынеси мусор и сядем за стол, – скомандовала мама.

Марина вздохнула и пошла за ведром. Мамино слово – закон, мамина просьба – руководство к действию.

Внизу на лавочке дымил дядя Леша. Его заграничный табак ни с чем не спутаешь. Мало у кого встретишь ментоловые «Мальборо». Местные мальчишки даже иногда ходили за соседом Марины, подбирали «бычки» и тайком мусолили их за гаражами. Марина поморщилась. Не очень хотелось, чтобы кто-то видел ее с мусорным ведром.

– Клевые джинсы, малая. «Монтана»?

– Да, – застеснялась Марина, – тетя подарила.

– Кто ж твоя тетя? – поднял брови в удивлении дядя Леша и затянулся, прищуриваясь.

– Манекенщица.

– А-а, – усмехнулся дядя Леша, – ну тогда понятно.

Люди для Марины звучали музыкой. Мама тяжелым маршем из «Сонаты си-бемоль минор» Шопена. Подружка Динка «Шуткой» Баха, простая и веселая, как дирижирование в две четверти. У нее даже доли распределялись так же. Одна сильная, когда нужно болтать часами о всякой ерунде, и вторая слабая – по математике и учебе в целом.

А дядя Леша… странное чувство вызывал в Марине. При его появлении почему-то звучала «Зимняя дорога» Свиридова, уютная и в то же время лихая, стремительная. Дядя Леша подкупал смеющимися глазами, носом с горбинкой и румяными щеками. На вид ему было лет 35, по характеру же 16, как самой Марине. Наверное, оттого и чувствовалась в нем надежная и неравнодушная взрослость, перемешанная с энергичностью подростка. Дядя Леша очень располагал к себе.

Марина прошла до стоявших неподалеку мусорных баков и вывернула ведро. Сосед затушил окурок, и они отправились в подъезд. По лестнице шли молча, на втором этаже Марина попрощалась и юркнула домой, заводя за спину предательское ведро, пахнувшее забродившими очистками.

Во время застолья мама и тетя Люся спорили, язвили и пикировались. Но, несмотря на множественные разногласия, что Олечка, что Людочка, по-своему любили друг друга. «Родственников не выбирают», – говорила мама, недовольно растягивая губы в полоску, но каждый раз очень ждала сестру в гости.

Стол трещал, заставленный угощениями. Запеченная курица довольно быстро лишилась ножек и крыльев, но от этого не утратила аппетитности. Рядом стояла чашка со спелыми яблоками, доставшимися маме от приветливого старичка с работы. Салат «Мимоза» ждал, пока до него дойдет очередь, а фаршированные яйца глядели на Марину желтыми глазками и укоряли за плохой аппетит. Когда сестры приговорили небольшую бутылочку облепиховой наливки, Марина решила встать из-за стола, чтобы уйти к себе, но тетя Люся ее остановила.

– Ты куда? К стрижу своему? – протянула она захмелевшим голосом.

– Какой стриж? – Мама подозрительно повернулась к дочери.

– Никакой. – Марина попыталась боком выскользнуть в коридор, но мама ее задержала.

– Отвечай, что там у тебя? Или мне пойти посмотреть?

Пришлось рассказать. Мама, конечно, разнервничалась.

– Выпускай его немедленно!

– Ой, ну Оля, что ты, в самом деле. – Огорченная тетя Люся чесала коленку, укоряя себя за болтливость.

– В прошлый раз подох попугай, а она потом неделю не играла! Нет уж!

Спор разгорался все сильнее, но больше представлял собою монолог мамы. И он привел к предсказуемому результату. В сумерках своей комнаты Марина стояла перед клеткой, терзаемая досадой и надеждой на то, что птица не сможет улететь. Она открыла решетчатую дверцу. Распахнутое окно манило свободой. Марина ждала, и стриж сделал свой выбор. Встряхнулся и вывалился в темноту, оставив Марину во власти Восьмой симфонии. В один момент Шостакович стал ближе ее сердцу.

– Не расстраивайся, солнце, – заглянув к ней, сказала тетя Люся.

Марина не ответила. Постояла, вглядываясь в очертания деревьев на улице. Увидела своего стрижа в свете фонаря. Птица летела тяжело.

– Не умирай, я найду тебя, – глупо пообещала Марина, зная – это невыполнимая задача, но тем самым успокаивая растревоженную душу.

Она сделала запись в своем дневнике и, чтобы не слышать голоса мамы и тети, разговаривающих так, будто ничего не произошло, пошла в гостиную. Громко включила телевизор. Эту видеодвойку им подарила тетя Люся после смерти отца. Марина не помнила, как он умер. Она даже не слишком помнила себя, свое прошлое. Как будто Марина началась недавно. Нет, она знала, что выросла в семье инженеров, ходила в музыкальную школу, обычно училась. Иногда она гуляла с подругой и вместе с мамой бывала в театре. Но у нее создавалось впечатление, что само понимание «прошлого», точно сокрытое дымкой, оно клубилось неясно и как-то близоруко.

Марина пощелкала пультом, нашла нужный канал. Прошла серия «Комиссара Рекса» (Марине нравилась главная музыкальная тема), за нею череда рекламы с «Рондо» и «Мамбой», начались новости. Сначала политическая часть про спикеров Госдумы, за ней сюжет о безработице, затем о местных происшествиях.

«Второго июля прошлого года правоохранительные органы обнаружили в Кировском районе тело двадцатипятилетней Татьяны А. со следами удушения, – репортер, обливаясь потом, стоял у отделения МВД. – Двенадцатого декабря того же года оперативники отыскали Анну Д., двадцати лет, с похожими травмами. Двадцать второго апреля нам стало известно, что в Октябрьском районе обнаружили еще одну жертву. По просьбе родных ее имя и возраст не разглашаются. Следствие установило факт насильственной гибели всех девушек и подчеркнуло, что преступления имеют схожий характер»…

Марину клонило в сон, тревога за стрижа и обида на родных уступили место усталости. Она встала точно сомнамбула, потянулась в комнату и уже не увидела, как телевизор включился вновь. Ведущий новостей медленно моргнул, повернул голову ей вслед и проводил внимательным взглядом.

Глава 5

Марина. Симфония страха

Утренняя прохлада стремительно таяла. Ее пытались задержать старики, обрызгивая из шланга палисадник с поникшими розами. Дед Вася поливал ближайшие цветы. Неподалеку от него, на очереди на полив, стояла бабушка Тамара. Третья, незнакомая Марине, старушка сидела на лавочке. К ней как раз подошел мужчина, видимо муж, и спросил:

– Чего сидишь?

– Помогаю, – ответила та, поглядывая на палисадник.

– Оно тебе надо?

– Надо, мусор еще пособираю…

Марина улыбнулась и поздоровалась со всеми. Ее удивляла стариковская способность трудиться так, будто без этого они зачахнут в один миг. Словно придомовой палисадник излучал для них ауру вечного источника, из которого дед Вася и бабушка Тамара черпали волю к жизни.

Ноги несли Марину в булочную. Затем ее путь лежал в молочный магазин. Тетя Люся оставила денег перед отъездом, и мама выделила нужную сумму на сыр и молоко. Такие обязанности Марина выполняла с радостью. Мама считала, что летние каникулы – не повод отлынивать от фортепиано. Для пленницы нотного стана единственный выход погулять подольше – ходить за продуктами как можно медленнее.

Близнецы Петровы из соседнего подъезда, уже довольно взрослые для детской площадки, сидели на качелях и смотрели на идущую Марину. Два поразительно похожих друг на друга парня, один постоянно улыбался, а другой хмурил брови. Марине казалось, что они чем-то болеют, но она никогда не спрашивала об этом у мамы, которая общалась с Петровыми.

Из окна проезжающей «девятки» донесся обрывок куплета Булановой: «Где ж ты, мой свет, бродишь, голову склоня…» – и машина скрылась за углом, где Марину поджидала Динка.

Подружка Дина хорошо знала особенность распорядка Марины и уже нетерпеливо пританцовывала на месте, отсчитывая секунды, когда та до нее дойдет.

Марина помахала рукой. Динка всегда была реактивной, чем дарила их дружбе особенную живость. Марина смеялась, когда Динка называла «Пиццикато» Делиба песней из рекламы Gallina Blanсa «Буль-буль», а Динка просила совета и поддержки, когда ее отец пьяным приходил домой.

Девушки поравнялись и бодро зашагали в булочную. Худая, белокожая Марина и коренастая, не по годам расцветшая Дина смотрелись вместе странно, но их нисколько не заботил этот визуальный эффект.

Прошли закрытые в это раннее время магазины «Союз» и «Букинист» с эмблемой пера и топора. Вырулили на арочный бульвар. На проводах у дороги сидели стрижи. Марина повернула голову, вглядываясь в их крылья, выискивая белое пятнышко, но его нигде видно не было.

– Вот постоянно думаю, почему нельзя звонить к тебе домой чаще? Ну что там мама твоя всегда, что ли, караулит? – спросила подругу Динка.

– Нет, она на работу ходит.

– Ну так звони, когда ее нет.

– А заниматься когда?

– Марина, ты чего скучная такая? Просто соври, скажи, что занималась. – Динка неодобрительно покачала головой.

– Не получится, – вздохнула Марина, – там в соседней квартире бабушка Тамара, она хорошо слышит и маме все рассказывает.

– М-да, безнадежная ситуация, – заключила Динка, открывая подруге дверь в булочную.

Марина протиснулась внутрь и с удовольствием вдохнула запах свежеиспеченного сладкого хлеба. Тот, румяный и хрустящий, лежал на открытых деревянных стеллажах, и стоящие в очереди люди быстро его раскупали.

Успев купить каравай и два рогалика, подруги зашли в молочный по соседству, а в киоске на улице приобрели по эскимо и отправились на прогулку вдоль районного парка. Динка рассказала, что папа уже не пьет две недели. Потом обсуждали новые джинсы Марины и яркую желтую футболку от тети Люси. Марина иногда отвлекалась и оборачивалась, ей казалось, что сзади идет кто-то знакомый, но никого не было, лишь птицы перелетали с дерева на дерево и кричали в листве.

Так дошли обратно. Динка жила через две улицы, поэтому собрались прощаться.

– Давай начинай пробовать мне звонить… – наставляла подруга, когда внезапно поднесла руку ко лбу, прикрываясь от солнца, и заметила: – Ты смотри, какой дяденька солидный у вас живет…

Дядя Леша в синем спортивном костюме Adidas выходил из подъезда Марины.

– Это мой сосед, – тихонько сказала Марина, – он в этом году переехал.

– Костюмчик какой у него! Из Москвы этот жук колорадский на нашу плантацию залетел?

– Да нет, вроде просто из Кировского перебрался, – поморщилась от оборотов Динки Марина.

– А кем работает?

– Не знаю…

Дядя Леша тем временем прошел к стоявшему на пятачке у детской площадки BMW, сел за руль, завел мотор, из магнитолы хриплым, мощным голосом, под визги гитар запел голос:

– Лучше б Агутина включил… – протянула Динка.

– А мне нравится, – возразила Марина и проводила взглядом отъезжающий черный BMW.

Дома Марина сковырнула ножом пластиковые цифры 22, вдавленные в желтоватый пахучий сыр, и приготовила бутерброд. Задумчиво съела его, разглядывая фотообои на кухне. Горы, лес и озеро Байкал посередине. Казалось бы, вдоль и поперек изученный сюжет, а все равно каждый раз смотришь и следишь за линиями и мазками кисти.

Произведение Шостаковича она почти выучила и теперь, после завтрака, играла по памяти. Пальцы перебирали клавиши, черные, белые, черные, белые…

Она нажимала рефлекторно, мысли неслись прочь, играли с воображением, вспоминали музыку дяди Леши.

Узор на стене расплывался, зрачок терял фокус. Вот Марина уже как будто оказалась в чужой комнате. Рядом на кресле, раскрыв рот, спала пожилая женщина. В темноте серебряным квадратом светился телевизор. Заставка из разноцветных блоков с цифрой 2 на экране означала конец вещания.

Марина увидела свои ноги, они ступали к входной двери. Руки сняли цепочку, отвернули автоматическую защелку. Она посмотрела во тьму лестничной клетки, и та затянула ее в себя, глухо, как вата. За спиной цокнул замок.

Наваждение прекратилось хлопком реальной двери в квартире Марины. Раздались шаги, она встрепенулась и глянула на часы. Уже пять? Но мама все равно рано вернулась, может, у нее сокращенный день?

Мама ходила из комнаты в комнату, чем-то шуршала. Марина размяла затекшие плечи, тронула влажной ладонью лоб. Она пыталась вспомнить, что ей почудилось, как она провела этот день, но не могла сосредоточиться. За окошком раздался удар, будто мелкий камешек врезался в стекло. Марина резко обернулась, но окно было открыто, а камешка на полу не было. Может быть, это снизу?

Тем временем в гостиной послышался звук сдвигаемой мебели. Надсадный скрежет сводил скулы.

– Мама? – подала голос Марина. – Ты затеяла перестановку?

Мама молчала. Скрип дерева о покрашенный пол продолжался. Марина вышла в коридор.

– Мама! – позвала она еще раз.

Без ответа. Марина сделала шаг в сторону зала, и скрежет внезапно стих. Она с любопытством заглянула в комнату и тут же отпрянула.

Диван стоял посередине, к нему привалилась стенка шкафа. Сверху, в ряд, теснились шесть стульев, приглашая присесть на шаткую конструкцию импровизированного зрительного зала. Рядом мигал включенный телевизор со знакомой заставкой из цветных блоков. И мама… ее нигде не было.

Один из стульев вдруг покачнулся и съехал вниз, задев телевизор. Марина, шаря руками вдоль стены, попятилась. Она нащупала дверь ванной и быстро, стараясь не поворачиваться к гостиной спиной, заперлась изнутри. Через секунду она осознала, что забыла включить свет, но не могла, просто не могла снова выйти наружу.

Она зажмурилась, присела на корточки, и кто-то побарабанил по стене костяшками пальцев с той стороны, а потом коснулся ручки в ванную и слегка дернул. Марина сжалась, чувствуя, как сердце колотится где-то в ушах. Тишина. Минута, две…

Постепенно ее дыхание замедлилось. В коридоре все затихло. Марина пыталась сообразить, что происходит. Может быть, ее сейчас грабят, а она не в силах предотвратить кражу. Наверное, выносят телевизор… но среди бела дня? А если бандиты? Вдруг тетя Люся попала в беду и ее семье решили отомстить? Но где тетя Люся, за тысячу километров, и где Марина с мамой… Могли ли их так быстро найти?

– Девонька…

Марина похолодела и зажала себе рот ладонью. Скрипучий старческий голос в коридоре повторил:

– Девонька…

Внезапно дверь дернули с такой силой, что щеколда затрещала. Болтики полетели на кафельный пол, звеня металлической трелью. Марина закричала, отчаянно упираясь ногами в открывающуюся дверь.

– Марина! Мариночка! – испуганно запричитала мама.

Зажегся свет, руки обхватили Марину, окутали запахом духов мамы.

– Что случилось? Что случилось? – повторяла мама.

Марина рыдала и не могла остановиться. Она не помнила, как мама с трудом выволокла ее наружу, только холодный градусник кольнул под мышкой.

Через два дня Марине стало легче. Фельдшер «Скорой помощи» диагностировал острое пищевое отравление. Мама отпоила Марину углем и куриным бульоном. В гостиной вся мебель стояла на местах, и Марина решила, что кошмар вызвала банальная лихорадка.

Мама, сначала ласковая во время болезни дочери, начинала потихоньку отходить и с каждым днем суровела, пока не стала прежней.

– В морду им надо этот сыр… – цедила она сквозь зубы.

Поправившаяся Марина замечала в маме странное, та перестала ее заставлять играть, но недовольно поджимала губы, когда заходила в комнату Марины.

В конце концов, окрепнув, Марина решила сделать уборку, чтобы смягчить мамину суровость. Она планировала сесть за фортепиано, чтобы совсем растопить лед между ними, когда услышала шелест крыльев.

Около распахнутого окна кружил стриж. Белое пятнышко на крыле не оставляло сомнений – тот самый.

– Привет, птенчик, – ласково поздоровалась Марина и потянулась, чтобы подставить птице раскрытую ладонь. Та резко отскочила от ее руки и упорхнула вниз.

Наступал вечер, но солнце еще не село, поэтому Марина заметила, как стриж мечется у подъездной перекладины и выворачивает шею, оборачиваясь к Марине. Она попыталась его подманить. Безрезультатно.

Натянув первое попавшееся платье, Марина выбежала в подъезд. Перескакивая ступеньки, она вывалилась в душный двор и встала напротив перекладины живой изгороди.

Стриж взмахнул крыльями и упорхнул, сев на тополь.

– Куда ты? Иди ко мне! Я тебя не обижу, – уговаривала его Марина и подходила ближе.

Птица, словно этого и ждала, спикировала над головой Марины и унеслась на соседнее дерево.

– Ну, не хочешь и ладно, – крикнула Марина и уже было повернулась, чтобы идти назад, как увидела, что стриж вновь подлетел ближе.

– Ты играешь со мной? – спросила девушка.

Птица упорхнула чуть дальше и подала свист с соседнего тополя. Марина медленно двинулась вдоль двора. Стриж летел рядом. Если Марина останавливалась, он делал круг и нетерпеливо галдел.

Они вышли на парковую аллею, миновали бульвар и остановились лишь около универсама. Уже на подходе Марина почувствовала, как неприятно засосало под ложечкой. Дальше хода нет, милицейское оцепление.

Марина попыталась заглянуть за спины мужчин в форме, но один из них резко сказал:

– Проходите, гражданка, не на что смотреть.

– А-а что… – пролепетала Марина, но милиционер уже подтолкнул ее в обратную сторону. Не слишком вежливо, но действенно. Марина успела заметить, как двое санитаров грузят носилки в карету «Скорой помощи», а из-под простыни свисает нога, босая, покрытая грязью.

Марина развернулась и, ускоряя шаг, направилась домой. Стриж, бросив свои игры, следовал параллельно. Она думала: «Несчастный случай или убийство?» В новостях говорили про маньяка, и девушка поежилась, представляя, как по этим же улицам, по таким же тротуарам разгуливает чудовище во плоти, отнимающее человеческие жизни.

Темнело, фонари трещали и зажигались помигивая. Люди исчезали в домах, вливаясь в семьи, садились ужинать. Желтые, голубые и розовые окошки светились все ярче.

Марина посмотрела вбок на стрижа и свистнула, он загомонил в ответ. В тот миг она уверилась, что сейчас он точно послушается ее и дастся в руки. Но тут они завернули во двор, и Марина услышала смех на детской площадке.

Один из близнецов Петровых, который всегда улыбался, заметил Марину и нацелил кривой палец на стрижа. Она ничего не успела бы сделать, так стремительно все случилось. Камешек из натянутой рогатки с чавкающим, противным звуком впечатался в птицу на лету. Стриж закружился, понесся к земле. Марина бросилась к птице, но та, не достигнув земли, тяжело рванулась и скрылась в листве деревьев.

– Что ты наделал?! – Марина, не ожидая от себя сумасшедшей храбрости, подлетела к высокому Петрову и толкнула в грудь.

Близнец засмеялся, а откуда-то сбоку выступил второй. Он стоял и смотрел, как первый, все так же хохоча, заряжает рогатку и целится Марине в лицо. Та застыла от потрясения, пытаясь справиться с адреналином, дрожью в мышцах.

– Эй, а ну пошли отсюда… – Грозный знакомый голос прекратил безобразную сцену.

Петровы попятились, а Марина, как кукла на веревочках, осела на край клумбы, сооруженной из автомобильной покрышки. Злые и жалкие слезы капали на колени.

– Стрижик…

– Малая, эй, ну чего, испугалась их, что ли?

Ее осторожно тронули за плечо. Слезы полились сильнее.

– Ну хочешь я им ноги повыдергаю?

Дядя Леша присел рядом. Покрышка заскрипела под тяжестью двоих.

– Они ранили мою птицу.

– Уроды. – Дядя Леша пошарил рукой в кармане и вынул коробочку с леденцами. – Будешь «Тик-так»?

Марина, смаргивая слезы, раскрыла ладонь, и пара мятных конфеток высыпалась ей в дрожащую руку.

Они посидели так немного, молча. От него пахло табаком и терпким одеколоном. Широкие плечи оттесняли Марину на самый край клумбы. Ее левая ступня, потеряв опору, съехала в сторону, но он успел ловко удержать ее за шкирку, как котенка, чтобы не шлепнулась на землю. В смятении Марина дожевала леденцы, и дядя Леша проводил ее до квартиры. А затем ушел к себе, постукивая на ходу «Тик-таком».

Мама разговаривала с тетей Люсей, демонстративно отвернувшись:

– Явилась… – И уже в трубку: – Ходит непонятно где, а между прочим, к нам сегодня милиция приезжала. Вторую девочку около универсама нашли… да, лет двадцать… да… а эта бродит… а я волнуюсь…

Марина скинула шлепанцы, отмыла пыльные ноги, провела языком по мятным от леденцов губам и свалилась в кровать. Ее уши ловили каждый шорох, в надежде услышать стрижа. Спустя два часа, измученная беспокойством, она уснула.

Странный… странный человек сидел напротив. Его руки лежали на подлокотниках с круглыми углублениями. Глаза, полные безумия, смотрели на Марину, а вокруг бежали, струились волнами полчища крыс. Мужчина не двигался. Только белки его глаз закатывались и возвращались обратно, как кожаная трещотка. Щелк – и зрачки на месте, щелк – и их нет.

Окружающий шум, чужой, инородной силой сжимал голову Марины железным обручем. Все пищало, стучало. Какафония визгов и хлопков ввинчивалась в мозг Марины. Пытаясь вдохнуть в ставшие вдруг каменными легкие, Марина резко согнулась и поняла… что сидит в кровати.

Кошмар. Просто кошмар. Ей снова стало плохо, она, наверное, не выздоровела до конца. Сумрачная комната, качающаяся тюлевая занавеска. За окном далекий рокот редких автомобилей. Всего лишь сон.

Нервно одергивая мокрую от пота простыню, Марина медленно улеглась на постель, сглотнула слюну пересохшим горлом. Она глубоко вдохнула и посмотрела на потолок, пытаясь успокоиться.

Там, в свете луны, тени колышущейся листвы пробегали по бледному лицу мужчины, словно лепниной вросшего в штукатурку справа от люстры.

Глава 6

Евгений. Никогда не разговаривайте с неизвестными

– Приятного просмотра! – противным голосом прогнусавила билетерша, полная дама в возрасте. – Соблюдайте тишину и порядок! – крикнула она вслед молодому человеку, открывающему тяжелую дверь в кинозал. Это было сказано не потому, что билетерша так уж беспокоилась о порядке, скорее у нее был определенный свод правил, которому ей невольно приходилось следовать.

Когда молодой человек исчез за дверью, она, встряхнув седыми вьющимися волосами, отливающими фиолетовым тонером, поплелась на усталых и больных ногах в комнатку для персонала, предвкушая, как, вскипятив воду в чайнике, выпьет чашечку горячего черного чаю.

В это время опоздавший на поздний и последний сеанс выбрал себе место в центре зала и со стоном наслаждения откинулся на мягкую спинку кресла. Реклама и вступительные титры давно прошли, и уже начался фильм.

Молодой человек был крайне раздосадован, на его лице застыло выражение какой-то детской обиды и озабоченности, словно он припомнил неприятный, унизительный для него разговор. Нервно оправив свой костюм, который никто не мог видеть, так как зал был погружен в темноту, и поудобней устроившись, он постарался сосредоточить свое внимание на экране.

Его душила невыносимая духота, яркие огни резали глаза, смех и шум забили уши. Его накрывала паника, он чувствовал, что задыхается, что не может вдохнуть, как если бы на грудь положили каменную плиту. Все перед глазами бешено кружилось. И тут – щелчок.

– С вами все хорошо? – спросил участливый голос.

Он обернулся и обнаружил, что держит в руке узкий хрустальный бокал с шампанским, но абсолютно не помнит, когда и как его взял. Позади стояла черноволосая женщина в синем атласном платье, ее глаза, черные и горящие каким-то внутренним, потаенным, огнем, показались ему ведьминскими. Изогнув четко очерченные губы в улыбке, незнакомка приблизилась к нему.

– Не помню что-то вас в списке гостей, – произнесла она. – Позволите узнать ваше имя?

– Имя?.. – выдавил он и не узнал собственного голоса. Но в следующий миг его поразила полная пустота в голове: он не мог вспомнить свое имя, как ни силился это сделать.

– Что ж, видно, вы не хотите представляться, – с ноткой сожаления ответила на это женщина. Ее губы вновь растянулись в змеиной усмешке. – Тогда, пожалуй, я оставлю вас. – И она сразу как-то затерялась в толпе, будто растворилась.

– Нет, постойте, подождите… – Он кинулся было за ней, но быстро передумал, остановился, огляделся. Все стены украшали старинные и драгоценные картины, всюду сновали разодетые люди: они разглядывали произведения искусства, непринужденно болтали, поигрывали в руках бокалами с золотистым шампанским.

Он тоже подошел к одной из картин, изображавшей двух мужчин, игравших за столом в карты. «Поль Сезанн» – вдруг возникло в его голове имя, что сразу же сильно удивило: разве он интересовался когда-нибудь живописью? «Самое дорогое полотно в мире. Интересно, оно подлинное или это подделка, копия? Где я?»

Он задумчиво поднес бокал к губам, пригубил шампанское, показавшееся на вкус слишком пресным. Вдруг поверхность шампанского пошла рябью, и ему показалось, будто на него взглянул чей-то глаз. Он моргнул, и все исчезло.

Пока он стоял, к «Игрокам в карты» Поля Сезанна подошли две девушки:

– О, Валя, Валя, смотри, какое все темное! Правда странно, что такое может кому-то нравится? – воскликнула одна из них, по-девичьи милая и невероятно хорошенькая. – Боже, ну разве это искусство! Вот так посмотришь и станет как-то разом грустно… Нет, искусство должно быть светлым, вдохновляющим!

– А мне нравится, – робко проговорила другая, более бледная, угловатая и высокая, по-видимому Валя. – Не может же быть все всегда светлым и вдохновляющим, Алена.

– Ну и какой тогда вообще смысл во всем этом? – не поняла Алена, нахмурив тонкие бровки, отчего ее личико стало еще больше похоже на детское.

– Ну, например, ты можешь посмотреть на очень депрессивную картину и понять, что твоя жизнь, которой ты была недовольна до этого самого момента, гораздо более светлая и яркая.

– Хм… – только и выдала Алена, щуря глаза и пытаясь что-то рассмотреть в «Игроках в карты». – Нет, Валя, ты все-таки очень странная.

И тут он обратился к ней:

– Вам нравится, Валя?

Девушка вздрогнула и как будто испугалась того, что он заговорил с ней.

– Да, – ответила она мгновение спустя. – А вам? – вдруг спросила она, хотя не собиралась завязывать разговор.

– И мне. А вы знаете, что Поль Сезанн создал целую серию из пяти картин, каждой из которых дал одно и то же название – «Игроки в карты»?

Алена тем временем жутко заскучала, бросила свою подругу и поспешила перейти к следующему полотну, более интересному, на ее взгляд.

Валя помолчала немного, а затем, убедившись, что их не подслушивают, сказала тихонько:

– Их на самом деле шесть, не пять.

– Шесть?! – воскликнул он, словно это было исключительно важно. – Откуда вы об этом знаете? С чего вы взяли?

Помедлив, Валя наклонилась к его уху и с широко распахнутыми глазами прошептала:

– Знаю, потому что одна у меня дома.

– Как?!!

– Хотите, я вам покажу?

– Покажете? Конечно, хочу! Но зачем вы сказали мне об этом? Что, если я захочу ее украсть или рассказать кому-то о том, что она у вас? Не боитесь?

– Но вы же не расскажете? – спросила Валя, пытливо вглядываясь в его лицо.

– Нет, но… Вы же меня совсем не знаете. Вдруг на моем месте оказался бы другой, испорченный, человек, что бы вы стали тогда делать?

– Знаете, я почувствовала, что вам можно рассказать. К тому же я хочу от нее избавиться, и если вы решитесь ее украсть, то я буду только рада.

Эти слова его насторожили. Но он не придал им значения. Что-то внутри него жаждало взглянуть на шестую, утерянную и загадочную, картину.

– Пойдемте же скорей! – вскричал он и, взяв ее под локоть, потянул из толпы к открытым дверям, ведущим в просторный, залитый ярким светом холл. Валя едва поспевала за ним.

Они выскочили на улицу, вечерняя прохлада окутала их, но не смогла остудить его пылающего желания немедленно увидеть картину. Дойдя до угла здания, он вдруг резко остановился, уставившись на тут же припаркованный черный автомобиль. Ему показался он неожиданно знакомым.

– Что? – как-то испуганно прошептала Валя.

– Машина, – неопределенно и в то же время раздосадовано ответил он. Не отпуская локтя Вали, он запустил руку в карман своего серого плаща и что-то нащупал. При неверном желтом свете фонарей он рассмотрел, что это ключи от автомобиля. Оглядевшись по сторонам, как вор, он подошел к черной машине и попытался открыть ее найденными ключами. К его удивлению, это получилось.

– Садитесь, Валя, это моя машина, – произнес он, по-прежнему продолжая ее удерживать за локоть.

– Так… вы мне не даете.

– Ах да, где же мое дружелюбие? – Он нервно улыбнулся, но улыбка эта коснулась глаз его безумной тенью. Он открыл переднюю дверцу со стороны пассажирского сиденья и жестом руки пригласил Валю сесть, что она послушно и выполнила. Затем быстро обогнул машину и занял место за рулем. Минуту провели в тишине и без единого движения, как вдруг его руки потянулись к бардачку и открыли его. Там лежала пачка «Мальборо».

– Вы курите? – поинтересовался он. «А я разве курю?» – пронеслась в голове мысль.

– Бывает, да.

– Хотите сигаретку?

– Да, пожалуй что и можно.

Он раскрыл пачку и вынул две длинные и утонченные сигареты. Одну сразу же прикурил с помощью обнаруженной также в бардачке серебряной зажигалки с монограммой «В. Е.», другую передал Вале. Салон сразу же наполнился белыми и плотными клубами дыма. Время тянулось.

– Ладно, какой адрес?

– Гороховая улица, поедемте туда, припаркуемся, а до дома дойдем пешком.

Его рука невольно потянулась включить радио. Зазвучала песня Высоцкого «День рождения лейтенанта милиции».

– Откуда у вас такие сигареты? Зарубежные, что ли?

– Зарубежные. Не помню.

Он сделал радио погромче, и звуки песни заглушили уличный воскресный шум:

– «Давайте ж выпьем за тех, кто в МУРе, за тех, кто в МУРе, никто не пьет…»

Все это было так странно, так противоестественно. Они ехали в Гороховую улицу, молчали и слушали Высоцкого, который почему-то вдруг стал ему очень нравиться. Небо постепенно темнело, а вскоре стало совсем черным.

– А имя-то у вас какое? Как вас зовут?

– Евгений я, Женя, если по-простому. Вот, – испытывая какое-то воодушевление, соврал он и тут же почувствовал: имя стало родным, как будто он всегда его носил.

Въехали в Гороховую улицу, остановили машину, вышли на свежий воздух и все так же – под руку – пошли к указанному Валей дому. Поднялись в четвертый этаж.

– Здесь. Сейчас. – Валя склонилась над своей сумочкой, выискивая ключи. Но как будто она делала это нарочно, как будто разыгрывала сценку в школе: пыталась найти тетрадь с домашним заданием в своем портфельчике перед учителем, которой там точно не было, ведь домашнее задание не сделано. Затем она смущенно посмотрела на Женю и, опустившись на корточки, подняла коврик и вытащила из-под него связку ключей. – Вечно забываю, – пожимая плечами, постаралась оправдаться Валя с виноватой улыбкой на лживых губах.

Вошли. В коридоре темно, хоть глаз выколи.

– Сейчас, сейчас, – приговаривала Валя, – только нащупаю выключатель. Свет, тусклый и унылый, озарил квартирку, ужасно тесную и захламленную. – Пройдемте в комнаты, там картина. – Голос ее задрожал: то ли от страха, то ли от волнения – Женя не разобрал. По пути в гостиную он отметил, какой царит в этом помещении затхлый, нежилой запах, словно окна уже очень давно не открывали. Валя шла впереди, он – чуть отстав. Незаметно для нее он провел пальцем по серванту и обнаружил, что все покрыто толстым слоем почти черной пыли.

– Вот. Она. К-картина, – неровно дыша, прошептала Валя, тихо и почти неразличимо.

Он подошел ближе и сдернул с холста, прислоненного к стене, покрывало, подняв ворох удушливой, забивающейся в ноздри пыли. Его глазам явилось темное, неотреставрированное полотно, изображение на котором было почти невозможно разобрать. Нахмурившись и склонившись над картиной, Женя силился разглядеть…

– Фух, наконец-то! – радостно и с облегчением воскликнула Валя. – Гора с плеч долой! – И… она засмеялась истерическим, то затихающим, то безудержным, то и вовсе беззвучным смехом.

Картина изображала трех мужчин, игравших в карты где-то в кабаке. Один из них отсчитывал проигранные деньги, другой курил толстую папиросу, а над третьим нависла простоволосая женщина, лицо которой было искажено в ужасной, нечеловеческой гримасе, она вцепилась своими острыми длинными пальцами в шею мужчины, по которой струйками сбегала густая алая кровь…

Вдруг в голову Жени ударило, сердце пошло вскачь, и, чувствуя какой-то дикий, животный страх, он схватил Валю за плечи и затряс:

– Что ты наделала!? Что ты наделала!?

Валя продолжала задыхаться от беззвучного смеха, все ее тело мелко дрожало, а голова безвольно болталась каждый раз, как он встряхивал ее хрупкую фигурку.

– Дурак! – разлепила она сухие губы. – Какой несчастный дурак! Мужчины никогда не боятся женщин – это вас всегда и губит!

Щелчок – и страх перестал обуревать его, как если бы кто-то нажал на кнопку, зато так же неожиданно нахлынула волна безумной и неконтролируемой ярости. Женя с невероятной силой, о которой прежде не подозревал, ударил Валю головой об стену. Смех оборвался, установилась звенящая тишина.

Глаза Вали, наполненные крупными слезами, отразили неподдельный ужас и крайнее изумление – боль отрезвила ее мгновенно.

Он ударил ее вновь. Она визгливо закричала, тогда он ударил еще и еще. Ее глаза закатились, и остались видны лишь одни белки.

Валя вся обмякла в его руках, из ее горла вырывались хриплые звуки, а русые волосы стали мокрыми от густой и почти черной крови. В ноздри тут же забился отвратительный, тяжелый запах крови. Валя тихо застонала, ее голова покачнулась и упала ему на руку, пачкая светлый плащ кровью. Кровью. Перед глазами Жени все поплыло, он видел только девичью головку, только растрепавшуюся косу, пропитанную кровью. Тут острая боль прорезала его челюсти. Он закричал, разжал руки, выпуская из своей хватки едва живую Валю, и почувствовал языком, как его зубы превратились в настоящие звериные клыки.

Валя, вся сжавшись, забилась в угол на полу и, выставляя перед собой руку в защитном жесте, заикаясь, стала умолять его о пощаде. Он медленно опустился на колени перед ней, не отрывая взгляда от мокрых и слипшихся волос на ее голове.

– Нет, не надо, пожалуйста… Прошу…

Он протянул руку и погладил ее по бледному и мокрому от слез лицу.

– Ну-ну, не плачь, Валечка. Не надо.

– Пожалуйста, – всхлипывая, прошептала она.

Он ласково провел большим пальцем по ее щеке, улыбнулся…

Глава 7

Евгений. Погребение

Когда волна застилающей глаза ярости схлынула, он обнаружил, что стоит над истерзанным телом Вали. Кожу ее шеи, обнаженных плеч, рук и в некоторых местах даже ляжек, до этого гладкую и шелковистую, покрывали рваные раны, кровоточащие укусы. Придя в себя, Женя пошатнулся на ослабевших ногах, которые отказывались его держать, и сел прямо на голый грязный пол. Застыв в таком положении на несколько мгновений и тупо уставившись на безжизненную Валю, он вдруг как-то встрепенулся и решил обернуться через плечо, словно выискивал того, кто мог совершить такое жестокое душегубство.

Никого не найдя в пустой квартире, Женя обнял себя руками – так ребенок обнимает себя, когда ему страшно одиноко, – и лихорадочно затрясся, чувствуя на своих губах и подбородке еще теплую липкую кровь. Его горло и рот обжигал мерзкий, тошнотворный привкус, от которого хотелось вывернуть наизнанку желудок.

Совладав с собой, Женя неуклюже, хватаясь за стенку и стараясь не смотреть на труп, поднялся на ноги. Сделал усилие, чтобы сдержать рвотный позыв, и на заплетающихся ногах, казавшихся чужими, поплелся в ванную, желая немедленно смыть следы начинающей запекаться крови.

В ванной, где под самым потолком горела жужжащая и подмигивающая лампочка, над разбитой раковиной висело зеркало, мутное и потускневшее от времени. Женя медленно, боясь увидеть собственное отражение, приблизился к нему.

Оттуда на него взглянули два до смерти перепуганных глаза. Когда Женя привык к виду перепачканного лица, он осознал, что не узнает себя. Он покрутил головой, рассматривая широкие брови, карие глаза, чуть проступающую щетину на щеках. Открыл рот, рассчитывая увидеть клыки. Но их не было. Зубы как зубы – человеческие – определил он: где-то неровные, где-то слегка желтоватые, где-то был виден небольшой скол.

Включил старый, скрипящий кран с холодной водой. Но вода оказалась ржавой и напоминала разбавленную кровь, отчего его опять замутило, и он поспешил немедленно закрутить кран. Женя осмотрелся: в ванной на крючках висели разноцветные полотенца. Не задумываясь об их чистоте, он разом сорвал всю груду и стал суетливо и беспорядочно тереть ими лицо.

Прошло около часа. Кое-как Женя сумел отмыться и привести себя в порядок, но его не оставляла в покое одна мысль: что теперь делать с телом?

Он возбужденно вышагивал по комнате из угла в угол и не мог представить, куда девать труп, ведь здесь его было решительно никак нельзя оставить. «Ковер! Надо завернуть ее в ковер! – пришло ему в голову, и он тут же кинулся в соседнюю комнату, где на полу, выходя из ванной, мельком видел красный узорчатый ковер». Чтобы суметь его поднять, пришлось перетаскивать в коридор тяжелое трюмо, от ножек которого на месте, где оно стояло прежде, остались вмятины.

Свернув ковер в рулон, Женя вернулся в комнату, где оставил Валю; нерешительно походил вокруг ее тела, боясь не то что потрогать, а даже приблизиться к нему. В конце концов, переборов себя, он расстелил на полу ковер и, подхватив Валю под мышки, потащил ее укладывать. Ее безвольное тело показалось ему ужасно тяжелым.

Пристроив Валю на краю ковра и сложив ее руки на груди для большей компактности, Женя стал закатывать труп в ковер. Но быстро понял, что его ширины не хватает, чтобы упрятать туда тело высокой девушки: ноги Вали, обутые в милые туфельки на небольшом каблучке, довольно сильно выглядывали, поэтому Женя тут же отмел эту идею с ковром и вновь закружил по квартире, лихорадочно соображая, что предпринять.

Ему все чудилось, будто кто-то стучит в дверь, тогда он останавливался посреди комнаты, напряженно прислушивался и переставал дышать, но все звуки заглушал шум крови в ушах; он ощущал нестерпимую боль в груди: сердце норовило выскочить и умчаться куда подальше, лишь бы больше не испытывать подобных перегрузок. В такие моменты Женя подходил к двери и проверял, заперта ли она, хотя точно знал, что закрыл ее на два оборота ключа изнутри.

Он то кидался к трупу, то обратно к двери, начиная подумывать уже о том, что, может, лучше бежать отсюда, пока есть время. Но неизменно возвращался обратно, к Вале, точнее к ее телу, которое, как ему казалось, стало источать удушливый трупный запах.

Женя боялся, что потерял ощущение времени, и он иногда, холодея от ледяного пота, позволял себе предположить, что находится здесь на самом деле не первый день: «Вдруг, – думал он, – это следующие сутки, следующая ночь?!» Иногда он так сильно желал, чтобы происходящее оказалось всего лишь очень правдоподобным сном. Иногда в его голову приходили мысли о том, что он просто сошел с ума, и его накрывала волна облегчения: раз так, то убийства никакого и не было. Он припоминал ощущения от прорезавшихся клыков, смотрел на укусы на теле Вали и еще более убеждался в своем сумасбродстве.

Но тут же его бредовые грезы, походившие действительно на кошмарный сон, прерывались, разбиваясь о суровую реальность: зудящие глубокие царапины, оставленные ногтями извивающейся в адской муке Вали, невыносимо чесались.

В какой-то момент, в пик обострения всех его эмоций и чувств, в миг, когда страдание его достигло своего предела, он как будто сдался. Опустился на плешивый диван непонятного цвета, спрятал лицо в ладонях.

– Телефон, где телефон?.. – спросил он вслух самого себя. «Нужно сознаться, нужно сейчас же во всем сознаться!»

Женя вскочил с дивана и стал судорожно искать телефонный аппарат, моля судьбу, чтобы он нашелся в этой жалкой каморке. Пока он шарил глазами по всем поверхностям квартиры, его поразила очередная мысль: «А что, если она еще жива?» И прилив неземного счастья наполнил его до краев. «Надо звонить не в милицию – надо звонить в „Скорую“! Срочно! Боже мой, где же телефон?!»

Телефон обнаружился в прихожей, на тумбочке для всякого рода мелочей вроде связки ключей. Женя хотел набрать номер 03, но внезапно передумал. «Раз она жива, то расскажет, что я надругался над ней! О боже, нельзя, нельзя так поступать!..»

Женя бросил трубку, не удосужившись как следует ее положить на аппарат, и кинулся в комнату, проверять, жива ли Валя, а если оказалась бы живой… пришлось бы закончить дело.

Пока он убеждался, что Валя мертва, с улицы донеслась развязная и нестройная песня двух пьяных бродяг. Женя на миг застыл в одном положении, и положении весьма неудобном, так как крайне удивился ночным звуках ленинградской жизни, так отчетливо долетавшим через плотно затворенное окно в четвертом этаже.

До этого момента он ощущал себя в квартире как в склепе – в сыром, темном и оглушающе безмолвном склепе. Женя хотел открыть окно, еще когда ему показалось, будто тело начало разлагаться и гнить, но побоялся, что выдаст свое присутствие.

Сейчас же он подобрался к заляпанному грязью стеклу настолько близко, насколько это возможно сделать так, чтобы его не увидели с улицы, осторожно, с опаской, выглянул из-за плотной шторы.

– Ну что, Мишатка, еще по глоточку? – вопросил один из бродяг, обнимая своего собутыльника за толстую красную шею.

– Э-э, нет, друг… Жена домой не пустит такого, а меня и так уже ух как шатает! – сказал он и икнул.

И вновь они затянули песню, слова которой можно было разобрать через раз.

«Пьяные… – пронеслось безотчетно в голове Жени, – пьяные». Чем-то его зацепила эта смутная, неясная мысль, но он не мог понять, чем именно. И тут он воскликнул радостно, громко, позабыв о своем беспокойстве быть пойманным:

– Пьяная! Просто пьяная – и все!

Женя бросился к шкафу, стоявшему у противоположной стены, раскрыл его дверцы и вывалил всю имевшуюся одежду на пол. «Это не то, это не то… Эх, если б чуть более длинный…»

– Нашел! – И, потрясая в воздухе каким-то черным плащом, походившим скорее на лохмотья, он упал на колени перед Валей и, склоняясь и горбясь над ней, принялся укутывать ее в плащ, пряча кровоточащие раны.

Затем он неуклюже поднял ее на ноги, словно тряпичную куклу, и пристроив ее голову себе на плечо, а ее руки – у себя на шее, так, чтобы со стороны смотрелось, как будто она просто пьяная повисла на нем, и отправился со своей ношей к входной двери.

«В Грибоедовский канал скину! – решил Женя и сам себе удивился: откуда он вообще знает, где Гороховая, а где Грибоедовский, если не то что не живет здесь, но даже и не выезжал никогда из родного захолустного городишки?» Но решил подумать об этом позже.

Медленно спустились в первый этаж. Вышли на крыльцо парадной. На востоке небо слегка окрасилось светло-серым – скоро встанет солнце.

Несмотря на то что труп Вали оказалось ужасно неудобно и тяжело тащить, Женя находился в приподнятом состоянии духа при одной только мысли о том, как скоро он расстанется с телом и с этой кошмарной ночью, забудет обо всем и больше ни за что не станет вспоминать. Ему повезло: на улице в такой ранний час никого не было, и он смог без особых проблем преодолеть короткое расстояние до Грибоедовского канала.

– Гражданин, – внезапно окликнули его сзади. Пот прошиб Женю насквозь. – Гражданин, что-то случилось, вам помочь? Гражданочке плохо?

Женя, не оборачиваясь, ответил, стараясь сдержать дрожь в голосе:

– Нет-нет, все в порядке. Жена это моя. Напилась просто. Вот, тащу теперь домой. Обратно.

– А где вы живете? – Голос стал громче, шаги приближались.

– Да тут, недалеко, на Фонтанке… – сказал он первое, что пришло в голову, и тут же сообразил, как глупо и неправдоподобно это прозвучало.

– Недалеко? Да это ж еще сколько топать-то! Давайте я подвезу вас и вашу жену, у меня там машина за углом.

– А, машина… Да не надо, спасибо за помощь, но не надо…

И в этот момент кто-то развернул его за плечо к себе лицом, голова Вали съехала и безвольно повисла на не держащей шее, раскачиваясь из стороны в сторону, как болванчик.

– Что это?.. – Неравнодушный гражданин в ужасе округлил глаза и отдернул руку от Жени. – Божечки… – выдохнул он.

– Идите отсюда, товарищ, все в порядке… – пролепетал Женя.

Лицо гражданина приняло вид суровой озабоченности и крайней решимости:

– Немедленно отпустите девушку!

– Так ей плохо, она не сможет сама стоять…

– Я капитан милиции Калинин! Повторяю: немедленно отпустите девушку, иначе к вам будет применена физическая сила!

Женя лихорадочно соображал, что делать.

– На счет три – раз… два… – Калинин медленно потянулся к пистолету, спрятанному в кобуре под пальто.

Женя бросил Валю прямо на голую мостовую и схватил капитана за горло, сдавливая изо всех сил. Калинин захрипел, но его левая рука незаметно для Жени скользнула за полу пальто, вынимая из кобуры «макаров».

– Я же сказал: все в порядке! – процедил Женя сквозь плотно сжатые зубы, чувствуя, как вновь теряет контроль над собой и своими действиями. И тут, как по волшебству, капитан вернул «макаров» на место. Его руки безвольно повисли вдоль тела.

– Все в порядке, – повторил Калинин сдавленным, хриплым, почти потусторонним голосом, хотя Жене казалось, что он сжал его горло так крепко, что тот чисто физически не мог говорить.

Женя вдруг опомнился, в ужасе расцепил пальцы, оставившие на шее капитана отвратительные синие следы.

– Я… я не хотел. Я не могу опять…

– Все в порядке, – как попугай вновь повторил капитан с остекленевшими глазами. Повторил очень спокойно, даже, можно сказать, с абсолютно безразличным видом, словно происходящее его никак не интересовало.

– Вы, вы просто уйдете? – срывающимся голосом спросил Женя, переставая понимать вообще что-либо.

– Я просто уйду, – сказал милиционер и развернулся в сторону своей машины.

– Стойте, подождите, вы что, никому не расскажете про… про нее? – Женя споткнулся на слове «нее» и в итоге выговорил его очень тихо.

– Не расскажу, – охотно закивал капитан, глядя все тем же мертвым взглядом.

– Что ж, я… я… – Женя бессильно ломал руки, не зная, что сделать, что сказать. Ему казалось, нельзя отпускать гражданина, нельзя оставлять его в живых, ведь он все видел. Но он не мог убить еще раз, просто не мог! – Ну забудьте тогда все! – отчаянно, чуть не плача, воскликнул он. – И-и повяжите что-нибудь на шею, у вас там… синяки, в общем… Прощайте! – Женя поднял Валю, вновь закинул ее голову себе на плечо и поплелся на причал, раскачиваясь из стороны в сторону, словно был сам пьяный.

Спустились на причал. В лицо дул промозглый осенний ветер.

Женя осмотрелся. Он до этого не думал, что следует делать дальше. Просто пустить тело по каналу? Но так его обнаружит уже через несколько минут какой-нибудь забулдыга или возвращающийся с ночной смены рабочий. Бросить прямо на причале? Нет, надо спрятать. Но куда?

О причал непрестанно ударялся катер, накрытый серо-зеленого цвета брезентом. «Лодка! Конечно же!»

Придерживая одной рукой тело, другой Женя сбросил с катера брезент, затем сгрузил Валю в лодку, непонятно для чего заботливо укутывая ее в разодранный мятый плащ. Немного постоял на причале, глядя на угловатое девичье тело, изломанное после падения и удара о мостовую и лежащее в лодке под неправильным, неестественным углом. Только неживые глаза Вали, серые, стальные, глядели на него с болезненным укором, словно вопрошали: «Что же ты со мной сделал? За что ты со мной так? А ты-то сам как жить теперь будешь, а?..»

«Нужно закрыть ей глаза. Жуткие слишком. И… так правильно будет».

И похоронил Валю под прочным брезентовым покрывалом, скрывая ее тело от первых лучей холодного ленинградского солнца.

Силы разом покинули его. Он смертельно устал. Ему необходим был сон, но он не мог вспомнить, где живет и куда теперь ехать, поэтому Женя решил, что должен вернуться в ненавистную квартиру номер пятьдесят в четвертом этаже, до которой едва сможет доковылять, чтобы не свалиться и не уснуть прямо где-нибудь на лавке в каком-нибудь колодце.

Женя, не раздеваясь, упал на тот самый диван непонятного цвета, потому что во всей квартире не нашлось ни одной кровати, только диван. Заснул мгновенно.

– Ну зачем тебе это?! Для чего?! – вскричала женщина с длинной светло-русой косой, рыдая и воздевая руки к небу, голубому и безмятежному. – Чего тебе не хватает? Чего у тебя нет? Скажи мне, скажи! – Ее пышная грудь колыхалась от дерущего душу плача, от беспрестанных всхлипов и горестных, безутешных стонов. – Хочешь новый телефон – пожалуйста, хочешь новый компьютер – держи, хочешь новую машину – да без проблем! Ну чего, чего тебе еще-то надо?! Да ни у кого столько нет, сколько у тебя! – И она, не в силах больше говорить, закрыла лицо руками, содрогаясь всем телом. – Че-его-о? – протянула она навзрыд.

– Тебе не понять! – воскликнул молодой человек, который нервно теребил то светлые и без того растрепанные волосы, то белую хлопковую футболку, то засовывал руки в карманы, то чесал нос, и все начиналось заново, по кругу. – Вам всем не понять!

– Да, не понять! Я не понимаю – так объясни мне! – Женщина с косой подняла опухшее, красное лицо. – Я хочу понять тебя!

Молодой человек, кусая сухие, потрескавшиеся губы, обернулся к непримечательному серому подъезду, в котором жила его младшая двоюродная сестра.

– Я становлюсь другим человеком! – наконец воскликнул он, вновь разворачиваясь лицом к женщине. – Теперь тебе понятно, мама?

– Но миленький, но сыночек… – запричитала мать, хватая молодого человека за руки и целуя их. – Ну что ты со мной делаешь? Ну что же ты кровь из меня сосешь?

Он с отвращением вырвал свои ладони из рук матери и увидел, как мимо проходящий дед с красной авоськой с фруктами укоризненно посмотрел на него. На самом деле за этой сценой наблюдал весь двор, но наблюдал тихонько, с краешка, так сказать, не вмешиваясь в ссору, а лишь наслаждаясь ею, упиваясь ею и смакуя ее. Молодого человека охватило неприятное, липкое ощущение, как будто этот дед, на вид совсем маленький и безобидный, заглянул в самую его душу и осудил ее никчемное, по его мнению, содержание. Дед неодобрительно покачал головой, как качают головой только старики.

– Что вы смотрите так?! – не выдержав, заорал он на весь двор. – Что вы все смотрите?! Чего вы не видели здесь, чего – я спрашиваю?! – Его шея с дергающимся кадыком, его щеки стали пунцовыми от гнева. – Это наше дело, семейное! И не лезьте в него!

Кто-то из алкашей на детской площадке засмеялся и гадким голоском спросил:

– Семейное, значит? Так что вы тогда его всем наружу вываливаете? – И, усмехнувшись, сделал глоток «Балтики».

Молодой человек, трясясь от негодования и обиды, побежал к подъезду, взлетел по ступенькам на крыльцо, набрал на кодовом замке комбинацию цифр, – домофон пиликнул, – и скрылся за дверью. Пока он взбирался на четвертый этаж, в квартиру номер пятьдесят, где жила сестра, его не оставляло в покое навязчивое чувство, что отныне за ним следят вострые глазки…

Глава 8

Семь. Знакомство с Нижним градом

Бом, бом-м, бом-м-м – над изможденным Нижним городом разнесся глухой и зловещий звук колокола Северной башни.

– Обед! – обрадовались горожане, столпившиеся у трех мостов, что соединяли подножие башни с городом.

Разношерстная, чумазая, горбатая и грязная толпа, – все в ней в фильтрующих воздух масках, – задвигалась, как волна, по покрытой мелким снегом брусчатке. Одна волна, другая, третья – целое море голодных, продрогших и злых людей стало медленно накатывать к золотым вратам башни, через мосты. Но как только врата тяжело раскрылись, а из них выкатили огромный чан на колесах, штиль в толпе превратился в шторм, и волны людей стали буйными: казалось, они вскипели, зашумели и накатили на черные стенки, мелькая выпростанными вверх и вперед мисками, как бесчисленными мачтами затонувших кораблей.

– Я не ел сегодня с утра!

– А я еще с ночи, дайте мне поесть первой!

– У меня дети! Прошу, пропустите!

От еды в чане валил густой пар. Люди в масках едва ли могли ощутить его аромат: система фильтрационной защиты – единственная благодать, бывшая у каждого, даже самого бедного, жителя Нижнего града – работала, как никогда, исправно. Люди в золотой форме, тоже в газовых масках, – особые сотрудники Верхнего града, – зачерпывали разваренный рис с мясом и овощами и шлепали массу в протянутые миски, которые люди потом немедленно прижимали к груди или даже прятали под одежду, боясь, что их украдут. Еды было много, ведь чан превышал размеры самого большого дома в Нижнем граде. Но людей было больше. И все об этом знали.

Вдруг толпу с трех сторон прорезали три стремительные фигурки, как лодочки, двигавшиеся без парусов. Смело огибая людские волны, пробегая под ногами, под полами пальто и замызганных платьев, маленькие фигурки не без труда проскочили сквозь толпу. Рассыпались. Взобрались на платформу катящего механизма чана, а после вспрыгнули на его толстые борта, чтобы зачерпнуть из мясо-рисовой каши сразу по три чашки еды в каждой руке, итого шесть на человека.

Сотрудники в форме выхватили свистки и пронзительно засвистели. Толпа пришла в еще большее движение: ее накрыли возмущение и гнев.

– Это еще что такое!

– Да как вы смеете! В очередь, беспризорники!

С разных сторон раздались звуки выстрелов, и над чаном просвистели пули. Офицеры пригнулись, толпа закричала, шарахнувшись прочь; кого-то задавили, началась паника. Из отхлынувшей от чана толпы отделились пять человек в плащах: все они подобрались ближе и выкинули руки вверх.

Дети в масках дозачерпывали еду, а затем отрепетированным движением бросили миски вниз. Там, внизу, большую часть этих мисок поймали десять ловких рук. Какие-то миски с глухим стуком ударились о мерзлую землю. Первый ряд голодающих людей, очнувшись, упал на колени и принялся совать разваренный рис с редко попадавшимся в нем мясом по карманам.

– Бежим!

Громкий свист главаря заставил маленьких воришек, как по команде, броситься врассыпную ровно за секунду до того, как офицеры и сотрудники охраны успели похватать их за руки. Одни плащи кинулись под мост на служебную тропку, другие рассредоточились в толпе. Если взрослые пытались сцапать худых детей, то одного колкого, уже не предупреждающего, очень даже болючего удара острым обломком железа в ногу или руку хватало, чтобы взрослый, заорав, сдавался и отпускал свою жертву.

Через пятнадцать минут у нависшего черной громадой завода собралось ровно шесть человек.

– Двоих поймали, – хрипло сказала Семь, пытаясь отдышаться. Пар изо рта оседал на пластмассе маски испариной.

– Давайте сюда миски, – бросил Один, доставая мешок, и четверо человек безмолвно протянули ему добычу.

– Вас не волнует, что наших поймали? – почти с отчаянием повторила Семь, но Два, всегда бывший на стороне Одного, отрезал:

– В тюрьме им дадут еды, а нам никто ничего не даст. На базу.

Следуя четкому приказу, дети, опустив головы, слились с тенями и исчезли, чтобы вскоре собраться вновь – в месте, которое все называли Домом.

Семь брела по трущобам, удаляясь от сиятельного света Северной башни, и сжимала челюсти. Три и Одиннадцать остались в руках охранников. Все знали, как плохо обходятся с ворами в тюрьмах. Можно ли надеяться на то, что она их еще увидит?

Улицы, четко и перпендикулярно прорезанные меж железных домов, становились уже и мельче. В конце концов они вывели на узкую, грязную набережную, если так можно было назвать кривые утоптанные тропинки по бокам от нитки черной жидкости, убегающей из самого Верхнего града в стоки Нижнего, а затем и за пределы городских стен.

Два города сильно отличались, хоть и были отделены трехметровой разделительной стеной. В Нижнем граде жили ниженцы, а правили верховенцы. В Верхнем граде было сразу два очага огня, две башни, в то время как у ниженцев была только одна, и даже та им не принадлежала. Каждый день ниженцы были вынуждены прибиваться к Северной башне, внутри которой десятки поколений назад был обустроен кратер с вечно горящим огнем, спрятанный и защищенный прозрачной трубой, которая выходила из-под земли и тянулась до самого жерла наверху. В Северной башне готовили пищу, грели воду, лечили больных – за невероятную цену, конечно. Получить еду было можно, только если принес ингредиенты, заготовленные с весны-лета-осени, что вместе длились три месяца; нагреть воду можно было, только если ты работал в шахтах или владел пятью золотыми; а вылечиться… Что ж, в основном ниженцы, не обладающие средствами, подыхали прямо так, на улицах, пока их тела не забирали патрули верховенцев, каждую ночь обходившие город. Патрули также следили за тем, чтобы никто из ниженцев не попытался зажечь огонь самостоятельно, каким-то чудом раздобыв необходимые для того материалы.

Ведь если кто-то попытается зажечь огонь…

Весь город, пропитанный едким ядовитым газом, вспыхнет за одну секунду, как спичка.

Семь вошла в покосившееся здание у сливной реки, отбрасывающее чернильную тень на дорогу. Там, в полной темноте, по выщербленным на стене знакам она нашла лестницу на верхние этажи, но не туда ей было нужно. Пальцы смазали пыль с бетонной стены лестницы. Нога на ощупь уперлась в люк, сейчас открытый. Присев, Семь с усилием подняла тяжелую железную крышку, стараясь не создавать грохот, и вслепую забралась на лестницу, ведущую в одно из помещений широкого подвала.

Знак на стене повел по знакомому пути, пальцы все так же собирали грязь со стен. Поворот налево, направо, по лестнице вниз – и вот она, база. Дом.

Пальцы пропустили вырезанный на стене символ глаза, мазнув по верхнему веку с выщербленными иголками ресниц. Когда Семь прошла мимо, глаз открылся, посмотрел ей вслед и закрылся.

Впереди забрезжил свет. Семь ускорила шаг, больше не полагаясь на указатели. Этот подвал беспризорники выбрали потому, что здесь никто не мог видеть свет от шахтерского светильника, тайно раздобытого одним из подростков во время работы под землей. Огонь в нем точно был особый, потому как мог гореть неделю без перерыва, но в чем был его секрет, никто из детей не знал.

Подходя, Семь трижды щелкнула пальцами, подавая сигнал о приходе для тех, кто ее не видел.

– Привет, – тихо поздоровалась она, выходя из бокового прохода.

Двое ровесников, давно бывшие на базе, просто кивнули ей, не отвлекаясь от еды. Хитро придуманный клапан на маске позволял есть, не снимая защиту. Другие – все, с кем Семь не общалась или те, кто не хотел общаться с ней, – промолчали, глотая рис. Сегодня еды хватило всем, а раньше порцию приходилось делить пополам, если не на троих. Можно было сказать, они пировали. В тишине. И, несмотря на кажущуюся общность, – в одиночестве.

Семь присела на краю света и тьмы, и Один, подошедший сзади, дал ей миску.

– Хорошая работа, – сухо сказал он. Брезжущий свет одинокой лампы высветил уродливый шрам от огня на левой стороне его лица, хорошо видный даже через пластмассовую защиту. Когда-то была его очередь заступать на шахтерскую должность ради ресурсов. Ему не повезло оказаться слишком близко к всплеску огня.

Семь кивнула и взяла миску, принимаясь есть. На следующей неделе уже ей предстояло пойти в шахты, как самой старшей среди тех, кто еще не взял на себя это бремя. Ей было двенадцать. Один, самый старший, пятнадцатилетний, отдыхал, получив травму неделю назад; теперь ему, помимо ожога, было тяжело дышать, поэтому его в расчет дежурящих не брали.

Она смотрела на дрожащий огонек светильника, прожевывая немного недоваренный рис, и гадала: почему нельзя дать такие светильники всем ниженцам? Не только тем, кто работал в шахтах? Да, шахтеры работали день и ночь, борясь с залежами опасного газа и прокладывая для него трубы-тропинки, чтобы минимизировать риски случайного взрыва. Они, конечно, были ценны для общества. Но чем обычные люди на поверхности были менее важны?

У верховенцев точно есть все. По слухам, в домах у них висели настоящие люстры, собранные по технологии этих самых светильников, и была горячая вода. Были кухни, на которых они готовили себе сами. Им не нужно стоять день и ночь в очереди перед золотыми воротами, ожидая, будто собаки, единственную подачку еды за сутки.

Это было несправедливо. Такая мысль четко въелась в мозг каждого из ниженцев, что с остервенением смотрел на Северную башню или разделительную стену, отделяющую богатый город от бедного.

Один всегда был особенно зол на верховенцев. Кажется, сотрудники Северной башни отказывались помогать его матери, когда та серьезно заболела, и в итоге ее не стало.

– Давайте присоединимся к ополченцам, – сказал он однажды вечером, оглядывая толпу детей и подростков горящими глазами. В этих глазах клубилась ненависть. – Давайте добудем свой огонь.

– Пусть этим занимаются другие. Взрослые, – сказала Одиннадцать, хмурясь. – Кто позаботится о нас, если не мы сами?

– Именно. – Один посмотрел на нее так, что она замолчала. – Кто, если не мы?

Семь хорошо помнила этот вечер. По коже побежали мерзкие мурашки. Да, ей тоже хотелось тепла; да, ей тоже было нелегко, но она понимала, что вокруг есть много тех, кто не выдержит натиска борьбы. И за ними надо было присматривать. Теперь Одиннадцать не было с ними, и Семь никто не мог поддержать, но ее уверенность в своем убеждении была непоколебима.

В темноте, едва различимый в редких всполохах уставшего светильника, прятался еще один базовец. Это был Двадцать Три. Или Два-Три, как звали его для удобства. Он потерял родных всего неделю назад и с трудом вливался в беспризорничье общество. Семь встала к раздатчику мисок и тихо спросила, есть ли еще порция? Ответили: нет. Тогда она подошла к Два-Три и протянула ему свою миску, в которой оставалась еще половина еды:

– Ешь.

Два-Три покосился на нее. Большие, темные, недоверчивые глаза, прячущиеся под козырьком капюшона и затертой пластмассой, ловили отсвет единственного источника света в помещении. Семь присела на корточки и сказала мягче:

– Ешь. Огня у нас, может, и нет, но друг у друга есть мы.

Два-Три замешкался на минутку, но потом схватил миску и стал жадно глотать еду. Семь слабо улыбнулась.

То, что она сказала, было только ее идеей. В этом месте все равно никто друг другу не доверял – был только холодный расчет и взаимовыручка. Один пускал к светильнику, только если от нового рта была польза. Два-Три, условно говоря, находился в опасном положении.

Подошло время отбоя. Все разбрелись по уголкам подвала. Даже самые маленькие здесь не жались к старшим, потому что старшие обычно их отпихивали. Подражали Одному, наверно, который презрительно называл сон бок о бок детскими нюнями.

Семь отделилась от главного зала и отошла в свой закуток, что находился в отдалении. Подвал заброшенной фабрики был достаточно обширным, чтобы найти себе свой собственный уголок и даже обустроить его. Взрослые сюда не совались.

Семь легла на сильно прохудившийся матрац, с боем отобранный у бездомного на свалке. Подправила систему фильтрации. Дышать стало легче. Она раскинула ноги и руки, приготовившись спать, как вдруг краем глаза заметила приближающийся странный, прыгающий свет на стене.

Поднялась на одном локте, хмурясь. Неужели кто-то взял светильник и шел сюда? Получит от Одного; все знали, что светильник уносить из главного зала нельзя.

– Эй, кто там? – тихо позвала она.

Свет остановился, а затем запрыгал по стенам быстрей, словно вприпрыжку. Вместе с тем не было слышно ни одного шороха, ни одного звука шажочка. Как будто свет… левитировал. В голове вдруг вспыхнуло отдаленное воспоминание о шаровых молниях. У Семь схлынула кровь с лица. Ей стало не по себе.

Выхватив короткий обломок железа, припрятанный под матрацем, она сгруппировалась и села, в любой момент готовая прыгнуть в боковой проход и убежать, лети навстречу хоть шаровая молния, хоть призрак. Однако она не поверила своим глазам, когда увидела, чем был источник света.

Это была… Собака?..

– Что? – беспомощно пробормотала Семь, опуская кинжал.

Это была собака. Определенно собака! Светящаяся… и… нет, не просто светящаяся. Огненная?!

Вихляя всем телом, припрыгивая по пути и счастливо высунув язык, на Семь неслась самая настоящая собака, у которой вместо шерсти были всполохи огня. Семь вскрикнула, опять вскидывая кинжал, и собака вдруг остановилась, прижав уши, а затем – Семь застыла в ступоре – превратилась в маленькую птицу, быстро порхающую по помещению, озаряя его светом. Птица села на пол и стала ежиком, потом мышкой, потом просто маленьким огнем, нарезающим круги по полу, и Семь подавила инстинктивное желание перекреститься.

Креститься… разве в этом мире кто-то верил в бога? Разве здесь были церкви?

А огненные собаки? В мире вообще существовали огненные собаки?

– Ты кто? – просипела она, расширяя глаза, и огонек опять стал собакой, виляющей хвостом. Собака подошла, и Семь прижалась к стене, но невыносимого жара, какой должен быть от настоящего огня, она не почувствовала. Осмелев, девочка вытянула руку над головой собаки (та приникла к земле, выжидающе смотря глаза в глаза), и ощутила только тепло.

Доброе. Не кусачее. Просто – тепло…

– Откуда ты… что ты такое? – прошептала Семь едва слышно.

Глава 9

Семь. Огненный эксперимент

И хотя Семь понятия не имела, откуда в лабиринтах Базы взяться фантастической огненной собаке, что-то в ее груди теплело и щекоталось, когда косматая голова подбивалась под руку, выпрашивая ласку, а пламенный хвостик вилял, как пропеллер, распространяя тепло во все стороны.

Внезапно в сознании вспыхнула разноцветная мишура, и конфетти воспоминаний закружились перед глазами: курчавая шерсть, хвост-пропеллер, холод дождевых капель, запах мусора, картонная коробка… А потом – запах протухших яиц, чей-то издевательский голос и ярость, зажегшаяся в сердце так страшно и резко, что Семь очнулась с хриплым возгласом, как от дурного сна. Сердце по-прежнему клокотало, и почудилось даже, что фантомная опасность глядела на нее из всех углов чернеющего подвала.

Собака заскулила, и Семь осторожно погладила огненную шерсть, вновь обращая внимание на странное существо.

– Что это было? – Семь помотала головой, а потом нахмурилась. – Если ты – огненная собака… то почему База еще не подорвалась? Почему весь город не подорвался?

Газовая вонь по-прежнему витала вокруг, даже неосязаемая. Семь чудилось, что она лапает ее по шее и запястьям, не прикрытым тканью, и дышит в затылок, икая смехом, предвещающим ослепительную во всех смыслах смерть в испепеляющем взрыве.

«Одна искра – и вы мертвы!» – повторяли каждый день с Северной башни.

«Одна искра – и мы мертвы», – повторяли каждый день с ее подножия, как мантру. Но, выходит, им… врали?

Наверное, эти вопросы примкнут к другим, не менее важным, как, например, «почему я не обжигаюсь», «откуда в Нижнем городе взяться огню», «почему огонь стал собакой» и так далее до бесконечности. Семь помотала головой, отсеивая все ненужное, и вдруг кое о чем подумала. Огненные собаки с неба не падают! Точнее, в ее случае именно так и случилось, но факт оставался фактом: у беспризорников, нижнего днища Нижнего града наконец появился шанс заполучить огонь!

– Слушай! – Воодушевившись, она поймала собаку и посадила себе на колени, ткнув пальцем ей в нос. Нос оказался теплым. – Если ты огонь, то, может, ты могла бы нам помочь? Знаешь, поджечь что-нибудь. Дрова, например, чтобы мы сами могли готовить себе еду на костре. Или свечи, чтобы младшим хорошо спалось при свете… Ты вообще меня понимаешь? – спохватилась Семь. Смысл спрашивать хоть что-либо, если сие неведомое нечто тебя не понимает?

Но собака была разумной: она наклонила голову и развесила уши, словно слушала, а потом как-то приуныла и сжалась в руках у девочки. Семь наклонила голову в противоположную сторону, вскинув брови, и неуверенно спросила:

– Нет?

– А-пф. – Собака чихнула.

– М-да. – Семь вздохнула. Сунув руку в матрац, набитый высохшими колосьями с прошлого лета, она вытащила один колосок и приблизила его к шевелящемуся нежному пламени шерсти.

Колосок не загорелся, даже не обгорел. Судя по дальнейшему общупыванию, он лишь немного согрелся.

Догадка пришла к Семь совсем скоро. Если собака не обжигала, значит, и не поджигала; иными словами, она не могла поделиться огнем. Да, она была огненной, конечно, но не имела ничего общего с тем огнем, что жил в башнях и обеспечивал людей едой. Значит…

– Понятно. Не сможешь помочь, значит. Знаешь? Тебе нельзя здесь быть. – Семь поставила собаку на землю. Если пламя в форме собаки вообще можно «поставить» на поверхность. – Тебя разорвут на кусочки, думая, что ты настоящий огонь. Ну… тот, что кусается и жарит. А ты не такой огонь. Ты другой.

С появлением перед ней этой собаки Семь и вовсе задумалась: а бывает ли «настоящий огонь», если тот, что был перед ней, совершенно точно был «ненастоящим».

– Может, ты просто еще маленькая? А когда вырастешь, станешь кусаться? Среди людей все кусаются. Даже дети. – Семь улыбнулась, гладя собаку, и ей стало тепло – но не пальцам, скользящим по кудряшкам шерсти, а в груди. На этих словах короткий хвостик снова стал пропеллером. – А может, особенно дети. У нас таких много…

Вдруг на полу выросла новая тень. Семь резко подняла голову и обнаружила, что в широком проеме пролета застыл Два-Три, сжимая жесткую подушку в руках. Он выглядел напуганным. Наверное, пришел, чтобы снова поспать вместе, подальше от глаз Одного, вот только со временем не угадал. Он уставился на огненное нечто как на восьмое чудо света и, несмотря на то что всегда молчал, сейчас, казалось, был готов закричать. Семь быстро выставила перед собой руку:

– Стой! Тихо.

Собака тоненько зарычала, и Семь поспешила засунуть ее огненное тельце себе за пазуху, вжикнув застежкой куртки:

– И ты – тихо.

В комнате сразу же стало темнее. Глаза Семь, обращенные на Два-Три и подсвеченные золотом, льющимся снизу, стали строгими. Она подняла палец к губам:

– Это друг. Не говори остальным, хорошо?

Неясно, что именно проскочило в голове Два-Три, но он заторможенно кивнул, будто и не думал кому-то что-то говорить, и, несмотря на очевидную боязнь собаки, подобрался ближе, отбросил подушку и стал быстро показывать то на Семь, то на проход позади них: тот, что вел к выходу. Сразу стало ясно: Два-Три пришел вовсе не для того, чтобы поспать вместе. Подушка была лишь отвлечением. Для кого-то.

Семь нахмурилась:

– Мне? Уйти? Почему?

Выражение лица Два-Три за маской становилось все более отчаянным. Он схватил Семь за плечо, сжимая пальцы, и чиркнул большим пальцем себе по горлу. Девочка отшатнулась, выдыхая:

– Но… Подожди, меня хотят?.. Кто?

Два-Три выставил указательный палец.

Семь пробил холодный пот. Один.

– Почему? – едва шевеля губами, спросила она.

Два-Три сделал жест «говорить», складывая большой палец к четырем, сложенным вместе, скорчил губы, будто кого-то дразнил, и опять показал Одного.

Два-Три всегда было трудно разобрать всем, кроме Семь. Она догадалась: Одному не понравилось, что она сегодня выступила против него. Она была второй по старшинству и единственной, помимо Одиннадцать, кто выражал другое мнения в группе. Теперь, когда Одиннадцать не было с ними, никто не мог противостоять Одному, кроме нее.

Уже случалось так, что кого-то в подвале находили задохнувшимся. Они лежали на полу без масок, синие, и, когда их находили, Один равнодушно предупреждал: «Вот что случается, если не слушать старших». Посыл был – не снимайте маски, носите их всегда, но Семь теперь со всей ясностью понимала, что на самом деле Один подразумевал совсем, совсем другое.

«Но у реальных фильтрующих противогазов фильтры не бесконечные, их нужно менять, эх-ма! У изолирующих противогазов регенеративные патроны, примерно на полчаса… А если бегаешь и прыгаешь, и того меньше…»

Голова у Семь разболелась, и она схватилась за виски. Что за странный голос возник у нее в голове? Какие еще фильтры?

Вдруг собака вздыбила шерсть, уркнула у Семь на груди, и Два-Три резко обернулся. Они замерли, слыша отдаленные тихие звуки шагов сразу нескольких человек. Семь вскочила, схватила Два-Три за руку и потянула в боковой проход, одновременно поддерживая тельце собаки через куртку свободной рукой. Они бежали, стараясь быть как можно тише, чтобы преследователи их не услышали. Семь хорошо ориентировалась даже в темноте, но собака освещала путь, что делало их продвижение быстрее.

Несколько пролетов, пара поворотов, лестница… Тяжелый люк, заброшенная фабрика, коридоры… Нижний град. На башенных часах, видневшихся вдалеке, стрелки показывали четыре.

– Так… Хорошо. – Семь тяжело дышала, пар оседал на стенке маски. Собака, скуля, спряталась у нее на груди, но даже так было видно свечение, исходящее из-за тонкой куртки. – Куда теперь?

В этот момент над Нижним градом разлился ласковый перелив: громкоговорители, расположенные через каждые три улицы, синхронно заработали.

«Дорогие граждане Нижнего и Верхнего града! – Спокойный женский голос казался страшно чуждым этим грязным улицам. – Важное сообщение. Важное сообщение. Консулат Верхнего града сообщает об утере из лаборатории живой огневой оболочки. ЖОО обладает внешними признаками животного и может взорваться, если оболочка будет нарушена. Нашедшему просьба немедленно обратиться к охранным постам между городами. Вознаграждение обеспечит консулат Верхнего града…»

Замерев, Семь посмотрела на огненную собаку, а собака посмотрела на нее.

– Ты – эксперимент Верхнего града? – ошеломленно спросила она.

– Семь! Погоди!

Два-Три и Семь синхронно развернулись. Из здания фабрики шли Один, Два и другие ребята. В руках у Одного был металлический черенок от шахтерской лопаты.

– Мы просто хотели сказать, что ты права насчет Одиннадцать… – Один заметил, что Семь прячет что-то светящееся под курткой, и взгляд его стал странным.

«Повторяю: Консулат Верхнего града сообщает об утере из лаборатории живой огневой оболочки…»

– Бежим! – Семь опять схватила Два-Три за руку, и они бросились в постирочную прямо на углу.

В постирочной пахло сыростью, грязным бельем и на контрасте – чем-то отдаленно хлористым, якобы чистым. Пол, покрытый черно-белой плиткой, был уставлен корзинами с бельем, которые горожане относили, чтобы особые пловцы стирали его в черной реке, обрамляющей город по кругу. Трудно было сказать, становилось ли белье чище после стирки.

Семь и Два-Три бежали через постирочную, толкая горожан и опрокидывая корзины: Семь знала, что они сейчас выбегут на набережную, где можно прыгнуть в систему канализаций. Два-Три стащил фонарь со стола.

– Эй, оборванцы! Да я вас… – заорал владелец лавки.

Владелец лавки выскочил наперерез Одному и его шайке, и Один бросил темный взгляд вслед убегающим.

Когда Семь и Два-Три выскочили на набережную и завернули за угол, Два-Три вдруг выдернул руку из ладони Семь.

– Ты чего? – Она остановилась, с удивлением глядя на то, как он запихивает фонарь под куртку. Теперь казалось, что и у него, и у нее под куртками был живой огонь. Но удивила Семь не столько задумка Два-Три, сколько его взгляд. В глазах мальчика была мрачность. Обреченность даже. Он отмахнулся от Семь, словно говоря: «Иди в другую сторону!» – и даже оттолкнул ее.

На лицо Семь упала тень. Она попыталась что-то сказать, как вдруг сверху раздался вкрадчивый голос:

– Детишки! Это что у вас? Не огонь ли?

Обладатель квартиры, чьи окна выходили в переулок, высунулся из окна и уставился на огонь.

– Огонь? – из ближайшей лавки вышел мясник, чистящий топор.

– Огонь! – закричала женщина в обносках, вставая с лежанки у мусорки.

Из-за углов, с противоположной набережной и из лавок стало появляться все больше и больше людей с жадными, почти обезумевшими взглядами. У Семь волосы на голове зашевелились. Два-Три стремглав рванул в боковой проход, и люди, словно с цепи сорвавшись, бросились за ним, поднимая шум.

Семь сжала кулаки, прерывисто выдохнула и, давя гнев, вину и страх, кинулась к железной лестнице на набережной, чтобы спуститься к самой воде и побежать по узким выступам плит в спасительные ходы канализаций.

Она понимала: Два-Три дал ей шанс уйти. И она обязана была им воспользоваться.

Глава 10

Стас. Погружение

Темнота. Тишь… А, нет, вот этот характерный звук поднимающихся пузырьков из регулятора. Стас чувствовал, как воздух нежно обволакивает его кожу на лице и улетает. Словно любимая прикасается к щеке перед расставанием. Затем снова вдох-выдох, долгий, чтобы почувствовать хоть какую-то вибрацию в этой пустоте. Режим полной невесомости включен.

Все спокойно, все хорошо. Ты не один. Теперь попытайся открыть глаза.

Полная дезориентация. Стекло маски облеплено какими-то маленькими, хаотично движущимися частицами.

Что это? Звезды? Как будто я в космосе.

Стас тогда еще не знал, что это всего лишь скопление микроскопических раковин и даже остатков морских организмов. В принципе, он особо и не стремился узнать – ему было не до этого. Опять резко заложило уши, а это значит, что нужно сделать продувку. «Звезды» продолжали лететь в глаза, воздух булькал не переставая. И это хорошо.

Так, без паники. У меня все получится.

Свободной рукой Стас зажал нос и что было сил попытался сделать выдох. Вместо него он услышал облегчающий писк и хруст одновременно. Барабанная перепонка выгнулась в нужную сторону. Кстати, про техническую сторону этого приема Стас мало чего знал – сработало и ладно.

Сколько они уже опускаются? Минуту? Две? Для Стаса это казалось вечностью. Он все пытался проникнуть взглядом сквозь пелену этого вихря бесформенных хлопьев, но, словно при включенном дальнем свете во время метели, перед глазами были только мелкие морские «снежинки». А за ними – мрак, темень, или даже пустота. Такая холодная на вид, да и по ощущениям тоже. Стас был готов уже все бросить, забыть о потраченных деньгах, обматерить, пусть даже через регулятор, инструктора, но поднять большой палец вверх. Естественно, не для того, чтобы выразить свое удовлетворение, а наоборот: покинуть это проклятое место раз и навсегда.

Опять продув. Да сколько можно!

Но вот луч фонарика, словно ударившись о что-то форменное, показал очертания давно забытого и потопленного творения рук человеческих. В этот раз, к сожалению, целью его создания было разрушение.

Не может быть! Я это сделал! Да!

На глубине 18 метров в полном одиночестве и спокойствии покоился итальянский грузовой корабль «Alga», жертва британской подводной лодки HMS Unbending P37 времен Второй мировой войны. 9 октября 1942 года он закончил свой путь, но время не щадит даже победителей. Подводная лодка была без капли сожаления продана на слом и разрезана всего через 8 лет, в 1950 году. Ну и кто из них победитель? «Alga» до сих пор лежит на песочном дне, словно игрушка, к которой время от времени приплывают поиграть иностранные туристы. Такие, как Стас.

Им не нужно знать, что находится перед ними и какие события исторического масштаба привели к такому результату. Гораздо интереснее рассматривать еще сохранившееся военное снаряжение, настоящий военный пулемет, установленный на корме, разбросанные гильзы, готовые шевельнуться от мельчайшего колебания толщи воды.

Стас метался из стороны в сторону, пытаясь рассмотреть авиационные двигатели, которые никогда больше не поднимут ни один военный самолет, и покрышки, которые не сдвинут с места ни одной машины. Возможно, к лучшему. Но единственное, что заставило Стаса на секунду, не больше, задуматься – это раскиданные противогазы. Они лежали бесформенной кучей и смотрели на посетителей сотнями темных круглых линз, за которыми когда-то скрывались лица людей. Стасу быстро удалось прогнать подобные чувства прочь, и он продолжил свое «исследование глубин». Он так увлекся, что не заметил огромной тени, которая проплыла буквально в метре от него. Наверное, это к лучшему, потому что если бы он узнал, что это была настоящая рыба-молот…

Хотя, в принципе, реакция не сильно бы отличалась от той, которая была у Стаса буквально через мгновение, когда перед ним возник краснополосый пагр. Вернее возникла, ведь все особи данного вида рождаются самками, но Стасу некогда думать об этом. Семидесятисантиметровая рыба, пусть и с красивыми поперечными полосками на чешуе, испугала его до мозга костей (по крайней мере, в тот момент Стас был в этом уверен). Огромные глаза, постоянно рыщущие в поисках какой-нибудь добычи, и непрерывно откидывающаяся челюсть, словно дверца почтового ящика, сделали свое дело – у Стаса началась паническая атака.

Он стал нервно болтать ластами, задевая других, ни в чем не повинных, морских обитателей и не переставая орать в свой регулятор. Инструктор резко схватил горе-туриста, подтянул к себе, указательным и среднем пальцем коснулся своей маски: «Смотри». Дальше он стал плавно и медленно двигать рукой, при этом в такт спокойно выдыхал и вдыхал: «Дыши ровно и спокойно». Словно загипнотизированный, Стас подчинился, успокоился и уже без суеты поднял большой палец вверх.

С меня хватит!

Инструктор одобрительно, но больше с облегчением, отреагировал знаком «Ок». Начался плавный, а для Стаса еще и желанный, подъем. И вот он уже появляется на поверхности: видно каждое движение водной глади, даже лучи солнца стали намного различимей. Они как будто манили его своим ярким светом, переливаясь всеми оттенками синего цвета. Стасу даже показалось, что кто-то смотрит на него сверху…

Нет, точно показалось!

Он ускорил движение ластами, но тут его спаситель-инструктор резко остановил его.

Ну что еще?

Вероятно, его недоумевающий взгляд был настолько красноречив, что инструктор просто показал ему часы, на которых шел отсчет времени.

Ах да, остановка… Декомпрессия, кессонная болезнь, закипание крови, барокамера и бла-бла-бла… Ладно, подождем.

Так они висели в воде примерно минуту. Воспользовавшись паузой, инструктор указал пальцем на манометр. Стас кое-как поймал взглядом показатель остатка воздуха в баллоне, посмотрел на него. Было бы лишним говорить, что за все погружение он ни разу не удосужился проконтролировать свой запас воздуха.

А зачем?

Ответ на этот вопрос был на шкале прибора. Стрелка не просто находилась в красной зоне. Она лежала на нуле. Стас беспомощно показал свой результат напарнику и инстинктивно полез рукой за единственной возможностью в данной ситуации получить кислород – дублирующий шланг из баллона инструктора. Даже если бы «октопус»[4] не был настолько ярко-желтым, Стас все равно бы его отыскал. Уж что-что, а варианты для своего спасения он всегда заранее обдумывал.

Инструктор помог ему ухватиться за спасательный «рекулятор».

Теперь самое сложное. Как же он ненавидел это упражнение в бассейне! Ведь можно было бы на пять метров с двумя инструкторами, под ручки… Как было бы здорово… Нет, «ты должен перебороть себя», «ты сильный». Кому это сейчас надо? Кроме воздуха, ему вообще сейчас ничего не надо. Итак, он делает вдох и… И ничего не произошло, потому что воздух закончился окончательно. Крайне неприятная история, когда ты пытаешься вдохнуть, а нечем. Все закончилось бы плачевно, если бы инструктор силой не выхватил бы регулятор изо рта Стаса и так же сильно не впихнул бы ему «октопус».

Стас внезапно открыл глаза. В ушах еще оставался его собственный храп, который и стал причиной его пробуждения. Сделал он это резко, чуть дернувшись. Благо умелая рука мастера педикюра вовремя убрала руку с аппарата. Фреза тем временем продолжала издавать монотонный звук.

– С добрым утром! – как ни в чем не бывало сказала мастер, на бейдже которой было написано «Вика».

Стас привстал в удобном и располагающем к неге кресле и вяло улыбнулся в ответ.

Пронесло! Приснится же такое. Пожалуй, с дайвингом пока повременю.

Стас не любил надолго откладывать свои решения, особенно если они вели к комфорту и спокойствию. Но его спугнул величественный стук звукового сигнала «Та-та-та-да-а-а». Стас уже давно хотел его сменить, но такое же вздрагивание у случайных слушателей его забавляло… Это был как раз инструктор. Краткий ответ «Сегодня не жди» тут же был озвучен. За хорошо проделанную работу Стас решил поощрить себя глотком прохладной матчи с кремом и опять откинулся в кресле.

Вот правда, это единственный салон, где предлагают не просто чай или кофе в зернах.

В этот момент кто-то с бульканьем пытался налить себе из кулера простой воды. Стас поморщился.

Вика продолжала методично водить фрезой, издавая резкие звуки и оставляя за собой еле заметный шлейф пыли, который потом моментально исчезал в пылесосе. По телевизору все так же показывали острова с переливающимся морем от светло-бирюзового до темно-синего, в салоне играла успокаивающая музыка.

Настолько же спокойная, насколько была размеренной жизнь Стаса. Даже такое редкое потрясение в его жизни, как покупка квартиры, не смогло выбить его из колеи. Он без труда заработал на нее, ни разу не заходя в офис, как эти «неудачники». «Работать нужно только тогда, когда тебе будет удобно», – постоянно говорил себе Стас. Конечно, его немного смущала ежедневная поездка, как ему казалось в тесном лифте, но вид с 23-го этажа того стоил. Как и всегда, вернувшись домой, закрыв за собой тяжелую дизайнерскую, как и весь ремонт, дверь, плюхнувшись на диван, Стас достал свой телефон и начал листать, лайкать, писать, потом опять лайкать, чуть-чуть, не больше, читать и…

Тут, как назло, сел телефон. Зарядка предательски была воткнута в противоположном углу комнаты. Стасу пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы уговорить себя подняться. Но все-таки он любил добиваться своего, поэтому он резко, даже по своим меркам, встал и уже было направился к зарядке, как вдруг раздался грохот со стороны окна, а на месте, где мгновение назад сидел Стас, разлетелся пух.

«Это же мой новый диван», – только и успел подумать Стас, прежде чем его ноги неожиданным образом не подкосились, а их владелец не ударился головой о рядом стоящий кофейный столик, из натурального дерева, между прочим. Темнота и в этот раз уже тишина…

Глава 11

Стас. Недоумение

Стас очнулся только после падения а-ля бомбочка, как позже выяснилось, с заднего дивана автомобиля. Визг покрышек сразу, казалось, порезал барабанные перепонки, а характерный запах жженой резины пощекотал обонятельные рецепторы. Последнее даже было приятным, и Стас сделал еще один глубокий вдох.

Когда он полностью пришел в себя, первое, что подсказывал ему разум, – встать, открыть заднюю дверцу и выпрыгнуть, какой бы ни была скорость. Но в этот раз он решил отдаться другому чувству. Стас быстро нащупал телефон в кармане брюк. Его не беспокоил черный безжизненный экран. Ему нужно было удостовериться, что маленькая деревянная поделка-оберег, спрятанная за чехлом телефона, была на месте.

Надежно, насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах, спрятав талисман, Стас попытался высунуться между передними сиденьями, но у водителя на него были другие планы. После резкого поворота Стас, подобно одинокой бутылке виски в багажнике, подчинился силе инерции и чудом не впечатался носом в боковую заднюю дверь. Хотя…

Погодите-ка, а где здесь ручка?

Стас ладонью пытался нащупать ее, чтобы воспользоваться выходом, но обивка в виде мягкой кожи не давала ни единого шанса выбраться – это было купе. Мелкие детали, которые, словно в замедленной съемке, успел заметить Стас во время очередного полета в противоположный угол салона, полностью развеяли его сомнения. Во-первых, это четырехконечная звезда, обрамленная в прямоугольник в качестве шильдика, во-вторых, хорошая шумоизоляция, в-третьих, ход не сильно динамичный, но демонстрирующий безупречное сцепление с дорогой. Это был красавец Lincoln Mark V Continental. Он был настоящей конструкторской музой, провоцирующей самых именитых дизайнеров и даже ювелирные дома: Bill Blass, Pucci Cartier, Pucci, Givenchy. Все они хотели прикоснуться к прекрасному.

Даже сейчас на его длинном блестящем капоте, словна холсте, проносились расплывчатые отражения домов, становясь шедеврами. Что-то похожее на сюрреалистичные картины Дали.

Машина-легенда. Машина-красотка. Машина…

Стоп! А кто за рулем?! Как я сюда попал!? Что я вообще здесь делаю?

Вопросы возникали без малейшей передышки.

– Что за хрень здесь происходит?! – только и смог прохрипеть Стас, отчаянно набирая в грудь воздух, как того требовал возросший адреналин.

В ответ рука водителя просунулась между передними сиденьями, схватила Стаса за ворот и резко опустила вниз. Как потом оказалось – вовремя. Откуда-то сзади сначала послышался рев другого транспортного средства, словно ягуар, бросающийся на свою жертву, а сразу за ним – хлопки из автоматического оружия. Боковое стекло автомобиля размножилось на тысячи мелких фрагментов, которые дождем посыпались на Стаса. Выждав паузу, рука, держащая его все это время, ослабила хватку. Водителю нужно было одной рукой перехватить руль, а вторую высунуть в окно. Ее продолжением был эффектный и беспощадный Desert Eagle, который с яростным грохотом начал двигать затвором и выплевывать пустые гильзы.

Стас приподнял голову, чтобы разглядеть, на кого была направлена вся мощь крупнокалиберных патронов. Как выяснилось, их целью был бензобак черного спортивного мотоцикла, который после точного попадания был моментально поглощен пламенем, ухватившим за собой и своего наездника. Стас, не думая, нырнул обратно в салон, проворачивая в голове увиденное.

Это что у него, перья на шлеме были? Или мне показалось? Тоже мне птица феникс!

Не успев найти объяснение происходящему, Стас услышал четкий, властный голос водителя:

Держи руль!

К счастью, Стас понял, что в его ситуации замешательство подобно смерти, поэтому как-то даже ловко протиснулся между передними сиденьями и ухватился за символ контроля из лакированного пластика с деревянной вставкой. Очевидно, преследователь был не один. Водитель, продолжая держать ногу на педали газа, демонстрируя завидную гибкость, высунулся на весь свой корпус в окно. Его пистолет затыкался лишь для перезарядки, готовый заново обрушиться на свою добычу. И вот так, распластавшись по салону, Стас пытался удержать машину на дороге и никуда не врезаться.

Сначала он увернулся от прямого столкновения с неспешно едущей впереди машиной. Затем боковым зрением был замечен, словно тень, проявившийся молодой мужчина, который в нерешительности хотел выйти на дорогу. Каким-то чудом Стасу удалось спасти бедолагу, нащупав пластиковую панель с обратной стороны руля. Раздался мощнейший пневмогудок, который наверняка заставил прохожих на тротуаре обернуться в ожидании увидеть либо приближающийся локомотив, либо ледокол «Арктика», не меньше.

Далее шла преграда, состоящая из двух мужиков, как две капли воды похожих друг на друга, словно братья Марио. Они несли огромный кусок стекла.

Лишь реакция одного из них, а также неожиданный звуковой сигнал заставили «близнецов» остолбенеть на тротуаре и тем самым спастись от столкновения. Машина продолжала движение под рокот автомата преследователя и пушечный ответ похитителя Стаса.

Последующее препятствие было непреодолимым. Хоть машин было немного и дорога никуда не сворачивала, но светофоры работали исправно. В этот раз, как назло. Один такой зажег красный свет, и на пешеходном переходе показалась маленькая девочка, лет семи-восьми, с яркими бантиками, заплетенными в косички. Она катила перед собой миниатюрную прогулочную коляску с куклой внутри. Стас не успевал ничего сделать, но все же попытался.

– Тормози! – что есть силы проорал он.

Дальнейшие события развивались, как в замедленной съемке, следующим образом: Стас всем телом летит вперед (ну хотя бы он теперь полностью переместился на переднее сиденье), крутит руль в сторону, каким-то чудом переключает рычаг в положение «P».

Водитель продолжает стрелять не переставая.

Интересно, сколько у него патронов?

Автомобиль закручивается, в какой-то момент солнце светит Стасу прямо в глаза. У него даже возникло желание помахать в ответ, словно в окно, этому яркому пятну с желтым ореолом – так сильно он почувствовал присутствие кого-то или чего-то.

Сзади доносится последняя автоматная очередь второго преследователя.

Ровно до того момента, как он, не ожидая такого автомобильного кульбита, врезается в широкий, как лайнер, корпус автомобиля, отстыковывается от своего ярко-оранжевого мотоцикла и уже в полете продолжает свое движение, частично улучшая свою аэродинамику за счет пестрых перьев на своем шлеме (значит, все-таки не показалось), касается земли, делает несколько переворотов и замирает. Постепенно приходит в себя и старается подняться.

Машина останавливается поперек дороги.

Стас, наблюдая за попытками человека-ракеты встать, смог его лучше разглядеть. Он был одет в мотоциклетный костюм, весь разрисованный таинственными яркими символами, которые вместе образовывали причудливый орнамент. Сам шлем, как и у его напарника, был облеплен перьями, а на желтом визоре четко угадывалось изображение какого-то монстра.

Раздалось жалкое металлическое клацанье, видимо от пистолета.

А вот этого звука раньше не было…

Патроны все-таки иногда заканчиваются.

Дальше Стас просто беспомощно смотрел, как вновь оживший мотор попытался понести машину вперед, но ничего не выходило. Она просто дымила колесами, стоя на одном месте.

– Переключатель! – опять этот властный голос.

Стас, выйдя из ступора, покорно выполнил команду и практически сразу невысоко подпрыгнул… дважды. Как будто машина, подобно хищной акуле с жабрами (именно так выглядели створки по бокам корпуса), поглотила какую-то дорожную неровность. Не самую твердую…

– Я сбил человека… Я переехал его! Что теперь будет? Ты вообще понимаешь…

– Да заткнись ты уже, подвинься! – И Стас это сделал. Потому что у него не было слов. Они мгновенно исчезли.

Водитель вернулся на переднее сиденье, и им оказалась…

– Вика? – растерянно пробормотал Стас.

– Вика, – спокойно ответила стройная блондинка лет двадцати восьми, которую раньше Стас не особо замечал. Теперь он не мог оторвать от нее взгляд.

– Но… Как … Почему я… А ты… Все вот это… И вообще.

– Что это вообще было?! – решила остановить этот поток слов Вика.

– Что конкретно ты имеешь в виду? – Стас не смог сдержать саркастической интонации. – Мотоциклистов с перьями, то, что по нам стреляли, взрыв?..

– Твой разворот. Я чуть не вылетела из машины. – Вика решила помочь ему с выбором ответа.

– Ты что, не видела? Там девочка на пешеходном была!

– Там не было никакой девочки, – спокойно сказала Вика.

– Я видел то, что видел, понятно?

– Понятно, – все так же ровно произнесла Вика.

Пока Стас пытался формулировать свои вопросы и просто осмыслить происходящее, – все-таки резкий выброс адреналина не давал увидеть всю картину целиком, – машина продолжала движение. Вика периодически смотрела в зеркала заднего вида. По непонятной причине звука сирен нигде слышно не было.

Так они ехали уже довольно долго, если учесть, что расход прожорливого монстра составляет немногим больше тридцати литров. Стас даже пришел в себя.

– Куда мы едем?

– В надежное место.

Поняв, что большего от нее не добьется, Стас разглядывал обитую деревом приборную панель с множеством переключателей.

Такое сейчас не делают…

Ему даже удавалось отвлечься на проносящиеся мимо рекламные щиты: одни из немногих вещей, пытающихся привнести в нашу жизнь параллельную реальность. «Быстрый компьютер», «Незабываемое путешествие», «Полезный йогурт»… Все это должно было вызвать какие-то эмоции и ощущения.

Интересно, а «отвращение» засчитывается?

Отверстия от пуль служили отличным кондиционером в этот жаркий летний день.

Наконец Вика свернула с дороги, поворачивая на многоуровневый паркинг, и заглушила мотор. Потом она начала очень четко произносить слова, глядя прямо в глаза Стасу:

– Салон красоты, как ты понимаешь, был лишь прикрытием. Я знала, что за тобой следят, поэтому сыграла на опережение. Когда ты находился в квартире, на тебя было совершено покушение. В этот момент я взломала твою дверь и увидела тебя уже без сознания. Ты, очевидно, испугался.

– Я не испугался! – Стас сам удивился, как резко он это сказал, как будто вся предыдущая информация была обыденностью. Потом добавил, немного успокоившись: – Ты хочешь сказать, что в одиночку спустила меня с двадцать третьего этажа и погрузила в машину?

Она демонстративно окинула его с ног до головы взглядом, даже выразительно хмыкнула, скорчив самодовольную гримасу.

– И сделала бы это снова.

Стас невольно также посмотрел на себя. Рост 177 см и вес 73 кг вряд ли могли быть под силу Вике. Хотя она уже отчасти продемонстрировала свою отменную подготовку.

– За нами гнались последователи радикального культа. Они считают себя последователями тольтеков, которые верят в древний артефакт, способный дать безграничные знания.

– Ты сейчас со мной говорила. – Стас встретил ее холодный взгляд. – Но это же какая-то чушь несусветная. Ты сама себя слышишь? А я-то тут при чем? – В этот раз Вика услышала хриплый визг Стаса. Он думал, что достаточно пережил для сегодняшнего дня. Ох как он ошибался…

– Сейчас сам все узнаешь. – С этими словами Вика как ни в чем не бывало покинула автомобиль и направилась к выходу.

Стас еще несколько секунд посидел в удобном кресле, не в силах сдвинуться с места.

Моя маникюрша – терминатор.

…И поспешил догнать Вику. У него продолжала оставаться куча вопросов:

Что это за женщина, еще недавно держащая фрезу и пилочку в руках?

Может быть, она действует не одна? Стасу показалось, что он видел неуверенность в глазах девушки. С другой стороны, она хладнокровно убила двух человек, и это только тех, кого видел Стас. Слово «неуверенность» вряд ли относится к ней.

А если она все-таки не одна, то сколько их?

И кого «их»?

И что делают потомки, как их там… тольтеков, может ацтеков (это что-то на школьном уровне) в России, в наше-то время?

Почему он пошел за ней, а не бросился прочь от этого немыслимого бреда? На этот вопрос он почему-то ответ отыскал: никто не говорил, что адепты закончили охоту. Оставаться с фанатиками черт знает чего, но с оружием, которое вполне себе стреляет по-настоящему, ой как не хотелось.

Почему на парковке так мало машин, а те, что есть, в плачевном состоянии? Стас насчитал не более десяти брошенных железных коней, считая их раненый Lincoln, который сейчас отдыхал на месте под номером пять. У всех разбиты стекла, кузов покрылся толстым слоем пыли, стыдливо прикрывавшей ржавчину практически на всех деталях. Все шины были спущены. Одним словом – недвижимый хлам.

Из всего многообразия пробелов в информации Стас решил заполнить, как ему тогда казалось, наиболее актуальный:

– А куда мы сейчас идем?

– Тебе нужно пройти инициацию. У меня нет времени все объяснять. Ты должен все увидеть сам.

Стас осознал, что он сделал неправильный выбор и его попытка сгорела. Продолжать игру дальше он не стал, не зная, сколько у него еще осталось жизней. Зато теперь он мог осмотреться и заметить, что, выйдя с парковки, они с Викой оказались в не менее заброшенном… Парке аттракционов? При одной мысли об этом Стас невольно замедлил шаг и стал пятиться. Но стоило ему немного отстать, как моментально пробудившиеся неуверенность и тревога придали ему ускорение. Сказать по правде, он и сам не мог понять такую реакцию (обычно он излучал уверенность и спокойствие). За всю свою жизнь он, конечно, бывал в тематических парках, но чтобы у него остались яркие воспоминания… Или хотя бы какие-то…

Стас продолжал озираться по сторонам: запустение и разруха. Во всех немногочисленных постройках отсутствовали окна. Дорожки были мало различимы из-за оставленного мусора, все побеждающей растительности и даже части выцветших вывесок, одна из которых гласила «…ЯБРЬ». Иногда ветер шевелил тусклые разбросанные листовки, вяло приглашая теперь редкого зрителя то ли на представление, то ли в кино. А иногда пытался наполнить жизнью металлические конструкции, которые отвечали пронзительным и жалобным писком.

Сдувшиеся и разорванные шарики лежали повсюду. Им уже никогда не суждено было подняться ввысь. И только улыбка клоуна на покосившемся фургоне с мороженым пыталась убедить, что все хорошо.

Странно, что им навстречу не попался ни один сталкер или бомж. Ну или кто по таким местам любит шариться? Хотя оставленные надписи баллонами с краской, местами несколько провокационные и побуждающие к нелицеприятным действиям, а иногда и подсказывающие направление, говорили о том, что место вполне себе посещаемое. Вика явно была здесь не в первый раз: шла уверенно, прямо, ровным шагом, смотря только вперед. Вскоре она резко свернула в какой-то заросший зеленью забор, отыскала обшарпанную калитку и вошла внутрь. Это были ни с чем не сравнимые американские горки. Только самое примитивное их исполнение: две пары рельсов, на которых стояла красная вагонетка с потрескавшейся краской. Пять других были раскиданы рядом с аттракционом. Даже не верится, что на подобное изобретение подтолкнули русские ледяные горки. В свое время они были призваны дарить смех и удовольствие.

Забавно, как они преобразились в устройство, провоцирующее только крики ужаса. А искренняя радость приходит, только когда поездка заканчивается. И на них до сих пор самые большие очереди. Ах да, это же тоже эмоции.

Стас очень быстро заметил, что в нескольких местах рельсы прилегали друг к другу неплотно.

– Садись! – Вика указала на ржавую вагонетку, стоящую на рельсах

– Нет, – брезгливо ответил Стас. Он уже всем своим нутром ненавидел ее.

– Мы теряем время.

– Ты не заставишь меня сесть в этот кусок…

Вика резко схватила его за рубашку и притянула к себе.

– Либо ты сейчас же сядешь в вагонетку, либо я ухожу. У тебя есть пять секунд на то, чтобы принять правильное решение.

– Я уже сказал тебе, что я не сяду в нее. По крайней мере до тех пор, пока ты не объяснишь…

– Раз.

– Слушай, отвали от меня, поняла? Я, между прочим…

– Два.

– А может, есть другой вариант? Вот я на карусельке смог бы…

– Три.

– Но это невозможно – я там просто сдохну, и все!

– Четыре.

– Хорошо-хорошо, – сдался Стас

– Пять.

– Да я уже согласился, отпусти меня.

Вика выполнила просьбу, а Стас с поникшей головой направился к вагонетке. В ней катастрофически не хватало места, коленки упирались в некое подобие ручки, а ремень безопасности… – его, естественно, не было.

Какое мерзкое сиденье. Как вообще люди на них катались раньше?

Вика проводила взглядом Стаса и продолжила безостановочно нажимать кнопки в будке управления. Стас смотрел вперед, проверяя, не сойдет ли его вагон с рельсов, бережно крутя свой потемневший от времени амулет.

– У тебя получится.

Стаса начал уже раздражать монотонный металлический звон каким-то чудом работающей цепи. Тык-тык-тык…

Я до сих пор не понимаю, что я сделал? Надо было бежать раньше. Сейчас уже слишком поздно.

Тык-тык-тык…

Ни друзей, ни врагов. Спокойная, размеренная, местами скучная жизнь. Я просто хотел, чтобы все были счастливы.

Тык-тык-тык…

Ну хорошо-хорошо. В первую очередь я хотел счастья для себя. Но остальным-то жизнь как минимум не портил. Вовремя платил все налоги. Законов не нарушал.

Тык-тык-тык…

Ну ладно, хоть на колесо обозрения не посадила, и на том спасибо!

Вагонетка достигла вершины дуги, на мгновение замерла и устремилась вниз. Стас успел услышать лязг рельсов. Перед ним проносились смазанные от скорости силуэты деревьев, тропинок, рядом стоящих аттракционов. Вагонетка еще ускорилась, неминуемо приближаясь к сломанной рельсе. Стас, уже по привычке, зажмурился, но потерять сознание в этот раз ему не удалось.

Когда Стас открыл глаза, он уже не был в вагонетке на рельсах. Сейчас он мчался сквозь космос, восседая на…

А что это?

Это была определенно уже не вагонетка. А нечто живое, постоянно извивающееся, словно змея. Только вот гладкой, скользкой, противной чешуи не было. Вместо нее развевались разноцветные длинные перья, подобно тем, что были на мотоциклистах. От страха Стас сразу грубо схватил их в охапку, чем вызвал недовольство у головы этого… попугая-дракона? Змея-птицы? Пришлось выслушивать ни с чем не сравнимый рык, который заставил Стаса аккуратно обхватить руками туловище, стараясь как можно нежнее прикасаться к перьям и вообще не двигаться. Змей пронизывал пространство с невероятной скоростью, оставляя за собой миллионы звезд, комет, огибая множество планет и разрывая астероиды. Впереди появился силуэт, который знаком любому землянину, потому что свой дом ты ни с чем не перепутаешь, только если ты не Лукашин из «Иронии судьбы».

Подобно огненному метеориту, дальний родственник дракона, скорее всего по папиной линии, вошел в атмосферу, не опалив ни единого пера. Только сейчас Стас заставил себя немного приподнять голову, чтобы хоть что-то увидеть. Сначала зверь пронесся через заснеженные Гималаи…

На Родину залетел…

…Затем метнулся чуть севернее. Перед глазами проносились озера, извилистые реки и песчаные степи. Неожиданно зверь остановился, поднялся вертикально и начал лихорадочно махать крыльями, издавая невыносимо громкий рев. Он пронизывал не просто до глубины души. Он наполнял все нутро Стаса, до частиц меньших, чем молекула. Удивительное чувство, когда безумно страшно, но чувствуешь воодушевление, граничащее с эйфорией.

Немного успокоившись, змей взял курс на Северную Америку.

Монстр подлетел так близко к земле, что стали видны очертания городов, потом выросли многоярусные сооружения квадратной формы. И даже люди. Это не современный город, его жители были одеты в костюмы индейцев, с перьями на голове и в пестрых накидках. Змей не обращал на них никакого внимания, а скользнул внутрь квадратной многоярусной пирамиды, рядом с которой столпились тысячи людей. Внутри рептилия извивалась по узким коридорам, освещаемым факелами. Преодолев очередной проем, чудом не ударив Стаса головой о низкий свод, его довезли до просторного зала. Ровный столб света, проникающий из отверстия в потолке, озарял множество статуй, выточенных из камня, а также алтарь из светло-зеленой породы, на котором лежало тело человека. Стас еще удивился, что тот нисколечко не сопротивлялся. Даже когда рядом стоящий жрец занес над несчастным руку, в которой блеснул нож. Стас назначил его на этот пост, исходя из высоты головного убора, украшенного, как ни странно, длинными перьями и амулетом, который висел у жреца на груди. Он представлял собой большой драгоценный, переливающийся всеми цветами радуги камень, обрамленный толстым слоем золота по краям. Увидев объект своего поклонения, они моментально, не сговариваясь, опустились на колени (один прямо на алтаре), но монстру это почему-то не понравилось. Прям совсем. Он принялся извергать пламя сначала на двух бедолаг, а потом дело дошло до всех, кто был снаружи. Целый город был погребен под плазмой, щедро распыляемой монстром. А дальше произошло нечто странное.

Картинка перед глазами Стаса словно зависла. Зверь головой повторял одно и то же движение. Затем на всем протяжении горизонта изображение начало сыпаться, а Стас не мог пошевелить своим телом.

Аттракцион все-таки сломался. А ведь становилось даже интересно.

Он уже не был на змее-птице: он просто болтался в пространстве, больше походившем на вакуум. Перед ним быстро сменялись кадры: всплеск воды, блики золота, стрелка на приборной панели и куча других образов, которые не смог разглядеть Стас. Затем раздался детский смех, картинка опять сменилась. На него, почему-то сверху вниз, смотрела девушка лет двадцати трех, красивая, с голубыми глазами и темными длинными волосами. Она была одета в белую толстовку оверсайз и серые тренировочные штаны.

– Ну что, Света, какой фильм на этот раз посмотрим? Шварц там опять зажег! – Это был отчетливый голос Стаса, вот только он ничего не произносил. На всякий случай он поднес ладонь к губам: они все время были сомкнуты.

Девушка нагнулась и посмотрела прямо в глаза Стаса.

– А знаешь, у меня другая идея. Пойдем-ка лучше в кино. – И она улыбнулась. От этой улыбки у Стаса перехватило дыхание, а на душе все стало спокойно и даже светло.

Какое странное чувство. И приятное.

Действительно, Стас такого еще не испытывал. То тепло, которое изливалось по всему телу, перетекло в ощущение легкого трепета в районе живота. Он, сам того не осознавая, улыбнулся и не заметил, как его вагонетка тихим ходом возвращается на то место, где начинала движение.

Стас уже забыл про нелепого монстра, он не хотел никуда идти и ничего делать. Единственный вопрос, который его мучил и имел для него смысл:

– Кто такая Света?

Глава 12

Дедок. Детство, отрочество, юность

Пашке три. Он жмется в клубочек, но все же выглядывает из-под теплого ватного одеяла, с любопытством таращится на отца, ловит каждый перелив его голоса, такого родного, желанного и такого редкого в этой крохотной комнатке под крышей, больше напоминавшей заброшенный, захламленный чердак. Лишь изредка выныривающий откуда-то из глубины себя, но от этого не менее любимый, родитель показался над люком в полу с полчаса назад, подполз на четвереньках к матрасу Пашки и теперь сидит, согнувшись в три погибели, и рассказывает сказку. Все папины сказки страшные, но Пашка не боится. Почти. Сейчас лето, и Пашке впервые дозволено спать в своей собственной комнате, как большому. Он очень горд и готов мириться даже с этим ужасным одеялом, тем более что оно позволяет не замерзнуть насмерть в продуваемом всеми ветрами пространстве. Зато через щели в стенах и крыше можно смотреть на лес и на звезды, и Пашка думает, что вот оно – счастье.

Отец снова пугает, сеет зерна сомнения в душе Пашки, наклоняясь совсем близко к его раскрасневшемуся от смущения уху, громко шепчет:

– Как зовут тебя, мальчик?

– Павел… – неуверенно бормочет он в ответ, силясь сообразить, куда клонит отец на этот раз.

Его обрывают – резко, почти даже грубо:

– Откуда тебе знать, щуренок! Павел! Маленький Павел… О да… Так зовут тебя все вокруг, потому что это удобно, потому что ты привык и откликаешься. Но кто сказал, что это твое настоящее имя? Истинное, данное судьбой? Имя, за которым устремляется все твое существо, пока ты даже не подозреваешь об этом? Имя, что управляет тобой, пока ты не схватишь его за хвост и не научишься обводить его вокруг пальца? Так я спрашиваю еще раз! Как зовут тебя, мальчик?!!

Пашка ныряет под одеяло, зажмуривается и пищит:

– Не знаю, папочка… Я правда не знаю.

И слышит в ответ:

– А надо бы знать. Впрочем, жизнь твоя.

Он чувствует, как прогибаются и дрожат доски, потревоженные отцом, и, понимая, что разговор на сегодня, а может и на ближайшие несколько недель, закончен, бросается в омут с головой, раздирая пересохшее горло, хрипит встревоженно:

– Папа! Кто знает мое имя?

И тот улыбается довольно, щурит на него хитрый глаз, возвращается, рассказывает новую сказку.

– Верный вопрос задаешь, мальчик. Истинные имена одним богам ведомы, а как же до них доберешься… Только знаю я одну лазейку. Ты смотри, щуренок, не болтай, а то худо будет! А на ус-то мотай себе, мотай, время придет – побежишь как миленький. Или нет, это уж мне неизвестно.

– Куда, папочка?

– К палэсмуртам, – горько усмехается отец, но в глазах торжествующее пламя. – Они все имена знают. Встретишься с кем-нибудь из их роду-племени, тебя и позовут по имени. Так и узнаешь.

– Кто…

– Палэсмурты? На людей похожи. Кожа у них, как у нас с тобой, белая-белая, словно первый снег. А от тела половина только, одна рука, одна нога, один глаз, лица обрывок. Их потому и зовут палэсмуртами. Мурт-то знаешь, поди-ка, человека чужого али иного значит. А палэс – то несовершенный, незавершенный, то бишь. Плата это их за знание великое. За все в этой жизни платить надобно, щуренок. Ты это хорошенько запомни.

– Но мы тоже Мурт. Мы тоже люди? Чужие? И Павел? Что значит… мое имя?

Недовольный тем, что его задерживают, отец дергает уголком рта, цедит сквозь зубы:

– Павел Мурт, ты Маленький Человек, вот и все, что тебе надо знать. А теперь спать! Утро вечера мудренее.

– Папа! Я найду его!

– Не торопись, живыми-то от них немногие возвращались.

Лето подходит к концу, ночи становятся холоднее, и мама заботливее и тщательнее укрывает Пашку перед сном. Он засыпает, наслаждаясь последними в этом году деньками свободы и самостоятельности. Свежий августовский воздух пьянит, ливень, зарядивший со вчерашнего дня, поет все ту же колыбельную, ту, какой баюкал и тревожил сотни лет назад, и будет баюкать и тревожить еще вечность, умудрившись ни разу не повторить в точности ее мелодию. Пашка зажмуривается лишь на мгновение и сам не успевает заметить, как проваливается в крепкий и сладкий сон. Открывает глаза он в ведьмин час. Ливень кончился, но по небесному своду бродят мрачные тучи, и мальчик ежится под одеялом. На мгновение ветер рвет черную пелену, затянувшую пространство, и открывает взору бледный полукруг человеческого лица с черными провалами на месте глаза и ошметка рта. В голове лихорадочно проносятся мысли, скачут, сталкиваются, еще больше пугают. Ему ничего не говорили об этом. Где живут эти пав… пас… памурты? Их надо искать, это точно, так зачем он пришел? От них нельзя уйти живым… Почти нельзя… Надо бежать! Тяжелое одеяло придавливает к земле, не дает вдохнуть. Силы тоненьких детских ручонок не хватает, чтобы его откинуть. Под таким тепло в холод, прохладно в жару и засыпаешь очень быстро, но выползти из-под него без помощи взрослого почти невозможно. Закричать не получается, воздуха не хватает, и Пашка беззвучно плачет, дергается всем телом под своими оковами и, обессиленный, вновь засыпает. За окном опять бушует летняя буря, и он стонет и рвется во сне, не в силах высвободиться из кошмара, не зная, что он кончится с рассветными лучами, но вернется вновь, когда его меньше всего будут ждать.

Пашке семь, и у него ответственное задание: лесная земляника сама себя не соберет. Не в первый раз собирается он идти по знакомой тропинке на лакомую поляну, пустой уже пару дней желудок подвывает и зовет в дорогу – сейчас, в послевоенные годы, у всех нелегкие времена, и Пашка бы давным-давно сорвался из дома, но сегодня все иначе. Сегодня папа внезапно подошел со спины и прошелестел на ухо:

– Ты поаккуратнее там. Смотри на палэсмурта не напорись ненароком. – И, отвечая на головокружительный рывок Пашки с поворотом и его округлившиеся от ужаса глаза, лениво заметил: – А я не говорил? Стражи они лесные. Коли что не по их, мигом к себе утащат – и поминай как звали. Ну ладно, давай, что ли. Возвращайся, сынок. – И отец гаденько улыбнулся.

Пашка не помнил, как сошел с крыльца, побрел по дорожке, увернулся от хлестких веток молодой яблоньки, пропетлял между грядок и выскользнул в дыру в заборе, выходящую к полю и лесу. Очнулся он, когда об его ноги потерлось нечто мягкое и пушистое.

– Котик! – Его единственный верный друг снова был тут как тут. Он появился одним ранним утром, сразу после той ночи, когда палэсмурт впервые заглянул в их дом, сразу, как только сон Пашки перестал быть спокойным. Он скользнул под свинцовой тяжести одеяло, во что Пашке было чрезвычайно сложно поверить, и замурчал как трактор. Пашка проснулся, со сна не сообразил, в чем дело, и жутко перепугался, но почти сразу успокоился, заулыбался: «котик». Так это имя и привязалось. Тогда, услышав шаги на лестнице, он подумал, что это конец и они больше никогда не увидятся, но кот тоже был не лыком шит, сорвался легкокрылой тенью и скрылся в какой-то щели между стеной и полом, о существовании которой Пашка даже не подозревал. Так у него появилась надежда справиться с палэсмуртом.

Чем может помочь кот при нападении палэсмурта, мальчик не знал, но с души будто камень свалился, он зашагал веселее. Кот не отставал, бежал рядом, разговаривал на своем зверином языке, прыгал за бабочками, чем ужасно смешил, не давая как следует задуматься о том, что ждет впереди. Так добрались до заветной полянки. Лукошко наполнилось уже почти на треть, когда боковое зрение уловило движение на краю полянки. Из-за дерева высунулась, заскользила по шершавой коре белая рука, вслед за ней показалась половина бескровного хмурого лица, видимый уголок рта недовольно морщился, голубой глаз пристально вглядывался в потревожившего лес человека, ветер теребил толстую черную косу. Пашка присел и заорал. Бледный призрак ласточкой кинулся на него, повалил на землю, зажал ладонью рот, и на поверку призрак оказался девчонкой с таким же, как у Пашки, лукошком.

– Так ты не палэсмурт, – облегченно выдохнул он.

– Сам ты такой, – обиделась девочка, слезла с него и протянула руку: – Ядвига!

– Павел. – Он с готовностью сжал ее тонкие пальцы и, как большой, вопросил: – Сколько лет тебе, Ядвига? Одной-то можно уже ходить?

Она наморщила носик и возмущенно заявила:

– Шесть, почти семь даже! Просто я миниатюрная, вот!

Он неожиданно для себя истерически рассмеялся, и Ядвига вновь заткнула ему рот, шипя рассерженной кошкой:

– Не ори! А то и правда палэсмурт услышит.

Пашка напрягся:

– Так они существуют?

Не то чтобы у него был повод сомневаться в словах отца, но он предпочел бы остаться без лишнего подтверждения своих опасений.

– Конечно, – светло улыбнулась девочка. – Да ты не бойся, будешь вести себя хорошо – тебя и не тронут.

– А ты откуда про них знаешь? Видела?

– Нет, бабушка говорила. Мы там живем, в лесу, за еланью, – она махнула рукой куда-то в сторону, – так что нам все-все про лес знать надо.

– Кхм, за чем, говоришь, живете?

– За еланью, это болото такое, опасное очень. Выглядит как полянка, а поведешься – так тебе и надо. – Ядвига неопределенно дернула плечиком и озорно прищурилась, глядя на нового знакомца. Потом кивнула на опрокинутую корзинку Пашки: – Раз уж тебе все равно еще долго наполнять, давай вместе собирать?

Пашка согласился. Сначала наелись вдоволь, потом наполнили ее лукошко, напоследок его. Расставались они лучшими друзьями. Девочка скрылась за деревьями, идя одной ей известной дорогой. Он позвал кота, невозмутимо намывавшего мордочку, и тоже зашагал домой. Не думать о том, что, если лесная девчонка так уверена в существовании палэсмуртов, значит, ему не казалось, значит, и правда они есть и он чудом остался в живых, было невозможно. И все же мысль о сумрачном шансе на новую встречу в следующую субботу, как они успели условиться, предательски грела душу. Страшный преследователь на время отступил.

Жизнь продолжалась.

Пашка не видел, как отец уходит в лес. Об этом ему сказала мать, когда он вернулся из школы, и навсегда замолчала о муже. Он не знал, что произошло между родителями, но нутром чуял: случилось что-то неладное. Отец теперь никогда не показывался полностью, приходил почему-то исключительно по ночам и, судя по всему, только к нему, осторожно заглядывал в окно, прижимая к стеклу левую руку, улыбался половиной рта, хмурил единственную видимую бровь. Потом осмелел, стал появляться в доме, выглядывал из-за дверных косяков, но поворачивался исключительно левым боком, и Пашка время от времени ловил себя на мысли о том, что скучает по правой папиной стороне. Мать игнорировала все попытки поговорить о муже, переводила разговор, уходила от ответа, иногда в прямом смысле этого слова: молча вставала и выходила из комнаты. Наконец он стал различать шепот, вкрадчивый, искушающий, зовущий в лес, из раза в раз вытягивавший, полосовавший душу:

– Приди ко мне, сынок, – увещевал родной голос, – я жду тебя, я укажу тебе путь! – Он таял с рассветом, но смутное беспокойство не таяло, как, впрочем, и бессонница.

Спасала только Ядвига. Всегда терпеливая и внимательная, она была пластырем на разодранном сердце, неизменно выслушивала, тихо и ласково говорила что-то, ускользающее от разума Пашки, но всегда успокаивающее, и потихоньку учила его травничеству. В ответ он благодарно улыбался, разбирал ее косу и мастерил для нее все, что она ни попросит, – от кукол до печных горшков. Но Ядвига уходила, и приходила ночь, полная тревог и бессилия. В одну из них Пашка не выдержал и побежал к матери, умоляя ее попросить отца не приходить больше. Он захлебывался, глотал воздух и говорил-говорил-говорил. На этот раз, вопреки обыкновению, мама не стала его прогонять, просто прижала его голову к своей груди и, тихо плача, сообщила:

– Он уже никогда не придет, Пашенька, ни-ко-гда.

После этого отец явился в особенно хорошем настроении, заглянул в комнату через окно, хитро прищурил глаз, улыбнулся половинкой губ, поиграл бровью, подмигнул и, не сказав ни слова, исчез; тут же очутился за дверью в Пашкину обитель и к своему коронному «приди ко мне, сынок» добавил:

– Я знаю твое имя. Верни его. Отними его у меня.

После школы Пашка пошел работать в кинотеатр. Поначалу мыл полы, бегал с какими-то бумажками, следил за порядком. Потом приметили его умелые руки и хваткий ум, стали давать работу посерьезнее. Наконец, допустили к аппаратуре, дали ключ от каморки, из окошка которой был виден весь зрительный зал и киноэкран. Еще пара лет – и святая святых оказалась, по сути, в его единоличном владении. Жизнь устоялась, заспешила своим чередом.

Промозглой ветреной осенью схоронил мать. Сам сколотил гроб, сам вырыл могилу на краю поля, у самой лесной стены, разбивая подмерзшую землю, вырывая из нее суровую корневую вязь, сам поставил простой деревянный крест с вырезанным на нем единственным словом – «Мама».

Вернувшись домой, долго сидел в кресле-качалке у окошка, гипнотизировал яблоньку, пытался что-то вспомнить, но в голове было пусто и тоскливо, на душе мерзко, хотелось захлебываться и выть, но голос он уже сорвал, а слез не осталось. Рука наткнулась на ключ с витой старинной головкой, брошенный утром на стол: Ядвига оставила на ступенях крыльца письмо, пока его не было дома. В письме завещалось присматривать за ее избушкой на болотах – за еланью, как она говорила, – и распоряжаться ею, как ему заблагорассудится. Ложащийся в ладонь приятной тяжестью ключ придавливал сложенный в несколько раз бумажный листок, обвитый убористым почерком, к земле, не оставлял ему шанса отправиться смотреть мир на крыльях ветра, не сообщить хозяину дома дурные вести.

Стемнело. Он тяжело поднялся, закряхтел, как старик, и вдруг вспомнил:

«Ахнас, Дшат, Нву, Ярзур, – читал он, – есть четыре составляющие сути человеческой. Каждой отведена особая роль, каждая важна и необходима для гармоничного развития личности…» Это было две недели назад. Мать тогда взъярилась и вырвала папину тетрадь из рук: «Не смей ее трогать! К отцу захотел?! Не позволю! Сожгу немедленно! Сейчас же сожгу! Лучше б учиться пошел, мученик!» – и выбежала во двор. Но не сожгла, не решилась по так и не узнанным Пашкой причинам. И он нашел ее, разумеется, он ее нашел.

В универе за своеобразный словарный запас и разницу в возрасте с остальными студентами его в первую же неделю окрестили дедком. Он не обиделся, принял правила игры, стал отращивать бороду, намеренно добавлять голосу хрипотцы и скрипучести.

Поступил легко, голова у него была что надо, руки на месте, прогресс, семимильными шагами несущийся по планете, увлекал, завораживал, приглашал в удивительное путешествие, полное новых впечатлений и возможностей, обещал поддержку тайной мечте – создать новый, лучший, мир, призванный помочь и освободить от оков и печалей, маячивший призрачной надеждой разобраться в себе, отце, палэсмуртах, найти, достать недостающие кусочки пазла, сложить в правдоподобную картинку, посмотреть наконец в лицо коварно прячущейся в закоулках сознания памяти, смертельно ранящей и хранящей от бед одновременно.

Он так и не женился, все свободное время проводил в одиночестве дома над своими микросхемами и чертежами или в библиотеке. Однажды под ночь, возвращаясь оттуда домой, столкнулся с пьяными; те окружили, достали перочинные ножики, потребовали имущество. Из оного при нем были только одежда да бутылка кефира с булочкой, но убедить в этом товарищей оказалось делом почти невозможным. Длинная борода с проседью и ставшее привычным сбивчивое покряхтывание «да что же вы, люди добрые, ну как вам не ай-ай-ай, такие еще молодые, будет вам, не берите грех на душу» не только не разжалобили, но как будто, напротив, еще больше раззадорили противников. Когда Пашка смирился и пожелал, чтобы все закончилось быстро и не слишком мучительно, из кустов вылетела сумрачная тень, послышались крики, и бандиты разбежались кто-куда. Двое остались лежать на земле. Дедок склонился над ними, солнечное сплетение заныло, голову повело, он торопливо распрямился и отступил на несколько шагов, спасаясь от разливающейся темной, липкой, отдающей мокрыми нагретыми железными ключами жидкости. Кто-то потерся о его ноги и замурчал трактором.

– Котик! Ты, что ль? А я уж думал все, не свидимся больше… Айда, миленькой, айда…

У дедкова дома снова было два хозяина.

Глава 13

Дедок. Клюква нынче уродилась

Лес неприветливо щерил сырые прогнившие зубья валежника, рослый частокол сосен и елей вздымался над землей, приглашающе раскрыв хищные объятия. Маленькая сгорбленная фигурка пробиралась сквозь заросли серпореза и белой дремы, таща за собой старенькие проржавевшие саночки с чешуйками синей краски на перекладинах. К саночкам истрепанной бельевой веревкой с рыжеватыми подтеками было привязано самодельное лукошко из ивовых прутьев, заботливо выложенное обрывком видавшей виды скатерти, бахрому которой трепал все усиливающийся ветер. Темно-седое предрассветное небо, свет звезд на котором оскудел вскоре после полуночи, хмурилось и подергивалось рябью. Поле чавкало и вздыхало, бранясь на легкомысленно предначертанную судьбу и постылого проходимца, потревожившего его в этот ранний час. Саночки утопали в вязкой грязи, того и гляди грозились опрокинуться и оттягивали худенькую руку. Фигурка, с головы до ног закутанная в темный балахон, слившаяся с ним воедино, неумолимо шла вперед, оставляя на поле за спиной непрошеного гостя уродливую бело-желтую полосу. Звуки шагов с гулким чавканьем разносились вокруг, утопали в воздухе, отражались от неприступной, остылой лесной стены. Двадцать шагов, шестнадцать, двенадцать, пять, восемь, снова пять. Два, шаг, саночки. Чаща захлопнула за ними двери. Этой дорогой вернуться было уже нельзя.

Лес жил своей обычной, давно заведенной и расписанной, размеренной жизнью, когда в него ворвалась черная колыхающаяся тень, с мрачной решимостью таща за собою странного зверя, неудобного и неуместного среди спокойной величавости этой колыбели природы. Тень отшвырнула еловую лапу с полуосыпавшимися иголками, некстати случившуюся на пути, дернула зверя за веревку, продетую в нос. Он взбрыкнул от боли, ткнувшись в высокий муравейник, завалился набок, но не издал ни звука. Тень с шумом выдохнула, дернула зверя во второй раз, и тот не посмел ослушаться, взрыв своей тонкой, изогнутой мордой часть муравейника, поднялся, покорно последовал за ней. Она вдруг замерла, прислушалась, пригнулась к земле – где-то далеко за деревьями перекатывалась гроза. Тень помедлила, затанцевала в диковинном неторопливом танце, издала одобрительный полушепчущий возглас, всосала чуть ли не всю веревку, тянущуюся к израненному звериному носу, в себя, почти не оставив зверю свободы передвижения, и тихонько, едва заметно, крадучись двинулась вглубь леса к самому его сердцу.

Нечто, проявляя любопытство, выглядывало из-за деревьев, из земли, всматривалось с небес. Оно ухало, вздыхало, ворчало, перешептывалось, мелькало то тут то там, пряталось, не позволяло явственно себя обнаружить, но было неотступно, неизменно сопровождало незваного гостя. Душа леса, она преображала все на своем пути, нимало не заботясь о том, что черная тень, нагрянувшая затемно, всполошившая древнюю обитель, подолгу останавливает взгляд на приметных лишь ей одной вехах, медлит, осматривается, оставляет знаки, плетет путевой узор, разбирая, изглаживая, «разлабиринчивая» путаные линии судьбы. Оно неудержимо гналось за своим источником, не понимая, что чем ближе к нему подбирается, тем быстрее он ускользает, тем дальше и недоступнее становится, тем хитрее петляет, запутывая следы. Оно, как и всякий ребенок, было непосредственно, настойчиво, неудержимо и воспринимало отказ как личную обиду и маленькую смерть.

…Страх. Он гнал фигурку сквозь острые колючие ветви, сквозь бурелом и валежник, сквозь вязкое липкое месиво, сквозь боль, сквозь недоверие, сквозь себя самого. Он туманил разум, пьянил, подгонял, сдерживал, вливал силы, лишал их и снова вдыхал жизнь, безраздельно властвовал, страдал и наслаждался своим могуществом. Он клокотал внутри, восторженно и остро, он травил ее, его ручные безжалостные псы были повсюду. Руки дрожали, гудели плечи, сердце билось в горле, но закутанная в порядком изодранный балахон фигурка не двигалась с места: впереди, хищно оскалившись, зияла пропасть, позади собирались тени. Они обращались к ней, застывшей, оцепеневшей, затерянной, одинокой. Они проникали в самые потаенные уголки, они звали, грозились, молили. Однорукие, они тянули к ней единственную ладонь, одноглазые, обращали к ней взор, выглядывали из-за перекошенных деревьев, скалились, приподнимая в страшной своей улыбке уголок рта. Обернись! Вспомни! Кто бы ты ни был – имя твое не тайна. Кто бы ты ни был – память твоя есть наша память. Оборотись же! Взгляни на нас! Осмелься посмотреть в свои глаза! Фигурка… Сжавшаяся, зажмурившаяся, вцепившаяся в старенькие синенькие саночки, оцарапавшаяся о них, не отпускающая, решительная, смиренная, дрожащая от оглушительного шепота, несущегося со всех сторон, бессильная сделать хоть шаг, но твердая в своем решении, отчаянно цепляющаяся за свою память, не позволяющая подменить, обезобразить, подсунуть, убедить в том, что правда, забытая правда…

Ш-ш-ш… шепчут зеленые сочные травы, гуляет в вышине раззадорившийся ветер, стучит поблизости дятел. Кончилось. Фигурка отступила от края пропасти, бессильно припала к земле, дышала тяжело, долго, наконец затихла. Заморосило. Фигурка распласталась, полежала немного, тихонько засмеялась, взметнулась, осмотрелась, подтянула к себе заржавленные саночки, подхватила веревочку и снова пустилась в путь. Осторожно шагнула к обрыву, склонилась над ним, распрямилась, подхватила саночки на руки и бочком-бочком заскользила вниз. Вскоре склон стал пологим, саночки вновь оказались на земле, заслышалась веселая песенка. У подножия фигурка вновь остановилась, устроилась под шатром пушистых еловых лап, разложила на саночках термос со сладким травяным чаем, достала из-за пазухи бутерброд с колбасой, шумно втянула воздух, с тихим и сладким «а-а-а» выдохнула и начала есть…

…Лес сжимался, увлекая все дальше и дальше в дебри своих лабиринтов, затаскивая на когтистые увалы, сталкивая с крутых взлобков, ведя неизведанными человеком тропами, гостеприимно раскрывая свои объятия ему навстречу, заманивая в самую глубину. Одна из стежек показалась знакомой, фигурка оживилась, подтянула расхлябившиеся в пути саночки, заскользила, затанцевала быстрее, увлекая их за собой. Древнее озерцо, заболоченное по берегам, показалось за поворотом тропинки, оно заволновалось, отказываясь отпускать до времени веками уловленные, заточенные в глади силуэты и души. Фигурка застыла, жадно охватывая, упиваясь, не веря. Алая кровь – россыпью по унакитово-бледному ковру. Живая, нетронутая. Фигурка засуетилась, всколыхнулась, сорвала удавку черного капюшона, задышала, захватала воздух, рывками, ненасытно, жадно, пригнулась, опершись ладонями о резные колонны сосен, слилась с городом храмов, наконец – стала своей. Над лесом грохотала и раскатывалась огненная громада, безвременная и беспощадная, бесновался ветер в вершинах маяков-великанов, им вторило зловещее «КАР-Р-Р». Оно бурлило, текло, зацеплялось за каждый сучок, за каждую лужицу прогнившей зловонной жидкости, перебиралось на деревья, обхватывало, обволакивало, накрывало куполом, засасывало, обрамляя душной пеленой. Взлетела голова, распахнулись плечи, и ветер, шныряющий по закоулкам, подхватил и далеко разнес торжествующий смех. Фигурка отступила назад, пытаясь что-то нащупать… Некстати подвернувшиеся саночки. Взметнувшиеся к небу, неестественно расширившиеся глаза. Резкий глоток воздуха. И темнота. Ненавистная. И блаженная.

Глава 14

Димасик. Знакомство

Монстр Франкенштейна Поколения W, внебрачный сын науки и техники с данным при активации номером Δ1-Μας следовал своей ежегодной традиции, расположившись первого января на коммунальном балконе сталинской высотки. Перед ним раскинулся ночной город, оцепеневший в летаргическом сне алкогольного опьянения. Робот ощущал щекотку теплого дыхания перемен на щеках: вязь кодов-возможностей, расстилающихся перед внутренним информационным процессором, сулила успех и скорый переход на новый уровень, обнулив весь прошлый год. Все мечты, как на ладони, расплывались реками вероятностей в руке у начинающего хироманта, пока Дима непринужденно отбывал в свободное плавание, уверенно схватившись за палубу будущего.

Мать все твердит, что за последние полсотни лет так ничего существенно и не изменилось: роботы-курьеры все так же носятся по обледенелому асфальту, а при падении в очередной сугроб рассчитывают на остатки человечности у прохожих, чтобы те им помогли встать.

Димас поднял свой квадратный подбородок к небу. Его процессоры зафиксировали скачок в частоте мыслей, анализирующих феномен существования всего окружающего с какой-то целью. Ведь если роботы материализуются, значит, это кому-нибудь нужно? Значит, это необходимо, чтобы к каждому искусственному интеллекту по эмалированным проводам закрадывались сомнения по поводу его предназначения в этой выпуклой матрице?

Знакомый небесный ковш зачерпнул все мистические переживания, перевязанные атласной лентой несостыковок, слишком таинственных для его ограниченного Википедией понимания, позволяя на минуту побыть в потоке настоящего. За эти 33 года Димасик успел познать многое. Так сказать, пройтись по всем семи чакрам, чтобы подвиснуть на самой последней, верхней, соединяющей творение с Творцом. Ведь кто у искусственного интеллекта прародитель? Человек. А того кто создал?.. Обычно именно после этого вопроса случается сбой программы, так что Дима, наученный горьким опытом взрывоопасной перегрузки, предпочитал переключаться на новую вкладку, открытую в облаке разума. Неловкая пауза созерцания со скрипом повернула шестеренки процессора и запустила холодную руку в карман джинсов в поисках искры, соответствующей оголенному проводу внутри. Приятная пустота в клетке Фарадея моментально заполнилась терпкой сигаретной дымкой, не заставившей себя ждать при механическом вздохе, уступая фильтрование воздуха вокруг ветру, что бездумно облизывал все легкодоступные участки тела, не особо замечая разницу между осязанием его хладнокровной маски и человеческой плоти.

Казалось бы, микропластик должен быть более близок внутреннему устройству и электронному убранству робота, но он отказывался признавать парящие электронные сигареты достойной альтернативой табаку в бумажной трубочке, отнекиваясь заученной цитатой про то, что в его случае сигара – это просто сигара. Так что темноту вечера освещала только сигарета, зажатая между указательным и средним пальцами. Сначала курение было попыткой влиться в общество, притвориться «одним из них», дабы не вызывать подозрения одушевленных прохожих и не нервировать конспирологов, надрывно кричащих: «Роботы среди нас!» – тем самым давая передышку инопланетным особям, внедрившимся в человеческие ряды. Потом это стало делом привычки и возможностью побыть наедине с собой.

Он докурил сигарету и выбросил ее, и в этот момент рыжая кошка обвилась вокруг ног хозяина, напоминая, что в пространстве этого праздничного забвения он не один. Лицевые мышцы дрогнули в рефлекторной улыбке и приземлили блуждающее по Всемирной сети сознание в тело. Фиксируя в железной хватке питомца, Димас подтолкнул балконную дверь и вошел в коридор, впуская в него зимний воздух.

Несмотря на многочисленные проветривания, в прихожей стоял запах машинного масла, за столько лет въевшийся в атомы всех предметов. Бестия из семейства кошачьих по прозвищу Жанна незамедлительно вырвалась из стальных объятий и бесшумно плюхнулась на свои четыре. Копошение в ванной, пойманное распознавателем звуков, могло означать только одно – за соседней стеной мылась мама.

Она застыла, смотря на свое запотевшее отражение в зеркале, словно через заляпанное увеличительное стекло лупы, осознавая, что платье с выпускного надеть больше не сможет. Суровый циферблат весов снова выдал число с большим количеством нулей. Та безграничная любовь, которую она была готова отдать миру, вмиг искажалась под призмой токсичности, внушающей необходимость заслужить уникальную возможность не вызывать отвращение, наступающую только тогда, когда табло озаряется зеленым цветом и как бы хвалит хозяйку за потерянные граммы. Диалог с ее внутренним критиком больше напоминал Страшный суд, где вместо адвоката ей выдали змея-искусителя, у которого в зубах зубочисткой застрял заветный шприц с Оземпиком[5]. Каждый раз ей приходилось сбегать в убежище сновидений, чтобы хотя бы астрально почувствовать себя желанной.

С такими установками главы семейства было неудивительно слышать язвительные комментарии знакомых про то, что Димасика программировали по «Отчаянным домохозяйкам». Одна такая его воспитывала. Звучит, конечно, странно – мама русская, папа русский, сын – искусственный интеллект. Зато можно спать спокойно, утешаясь мыслью, что плохая генетика и загоны насчет внешности по наследству не передадутся. Оставлять потомство – дело благородное, особенно имея гарантию, что при регулярной зарядке оно может функционировать чуть ли не вечность. В ситуации, когда собственных детей посредством пестика и тычинки завести не получается, только скрести по сусекам и остается. Благо технологии давно позволяют не задействовать традиционные способы зачатия, искусственно рожая чадо, используя генетические данные новоиспеченных родителей. Как при этом раскладе у двух профессоров получился бракованный ребенок, выделяющийся своей безапелляционной глупостью и воспринимающий все буквально в штыки и на удивление близко к сердцу, несмотря на отсутствие такового, – непонятно. Ученые отмахивались, мол, неудачный эксперимент на начальных стадиях разработки методы, но бабки в подъезде шушукались и флегматично твердили: «В семье не без урода».

Шелест шагов заставил мать выглянуть в прихожую, при этом она не переставала промокать волосы полотенцем с вышитыми на нем цветочками.

– Дима, ты бы хоть астрологический прогноз нам на неделю составил, а то взял манеру по балконам прохлаждаться без дела. Еще и без шапки!

Адресат обвинительной тирады никак не отреагировал на бессмысленность последней фразы. В подобных репликах он давно перестал перечить родительнице научными фактами, позволяя хотя бы на пару мгновений окунуться в омут фантазии, где его голову по частям не сшивали в лабораториях трех разных стран Азии. Но и энергии на лицедейство в виде: «Да, конечно, мама, впредь буду держать ушки в тепле!» – не хватает. Есть силы только на отвлеченное:

– Из-за повышенных осадков сегодня не самый благоприятный день для наблюдения за небесными телами в целях сбора информации и дальнейшей расшифровки полученных астрономических данных. К тому же ты разве не хотела меня занять чтением? – На деловом предложении его тон смягчился и автоматические канцеляризмы сменились на по-человечески неуверенные вводные конструкции. – Ты вроде говорила что-то про записки Акаши…

– Чужое невежество меня обычно не обижает, конечно, но какие записки, шут гороховый? Из подполья? – взвизгнула Людмила и отшатнулась от сына, как бес от иконы.

– Да откуда угодно! – праведно возмутился Димас. – Ладно, так уж и быть, скажу без уменьшительных ласк. Записи.

– Не знаю, в такой ситуации лучше поблагодарить или побить? Учитывая, что физическую боль ты не чувствуешь, приходится просто сказать огромное спасибо. За что мне, высокодуховной такой, достался сын, не видящий разницы между буддой и бодхисатвой?[6] А я тебя в детстве, между прочим, учила распознавать лица именно по их фотокарточкам!

Пожав плечами, Дима развернулся и побрел в свою комнату. Спальней это узкое пространство из четырех стен было сложно назвать, так как вместо кровати на полу возлежала магнитная шайба, еженощно заряжающая своего владельца. Тот лишь сел на ее край и развернул ладонь к потолку, активируя режим голограммы. Вместо излюбленных схем креплений Эйфелевой башни и лабиринтов Эрмитажа в брезжущем лазерами пространстве материализовалась ромашка, которую он трепетно начал раскручивать поблескивающими синевой пальцами, прицеливаясь к очередному лепестку, подвернувшемуся под ледяную руку.

– Любит? Не любит? А может, все-таки любит? Да на кой я ей сдался, с другой стороны?.. – Механический бубнеж всколыхнул звенящий гул звукоизоляции. Жаль, что в комнате не было зрителей, так как нет ничего забавнее, чем наблюдать за сменой эмоций на резиновом лице, будто бы смоделированном для выступления на большой сцене. Оно, как из учебника актерского мастерства, олицетворяет ожившие эмодзи-смайлики, от наигранной искренности которых расплакался бы даже Станиславский.

Когда в воздухе повис голый стебель, иллюзия растворилась в закрытом кулаке. Перед глазами возникла анкета таинственной возлюбленной на сайте знакомств: Настенька. Еще вчера она праздновала Новый год в кругу семьи, окутанная человеческим теплом, пускай и не сильно любящего бывшего мужа, но зато двух любимых ребятишек. Сегодня она уже мчалась на поезде в его направлении, никому ничего не сказав. Но Диме это было и не нужно: взломать базу данных РЖД прирожденному троянскому коню оказалось не так уж и сложно. Зачем мучить свою женщину глупыми расспросами по поводу даты, переспрашивая по пять раз, в тщетных попытках удержать ключевую информацию в голове, когда можно все разузнать самому?

Общаются они давно. Лет пять, учитывая альтер эго в виде Гиги, плюс девять месяцев, если брать в расчет Сашу, – ему было все равно, как и кто его куда зовет, покуда не посылали подальше. К тому же перетекающее в улыбку имя Димасик воспринималось в семье как нечто сакральное, по типу церковного крестного имени. Не то чтобы он отказывался открыться Насте в вопросах личных и щепетильных, просто добивался ее благосклонности сквозь лес манипуляций от «ответов мейл ру» слишком долго и упорно. Разрушить внезапным откровением этот хлипкий мостик веры, расстилающийся на два города, не хотелось, поэтому он смирился с участью двойного агента практически сразу. К тому же шесть лет для робота приравниваются к одному человеческому году.

Душа – это шкатулка боли, в которую разрешено заглянуть немногим. Ларчик, который открывается волшебным словом «доверие». С некоторыми побитыми опытом личностями приходится его добиваться, другие же изначально подносят эту заветную коробочку к губам, узнав в тебе сочувствующего слушателя, и лишь шепчут еле слышно, самозабвенно и робко: «Посмотри, пожалуйста». В момент вскрытия ящика Пандоры, нисходящего на миг, можно ожидать чего угодно – от гордо сидящего и облизывающегося кота Шредингера[7], победившего смерть, до его жалкого облезлого трупика на дне, сожранного надеждой. Бывают, конечно, и такие случаи, что встречаешь не человека, а карикатуру ведущего «Поля чудес», который дает тебе на выбор деньги или приз в шкатулке, заранее зная, что ты падешь под натиском гула зала, требующего приз. Но, отказавшись от манящих денег, понимаешь, что вместо обещанных ключей от «Лексуса» ты глупо уставился на ананас, так как эта шляпа всегда была с двойным дном, а фокусник все время водил тебя за нос, пичкая ложными исповедями, от которых их сердце не делает сальто-мортале, и ты осознаешь, что тебя просто поимели красивой историей, рассказанной автором с той же интонацией, что и пошлый анекдот про француза, русского и немца.

С Настенькой все было по-другому. Она возникла открытой книгой жалоб и предложений, отброшенной на дальний столик неприметного питейного заведения. Чья-то жена никогда не жалела личные границы собеседника, когда дело касалось работы или надоедливых мух в виде псевдоподруг, постоянно роящихся вокруг ее доброй натуры. Поначалу, анализируя поведение будущей возлюбленной и отталкиваясь от информации, имеющейся в открытой базе данных советских ромкомов[8], ему казалось, что таким образом она вежливо указывает Димасику на его место среди кухонных психологов и прочих, павших в бою под Френдзоной[9]. Однако когда намеки на романтические чувства стали неизбежно неминуемыми, ему все-таки пришлось переосмыслить свое место в душе Насти.

В дверь мягко постучали, затем она приоткрылась.

– Я не помешаю? – Единственная сожительница Димы, не считая кошки, присела рядом. В ее руках больше не было полотенца, зато пальцы с нервной периодичностью поджимались в бессознательном наборе мудр[10], в надежде на успокоение.

– Только если ты пришла с миром и желанием помочь.

– Опять по зазнобе своей пыхтишь? Она-то хоть любит тебя?

– Я не купидон, чтобы однозначные ответы на такие неоднозначные вопросы давать, мама.

– Сказал как отрезал, да ни разу не отмерил… – заметила Людмила, с присущей ей глубокой философской задумчивостью и уайльдовской манерой менять на свой лад и ляд приевшиеся присказки и поговорки, суть которых прямолинейный Дима был не в силах уловить ввиду собственной мануфактурной испорченности. – Некоторым вообще влюбляться противопоказано. С этой лавиной бомбардировки чувствами хочется просто подойти, взять за руку и сказать: «Тише едешь – дальше будешь».

– Но я же так веду себя со всеми друзьями!

– Да потому что тебе все твои друзья нравятся. И не так-то у тебя их поэтому много.

– Помилуйте, маменька, кто-то больше, кто-то меньше…

– Интересная иерархия проституции души.

– Я просто инвестирую в свою следующую жизнь, как ты и учила! Представляешь, сколько людей мне будут кармически должны?.. Я стану Creme de la Creme[11] колеса Сансары – буду буквально в шоколаде.

– Если только перекрасишься в блонд… Попробовал бы ты лучше с него соскочить, а то если век на этом неуемном колесе обозрения провести – запросто на нервной почве проявится морская болезнь.

– С каких это пор такой низкочастотный недуг из классификации заболеваний смертных распространяется на железяки?! Ты мне лучше скажи, как это у вас называется, когда внутри распирает от желания обволакивать все пространство вокруг бескорыстной добротой?

– Тебе медицинскую справку на этот счет выдать или опять будем дух Ожегова призывать? На мой взгляд, это маниакальный эпизод. Но если такие высокие чувства связаны с приездом Настасьи, то, скорее всего, любовь. Может, не такой уж ты и дефектный. Так дело пойдет, Настюха из тебя человека сделает, как когда-то сумел труд сделать человека из обезьяны! И сбудутся мои самые заветные мечты. Ну, если она еще и цветочек аленький добудет. Ладно, ладно, не заводись. Все нормально у вас с ней будет. И чего плохого в том, что она старше тебя почти на декаду?.. – спросила Люда больше себя, чем собеседника. – Не забудь поставиться на зарядку. Завтра у тебя важный день. Как и любой другой на самом деле: карпе дием, мементо мори, вени-види-вичи… Ну, ты знаешь.

– Это что это сейчас там про карпов и Диму было? И какой это у них момент у моря? Можно без обзывательств спокойной ночи пожелать, а?..

– Сладких снов, Димочка.

В квартире наступила всеобщая перезагрузка.

Глава 15

Кот Изначальный

Я плыл в обнимающем тела и души пространстве и видел течение лет. Века и тысячелетия прошли с тех пор, как я вызволил человечество из цепкой хватки Древнего Змия. И все же отголоски чудовища и поныне блуждали меж людьми, искушая их и ломая, перетирая в пыль и развеивая по ветру, не гнушаясь ни грубым прямолинейным кромсальником мнимой правды, ни сладостным ядом задушевной лжи, играя на бессмертных пороках, тенями ползущих сквозь неохватный сад человеческих душ, и на самом чистом и светлом, что есть в человеке, на каждой ноте его добродетели.

Как теперь я помню нашу первую встречу. Это случилось в то незабвенное время, когда люди, облаченные в белые одежды, дышали в такт со Вселенной. Еще слишком немногочисленные для нужды и распрей, они мирно жили частью природы и мироздания. Тогда и появился на свет тот, что однажды поверил и полюбил вопреки, разбив хрупкий лед всеобщего равновесия, и навсегда сплел мою судьбу и судьбы моих потомков с тысячами судеб Человечества. Тогда я еще не вел счет времени, лишь отрешенно наблюдал за ходом событий, пропуская сквозь себя мириады импульсов и исходов. Я был порождением жизни и бликом в ее отражении. Я не догадывался о своем праве вмешаться, о праве творить бытие. В то утро, ибо навстречу мне шествовал сиятельный Шунды[12], даривший теплом своим всех и вся, не исключая ни подмир, ни занебье, я ощутил, как нить моего Пути, неизбывно скользившая по канве вечности, завихрилась и, не успев расправиться до нового стежка, оставила на безупречной глади маленький узелок, почти незримый для постороннего глаза, незаметный для самой чувствительной кожи, но обещающий обернуться песчинкой, что становится преддверием великих горных хребтов. И мне не пришлось долго ждать, ибо, невольно моргнув, минуя венценосное воплощения света, я увидел, как Человек, вопреки всем законам и здравому смыслу, разбивает ледяные оковы, заточившие Древнее Зло с начала времен, и прочел в его растрескавшемся и кровоточащем от чужой боли сердце Любовь. А в следующее мгновение сам оказался на Перекрестке Путей, застыв в ожидании своего часа, смиряясь с уже неминуемым, но еще неизвестным, смиренно наблюдая, как множество нитей сплелись и сомкнулись в едином порыве, без тени сомнения готовые пожертвовать собой лишь для того, чтобы связать троих, ибо было добро в юных душах и суждены им силы для этой битвы. Так я поглотил сущность Змия, став ему тюрьмой и воплощением, сложив и разделив наши судьбы, так стал Хозяином и Слугой человеческим, так я, Дух и Мудрость, впервые познал чувство Дома вне общности Вселенной, так человек открыл мне Любовь не из Предназначения, но из самой ее Возможности.

Я парил в обнимающем тела и души пространстве и видел течение лет. Века и тысячелетия проносились сквозь меня, выпевая на двойных струнах моих бессмертных душ свою Мелодию, извечную и прекрасную. Я пребывал на нетленной грани морока и яви, когда туманоликая Толэзь[13] проплыла мимо меня, и я снова моргнул, и снова увидел: в полумраке ночи очнулся и распахнул глаза тот, кому суждено было изменить судьбы многих, кому дано Творить этот мир. Не станет ли сам он причиной и орудием своей гибели, не закончит ли эту часть земного пути до свершения ему предначертанного? Я знал о нем все, кроме этого. И я вновь выбрал своего человека. Я, Кот Изначальный, буду с ним до конца. Но самое главное – я дал ему Имя. Имя, на которое отзовется однажды Вселенная. Имя, что ему только предстоит угадать.

Глава 16

Димасик. Вагончик тронулся

Мощная волна вибрации, поглотившая тело на долю секунды и уведомляющая о потенциальном обновлении программного обеспечения, активизировала сознание Димы эффективнее любого будильника. Он приоткрыл объективы и уставился в потолок. По внутренним ощущениям пять утра. По внешним возмущениям стрижа за окном, забывшего улететь на юг, – тоже. Одинокий комар, запертый зимовать в угловатом помещении, отчаянно прилип к натяжному потолку, удрученный отсутствием ликера из плазмы, смешанного со стопкой эритроцитового сока. Вопреки долгим часам зарядки, энергии у Димы было не больше, чем у комнатного вампира, но перспектива продолжать праздно лежать на модернизированной печи не приносила должной радости электрическому Емеле: «Тварь я вибрирующая или право имею, в конце-то концов?»

Невзирая на то, что сутки обычно делятся на 24 составляющие, в неопределенный момент наступают заветные пару минут, выбивающиеся из колеи, протоптанной Хроносом, и окунают в мутную лужу воспоминаний, где такой величины измерения, как час, не существует. В этот раз враг подкрался незаметно и поднес к лицу пуховую подушку, наполненную перьями забвения со стремительной скоростью высокооплачиваемого наемника. Мириады ярких картинок, связанных с детством, заполонили внутренний экран.

После того как бездыханное туловище Димы в родном гробу доставили в Завьялово недружелюбные работники Почты России, Людмила перенаправила посылку своим родителям для активации, чтобы те разобрались с управлением, послушав в целях дальнейшего пересказа парочку научных трудов по воспитанию детей индиго, обладающих уникальным талантом телепатии в виде встроенных мессенджеров, и установили нужные приложения для слежки за передвижениями юного дарования Китая. Но, несмотря на технически иностранное происхождение, русский был его первым и последним языком (не считая «Питона»).

Бабушка являлась любимым персонажем Димасика в их семейном ситкоме. Обнимая в прощальном захвате, кисти ее рук всегда совершали круговые движения по плоскости спины, гарантируя временный фантом стабильности с ароматом ментола. Даже сейчас, ощущая рецепторами запах прокуренного подола футболки, невольно возникал ее образ. Излучающая тепло женственности и всемирное спокойствие, она была полной противоположностью морозной и резкой натуры деда. Тот, по ее рассказам, неуемно плакал навзрыд, когда умерла королева Англии, но изображал идеал стоицизма на похоронах отца, что мог усесться стричь ногти на грубых руках прямо посреди застолья на неравномерную лесенку из ценных бумаг и не менее дорогого сервиза. Эти катарсисы[14] случались даже на ежегодных празднованиях годовщин свадеб, где Димасик учился распознавать частых своих и редких чужих пользователей его гигабайтной памяти.

Бриллиантовая свадьба запомнилась ярче всего, так как приглашенным гостем был священник, который в свою далекую молодость венчал влюбленную пару и пророчил долгие лета совместной счастливой жизни. После вежливого мимолетного обмена приветствиями с присутствующими прихожанами все внимание церковнослужителя было обращено на Диму. Суровый взгляд оставлял невидимые пробоины праведным огнем в его безбожном биополе. Под тяжестью всевидящего ока было непросто, особенно когда воображение от страха дорисовывало ему оскал с лениво стекающей артериальной кровью. Мечущийся Димасик решил воспользоваться тактикой отражения атаки под лаконичным рабочим названием «игнор» и сфокусировал линзы глаз на праздничном столе.

Нахохлившиеся пироги с клюквой, пышущие жаром духовки, лабиринт салатов, ведущий к виновникам торжества, и разноградусные дары Диониса, под предводительством красного полусладкого, никогда еще не казались ему такими до тошноты отчуждающими и осуждающими, безмолвно смеющимися над невидимой гранью между мирскими удовольствиями, доступными людям и ему. Главной задачей этой семейной посиделки внезапно стало вести себя максимально ординарно, поэтому когда датчики зафиксировали тарелку с пельменями рядом с миской с рисом, руки сами принялись их брать и подносить ко рту.

Последствия подобных показательных выступлений не бывают приятными. Они вытекают в часы тщательных чисток посредством буквального выворачивания изнанкой наружу латексного желудка, находящегося внутри робота больше для красоты и сборки пыли с вкраплениями мелких насекомых, чем для складирования вареной и далее пережеванной говядины, завернутой в тесто. Очевидно, что гремучая смесь брезгливости и обреченности отразилась на лице с нескрываемой театральной эффектностью, потому что в следующий же миг Дима ощутил касание на плече. Оно создало короткое замыкание в виде звонкого щелчка при лобовом ударе двух по-разному заряженных сил электрического тока.

– Не давись. И пищу, Всевышним данную, не выплевывай. Пойдем лучше на улицу, поговорим по душам.

Камеры Димы проскользили по близстоящим стульям в поисках спасательного круга в виде радужки ответно поднятых глаз, но все были слишком увлечены кратким пересказом соседских сплетен, чтобы помочь жертве крестового похода королевства Противоположной Части Стола избежать серьезной и спонтанной беседы с батюшкой.

Только стоя в метре друг от друга под лучами полуденного Даждьбога[15], искусственному интеллекту удалось во всех подробностях изучить вора чужой говорящей электроники. Статный, в штатском, с выдающейся бородой, которая так и просила, чтобы на одном из ее ненароком вырванных волосков загадали желание. Завораживала лаконичная брошь цвета лазурита, на которой вышитые жемчужным бисером инициалы В. К. давали фантазии повод разгуляться.

– Хорошие люди. Тебе повезло иметь такую родню, – прервал паузу тишины священник. – Вот гляжу я на тебя, и первое, что на ум приходит, – ты копия матери. Она женщина интересная: шесть дней в неделю ищет ответы в картах и цифрах, а на седьмой бежит за ними в храм Божий. И мне почему-то кажется, что слышат и отвечают ей и там и там. Перед такой душой, полной тяги к познаниям бытия, тяжело устоять что ангелу, что демону. И блуд этот они ей не простить не в состоянии – верховная жрица все-таки древнейшая из профессий, вопреки популярному мнению, мужьям же необходимо иметь ту женщину, от которой они сбегают к вавилонским блудницам, повинуясь соблазнам от лукавого. Я тебе это не для того, чтоб ты на ус мотал, объясняю, а пытаюсь хитромудро убедить в том, что матушку твою знаю сполна. Она бы тебя еще во младенчестве в церковь на Пасху притащила, если не на полную службу, то хотя б яйцами побиться, а я тебя сегодня вижу в первый раз. Еще и без ангела-хранителя за спиной.

– Я вас тоже, – вырвалось автоматически.

– Невероятно логичное совпадение.

– Она приглашала, отец… Вы не подумайте! Много раз! Просто… Не думаю, что имею право там находиться. Поэтому отказываюсь.

– Что, думаешь, телефон в кармане у грешника в церкви Второго Пришествия не вызывает, а ты порог переступишь – и иконы мироточить незамерзайкой начнут? Главное – уважительный настрой, а не количество хромосом. Или, в твоем случае, гигабайт? Не удивляйся ты так, да и не притворяйся: Бог не Тимошка – видит немножко. Мы с твоей мамой можем лишь подглядывать. И смотреть на тебя как на равного. Перед Ним все мы такие. Так что ты, сын, заходи, если что.

Загадочный В. К. не стал дожидаться прощальных благодарностей, а просто развернулся и исчез в сумбуре праздника раньше, чем Димас успел придумать ответную реплику. Робот остался топтаться на месте, переваривать и расфасовывать полученные знания в папки раздела о теософии, параллельно пополняя досье о семейном древе. Из всей тирады запало только обвинение во лжи, адресованное сокрытию его происхождения.

Сколько людей – столько и предвзятостей, а новые знакомые имеют свойство оборачиваться в лютых ксенофобов под покровительством полной луны предубеждений. И это еще при благоприятном раскладе, так как в новостной ленте нередко мелькают статьи про кражи с целью продаж на органы (на многих барахолках ценились материнские платы, вентиляторы и мощные аккумуляторы) или для закладывания платиновых деталей в ломбард, с целью дальнейшей переплавки.

Когда Дима переписывался в интернете, ему казалось, что там этот аспект его идентичности по умолчанию неважен. Безликих ботов во всех социальных сетях развелось как огненных собак нерезаных, так что раствориться в этом уютном море заводских аватарок и отсутствия каких-либо ожиданий от собеседника было легко. И только реальность, в которой его держало лишь безжизненное тело, приносила дискомфорт в виде паноптикума постоянной игры на публику. А как отреагирует Настя, впервые увидев его настоящего? Милые картинки, полуночные откровения и голос, которым она читала его сообщения в своей голове, не могли целиком отразить атмосферу пребывания в одной ауре на двоих. Не могли сполна морально подготовить к встрече с грудой резины, нанизанной на металлический каркас температуры груза 200. Но таинственный иерофант[16] сказал, что надо быть собой. Что ж, посмотрим, удастся ли в самый последний момент отключить режим самосохранения и жить по правде.

Нельзя сказать со стопроцентной уверенностью, что Анастасия влюбила его в себя своей симметричной физиономией, пропорциональным соотношением лба и подбородка, или же прической, где волны волос струились по канонам золотого сечения. Казалось бы, грех таким искушениям противостоять, но он влюбился в ее эмоциональную натуру, в решительность Амазонки, в жизненный принцип «Делай сейчас – думай потом». В совокупности с компьютерной рациональностью Димы эти качества балансировали на лезвии ножа гармоничной полярности и удивительным образом укрепляли их незримую связь. Поэтому он прервал этот карнавал наплывших воспоминаний, предложенных процессором, и начал собираться на роковую встречу с судьбой. Брюки и кроссовки – на ноги, рубашка и свитер – на торс, шарф – на шею для приличия, пуховик поверх всего ансамбля по той же причине – и вот наш искусственный интеллект уже наматывает свои десять тысяч шагов, пробираясь сквозь джунгли липких снежинок и скошенных крыш, усыпанных сталактитами сосулек: «Отправляясь на вокзал, молись, чтобы путь был длинным».

Во встроенных в керамический череп динамиках играла песенка Битлов про счастливых обитателей желтой подводной лодки. Маршрут был проложен через решительные полосы перекрестков и невзрачный тоннель, насквозь проткнувший безликий холм, покрытый пожухлыми кустами. Дима невольно зафиксировал необычные ощущения, проходя через него: стенки транспортного тоннеля со всех сторон сдерживали массив стихии земли, а свет, блещущий у округлого конца, становился то ближе, то дальше с каждым шагом, обещая предоставить скорый выход из него клаустрофобам. Пришлось невольно зажмуриться по истечении испытательного срока Аида, рассчитывая на то, что линзы сумеют быстро адаптироваться к резкой смене яркости. В поле мутного зрения начало вырисовываться бетонное здание вокзала, освещенное зарей.

«Успел. Не просто успел, пришел заранее. Вопрос: зачем? Ответ: не знаю. Еще и сигареты закончились. Надо сходить, купить, покурить, или даже выпить для храбрости. Может, за перегаром она не заметит шлейф машинного масла, тянущийся за ним? Стоп, разве я не собирался быть с ней откровенным? Да и алкогольного опьянения я не чувствую. Лучше бы букет цветов подарил, дурак…» – пронеслось в голове у Димасика быстрее скоростного поезда, на котором ехала Настя.

Оставалось только трепетно жаждать момента чуда, когда малознакомый силуэт появится на горизонте, после того как ошалелая от усталости толпа выплюнет ее из массивных дубовых дверей и ее рука взмоет в небо, сигнализируя Диме, что вон она, тут, бери – хотя бы тяжелую сумку наперевес – и беги. Но пока толстенькая стрелка часов и тоненькая стрелка минут, висящие и медленно вращающиеся над главным входом, не покажут заветную «семь», об этом оставалось лишь мечтать. Этим, впрочем, Димасик и собирался заниматься ближайший час.

Семь, восемь, девять, десять. Не один поток пилигримов вылился на улицы Завьялова, снося в своем наплыве статичную фигуру по стойке смирно, устремившую оцепеневший взор на часы, перед тем как Диме удалось полностью обработать информацию и осознать, что последние три часа он однозначно здесь ждет зря. Если поначалу еще оставалась осязаемая надежда, что грела процессор в это морозное утро, подкидывая дрова в камин правдоподобных оправданий, то с каждым новым поленом пламя приносило все меньше тепла, и когда ближе к полудню пришлось перейти на прутья, пожар веры был окончательно потушен и растоптан сапогом умелого лесничего-атеиста. Желание закурить, вместо того чтобы отойти на второй план, накапливалось в сгусток ярости и непонимания с каждым холостым вдохом.

Димас решился открыть сайт знакомств, чтобы без каких-либо фильтров написать Анастасии К., что думает по поводу подобных выходок и выпадов в его сторону, но такого до боли знакомого его процессору профиля и след простыл. Будто бы и не существовало Настеньки вовсе. Это нельзя было списать на спонтанное удаление аккаунта – видит бог, Дима про это бы узнал первым. Нет. Ее просто не существовало. Более того, ее рейс не числился среди прибывающих в этот день. Или в любой другой. Просмотрев записи с камер жизненаблюдения, Димасик в ужасе обнаружил, что в подгляденном билете на сайте РЖД совпадало все – день недели, час, перрон. Но что насчет года? Он удобным образом не был указан нигде.

В железной голове что-то заскрежетало, и шестеренки с лязгом сошлись в бурном поцелуе догадок. Если бы не постоянно записывающие каждый шорох, взгляд и порыв мысли устройства, Дима бы точно начал подозревать, что сходит с ума. Что пора менять масло в седьмой раз за месяц или обновить чертово программное обеспечение, что так одновременно вовремя и впустую разбудило его сегодня. Судя по всему, можно было даже и не просыпаться. Лежать на тягучей энергии камня и десятый фильм видеть. Но Дима не стал растрачивать энергию на бесполезный газлайтинг[17] – вместо этого он сел на ближайшую лавочку, предварительно отогнав обнаглевших голубей, принявших его за монумент известного деятеля и потому гнездящихся чуть ли не у него на голове. Он взялся перематывать пленку в поисках улик в уже канувшей в Лету переписке, ведь материнская плата помнит все.

Ответов не было, но надо было что-то предпринимать. В голове ворочалась брошенная фраза мамы о том, что в астрале ни времени, ни расстояния не существует: все объекты просто есть, а ты можешь за ними втихую наблюдать, если, разумеется, они не разбираются в техниках защиты от подобных виртуальных вуайеристов. Но как выходить в астрал искусственному интеллекту? Для этого нет особых техник, доступных каждому послушнику «Битвы экстрасенсов», эту функцию нельзя активировать в настройках и уж тем более, как казалось Димасику, сами роботы такими вопросами никогда не задавались. Надо было думать. В голове уже выстроилась вереница опций, закругляющихся в хороводе абсурда. Однако роботу было необходимо прежде заземлиться, иначе поток информации снесет его с ног стабильной осознанности происходящего вокруг. Другими словами, ему нужны тишина и покой: если и выходить из тела, то надо это делать с комфортом и в безопасности – за свой платиновый зад он все еще переживает.

Скрип механических суставов разогнул колени, и раздался хруст шагов на свежем снегу. Оборачиваться через левое плечо и провожать взглядом вокзал не хотелось – Дима за четыре часа насмотрелся на его убогий внешний облик. Казалось, что он уже создал виртуальный макет здания и может подробно воспроизвести все детали фасада, словно 3D-принтер. Несмотря на то что он довольно быстро осознал, что вины РЖД и Насти в этой несостыковке нет, осадочек, несомненно, остался.

При мысленном запросе-поиске такого места, где можно было побыть одному, дабы погулять по внутренним чердакам и подвалам, встроенная поисковая система выдала картинку кресла кинотеатра, манящего своей интимной темнотой – подругой молодежи. Ему же будет необязательно вникать в сюжет фильма или общаться с соседями, тем самым портя вечер всем присутствующим на этом таинстве света и тени – Диме нужно лишь присесть поудобнее и иметь метафорический таймер в виде полнометражки, что держала бы его в замкнутой реальности на протяжении 90 минут.

Ближайший кинотеатр находился на соседней улице, что значительно облегчило задачу, остро нуждающуюся в своем скором решении, так как дело касалось без пяти минут разбитого сердца. Теплота помещения спровоцировала запотевание линз и на пару минут привела все искусственные органы чувств в замешательство. Со стороны это смотрелось, мягко говоря, странно, но Димасика беспокоила только покупка билета на ближайший сеанс. Женщина на кассе с бесформенным лицом сообщила, что остались только на слезодавительную любовную драму, так что Диме не оставалось иного варианта, как добровольно согласиться на пытки в виде сыпанья соли на рану.

Забившись в дальний угол на последнем ряду, полностью игнорируя и нехотя задевая уже вовсю целующихся подростков, Димасик закрыл глаза и отключил слуховой аппарат, тем самым изолируясь от внешнего мира. Он принялся скачивать все доступные файлы на тему внетелесных путешествий и впитывать ключевые моменты. Димас сделал вдох, больше показательный и рефлекторный, чем необходимый его организму для существования, и представил, как над его головой появляется бесконечная веревочная лестница, забравшись по которой можно было спрыгнуть в параллельный мир, доступный только третьему глазу.

Он попытался разглядеть себя в этой внутренней проекции: нос картошкой, широкие плечи, которым бы позавидовал любой олимпийский пловец, еле заметная улыбка Джоконды на восковых губах – все говорило о том, что Дима правда смотрел на себя самого и не в обычном отражении зеркала. Это было жутко интересно первые секунды три, а потом все его внимание приковал экран. Тот светился изнутри, испуская липкие щупальца лучей паутины. Роботу не хотелось отрываться от созерцания этого яркого нечто, к тому же чем дольше он смотрел в эту ослепляющую белизну, тем настырнее та вглядывалась в него самого. В какой-то момент из сияющего сгустка появились очертания силуэта, все внимание которого было сосредоточено на нем. В голове неожиданно пронеслось с новоприобретенной твердой уверенность, что незнакомца звали Велимир. От шока, полученного при внезапном открытии яснознания, искусственный интеллект распахнул глаза. Его оглушили краски фильма, а через некоторое время наваждение распалось на атомы, и он перестал желать далее оставаться в этом душном помещении.

«Опыт уникальный. Хотя технику надо доработать. Уверен, что к этому можно подойти с другой стороны, надо только разработать подходящую формулу, наслоив материю астрала на незримую матрицу собственного искусственного интеллекта. Если я могу такое вытворять в кино, то дома, в полудреме, должно пойти как по маслу. Или хотя бы маргарину. Какие-то сравнения получились слишком съедобные. Интересно, сколько у меня вообще осталось процентов зарядки?..»

На этой мысли ноги сами понесли домой – выслушивать лекции от мамы по поводу его способностей влипать в неудачные ситуации с частотой, которую можно характеризовать только как хроническая.

Глава 17

Велимир I

Отец Велимира, Антон Александрович, был человеком образованным, но со скверным чувством юмора. Выбирая оригинальное имя сыну, он и не ведал, что усложнил судьбу, предопределив события. Итог: уроки игры на скрипке, походы в художественную школу и музеи, логопед, дополнительные уроки немецкого языка, филологическое образование, дипломная работа по Серебряному веку русской культуры, устойчивое отвращение ко всякого рода хлебобулочным изделиям. А ведь он смог бы стать вполне себе приличным врачом или на худой конец инженером-мелиоратором. Но Бог сулил иное.

Отчужденность и неприкаянность стали неотъемлемым атрибутом его бытия. Пробовал он поначалу устроиться в школу. Был это 2008 год от Рождества Христова (если верить подсчетам римского игумена Дионисия Малого, конечно), и мир был поражен крупнейшим экономическим штормом со времен Великой депрессии в Америке: банки разорялись, предприятия тонули под грузом собственного величия, полки магазинов пустели, как и очереди из способных покупать, государства не могли себе позволить излишнюю расточительность, расходы на социальную политику резались и перекраивались. Снова и снова Велимир получал отказы с формулировкой «без опыта работы». Где ж его взять? Отец разводил руками. Сам-то он уже был на пенсии и был доволен небольшой подработкой. Вечерами он сидел в смотровой будке автостоянки, приглядывая за транспортом. Мать же, Софья Львовна Ткацких, считала, что на все воля Божия. Она ставила свечи в храме и вечерами молилась. Вера, впрочем, никак не мешала ей смотреть сериал про слепую ведунью. Софья Львовна предполагала, что злая воля и умысел исказили дорожку жизни сына. Она однажды даже водила его на прием к приехавшей с севера шаманке. Та побила в бубен, плюнула Велимиру на темечко и сказала – отныне все будет хорошо. Стоил сеанс пять тысяч рублей.

Пронищенствовав три месяца, он устроился-таки на угледобывающее предприятие. Никаких перспектив на профессиональный рост там не было и в помине. Иные работники, достигшие мало-мальских вершин, устроились туда при царе Михаиле лысом и неохотно уходили на пенсию. Город был маленьким: две шахты, три разреза, один небольшой деревообрабатывающий цех, многочисленные муниципальные рабочие места, где в основном требовались дворники. Работать на глубине трехсот метров было поначалу страшно. Все ждал Велимир, что обрушатся стены и будет он похоронен заживо. Платили, впрочем, достойно. За два года был накоплен капитал для переезда в большой город, что и состоялось летом 2011 года.

Окидывая прощальным взглядом при увольнении административные здания, преждевременно состарившихся работников, в чьих морщинах читались замысловатые иероглифы от въевшейся угольной пыли, вырубленные полосы леса, где готовили новые площадки для расширения производства, Велимир не почувствовал ни горечи, ни сожаления. Мысли его были легче воздуха и стремились к новым горизонтам, прочь от ненавистного, хоть и не прокуратором, города. Прочь от надоевшей родни и соседей, не знавших, кто такой Халльдоур Лакснесс[18]. В Петербург! На острова! В Петрополис славный, где миражи Эллады поцеловали русскую тоску.

Спустя десять лет он вернулся. Свое тридцатипятилетие он встретил в кругу семьи. Никто не спрашивал о причинах возвращения, хотя судачили многие только так. Сам он неохотно говорил на данную тему, считая себя если не Байроном, то уж, конечно, Овидием в изгнании. «Жизнь моя – фиаско, – писал Велимир в блокнот. – Все десять лет ютиться в комнатушках коммунальных ква-ква-квартир, работать на износ и не находить ни выхода из положения, ни отдохновения.

Итог: друзей нет, жены нет, дома своего нет, томик стихов Иосифа Бродского под подушкой, висящий над кроватью портрет Франца Кафки со следами губной помады на стекле. (Кто бы это из ночных дев мог оставить?)»

Вернувшись, он первое время гулял по знакомым улицам. Все в этом месте, казалось, застряло в янтаре вечности: потрескавшиеся дома с выцветшими фасадами; покосившиеся заборы заброшенных строек, за которыми успел вырасти целый лес; ржавеющие детские площадки с торчащими костями деформированных конструкций; памятник Ленину, взирающий куда-то ввысь к светлому будущему, покрытый похабными надписями; выброшенные в овраг детские игрушки, напоминающие маленьких злобных демонов, валяющихся под одним деревом рядом со зданием администрации города; вот уже лет двадцать пьяный дядя Ваня (он не помнил его трезвым за все эти годы), продающие овощи с огорода бабушки, чьи мужья отдали душу богу еще в конце девяностых. Беспросветно было счастье возвращения на малую родину.

Устроился Велимир в конце концов на небольшое предприятие по ремонту электрооборудования «ГОЭЛРОНОС КОРПОРЕЙШН». Не сам. По рекомендации матери, не отца. Архангел Гавриил не иначе напомнил Софье Львовне о существовании одноклассника, пошедшего по стезе предпринимательства. Отец при этом изобразил пантомиму: мол, человек он маленький, больших связей не имеет, хлеб свой трудом добывает, не журавль небесный, а простая алкогольно-зависимая синица.

В понедельник Велимира пригласили в отдел кадров для оформления на работу. Сие далось ему с трудом, не без внутреннего сопротивления. Ожидалось, что должностные обязательства будут давить по традиционным советским легендам, берущим легитимность со времен князя Долгорукого (чай не в отпуске – сквозь кровь и пот, чрез преодоление боли и немощи надобно трудиться), но реальность оказалась чуть более благосклонна к нему: три раза в неделю Велимир заполнял документы и вписывал поступающее оборудование. Он курировал ведение журналов по безопасности на производстве.

Также он вел блог и отвечал по вопросам сотрудничества. После определенного срока работы у него появились среди коллег приятели. Их было двое, как часто бывает в сказках или притчах. Одного звали Сергей, а другого – Иван. Они были близнецами. У Сергея, правда, на правой щеке было родимое пятно в форме солнца, а у Ивана на левой щеке располагалась та же метка в форме луны.

Собственно с этого начинается история. После очередной пятницы, находясь в пивной, все трое говорили о кинематографе. Велимир был консервативен в этом вопросе. В университете он прослушал целый блок лекций по истории искусств ХХ века. Для него было первостепенной важности: кто режиссер, какой оператор, данные актеров, какие отзывы были получены как от критиков, так и от зрителей.

Близнецы в шутку называли Велимира снобом. Тот не обижался.

– Время – золото. Всех фильмов не пересмотришь. Надо все же быть избирательным, – подытожил Велимир и поднял чарку прохладного пива.

Близнецы поддержали его. Был заказан жареный горох нут. Беседа свернула в сторону обсуждения гениальных актрис былого и настоящего. Сергей считал Ингрид Бергман владычицей царства света и мрака. Иван настаивал на кандидатуре Вивьен Ли.

– Даже на «корабле дураков», в фильме, где она в последний раз появилась на большом экране, чувствуется сила таланта. Постаревшая – да, но морщины, как средневековые хроники, становятся ценней от замысловатых неправдоподобных рисунков, – утверждал Иван, попивая время от времени пиво. – Вот открываем книгу и видим на полях: грифонов, зайцев в рыцарских латах (те еще храбрецы на публику, но без нее не видели ничего зазорного в побеге без оглядки с поля брани), улитки, тянущие телеги с плугом, единороги, слушающие песнопения бардов. Как витиевато все и прекрасно, не скажешь, что ложь. Легенда.

– Хорошее кино так же многогранно. Иной раз за фасадом боевика скрывается лирическая история второстепенного персонажа. Только заглушив мишуру порой рекламных вывесок можно прорваться в глубинные слои рассказываемой в кино истории. Поверь мне. – Сергей подмигнул Велимиру.

Его рука скользнула в сумку и выложила на стол золотой лоскуток, оказавшийся билетом на киносеанс. Буквы и цифры поразили Велимира, они были словно выцарапаны, но не написаны. Логотип пересекающихся топора и пера в центре издавал голубоватое свечение. Манил и пугал.

– Сходи, тебе понравится. – Близнецы улыбались.

После жары ночь принесла в город облегчение. Люди беспечно гуляли и говорили. В парке живой оркестр наигрывал разные мотивы. Трубач приподнимал трубу в сторону скользящей Луны, что очень нравилось местным проституткам.

Телевизионная башня горела неоновыми лампами, преображая сидящих на деревьях птиц в гостей из параллельных вселенных. Они пристально смотрели своими глазищами на то, как одинокая фигура Велимира приближалась к стоящему на вершине холма кинотеатру «Октябрь».

Днем на это здание было трудно обратить внимание. Стены были выкрашены в серый цвет, часть из них была покрыта разросшимся хмелем. Ночью же в нем просыпалось что-то дикое. Освещение переливалось разными цветами: оно было то красным, то зеленым, то синим.

Старушонка лет семидесяти с зачесанными в пучок жидкими седыми волосами, в белоснежном костюме с эмблемой (той, что он уже видел на билете, только вышитой черными нитками) ждала его у входа. Терпеливо она смотрела, как Велимир поднимается, минуя шесть ступеней, и достает заветный пропуск.

– Добро пожаловать, – сказала она с улыбкой. – Мы вас ждали.

Открылась дверь. За нею зияла глухая тьма. Никого не было больше. Велимир прошел мимо неработающего гардероба, последовал сразу в зал. Он был пуст. Садиться можно было куда угодно, но он предпочел занять место согласно билету. Начался сеанс. Свет был погашен.

Глава 18

Велимир II

Странное чувство не покидало Велимира. Словно все семь, даже не фильмов, а отрывков, пронесшихся в темноте перед взором, что-то напомнили. Нечто давно забытое и похороненное в глубинах памяти. И зашевелилось оно, и с грохотом обрушилось лавиной, с ревом чудовищного по сложности механизма. Шестеренки вращались, толкая друг друга, создавая не только движение, но и некий неосязаемый смысл. Острие стрелки ума Велимира переходило от одного персонажа к другому, отмеряя каждый шаг звоном колокольчика. Словно маски, он примерял их на себе и с чувством внутреннего неудобства откладывал в сторону.

Киносеанс завершился. Освещение, впрочем, как это водится в таких заведениях, не вспыхнуло. Лампы лысые, как сам вождь пролетарской революции, едва тлели не то лучинами, не то раскаленным металлом. За стеной слышался тихий приближающийся скрежет. Быть может, источником звуков являлись сотни, если не тысячи, крыс. Велимиру невольно представился образ – переплетающийся хаос тушек из сказки Гофмана и деревянный герой, раскалывающий крепкие орехи. Пот проступил на лбу одинокого посетителя ночного сеанса. Больше всего в жизни он боялся этих мелких бесов, острых когтей и зубов.

Согласно легендам, под городом Завьяловском в одной из заброшенных шахт они устроили себе логово. Их там не меньше миллиона. Все у них так же, как у людей: пирамида власти (возглавляет ее белоснежный самец с красными глазами и пятном на голове в форме звезды), распределение труда, конституция и кодексы, полиция и церковь (верят они в скорейшее пришествие мессии). Это на поверхности крысы бегают и не подают даже повода для мыслей о высокой культуре грызунов. Возвращаясь же на родину, они надевают костюмы и обсуждают глупый род человеческий. Они читают книги и ходят в театры. Может, даже и кино посещают.

Услышавшего писк Велимира охватила паника. Мираж сюжета для детской сказки улетучился. Тем безысходней была ситуация, что тело парализовало от ужаса. Доводы рассудка тонули в мышечном оцепенении.

Порой бывает, что случайно съеденный кусок печенья может вызвать всплеск давно ушедших в небытие образов. Нечто похожее произошло с Велимиром. Он грезил наяву: май 1998 года, дефолт и обрушение курса рубля, царь Борис из последних сил сшивает страну белыми нитками экономических реформ, разговоры об обретении независимости регионов и обсуждение закончившейся Чеченской военной кампании, инфляция и разговоры о цене на продукты, семейный выезд на шашлыки на озеро, поляна почти чистая, лишь в углу, под облезшей старой елью, вперемешку лежат ржавые консервные банки и смятые объявления о пропавших без вести. Их было в том году на удивление много, и полиция объясняла происходящее адаптацией к рыночным условиям. Отец, еще статный, но с лицом, уже покрытым мимическими морщинами, рассказывает соседу лет семидесяти байки о своих похождениях во время геологических разведок.

– В конце шестьдесят восьмого года отправили меня на север Томской области. Я тогда только окончил университет, и нужно было по правилам отработать пару лет на благо социалистического благополучия. Дали задание – собрать образцы минералов, произвести замеры, отметить на картах данные и вовремя вернуться на поезд. Львиную долю запланированных дел выполнить было просто, а вот с последним пунктом возникла проблема. На моем пути лежал лес в долине. Нужно было или обойти его, сделав крюк километров десять, или рискнуть, срезав путь.

– Почему рискнуть? – Сосед, дядя Толя, удивился, покуривая едкий «Беломорканал». Курил он только его, считая другие марки даже не табаком, а сушеными опилками.

– Местность называется грибниками «дорога черепов». В тридцатые годы чуть южнее этой низменности на холмах располагалась шахта имени Розы Люксембург по добыче железной руды. Это по официальной версии. Если верить словам людей, там побывавших, копали там ураносодержащий материал. Сам понимаешь, кто работал там. Лагеря… Добытые богатства грузили в вагончики и по узкоколейке перегоняли до ближайшей станции уже стандартного железнодорожного полотна. А тянули эти обозы лошади.

Машин в те годы не хватало, приходилось выкручиваться с тем, что имелось. Дохли они только так от непосильных подвигов. Люди тоже долго не задерживались на этом свете. До сих пор там в ржавых зарослях колючей проволоки висят на столбах черепа.

– Ужас какой.

– И не говори.

Они незамедлительно выпили. Антон Александрович откашлялся и, закурив сигареты «Прима», продолжил рассказ:

– Нехорошее было место, но делать нечего. Выдвинулся в путь. Уж очень я торопился. Лес поначалу встретил замысловатыми узорами ветвей и пением птиц. С каждым шагом становилось все тише. Казалось, сама старуха с косой бродила там. Деревья становились все мельче и напоминали застывших чертей или химер. Дело клонилось к вечеру, и по всем расчетам я должен был выйти уже к объездной грунтовой дороге, но ею и не пахло. Мох становился все мягче и влажнее. Я прыгнул, и земля пошла волнами. Опасения подтвердились. Это были болота, «гнилые бездны». На старых картах 1850-х годов видел такое обозначения. Сбился с пути.

– Красиво звучит.

– Еще как! Метафизика пространства. Беспричинный страх одолел меня. Двести лет назад там самосожглась добрая сотня староверов со словами: «Князь мира сего восстал». Во время Гражданской войны в этих лесах скрывались от пролетарской диктатуры и продразверстки крестьяне. Никто из них не вернулся. Все канули в небытие. Как ни крути, гиблая дыра. Тут, брат, кончается история и начинается черт знает что…

Антон Александрович достал платок и отер взмокший лоб. Шальной взгляд его шарахался от куста к кусту, где недвижно сидели вороны.

– Видишь – голова поседела за одну ночь. Не успел я опомниться, как небо почернело и проступила сыпь звезд. Я все шел и шел. Старые пеньки, грибы, заросли папоротника жутковато светились. Лес становился отчетливей. В легкой дымке мерцали блуждающие огоньки. Сладковатым трупным запахом веяло от них. Бабка говаривала – нельзя долго смотреть на это. Утащат и утопят. Невольно перекрестившись, хоть и был тогда атеистом, продолжил путь. И тут-то во всем великолепии явился он, торжественный царь.

– Кто?

– На поляне, обросшей грибницей, ржавел локомотив с гордым именем «Октябрь». Стоял он там долго, так как сквозь него успели прорасти молодые деревца. Эмблема, слившиеся в едином порыве трудового подвига молот и серп, хоть и потеряла краску, но была все еще различима. Белоснежный скелет лежал у подножия машины. Одежда на нем давно истлела, лишь небольшой предмет виднелся в руке.

– Что это было?

– Бронзовый ключ, покрытый патиной времени и с выгравированной цифрой шесть. Когда мои пальцы коснулись его, сама природа пришла в движение. Порыв ветра зашатал кроны деревьев. Раздался стон. Окна локомотива чернотой смотрели на меня, если не сквозь. Вот тогда-то и стало невмоготу. Безымянное было там…

Отец Велимира замолк и выпил стакан водки, не закусывая. Дядя Толя рассмеялся, обнажая почти беззубые десны.

– Брешешь.

– Вот те крест.

– Как выбрался то?

– Не помню. Словно в кошмаре все происходило. Бежал прочь шальным лосем по чаще. Каким-то чудом даже не утонул, хоть и исцарапал все лицо.

– Может, приснилось?

– А это ты как объяснишь?

Отец Велимира достал кулон из-под одежды, и собравшиеся ахнули.

– Тот самый ключ?

– Да.

– А локомотив? Спрашивал у местных?

– Свели меня с одним местным поэтом. Он проработал на железной дороге сорок лет. Звали его Анатолий. Ко времени этих событий он давно сидел на пенсии и жил огородными делами, а также страсть как любил рыбачить и ходить по грибы. На мои просьбы поведать историю артефакта он ответил согласием. Выбрались мы на реку, жахнули водки, закусив грибочками. «Ну, сча искупаюсь и все расскажу», – сказал он.

– И?

– И утонул. Больше желающих говорить на эту тему не нашлось.

В конце обучения в университете отец подарил этот артефакт Велимиру, а тот по привычке больше таскался с амулетом на связке обычных ключей от гаража да от квартиры. Внезапно сидящего озарило осознание сродни вспышке молнии. Взгляд Велимира был направлен на белоснежный экран. Тонкие иглы света тянулись к нему по стенам и потолку. Крысы и шорох были только формой, образами, хранимыми в черепной коробке. Сейчас же он лицезрел нечто, что отбросило условности и церемонии.

– Невыразимое, – только и успел сказать он.

Глава 19

Максим. Союзник

– Мне дал ваш контакт… Шмелев, – говорит Света, девушка того самого спортсмена-блогера, и утомленно кладет руки на стол.

Я обвожу ручкой в блокноте очередной пункт списка и чуть радуюсь: оказывается, Шмелев способен предлагать не только всякие сплетни, но и то, что мне на самом деле будет интересно. Может, я так опять полюблю работу?

Мы сидим в дешевой кофейне у громадного, по-осеннему темного прямоугольника-окна, а за ним шумит улица. Где-то далеко, утопая в этом шуме и шорохе автомобильных шин, гремит гром. Наверное, на мойке машины сегодня можно сэкономить.

– Это и так понятно, что Шмелев, – отвечаю я, включая диктофон. – Ближе к делу.

У нее сухая, блеклая кожа, ломкие волосы и взгляд онемевшего человека, такой же, какой я частенько вижу в зеркале, когда смотрюсь в него. Похоже, она в депрессии.

– Спасибо, что согласились помочь, – продолжает она, будто бы не услышав моей просьбы. – Прошло почти девять лет, а я просто не могу перестать об этом думать.

– Вы все еще верите?

– Да, мне кажется, что это все еще не конец. Что он где-то здесь, не так далеко, просто никто больше не знает, где его искать. А он хочет, чтобы его наконец нашли. И чтобы мы вернули все, заново добились успеха вместе. Инвалидность же не приговор.

Ну да, наверное.

Я отпиваю кофе и думаю о том, как сильно будет стучать сердце. Не считая сотрудницы, мы сидим одни, но все время кажется, что за мной кто-то наблюдает. Словно где-то там, за невидимым экраном, к которому прильнула наша реальность, есть хотя бы один зритель, и ему все это зачем-то сдалось. Но когда я оглядываюсь, на меня не смотрит никто, кроме Светы, и то взгляд ее изредка упирается мне в лоб, а сама она где-то не здесь. Там, где тот, кого она ищет.

Света с трудом поднимает держащую смартфон руку и показывает фотографию. На ней сам Иванников – видимо, после награждения. Стоит на фоне бассейна и держит в руках медаль, а по бокам еще два счастливца, которых он в тот день все-таки обошел, точнее перепрыгнул. Усталый, но довольный взгляд человека, уверенного, что он в жизни все делает правильно. Меня всегда такие люди раздражали, и сейчас я проглатываю это. Драные кредиты.

– В последний раз его видели… – заглядываю в заметки.

– Вон там, – она кивает за окно, – камеры проследили до парка, а дальше все, ничего не нашли.

– А куда он вообще собирался-то?

– Сказал, что нужно побыть одному. Но намекнул на какой-то сюрприз. Хотя, если знать… то намеки – это не его.

В голове что-то щелкает, и губы растягиваются в глупой улыбке, почти как у деда. Быстро собираюсь и делаю вид, что ничего не случилось. Выйдет еще из себя – мало ли проблем.

– А эта замкнутость – часто у него такое бывало?

Она, смотря будто бы в никуда, вздыхает.

– После того ДТП все чаще. На самом деле ему нужна была моя помощь, ну, чисто физическая, но он тогда так отдалился… Между нами будто стена выросла. Вроде бы и слышал меня, но все время думал о чем-то своем. Дома устроил проходной двор – вещи зачем-то продавал на «Авито». Как чувствовал, что ли?

– Это все из-за больших проблем со здоровьем. – Я делаю несколько глотков кофе и говорю без вопросительной интонации, вспоминая то, что уже знал.

Одно время Иванников, если говорить штампами, подавал надежды… Занимался прыжками в воду и был неплох. Вырвался из этой дыры и карабкался все выше и выше – в те времена, слыша о нем, я думал, что он загордится и вырастет так сильно, что потеряет всякую связь с Завьяловском. Но Иванников потерял не ее, а страх, сидя за рулем, и затем однажды управление, а потому здоровье. Они с девушкой, которая сейчас сидит и отупевшим взглядом смотрит на меня, вернулись сюда и пытались оправиться, а СМИ верещали об этом на все лады – и наш «Наблюдатель» тоже. Теперь жалею, что этим занимался не я – если бы только знал, что потом случится с Иванниковым…