Против течения
Доменико привез с собой в эту страну память о солнце. Прикрывая глаза, он бережно хранил ее за веками, словно реликвию в шкатулке из слоновой кости. Это была память о том, как свет падает на камень Травертино1, делая его похожим на застывшее молоко, и как он дробится в листве кипарисов, рассыпаясь золотой пылью. Здесь, на этих безымянных берегах у студеной Балтики, не было ни золота, ни лазури. Только серая хмарь, вцепившаяся в бурую топь, и ветер, пахнущий гнилью и железом.
Царь Петр, который выкупил его из Флоренции, как покупают породистого скакуна, сам был не человеком, а стихией. Великан с горящими, беспокойными глазами и руками, которые, казалось, могли гнуть подковы и чертить карты империй с одинаковой нетерпеливой силой. Он ткнул огромным пальцем в карту, расстеленную на шатком столе.
– Здесь, синьор Доменико, – пророкотал он, и в его голосе слышался скрежет движущихся тектонических плит, – будет мой Парадиз. Окно, прорубленное в Европу. А вы, со своей итальянской наукой, сделаете мне землю там, где только трясина. Сухую землю.
И Доменико, очарованный этим варварским размахом, этим первобытным желанием сотворить мир из ничего, согласился.
Бумаги ему выдали в Приказе каменных дел2. Это была серая изба, пахнущая кислыми щами и сургучом. Боярин Вяземский3, надзиравший за проектом, смотрел на Доменико так, как смотрят на диковинное, но потенциально ядовитое насекомое. Его глаза, похожие на два осколка зимнего льда, не выражали ничего, кроме холодного презрения. Он молча протянул итальянцу свиток с чертежами.
– Вот воля государева. Исполняй.
Доменико развернул чертежи в своей каморке, где свет едва сочился сквозь бычий пузырь, заменявший стекло. И его душа архитектора, воспитанная на божественной гармонии Витрувия и Палладио4, содрогнулась. Не от грубости – русские были отличными строителями. От иного. От крошечной, почти невидимой червоточины, которая пронизывала всю работу. Дьявол прятался в углах, в градусах, в полудюймах. Угол наклона главного дренажного канала был занижен на два градуса – достаточно, чтобы течение стало ленивым, вялым. Рекомендованный для укрепления берегов известняк был слишком пористым, он будет пить воду, а не отталкивать ее. Это была симфония, сыгранная гениальным скрипачом, который намеренно расстроил свой инструмент на четверть тона. Звучит почти правильно, но вызывает глубинную, необъяснимую тревогу.
Он попытался говорить с Вяземским. Он подошел к боярину, развернул свой экземпляр чертежа и ткнул пальцем в линию главного канала.
– Signore… – начал он, подбирая те немногие русские слова, что успел выучить. – Voda… stoyat'. Вода… стоять. No buono.
Он сделал рукой медленное, ленивое движение, изображая застой. Затем выхватил из догорающего костра уголек и на обрезке доски быстро начертил два профиля: один – пологий, с застывшей водой, который он жирно перечеркнул, и второй – крутой, с бегущими, быстрыми штрихами. Он указал на второй рисунок, подняв два пальца.