Дорога первоцветов

Глава 1. Эпоха сновидений

Три тысячи лет спустя, кварталы

Широкая река, рассекающая город на две части, словно образовывала два мира. Жители каждого из этих миров недолюбливали, а то и открыто презирали друг друга, старались не пересекаться лишний раз, разве что, по важным делам. Нередко случалось, что горожанин, родившийся на помпезном вылизанном до блеска правом берегу мог за всю свою жизнь ни разу не очутиться по другую сторону. При этом, он отнюдь не был беднягой, прикованным к постели или коляске, мог свободно изъездить континент вдоль и поперек, побывать в разных странах.

– И что я забыл на левом берегу, скажите на милость? Там же хаос, хаос в чистейшем виде! – рассуждал он где-нибудь на званом вечере в роскошно обставленной гостиной. Или в дорогом ресторане, на террасе, укрытой от глаз посторонних живой изгородью, усеянной ароматными цветами. – Да я там сразу потеряюсь. Моргнуть не успею, а меня уже догола разденут, все украдут! Да и дело это, знаете, как будто безбожное.

– Да ладно вам, не все так страшно. Не стоит верить предрассудкам, – мог ответить ему друг, попивая кофе и обмахиваясь свежей газетой, которая еще пахла типографской краской. – Я порой выбираюсь туда: ну, знаете, нервы пощекотать или хорошее дело сделать. Там ведь приют детский, я помогаю деньгами. Ну или скупаю все товары у какой-нибудь лоточницы: мне это ничего не стоит, а она месяц семью будет кормить. А жена нашего общего знакомого, представляете, к гадалкам туда наведывается, в Мечты-о-море.

– Ужас какой!

– Не то слово. Да я как там прогуляюсь, после сразу же в храмы иду, так и хочется прощения у богов попросить!.. Ума не приложу, как в наше просвещенное время люди умудряются оставаться такими дремучими, поклоняться этим ужасным тварям. Но ведь поклоняются же!

После этого почтенные правобережные горожане примолкли бы, погрузившись в раздумья. Среди всех их зданий, поместий и дворцов храмы по праву считались самыми роскошными. Там прихожан встречали мраморные статуи богов и богинь с венками в волосах, с идеальными телами, чувственными изгибами. А фрески, росписи на стенах и купольных сводах, разноцветные витражи показывали, как боги однажды спустились в этот мир и изгнали свирепых духов, державших людей в страхе, издевавшихся над ними. Боги отнеслись к людям с любовью и позволили своей благословенной крови смешаться с человеческой, усилить ее. Они остались на земле до тех пор, пока не исчез последний злой дух, а после возвратились в свои небесные сферы.

– Праздник летней межи вот-вот наступит. Вы уже подготовились? – устав противостоять удушающей летней жаре, друг положил бы хрустящую газету на стол, открыв ее на странице, посвященной рекомендациям, какие ткани лучше выбрать для праздника, в честь какого бога пошить костюм. И, оставив неудобную тему, они принялись бы вспоминать, кого чествовали в прошлые разы и в кого из богов перевоплотятся теперь.

На левом берегу были свои типографии и свои газеты, свои забегаловки и уж конечно, свои праздники, не совпадавшие с теми, что отмечались по другую сторону реки. Частенько, уловив отголоски чужих гуляний, левобережные ворчали: вот опять эти тунеядцы проклятые спать мешают, им лишь бы развлекаться! Да если бы они работали так тяжело, как мы, то, наверное, в любую свободную минуту лежали бы неподвижно, не в силах пошевелить и пальцем!

А в собственные праздники они старались шуметь погромче, чтобы хоть кому-нибудь, да помешать спать на сытом правом берегу (правда, активные крикуны куда чаще мешали своим же соседям, но то, конечно, было совсем другое дело).

Праздник летней межи являлся единственным исключением – его отмечали все. Как раз сейчас жители левого берега заканчивали готовить костюмы, вот только чествовать они собирались не прекрасных богов и богинь, а духов, которых те изгнали.

Стоит отметить, что по эту сторону реки селились люди из разных земель: кто-то отправлялся за лучшей жизнью, кто-то был вынужден искать новый дом, спасаясь от паводков, оползней, неурожая. Иные наведывались погостить к родственникам и незаметно для них и даже для себя оставались на долгие годы. Каждый приезжающий, помимо вещей, привозил собственные традиции, поверья и привычки. Переплетаясь и смешиваясь или вступая в противостояние, они образовывали хаос, чистый хаос! Именно поэтому левый берег был неоднороден, разделен на кварталы, которые отличались друг от друга как ночь ото дня.

Так, фасады домов в Мечтах-о-море были увешаны объявлениями – в основном, приглашениями узнать судьбу у гадалок. Улицы пахли рыбой, а еще здесь вечно шел дождь: местные очень любили сушить белье на протянутых между домами веревках, но вот отжимать как следует ленились, поэтому неосторожные прохожие даже в ясные дни возвращались оттуда в мокрой одежде.

Рядом располагались Сигнальные Костры. Уж что-что, а огонь здесь действительно уважали: эти кварталы славились гончарными и стеклодувными мастерскими, а еще считалось, что еда – не еда, если не горит на языке. Так, купив у уличной торговки пирожок, бедный путешественник, успевший промокнуть, блуждая по Мечтам-о-море, мигом бы воспламенился от количества острого перца в начинке и, чего доброго, кинулся бы пить воду из канала, не обратив внимание, насколько она грязная.

Впрочем, чуть дальше, в Золотых Нивах, он отдохнул бы и душой, и телом: эти зажиточные кварталы могли смело зваться уменьшенной версией правого берега. Конечно, здесь недоставало роскоши, но дома стояли ухоженные, украшенные коваными подвесными кашпо, окруженные палисадниками. В Золотых Нивах усталый путешественник мог насладиться ароматным чаем в одной из чайных, подкрепиться здоровой и сытной едой. Но то была бы лишь краткая передышка перед настоящим испытанием – Гнёздами.

В Гнёздах улицы были особенно путанными и узкими – некоторые оставляли место только для одного человека, двое уже не могли разойтись. Улицы пошире водили причудливыми спиралями и зигзагами. А все потому, что местные семьи были большими и продолжали разрастаться, а вместе с ними разрастались и их дома. Изначально аккуратное двухэтажное здание вытягивалось вверх, затем обрастало балконами, которые в свое время также обзаводились собственными надстройками и пристройками: для таких монструозных конструкций требовались подпорки и дополнительные стены до земли. А раз уж удалось отщипнуть кусочек улицы, то почему бы не соорудить еще одну комнатку или хозяйственную каморку?

Вторая беда была – птицы. Клетки с ними, пестрыми и крикливыми, круглый год украшали всевозможные горизонтальные поверхности и болтались под крылечными козырьками. И словно этого было мало, местные жители любили дарить своим детям свистульки… Да уж, пройти через Гнёзда и не оглохнуть считалось настоящим подвигом.

А дальше на пути оставались лишь безликие кварталы. Их жители были слишком бедными, чтобы селиться где-нибудь еще или украшать свои дома. А некоторые и вовсе стремились затеряться, срезать корни, начать жизнь с чистого листа.

В одном из безликих кварталов, на втором этаже самого простого дома, неотличимого от остальных дальше по улице, к празднику летней межи готовились трое. Седоголовый морщинистый Ноа, подслеповато сощурившись, кисточкой выводил узоры на маске. Мама убирала со стола, складывала посуду на поднос, который после собиралась отнести на кухню, общую с еще несколькими семьями. А пятилетний Ал старательно писал буквы, следуя потрепанному, видавшему виды учебному пособию. Но взгляд его постоянно соскальзывал с унылых букв на Ноа, на его узловатые пальцы, колдующие над маской.

– Ну скоро, скоро уже? – не выдержал мальчик.

– Полтора часа.

– Точно знаешь? А вдруг перепутал? А часы не стоят? Может, выйдем пораньше?

Одного строгого взгляда Ноа хватило, чтобы Ал проглотил все последующие слова и пристыженно опустил голову. Огрызок карандаша заскрипел, выводя хвостик над “б”. Но терпения мальчика надолго не хватило. Спустя всего несколько букв Ал почувствовал нестерпимый зуд. Неудобным стало сразу все: и деревянный стул, и слишком высокий стол, и затупившийся карандаш. Не сдержавшись, Ал воскликнул:

– А почему сегодня все должны наряжаться, носить маски или рисовать на лице?

Он зажмурился, ожидая резких слов Ноа, но тот неожиданно по-доброму усмехнулся:

– Наконец-то дельный вопрос. Может, ты расскажешь? – обратился он к маме, которая вернулась в комнату с вымытой посудой и теперь вытирала тарелки.

– Не хочу, дел по горло.

– Хорошо, тогда я сам. Ал, на самом деле ты уже знаешь ответ. Подумай хорошенько, – и Ноа широким жестом обвел рукой вокруг.

В кварталах левого берега храмов не было, однако комната, в которой жила эта семья, изнутри походила на храм. Когда удалось скопить достаточно денег и переехать сюда из другого, крошечного помещения без окон, Ноа начал рассказывать Алу о духах, которые в незапамятные времена жили среди людей, делили с ними хлеб и кров, словно братья и сестры. И было совсем неважно, что у этих братьев и сестер вместо ушей рожки, лица похожи на сморщенные сливы, тела покрыты шерстью или иголками.

Духи оживали не только в рассказах, но и на картинах, которые Ноа рисовал прямо на стенах. Частенько он вручал кисти и маленькому Алу, заставляя раскрашивать или обводить по контуру, чему мальчик был только рад: ему нравился запах краски, а истории про древние времена завораживали и вдохновляли.

– Да, я помню всё-всё! Про то, когда в небе было целых две луны. Про мальчика, воспитанного духом-псом. Этот пес толкал лапами землю, заставляя ее вертеться, чтобы лето сменялось осенью, а зима – весной. Про духов рек и озер тоже помню, про Кела Парана, про рожденного из вулкана Баронга, который защищал землю, чтобы ее не съело злющее сильное существо, – начал охотно перечислять Ал, надеясь на похвалу.

Но Ноа порыв не оценил:

– Замолчи. Я просил тебя подумать хорошенько. Сколько раз предупреждал: не трать слова попусту.

– Много раз, – прошептал Ал. – Много-много-много раз, – повторил он громче, желая показать, что помнит наставления. Однако стоило словам соскочить с губ, мальчик сник, поняв, что лучше было промолчать.

После непродолжительной, но тяжелой и будто густой тишины Ноа произнес:

– Я рассказывал тебе о времени, когда духи жили бок о бок с людьми, ходили одними дорогами, ели из одной миски, сидели за одним костром. Тогда различиям не придавали такого значения, как теперь. Ты запомнил, как называлась та эпоха?

– Да, да! Эпоха сновидений!

Алу очень нравилось это название: ложась в постель, мальчик каждый раз долго-долго катал его на языке, словно леденец, и разглядывал рисунки Ноа в свете масляной лампы. Это был маленький ритуал Ала, после которого ему обязательно снилось что-то хорошее.

– Верно, эпоха сновидений. Но она кончилась, когда из небесных чертогов к нам спустились боги. Поддавшись жадности, возжелав захватить земли и перекроить мир по-своему, они принялись очернять духов. И со временем в людских глазах те из братьев превратились в чудовищ. Все, что прежде нас объединяло, истерлось и позабылось, а вот различия приобрели особенный вес. В конце концов, духи стали изгоями, их заставили уйти под землю, затаиться в глубоких пещерах, куда не проникает солнечный свет, – Ноа вздохнул, а маленький Ал с грустью подумал о том, что любое сновидение, каким бы прекрасным оно ни было, рано или поздно заканчивается. – Пока другие чествуют вероломных богов, мы должны поддерживать духов. Тем более, земля куда ближе, чем небо: однажды наши слова и мысли просочатся вниз, и духи узнают, что их еще помнят и любят… Пожалуй, готово. Подойди, мальчик.

Ал подскочил к Ноа, с предвкушением вглядываясь в маску. Но тут же восторженный блеск в его глазах сменился разочарованием:

– Лягушка?.. Но я же хотел быть сильным духом из свиты Баронга! Или змеем, чей хвост опоясывает землю. Или хотя бы духом, который приносит богатство. Почему я какая-то лягушка?

– Отчего тебе не нравится? Лягушонок встречается во многих легендах. Хотя бы в той, где он одним глотком выпил всю воду из источника и раздулся, точно гора. Сидел угрюмый, прямо как ты сейчас. Многие животные пытались его рассмешить, но удалось это лишь змее, завязавшейся в узел.

Ал взглянул на Ноа исподлобья и еще больше нахмурился.

– Не капризничай, иначе не пойдешь на праздник, – сказала мама. – Будешь учить буквы до тех пор, пока не сможешь написать слово “Лягушонок” без ошибок даже с закрытыми глазами.

Ал мог бы продолжать настаивать на своем, но что толку? Лишаться праздника не хотелось. А с мамы станется привести угрозу в исполнение: если она что пообещала – точно сделает. Проглотив обиду, Ал нацепил маску и накинул мантию, сшитую из старых простыней и сваренную в зеленой краске.

Ноа между тем принялся рисовать на лице мамы: в этом году она захотела быть духом, способным ненадолго возвращать к жизни мертвецов. Дух этот то представал в образе несравненной красавицы, то примерял отталкивающую, уродливую внешность.

Мама считала себя весьма хорошенькой женщиной, поэтому одну сторону лица оставила нетронутой, а над другой Ноа пришлось потрудиться: он провел линию от середины лба до подбородка, покрыл кожу ярко-красным, пририсовал длинный клык и обвел глаз таким образом, чтобы он казался огромным, выпученным.

Отчего-то мама любила пугающие маски. В прошлом году она тоже была каким-то странным духом: Ал запомнил, как, проснувшись после дневного сна, увидел склонившееся над ним страшное лицо и заорал что есть мочи. Ноа с огромным трудом смог его успокоить, убедить, что это всего лишь краска, и под ней мама осталась прежней. После он несколько раз припоминал Алу тот испуг, заставляя мальчика краснеть и бормотать извинения.

Сам Ноа из года в год предпочитал быть духом солнечного дождя. В его родных краях такое явление случалось нередко: когда солнце светит ослепительно ярко, облака на небе легкие, едва заметные – а дождь льет стеной, как в самый пасмурный день. Промокнуть под таким дождем совсем не страшно: он теплый и, по поверьям, укрепляет здоровье, делает тело сильным и выносливым.

Ал весь извелся, пока Ноа рисовал на лбу солнце, легкие облака – на веках, и длинные капли – на щеках. Не в силах терпеть мальчик высунулся в окно. На улице уже собралась шумная толпа, разряженные и разукрашенные соседи болтали и громко смеялись. Ох, там было, на что посмотреть!

Вздумай какой-нибудь ученый пересчитать всех духов, он точно сошел бы с ума – кажется, от пересчета звезд на небе выйдет куда больше проку. Ведь каждый уголок континента, каждая крошечная деревушка была полна собственных поверий. Во многих местах дедушки и бабушки рассказывали внукам легенды о духах, которые когда-то жили в семьях их далеких предков и чьи перья, когти, кусочки кожи или чешуйки сохранялись и передавались из поколения в поколение. И теперь Алу казалось, словно все эти духи выбрались, наконец, из-под земли.

– Ох, и повеселимся же!

– Вы как хотите, а я дальше Гнёзд ни ногой: слышал, старина Крохаль вынесет свои дивные настойки на ягодах, – долетали до Ала обрывки разговоров.

– Ух дам я тебе! Настойки, видишь ли, захотел! Осмелишься вернуться пьяным – отметелю, мало не покажется!

Толпа продвинулась вперед, новая группа заняла место под окнами: родители и целый выводок детей, которые толкали и щипали друг друга. Самая старшая на вид девочка, прическа которой была сделана в форме гнезда, в ответ на какой-то вопрос мамы воскликнула:

– Давайте в следующем году пойдем на праздник по ту сторону реки? Тилли говорит, там такие красивые костюмы, а еще флаги на центральной площади!

– Да ну, скукота! Там же сплошная знать живет – а они каждый год рядятся в одно и то же: в своих предков-божков. Ты там ни призрака, ни духа не встретишь, – видя, что мать принялась успокаивать сидевшего на руках малыша, девочке ответил папа. Он явно не заморачивался с костюмом: нацепил лохмотья, добавил рисованные морщины к уже имеющимся.

Ал подумал, что этот мужчина наверняка решил притвориться духом-покровителем бездомных и странников, часто ночующих под открытым небом. Один из сыновей поддержал его:

– Ага, ага! А еще там и купить нечего! Все втридорога, даже распоследняя куриная лапка под соусом дороже твоего самого красивого платья. Ну и какой смысл?

– Тебе лишь бы поесть! – обиделась девочка.

Ал хотел было послушать еще, но тут его позвала мама. Обернувшись, он увидел, что они с Ноа уже готовы. Обрадовавшись, мальчик взял их за руки и потянул к выходу.

Они влились в пестрый шумный поток, поздоровались с соседями. “Ах, какой славный лягушонок!”, “Ну премиленький же мальчик”, – ворковали знакомые тетушки, и у Ала отлегло от сердца. В конце концов, побыть сильным духом он еще успеет, впереди же еще так много лет.

Подхваченная толпой троица двинулась по улице. Из открытых окон им махали другие люди, кто еще не успел нарядиться или по каким-либо причинам не мог присоединиться к шествию. Они громко восхищались костюмами, некоторые даже бросали в толпу леденцы. Отпустив мамину руку, Ал поймал несколько конфет и, мигом избавившись от пестрых оберток, засунул в рот.

В Гнёздах шествие из Безликих кварталов смешалось с еще более пестрой и разряженной толпой. Большинство местных жителей надели маски с клювами, прикрепили к прическам и одеждам перья, увешали шеи свистками и подвесками в форме птиц. Такие же маски, перья, свистки, подвески и многое другое можно было купить у торговцев, выстроившихся с переносными палатками, отчего улицы сузились еще сильнее.

Ал жадно рассматривал товары, представляя, как однажды разбогатеет и купит прелестные глиняные фигурки, украсит ими комнату. Маме подарит кольцо с камнем, а еще расшитые золотыми нитями платки. Ноа достанутся перьевые кисточки, а ему самому – засахаренные фрукты на изящных палочках… В какой-то момент – Ал и сам не понял, когда и как это случилось – он обнаружил, что потерял своих спутников. Стоило на секунду разомкнуть ладони, толпа разлучила их, разбросала по разным местам.

Ал долго вертел головой, вглядывался в маски и густо раскрашенные лица – чужие, незнакомые. Разволновавшись, он прошел немного вперед, громко выкрикивая:

– Мама? Ноа?

Несколько человек повернули головы и чуть замедлились, но все же прошли мимо. Ал метнулся назад, к палатке с фигурками, где видел маму и Ноа в последний раз.

Время шло, но никто не приходил. “Нужно вернуться домой, я помню дорогу”, – решил Ал, но быстро понял, что в ближайшие несколько часов сделать это точно не удастся: толпа загустела, словно приготовленная Ноа каша, в которую едва удавалось воткнуть ложку.

– Потерялся, малыш-лягушонок? – раздалось из-за спины.

Обернувшись, Ал увидел высокого человека в птичьей маске. Острый клюв хищно загибался, глаза были так густо замазаны краской, что разглядеть их цвет не представлялось возможным. Наряд состоял из причудливо сшитых между собой лоскутков и накидки из перьев, изображающей крылья.

– Пойдем, помогу отыскать родных, – незнакомец протянул руку, и Ал удивился, что даже она оказалась ненастоящей: от маленькой ладони отходило всего три пальца, очень длинных, с острыми когтями.

Ал осторожно коснулся трехпалой руки, стараясь не испортить ее: подобные вещи наверняка делались на заказ и стоили очень дорого. Мальчик вспомнил, как накануне праздника в карнавальной лавке Ноа долго отсчитывал медяки, хмурясь и беспрестанно вздыхая. Пытался сбить цену, споря с торговцем, что десять монет за простую белую маску – слишком дорого.

Неожиданно когтистая рука крепко сжала пальцы Ала, заставив еще больше удивиться. Не успел он воскликнуть, другая рука обхватила его поперек пояса, потянула вверх.

– Держись, лягушонок, – человек усадил Ала себе на плечи. – Ну как, теперь дальше видно?

– Ага!

Алу показалось, он взлетел почти к самым крышам – настолько высоким был незнакомец. От волос его, жестких и курчавых, исходил странный запах. Втягивая носом воздух, Ал все пытался понять, на что же похож этот запах, но так и не смог подобрать подходящего определения.

Плывя над толпой, Ал все-таки представил себя могущественным духом, отправляющимся на битву: какое бы чудовище ни захотело полакомиться этой землей, ему это не удастся! В какой-то момент Ал даже издал воинственный, угрожающий вопль, но он быстро растворился в гуле.

Прошло еще немного времени, прежде чем Ал ощутил: кто-то пристально смотрит на него. У некоторых людей есть способность остро чувствовать на себе чужие взгляды: для них такой взгляд – словно попавший в ботинок камешек, упавшая за шиворот льдинка.

Повертев головой и отыскав, кто именно на него смотрел, Ал просиял:

– Господин, там, у стены, моя мама! И Ноа!

– Очень хорошо, лягушонок.

Человек спустил Ала с плеч, взял за руку и стал пробираться к указанному месту, расталкивая людей широкими плечами. Но перед тем, как отпустить мальчика, человек в маске птицы вдруг придержал его, наклонился низко-низко, зашептал в самое ухо:

– Лягушонок, хочешь, я напоследок я открою тебе важную тайну?

– Какую?

– На самом деле эпоха сновидений никогда не заканчивалась.

Ал вдруг увидел, как черные глаза в прорезях маски на секунду затянулись полупрозрачной пленкой, словно у настоящей птицы. Потрепав Ала по голове и чуть царапнув когтем край лба, человек отошел, смешался с толпой.

Глава 2. Страшные тайны

Ноа заплетал в косу седые, по плечи, волосы. Его одежда всегда была заляпана краской, краска пропитала и руки – казалось, ни одно мыло на свете не способно вывести пятна с ладоней и пальцев. Еще Ноа имел привычку покусывать кончик кисточки, раздумывая над картиной. Порой во время работы он забывался и тянулся кистью ко рту, пачкал губы и кривился из-за неприятного вкуса.

Алу очень нравилось наблюдать, подмечать такие моменты.

Обычно они вместе уходили из дома на целый день. Ноа нес мольберт, холсты и готовые картины на продажу, Ал обеими руками прижимал к груди чемоданчик с красками, палитрой, набором кистей и банкой воды. Ноша была тяжела для ребенка, и Ноа предлагал помощь, но Ал упрямо отказывался. Ему нравилось ощущать себя почти взрослым, причастным к важному делу.

Старик и мальчик вместе подыскивали живописное место в одном из кварталов, а в пору цветения даже наведывались на правый берег, в великолепные яблоневые, вишневые и сиреневые сады. Иногда выезжали в пригород, чтобы изобразить мельницы с огромными, в полнеба крыльями.

Помимо пейзажей Ноа рисовал на заказ. Удивительно, но чаще всего его звали в Гнёзда: помешанность местных жителей на птицах достигала невероятных масштабов, в каждой семье вели альбомы с портретами пернатых любимиц. Еще у Ноа заказывали портреты детей, возлюбленных и старших родственников. Ну и совсем редко – Ал мог вспомнить всего три случая – старика приглашали в зажиточные дома расписывать стены и потолок.

Создание картины – работа кропотливая. Ноа мог целый день сидеть перед мольбертом почти неподвижно, только грудь под поношенным сюртуком едва заметно вздымалась и опадала, да рука с кистью порхала от холста к палитре. Удивительно, но маленькому Алу не было скучно проводить так время. Когда он уставал следить за Ноа, складывая его мельчайшие жесты в невидимую копилку, то кормил голубей и воробьев, выводил буквы в самодельных прописях или палочкой по земле, помогал размачивать краски, менял грязную воду или вовсе отправлялся в ближайшую лавку за лепешками.

Прохожие любили останавливаться за спиной Ноа и наблюдать, как продвигается работа. “Эй, не мешай! Коли покупать картину не собираешься, так и вали отсюда!” – обычно другие художники сердились, но Ноа никогда подобного не говорил. Даже если находились непрошеные советчики или критики, прочь их не гнал.

Лишь раз старик попросил прохожего оставить его в покое. Тогда зима, притесняемая весной со всех сторон, стремительно отступала, ветер перестал колоться, а солнце рассыпало по щекам горожан веснушки. Каналы вышли из берегов, вода текла по улицам. Таявший снег капал с карнизов и фонарных столбов; здания, мостики и прохожие отражались в огромных лужах.

Ал разглядывал отражения и воображал, что видит другой мир – в точности как здешний, с теми же кварталами, каналами и домами – и все же немного другой. Там иномирный Ал живет в просторном светлом доме, в отдельной комнате, наполненной стопками книг до потолка. У Ноа – собственная мастерская с дорогими красками. Ну а мама… Там маме не приходится много работать, она чаще улыбается и распускает волосы, надевает красивые платья. И почти никогда не ругается.

Ал печально вздохнул. Вдруг над головой раздался приятный голос:

– Малыш, ты что-то уронил в лужу? Хочешь, помогу поднять?

От неожиданности Ал дернулся и чуть не промочил рукава и колени. Вскинув голову, он увидел невероятно изысканного мужчину с темными глазами, уголки которых были слегка вытянуты к вискам. Перехваченные лентой иссиня-черные волосы спускались аж до пояса, а что до одежды… казалось, неведомые мастерицы соткали ее из лунного света или жемчужных нитей; прежде Ал не встречал подобной красоты. Не в силах отвести взгляда, мальчик подумал о том, что боги, в которых верят жители правого берега наверняка должны выглядеть именно так.

– Так что, помочь тебе достать упавшую вещь?

– Нет, я просто смотрю, – ответил Ал тихонько, едва преодолев смущение.

– Ах, детство-детство, – мужчина рассмеялся, но в этом смехе не ощущалось веселья. – Когда-то я тоже находил жутко интересными простые, в общем-то, вещи. Как же давно это было?.. И не вспомнить. Господин художник, – окликнул он Ноа, расположившегося с мольбертом неподалеку. – Еще не устали принимать заказы?

– Смотря чего желаете.

– Я бы хотел, чтобы вы написали картину.

– Да неужели? – Приподняв брови, Ноа ответил с сарказмом. – Необычный заказ, с таким ко мне еще ни разу не обращались.

– Наконец-то вы улыбнулись. Мой заказ, наверное, и впрямь покажется необычным. Пускай ваш внук опишет, чем его так заинтересовала эта лужа, что он в ней разглядел. А вы уж зарисуйте хорошенько, ладно?

Рука Ноа дрогнула, кисть уронила на холст лишнюю каплю. Спохватившись, Ноа быстро исправил оплошность, растушевав лишнюю краску, превратив в сгустившуюся под мостом тень.

– Зачем вам моя лужа? Точнее то, что я в ней вижу? – изумился Ал. И добавил быстро. – Ах да, я не его внук. Ноа – это просто Ноа, а деда у меня нет.

Красивый мужчина кивнул с таким важным видом, словно Ал действительно произнес что-то значимое.

– Господин, боюсь, мое расписание на этот месяц заполнено.

– Но как же, ты ведь еще вчера… – удивленно начал Ал, припомнив, как Ноа сокрушался: цены в очередной раз выросли, и людям перестало хватать денег на картины. Но встретив свирепый взгляд старика, мальчик проглотил окончание фразы.

– А в следующем месяце?

– Надо подумать. Право слово, голова дырявая, я старый уже, а записная книжка осталась дома. Давайте встретимся завтра на этом же месте? Тогда и скажу, когда смогу приступить к работе.

– Отлично! – в этот раз улыбка мужчины была искренней. – Но лучше прогуляйтесь до моего дома. Вы ведь помните?

Запустив руку в складки одежды, он извлек на свет свернутый вдвое лист бумаги, жестом подозвал к себе Ала.

– Если сторгуемся, тебе тоже придется хорошенько поработать, малыш. Вот, смотри, – мужчина даже не прикоснулся к листу, но тот вдруг вздрогнул, словно живой, согнулся, плотно соединив края. Минуты не прошло, как на ладони мужчины лежал аккуратный бумажный кораблик.

– Запусти его в лужу, если хочешь. А завтра я сделаю для тебя другую фигурку. Птицу, которая будет махать крыльями. Или цветок, раскрывающийся, едва солнце выглянет из-за облаков.

– Здорово! – восхитился Ал.

Когда мужчина уходил, мальчик еще долго смотрел ему вслед, наблюдая, как весенний ветер играется его длинными,собранными в хвост волосами.

Но когда он обернулся, то встретился с жестким взглядом Ноа. Выражение лица старого художника показалась Алу странным, непостижимым. “Я сделал что-то не так? – испугался мальчик. – Слишком много болтал?” Приблизившись, Ал бросил взгляд на холст и испугался: картина теперь была полностью испорчена. Поверх пушистых облаков, моста, цветных домиков и канала грубыми толстыми мазками была нанесена голубая краска. Она смешивалась с непросохшим нижним слоем и грязными потеками скатывалась вниз, капала на штаны Ноа. Но старик сидел неподвижно, словно ничего не чувствуя, с бледным и болезненным лицом.

– Что случилось? – Ал осторожно потряс его за плечо.

Ноа вздрогнул, уронил кисть и прижал руки к лицу. Голос его, доносящийся из-под ладоней, звучал глухо:

– Ничего. Пойдем-ка домой.

– Но еще очень рано. Мы же обычно сидим до темноты!

Ноа не удостоил мальчика ответом, лишь бросил, отвернувшись:

– Помоги мне собрать краски.

Наскоро побросав все в чемоданчик, они направились домой. Ал украдкой поглядывал на Ноа, чувствуя необъяснимую тревогу. Но все было хорошо. Лицо старика постепенно перестало напоминать лист бумаги, шаг снова стал размерен и тверд.

Дома их встретила мама, готовившаяся к вечерней смене: ее потертая сумка была уже собрана, рубашка – хорошенько отутюжена. Когда Ал с Ноа вошли, она смотрелась в маленькое зеркальце с трещинами по бокам, собирала волосы в тугой пучок.

– Почему так рано?

– Ал, сбегай на кухню, принеси воды, – попросил Ноа.

Мама обернулась, насторожившись. Во взгляде ее отчетливо читался вопрос: "Что случилось?"

Ал не двинулся с места: он прекрасно понял, что его просто-напросто отсылают из комнаты. Это случилось не впервые. Если подумать, просьбы принести воду (или сделать еще какую-нибудь мелочь, о которой тут же забывали, стоило мальчику закрыть за собой дверь) звучали в их комнате довольно часто. После полный стакан сиротливо стоял на столе, и никто не спешил к нему притронуться, а мама и Ноа отводили глаза и поджимали губы. В итоге частенько случалось так, что разобиженный Ал выпивал принесенную воду сам, причем делал это так шумно и демонстративно, что капли стекали по подбородку, падали на одежду и стол.

– Ал, выйди! – приказала мама раздраженно, и мальчику ничего не оставалось, кроме как скрыться за дверью.

Как несправедливо! Он же был там, видел все своими глазами: как Ноа сидел за мольбертом, как в большой луже отражались цветные домики Золотых Нив и облака, а еще нечеткими силуэтами – снующие мимо прохожие. Именно к нему, Алу, обратился тот красивый господин.

"Да если бы я не потряс Ноа за плечо, он бы целиком замарался!" – подумал Ал, едва не плача от обиды. Разумеется, он не собирался ходить ни за какой водой – вместо этого приник ухом к замочной скважине. Из комнаты не доносилось ни звука.

Тогда Ал, громко вздыхая и раздраженно стуча башмаками по скрипучему полу, направился в сторону кухни. Но не дойдя до нее, остановился, скинул обувь и тихонечко, на цыпочках, прокрался обратно, снова устроился под дверью.

Хитрость сработала! В комнате звучала мелодичная речь Ноа. Ее сложно было разобрать, но Ал и так понимал, про что рассказывает старик. Вскоре послышался взволнованный голос мамы. Кажется, в силу своего характера она просто не умела говорить тихо, поэтому слова, ясные и отчетливые, легко проникали Алу в уши:

– Ну и что ты собираешься делать завтра?

По интонациям Ноа Ал понял: старик согласился взяться за работу. Мальчик несказанно обрадовался, вскинул руку в победном жесте – но тут же вздрогнул из-за маминого окрика:

– С ума сошел! К добру это не приведет. Еще и моего сына втянуть хочешь?

– Это всего лишь картина, – кажется, говорившие переместились ближе к двери, и теперь слова Ноа были отчетливо слышны. – Я закончу с ней и получу хорошие деньги. Нам хватит на…

– Всего лишь картина? Да у этого человека никогда и ничего не бывает “всего лишь”. Он столько лет не давал о себе знать, а теперь вдруг заявился – с чего бы?

– Послушай…

Но маму было уже не остановить:

– Понимаю, мы ему знатно задолжали. Но еще рано, слишком рано с его стороны требовать долг. А то на счет Ала? Ты же сам мне постоянно говорил, чтобы держалась подальше от так называемых благородных. Даже когда у меня появился шанс неплохо устроиться – получить, как ты только что выразился, хорошие деньги – ты вынудил меня отступиться! А теперь…

– Возможно, я был неправ, – Ал почувствовал себя неуютно, услышав изменившийся голос Ноа. На его памяти старик никогда не говорил так, словно был тяжело болен или нес на плечах огромную тяжесть. – Возможно, я все это время заблуждался. И теперь я лишь хочу, чтобы маленький Ал вырос свободным от предрассудков.

– И ты даже не спросишь, чего хочу я? Ишь как лихо распоряжаешься судьбами чужих детей! Сначала была я. Теперь ты за моего сына взялся?.. Если хочешь, иди завтра один. Ала тащить за собой не смей.

– И ты даже не спросишь, чего хочет сам мальчик? – голос Ноа колол, словно иголка в складках шелка.

Ал поежился: разговор близких ему не нравился. Хотелось вбежать в комнату и, плача, попросить, чтобы они не ссорились. Прежде, когда мама с Ноа начинали ругаться, ему становилось страшно настолько, что голова начинала болеть, а по ночам приходили мучительные кошмары.

– Не спрошу, потому что рано ему еще о таком думать! Ты несешь бессмысленную чушь! Вообще-то, скоро моя смена, мне давно пора уходить. Только время зря здесь теряю!..

Дверь внезапно распахнулась. Погрузившийся в переживания Ал не успел отскочить, растянулся на полу.

– Вот паршивец, – мама вздернула его на ноги, больно схватив за ухо. – Подслушивать вздумал?

Ал разрыдался. Лицо мамы стало по-настоящему свирепым, и мальчик подумал, что она того и гляди прибьет его в порыве гнева. Но мама не прибила: сильно ударив между лопаток, она буквально забросила его в комнату, а после захлопнула дверь.

Ноа покачал головой, но не произнес ни слова. Усадил Ала на кровать, похлопал по плечу, а после отправился на кухню готовить ужин. Пока его не было, мальчик смог немного прийти в себя, успокоиться. Вытер слезы, высморкался, достал из убогого серванта тарелки с ложками, разложил на столе.

Чуть позже, ковыряясь в каше и стараясь размазать этот камень по тарелке, Ал прожигал Ноа требовательным взглядом. Как на зло, старика это нимало не заботило, он не спешил пускаться в объяснения. И за подслушивание не ругал – что было, наверное, неплохо, ведь обычно Ноа не упускал случая дать мальчику строгое наставление.

И все же у Ала внутри клокотала обида. Вечно так! Ноа с мамой частенько обменивались странными фразами, смысл которых Ал не мог постичь. Или просили выйти за водой, как сегодня, отправиться погулять рядом с домом или выполнить мелкое поручение по хозяйству. Или, наоборот, сами выходили из комнаты.

“Да что со мной не так? Думают, я не умею хранить секреты? Но мне и рассказывать-то некому!” Кроме мамы и Ноа Ал общался разве что с соседями, и то редко. В их доме не было детей его возраста, лишь пара ребят постарше, но те не хотели якшаться с маленькими.

“Я же им все-все рассказываю!” – Ал мог часами говорить о том, что ему приснилось, рассуждать о сюжетах книг, которые редко, но все же попадали ему в руки, в мельчайших деталях расписывал свои мечты и даже пел песни, вынуждая маму демонстративно закрывать уши, бормоча: “Ну куда ты тянешь? Слуха совсем нет, хуже чем эти нелепые птицы в Гнездах”. После особо сильных приступов болтливости Ал терпел тумаки от Ноа, и долгое время, – дней восемь, – старался держать свой гибкий язык за зубами.

“Ну раз они так со мной поступают, я им отомщу! – подумал мальчик со злостью, глядя в равнодушное лицо Ноа. – Я такое сделаю! Я…” Но что именно можно тут сделать? Над этим приходилось хорошенько поломать голову. Ал не желал ничего плохого и уж точно не собирался сбегать из дома и вливаться в ряды чумазых уличных мальчишек – маленьких паршивцев, вечно слоняющихся без дела и развязывающих драки. И что тогда остается?

– Что с тобой? – Ноа сощурился.

– Думаю, как отомстить, – ответил Ал простодушно.

Глаза старика расширились. Чуть наклонив голову, он пытливо посмотрел на мальчика, ожидая ответа. Так и не дождавшись, спросил:

– Кому ты собираешься мстить? За что?

– Не скажу! – Ал поджал губы и отвернулся.

И вдруг голову его прострелила наконец-то дельная мысль. “Точно! Раз у них от меня есть секреты, так и у меня будет. Свой секрет, собственный! Пусть тоже помучаются, гадая, что же такого важного я от них скрываю”. Эта идея настолько воодушевила Ала, что он расплылся в глуповатой улыбке.

– Чудной ты, – хмыкнув, проронил Ноа. – Когда доешь кашу? Хватит в ней ковыряться. Сокровища, что ли, ищешь?

Скривившись, Ал впихнул в себя остатки камня: готовка Ноа была ужасна. Пробуя очередной кулинарный шедевр, мальчик не переставал удивляться. Он никак не мог взять в толк, как Ноа, умевший мастерски смешивать краски и сочетать на холсте таким образом, чтобы получалась красивейшая картина, умудрялся испоганить любое блюдо, за которое брался. Суть ведь та же: смешиваешь, сочетаешь.

Остаток вечера прошел спокойно, как, впрочем, и всегда. Раскрыв учебные пособия, Ал вывел несколько строк аккуратных букв и после долго-долго сидел, любуясь своей работой. Затем Ноа достал счетные палочки и заставил выполнить несколько задач.

В перерывах Ал мысленно возвращался к своей и идее, крутя ее так и эдак. “Ну и какой же секрет мне выбрать?” Это оказалась нелегким делом: ведь чтобы хранить тайну, нужно сперва обзавестись ею…

Он очень любил книги, но во всех историях, которые ему довелось прочесть, вопрос с тайнами решался сам собой. В основном, главный герой чуть ли не с самого рождения обладал невероятными знаниями или умениями: видел духов, слышал шепот умерших, мастерски разгадывал загадки – и скрывал эти умения по причинам, которые часто казались Алу надуманными. “Ну и дурень! – злился он на героя в такие моменты. – Я бы обязательно придумал, как на этом заработать”. Увы, но если души человеческие и правда выпекаются в огромной печи, прежде чем попасть на землю, то Ала, в отличие от кого-то другого, щепоткой тайн не посыпали.

При другом развитии событий герой мог случайно найти или получить в наследство ценную вещь, которую важно было сохранить в тайне ото всех, ведь на нее открылась настоящая охота. Вот только вещей у Ала немного, и все купленные за бесценок мамой либо Ноа. Наверное, можно поискать что-нибудь в мусоре на правом берегу, но одного его туда не пустят. Да если бы и пустили – и если бы он действительно раздобыл там что-нибудь ценное, то куда прятать? Не в шкаф же с вещами, которые мама постоянно перебирает, гладит, складывает? И на полки с картинами не положишь, да и под свой хлипкий матрасик, который Ал расстилает по вечерам и сворачивает утром, не спрячешь…

Словом, с секретом не складывалось. “Точно, я могу просто притвориться, что у меня есть жутко важная вещь, о которой никому нельзя говорить, – размышлял Ал, мучительно перебирая сюжеты прочитанных им книг. Ему вспомнилась одна фраза, будто по лицу человека можно узнать, хранит ли он тайну: она плещется в глубине его глаз и стремится вырваться наружу, словно вода из кипящего котла. – Интересно, будет у меня такой же таинственный вид – или просто дурацкий?”

Еще в прочитанных Алом историях случалось, что какой-то незнакомец просто брал и вываливал на героя ворох загадок, а затем просто оставлял его с этим ворохом наедине. Ал печально вздохнул: если даже самые близкие люди хранили от него секреты, то незнакомцы и подавно не будут ничем делиться.

Едва не плача, Ал окинул взглядом разрисованные стены комнаты и остановился на мальчике, сидящем верхом на огромном псе. Мальчик крепко держался за серую длинную шерсть, а над его головой в ночном небе сияли две луны, большая и маленькая.

По легенде, когда этот пес-гончая только подобрал брошенного в лесу младенца и стал растить, словно собственного щенка, луны располагались именно таким образом. Мальчик рос, постепенно превращаясь во взрослого мужчину, а вместе с ним и маленькая луна увеличивалась в размерах, пока, наконец, не сравнялась с большой. Много лет они освещали дорогу путникам и позволяли детям не так сильно бояться темноты. Но когда на землю пришли боги и заставили духов уйти, одна из лун погасла, и во всем мире стало темнее.

“Интересно, у тебя были тайны от своего пса-гончей?” – шепотом спросил Ал у мальчика на стене, когда Ноа ушел на кухню готовить чай. Конечно, никто ему не ответил, но Алу вдруг показалось, будто нарисованные руки слегка дрогнули и сильнее вцепились в серую шерсть.

Той ночью Ал метался по своему матрасику. Во сне он смотрел в лужу, но не видел там ни единого отражения. И взгляда не мог отвести: словно невидимые руки протянулись из грязной воды, плотно обхватили лицо, не позволив отвернуться. Ал очень хотел убежать прочь, но не мог пошевелиться, даже дыхание давалось с трудом.

– Что ты там видишь? – прошептал кто-то на ухо.

Ал подумал сперва, что ему почудилось, но голос прошелестел разочарованно:

– Неужели ничего?

Ал вздрогнул, почувствовав в чужом голосе смутную угрозу. И тут же ледяная ладонь легла ему на спину и толкнула, заставив упасть в воду. Обычные лужи едва доставали до икр, могли разве что промочить ноги и заляпать одежду – но эта полностью вобрала Ала в себя. Он тонул, погружался все глубже и никак не мог коснуться дна. Постепенно дневной свет истончился, затем вовсе исчез. Алу показалось, будто он ослеп и оглох.

– Будь здесь, пока хоть что-нибудь не рассмотришь, – прошелестел таинственный голос.

– Стой, кто ты? – попытался выкрикнуть Ал, но губы не слушались, и только легкая дрожь тронула голосовые связки. В приоткрывшийся рот хлынула черная вода. – Не надо. Не оставляй меня.

Внезапно темнота рассеялась, и давление воды перестало ощущаться. Вскрикнув, мальчик резко сел, ощупывая горло и грудь. Он был насквозь мокрым, но не от воды, а от пота, обильно выступившего по всему телу. Кровь шумела в ушах словно яростные волны, желающие поскорее сточить острые скалы, бросающийся на них с яростью тысячи разъяренных псов.

Ал выполз из-под теплого одеяла, перекатился с матраса на прохладный пол. Стало чуточку легче. Постепенно успокаиваясь, он принялся скользить взглядом по трещинам в потолке. Извилистые, они стекали на стены, убегали за спинки мебели или становились частью рисунков. Так, одна из трещин, выделенная кроваво-красной краской, изображала разлом, через который пыталась пробраться Пожирающая-миры. Но свита Баронга, великого духа-защитника, стояла на страже: многочисленные силуэты разных существ стягивали края разлома.

Когда сердце перестало бешено колотиться, до Ала дошло, что ночью видеть трещины он, вообще-то, не должен: ведь ставни закрыты, свет потушен. Повертев головой, он увидел, что пара тонких свечей все же зажжены. Света от них немного, зато струйки вонючей копоти пачкают воздух.

Ноа сидел, вжавшись в угол, и лица его не было видно за мольбертом. Ал встревожился: он не помнил, чтобы старик рисовал по ночам. Кое-как поднявшись – после сонного паралича тело все еще плохо слушалось – Ал приблизился к Ноа и обнаружил, что лицо старика пугающе пустое, бессмысленное – прямо как днем у той проклятой лужи. Ал осторожно потряс его за плечо.

– Ты хотел спросить, пойдем ли мы завтра на встречу? Хорошо. Мы не пойдем, – пробормотал Ноа едва различимо. Ал не понял, произнес ли он слово "хотел" или "хотела", обращаясь к маме, которой не было в комнате. Мальчик и сам уже не желал никакой встречи: она принесла слишком много неприятностей. Никакие деньги и волшебные поделки из бумаги не стоят того, чтобы его близкие ссорились.

Ал перевел взгляд на картину, и его прошиб холодный пот. Строго говоря, ничего страшного на холсте изображено не было, сплошная красота: тянущееся до горизонта поле, густо поросшее голубыми цветами, такое же голубое небо и в отдалении, почти на линии горизонта, – девушка в ярком, цыплячье-желтом платье, собирающая букет.

Вот только картину словно писал другой человек. Глядя на нее, Ал не узнавал руки Ноа. Его работы всегда были аккуратными, детальными, гармоничными. А на этом холсте царил хаос, густо нанесенная краска бугрилась или стекала на пол тяжелыми каплями. Из-за нечетких, смазанных контуров казалось, будто цветы и рукава платья слегка шевелятся.

– Ноа, очнись! – снова закричал Ал.

– А? Что такое? – взгляд старика постепенно прояснился.

Ноа отложил кисть и потянулся ладонью к лицу, желая потереть лоб. Ал перехватил его руку, опасаясь, что краска попадет старику в глаза.

– Что происходит? Почему ты сидишь здесь и рисуешь в такое время?

– Просто… Просто не спалось.

– Как ты себя чувствуешь? Ничего не болит?

– Да, да, все в порядке. Ай, мальчик, откуда в тебе столько силы? Ты мне запястье сейчас в порошок сотрешь.

– Ой! – Ал поспешил разжать пальцы. – А что это за поле?

Ноа не ответил, лишь облизнул пересохшие губы.

– Это настоящее место? Или ты его просто выдумал? И почему именно оно? Прежде ты никогда такое не рисовал.

– Слишком много вопросов, чему я тебя учил? – угрюмо одернул старик.

– Скажи мне. Что в этом такого? – Ал почувствовал, как к глазам подступают слезы. – И еще. Пусть я пока и маленький, но не глупый!

– Я вовсе не считаю тебя глупым, – Ноа похлопал мальчика по голове. – Ладно, я расскажу тебе эту историю.

С этими словами старик поднялся, потянулся, размял затекшие плечи. После принялся убирать краски.

Ал долго молчал, почтительно склонив голову и всем своим видом выражая готовность слушать хоть весь остаток ночи. Но только мягкий шелест воды в каналах, просачивающийся через неплотно закрытые ставни, нарушал тишину. Не выдержав, Ал попросил:

– Ну, рассказывай!

– Обязательно расскажу, но не сейчас. Ты пока еще мал, чтобы понять.

– Сколько мне ждать, получается? – возмущению Ала не было предела. – Ну и когда расскажешь, когда мне исполнится десять?

Десятилетие казалось Алу особенным возрастом. Наверное, потому что цифра была круглая, а круглые цифры он уважал: задачки с ними были намного легче обычных. А еще десятилеток охотно брали в подмастерья ремесленники: так у ребят появлялись и первые деньги, а еще чувство собственной значимости, позволяющее им взрослеть на глазах.

Ал рос неглупым мальчиком и прекрасно понимал, что семья их совсем бедная. Еды было достаточно, чтобы внутри не поселилось вечно голодное, высасывающее все силы чудовище; и даже запасы на зиму удавалось заготовить. Но вот одежда и обувь доставляли проблем: за последнее время Ал сильно вырос, из-за чего они с Ноа потратили много времени, выискивая подходящие вещи. И хоть они покупали все “на вырост”, очень скоро подшитые рукава и штанины приходилось отпускать. И каждый раз, когда Ноа или мама брались за ножницы и иголки или пересчитывали скопленные деньги, сокрушенно качая головами, Ал жалел о том, что ему пока еще не десять, и что он не может прибиться к кому-нибудь подмастерьем. “Когда наступит время, я выберу самого хорошего мастера, буду работать день и ночь, чтобы мы ни в чем не знали беды”, – так думал Ал.

Но до заветного возраста Алу оставалось несколько лет – бездна времени. Еще и Ноа добавил беспокойства:

– Боюсь, десять лет – тоже маловато.

– Одиннадцать? Двенадцать?

Выражение лица старика не изменилось, и мальчик подумал, что стоит накинуть еще пяток лет. И все же он решил торговаться до последнего:

– Четырнадцать? Скажи, что четырнадцать?

– Оказывается, ты уже такой большой. Так здорово знаешь числа.

– Неужели семнадцать? – спросил Ал упавшим голосом. Одному из их соседей было семнадцать, и Алу он казался уже совсем взрослым дядькой.

– Дело не в возрасте. Я хочу рассказать тебе, когда… – на глаза Ноа на миг словно пелена наползла. – Когда ты наберешься опыта. Когда испытаешь множество других чувств. Возможно, когда впервые влюбишься. Боюсь, лишь тогда ты сможешь по-настоящему меня понять.

Глава 3. Перемены

К тому времени, как Алу исполнилось одиннадцать, он успел уже порядком разочароваться в жизни. Столько надежд было возложено на десятилетний рубеж, но все они обернулись чередой неудач.

Несколько лет назад на юге началась засуха, гибли посевы и болел скот. По окрестным землям растекался голод, заставлял людей покидать родные дома. Спасаясь, семьи перебирались в другие места, но и там их настигали отголоски голода: продукты дорожали, работы становилось меньше.

Перемены не обошли стороной и город – и похоронили мечту Ала устроиться подмастерьем. Весь год он почти ежедневно обходил ремесленников левого берега, но те затягивали пояса потуже и отказывались нанимать помощников, либо выбирали детей родственников, друзей или соседей. Многие оправдывались тем, что боятся передавать секреты мастерства в чужие руки.

Так, один надушенный ювелир с белым, рыхлым лицом, вальяжно прохаживался перед выстроившимися в шеренгу мальчишками и девчонками. Время тянулось мучительно медленно. Стоявшая рядом с Алом девочка на полголовы ниже не выдержала разлитого в воздухе напряжения и начала тихонько всхлипывать. Наконец, словно напитавшись детским волнением как цветок напитывается солнечным светом, ювелир объявил:

– А теперь прошу уйти всех, кто живет не в Золотых Нивах.

По светлой мастерской пронесся горестный вздох. Ребята медлили, но все же под строгими взглядами ювелира и работников, опускали головы и тихонько уходили. Совсем скоро из пятнадцати с лишним ребят стоять остались лишь шестеро. Среди них оказался и Ал; он не сдвинулся с места, словно приклеившись ботинками к полу. Теперь, когда остальные ушли, он стал сильнее выделяться своей потрепанной одеждой и худеньким телосложением.

– Мальчик, ты чего-то не понял? Поторопись и догони своих друзей.

Ал не ответил, лишь уставился на ювелира, почти не моргая. Одна из работниц шепнула что-то другой, обе противно захихикали. Рядом больше не было всхлипывающий девчонки, зато на ее месте очутился крупный широкоплечий мальчишка. Видимо, желая обратить на себя внимание и выслужиться, он съязвил:

– Ты глухой, что ли? Как тогда работать собрался?

– Я, может, и глухой, но не слепой, – медленно ответил Ал, сдерживаясь изо всех сил. – На объявлении не значилось, что ребята из других кварталов не принимаются.

– Но я ведь повесил его рядом со своей мастерской, не где-нибудь еще, – ответил ювелир. – И теперь прошу тебя…

– Не уйду. Мне нужна работа, я готов многое делать, быстро учиться. Хотя бы проверьте меня, дайте задание. Возможно, я выполню его намного лучше, чем все они, – Ал указал на задиристого мальчишку и других детей, одетых в новую, добротную одежду и выглядевших с его точки зрения слишком изнеженными, не приученными к долгому кропотливому труду.

Что-то дрогнуло в лице ювелира. Улыбнувшись одними лишь уголками губ, он сказал:

– Я тоже считаю, что ты справился бы лучше их всех. Но понимаешь, какое дело… Больше века назад наши прадеды обнаружили золото в реке, и это принесло богатство и процветание. Но со временем всему приходит конец – и довольно скоро река опустела. Но наши прадеды были мудры и смотрели далеко вперед, поэтому научились изготавливать украшения и предметы обихода. Они много трудились, ошибались и пробовали заново – до тех, пока не достигли высочайшего мастерства. Слава о них растеклась по окрестным землям, и в умах людей слова “юг” и “ювелиры” оказались неразрывно связаны. И вот, много лет прошло. Сейчас золото добывается в разных краях, но если кто-то хочет заказать особенную вещь, сделать кому-то драгоценный подарок, то отправляется на юг или ищет в местах поближе мастеров-южан.

Ал до боли прикусил губу и сжал кулаки: слова, которые произносил ювелир, ему очень не нравились. Он жил в Бесцветных кварталах и не знал, в какой из обширнейших земель континента остались его корни. Мама и Ноа не спешили рассказывать – да и было ли это важным на самом деле? Именно в городе, на левом берегу, Ал сделал первые шаги и произнес первые слова. Именно город стал для него целым миром – до тех пор, пока он не подрос и не осознал, что настоящий мир огромен и разнообразен.

Снова покосившись на оставшихся в мастерской детей, Ал задумался: был ли среди них кто-то, кто действительно родился на юге и провел там хотя бы год? А ювелир, меж тем, продолжал:

– Представь, мальчик, что было бы, если бы те прославленные мастера передавали секреты всем желающим, а не только своим детям и внукам? Ребята из окрестных земель, научившись всему, чему могли, вернулись бы к себе, основали мастерские. Прославились бы, обучили еще кого-нибудь… И кто тогда вспомнил бы сегодня о ювелирах юга? Мы попросту бы иссякли, как та река, названия которой уже никто и не вспомнит.

Когда Ал одевался в прихожей, ювелир, видимо, впечатлившись его упрямству, вышел попрощаться. Он обратился к ожидающему во дворе Ноа:

– У вас хороший мальчуган. Несколько лет назад я бы всерьез задумался о том, чтобы взять его вопреки моим принципам. Но теперь, когда наши земли стоят мертвые, иссушенные, “Нивы” в названии кварталов выглядят нелепо. Точно злая насмешка. А раз так, то пусть хотя бы “Золото” там останется по праву.

Тогда Ал вернулся с пустыми руками. Это был один из последних крупных ремесленников, на которого мальчик возлагал надежды, и вот как все обернулось. Дома он отказался от еды, подвинул хромоногий стул поближе к стене и стал рассматривать рисунки людей и духов так внимательно, словно видел их впервые. День успел погаснуть, зажглись фонари, над крышами взошли первые звезды – а Ал все сидел, погруженный в тишину и собственные мысли.

В это время Ноа расположился с книгой на кровати и тоже не издавал ни звука, кроме шелеста переворачивающихся страниц. Он беспокоился за мальчика, но понимал: лучше пока его не тревожить. В конце концов, каждому порой необходимо время наедине с собой.

И вот, наступил момент, когда Ал стряхнул с себя оцепенение и глухо спросил:

– Тогда, в эпоху сновидений. Говорят, тогда духи были равны людям. Ну а сами люди – были ли они равны между собой? Было ли важно, где именно родился человек, в каком месте, в какой семье?

– Я не знаю, – Ноа покачал головой. – Но имей в виду: чаще всего, чем прекраснее история, тем больше в ней лжи. Впрочем, это не значит, что в такой истории совсем нет ценности. Иначе я бы не изрисовал для тебя все стены.

Помедлив, Ал кивнул.

На следующий день они сидели у окна, глядя на улицу, заполненную людьми и повозками с поклажей: переселенцы продолжали прибывать.

– Бедняги, – покачал головой Ноа, опершись о подоконник. – Но все наладится. Когда засуха кончится, многие вернутся домой. Кто-то, конечно, останется, но будет уже не так шумно.

– Они могли бы и сейчас вернуться. Или вообще никуда не уезжать, – отозвалась мама из глубины комнаты.

– Неужели ты желаешь им голодной смерти?

– Не придуривайся. Ты знаешь, о чем я говорю, – мама раздраженно махнула рукой. Человеку со стороны этот жест показался бы хаотичным, но Ал с Ноа знали: мама четко указала туда, где раскинулись великолепные, сверкающие на солнце здания правого берега.

По легендам, после того, как боги изгнали духов, мир, находившийся прежде в равновесии, пошатнулся: пробуждались спавшие тысячелетиями вулканы, волны высотой до небес топили острова и забирали жизни, участились засухи, паводки и болезни. Словом, если жителям правого и левого берегов случалось схлестнуться с споре, обвинения не заставляли себя ждать. “Я что ли лично ваших духов прогнал? – сердился какой-нибудь почтенный житель из дома по другую сторону реки. – Или просто у вас больше нет аргументов?”

Увы, но аргументы были.

– Я каждый день хожу туда на работу, – пояснила мама угрюмо. – Там все по-прежнему, словно на картине. Чистенько, нарядно. Люди бед не знают – а сколькие из них гордятся родством с самими богами? Сколькие умеют призывать воду, побуждать землю выращивать плоды? А сколько прославленных лекарей там живет? Если хотя бы половина, даже четверть из них объединятся и отправятся на юг, голод и прочие проблемы исчезнут.

– Возможно, все куда сложнее, чем кажется.

– Нет, все просто. Они не помогают, потому что не видят в этом достаточно выгоды. Они умеют лишь брать и никогда ничего не отдают. Что им изменившиеся цены, всего пара лишних монет из толстых кошелей. А для нас – очередной голодный день.

Ноа нечего было ответить, он лишь тяжело вздохнул.

Глупо спорить, когда вся твоя жизнь подтверждает сказанные слова. Прежде чем осесть на левом берегу, Ноа много путешествовал по стране, широкой лентой протянувшейся с запада на восток. Чтобы выжить и вырастить маму Ала, он нанимался в богатые дома, которые могли позволить себе содержать художника. Ноа расписывал стены, создавал портреты домочадцев для семейных архивов, развлекал зарисовками званых гостей. Если хозяева занимались наукой, Ноа привлекали к картам и схемам. А в это время мама Ала, тогда еще совсем девочка, помогала служанкам, трудилась на кухне или в прачечной.

Такая кочевая жизнь не была легкой. Часто Ноа становился свидетелем некрасивых сцен, терпел несправедливое отношение. Чем богаче был дом, тем отвратительнее царили в нем нравы.

Самые богатые (и самые отвратительные) дома, конечно же, принадлежали людям, считавшим себя прямыми потомками богов. Те хозяева хорошо платили, но вовсю пользовались властью, которую давали им их деньги: например, заметив на шее слуги амулет или выпавшую из кармана фигурку духа, они могли организовать публичную порку. Звали прислуживать во время застолий, затем подначивали своих друзей и родственников отпускать скабрезные комментарии в сторону духов и людей, которые в них верят. Постепенно переходили на личности, клевали прицельно, больно – до тех пор, пока бледный от испуга или раскрасневшийся от злости слуга не выбросывал фигурку или амулет в растопленный камин или в хлюпающую за окном грязь. И это было едва ли не самое невинное развлечение!

Строго говоря, почти всех их Ноа считал зверьем, перед которым нельзя проявлять слабость. Струящаяся в жилах кровь богов дала этим людям возможность играючи подчинять стихии, общаться с животными, врачевать, едва прикасаясь к коже кончиками пальцев, насылать страшные или добрые сны, и много, много чего еще – но это все использовалось лишь для того, чтобы перекроить мир под себя, превратить его в огромную детскую комнату, полную разнообразных развлечений.

Пару веков назад научные открытия и изобретения, созданные руками самых обычных, веривших в духов людей, казалось, могли изменить ситуацию и немного уравнять стороны. Теперь и одних, и у других была сила – и это чуть больше походило на справедливость, но все-таки не было ею.

“Сплошные компромиссы, – погруженный в размышления Ноа покачал головой. – Компромиссы, но не мир. Что поделать, слуги и их хозяева вряд ли когда-нибудь научатся общаться на равных”.

Старик вдруг вспомнил, как однажды писал натюрморт в доме знатных людей. Он весь издергался: боялся уронить каплю на мраморный пол, схватиться грязной рукой за вышитую золотой нитью салфетку или поцарапать деревянный стол, поправляя композицию из яблок. От волнения пот заливал глаза, рука немела.

Когда картина была завершена, управляющий разрешил художнику и паре девушек из прислуги полакомиться яблоками. Ноа помнил, какими красивыми они были: наливные, яркие, с блестящими боками, – взглянешь, и во рту становится скользко от подступившей слюны. Но когда их разрезали, выяснились, что сердцевина яблок вся прогнила.

Эти яблоки глубоко запали Ноа в душу. Со временем у него вошло в привычку сравнивать с ними разные явления жизни. Например, ситуации, когда при посторонних человек казался исполненным достоинства, но стоило познакомиться поближе, маска благородного лебедя истончалась, и сквозь нее отчетливо проглядывала крысиная морда.

А еще города, большие и маленькие. И даже некоторые зажиточные деревни…

– Слишком уж разрослось это дерево, света за ним не видно, – пробормотал Ноа.

– Какое дерево? – спросил сидевший рядом Ал, но старик не услышал вопроса. Его глаза, затуманенные прошлым, видели отнюдь не улицу с повозками, полными вещей, и не изможденных долгой дорогой людей. Они все еще видели яблоки. Города и зажиточные деревни.

Пожалуй, города и деревни больше всего походили на те яблоки. Почти все они были поделены надвое. В лучших местах, рядом с реками и торговыми путями, селилась знать, разбивала поместья и сады. Прибывшие в город путники оказывались очарованы – но ровно до тех пор, пока не забредали в места, где жили обычные люди. Даже если их дома были крепкими, а улицы – чисто выметенными, на фоне раскинувшихся неподалеку особняков простой быт казался тягостными и невзрачным.

Такое положение вещей казалось постоянным, незыблемым, а стена между теми, кто почитал духов, и теми, кто молился богам – нерушимой. И все же на закате жизни Ноа чувствовал: он упустил что-то важное. Какую-то особенную суть, выходившую за рамки его опыта и представлений о мире. Много лет Ноа злился и таил обиды (и было, было, за что злиться и на что обижаться!) и лишь недавно с удивлением обнаружил, что на самом деле давно всех и за всё простил.

Но злость не исчезает бесследно, не рассеивается, словно дым от костра: куда чаще она переходит по наследству. И она перешла – к женщине, которую Ноа вырастил. Сердце отзывалось тупой болью, когда он замечал кривую ухмылку на ее лице, яд в словах и во взгляде.

"Неужели это единственное, что мне удалось дать ей?" – думал старик, глядя в пустоту. Пустота отвечала: "А что еще ты мог ей дать? У тебя за душой никогда ничего и не было, помимо злости".

Ноа не нужны были дети, он и со своей жизнью едва справлялся. Но так уж получилось, что на пути однажды оказался нуждающийся в помощи ребенок, девочка, и Ноа не смог пройти мимо. Сперва он думал подыскать для нее семью или в крайнем случае подбросить кому-нибудь на крыльцо, но как-то не сложилось. Позже, подрастив девочку, обучив письму и счету, Ноа собирался пристроить ее помощницей в богатый дом – но безразличие и жестокость, царившие за дорогими дверьми, удержали от этого шага.

Попытки отправить девочку учиться в пансионаты тоже не увенчались успехом. В первую же неделю она сбегала. А если сбежать не удавалось, устраивала драки, задирала других детей, буянила до тех пор, пока измученные воспитатели не умоляли Ноа забрать ее обратно. Так девочка и осталась рядом, выросла под его боком.

"Может, ты сам боялся ее отпустить? – вкрадчиво шептала пустота. – Ради вашего общего прошлого. Прошлого, которого она помнить не могла, а ты изо всех сил старался забыть?" Прошлого, в котором были голубые цветы.

Обуреваемый смешанными чувствами, Ноа потянулся, чтобы потрепать Ала по русой макушке. Этот мальчик был теплый как солнечный луч и мягкий как шерстка котенка. Он не перенял жесткого нрава своей матери. И к счастью, у Ноа осталось слишком мало времени, чтобы испортить его, как он испортил его мать, сцедить в душу мальчика остатки своих страхов и сомнений.

А значит, у маленького Ала были все шансы прожить счастливую жизнь.

“Пожалуйста, пусть так и будет”, – думал Ноа.

Пустота соглашалась.

Глава 4. Вопрос, слепящий словно солнце

Ал, конечно, не подозревал о чувствах Ноа; он бы наверняка невесело рассмеялся, узнав, что старик считает его теплым как солнечный луч и мягким как шерстка котенка. Самому Алу казалось, он сверху до низу набит острыми иголками, словно игрушка – ватой.

Гнезда и прежде доставляли немало хлопот, однако теперь там собралось столько народа, что пройти по узким улицам стало попросту невозможно; приходилось делать большой крюк аж до самой набережной, чтобы добраться до соседних кварталов.

В Золотых Нивах развернулась нешуточная борьба. Давно укоренившиеся жители на все лады костерили новоприбывших: за вытоптанный палисадник, брошенный у дома мусор, расколовшуюся плитку. И все же Золотые Нивы по мнению Ала оставались чудо как хороши.

В Сигнальных Кострах неожиданно вспыхнул пожар. К счастью, пострадавшие отделались лишь испугом и утратой кое-каких вещей, но эта ситуация стала поводом для сплетен и нехороших шуток.

– Надо сменить название, – настоятельно рекомендовала торговка пряностями, и ее звучный голос вливался в уши десяткам прохожих.

– И какой дурак додумался назвать кварталы “Кострами”? – вторила ее товарка, продающая чай на развес. – Неровен час, еще какой дом вспыхнет.

Такие сплетни расползались по городу, заставляя жителей Сигнальных Костров нервничать. Особенно тревожились новые поселенцы, которые еще не привыкли к нравам города и принимали шутки за чистую монету. Дошло до того, что на общем собрании квартала они предложили поменять название – на что старожилы посоветовали “Собирать манатки и перебираться в места благозвучнее”.

Мечты-о-море всегда были полны странных личностей: торговцев диковинками, ломающимися сразу после покупки, гадалок и предсказателей, выманивающих деньги под предлогом снятия страшного проклятья, прочего сброда. Теперь же на улицах царил нескончаемый фестиваль духов; среди множества разукрашенных на все лады масок увидеть живое человеческое лицо было сродни чуду. К тому же, в Мечтах-о-море стало попросту опасно находиться, на каждом шагу вспыхивали жестокие драки, перерастающие в массовые побоища. Ну а как еще разделить места, богатые на потенциальных клиентов, между столькими желающими?..

Ал вздрогнул, вспомнив неприятный случай, произошедший с ним в Мечтах-о-море несколько недель назад. Тогда он поймал за хвост слух, будто живущий в тех кварталах мастер по дереву набирает помощников. Ал, находившийся уже на грани отчаяния, мигом собрался и буквально поволок Ноа за собой, злясь на него за медлительность.

– Стой, мальчик, не торопись. Я не слыхал, чтобы в Мечтах-о-море жили мастера по дереву. Ты уверен, что понял все правильно? – Ноа говорил дельные вещи, но Ал не прислушался.

В итоге они блуждали до темноты, но никакого мастера не обнаружили. И что больше всего бесило, почти каждый, к кому они обращались, нахально отвечал:

– Может, я и знаю такого. С тебя монета – тогда расскажу.

– Дай лучше погадаю тебе, милок! Карты дадут ответ.

– По линиям на ладони можно прочитать судьбу. Протяни руку и я отвечу, когда тебе улыбнется счастье.

Выбившись из сил, Ал сдался и просто застыл на месте, словно механическая игрушка, у которой кончился заряд. В глазах Ноа отчетливо читалось “Ну я же говорил!”, но он промолчал, только взял Ала за запястье и повел обратно. Погода ухудшилась, заморосил противный дождь. Прикрыв глаза, чтобы в них не попадали капли, Ал подумал о горячем чае и недочитанной книге, оставленной на полу рядом с матрасиком. Сейчас он вернется в их маленькую комнатку, отогреется, вытянет гудящие от долгой ходьбы ноги, накроется одеялом…

Внезапно сбоку, из проулка, куда не доставал свет фонарей, вытянулась белая рука, холодные пальцы подцепили Ала под локоть и стремительно поволокли. Он не успел понять, что происходит, лишь услышал испуганный крик Ноа. Ал запнулся и упал, но его резко дернули, заставив подняться, а после втащили в какое-то помещение. Скрипнула, закрываясь, дверь, проскрежетал металлический засов. Темнота обступила Ала; почувствовав, что хватка на локте исчезла, он отпрянул, тут же ударившись спиной обо что-то твердое и острое.

– Стой смирно! – просипел похитивший его незнакомец. Ал попытался разобрать, откуда исходит звук, но не смог: голос сочился сверху и снизу, справа и слева, из всех углов. – Разобьешь мой хрустальный шар, как расплачиваться будешь?

– Быстро отпустите меня! Что вы задумали?!

– Ну, ну, не кипишуй. Сейчас станет светлее.

Прямо перед лицом Ала зажглась спичка. Мальчик оторопел: оказывается, все это время незнакомец стоял так близко, что… “Если бы он вдруг захотел убить меня, ему хватило бы и секунды”, – похолодел Ал, разглядывая страшную маску, нацепленную на лицо похитителя. На ней были прорисованы кости и алые цветы, в полумраке напоминавшие пятна крови. Маска была сплошная, без прорезей на месте глаз. “Он хоть что-то в ней вообще видит?”.

– Праздник летней межи еще не скоро, – буркнул Ал, стараясь сдержать невольную дрожь. – Я из очень бедной семьи, похищать меня не имело смысла.

– Ха! Если бы мне нужны были деньги, я бы не выбрал мальца в такой потрепанной одежде, которая, к тому же, будто с чужого плеча, – просипел незнакомец.

– Ну и почему вы тогда меня сюда затащили? И вообще, где это мы?…

Спичка, догорев, погасла, но спустя мгновение вспыхнула другая – к счастью, уже не перед самым лицом Ала, грозя подпалить ему брови и ресницы. Теперь незнакомец находился в пяти шагах, зажигал свечи на расцарапанном и заляпанном восковыми подтеками подсвечнике. Этот подсвечник соседствовал с таким же замызганным, видавшим виды хрустальным шаром на подставке. Стол, где все это стояло, накрытый бордовой тканью, да пара стульев – единственный более-менее расчищенный пятачок, а все остальное пространство оказалось захламлено снизу доверху. Наверное, в это помещение годами стаскивали ненужные, сломанные вещи.

– А ну сядь! Вытяни руку!

Помедлив, Ал с неохотой подчинился. Он понимал: лучше вести себя осторожно и не дерзить, но все же не смог удержаться:

– Вы хоть бы руки вытирали, прежде чем шарик свой трогать.

– А ты, я смотрю, бойкий на язык, – незнакомец опустился напротив столь грациозно и манерно, словно под ним был трон, а не такой же хромоногий, потрепанный стул. Вцепившись в запястье Ала, он задрал рукав и со всей дури, до крови, полоснул кожу длинным, остро заточенным ногтем.

– Ай! Что вы делаете?! – Ал постарался вырвать руку, но незнакомец держал крепко. Более того, он еще сильнее вонзил ногти в начавшую кровить ранку.

Алые капли упали на стеклянный шар, и внутри него как будто что-то встрепенулось, принялось плавно вращаться.

– Итак, задавай свой вопрос.

– Какой вопрос?

– Ты же пришел ко мне с каким-то вопросом. Что-то потерял? Забыл что-то важное? Хочешь узнать будущее или прошлое?

Ал опешил:

– Я к вам не приходил, вы сами затащили меня сюда! Пустите!

– Не лги мне. Я заприметил тебя еще на подходе к Мечтам-о-море. Такой жалкий, тщедушный, едва заметный в толпе – но как же ярко горел твой вопрос, слепил словно солнце. Так задай же его, наконец.

Новые капли крови упали на шар, проскользили поверх успевших слегка подсохнуть потеков. В темноте, укрывающей углы, послышался шорох и слабый писк. Наверняка это была мышь. “Он точно сумасшедший, – удрученно подумал Ал, морщась от усилившейся боли в запястье. – Интересно, он отстанет, если и впрямь задать вопрос?”

– Я-я-я… Я хочу найти работу, помогать семье. Я найду работу?

Нечто внутри стеклянного шара стало разбухать, затем обрело форму и плоть, скрутившись в змеиный клубок.

– Твой вопрос… Что-то с ним не так. Такие вопросы обычно не сияют словно пламя в безлунную ночь. У тебя наверняка есть другой. Попробуй еще раз.

Ал почувствовал, как от шара поднялся холод, скользнул в ладонь, медленно пополз по запястью, тревожа раны от ногтей незнакомца, затем нырнул под закатанный рукав. Ал замер без движения, отчетливо ощущая змею под одеждой. Он постарался убедить себя, что это лишь разыгравшееся воображение, на самом деле никакой змеи нет – но тут она пощекотала подмышечную впадину и спустилась к животу. Холодная, скользкая, змея елозила кончиком хвоста, посылая волну омерзения по всему телу. Ала замутило, к горлу подкатила тошнота.

– Когда… это все… закончится?

– Закончится что? Давай быстрее, сколько можно возиться.

– Когда… закончится засуха? – Ал едва шевелил губами. Змея тем временем постепенно оборачивалась вокруг пояса.

– Ой, будто тебе впрямь есть до этого дело. Закончится. Когда-нибудь. Все когда-нибудь заканчивается. А теперь давай сюда свой настоящий, нормальный вопрос!

Змея замкнула круг, обвив его поясницу, и Ал завопил:

– Да хватит надо мной издеваться! Уберите, уберите от меня эту гадость! Я уже спросил, какой еще вопрос вам нужен? Я хочу к Ноа… И к маме. Мамочка…

Повисло молчание; лишь всхипы вырывались из груди Ала, да мышь скреблась в груде хлама. Затем из-под маски раздалось неуверенное:

– Я ошибся?.. Но я не мог, не мог тебя ни с кем перепутать. Что ж, ладно, – сумасшедший резко отбросил руку Ала. – Закончим на этом.

Ал вскочил на ноги, опрокинул стул, и с остервенением сорвал с себя рубашку. Лихорадочно ощупав живот, он обнаружил, что никакой змеи нет; ощущение холодной, скользкой чешуи медленно таяло. А вместе с ним и змеи внутри стеклянного шара постепенно теряли очертания, смазывались в мутный комок.

– Алан, мальчик мой! Ты меня слышишь? Отзовись! – отчаянный зов Ноа достиг его ушей. Ал бросился на голос, то и дело цепляясь за хлам, ударяясь и царапаясь.

– Я здесь! Я сейчас выйду, погоди минутку!

Прислушавшись к своим ощущениям, Ал почувствовал, в каком месте затхлость помещения разбавляется свежим воздухом, и направился туда, откидывая с пути хлам, попадавшийся под ноги. Но едва он пробрался к выходу, опознав дверь по слабому отсвету и услившемуся шуму дождя, на плечо опустилась тяжелая рука, острый ноготь оцарапал ключицу. Прежде чем Ал вскрикнул, сумасшедший произнес:

– Ты найдешь работу, но это ничего не исправит. И запомни хорошенько: когда ты решишь найти меня в следующий раз, я уже не буду столь мил!

Трясущимися пальцами Ал нащупал ручку и вставленный в замочную скважину ключ, быстро провернул и стремительно вылетел на улицу. Ноа едва успел отшатнуться. Схватив старика под руку, Ал рванул прочь. Усилившийся дождь накрыл их холодным пологом, под ногами пузырились лужи.

– Стой, стой, подожди минутку, – вскоре взмолился Ноа и заставил мальчика остановиться. Внимательно осмотрев его, старик рухнул как подкошенный. – Что он с тобой сделал? Он тебя… трогал?

Ал вдруг понял, что забыл подобрать рубашку после того как проверил змею. Выглядел он и впрямь плачевно: мокрая кожа покрылась мурашками, на правой руке остались ранки от ногтей. Скосив глаза, Ал заметил, что и ключицу пересекает глубокая царапина.

– Ничего, он просто сумасшедший. Он… гадал мне, – и Ал рассказал, что случилось.

Ноа облегченно вздохнул, скинул плащ с плеч и плотно замотал в него мальчика. По дороге домой старик встревоженно поглядывал на Ала – а тот старательно сдерживался, чтобы не расплакаться от пережитого в тот злополучный день.

Ала передернуло: по руке словно снова скользнуло холодное змеиное тело. Мерзкое ощущение возникало всякий раз, стоило Алу глубоко задуматься или погрузиться в дремоту. Ал беспокоился, что тот сумасшедший проклял его, но никому не мог об этом рассказать! Мама зашивалась на работе и срывалась по любой мелочи, поэтому Ал старался лишний раз ее не трогать. А Ноа в последнее время сильно сдал позиции. Теперь скорее Ал был тем, кто приглядывает за ним, а не наоборот.

Порой вставая посреди ночи попить воды, Ал находил Ноа полностью одетым для выхода. Старик сидел на танкетке у двери; глаза его были открыты, но он ничего не видел, полностью погрузившись в свои мысли. Алу приходилось хорошенько постараться, чтобы Ноа отреагировал хоть на что-нибудь. С каждым разом растрясти его становилось все сложнее, и Ал боялся, что однажды ему не удастся привести старика в чувство

Еще Ноа стал рассеянным: забывал, куда ведет та или иная улица, как выглядит их дом, стучался в соседские двери. Ал помогал, стараясь быть как можно незаметнее: брал под руку и будто невзначай тянул в нужном направлении.

Глава 5. Продажное искусство

Единственное, что оставалось неизменным – Ноа писал картины. Несколько раз в неделю он спозаранку отправлялся на перекрестки с мольбертом и красками. В самом начале, когда струйка переселенцев еще не успела разрастись в бурный поток, Ал с Ноа радовались, когда компанию им составляли другие уличные художники. Они не подозревали, что одна из таких случайных встреч принесет немало запутанных, неприятных чувств.

Тогда они выбрали живописное место на набережной Золотых Нив и заканчивали раскладывать картины на продажу, как сзади раздалось звонкое:

– Простите, могу я устроиться рядом? Мне жутко нравится этот вид.

Обернувшись, Ал увидел молодого человека с мольбертом под мышкой. В одежде из грубой ткани с кривым швом, всклокоченными волосами и отчаянием во взгляде, он выглядел жалко.

– Это место принадлежит вам в той же степени, что и мне, – улыбнулся Ноа. – Располагайтесь.

Парень ловко развернул мольберт и принялся засыпать вопросами:

– А вы откуда приехали? О, местные, как здорово! А как давно рисуете? О, всю жизнь, надо же, – понятно, отчего у вас такие красивые работы. А ты, мальчик, тоже будешь художником? Нет? О, какая жалость! Может, все же передумаешь?

Говор у парнишки был странным, "окающим": Алу казалось, будто он все без исключения гласные умудряется превратить в букву "о". Полдня парнишка болтал без умолку, не притронувшись к краскам, затем все же угомонился и принялся трудиться, закусив нижнюю губу. И тут удивиться пришлось куда больше, чем странному говору; взглянув на его холст, даже Ноа застыл, едва не выронив кисть.

Все дело было в том, что парнишка явно не умел рисовать. Ал плохо разбирался в живописи, но даже он мог сказать, что дома, больше похожие на кривые зубы во рту подзаборного пьяницы – это нехорошо. “Интересно, он когда-нибудь слышал о перспективе?” – пробормотал Ноа и громко произнес:

– Молодой человек, если вам понадобится помощь, то я буду рад…

– Помощь? – удивился парнишка. Несколько секунд он растерянно хлопал глазами, а после широко улыбнулся. – Мальчик, как там тебя … Ол, кажется?

– Ал. "А" и "л". Первая буква – “а”.

– Ну да, я так и сказал. Ол, на вот, – парнишка извлек из кармана несколько монет. – Сбегай, купи чего-нибудь пожевать.

– Э… Вообще-то, речь шла про другую помощь.

Однако Ноа перебил:

– Мы с тобой тоже давно не ели. Ступай, ступай.

В лавках Золотых Нив все обычно стоило дороже, чем в других кварталах левого берега, поэтому Алу пришлось пройти несколько перекрестков до Сигнальных Костров. Там, сразу за чугунным мостом, у основания которого была установлена табличка с нарисованными языками пламени, Ал накупил пирожков и семечек.

Когда он вернулся, парнишка продолжал вдохновенно трудиться над своей мазней. Теперь под окошками кривых зубов появилась сочная пронзительно-синяя колбаса, а над крышами парило зеленое пятно. Хмыкнув, Ал передал горе-художнику его порцию круглых лепешек с золотистыми поджаренными боками.

– Ай-ай, как остро! – завопил парнишка, хватая ртом воздух и утирая выступившие слезы. – О-ол, что это ты мне подсунул?

– А что такое? – Ал невинно похлопал глазами.

Жители Сигнальных Костров как будто обожали все, что хоть как-то соотносилось со словом “гореть”. Практически любая еда, купленная в этих кварталах, была щедро сдобрено жгучим перцем. Ноа и Ал не видели в этом проблемы, они любили острое, но вот приезжим приходилось нелегко.

Под строгим взглядом Ноа Ал стушевался:

– Ладно, извини, это была плохая шутка. Бери мою флягу, выпей. Семечки все забирай, а еще на вот, рогалик с сахаром.

Целых полчаса парнишка дулся. Он успел выбесить Ала до невозможности, пока ел: это было так шумно! Парнишка всхлипывал, жадно вгрызался в рогалик, чавкал и причмокивал. Он явно делал это специально! Ал едва сдерживался, вопросительно поглядывал на Ноа, однако старик упорно делал вид, будто не слышит ничего, кроме журчания воды в канале, и не видит ничего, кроме своего холста.

Когда парнишка, наконец, закончил трапезу, Ал вздохнул с облегчением, радуясь наступившей тишине.

Остаток дня прошел спокойно. К вечеру горе-художник окончательно забыл обиду и принялся расспрашивать о кварталах: куда сходить, где что купить. какие есть рынки и по каким каналам курсируют лодки. Ну и все в таком духе. Когда оранжевый закат окрасил небо, парнишка потянулся до хруста в спине, отложил кисть. Внимательно осмотрев свою работу, он воскликнул:

– Ну вот, подсохнет немного – и можно будет продавать!

Услышав это, Ноа все же уронил кисть. Ал едва удержался от того, чтобы не расхохотаться. По дороге домой он предложил:

– Если мы еще раз столкнемся с этим парнем, давай я попробую выкупить у него оставшиеся холсты и краски? И мольберт, а то твой скоро развалится.

– У тебя разве есть деньги?

– Попробую раздобыть, не вечно же мне без дела сидеть, – ответил Ал чуть раздраженно. – Не думаю, что он сильно задерет цену. Не сегодня, так завтра этого горе-художника засмеют, и он рад будет сбыть все по дешевке.

Ноа хмыкнул, соглашаясь.

Но они оба ошиблись.

В следующий раз парнишка встретился им недели через две, все в тех же Золотых Нивах, но уже на другом месте. Выглядел он уже не так жалко, держался уверенно, приосанился. Ал заметил на его ногах новенькие ботинки и присвистнул:

– Ого, какие хорошие!

– А то, – парнишка весело подмигнул. – И почему только я раньше не перебрался сюда? Давно бы разбогател.

Он ловко расставил мольберт, прислонил к ближайшей стене добрую дюжину своих картин. Ал с любопытством осмотрел их – все та же невнятная мазня, искривленные линии, слишком яркие цвета. Не заметив среди картин той самой, созданию которой они с Ноа стали свидетелями, Ал спросил про нее.

– А, продал на следующий день, да еще и весьма выгодно! Я же говорю, не город, а клад!

Сложно было не отнестись к его словам скептически. И Ал продолжал твердо верить, что парнишка врет, пока он не начал продавать свои картины. Посреди мирного уголка, где в палисадниках зацветали розы, а покатые крыши домов поблескивали на солнце, раздался крик:

– Не проходите мимо искусства! Посмотрите на картины – на них изображена другая сторона действительности!

Вскоре вокруг парнишки собралась кучка любопытных горожан.

– Что еще за другая сторона действительности? Как нелепо!

– Тут предметы сами на себя не похожи! Да где вы видели такие дома? А квадратные и треугольные цветы? А…

Вопреки ожиданиям Ала, художник не растерялся:

– Так зачем вам смотреть на то же, что вы и так каждый день видите своими глазами? Не лучше ли повесить на стену то, что будет волновать вас и тревожить? Что, может, не слишком-то красиво, но заставит по-новому задуматься о привычных вещах? – слова лились из его рта нескончаемым потоком; Алу показалось, они обволакивают, как самая настоящая вода, подхватывают и увлекают куда-то в неведомые края, где все совсем не то, чем кажется на первый взгляд.

Обступивших говорливого художника людей тоже захватило это ощущение: они стали внимательнее приглядываться к его картинам. Один из мужчин, показавшийся Алу смутно знакомым – высокий, с короткой ухоженной бородкой и хорошо одетый – пробормотал:

– А вообще-то, в этом что-то есть… Может, купить, как думаешь?

– Вот это вот? В гончарную мастерскую? Ты серьезно? – стоявший рядом долговязый молодой человек совершенно не проникся.

– Ну а что?.. Пацанята, которых мы набрали в подмастерья, как раз сейчас вовсю клепают чашки и тарелки, точно для этого несуразного города на картине. Я подумал, можно повесить ее на стену, прибить снизу полку и выставить эти кривые-косые работы. И самим смешно, и покупатели, чай, улыбнутся, запомнят.

Ал скрипнул зубами от досады. Он вспомнил этого мужчину: почти месяц назад вместе с другими взбудораженными, напряженными ребятами Ал проходил отбор в гончарную мастерскую, которую держал этот человек. Он очень сильно хотел туда попасть: жалованье подмастерьям полагалось достойное. К тому же, мастерская располагалась на границе Сигнальных Костров и его любимых Золотых Нив. На отборе, формуя глину, Ал представлял, как будет каждый день проходить мимо красивых домов и палисадников, присматривая на будущее, где бы поселиться. А перед этим, – конечно, уже совсем скоро, – обновит всю посуду. Собственными руками изготовит новую, красивую.

Но этим мечтам не суждено было сбыться, и Ал до сих пор не понимал, почему. Он ясно видел, что вазочка получилась неплохой. Не развалилась и даже не треснула при обжиге, как случилось у некоторых ребят. Ал так расстарался, что добавил причудливый орнамент на выпуклую часть и на горлышко, но все усилия оказались бесполезными, в подмастерье его не взяли.

И теперь, глядя как высокий хозяин гончарной мастерской покупает картину горе-художника, Ал чувствовал бессильную злость. “Как это возможно, он что, лишился рассудка? А те умельцы, которых-таки взяли в подмастерья – ну и пускай любуются этой мазней! Я бы и получаса не выдержал”.

В короткий срок прямо на его глазах еще несколько человек, глупо посмеиваясь и выискивая оправдания, купили картины. “Ну точно моя сварливая жинка!” – посмеялся плешивый мужичок, забирая портрет со свернутым в левую сторону носом и глазами на разном уровне и разного размера. Молчаливая женщина приобрела несколько небольших натюрмортов, а перед этим долго расспрашивала, какие же фрукты там изображены – до того они не были похожи на настоящие.

Рот парнишки-художника не закрывался: он виртуозно шутил, щедро раздавал комплименты, подначивал, выдергивая кого-то из толпы и с ухмылкой произнося: “О, вот вы точно ни одну мою работу не купите, по лицу вижу! Почему? Да не осмелитесь: мало ли, кто чего скажет!” Толпа смеялась, а тот, кто получил подобный вызов, лез в карман за кошельком.

Так продолжалось почти до самого вечера. От гула голосов у Ала разболелась голова, к тому же, он устал следить, чтобы столпившиеся вокруг зеваки не задевали картины Ноа. (“Смотри, куда ногу ставишь: это тебе не та дешевая подделка, на которую едва ли полчаса потратили!”) Он смог вздохнуть с облегчением, только когда улица опустела, потонув в сгустившихся сумерках.

– Неплохо поработали! – парнишка довольно потянулся. Из дюжины его картин непроданной осталась лишь одна; если бы в самом углу не было накарябано слово “васильки”, Ал ни за что на свете бы не догадался, что где-то в мешанине беспорядочных жирных мазков затерялись цветы. Проследив за его взглядом, парнишка расплылся в улыбке. – Дарю!

– Зачем?

– А, лень тащить обратно. Забирай, забирай. Можешь сам продать, если хочешь – не обижусь и даже своей доли не потребую.

– Да не нужно мне… – Ал почувствовал, еще немного, и у него пар повалит из ушей.

– Невежливо отказываться от подарков. Возьми и скажи “спасибо”, – Ноа вовремя вмешался. Он складывал свои картины, количество которых с утра не уменьшилось.

Скрипнув зубами, Ал с трудом выдавил:

– Спасибо, – а про себя подумал: “Как только распрощаемся, я ее в клочья раздеру!”

– Молодой человек, у вас огромный талант, – отметил Ноа. – Может, лучше использовать его по назначению и податься в торговлю?

– А зачем, если все и так хорошо идет? – парнишка сощурился, и его лицо потеряло былую добродушность. – Или вы хотите сказать, что раз мои картины не такие, как ваши, то и гроша ломанного не должны стоить? Я считаю, настоящий художник – это человек, который пишет то, что можно продать.

Если бы Ноа не придержал Ала за плечо, он бы точно распустил кулаки. И вечером, неся под мышкой стопку непроданных картин, он успокаивал мальчика:

– Но ведь и я прежде неплохо зарабатывал, бывали в моей жизни сытные месяцы, даже годы. Просто сейчас такое время, надо потерпеть.

– Сколько терпеть?

– Это тебе лишь духи могли бы ответить, но они теперь глубоко под землей и вряд ли услышат, – после недолгой паузы Ноа вдруг добавил. – Впрочем, кое-что мы все-таки можем попробовать, вреда не будет. Знаешь, я родился в далеком городке, окруженном полями. Тамошние крестьяне верили: чтобы урожай был хорошим, нужно приманить особенного духа, Зеленушку. Приманивали ее сладостями и теплым молоком, а потом заставляли скинуть башмачки и пробежаться босиком по полю, чтобы подрастающие побеги щекотали ей пятки.

– И как же заставить ее скинуть башмачки? Она же съест сладости и уйдет! – удивился Ал. По крайней мере, он бы так и сделал.

– Для этого нужно постелить небольшой коврик, и на нем уже расположить блюдце с угощениями. Малышка-Зеленушка аккуратная и вежливая, она обязательно скинет обувку перед тем, как ступить на чистое. А еще она очень забывчива: вдоволь налакомившись, Зеленушка вскочит и побежит, позабыв про башмачки. Тогда-то стебельки будут щекотать ее пяточки, и Зеленушка заливисто, до слез засмеется. А слезы помогут урожаю поскорее созреть.

Ал подумал: “Ну и дура!” Ему, мальчишке, вынужденному беречь вещи и носить до тех пор, пока они не станут совсем малы, такая беззаботность была не по душе. Впрочем, он понимал: у духов свои правила, наверняка им и вовсе не нужна была обувь.

– Боюсь, нам негде будет нарисовать Зеленушку. На стенах места больше нет, разве только на потолке. Да и чем ее угощать, где щекотать пятки…

– Мы можем сшить ее, – улыбнулся Ноа. – У нас много обрезков ткани, которые никуда больше не годятся, да и в нитках недостатка нет. Не знаю, помнит ли теперь вообще кто-нибудь о Зеленушке: тогда многие молодые люди не хотели больше работать на земле, отправлялись учиться или странствовать, как это случилось со мной. Столько лет прошло, возможно, поля те уже давно иссохли.

Глаза Ноа блестели, и Ал проглотил возражения. Ему не слишком хотелось помогать с шитьем, но для старика этот странный дух, Зеленушка, значил больше, чем могло показаться со стороны. В конце концов, Ноа не любил говорить о своем прошлом, молчал даже когда Ал его об этом просил, а теперь сам начал рассказывать.

Добравшись до дома и сложив на стеллаж непроданные картины, они принялись за дело, и очень скоро к их компании присоединилась тряпичная девочка, одетая в собранное из лоскутов платьице, с густыми светлыми волосами (целая катушка желтых ниток) и с разноцветными глазками (красивые пуговицы, найденные однажды Алом на улице). На спине и руках девочки топорщились смешные гребешки, а к стопам Ноа пришил цветные бусинки.

Неожиданно Зеленушка очень понравилась Алу и потеснила в его сердце мальчика на огромной собаке, который смотрел с рисунка на стене. Она была миленькой, ласково улыбалась, а еще ее можно было легко взять с собой, пронести за пазухой по улицам квартала.

Вскоре Ал и вовсе перестал выходить из дома, не захватив с собой Зеленушку. Когда никто не видел, он потихоньку делился с ней своими бедами. Рассказывал про очередную провалившуюся попытку стать подмастерьем. Про ухудшившееся здоровье Ноа и про то, что теперь, стоит только им отыскать хорошее местечко и расположиться, рядом тут же возникают пять-шесть других художников, ушлых и горлопанистых. Дни сменяют друг друга, а количество картин в их доме не убывает: они переполнили весь стеллаж и громоздятся вдоль стен, перекрывая нарисованных духов. Даже мама уже теряет терпение, ворчит:

– Зачем таскаться каждый день и рисовать, если никто не покупает? Пристрой сначала уже готовые работы, затем берись за новые.

– Мама, оставь его в покое, – вмешивался Ал.

Обычно он боялся маму и помалкивал, когда та была не в духе, но теперь не мог не защищать Ноа. Ал безуспешно гнал от себя тяжелые мысли, но все же не мог не чувствовать: время, когда он просто наблюдает за порхающей по холсту кисти, помогает нести мольберт и краски, бегает купить поесть – скоро закончатся.

– А ты что рот раскрываешь? Не можешь найти подработку, тогда и молчи в тряпочку. Нелегко, знаешь ли, тащить вас обоих на плечах.

На это Алу нечего было ответить.

Когда в один из затянувшихся, похожих как две капли воды дней мама с Ноа попросили его выйти ненадолго, чтобы они могли переговорить с глазу на глаз, Ал не стал противиться. Он не пытался подслушивать, а просто, спрятавшись в помещении, где хранились стремянка и ведра, уткнулся носом в кукольную грудь Зеленушки и впервые за долгое время позволил себе разрыдаться. Ему давно хотелось это сделать, но Ал старался быть сильным, чтобы не тревожить лишний раз Ноа и маму.

– Все должно было сложиться по-другому. В десять я должен был найти работу, устроиться к кому-то подмастерьем. А еще через пару-тройку лет скопить достаточно, чтобы переехать в комнату получше. И вот мне уже одиннадцать, а работы нет, становится все хуже. И что со мной не так, я ведь очень старался…

Он и впрямь очень старался. С малых лет Ал обучался чтению, сложению и письму. Никто его не заставлял, наоборот, это он настаивал, чтобы Ноа продиктовал ему текст, а мама выпросила у хозяина поместья, где работала, очередную книгу. Это он в подарок на дни рождения требовал счеты, карандаши и бумагу, хотя на самом деле ему хотелось игрушек и сладостей, новой одежды взамен латаной-перелатаной и тесной в плечах. Это у него не было друзей, это он никогда не слонялся по улицам без дела, как множество других ребят левого берега, сбивавшихся в стайки.

– Зеленушка, когда все наладится? Ведь однажды все наладится, правда?…

В сумраке ему показалось, что улыбка игрушечная девочки стала еще шире.

Глава 6. Твари не ходят в белом

Ходили слухи, будто если пройтись по улицам богатого правого берега в белых носочках, они только самую малость потемнеют.

– Тебе сами боги велели попробовать! А то зря что ли ты все время носишь белое?

Мастер оригами отвлекся от работы и встретился со смешливым взглядом мальчишки, который вечно его донимал. Мальчишка был шумным, неуклюжим, словно медведь в посудной лавке, и совсем непохожим на мастера. Настолько непохожим, что мастер однажды задумался: а не специально ли мальчишка в последнее время так демонстративно привлекает внимание ко всему, что их различает?

Мастер оригами предпочитал светлую одежду, мальчишка – пеструю до ряби в глазах. “Да я если такое надену, сразу угваздаюсь в чем-нибудь!” – взрывался он, стоило только попросить хотя бы разок показаться на людях в приличном наряде. “Не веди себя как свинья, вот и останешься чистым,” – приходилось отвечать мастеру, вызывая еще большую волну негодования.

А волосы?.. У мастера они были длинными, иссиня-черными. Послушные и мягкие, они прекрасно выглядели и в высоком хвосте, и в косе, но чаще всего оставались распущенными. Только во время работы пряди у лица откидывались назад и скреплялись изящной заколкой на затылке. А вот мальчишка щеголял буйной шевелюрой под стать своему характеру. В ней увязали и ломались расчески, а после мытья голова становилась похожа на раздувшуюся рыбу-ежа. Но стоило мастеру вежливо попросить мальчишку сделать хоть что-нибудь со своими лохмами, тот ухмылялся и спустя время представал в совершенно непотребном виде: с высоченным начесом, или выбритыми висками, или сотней-другой мелких косичек, куда были вплетены цветные шнурки и бубенцы. Мальчишка словно нарочно крутился перед носом, расхаживал из стороны в сторону, звенел треклятыми бубенцами, болтал и насмехался над кислым выражением лица мастера.

А ведь раньше отношения между ними были сносными… Тогда они проводили много времени вместе, лишь изредка общаясь с другими людьми. Но стоило обосноваться в этом городе, мальчишка словно с цепи сорвался: стал надолго уходить дома, ночуя то у одного, то у другого нового знакомого. Якшаясь со всяким сбродом, он быстро перенимал чужие привычки и манеру разговаривать.

– Ну вот, опять ты молчишь и делаешь вид, будто меня не существует, – капризно протянул мальчишка, вырвав мастера из водоворота мыслей. – Так что насчет носочков?

– Делай, что хочешь, только отстань от меня, не втягивай в свои глупости.

– Ну какой же занудный! Ладно, сам проверю, правдивы ли слухи. Но носки возьму твои!

Мальчишка показал язык и стремительно умчался вверх по лестнице. Мастер нервно дернул пальцами и порвал изящный цветок из тонкой полупрозрачной бумаги. Отложив загубленное изделие в сторону, он откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул, скользя взглядом по убранству своего магазинчика.

Магазинчик располагался на первом этаже просторного двухэтажного домика. Войдя в него, посетитель словно оказывался в другом, сказочном мире: под потолком, насаженные на тонкие, едва заметные глазу ниточки, парили бумажные птицы. На полках разворачивались целые сцены с участием людей и животных: цапли и лягушки, цветочные композиции, рыбаки в конусообразных шляпах и на шестах, дворцы и пагоды. Невозможно было поверить, что все эти фигурки сделаны из бумаги.

– Ну, я пошел! – мальчишка спустился с лестницы. На утонченный вкус мастера, выглядел он отвратительно: темные штаны с подворотами (причем одна штанина задрана чуть выше другой), мятая зеленая рубашка с аляповатыми огромными цветами, перекинутая через плечо потрепанная сумка. Белые, идеально чистые носки совершенно не подходили к клоунскому образу. Выдержав паузу, мастер сказал:

– Иди. Только пожалуйста, не говори никому, что ты отсюда.

Проследив за мальчишкой через стекло большой витрины, вырезанной в фасаде первого этажа, мастер сосредоточился на работе. Жаль только, этой сосредоточенности не суждено было продлиться долго.

Скоро солнце стало держаться чуть ближе к горизонту, словно нерадивый ученик – к выходу, предаваясь мечтам поскорее вернуться домой и лечь в теплую кровать. В располагавшейся неподалеку академии кончились занятия, и старшекурсницы занялись любимым делом: столпившись у витрины, они высматривали мастера, сетуя на то, что его стол плохо виден с улицы.

Они вздыхали, шушукались и посмеивались; затем три девушки отделились от группы и вошли в магазинчик. Их окутал аромат жасмина, звуки улицы исчезли, только затихающий звон дверного колокольчика, легкий и мелодичный, разбавлял тишину. Затаив дыхание, девушки стали любоваться бумажными изделиями: конечно, они пришли вовсе не за этим, однако столь изящные и хрупкие вещицы завораживали. Мастер же и взгляда не поднял на молодых посетительниц; пальцы его продолжили ловко сгибать листы бумаги, скреплять их, не используя ни клея, ни ниток.

Одна из девушек, с венком из ирисов на голове, вытянула руку и коснулась бумажной птицы, подвешенной на длинной ниточке к потолку. Та качнулась, задела крылом соседнюю птицу, заставив ее тоже качнуться. Легкий шелест пронесся по магазинчику, бумажные фигурки затрепетали, словно и впрямь стая, что вот-вот сорвется с места и улетит.

Немного осмелев, девушка приблизилась к столу: еще на улице они с подругами придумали изящные и остроумные фразы. “Если я скажу так, то продемонстрирую свой интеллект и задорный характер – и он обязательно меня заприметит!” – так думала девушка. Однако стоило ей увидеть мастера, все заготовленные слова тут же выветрились из ее хорошенькой головки, а вместе с ними и правила приличия. Широко раскрыв глаза, девушка рассматривала его пристально, жадно и думала о том, что мастер и сам словно сделан из бумаги.

Он был худым, в каждой черте лица и каждом жесте сквозили изящество и хрупкость. На тонкой шее выделялся небольшой острый кадык, и он отчего-то добавлял трогательности образу мастера. Длинные черные волосы, небрежно перехваченные белой лентой, спускались до самого пола, когда он сидел. Темно-карие глаза смотрели холодно и строго, и невозможно было представить, что в них могут бушевать эмоции. Светлая просторная одежда тоже походила на бумагу, по которой прошлись акварелью, нанесенной лишь на самый кончик кисти – настолько легким был этот узор.

– Девушка, вы что-то хотели? – наконец, мастер поднял голову от работы.

– Ой, я… Простите… Я всего лишь хотела… Сколько стоит такая? – голос девушки дрожал так, что она сама его еле узнавала. Указав на первое попавшееся изделие на полке рядом, она яростно отругала себя: “Вот дуреха! Я должна была произнести такие красивые слова, выделиться и запомниться. А вместо этого он решит, что я слабоумная!”

Губы мастера оригами тронула легкая улыбка:

– Простите, все мои работы делаются на заказ. У них уже есть свой хозяин.

– Ох, вот как… Тогда… Извините за беспокойство, – раскрасневшись, девушка поспешила покинуть магазинчик. Она была очень расстроена и зла на себя. Переглянувшись, подруги тоже вышли.

На улице их тут же обступили сокурсницы:

– Как все прошло? Ох, и в этот раз неудача! Жалко, а мы думали, должно получиться, ты же красивая, да и за словом в карман не лезешь. И почему ни у одной из нас не получилось хотя бы разговор завязать? Чудеса, да и только…

Одна из подруг вспомнила:

– Когда была моя очередь попробовать, я речь заранее заготовила, полночи репетировала перед зеркалом. Была уверена, что все получится, мне даже приснилось тогда, будто мы с ним идем по саду, где цветут пионы. Думала, это хороший знак – но едва я вошла в магазинчик и открыла рот, горло сдавило, и я не смогла выдавить ни звука.

– А на меня он ни разу не взглянул! А я ведь полдня прихорашивалась, да у мамы из шкатулки заколку с драгоценными камнями рискнула взять…

– Да ладно вам страдать-то, – хмыкнула девушка, выглядевшая чуть старше и державшаяся увереннее остальных. – Даже богачи, в чьих домах целая тьма слуг, точно так же робеют, стоит им войти в магазинчик. Так чего расстраиваетесь? Или вы все в мечтах давно уже с ним свадьбу сыграли?

Девушки раскраснелись и потупились. Они еще не успели взять себя в руки, когда рядом раздался веселый голос:

– О, какие красавицы! А за меня замуж пойдете?

– Невежливо вмешиваться в чужой разговор, – фыркнула старшая из подруг. – И вообще, кто вам…

Обернувшись и рассмотрев говорившего, она замолчала на полуслове, нахмурившись. Перед ними стоял парень со всклокоченной темно-русой шевелюрой, в броской одежде, да и еще и босиком, не считая носок. Но несмотря на странности, он создавал приятное впечатление: возможно, из-за смешинок в карих глазах или из-за улыбки, от которой на щеках появились милые ямочки.

– Ну так что, есть желающие пойти за меня? Я хороший, не обижу.

– Да ну тебя! Иди куда шел, – чувствуя, как глупое сердце пустилось в пляс, старшая из подруг не заметила, как перешла на “ты”.

– Да я и шел, только вы дорогу заступили, столпились у самой двери.

– Он сказал, что все работы делаются на заказ и просто так не продаются, – подала голос девушка с венком из ирисов. А та, которая полночи репетировала речь и во сне гуляла по саду с пионами, простодушно воскликнула:

– О, а я тебя знаю! Видела тебя несколько раз в магазинчике, правда, прежде ты выглядел чуть по-другому. Ты там подрабатываешь?

– Ну, можно и так сказать…

Девушки переглянулись, их глаза заблестели; каждая про себя подумала: “Если подружиться с этим парнишкой, можно будет потом попросить его представить меня мастеру! А там и до более близкого знакомства недалеко!” Расступившись, они позволили ему войти в магазинчик, а затем сами протиснулись следом – очень уж интересно было, как общаются между собой такие разные люди.

А дальше… С большим удивлением девушки смотрели, как парень, наклонившись, стянул с себя носки и бросил их на стол – мастер едва руки успел отдернуть – и с оскорбленным видом возвестил:

– Врут слухи, вот доказательства! Носки грязнющие, словно я всю землю босиком обогнул, а не всего-то по паре улиц прошелся!

– Убери от меня. Эту гадость, – казалось, мастеру не хватало воздуха. – И не смей больше. Брать мои вещи.

– Ой, а я как раз хотел попросить…

– Вон!!!

– Ладно-ладно, извини, плохая шутка, – поникнув от испуга, парень схватил носки и бросил их в ведерко для мусора, затем сбегал в подсобку, намочил тряпку и хорошенько протер стол.

Посчитав конфликт исчерпанным, он вернул на лицо насмешливое выражение, вальяжно прогулялся по магазинчику, повертел в руках некоторые фигурки. Сердца девушек дрогнули: вдруг этот варвар испортит такую красоту? Но все, к счастью, обошлось: парень вернул фигурки на полку, затем схватил свободный стул и уселся на него, словно в седло коня, положил подбородок на деревянную спинку. Несколько минут он в упор разглядывал вернувшего к работе мастера, пока тот не выдержал:

– И где же ты нахватался таких ужасных манер?

– Почему сразу ужасные?.. Слушай, ты бы на улицу вышел, там тепло, хорошо, деревья в цвету все такое. Вот когда ты в последний раз выходил? Хотя бы в этом тысячелетии?

Не удержавшись, девушки тихонько засмеялись. Мастер оригами, впрочем, вопрос проигнорировал. Парень вздохнул:

– Слушай, правда, вышел бы разок, хотя бы до почты прогулялся, посылку забрать. Тебя там вот что дожидалось, – он извлек из сумки небольшую шкатулку из темного дерева, аккуратно поставил на стол.

Несколько минут мастер сидел неподвижно, а затем отложил согнутую бумагу, которая еще не обрела окончательной формы, и, поддев крышку ногтем, резко откинул.

– Зачем ты принес сюда эту дрянь? – мелодичный голос вдруг наполнился какой-то особенной, сокрушительной силой, заставившей бедных посетительниц взвизгнуть и броситься прочь из магазинчика.

Столкнувшись с подругой, девушка уронила свой ирисовый венок и наклонилась поднять его. В этот момент мастер смахнул со стола шкатулку, и по полу покатились разноцветные бусины. Одна из них, крупная и черная, подкатилась к ногам девушки – и та, не задумываясь, подняла ее, но тут же отбросила, словно обжегшись. Дело в том, что, развернув бусину другим боком, девушка увидела нарисованный череп с красными точками в пустых глазницах, и тут же ее сковал необъяснимый, дикий ужас. Едва сдерживая дрожь, девушка вышла из магазинчика и присоединилась к подругам, возбужденно щебечущим:

– Что это было? Я не помню, чтобы мастер так выходил из себя.

– Кто, все-таки, этот парнишка? Работник не стал бы общаться в таком тоне. Может, они братья?

– Какие братья, они ведь такие разные! Хотя и друзьями их не назовешь…

– Но ведь и родственники, бывает, не имеют ни единой общей черты. Взять хотя бы меня и моих сестер!

– Ну сравнила, тоже мне…

Девушки договорились, кто попытает удачу и подойдет познакомиться в следующий раз: в конце концов, должно же однажды сердце мастера оригами дрогнуть! Весело смеясь, они отправились дальше – пить ароматный чай на веранде ресторанчика, делать домашние задания и обсуждать жестоких преподавателей.

И только девушка с венком никак не могла перестать думать о бусине, подкатившейся к ногам. “Ну как я могу бояться, – сокрушалась она. – Я же с детства обожала истории про призраков и злых колдунов. А тут, подумаешь, нарисованный черепок!” И все же до самой ночи девушку нет-нет, да и пробирал страх, и одежда липла к спине из-за холодного пота.

Ночью, едва сон опустил над ней полог, девушка оказалась в густом, укрытом сумраком сосновом лесу. Сперва она чуть не сошла с ума, почувствовав, что ее тело изменилось. Две руки точно были в порядке, а вот в третьей пульсировала боль, а еще очень мерзла кожа – в месте, где густая шерсть была содрана. Хорошо хоть, культя, оставшаяся от потерянной четвертой руки, уже обросла, и холод не мог до нее добраться. Кроме того, девушка одновременно видела и то, что находится перед ней, и то, что оставалось за спиной, а еще далекие кроны сосен на фоне кроваво красного неба. “Сколько же у меня глаз?” – подумала она, борясь с подступающей тошнотой.

Это чудовищное тело плохо слушалось, но девушке все же удалось кое как справиться с глазами и закрыть лишние. Мягко оттолкнувшись от земли (и сама немало этому удивившись), она полетела вперед. Несколько раз девушка – точнее, то чем она теперь была – рисковала напороться на острый сук или страшный, раскинувший шипастые ветви куст, но в последний момент опасность удавалось обогнуть.

Внезапно она увидела человека. Стройный, в белой одежде, он словно маяк приковывал взгляд. Подобравшись ближе, девушка смогла различить лицо человека, и волна эмоций захлестнула ее. Это мастер оригами стоял в лесу; красное небо над головой, пугающий шум, нарастающий с каждым ударом сердца – смесь стекотания, шипения, квохтанья, рычания и множества других звуков – казалось, не достигал его слуха. Лицо мастера оригами оставалось безмятежным, на губах играла легкая улыбка.

Девушка хотела броситься к нему, попросить помощи и защиты. Объяснить, что не понимает, как здесь очутилась, и что очень хочет вернуться. Но это многорукое тело не только не двигалось, но и всхрюкивало, облизывалось и сглатывало подступившую слюну. Сладковатый человеческий запах щекотал ноздри и перебивал лесные ароматы.

Стволы и ветви рядом затрещали: по ним карабкались другие существа, искали место поудобнее, рассаживались, цеплялись руками, ногами, хвостами и отростками, названия которым девушка не смогла подобрать. Мохнатые, чешуйчатые, клыкастые, с паучьими лапками, с множеством глаз или вовсе без них – каких только чудовищ здесь не было! Все они затаились, словно зрители, ожидавшие начала театральной постановки.

Вдруг еще один человек появился меж деревьев: крупный и широкоплечий мужчина, очень высокий. На его фоне мастер оригами казался хрупкой бумажной фигуркой. Черты лица мужчины были искажены страхом – и это выглядело странным, почти комичным, словно этот человек прежде никогда ничего не боялся. Схватив мастера оригами за запястье, он потянул его за собой, но тот ловко вывернулся, отступил на шаг.

– Глупый самонадеянный мальчишка! – прорычал мужчина. – Кому и что ты пытаешься доказать? Поторопись, пока еще не поздно скрыться…

Но мастер оригами лишь упрямо вздернул подбородок и произнес напевно, с издевкой:

– Если бы ты проснулся с огромной силой, что бы ты сделал?.. Вчера ты ответил на этот вопрос, и я просто-напросто выполняю то, что ты сказал. Я уговорил жителей поселка уйти, и теперь они останутся живы: твари, что глаз с нас не сводят, их не тронут. Или сегодня ты бы подготовил другой ответ? – повисла пауза, нарушаемая лишь писком, причмокиванием и шепотками: жуткие на вид зрители уже начали между собой выяснять, кому достанутся ноги мужчин, кому – руки, как поделить внутренности. Существо с пробивающимися из-под кожи зелеными побегами стало пританцовывать, радуясь, что успело закрепить за собой правый глаз человека помоложе. А вот его сосед горевал: он хотел язык, но был слабоват, чтобы бороться за него.

Окинув существа скучающим взглядом, мастер оригами добавил:

– Уходи. Если не вернусь – что же, невелика потеря. Все равно в стае меня никто не любил.

– Это не…

– Хочешь сказать, это не так? – уголки губ мастера оригами опустились, а в сладковатый аромат его тела вплелась горькая нота. – Но я с самого начала вызывал у вас лишь раздражение, всем и всюду мешал. И это хорошо: если меня не станет, вы наконец вздохнете с облегчением. Плохо лишь, что ты всех оставил и бросился меня спасать.

– Глупый мальчишка, у тебя есть сестра. Она будет горевать, а еще…

– Она с самого начала знала, что я задумал. Как и то, что меня в большинстве случаев невозможно переубедить. Так что уходи.

В небе творилось что-то невообразимое: словно полчище саранчи перекрыло кровавые облака. Стало темно, как безлунной ночью, только чувствовалось беспрестанное движение, копошение, шуршание. Все больше существ спускались вниз и теснили тех, кто уже занял места на ветках.

– Уходи, пожалуйста, пока я не утянул тебя за собой.

Девушка закрыла одни глаза и открыла другие – те, которым темнота не была помехой. Она увидела, что мужчина грязно выругался, но в глазах его блестели слезы.

– Береги мою сестру.

Огромный то ли пес, то ли волк вырвался из густых зарослей, заставив прятавшихся там существ броситься врассыпную. Шерсть его была влажной и всклокоченной, огромные когти оставляли глубокие борозды на земле, а с длинных клыков капала слюна.

– Пор-р-ра. Уходим, быстр-р-ро! – прорычал пес, и мужчина ловко запрыгнул ему на спину, махнул рукой на прощание.

Мгновение, и мастер оригами снова остался в одиночестве. Насмешливое, уверенное выражение вернулось к нему; мастер произнес слова, и они, словно напитанные невероятной силой, перекрыли шум и далеко разнеслись по сосновому лесу:

– Я хочу поговорить с Баронгом. Приведите его ко мне.

Грянул взрыв хохота. Некоторые существа смеялись так сильно, что теряли равновесие и соскальзывали на землю, катались по осыпавшейся хвое и мху, зажимая животы.

– Давненько мы не встречали такой невероятной наглости! Да кто ты такой, чтобы чего-то требовать? Команды раздает – ишь, чего удумал, Баронга ему подавай.

– Хотя вон он какой холененький, беленький! Может, и впрямь придется Баронгу по вкусу?

– Да таких славных и ладных детишек в каждой деревне полно, что особенного вы в этом разглядели? Дурной мальчишка, и только!

– Ну явно же вку-у-усный!

Мастер оригами поморщился: ну кому же понравится чувствовать себя куском мяса на прилавке? В тот же миг существа ринулись на него, пощелкивая зубами. Не изменив ни позы, ни выражения лица, мастер достал из рукава несколько изящных птиц, сложенных из бумаги, подкинул в воздух: те за мгновение обросли плотью, бросились наперерез существам, жестоко раня их острыми клювами и когтями. Даже крылья оставляли на телах рваные, сочащиеся кровью царапины.

Некоторые существа упали замертво, другие, жалобно повизгивая и зажимая полученные увечья, бросились врассыпную. Глядя на них, девушка с облегчением подумала: как же хорошо, что она осталась на месте, хотя сладковатый человеческий запах продолжал манить, а мышцы зудели, требуя движения.

– Я хочу поговорить с Баронгом. Как его найти? – мастер оригами повторил вопрос, и на этот раз никто и не подумал смеяться.

– Что он такое? – заволновались существа, спрашивая друг у друга и не получая ответа. – Выглядит, как человек, но разве могут люди делать такое? Слабые, жалкие, никчемные люди, которые годятся лишь для развлечения…

– Так и будем стоять?.. Обидно, наверное, когда у тебя такая большая свита, а в ней не сыщется никого толкового. Придется самому обратить на себя его внимание, – вздохнув, мастер оригами выхватил из-за пазухи сложенный во много раз лист бумаги, поднял: над его головой развернулся огромный воздушный змей. Стремительно поднявшись в воздух, змей крыльями срезал макушки деревьев, затем закружился в бешеном ритме и вонзился в самую гущу пролетающих над лесом существ. Множество тел попадали, ломая ветви, горячая кровь пролилась, словно дождь. Наверху воцарился хаос; шум, клекот и визги многократно усилились. Существа метались, наталкиваясь друг на друга: некоторые, не разобравшись в ситуации, зачинали потасовки, другие кидались на змея, но этим лишь ранили себя. А на земле все молчали, разом проглотив языки.

Внезапно воздушный змей вспыхнул, занялся ярким голубым пламенем, и все поняли: Баронг получил послание. Воздух в лесу словно загустел, стало трудно дышать; находящаяся в теле многорукого существа девушка кожей ощутила чужое присутствие, кровь вскипела в жилах, сердце бешено забилось. Покачнувшись, она чуть было не сорвалась с ветки, но удержалась, сумев с помощью крыльев вернуть себе равновесие. Другие существа беспрестанно дрожали; видимо, чтобы найти опору, они плотно прижимались друг ко другу. К девушке тоже прижались, и омерзение вперемешку с необъяснимым облегчением пронзило ее мысли.

Она взглянула на мастера оригами: тот продолжал стоять с прямой спиной, спокойный, точно занимался обыкновенной работой в своем магазинчике. Он вытянул руку – летавшие вокруг смертоносные птицы снова обратились бумажными фигурками и послушно легли в ладонь, после чего были убраны в рукав.

Последние черты змея уже исчезли в пламени, но оно не угасло, лишь разгорелось сильнее, побелело, стало таким ярким, что глаза всех существ нещадно заслезились. Вскоре из пламени, окутанная сиянием, выступила величественная фигура. “Баронг! Баронг! Баронг!” – волна шепота пронеслась по притихшим существам.

Тот, кого называли “Баронгом”, плавно опустился на землю. Когда обволакивающее сияние и слепящий огонь наверху угасли, девушка смогла разглядеть его: огромное существо, которое напоминало человека лишь тем, что имело две ноги, две руки и голову. Тело Баронга было закутано в меха, лицо покрывала сплошная маска с красно-желтыми узорами, выпуклыми глазами с крошечными, почти незаметными прорезями и выдающимися острыми зубами. Если бы девушка увидела такую маску в карнавальной лавке, то наверняка посмеялась бы над ней, сочтя нелепой – но сейчас ее пробрал ужас. Голова Баронга была украшена множеством кос, куда были вплетены мелкие косточки, бусины и множество других предметов, которые девушка не смогла как следует разглядеть.

– Отчего моя доблестная свита трусливо поджала хвосты? – голос Баронга, глубокий и звучный, плетью прошелся по существам, заставив их вздрогнуть.

Девушка и сама почувствовала глухую боль в груди, съежилась и судорожно вздохнула. А вот мастер оригами позы не изменил, не опустил гордо вздернутого подбородка. Если на фоне удалившегося на псе мужчины он казался хрупким, то в сравнении с могучей фигурой Баронга и вовсе представлялся тростиночкой, деточкой, которой впору ходить, цепляясь за мамкину юбку.

Несколько долгих минут Баронг рассматривал мастера оригами, обходил его с разных сторон, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Наконец, сказал с неожиданным, пробирающим до костей весельем:

– Ты что же, подбил мою свиту из рогатки?

– Я лишь хотел поговорить с тобой. Если бы они не набросились на меня и выполнили просьбу, все бы остались живы.

– Вот как! – казалось, изображенные на маске глаза стали еще больше. Повисла пауза, а затем Баронг вдруг легко согласился. – Хорошо, давай поговорим.

Наблюдавшие за развернувшейся сценой существа не сумели сдержать удивленного возгласа. На их памяти Баронг никогда не проявлял благодушия к зарвавшимся глупцам. Так, в прошлый раз он живьем содрал шкуру с того, кто осмелился дерзить – и теперь эта шкура была всего лишь лоскутом в его огромной накидке. Девушку пробрала дрожь, стоило ей подумать: “Откуда я вообще знаю об этом?..”

Выдержав паузу, Баронг добавил:

– Я поговорю с тобой… Но сначала все же откушу кусочек!

Баронг вытянул руку, затянутую в черную перчатку, собираясь коснуться щеки мастера оригами. Но тут между ними словно молния сверкнула: бумажная птица ринулась защищать хозяина и вспорола руку Баронга от кончика пальцев до локтя. Темные капли упали на землю, и она зашипела, задымилась.

– Я пришел поговорить, – спокойно повторил мастер оригами. – Но если для этого нужно сначала подраться с тобой – что же, я подерусь.

Пока девушка, к ногам которой подкатилась бусина, металась по кровати, не в силах проснуться, в магазинчике, располагавшимся в доброй дюжине перекрестков от ее дома, прозвенел дверной колокольчик. Никто не поторопился открыть ночному посетителю, но он и не подумал уходить – позвонил еще раз и стал дожидаться. Вскоре послышался лязг поворачивающегося в замке ключа. На крыльцо вышел паренек в пижаме с нарисованными кроликами, поверх которой была наброшена светлая накидка с золотистой оторочкой по воротнику.

Заспанно щурясь и беспрестанно зевая, он осмотрел ночного гостя с с головы до ног, а после крикнул в темноту дома:

– Хозяин! Тут тебе долг отдавать пришли, спускайся скорее!

Дав гостю войти внутрь, паренек помог ему снять плащ, усадил на стул, зажег настольную лампу, а сам, не церемонясь, запрыгнул прямо на стол и подтянул ноги, сложив их крест-накрест.

– Ты опять берешь мои вещи без спросу, паршивец? – мастер оригами спустился по лестнице с бумажным фонарем, бросавшим на стены причудливые отсветы.

– Ну я никак понять не могу: то ты просишь меня одеваться как тебе нравится, то раздражаешься из-за какой-то тряпки! У тебя вон все шкафы забиты, ты и не помнишь, наверное, что в них лежит. Так зачем жадничать? Тем более, – парень с обидой дернул за край накидки. – Эта штука жутко неудобная! Рукав широченный, я чуть не защемил его дверью. И все углы собрал, ой-ой, пока…

Мастер оригами резко поднял руку, и воцарилась тишина.

– Прошу прощения, что потревожил в столь поздний час… – начал посетитель, теребя в руках платок, которым до этого промокнул бисеринки пота с седых висков. Случившаяся перебранка ввергла его в замешательство, и заготовленные заранее слова вылетели из головы.

– Отчего же, я всегда рад гостям. Особенно тем, с кем у нас общая история.

– Точнее, тем, кому ты дал в долг, – хохотнул парень. – Да распоследний скряга-ростовщик по сравнению с тобой невинен как дитя!

Мастер оригами не стал отвечать на издевку, он не сводил глаз с гостя:

– Помнится, в прошлую нашу встречу, – которая, к слову, случилась совсем недавно, – вы очень испугались. Я лишь хотел заказать картину для магазина, и мне искренне жаль, если напугал вас и заставил думать, что потребую возврата долга, когда вы к этому, очевидно, не готовы.

– Тогда вы появились неожиданно… – пробормотал гость. – Но с тех пор я много думал. О прошлом и настоящем, о жизни. А еще о девочке… О той, которую вырастил, и которой вы однажды спасли жизнь.

– Конечно, я помню ее.

– Хотел бы я сказать, что она стала хорошим человеком, но проблема в том, что у нее слишком сложный характер, а я плохо разбираюсь в людях. – Ночной гость помолчал. – Но какой бы она ни выросла, я просто рад, что она есть. А вот я… только ей мешаю. Теперь руки дрожат, когда я рисую, ходить сложно, а долго сидеть на одном месте – еще сложнее. Да и картины мои не пользуются спросом. Так что ей приходится тянуть на себе и меня, и ребенка. Обдумав все это, я понял, что готов.

– Дурацкая причина сдаться, – фыркнул паренек, качнувшись из стороны в сторону. – Так вы ей не поможете, лишь сделаете больно.

– Ну что поделать, я всегда был эгоистом. И я на самом деле уже очень сильно устал, и из остальных эта причина – самая главная. Но все же мне напоследок хотелось показать себя с чуть более хорошей стороны. Жаль, не вышло.

Бросив предостерегающий взгляд на паренька, мастер оригами хмуро спросил:

– Она знает?

– Конечно. У нас нет друг от друга секретов. Она проводила меня до вашей двери, – посетитель улыбнулся, из-за чего его лицо будто сделалось моложе. Затем улыбка медленно угасла. – Будет больно?

– Совсем немного. Вам нечего бояться. А теперь закройте глаза и подумайте о чем-то приятном.

Поколебавшись минуту, посетитель смежил веки. Только редкие белесые ресницы чуть подрагивали. Свет фонаря в руках у мальчишки затрепетал, взвился, выплескиваясь за пределы тонкой бумаги. На минуту помещение наполнилось слепящим светом, словно в окно заглянуло неприкрытое облаками летнее солнце и обнажило каждый скрытый тенью уголок.

Когда этот свет потускнел и вернулся в границы фонаря, словно в клетку, посетителя больше не было в магазинчике.

Подвешенные к потолку бумажные птицы тихонько шелестели, задевая друг друга крыльями.

Глава 7. Белые стены

Сквозь сон Ал почувствовал, что кто-то гладит его по голове, слегка оттягивая волосы, затем осторожно обнимает за плечи и усаживает. Снаружи занимался серый рассвет. Несколько минут Ал тупо смотрел на свой матрасик у стены, тщетно пытаясь понять, каким образом очутился на кровати. Затем он перевел взгляд на маму, часто моргая спросонья. Она сидела рядом, полностью одетая, с зачесанными в пучок волосами. То ли из-за слабого света, проникавшего сквозь приоткрытые ставни, то ли из-за усталости, мамино лицо тоже казалось очень серым.

Ал обвел взглядом комнату, не заметил у порога обуви Ноа и его плаща на крючке – и резко подхватился, принялся спешно одеваться.

– Он все-таки отправился бродить ночью! Нужно отыскать Ноа поскорее, пока он не поранился или не свалился в канал.

– Алан, присядь

– Некогда сидеть, мы же…

– Присядь, – повторила мама таким тоном, что Ал, сам того не желая, свалился как подкошенный.

Нехорошее предчувствие многократно усилилось. Глубоко вздохнув, мама взяла Ала за руку.

– Сынок, Ноа не вернется.

– Как это? Что ты имеешь в виду?

– Иногда люди уходят, и с этим ничего не поделаешь.

– Хватит обращаться со мной как с маленьким! – Ала охватила злость. – Представь себе, я знаю, что такое смерть. И я видел, что Ноа не то чтобы слишком хорошо себя чувствовал в последнее время. Но он не болел и был еще сильным. Просто иногда чуть-чуть забывался и плохо спал. Так о чем ты мне говоришь?!

– Я говорю тебе правду, – мама слегка повысила голос. – Ноа ушел. Он давно хотел сделать это, но я отговаривала как могла. Поэтому не смей меня попрекать.

– Куда… Где? Он ведь не стал бы сам себя…

– Не мели чушь. Сам прекрасно знаешь, какой у Ноа характер. Много лет назад он связался с одним человеком и обещал, что подарит ему закат своей жизни. Да уж, звучит бредово, – мама поморщилась. – Этот человек вроде бы не настаивал на исполнении обещания, однако Ноа упрямый, он решил до конца платить по счетам.

Ал не находил слов. Он запустил пальцы в волосы и стал остервенело тянуть их в разные стороны. Запутавшиеся, зацепившиеся за ногти волоски выдирались с корнем, но эта маленькая боль не приводила в чувство.

В памяти всплывали разрозненные, мелкие моменты, которые теперь выстраивались в цепочку, обретали новый смысл. Вот они с Ноа идут по улице, наполненной сладким ароматом. Палисадники все в цвету, стройные магнолии, тянутся ветвями за границы низеньких оград. Прохожие останавливаются, чтобы полюбоваться, разговаривают, пока причудливые тени плетут узоры на их руках и лицах. "Хочу, чтобы после смерти мне в гроб положили цветок магнолии", – в уши Ала влились чьи-то слова – вместе с шумом ветра, птичьим перезвоном и шелестом трав. Удивленный, он остановился, заозирался по сторонам, пытаясь вычислить, кому из прохожих принадлежала прозвучавшая фраза. Так и не определив, Ал поспешил догнать Ноа.

– Не понимаю, зачем в такой погожий день думать о смерти?

– По-моему, день самый подходящий. Все в цвету, как раз можно выбрать понравившийся цветок, сообщить близким, – ответил Ноа задумчиво.

Распространенная традиция – класть цветы на грудь усопшего – всегда казалась Алу нелепой. Ведь когда тебя уже нет, какая разница, чем, кроме твоего тела, начинят твой гроб?

– Только не говори, что сам тоже об этом думаешь!

– А какой цветок ты бы для меня выбрал?

Ал едва не подавился воздухом; ему совершенно не нравилось, какой оборот принял разговор. Улыбнувшись, Ноа потрепал Ала по голове:

– Не волнуйся, тебе не придется выбирать для меня цветок.

– Это что еще значит?..

Но старик уже не слушал – заинтересовался лотком с горячей кукурузой, посыпанной белыми крупинками соли.

Еще Алу вспомнилась церемония, которую они с Ноа наблюдали в Сигнальных Кострах. Тогда они хотели справиться о работе у стеклодува или хотя бы у мастера по изготовлению красок, но в тот день почти все оказалось закрыто. По улицам двигалась похоронная процессия: люди в траурных одеждах несли цветы и блюдца с дольками сладких фруктов. Миловидная девушка с покрытой головой подошла к ним с Ноа:

– Угощайтесь, берите, сколько хотите. И порадуйтесь за наших мертвых: сегодня их тела, наконец, будут сожжены, и души освободятся.

– Желаю им с честью пройти испытания, – Ноа отсалютовал яблочной долькой, словно бокалом, и положил на язык. – С кем вы сегодня прощаетесь?

– Бабушка с дедушкой. Они умерли восемь лет назад и вот, наконец, дождались своего часа.

Как раз мимо них в этот момент пронесли саркофаг, и девушка поспешила присоединиться к процессии.

– Это и есть та самая церемония? Давай пойдем вместе с ними, посмотрим? – Ал впервые за последнее время почувствовал воодушевление.

Пусть проблемы никуда не делись, но солнце светило ярко, от сладости яблочной дольки слегка вязало язык, а прямо перед глазами разворачивалось событие, которое случается раз во много лет. Подумав немного, Ноа кивнул.

Пожалуй, из всех обывателей цветных кварталов именно жители Сигнальных Костров наиболее рьяно чтили традиции. Прибывшие с северной части материка, где дуют свирепые ветра, и приходится быть особенно стойкими, чтобы не согнуться под их натиском, эти переселенцы из поколения в поколение несли на себе печать севера.

Как и во многих других землях, они верили, что после смерти душа человека остается привязанной к телу до тех пор, пока оно полностью не истлеет. Только когда от тела почти ничего не останется, душа сможет войти в небесную реку и приступить к испытаниям, которые уготовили для нее духи. Результаты испытаний определят, куда душа направится дальше: останется ли в небесной реке, став одной из звезд, что становятся видны безоблачной ночью? Присоединится ли к духам, получив былинку, листочек, цветок, чтобы раздувать в нем искру жизни? Отправиться ли в новое тело, чтобы снова ходить по земле и верить, что существует лишь то, что видно глазу? Множество вариантов, возможностей.

Но чтобы получить этот выбор, необходимо поскорее освободиться от тела… Однако кремация стоила настолько дорого, что даже жители вполне благополучных Сигнальных Костров не могли провести ее сразу после смерти родственника. Приходилось ждать несколько лет, сохраняя тела в домашних склепах – часто это были специально обустроенные комнаты в подвальных помещениях. Многие семьи объединялись с соседями, складывались целыми улицами – и в назначенный день устраивали целый праздник, отдавая своим умершим последние почести.

– На правом берегу что ни день, сжигают своих покойников. И ладно, если бы это имело смысл! Так, мода: сегодня синие платья все носят, завтра – зеленые. Сегодня хоронят близких в саду на заднем дворе, а завтра устраивают кремации. А ведь их боги-праотцы даже не удосужились объяснить, куда деваются души после смерти, – донеслись до Ала сердитые слова идущей впереди женщины.

– И не говори! Наверняка им и не приходится проходить испытаний или маяться, будучи привязанными к телу, как нам, – энергично подхватила соседка, шедшая с ней рука об руку. – И у них-то кремации проходят в красивых храмах под открытым небом, а у нас? Сейчас выведут на поросший бурьяном пустырь – да и все.

– Сколько лет просим выделить специальное место?! Сделать послабление, чтобы подешевле выходило…

– А ну-ка тихо! – прикрикнул идущий сбоку мужчина. – Нужно достойно проводить умерших в последний путь, а вы развели тут балаган.

Смущенные женщины притихли. А Ал, наконец, заметил, что одеты они были не в траурно белые или небесно-синие одежды, а в пестрые, скроенные из множества лоскутов. "Гнезда, – догадался он. – Такие же любопытные, как и мы с Ноа. А может…"

Нередко к жителям Сигнальных Костров присоединялись и обыватели других кварталов – но все чаще лишь в качестве зрителей: их собственные мертвые давно уже покоились в земле, на одном из кладбищ, вынесенных далеко за черту города.

Идти пришлось долго. Железные мосты через каналы сменились на деревянные, каменные дороги перешли в земляные, рыхлые и пыльные, а дома вокруг рассредоточились, перестали прижиматься тесно друг ко другу, обзавелись обнесенными заборами двориками. К шуму шагов и голосов да плеску воды в каналах присоединился собачий лай, крики петухов, ржание лошадей.

Когда они добрались до места, Ал уже почти выбился из сил. Спасало лишь то, что время от времени он подъедал фрукты с тарелок других участников процессии, да прикладывался к захваченной из дома фляге. Ноа же всю дорогу спокойно шагал рядом и не показывал усталости. Он пожурил Ала, когда тот в очередной раз потянулся к блюдцу с фруктами в руках проходящего мимо пожилого мужчины.

– Ты же не дух, имей совесть. Потом поедим, когда все закончится.

Пристыженный, Ал поспешил отдернуть руку, на что пожилой мужчина рассмеялся:

– Да ладно, мальчик, бери, не жалко. Нас тут много, фруктов на всех хватит.

Фрукты, сладости и цветы нужны были для того, чтобы задобрить духов: когда тела не станет, именно они приберут души, станут испытывать их. И если духи окажутся голодными и злыми, их задания будут невероятно сложными, даже жестокими. И хотя духи давно уже не показывались в этом мире, люди старались не нарушать традиций.

А еще ходили поверья, будто духи все же порой выбираются на поверхность и могут ненадолго принять человеческий облик, слиться с толпой – поэтому так важно по возможности угощать всех, кого встретишь, пусть даже человек покажется тебе неприятным.

Ближе к закату процессия добралась до пустыря, заросшего дикими растениями. Здесь чувствовалось, что засуха дышит в спину, тянет свои длинные пальцы и к городу: земля, некогда влажная и вязкая, местами переходившая в болото, была сухой и пыльной, а сухие травы ломались от несильного ветра. И все же что-то здесь цвело: скрываясь за частоколом густых высушенных стеблей, неизвестное Алу растение отдавало воздуху душистый, терпкий и немного дурманящий аромат.

– Как все меняется, – пробормотал Ноа. – Когда я только обосновался в этом городе, здесь были пашенные поля. Но на следующий год река вышла из берегов, да так, что затопила несколько кварталов и добрую четверть правого берега.

– Ничего себе! – воскликнул Ал, желая поддержать Ноа.

– Здесь низкое место, поля быстро затопило. И вода стояла долго, до самой зимы, которая выдалась очень уж холодной в тот год. Когда лед стаял, и вода все же стала уходить, выяснилось, что земля больше непригодна для посевов. Так и образовался этот пустырь.

Конечно, он уже не раз слышал эту историю и находил ее отголоски на улицах. Например, темные отметки под окнами первых этажей – некоторые специально не закрашивали их, чтобы помнить. Неровные, будто вздувшиеся, участки дороги. Дамбы и искусственно поднятые берега вдоль некоторых притоков и особо крупных каналов.

Старожилы любили припоминать, как строили плоты из всего, что попадется под руку, плавали на них к соседям, устраивали пикники на крышах, готовя блюда из остатков продуктов. Теперь, после начала засухи, они, пожалуй, вспоминали то время гораздо чаще.

Ал протянул руку и зажмурился от удовольствия, чувствуя, как высокие сухие травы щекочут ладонь.

Между тем, саркофаги с телами устроили на специальных, подготовленных заранее возвышениях; процессия распалась на группки, растеклась по пустырю. Ал с Ноа присоединились к одной из таких групп и смотрели, как люди по очереди подходили к саркофагам, произносили прощальные слова, клали подарки в последний путь – фигурки духов-покровителей, записки с пожеланиями, деревянные игрушки и украшения.

Огонь занялся быстро, послышался треск сухих веток, воздух стал жарким. Когда костры разгорелись на всех возвышениях, Алу стало трудно дышать, глаза защипало.

– Пойдем, – Ноа легонько похлопал его по плечу. – Здесь больше не на что смотреть.

Медленно, поддерживая друг друга – земля была неровная, временами нога проваливалась в ямки, прикрытые пожухлой листвой – они двинулись в сторону города.

Вдоль дороги выстроились торговцы уличной едой, кое-где дым от переносных печей оказывался настолько густым, что скрывал и протянувшийся рядом канал, и дома дальше по улице. Пряные ароматы пощекотали небо Ала, и он шумно сглотнул, во все глаза рассматривая еду: мясо и овощи на шпажках, блинчики со всевозможными начинками, куриные лапки, рисовые лепешки, пирожки и булочки, палочки из хрустящего теста.

– Проголодался? – Ноа пошарил по карманам.

Купили ровно то, на что хватило денег. Впрочем, блинчики оказались сытными, пусть и слишком перчеными. Пока ели, усевшись на парапет и разглядывая то мутную воду канала с одной стороны, то возвращавшихся с церемонии людей, Ноа спросил:

– Ну что, рад, что сходил?

– Не знаю, – честно ответил Ал.

Он и в самом деле не знал. Когда Ал только прочитал об этой церемонии в одной из книг, что приносила мама, – а это случилось года четыре назад – то пристал к Ноа с расспросами. Ему было обидно, что последняя к тому времени церемония проводилась, когда Алу едва исполнилось три, и он был еще слишком мал, чтобы следовать за процессией. Да и Ноа, и маме не пришло бы в голову взять ребенка на кремацию. А новая церемония казалась далекой, и Ал искренне желал жителям Сигнальных Костров и остальным, кому важно сжигать мертвых, поскорее накопить нужную сумму.

Теперь же он знал цену деньгам, знал, как тяжело они достаются. Мог примерно подсчитать, каких невероятных денег стоит сожжение, раз его проводят раз в семь-восемь лет, вскладчину с другими семьями. И неужели…

– Я вот чего не понимаю, – Ал старался правильно подобрать слова. – Души мертвых спокойненько себе бродили по окрестностям, когда тело еще не было сожжено. Смотрели, как живут дальше их семьи. Да, скучно, наверное, зато безопасно. Сейчас же… Непонятно, что сейчас. Если духи все еще прячутся в пещерах, то не смогут проводить души к небесной реке, и те так и останутся на месте. И все бы хорошо, да только получится, что деньги их родственники зря потратили. А если же духи вцепятся в них, если их задания окажутся ужасными и жестокими – что тогда?

Ноа рассмеялся:

– Не знаю, что и ответить.

– Ну правда! Если бы речь шла обо мне, я бы ни за что не захотел, чтобы столько денег потратили на мое сожжение. И никакие испытания я бы тоже проходить не согласился. Мало их, что ли, в жизни? Пожалуй, бродить по свету, оставаясь невидимкой – самый лучший исход. Ну а ты? Ты бы как хотел?

Обычно Ал избегал подобных вопросов, потому что боялся представить, что однажды останется без Ноа. Но в тот вечер он, уставший, уплетающий блинчик, всего лишь говорил про традицию. Праздный разговор, и только. Поэтому не придал особого значения, когда Ноа, продолжая усмехаться, ответил:

– Мое тело не нужно будет сжигать. Обо мне вообще не нужно волноваться, испытания духов мне не грозят, я их выполнять не буду.

– Вот и правильно, – Ал выбросил шпажку в темную воду канала, отряхнул руки. – А почему ты в этом так уверен?

– Я пойду в услужение к какому-нибудь духу.

– А так разве можно?.. А, да…

Ал вспомнил, что читал истории, герои которых, не смирившись со смертью или желавшие изменить судьбу, просились на службу к сильным духам. Только вот все их чаяния оставались напрасными: попасть в услужение значило отказаться от прошлого, от всех воспоминаний. Конечно, никто не предупреждал несчастных заранее, поэтому они, словно летящие на огонь мотыльки, стремились ухватиться за возможность и становились орудиями в чужих руках. Подчиняясь приказу, они могли жестоко растерзать членов собственной семьи и даже не понять этого.

Ал покосился на Ноа.

– Ты так серьезно говоришь, словно и сам веришь в это.

– А ты разве не веришь?

Ал пожал плечами. Он знал множество историй о духах и самых разных традиций. Иногда он страстно желал, чтобы все герои, которых Ноа нарисовал на стенах их комнаты, в действительности существовали; особенно мальчик на огромном псе, а еще кукла-Зеленушка, пристроенная на подоконнике – их Ал порой вовсе считал своими друзьями. Вместе с тем, в мире было столько необъяснимых, покрытых пеленой тайны вещей, что Ал опасался поверить до конца хоть во что-нибудь.

– Ну, я же уже не маленький, чтобы слушать сказки, – буркнул он и спрыгнул с парапета. – Пойдем-ка домой.

Думая обо всем теперь, Ал до крови прокусил губу. Хотелось дать себе пощечину, разбить голову о стену, обругать себя последними словами – сколько намеков Ноа давал ему, сколько осторожных слов сорвалось с его бледных губ! Но Ал все пропускал мимо ушей, сам переводил разговор на другие темы, менее болезненные. Закрывал глаза на явные намеки.

Он вспомнил ночи, когда, резко просыпаясь, находил Ноа полностью одетым, готовым к выходу. Он списывал это на старческую забывчивость, на хождение во сне, ведь Ноа, как ему казалось, просто был не в себе. Но теперь все странности получили неожиданное объяснение: Ноа уже давно собирался уйти, просто не решался сделать последний шаг. Из-за чего? Он, Ал, был тому причиной? Но тогда…

– Почему он ничего мне не сказал? Почему не попрощался со мной? – злость и горькое разочарование клокотали у Ала груди. А слез на удивление не было.

– Понимаешь, нужны огромные силы и мужество, чтобы произнести слова, которые абсолютно точно принесут боль близкому человеку. Ноа не смог найти в себе эти силы, не захотел своими глазами видеть твою боль, поэтому молчал. И меня тоже попросил молчать, не рассказывать тебе заранее об этом решении. Мне очень жаль.

Что-то внутри Ала рушилось, осыпалось со звоном – и от этого звенело в ушах. Он еще крепче вцепился пальцами в волосы, царапая кожу головы.

– Поругай его, назови самыми гадкими словами, – помолчав, сказала мама. – Глупый дурак. Идиот. Трус набитый. Только и мог, что марать холсты. Скажи это. Может, станет легче.

– Д-дур… – но горло Ала онемело, и он не смог произнести ни одного ругательства.

Несколько недель, слипшиеся в один долгий, мучительный сон. Ал лежал ничком на своем матрасике, почти не шевелясь. Порой ему чудилось, словно Ноа, тяжело ступая, бродит по комнате. Ал вскидывал голову, водил из угла в угол лихорадочным взглядом и совершенно не понимал, почему вокруг так тихо и пусто.

В другой раз Ал ощущал, как старик ласково гладит его по голове, но это оказывалась вернувшаяся с работы мама. Сперва она старалась поменьше трогать сына, замкнувшего в своем горе, была нежной и терпеливой. Но вскоре маме надоело бесконечно уговаривать Ала поесть и умыться, и она стала силой сдергивать мальчика с кровати, тащить к столу, расчесывать, купать. Ал не препятствовал, порой вовсе представляя себя куклой, заводной игрушкой. Похожую он не так давно видел в мастерской, куда пытался пристроиться и где, как и в других местах, ему отказали. Какая же подлость: в тот день Ноа похлопывал плачущего Ала по спине, подбадривал после очередного провала – а сам уже намеревался бросить его.

В какой-то момент набившиеся в голову воспоминания насквозь прошила злость. Слепая и яростная, она полностью поглотила Ала, но и дала ему силы подскочить с матраса, сбегать на общую кухню, выбрать самый острый нож. Крепко сжимая рукоять, Ал вернулся в комнату и распахнул дверцы шкафа, собираясь достать все скопившиеся картины Ноа и разодрать их в клочья.

Шкаф оказался пуст. Отчаянно взвыв, Ал заметался по комнате, а затем вспомнил: вскоре после исчезновения старика случился ночной базар, на котором нашелся покупатель, забравший сразу все картины. Ал, тогда слегка оживший, полночи носился по городу, торгуясь за товары, стараясь купить побольше и подешевле. Но стоило ему вернуться домой, чувства беспомощности и обиды снова захлестнули. “Хорошо, что картины удалось продать. Не придется так сильно волноваться о деньгах какое-то время”, – вспомнились слова мамы, пробившиеся через вязкое болото его тогдашних мыслей.

– Надо же, кому-то неожиданно понадобилось твое барахло! – размахивая ножом, Ал захохотал, точно безумный.

Картин больше не осталось – не беда. Ал раскрыл второй, бельевой шкаф и увидел аккуратно сложенные вещи Ноа, которые словно ожидали возвращения хозяина. Сбросив их на пол, Ал принялся резать и смог успокоиться, лишь когда увидел перед собой горку жалких лоскутков, негодных даже в качестве половых тряпок.

Оставались стены, изрисованные сюжетами из легенд и преданий. Ал помнил, как Ноа старался, вырисовывая каждое перышко в крыле вероломной цапли, задумавшей обманом втереться в доверие к косяку рыб и проглотить его. А еще каждый волосок в шевелюре духа перекрестков, что заставляет людей каждый раз выбирать неверную дорогу. Добавлял блики на чешуйки Великого Змея, который однажды настолько плотно завязался в узел, что не смог распутаться, и на его теле выросли деревья, потекли реки, народились животные и люди.

Рисунков было так много, что они занимали все свободное пространство, частично захватывая и потолок. Смотреть на них теперь оказалось неприятно, и Ал, схватив несколько монет, хранившихся в мешочке под стопкой одежды, бросился на улицу. Лавка, где продавалась краска, нашлась довольно быстро: видимо, сама судьба хотела, чтобы Ал совершил задуманное. И скудной суммы неожиданно хватило на большое, тяжелое ведро. Обливаясь потом и чувствуя ломоту в суставах, Ал дотащил его до дома, кое-как развел водой. Зачерпнул кистью сероватую краску и от души ляпнул на стену – на лысую макушку духа Кела Парана, вечного ребенка с капризным выражением. Тонкие струйки потекли вниз, к полу, и теперь личико духа стало казаться заплаканным. Алу, впрочем, не было до этого дела: взмахнув кистью еще раз, он полностью стер Кела Парана. А после замазал и своего любимого персонажа, и даже его пса не пожалел.

До позднего вечера Ал остервенело красил стены; краска ложилась неровно, брызглала на лицо и одежду. Дело продвигалось медленно, но верно: один за одним рисунки Ноа исчезали, комната переставала походить на таинственный храм, эхо ушедшей эпохи сновидений, и становилась просто жильем, местом, где можно немного отдохнуть и подкрепиться, и которое не жалко будет однажды бросить.

Вернувшаяся по темноте мама застыла в дверях, выронив сумку. Несколько минут она молча стояла, разглядывая стены и бледнея. Затем хрипло попросила:

– У нас есть еще такая кисть?

Ал быстро раздобыл еще одну и протянул ей. Переодевшись, мама зачерпнула краски и принялась накладывать слой за слоем, стирая остатки рисунков. Довольно долго они с Алом работали молча. Не сговариваясь, отодвинули кровать и как следует забелили стену возле нее. Постарались даже достать за шкафом.

Когда дышать стало невыносимо и глаза защипало, мама с сыном вышли на улицу, опустились на ступени крыльца. Ал спросил:

– Ты не злишься?

– Злюсь, конечно. Теперь придется дремать прямо здесь, на улице, иначе задохнемся. Пол и шкаф измазаны, одежду можно выбрасывать. Неясно, сколько дней это все будет выветриваться, – мама отвесила ему болезненный подзатыльник. – Вот только на старика я злюсь гораздо больше. Поэтому, так уж и быть, прощу тебя сегодня.

Так они и жили с тех пор: вдвоем в маленькой комнатке со стенами в серых разводах, казавшейся холодной и неуютной. Рано уходили, каждый по своим делам, возвращались под вечер.

И больше никогда не говорили о Ноа.

Глава 8. Когда мы были равны

Три тысячи лет назад

В большой пещере было тепло. Костер разгонял темноту, бросал причудливые отблески на неровные стены, приятно потрескивал. Дальше по коридору, в самодельном загоне, кучерявые овечки блеяли и постукивали копытами.

Маленький Раска удобно устроился на настиле из соломы и положил голову на мохнатый бок своего приемного отца, Роши, стал рассеянно слушать его:

– Этот мир-р-р огр-р-ромен, и каждому в нем отведено свое место: р-р-растениям, насекомым, животным на земле, птицам в небе, р-р-рыбе в воде. И духам, от кр-р-рошечных, живущих меньше дня, до изначальных и вечных. Все мы тесно связаны между собой, без кого-либо одного жизнь др-р-ругих была бы невозможна. Все мы вплетены в единый кр-р-руговор-р-рот. Все мы живем благодар-р-ря тем, кто жил до нас – и готовим почву тем, кто будет жить после.

Раска ничего не мог с собой поделать: низкий, рокочущий голос отца навевал сонливость, заставлял отяжелевшие веки опускаться. Горло пересохло, но он не мог найти в себе сил, чтобы добраться до овечек. И просить об этом Роши не хотелось: от его бока исходило тепло, и оно было приятнее, чем тепло огня. А еще шерсть пахла одурманивающе, диковинно – словно Роши вдоволь покатался на спине по полю, полному душистой травы. Раска зарылся лицом в эту жестковатую, но такую приятную шерсть, втянул в себя ее аромат. А приемный отец лающе рассмеялся:

– Спи, мой др-р-рагоценный щенок.

И хоть снаружи грохотал гром и длинные капли дождя с яростью обрушивались на землю, ни один страшный звук не достигал слуха Раски.

К утру небо посветлело, ветер сдул на восток тяжелые, полные воды тучи, и только влажная земля да капли, осевшие на ветвях и листьях, словно кто-то щедро рассыпал горсть маленьких хрустальных шариков, напоминали о прошедшем урагане.

У самого выхода из пещеры Роши заставил Раску остановиться и умыл ему лицо и руки шершавым языком. Он часто так делал – а еще катал пасынка на спине или мог легонько прикусить, когда Раска задумывал глупость: разворошить костер или самостоятельно залезть на высокое дерево. Но в остальном, чего бы Раска ни пожелал, он ни в чем не получал отказа.

В окрестностях пещеры рос густой лес, который был домом для множества маленьких духов. Они любили набрасываться на Раску и щекотать его до тех пор, пока из глаз не польются слезы, а голос не охрипнет от визга. Еще втягивали в соревнования, кто найдет больше ягод и грибов, прятали друг для друга подарки в разных частях леса, загадывали загадки и путали, стараясь заманить на ложную тропу. Эти маленькие лесные духи выглядели по-разному, они не были похожи ни на Раску, ни на Роши. Их тела состояли из совершенно несочетающихся вещей, словно они сами собрали их из того, что сумели раздобыть: шишки, веточки, блестящие панцири жуков, стрекозиные крылья, рыбья чешуя, шерсть, огоньки светлячков, перья, кора деревьев, маленькие камушки, скорлупки от яиц. Самые крупные духи были величиной с ладонь Раски, но большинство – с палец, а то и с ноготок.

Казалось, маленькие духи способны без устали резвиться дни и ночи напролет. Однажды, впав в неистовый восторг, Раска долго-долго носился с ними по лесу: они начали свои игры на рассвете и за весь день ни разу не прервались. Сумерки уже сгустились, когда Раска случайно запнулся о выступающий из земли корень и кубарем покатился в овражек. Он хотел тут же вскочить, но вдруг обнаружил, что не может и пальцем пошевелить. Воодушевление схлынуло, и все его тело словно оказалось объято огнем, кровь оглушающе зашумела в висках, а мир перед глазами продолжал бешено нестись дальше.

– Вставай, вставай, побежали! – склонившиеся над ним маленькие духи весело пищали и тянули Раску за руки.

– Не… могу… – простонал он, силясь совладать с голосом.

Духи удивленно переглянулись и принялись канючить с удвоенной силой. Но стоило подоспевшему Роши грозно зарычать, их словно ветром сдуло. Недовольно взъерошив шерсть, приемный отец прихватил Раску зубами поперек туловища и отнес в пещеру, где заставил долго пить из озерца, образованного подземным источником.

После того случая, лежа на подстилке с болью во всем теле, Раска впервые задумался, насколько он похож и чем различается с теми, кто его окружал. На удивление не внешний вид и даже не размеры друзей-маленьких духов стали теми колючками, что прицепились к Раске где-то в невидимом месте и царапали, заставляя беспокоиться. “Почему я запыхался и выдохся из сил, а они продолжают бегать, как ни в чем не бывало, перепрыгивать с ветки на ветку, словно летучие белки? Но даже белка устает и отдыхает в дупле или норке, а они резвятся без перерыва и днем, и ночью”, – размышлял Раска с толикой обиды.

Он спросил об этом Роши, когда тот закончил свои дела и улегся рядом. Но приемный отец снова завел речь про круговорот и про то, что каждому внутри него отведено свое место:

– В тебе всего достаточно, щенок. Однажды ты это поймешь. Если ты не можешь бесконечно бежать, не чувствуя усталости – значит, так надо. Все на свете пр-р-роисходит так, как надо.

– Если во мне всего достаточно, то почему тогда ты так строго меня учишь? – с усмешкой спросил Раска, ухватившись за слова и переменив тему. Роши частенько проверял пасынка: указывал на растения, ягоды или грибы, заставлял отвечать, ядовиты ли они, пригодны ли в пищу. Слушать поступь зверей и их перекличку, угадывать скрытые послания в птичьих трелях, замечать, на какой стороне стволов растет мох, как шуршит листва над головой – Роши потратил немало сил, чтобы обучить Раску языку леса.

– Хватит говор-р-рить глупости.

– Ну какие же это глупости? Как понять, какое место в круговороте отведено мне? И как узнать, точно ли во мне всего достаточно, или чего-то важного не хватает?

Роши обнажил длинные клыки и зарычал, а еще раздраженно замахал хвостом, поднимая пыль. Испугавшись, Раска примолк и после долго не мог заснуть, думая о том, что же неправильного было в его вопросе.

На следующий день Роши позволил пасынку покинуть пещеру, лишь убедившись, что у того ничего не болит. После вчерашнего разговора Раска был не в настроении, но его угрюмость быстро рассеялась: лес столь богат на развлечения и на живущих в нем существ, с которыми можно интересно провести время – так что переживать почем зря?

Маленькие духи обрадовались Раске, обступили со всех сторон. “Наконец-то ты появился, пойдем играть!”, “Ты самый большой из нас, давай ты будешь Баронгом, а мы притворимся твоей свитой?”, “Сможешь даже командовать нами, а мы будем выполнять”, – пищали они. Раска задумался: кто же откажется от роли самого сильного духа на свете? Неустанно огибая землю со своей огромной свитой, Баронг латал бреши, через которые в мир стремились проникнуть жестокие и ненасытные чудовища. Нередко ему приходилось сражаться не на жизнь, а на смерть, и слухи об этих сражениях передавались из уст в уста и будоражили души.

Поиграть хотелось, но приставшие вчера невидимые колючки продолжали царапаться и смущать Раску. Еще раз хорошенько все обдумав, он помотал головой и, оставив маленьких духов, направился к Гату.

Гату казался неповоротливым здоровяком, но на самом деле обладал невероятной ловкостью; можно было только позавидовать его длинным сильным рукам, покрытым оранжевой шерстью, способным цепляться за ветки и кору деревьев так, чтобы всего за несколько ударов сердца подтягивать себя к вершине. А вот характер, увы, не относился к достоинствам этого духа: Гату отличался излишней ворчливостью и любил закатывать глаза на любой вопрос Раски, накрывать ладонью свое черное морщинистое лицо.

Впрочем, к другим он относился еще хуже! Так, Раска добрую половину жизни считал, что Роши и Гату – непримиримые враги. Стоило им завидеть друг друга, они принимались браниться. Роши вставал на дыбы, его лапы и хвост вытягивались, шерсть становилась похожей на иглы дикобраза, с обнажившихся клыков капала слюна, а острейшие когти вспарывали землю, оставляя глубокие борозды. Гату бил себя кулаками в грудь и верещал так воинственно и громко, что хотелось зажать уши.

Иногда Роши покидал лес на целый день, поручая маленьким духам приглядывать за Раской. Возвращался он в потемках, неся в зубах корзину. Внутри находились удивительные вещицы: мотки ниток, иголки, ножницы, чтобы подстригать шерсть овечек и Раскины подросшие волосы, глиняные плошки и сосуды, штаны и рубашечки, которые больше не сдавливали плечи и бедра.

Раска бережно хранил каждую такую вещицу, любил доставать и подолгу рассматривать. Он все умолял Роши взять его с собой, но приемный отец неизменно отказывал: “Приходится бежать очень быстр-р-ро, чтобы добр-р-раться туда, где кончается лес. Ты пока мал, не выдер-р-ржишь такой скорсти”.

Однажды Роши вернулся без корзины, но с раненой лапой. Он не признался Раске, как это произошло, несколько дней и виду не подавал, лишь слегка прихрамывал. Но затем лапа чудовищно распухла; на нее даже смотреть было больно, не говоря уже о том, чтобы наступать. Не в силах больше держаться, Роши начал поскуливать, и из глаз его покатились слезы.

Бедный Раска места себе не находил, он заставил маленьких духов позабыть бесконечные забавы и всю свою неуемную энергию направить на сбор лекарственных растений. Совсем скоро пещера стала полна горок и связок трав; от обилия запахов у Раски, Роши и даже у овечек заслезились глаза и защекотало в носу. Но что бы ни пытались они сделать, лапа не переставала болеть.

Когда они почти отчаялись, вход в пещеру перекрыла массивная фигура; Гату с трудом протиснулся в узкое горлышко тоннеля, тут же расчихался и разразился бранью.

– Если бы ты имел совесть, то давно бы уже помер и избавил лес от этого невыносимого шума! Скулите напару со своим детенышем, которую ночь из-за вас заснуть не могу. А здесь что устроили? Если решили потравиться, то есть более простые и действенные способы…

Раска испугался так сильно, что почти лишился чувств. Ему захотелось спрятаться за Роши, прижаться к его большому теплому телу… Но Роши был болен, он и себя не сумел бы защитить.

– Давай я оторву тебе лапу, и дело с концом. Нет лапы, нет проблемы, – Гату приблизился, намереваясь тут же исполнить задуманное, но Раска кинулся наперерез, принялся колотить и пинаться, понимая, впрочем, что все его удары не большее комариных укусов.

Он надеялся хотя бы выиграть время – может, Роши сумеет отползти вглубь пещеры, в самую узкую ее часть, куда такому здоровяку как Гату ни за что не пробраться. Но приемный отец, видимо, не понял задумку Раски и не сдвинулся с места.

– Эй, ты чего это? – подцепив Раску за шиворот, Гату хорошенько встряхнул его.

– Лучше мне оторви ногу или руку, что хочешь оторви, только Роши не трогай! Ему и так очень больно!

Пещера надолго погрузилась в тишину, нарушаемую лишь всхлипами, блеянием овец и плеском воды в источнике. Несколько раз Гату порывался нарушить ее, но только задумчивое “К-хммм!” покидало его рот; остальные слова как будто были слишком тяжелы, чтобы вытолкнуть их наружу. Прошло еще немало времени, прежде чем он все же смог произнести:

– Я, конечно, давно подозревал, что отец из тебя такой же как из рыбы – лазатель по деревьем. Но чтобы ты был настолько плох… Твой сын какой-то уж слишком слабоумный. Сделай с ним что-нибудь, права слово!

Роши лающе рассмеялся, но тут же заскулил от боли, неаккуратно двинувшись. И Гату, этот суровый ворчун, принялся помогать ему. Несмотря на отборную брань, от которой уши грозили свернуться в трубочку, движения Гату были аккуратными и бережными: когтем он вспорол лапу и выпустил гной, хорошенько промыл, выбрал из всех трав необходимые, растер в кашицу, сделал перевязку. Он даже помог очистить пещеру от лишнего и присмотреть за отправленными на выгул овцами. Тогда-то Раска и понял, что дружба порой принимает очень странные обличья.

После того случая они стали проводить больше времени вместе: Гату помогал Раске взбираться на высокие деревья и оберегал от падений.

Вот и теперь, распрощавшись с маленькими духами, он отправился к этому ворчуну. Гату удобно устроил Раску на широкой ветке, откуда открывался вид на упиравшиеся в горизонт острые макушки деревьев, сам уселся рядом и начал сосредоточенно копаться в его волосах, выуживая мелкие соринки. Пробормотал недовольно:

– Твой папаша все-таки плохо о тебе заботится, вечно ходишь чумазый.