Некрос. Пробуждение и изгнание

Глава 1

Пыль, поднятая куриными лапами, золотилась в косых лучах предвечернего солнца. Элиана с размаху высыпала последние зерна из плетеной корзины, и стайка пестрых куриц тут же ринулась в азартную давку, тычась клювами в землю.

– Ага, клуши голодные! – фыркнула она, отряхивая подол простой домотканой юбки. Пыль оседала на переднике сероватым налетом. – Весь день по двору шлялись, а как корм – так и налетели. Лентяйки.

Она потянулась, костяшками спины упершись в прохладную стену сарая. Руки ныли от тяжести ведер, которые она таскала от колодца полдня. Семнадцать лет в этой глухомани у самых подножий Седых гор – и каждый день похож на предыдущий. Вода, коровы, куры, ужин, сон. И снова вода. Иногда Элиане казалось, что она вот-вот заскрипит от скуки, как несмазанная дверь в амбаре.

– Эля! Сбегай-ка к тетке Марфе, спроси, не надо ли ей водицы! – донесся голос матери из открытого окна избы. – Сама, вишь, к вечеру совсем с ног свалилась.

– Бегу! – крикнула Элиана в ответ, уже отталкиваясь от стены. Длинные русые косы, чуть не достающие до лопаток, хлопнули ее по спине. Иногда она мечтала их отрезать – ну хоть что-то изменить! – но мама бы не поняла. "Девке косу рубить – красоту губить", – точно сказала бы.

Она лениво побрела через двор, мимо грядок с только что проклюнувшейся зеленью, мимо старой яблони, где дед когда-то мастерил ей качели. Тепло привычной рутины окутывало, как мягкое одеяло. На центральной площади деревни – по сути, просто расширении главной улицы с колодцем посередине – уже собрались бабы, перемывающие косточки последним новостям. Элиана ловила обрывки фраз, улыбаясь про себя. Тетка Мария опять ругалась с козлом, старый Симон пролил брагу… Ничего нового под этим вечно пасмурным небом.

Ее взгляд невольно скользнул вверх, за деревянные крыши, туда, где зубчатые вершины Седых гор терялись в облаках. Вечные снега на них сверкали розовато-золотым в лучах заката.

"Красиво", – подумала Элиана, – "И страшно". Легенды говорили, что там, среди льдов и скал, заточен дух Некроса. Что-то древнее, непостижимое, вечно бдящее. Говорили, его слуги они принимают облик мерцающих теней или ледяного ветра, что выдувает душу из путника. Бабка Хельга, бывало, пугала ими непослушных детей: "Будешь шуметь – духи с гор услышат, прилетят да утащат!" Элиана давно перестала верить в эти сказки, но глядя на холодные вершины, чувствовала привычный, мелкий холодок под лопатками. Слишком уж они были огромны, слишком вечны и безразличны к человеческой суете внизу.

– Эля-а! Замечталась? – окликнула ее тетка Марфа, сидевшая на завалинке своей избы и щипавшая перо для новой подушки. – Глядишь на горы-то? Духи, поди, мерещатся?

Элиана фыркнула, подходя ближе.

– Духи, тетя Марфа? Да Некрос их подери! – вырвалось у нее привычное деревенское ругательство, означавшее все нечистое и запретное. – Скука, вот что мерещится. Вот воды вам принесла.

– Ох, спасибо, родная, – закивала Марфа, указывая на пустое корыто у крыльца. – Устала я сегодня, ноги гудят. Спасибо, что вспомнила. А про духов ты зря… – она понизила голос, оглядываясь. – Старики не зря боялись. И Орден не зря запреты ставит. Магия – штука нечистая. Кто ее знает, откуда она берется? От тех ли духов, или от темных тварей? Одно слово – некрос. Лучше не соваться, даже не поминать.

Элиана налила воду в корыто, прислушиваясь к старой женщине. Страх перед неизвестным, перед "нечистым" витал в деревне всегда, как запах дыма из печи. Орден, стоящий на страже королевства, строжайше запрещал любые упоминания о магии, любые попытки ее изучения. "Некрос" было самым страшным ругательством, клеймом для изгоя. Кто знает, какие ужасы скрываются за этими запретами? Но Элиане казалось это все таким далеким, таким нереальным на фоне ее кур, ведер и вечернего чая.

– Не буди лихо, пока оно тихо, – философски заключила она, поднимая пустую корзину. – Побегу, тетя Марфа. Мама ждет.

– Беги, беги, красавица. И не засматривайся на горы! – напутствовала ей напоследок Марфа.

Элиана лишь махнула рукой, улыбаясь. Красавица? В простом платье, в переднике, с пылью на носу? Сомнительно. Она повернулась, чтобы идти домой, к теплой печке и маминым оладьям.

И вдруг… замерла.

Тишина. Не просто вечерняя тишина с мычанием коровы за забором или криком петуха. Абсолютная, гнетущая, звенящая тишина. Как будто кто-то гигантской рукой выключил все звуки мира. Даже куры у тети Марфы вдруг смолкли, вжав головы в плечи.

Воздух вокруг резко похолодел. Не просто вечерняя прохлада, а леденящий, пронизывающий до костей холод, которого не должно быть в разгаре лета. Он обжег легкие при вдохе.

И тени… Тени от домов и заборов вдруг потекли, исказились, стали неестественно длинными и густыми, будто черная, вязкая смола. Они тянулись к ней, извиваясь по пыльной земле.

Веселая, ироничная девчонка, кормившая кур минуты назад, исчезла. Ее место заняло дрожащее от внезапного, животного ужаса существо. Элиана инстинктивно прижалась спиной к теплой еще стене сарая. Глаза широко раскрылись, пытаясь разглядеть в быстро сгущающихся сумерках… что?

Только холод. Тишина. И ползущие, искаженные тени.

Тишина длилась одно бесконечное мгновение. Элиана замерла, не смея дышать, сердце колотилось где-то в горле, гулко отдаваясь в оглушающей пустоте. Даже собственный стук крови в висках казался громом. Холод пробирал под одежду, цеплялся ледяными когтями к коже, заставляя зубы выбивать мелкую дрожь. Слюна на губах казалась льдинкой.

Потом мир взорвался.

Сначала – звук. Не крик, а визг. Пронзительный, безумный, вырвавшийся из горла тети Марфы. Он разорвал тишину, как нож гнилую ткань. И тут же подхватилось, закрутилось вихрем: истошный лай собак со всех дворов, сливающийся в один сплошной вой; дикий рев скотины в загоне; топот ног; человеческие крики – нечленораздельные, полные чистого ужаса. Где-то рядом звонко брякнуло и покатилось ведро.

Элиана инстинктивно рванулась вперед, к площади, к колодцу, к дому. Но ноги не слушались, были ватными. Она споткнулась о корзину, кем-то оброненную.

"Что? Кто?" – пронеслось в голове, но мысли разбивались о волну паники.

И тогда она увидела.

Из искаженных, слишком густых теней у сарая выплыло… оно. Бесформенное пятно мрака, мерцающее, как отражение в грязной луже. Оно не шло – плыло, колыхаясь, оставляя за собой морозный иней на пыльной земле. Внутри мерцания угадывалось что-то похожее на лицо – пустые впадины вместо глаз, зияющий рот, но без звука. От него веяло таким холодом, что воздух звенел.

– Отойди! – прохрипела Элиана, отползая назад, упираясь руками в холодную землю. Корзина валялась рядом, бесполезная.

Мерцающая тень не отреагировала на слова. Она просто поплыла быстрее, прямо на нее. Элиана вскрикнула, пытаясь откатиться, но тень настигла. Холодный, невесомый, но живой ужас коснулся ее руки – там, где она опиралась о землю. Боль была не огненной, а леденящей, пронзающей до кости, как будто в вену влили расплавленный лед. Она втянула воздух со свистом, дернула руку, но холод уже полз вверх по предплечью, цепкий и неумолимый.

– Эля! Домой! Быстро! – оглушительный крик отца. Он выскочил из избы, в руках – тяжелые вилы. Его лицо, обычно спокойное и доброе, было искажено гримасой ярости и страха. Он не видел тени у сарая. Он видел другое.

Элиана, превозмогая ледяную боль в руке и парализующий ужас, повернула голову.

Центральная площадь превратилась в ад. Несколько таких же мерцающих, бесформенно-зловещих теней носились между избами. Одна из них – высокая, с клочьями мрака, похожими на щупальца – кружила возле колодца, где только что стояла мама с ведром. Мама прижалась к каменной кладке колодца, лицо белое как мел, рот открыт в беззвучном крике. Ведро валялось на боку, вода растекалась по земле и тут же покрывалась инеем.

– Мама! – выдохнула Элиана, забыв о собственной боли.

Но ближе была другая фигурка. Маленький Борис, сын соседа, лет пяти, выбежал из-за угла своей избы, визжа что есть мочи. За ним плыла, почти касаясь земли, небольшая, но особенно плотная тень, похожая на сгусток ледяного тумана. Она тянулась к нему мерцающей "рукой".

– Борис! Беги! – заорала Элиана, вскакивая. Голос сорвался на визг. Холод в руке отступил перед волной адреналина. Защитить!

Она бросилась вперед, не думая, подхватив с земли тяжелый обломок кирпича. Бежала, спотыкаясь, мимо отца, который уже размахнулся и со всей силы вогнал вилы в плывущую к матери тень.

Вилы прошли сквозь. Совершенно бесшумно. Как сквозь дым. Отец по инерции чуть не упал вперед. Мерцающая тень лишь слегка колыхнулась, будто от легкого ветерка, и повернула "голову" в его сторону. Из зияющей пустоты рта вырвался не звук, а волна такого леденящего воздуха, что отец ахнул и отшатнулся, роняя вилы. Его дыхание тут же превратилось в облачко пара.

– Отстань! – закричал Борис, пятилетний голосок полный слез и недетской злобы. Он схватил камень и швырнул его в тень, тянущуюся к нему. Камень пролетел насквозь и глухо стукнул о стену избы. Тень не дрогнула. Ее "рука" почти коснулась плеча мальчишки.

– Не трогай его! – Элиана была уже рядом. Она замахнулась кирпичом, намеренная вогнать его в эту мерзкую мерцающую плоть.

Но дух, преследовавший ее у сарая, был быстрее. Ледяное прикосновение обожгло ей спину, прямо между лопаток. Боль была мгновенной и всепоглощающей. Как будто ледяной гвоздь вбили ей в позвоночник. Воздух вырвался из легких хрипом. Кисть руки разжалась сама собой, кирпич глухо шлепнулся в пыль. Элиана рухнула на колени, скрючившись от боли, пытаясь вдохнуть, но ледяной штырь в спине не давал. Мир померк, закружился. Сквозь слезы и боль она видела, как ледяной туман обволакивает плечо Бориса, и мальчик вскрикнул – тонко и страшно. Видела, как отец, подняв вилы, снова бросается на тень у колодца, и снова вилы проходят сквозь нее, не причиняя вреда. Видела, как тетка Хельга выбежала из избы с кочергой и замерла в ужасе, увидев кружащийся у ее крыльца вихрь мрака.

Хаос нарастал. Треск ломающегося дерева – кто-то врезался в забор. Отчаянный рев коровы. Визг, который уже невозможно было отнести ни к человеку, ни к зверю. И повсюду – эти мерцающие, бесформенные, леденящие кошмары, плывущие сквозь стены, сквозь людей, приносящие с собой только боль, холод и безумие.

Элиана сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь хоть как-то заглушить боль в спине и ужас, сжимающий горло. Она видела испуганное лицо матери, прижавшейся к колодцу. Видела перекошенное от бессильной ярости лицо отца. Видела, как Борис, плача, пытается стряхнуть с плеча ледяной туман.

Желание защитить их, этих самых дорогих людей в ее скучном, надоевшем, таком родном мире, вспыхнуло в ней яростным, белым пламенем. Оно смешалось с отчаянием и животным ужасом, сжалось где-то под ледяным гвоздем в спине в тугой, раскаленный шар.

– ОТСТАНЬТЕ ОТ НИХ! – крик вырвался из ее пересохшего горла. Нечеловеческий. Полный такой силы и боли, что даже ближайшая мерцающая тень на миг замедлила свое движение.

Крик оглушил даже ее саму. Он вырвался не из горла, а из самой глубины, из того раскаленного шара ярости и отчаяния, что сжался под ледяным гвоздем в спине. Это был не человеческий звук. Он звенел металлом по стеклу, ревел, как зимний ветер в ущелье, и в то же время вибрировал какой-то жуткой, потусторонней силой. Волна этого крика, видимая почти как искажение воздуха, рванула от Элианы во все стороны.

И случилось невероятное.

Мерцающая тень, что тянулась к Борису, вздрогнула. Не просто колыхнулась, а будто наткнулась на невидимую стену. Ее очертания, и без того расплывчатые, стали рваться, как грязная тряпка на ветру. Пустые глазницы, если это были глазницы, расширились в немой гримасе чего-то… похожего на боль? Или ужас?

– ОТСТАНЬТЕ ОТ НИХ! – крик Элианы прокатился эхом по площади, заглушая на миг вой собак и людские вопли. И в этот миг, в гулкой, ледяной тишине, наступившей после ее вопля, Духи замерли.

Не просто остановились. Они застыли. Как мухи в янтаре. Их мерцающие формы исказились еще сильнее, сжались, заколебались с бешеной частотой, будто пытаясь вырваться из невидимых тисков. От них исходила вибрация, которую Элиана чувствовала зубами – высокий, неприятный гул, сводящий с ума.

И в ее голову, переполненную болью, страхом и яростным желанием защитить близких, ворвался единственный, безумный вопрос, пронзительный как игла: "Почему?! Почему это происходит?! Кто вы?! Что вам надо?!"

И Духи заговорили.

Не голосом. Это был вихрь звуков, ворвавшийся ей прямо в череп, в кости, в самую душу. Десятки, сотни голосов – визжащих, стонущих, шипящих, плачущих – слились в один оглушительный, мучительный гвалт. Они не отвечали ей. Они выкрикивали. Выплескивали обрывки чего-то ужасного, нечеловеческого, рваного.

«…Забыли, даже матери нас забыли…» – пронеслось, как ледяная игла в висок.

«…Кровь на руках брата… На земле… Горячая..» – зашипело другое, и Элиана вдруг ощутила липкую теплоту под ногтями, запах меди и сгоревшей плоти.

«…Осквернили… Нашу память… Пепел…» – завопило третье, и перед глазами мелькнуло видение: не колодец на площади, а глубокий, темный провал в земле у края деревни, куда сбрасывали мусор и падаль. И над ним – черный, зловонный дым.

«…Мама… Зов крови…» – заныло что-то похожее на плач ребенка.

«…Осквернили нас… Осквернили землю…» – завыли хором, и этот вой пронзил Элиану до самых костей, наполнив ее ледяной, чужой скорбью и неутолимой яростью.

Правда. Голая, страшная, невыносимая правда. Она обрушилась на площадь тяжелым, ядовитым камнем. Элиана видела, как отец, все еще стоявший возле колодца с опущенными вилами, резко побледнел, что-то понимая. Его взгляд метнулся к тому месту у края деревни – к зловонной яме. Мама, прижатая к камням колодца, ахнула, прикрыв рот рукой, и в ее глазах читался не только страх перед духами, но и… узнавание? Ужас перед чем-то давно забытым, зарытым? Даже маленький Борис на миг перестал плакать, уставившись широкими глазами в пустоту, будто слыша эти голоса.

Больше всех изменилось лицо тетки Марфы. Она стояла у своей завалинки, рот беззвучно открыт, глаза выпучены, полные немого ужаса и… вины? Она что-то знала.

Крик Элианы, ее вопль ярости и отчаяния, ее немой вопрос – они стали ключом. Ключом, сломавшей платину этой мучительной правды. Чистый, животный ужас смешался с яростным желанием защитить… и сжался в точку. Точку белого каления где-то в самой сердцевине ее существа. Ее воля в этот миг не знала ни границ, ни страха перед последствиями. Она была сгустком энергии, готовым взорваться, лишь бы остановить этот ад, эту боль, этот леденящий душу шепот правды.

Но внутренний накал требовал выхода. Сила горела, рвалась наружу, а тело Элианы, все еще скрюченное от боли, сжималось в комок на холодной земле. Ее руки судорожно искали опору, цеплялись за что-то твердое, шершавое. За обычный булыжник, валявшийся в пыли у ее колен. Она сжала его в кулаке со всей силы, словно этот холодный камень был якорем в бушующем море ужаса. И в этот миг ее инстинктивное желание было простым и кристально ясным: Щит! Твердость! Неприступность! Что-то вечное и нерушимое, что встанет стеной между ней, ее близкими и этим леденящим небытием.

Ее воля, сжатая в точку белого каления, ее страх, ее жизнь – все это мощным, неконтролируемым потоком хлынуло в камень, сжатый в ее дрожащей руке.

Камень в ее кулаке стал раскаленным. Нет, не от огня – от нее. От той белой, сжатой до предела точки ярости, страха и отчаянного желания щита, что рвалась наружу из самой ее сердцевины. Жизненная сила, смешанная с хаосом только что пробудившегося дара, хлынула в булыжник мощным, неконтролируемым потоком. Как будто она вывернула себя наизнанку, выплеснув все тепло, весь воздух из легких, всю кровь – прямо в холодную, шершавую твердь.

Она не думала об алмазах. Не представляла драгоценностей. Она взывала к самой сути камня – к его древней, немой вечности, к его непоколебимой твердости, к неприступной крепости скалы, что столетиями выдерживала ливни и ветра у подножия седых Гор. К чему-то, что сможет стать стеной против этого ледяного небытия, что пожирает ее деревню.

И камень… отозвался.

Он не просто нагрелся – он вспыхнул.

Резкий, чистый, ослепительно-белый свет ударил из ее сжатого кулака, разорвав сгущающиеся сумерки и сизую пелену духовного холода. Элиана вскрикнула – на этот раз от неожиданности и странной, выворачивающей боли. Казалось, что-то внутри нее оторвалось и ушло в этот свет. Часть души? Часть жизни? Она не знала. Знало лишь ощущение жуткой, мгновенной пустоты и жжения где-то глубоко в груди.

Свет погас так же внезапно, как и вспыхнул. Но в ее раскрытой ладони лежало уже нечто иное.

Не булыжник. Не просто камень. Алмаз. Но не такой, каким его представляют в сказках купцов. Он был размером чуть меньше кулака, идеальной, будто выточенной водой формы – что-то среднее между каплей и кристаллом. Он не просто сверкал – он *излучал* свет. Тихий, холодный, успокаивающий. Внутреннее сияние, мягкое, как лунный свет на снегу, но невероятно плотное, материальное. Оно рассеивало ледяную мглу вокруг, создавая вокруг Элианы небольшой ореол чистоты и покоя. Самый яркий контраст с мерцающим, зловещим мраком духов.

Элиана, задыхаясь, уставилась на него. Совершенство. Абсолютное, ледяное, пугающее совершенство. Но ее острый, привыкший замечать детали взгляд тут же уловил изъян. Нет, не изъян. След. Внутри кристалла, в самом его сердце, мерцала тончайшая паутина трещин. Микроскопические, невидимые глазу на расстоянии линии напряжения, разорвавшие его изначальную, простую структуру камня. Они не портили его, а делали хрупким в его мощи. Как будто застывший крик – прекрасный в своем отчаянии, но готовый рассыпаться от слишком громкого звука.

И этот свет… он действовал.

Духи, замершие и искаженные после ее вопля Правдогласия, отшатнулись. Не просто отпрянули, а растворились. Как тени от пламени свечи. Их мерцающие, зловещие формы съежились, зашипели незримо, будто обожженные. Волна леденящего воздуха, исходившая от них, откатилась, ослабленная. Хаотичное движение, разрушительный вихрь на площади – все это замерло, притихло на мгновение. Крики людей смолкли, сменившись хриплыми всхлипами и тяжелым дыханием. Даже вой собак стих до жалобного подвывания. Свет алмаза, холодный и чистый, отгонял тьму, создавая хрупкий островок тишины и относительного спокойствия вокруг Элианы, сидевшей на коленях в пыли.

Но цена…

Элиана рухнула вперед, едва успев подставить свободную руку, чтобы не удариться лицом о землю. Мир заплясал перед глазами черными и белыми пятнами. Звон в ушах заглушил все остальные звуки. Дыхание стало поверхностным, прерывистым, каждое движение грудной клетки отзывалось жгучей болью там, где, казалось, сгорела часть ее самой. Глубочайшая, всепоглощающая усталость накатила волной – не только физическая, но и какая-то страшная, душевная пустота. Она чувствовала себя вывернутой, опустошенной, выжженной дотла. Как печь после сильного жара – снаружи еще тепло, внутри – пепел и холод.

Рука, сжимавшая алмаз, дрожала мелкой дрожью. Холодный свет камня пульсировал в такт ее бешено колотящемуся, но слабеющему сердцу, освещая бледное, в пыли и царапинах лицо, широкие от ужаса и истощения глаза. Она пыталась удержать его, этот крошечный островок света и твердости, но пальцы немели.

Свет алмаза начал медленно, неумолимо гаснуть. Излучение слабело, съеживалось, возвращаясь внутрь камня. Тени вокруг сгущались снова. Ледяной холод духовного присутствия, отогнанный на мгновение, начал медленно, но верно ползти обратно. Хаос за пределами хрупкого круга света, созданного алмазом, готов был обрушиться с новой силой.

Элиана едва осознавала это. Ее мир сузился до жгучей пустоты внутри, до дрожащей руки и медленно угасающего в ней холодного огня – последнего напоминания о ее собственной, невероятной и страшной силе.

Тишина после вспышки была гулкой, звенящей, как надтреснутый колокол. Свет алмаза в руке Элианы мерк, съеживаясь до слабой, холодной пульсации где-то в его сердцевине. С ним уходила и сила, отогнавшая духов. Но странное дело – атака не возобновилась.

Там, где еще мгновение назад плясали мерцающие кошмары, теперь висела только ледяная, мертвая тишина, нарушаемая хриплыми всхлипами и стоном раненого скота. Духи… исчезли. Растворились, как дым на ветру, который вдруг стих. Оставшиеся, те, что кружили на окраинах, словно отброшенные отражением алмазного света, теперь метались беспорядочно, как испуганные летучие мыши, и утекали прочь – в сторону леса, к подножию седых гор, откуда пришли. Их мерцание таяло в предрассветных сумерках.

Хаос сменился опустошением. Над деревней повис запах страха, пыли, развороченной земли и… чего-то паленого. Дома стояли покореженные – сорванные ставни, разбитые окна, глубокие царапины на бревнах, будто от когтей невидимых зверей. Заборы лежали плашмя. Во дворе у тетки Марфы гудел опрокинутый улей. На площади валялось перевернутое ведро, осколки разбитого горшка, обрывки чьей-то одежды. И тишина. Гнетущая, полная невысказанного ужаса.

Элиана сидела на замерзшей земле, прислонившись к сараю, который теперь казался хлипким укрытием. Она дрожала – мелкой, неконтролируемой дрожью, идущей из самой глубины выжженной пустоты внутри. Каждая мышца ныла, голова гудела от истощения. На руке, там, где коснулся дух, синел ледяной ожог. На щеке – глубокая царапина, оставленная когтем мрака, сочилась тонкой струйкой крови, смешиваясь с пылью на лице. Ее длинные русые волосы спутались, в них вплелись солома и сухие травинки. Дыхание было поверхностным, рваным. В глазах – пустота. Опустошение после бури, после того, как из нее вырвалось что-то невероятное и страшное.

В одной руке, прижатой к груди, она судорожно сжимала алмаз. Его свет почти погас, лишь слабая, холодная пульсация ощущалась сквозь кожу ладони, напоминая о биении собственного, такого слабого сердца. Единственная твердая точка в рушащемся мире. Единственное доказательство того, что кошмар был реален, а не бредом ее измученного сознания.

И тут из-за углов изб, из распахнутых дверей, из-за сваленных заборов начали осторожно появляться люди. Сначала один, потом двое, пятеро. Оставшиеся в живых. Они выглядели как призраки сами – бледные, перепачканные, с безумными глазами, полными неотступившего страха. Мужчины сжимали в руках вилы, топоры, дубины – бесполезное оружие против ушедших теней. Женщины прижимали к себе плачущих детей или сами всхлипывали, зажимая рот кулаком.

Их взгляды, блуждающие по площади, по руинам, по раненым… неизбежно находили ее.

Элиану. Сидящую в пыли у сарая. Окровавленную. Спутанную. С лицом, застывшим в маске истощения и шока. И со сверкающим, неземной красоты алмазом, сжимаемым в ее руке так крепко, что костяшки пальцев побелели. алмазом, который светился в момент кризиса, который отогнал духов.

Ужас в их глазах сменился другим чувством. Более страшным. Суеверным страхом. И ненавистью.

– Ведьма… – прошептал кто-то, мужской голос, сорванный и хриплый. Шепоток, но он прозвучал громче любого крика в мертвой тишине рассвета.

– Проклятая… – подхватил другой, женский, полный содрогания.

– Она… она их навела! – выкрикнул юнец, тыча пальцем в сторону Элианы, его лицо искажено истерикой. – Видели? Камень этот… он светился! Нечистая сила!

– Духи пришли по ее зову! – завопила тетка Хельга, выглянув из-за угла своей избы, ее кочерга дрожала в руке. – Она ведьма! Несет гибель! Она прокляла нас!

Шепотки слились в гул, нарастая, как рой разъяренных ос. "Ведьма". "Проклятая". "Навела духов, некросово отродье". "Несет гибель". Слова били по Элиане сильнее прикосновений духов. Она видела, как ее отец, стоявший возле колодца, опустил голову, не в силах встретиться с ее взглядом. Видела, как мать отвернулась, прижимая к себе плачущего Бориса. Видела, как сосед, у которого она еще вчера брала молоко, поднял с земли камень.

Враждебность висела в воздухе, густая, удушающая. Она сгущалась с каждой секундой, с каждым новым обвиняющим шепотом. Люди, которых она знала с пеленок, которых кормила кур, с которыми смеялась на площади, смотрели на нее теперь как на чуму. Как на источник всех их бед.

И Элиана поняла. Поняла без слов, по этим полным ненависти и первобытного страха взглядам, по этим сжатым кулакам и готовым к броску камням. Ее жизнь здесь, в этой маленькой, скучной, родной деревне у подножия седых гор… кончена.

Алмаз в ее руке, такой холодный и тяжелый, был единственной защитой. Напоминанием о том, что у нее есть сила. Пусть дикая, пусть опасная, пусть вырвавшая кусок ее души. Но он же был клеймом. Доказательством ее "нечистоты", ее изгойства. Символом разрыва.

Что-то хрустнуло у нее за спиной. Мелкий камешек, брошенный чьей-то дрожащей рукой, угодил ей в плечо. Не больно. Но этого было достаточно.

Элиана, морально сломленная и физически истощенная до предела, сделала последнее усилие. Она втянула воздух, наполненный запахом страха и ненависти. Подняла голову. Взгляд ее, еще минуту назад пустой, теперь стал острым, как лезвие. Она посмотрела на деревню – на руины своего дома, на рухнувший забор у сада, где росла старая яблоня, на испуганные, озлобленные лица бывших соседей.

Ничего не сказав, она встала. Ноги дрожали, но выдержали. Она повернулась. От деревни. От прошлого. От всего, что знала.

И сделала первый шаг. Не по дороге. А в сторону. К темному, мрачному лесу, что начинался сразу за последними огородами. К неизвестности. К болотам. К изгнанию.

За ее спиной остались руины, страх и враждебные взгляды. А в сжатой руке – холодная тяжесть алмаза, пульсирующая слабым отголоском угасающей силы. Ее жизнь в деревне кончена.