Измена и развод на десерт

Размер шрифта: 13

Глава 1

“Красные труселя ничо такие. Как раз подходят для занятий парашютным спортом.”

“Не представляю, какая должна быть жопа, чтобы такие подходили.”

Смотрю на экран и не могу понять, что происходит. Чат нашего дома взрывается сообщениями. Это что, новый вид рекламы? Или спам?

Совсем уже соседи кукухой поехали. У нас такое не удивительно… На прошлой неделе бабка с третьего этажа гоняла по двору с веником какого-то мужика, утверждая, что он украл её кота. Кота потом нашли на чердаке. Спал себе преспокойно. Но осадочек остался.

Приходится открыть чат, хотя бы для того, чтобы задушить его писк, но я на автомате пролистываю сообщения. Любопытство – моя вечная слабость.

“Кто устроил срач на шестом этаже?!”. И все бы ничего, такие скандалы из-за мусора происходят каждый день.

Но…

Сердце пропускает удар. Даже в плюс тридцать семь холодок пробегает по спине, заставляя выпрямиться.

Я живу именно на шестом! И на прикрепленном фото пакеты именно у моей двери!

Нет. Нет-нет-нет.

Это мои вещи. МОИ ВЕЩИ! Я вижу торчащие кроссовки из пакета, и вазу, и…

Боже, это они МОИ счастливые трусы всем подъездом обсуждают?!

Ускоряюсь. Бегу домой. Бок начинает колоть. Организм протестует против внезапной нагрузки. Но адреналин гонит вперёд, заглушая боль и усталость.

Тяжёлая подъездная дверь с кодовым замком. Пальцы дрожат так сильно, что не могу попасть по кнопкам. 1-9-8-4. Промахиваюсь. Снова. 1-9-8-4. Наконец!

Дверь открывается с противным скрежетом. Врываюсь внутрь, чуть не сшибая выходящую соседку. Она что-то возмущённо кричит, но я уже несусь вверх по лестнице. Лифт? Какой лифт? Некогда ждать!

Второй этаж. Третий. Ноги подкашиваются, лёгкие печет. Четвёртый. Пятый. Хватаюсь за перила, подтягиваюсь. Ещё немного. Ещё чуть-чуть.

Шестой.

Замираю на последней ступеньке. Сердце колотится где-то в горле, пульс стучит в висках. Перед глазами плывёт. И я рада была ничего не увидеть, но чёрные мусорные пакеты свалены как попало у моей двери. Из одного вывалилась стопка книг. Из другого торчит рукав моего синего свитера.

И красные трусы. Мои счастливые красные трусы, которые я вешала каждый раз на торшер, наудачу. Сейчас они лежат прямо на всеобщем обозрении.

Ноги подгибаются. Хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Шершавая штукатурка царапает ладони.

Это не может происходить со мной. Это дурной сон. Сейчас проснусь, и всё будет как прежде.

Но тут дверь – МОЯ дверь, дверь квартиры, где я прожила последние пять лет – приоткрывается. В щели появляется знакомое лицо. Галина Петровна. Мать моего мужа.

Она выносит мой старый чемодан. Ставит его поверх пакетов с таким видом, словно выносит мусор.

Открываю рот. Хочу что-то сказать, спросить, закричать. Но голосовые связки не слушаются. Шлепаю губами как рыба. Из горла вырывается только сдавленный хрип.

Галина Петровна смотрит на меня ещё секунду. Её тонкие губы кривятся в подобии усмешки. А потом…

БАМ!

Дверь захлопывается. Громко. Окончательно. Бесповоротно.

Звук эхом разносится по лестничной клетке. Я вздрагиваю всем телом, словно от удара.

Телефон в кармане вибрирует. Механически достаю его. СМС. От мужа.

Миша: “Люд, не реви только.”

“Мама права. Ты безалаберная, совершенно нехозяйственная. И хамка к тому же.”

"И с весом твоим давно пора что-то делать…"

“Мне лучше жениться на Вике.”

“Я ходил с ней на свидания. Она принесла пирожки! Накормила наконец-то домашним!”

“Люд, только не надо истерик. Да, я сплю с Викой уже полгода. Она страстная, раскрепощённая, не стесняется своих желаний. Когда ты последний раз надевала что-то кроме пижамы? Вот и ответ, почему я ухожу.”

“Точнее, мы расстаемся.”

“Уходишь ты.”

“На развод подам завтра.”

"Прости. Так будет лучше.”

Читаю. Перечитываю.

Прости? ПРОСТИ?! Пять лет брака, и всё, что он может сказать – "прости"?

Так будет лучше.

Ага. Лучше. Наверное. Только не мне.

Смотрю на свои вещи, разбросанные по грязному полу. На красные трусы, ставшие темой для обсуждения всего подъезда. На закрытую дверь квартиры, которую ещё час назад считала своим домом.

В груди поднимается что-то горячее и злое. Не истерика – нет. Что-то гораздо более опасное. Холодная, расчётливая ярость.

Поднимаю голову. За соседскими дверями слышится шёпот. Соседка гремит ключами и выходит в подъезд. С виду милейшая бабулечка. Но у всех есть свои недостатки. Она питает слабость к сплетням.

– Людка, что за срачельник ты тут развела.

– Баб Нин, да это не я. Я вообще ухожу.

– А… Это правильно, – кивает и заговорщицки наклоняется, чтобы рассказать страшную тайну. – Люд, а я всё знала! У него же эта, с ногтями! – показывает на своих руках ногти не меньше, чем в полметра.

– Совет им да любовь!

Баб Нина еще что-то причитает, но я не слушаю.

Выворачивая хлам из чемодана, складываю самые необходимые вещи. Папку с документами, к счастью, никто не украл. В отличие от заначки. В маленьком карманчике косметички – пусто. Ну да. Это Миша с мамочкой упустить не могли.

Справляюсь со сборами быстро. Получается чемодан, рюкзак и небольшая сумка.

– Э! Людка! А хлам этот, кому оставила?!

– Это вам баб Нин! – торжественно вкладываю ей в ладонь свои красные трусы. – Наудачу. Вдруг поможет. А за уборкой это в двадцать восьмую позвоните!

Баба Нина орет мне в спину крайне изобретательным матом, а я, не слушая, спускаюсь по лестнице.

Но ничего. Я ещё покажу им всем. И Мише. И его мамочке. И соседям-зевакам.

Это ещё не конец. Это только начало.

Глава 2

Просыпаюсь оттого, что затекла шея. Кресло в бухгалтерии явно не предназначено для ночёвок – спинка откинута под неправильным углом, подлокотники впиваются в рёбра. Пахнет пылью и старым кофе.

Первые секунды не понимаю, где я. Солнечный луч пробивается сквозь занавески в ромашках. Наш главбух Антонина Семёновна выбрала их лично, сказала, что они создают уют. Сейчас эти ромашки смотрят на меня с немым укором: "Что ты здесь делаешь, милочка?"

А что я делаю? Ах да. Ночую в офисе, потому что муж выставил меня из дома вместе с чемоданами.

Сердце сжимается от этой мысли, как будто кто-то стиснул его в кулаке.

Но запах пыли слишком реален. И затёкшая шея тоже. И мои вещи, сложенные у стены самое, убедительное доказательство того, что кошмар продолжается.

Встаю с кресла. Спина скрипит, как старая дверь. В висках пульсирует боль. Вчера я так и не поела, только выпила воды из кулера. Желудок сводит от голода, но даже думать о еде тошно.

Иду к зеркалу в углу кабинета. Господи, на кого я похожа! Глаза опухшие, тушь размазана. Волосы торчат во все стороны, как у домовёнка Кузи. Пытаюсь пригладить их руками бесполезно.

В сумочке нахожу влажные салфетки, стираю остатки вчерашней войны с лица.

Руки дрожат. Не от холода. Июльское утро уже врывается духотой в приоткрытое окно. От осознания. От страха. От полной растерянности.

Что теперь? Куда идти? К подругам неудобно. У Ленки ребёнок маленький, у Светки свекровь живёт.

Желудок снова скручивает. На этот раз не от голода – от паники. Денег почти нет. На карте тысяч пять с копейками. Зарплата только через две недели.

Заначка сейчас могла бы очень выручить, но свекровь не положила. Или "забыла". Чтоб жизнь мёдом не казалась.

Сажусь обратно в кресло. Ноги не держат. В груди разрастается паника, как чернильное пятно на белой блузке. Пять тысяч на две недели. И жить негде.

Слышу шаги в коридоре. Сердце проваливается куда-то в желудок. Рабочий день начинается в девять, сейчас только половина восьмого. Кто это может быть?

Дверь распахивается без стука. На пороге – наш директор Виктор Палыч. Лицо у него крайне недовольное.

– Людмила Сергеевна, – начинает он, и я понимаю – всё плохо. Он никогда не называет меня по отчеству. Обычно просто "Люда" или "Людочка". – Это что за цирк?

Молчу. Что тут скажешь? "Извините, Виктор Павлович, муж выгнал из дома, а мне некуда идти"? Жалкая я. Такая жалкая, что самой противно.

– Охрана доложила, что вы здесь ночевали, – продолжает он, и щёки его наливаются краской. Теперь он похож на варёную сосиску. – Это офис, а не отель! Не общежитие! Что люди подумают?

Какие люди? Хочется спросить. Но я молчу.

– Я не могу допустить… – он запинается, трёт лоб. – В общем, мы вынуждены с вами расстаться. Немедленно.

Что? Слово бьёт под дых, выбивает остатки воздуха. Увольнение? Сейчас?

– Виктор Павлович, я… – голос срывается. – Я всего одну ночь. У меня обстоятельства…

– Людмила Сергеевна, не усугубляйте. Соберите вещи. Расчёт получите в понедельник.

Он разворачивается и уходит. Даже не взглянул на меня.

Сижу, не в силах пошевелиться. В ушах звенит. Или это кровь так стучит в висках? Уволена. За то, что переночевала в офисе. Даже не украла ничего, не напилась, не устроила дебош. Просто спала в кресле…

Второй раз за сутки собираю вещи. Руки совсем не слушаются.

Выхожу из офиса со всем своим скарбом вообще не понимая, что делать дальше. Охранник Коля смотрит сочувственно, но молчит. Все молчат. Будто я заразная.

На улице солнце бьёт в глаза. Июль, жара, асфальт плавится. А я стою посреди тротуара со всеми своими вещами и думаю: это дно? Или можно упасть ещё ниже?

Прохожие обтекают меня, как речная вода камень. Никому нет дела до моих забот. У всех свои проблемы.

Сажусь на скамейку возле офиса. Достаю телефон. Кому позвонить? Кто поможет? Слепо листаю телефонную книгу.

В голове всплывает слово, как спасательный круг, брошенный утопающему.

«Курлыки».

Нижние.

Это не болезнь. Это деревня. Там дом бабушки. Где я не была целых десять лет после ее смерти.

Закрываю глаза, пытаюсь вспомнить. Белёный домик с голубыми ставнями. Печка русская. Сад с яблонями. Колодец во дворе. Бабушка в цветастом переднике: "Людочка, иди блинов поешь!". Слёзы снова наворачиваются.

Дом там стоит. Должен стоять.

Конечно, за десять лет там сейчас… Крыша течёт, наверное. Мыши. Нет, крысы. А может, и летучие мыши на чердаке поселились. Тараканы точно есть. У них, похоже, постоянная прописка во всех заброшенных домах.

Но это крыша над головой. Четыре стены. Место, куда можно приехать и упасть. И, может быть, собрать себя по кусочкам.

Тащусь к остановке. Тяжело. Жарко. Пот течёт по спине, майка липнет к телу. Но я иду. Шаг. Ещё шаг. Ещё.

Какая-то бабулька с сочувствием смотрит на мои пожитки:

– Переезжаете, милая?

Хочется рассмеяться. Или разрыдаться. Переезжаю. Из нормальной жизни – в полную неизвестность.

– Да, – говорю. – Переезжаю.

Выбора нет. Вариантов – ноль.

Электричка грязная, пахнет потом и перегаром. Сажусь у окна, пакеты запихиваю под сиденье.

Поезд трогается. За окном мелькают пригороды, потом – поля. Я еду. Куда? Зачем? Что буду делать в заброшенном доме?

Не знаю. Знаю только, что других вариантов нет. Что я устала. Что мне страшно. И что слёзы снова подступают к горлу.

Глава 2

А что я делаю? Ах да. Ночую в офисе, потому что муж выставил меня из дома вместе с чемоданами.

Сердце сжимается от этой мысли, как будто кто-то стиснул его в кулаке.

В сумочке нахожу влажные салфетки, стираю остатки вчерашней войны с лица.

Что теперь? Куда идти? К подругам неудобно. У Ленки ребёнок маленький, у Светки свекровь живёт.

Заначка сейчас могла бы очень выручить, но свекровь не положила. Или "забыла". Чтоб жизнь мёдом не казалась.

Дверь распахивается без стука. На пороге – наш директор Виктор Палыч. Лицо у него крайне недовольное.

Какие люди? Хочется спросить. Но я молчу.

– Я не могу допустить… – он запинается, трёт лоб. – В общем, мы вынуждены с вами расстаться. Немедленно.

Что? Слово бьёт под дых, выбивает остатки воздуха. Увольнение? Сейчас?

– Виктор Павлович, я… – голос срывается. – Я всего одну ночь. У меня обстоятельства…

– Людмила Сергеевна, не усугубляйте. Соберите вещи. Расчёт получите в понедельник.

Он разворачивается и уходит. Даже не взглянул на меня.

Второй раз за сутки собираю вещи. Руки совсем не слушаются.

Прохожие обтекают меня, как речная вода камень. Никому нет дела до моих забот. У всех свои проблемы.

Сажусь на скамейку возле офиса. Достаю телефон. Кому позвонить? Кто поможет? Слепо листаю телефонную книгу.

В голове всплывает слово, как спасательный круг, брошенный утопающему.

«Курлыки».

Нижние.

Это не болезнь. Это деревня. Там дом бабушки. Где я не была целых десять лет после ее смерти.

Дом там стоит. Должен стоять.

Тащусь к остановке. Тяжело. Жарко. Пот течёт по спине, майка липнет к телу. Но я иду. Шаг. Ещё шаг. Ещё.

Какая-то бабулька с сочувствием смотрит на мои пожитки:

– Переезжаете, милая?

Хочется рассмеяться. Или разрыдаться. Переезжаю. Из нормальной жизни – в полную неизвестность.

– Да, – говорю. – Переезжаю.

Выбора нет. Вариантов – ноль.

Электричка грязная, пахнет потом и перегаром. Сажусь у окна, пакеты запихиваю под сиденье.

Глава 3

Электричка выплёвывает меня на платформу, как косточку от вишни. Ноги гудят, спина ноет, а в голове крутится одна и та же мысль: "Что я здесь делаю?". Как я попала в ту часть вселенной, что в самой жопе?

Иду по разбитой дороге. Перед поворотом на нашу улицу останавливаюсь. Сердце сжимается. Сейчас увижу дом, в котором провела большую часть детства. Бабушкин дом. Моё последнее убежище.

Останавливаюсь.

Ноги словно врастают в землю. Дом – почти призрак.

Крыша провалилась в двух местах, как щёки у беззубого старика. Почти все окна выбиты. Смотрят на меня чёрными глазницами. Калитка покосилась. Помню, как бабуля опиралась на неё, провожая меня в город последний раз.

Теперь сад одичал. Яблони, которые бабушка холила и лелеяла, превратились в спутанный клубок веток. Малинник разросся в непроходимые джунгли. Грядки исчезли под бурьяном. Крапива в человеческий рост жжётся даже на расстоянии, лопухи размером с зонтики, полынь… Сорняки победили

"Приезжай, внученька. Дом тебя всегда ждёт."

Дом ждал. И не дождался.

Хватаюсь за покосившийся штакетник – краска облупилась, дерево трухлявое, крошится под пальцами.

Я стою у ворот и понимаю – всё. Это точка. Конечная. Дальше дороги нет.

Слёзы катятся сами – солёные, горячие, настоящие. Вою, как собака. Как выла бабушкина Жучка, когда хозяйку увезли в больницу.

Закрываю лицо руками. Ладони пахнут ржавчиной от калитки и горем – оказывается, у него есть запах. Горький, как полынь.

В голове прокручиваются последние сутки. Вещи на лестнице. СМС от мужа. Ночь в бухгалтерии. Увольнение. И вот – финал. Разрушенный дом, который должен был стать спасением.

– Бабушка, прости меня, – шепчу, глядя на покосившееся крыльцо. – Прости, что не приезжала. Что не уберегла твой дом. Что оказалась такой никчёмной внучкой…

Вдруг слышу скрип калитки. Поднимаю голову – надо мной стоит старуха в цветастом платке. Маленькая, сухонькая, как гриб-боровик. Смотрит на меня светлыми, выцветшими от возраста глазами.

Если бы меня не парализовала от шока и паники, я бы точно перекрестилась.

– Людка, ты, что ли? – скрипит бабуля, а я киваю, не в силах говорить. – Да тьфу на тебя! Думала бабка твоя двадцатилетним призраком в дом вернуться решила. – её ладонь ложится на моё плечо. Сухая, шершавая, но тёплая. – Ох, милая… Ну что ж ты убиваешься-то так? Дом – это стены. А ты живая. Живая ведь?

– Баба Зина, я так рада вас видеть. Но как не рыдать, – заикаюсь, не зная, как объяснить. – Мне некуда идти. Совсем некуда.

– Вижу, милая, вижу, – старуха кряхтит. – Чемоданы-то с собой. Значит, насовсем приехала. Ну что ж, пойдём. Поживёшь пока у меня.

Смотрю на неё снизу вверх не веря. В ушах звенит. Показалось?

– Что уставилась? – баба Зина протягивает мне руку. – Твоя бабка, когда мой помер, месяц меня кормила, поила, не давала руки на себя наложить. Долг платежом красен. Поможешь заодно по хозяйству. А то я уже старая совсем стала, спина не гнётся.

Встаю на непослушные ноги. Колени дрожат, но стою. Смотрю на разрушенный дом, потом на бабу Зину.

– А дом-то что? Совсем никуда?

Старуха оглядывает руины критическим взглядом.

– Да что ты, милая! Подлатать можно. Я знаю кто может починить. У нас тут Петька есть, фермер. Золотые руки, хоть характер и собачий. Поговорю с ним.

– Правда поможет? – вгруди затрепетала робкая надежда. Маленькая, как воробышек, но живая.

– Петька? – баба Зина фыркает. – Заставлю! Он мне должен – я его корову лечила народными средствами, когда ветеринар не смог. Выходила скотинку. Так что поможет, никуда не денется.

Поднимаю чемоданы. Руки всё ещё трясутся, но уже не от отчаяния. От облегчения. От благодарности. Оттого, что я не одна.

– Спасибо, баб Зин. Я… Я отработаю. И за жильё заплачу, как только…

– Ой, отстань ты со своей платой! – машет рукой старуха. – Вон, дом пустой стоит. Скучно мне одной. А с тобой хоть поговорить будет с кем. Пошли, чего стоим? Сейчас блинов настряпаю, чайку заварю. С брусничкой. Небось с дороги есть хочешь?

Желудок откликается громким урчанием. Баба Зина смеётся – звонко, молодо.

– Ну вот и славно! Пошли, милая. Всё образуется. Вот увидишь – всё будет хорошо.

Иду за ней по деревенской улице. Но в груди теплится надежда. Маленькая, робкая, но упрямая.

Оглядываюсь на бабушкин дом. Стоит, покосившийся, печальный. Но стоит. Как и я.

"Я вернусь, – мысленно говорю дому. – Вернусь и подарю тебе новую жизнь. Обещаю."

Дом бабы Зины ровно напротив. Зелёные ставни облупились, но держатся. Резные наличники почернели от времени. На крыльце разлёгся рыжий кот, толстый, как поросёнок.

– Васька, паразит, опять мышей не ловишь! – ворчит баб Зина. Кот лениво приоткрывает один глаз и снова засыпает. – Бесполезная животина. Но тёплый, зимой на печке греемся вдвоём.

– Баб Зина, а… – голос всё ещё хриплый от слёз. Откашливаюсь. – А Петька этот… Он правда поможет? Не откажется?

Старуха замирает у печи. Поворачивается медленно, и в её выцветших глазах мелькает что-то… странное. Не пойму что. Хитрость? Жалость? Предостережение?

– Не откажется, – говорит твёрдо, но как-то уклончиво. – Я так скажу – он всё сделает. У него, правда, условия могут быть… специфические. Но это потом. Сначала поешь, отдохни.

Ставит передо мной тарелку блинов. Горкой, щедро. Рядом – варенье в гранёном стакане, тёмное, густое.

– Брусничка, – поясняет. – По твоей бабки рецепту. Она секрет знала – корицу добавляла и гвоздику.

Беру блин дрожащими пальцами. Откусываю и чуть не плачу снова. Вкус детства. Вкус воскресного утра.

– Ешь, ешь, – баб Зина наливает чай из пузатого чайника. – А то отощала вся. На кого похожа? На щепку. Мужики таких не любят.

Все восемьдесят пять килограммчиков моего веса дружно воспрянули. Отощала?! Мужики?! Какие еще мужики…

– Баб Зина, – спрашиваю, дожёвывая второй блин. Варенье сладкое, тягучее, липнет к нёбу. – А что за условия могут быть у этого вашего Петьки? Что значит "специфические"?

Старуха отворачивается к печи. Долго молчит, помешивая что-то в чугунке. Спина напряжённая, плечи приподняты.

– А вот завтра и узнаешь, милая, – наконец отвечает, не оборачиваясь. – Завтра я вас познакомлю. Он… своеобразный человек. Сложный. Но дом починит – это точно. Вот только…

Замолкает. Поворачивается, смотрит на меня оценивающе, как на товар на рынке. Взгляд скользит по лицу, фигуре, рукам.

Это еще что значит?!

Глава 4

Просыпаюсь оттого, что кто-то орёт благим матом прямо под окном. Подскакиваю на продавленной кровати – сердце колотится, как бешеное. Где я? Что происходит?

– Ко-ко-ко-ко-КО! – надрывается петух так, будто его режут.

Ах да. Курлыки. Нижние, мать его. Я в деревне. У бабы Зины. Петуха, возможно, и правда решили… Того…

На часах половина пятого. Падаю обратно на подушку. В городе я бы спала ещё минимум три часа. Но петуху плевать на мои городские привычки. Он продолжает вопить, как оглашенный.

Накрываю голову подушкой. Бесполезно. Крик проникает сквозь перьевую преграду, сквозь стены, прямо в мозг.

– Да заткнись ты! – ору в ответ.

Петух на секунду замолкает, будто удивлённый. А потом заводит с новой силой, словно принял вызов.

Дверь скрипит. Баба Зина заглядывает в комнату, уже одетая, в переднике.

– Вставай, милая! День на дворе. Козу доить пора.

– День? – сажусь, протирая глаза. – Козу?! Но я не умею…

– Научишься! – бодро отвечает старуха. – Не боги горшки обжигают. Вставай давай, Манька ждать не любит.

Манька – это, оказывается, коза. Выясняю это через пятнадцать минут, стоя в сарае в резиновых сапогах бабы Зины. На три размера больше моего.

Коза смотрит на меня жёлтыми глазами. Взгляд недобрый, подозрительный. Я бы даже сказала – презрительный.

– Ну, давай, милая, – баба Зина подставляет низенькую скамеечку. – Садись сбоку, ведро между колен. И не бойся, Манька смирная.

Сажусь. Коза косит на меня глазом и делает шаг в сторону.

– Стой! – командует баба Зина. Манька фыркает, но замирает. – Теперь бери вымя. Вот так, двумя руками.

Касаюсь козьего вымени. Тёплое, шершавое, с редкими волосками. Брезгливость тошнотой подкатывает к горлу. Господи, что я делаю? Вчера сидела в офисе за компьютером, а сегодня щупаю козьи сиськи.

– Не так! – баба Зина отодвигает мои руки. – Нежнее! Она же не железная. Вот, смотри.

Показывает движение – сжимает сосок у основания большим и указательным пальцами, потом последовательно подключает остальные. Молоко брызгает в ведро звонкой струйкой.

– Теперь ты.

Повторяю движение. Ничего. Сжимаю сильнее – Манька недовольно блеет и отставляет заднюю ногу.

– Осторожнее! А то лягнёт.

Лягнёт? Прекрасно. Мало мне позора, так ещё и копытом по лбу получу.

Пробую снова. И снова. На десятый раз из соска выдавливается жалкая капля.

– О! Получилось! – радуюсь, как ребёнок.

– Ага, – хмыкает баба Зина. – Ещё часа два, и на чай хватит.

Но уже через полчаса у меня болят руки, спина, шея. В ведре плещется от силы стакан молока. Манька презрительно жуёт сено, периодически пытаясь лягнуть ведро.

– Ладно, на первый раз сойдёт, – сжаливается баба Зина. – Завтра продолжишь. А теперь пошли печку топить. Хлеба надо поставить.

Печка оказывается ещё большей загадкой, чем коза. Чугунная дверца, заслонки, поддувало. Для меня – почти как пульт управления космическим кораблём.

– Сначала бумагу, – баба Зина суёт мне стопку старых газет. – Комкай и клади. Потом щепки мелкие, потом дрова покрупнее.

Комкаю газеты. "Сельская правда" за две тысячи четвертый год. Вот это раритет… Обложка сообщает о рекордном урожае картофеля. Укладываю бумажные шарики в топку.

– Теперь поджигай.

Чиркаю спичкой. Газета вспыхивает, но тут же гаснет.

– Мало бумаги! И не дуй туда, дым в избу пойдёт!

К четвёртой попытке я вся в саже, волосы пахнут дымом, глаза слезятся. Но огонь, наконец, занимается! Щепки трещат, дрова начинают тлеть.

– Смотри! Горит! – тыкаю пальцем в топку.

– Горит, – соглашается баба Зина. – Только заслонку забыла прикрыть. Весь жар в трубу уйдёт.

Хватаюсь за металлическую заслонку голой рукой. Боль прошивает ладонь – горячая, острая.

– Ай!

– Эх ты, городская! – баба Зина суёт мне прихватку. – Железо на печи всегда горячее. Запомни.

Сосу обожжённый палец. На подушечке уже вздувается волдырь. Прекрасное начало дня.

После завтрака баба Зина решает провести ликбез по грибам.

– Пойдём в лес, – объявляет она. – Грибы после дождя пошли. Научу тебя различать.

Напяливаю свои городские кроссовки, беру корзинку. Баба Зина критически осматривает мой наряд – джинсы и футболка.

– Комары съедят. На, накинь.

Протягивает старую рубашку. Пахнет нафталином и чем-то кислым. Но спорить не решаюсь.

Лес встречает прохладой и комариным звоном. Эти твари набрасываются мгновенно. Жужжат над ухом, лезут в глаза, кусают сквозь джинсы.

– Не маши руками! – командует баба Зина. – Только злее становятся.

Легко сказать. Я машу, хлопаю себя по рукам, по шее, по лицу. Через пять минут вся покрыта укусами. На кой хрен я на это согласилась? Лучше бы Манькин сарай вымыла.

– Вот, смотри, – баба Зина наклоняется к поваленному дереву. – Видишь?

– Грибы?

– Лисички! Хорошие, молодые. Бери.

Срезаю ножом. Грибы скользкие, холодные. В корзинку падают с мягким стуком.

Дальше начинается интенсивный курс грибной грамоты. Вот белый царь грибов, толстая ножка, коричневая шляпка. Вот подберёзовик – "видишь, под берёзой растёт, потому и название такое".

– А это что? – показываю гриб.

– Поганка! – баба Зина отдёргивает мою руку. – Не трогай! Ядовитая.

– Но красивая…

– Красивая, – соглашается старуха. – Многое красивое – ядовитое. Это – в суп, – показывает на подберёзовик. – Это – жарить, – белый гриб. – А это, – тычет палкой в бледную поганку, – прямая к прапрадедушке.

Голова идёт кругом от информации. Все грибы кажутся одинаковыми – коричневые, серые, с ножками и шляпками.

– Баба Зина, а если я ошибусь?

– Не ошибёшься, – уверенно отвечает она. – Правило простое: не уверена – не бери. И ещё: все грибы съедобные, но некоторые – только один раз.

Хохочет над собственной шуткой. Мне не смешно. Представляю, как травлюсь грибным супом в этой глуши, где скорая будет ехать часов восемь…

Романтика…

Глава 5

Возвращаемся с полной корзиной. Я вся искусанная, в паутине, с листьями в волосах. Но странное дело, на душе легко. Я совсем забыла о своих проблемах.

Лес, тишина,если не считать комаров, запах хвои и грибов… Это так далеко от городской суеты.

– Теперь чистить будем, – объявляет баба Зина.

Сажусь на крыльцо с ножом. Соскребаю грязь с ножек, обрезаю червивые места. Руки быстро становятся коричневыми от грибного сока.

– Баба Зина, – спрашиваю, обрабатывая особенно упрямый белый гриб. – А когда мы к Петьке пойдём? Насчёт дома поговорить?

Старуха замолкает. Долго возится с лисичками, потом вздыхает.

– Сегодня не получится. У него дела на ферме. Может, завтра…

Чувствую – что-то недоговаривает. Но расспрашивать неудобно. В конце концов, я тут нахлебница, не мне условия ставить.

– Слушай, сходи-ка ты в магазин, – вдруг говорит баба Зина. – Хлеба купи, молока. Денег дам.

– Я свои…

– Не спорь! И Кольке в магазине скажи, что от меня! А то он с городским цены заламывает. Увидит, что ты не местная – втридорога сдерёт.

Беру мятую сторублёвку и список продуктов. Переодеваюсь в джинсы грязные, но других нет. Футболка пахнет дымом и козой. Чудесно.

Магазин всё там же, покосившийся и облезлый. На крыльце уже другой мужик – молодой, с пивным пузом и мутными глазами.

– О, городская! – скалится он. – Чего надо?

Молча протягиваю список. Он читает, шевеля губами.

– Сейчас, – исчезает внутри.

Жду. Солнце печёт, хочется пить. Из магазина тянет затхлостью подвала и перегаром.

Вдруг слышу рёв мотора. По дороге несётся джип – огромный, чёрный, весь в грязи. Лужа от вчерашнего дождя растянулась прямо перед магазином.

Всё происходит как в замедленной съёмке. Джип влетает в лужу на полной скорости. Фонтан грязной воды взмывает вверх и…

ШЛЁП!

Окатывает меня с головы до ног.

Стою столбом. Вода стекает с волос за шиворот. Футболка прилипла к телу. Джинсы мокрые насквозь. В кроссовках хлюпает.

Джип тормозит чуть дальше. Водительская дверь открывается.

– Твою мать! – ору не сдерживаясь. – Ты что, ослеп?!

Из машины выходит мужчина. Высокий, широкоплечий, в камуфляжных штанах и чёрной обтягивающей кубики майке. Лицо загорелое. Глаза серые, как зимнее небо.

– На дорогу надо смотреть, – говорит спокойно. – Чего на проезжей части стоишь?

– Проезжей части?! – голос срывается на визг. – Это тротуар, если ты не заметил!

– Какой тротуар? – он усмехается. – Деревня это. Везде дорога.

– Да пошёл ты! – Вытираю грязь с лица. Размазываю ещё больше. – Нормальные люди перед лужами притормаживают!

– Нормальные люди, – он делает паузу, окидывая меня взглядом с головы до ног, – не стоят посреди дороги разинув рот.

– Я не разинув… Да что я тебе объясняю! Придурок!

Разворачиваюсь и почти бегом иду прочь. Плевать на продукты, плевать на всё. Хочется домой, в душ, переодеться…

– Эй! – кричит он вслед. – Куда пошла?

Не оборачиваюсь. Слышу, как хлопает дверь, ревет мотор. Джип разворачивается и уезжает в сторону леса.

– Во дела! – Колька высовывается из магазина с пакетом. – Начальника обложила! Смелая.

– Начальника? – возвращаюсь.

– Ага, – Колька ухмыляется. – Он самый. Мужик суровый. Последнего, кто на него наехал, собаки чуть не сожрали.

– Ну хоть кто-то его на место поставил, – отбираю пакет с продуктами у Кольки и плетусь к бабе Зине.

Вода в кроссовках хлюпает при каждом шаге. Футболка липнет к телу. Прохожие те немногие, что есть на улице смотрят с любопытством.

Дохожу до дома бабы Зины и замираю на пороге.

На кухне за столом распивает чай тот самый хам и “начальник”. Уже переоделся – чистые джинсы, клетчатая рубашка. Волосы тёмные, чуть тронутые сединой на висках. Старше меня лет на десять.

Смотрит на меня и ухмыляется.Баба Зина всплёскивает руками.

Продолжить чтение