Всадники
ВСАДНИКИ. СБОРНИК РАССКАЗОВ
Игорь Шумов
ЧАРЫ
На конечной станции машина дала по тормозам. Оттуда вышла пара человек, сонных от дороги. За ними спустился пацан. Он спрятал руки в карманы джинсов и зашагал по деревянному помосту между самодельных грядок. Ягодные кусты вели его, как светофоры. У черники повернул, у клубники встал.
Под ногами кошки рыли ямы. Опускали в них семена и закапывали. Несколько зверей лежали на солнце, грели шерстку. Пацан их вообще не заботил.
Чистое небо, без облачка. Тупая голубизна. Вокруг не было ни одной птицы. Только их маленькие черепа меж комьев земли.
У входа в дом он сорвал объявление о продаже волос. Скомкал его и бросил. Дверь подъезда еле держалась на петлях. С каждым шагом пацана краска сыпалась со стен. Хватаясь за перила, он поднялся на последний этаж. Прутья еще долго дрожали между пролетами дома.
Пацан зашел в квартиру. Дверь сама за ним закрылась.
Внутри прошлое застыло, как в формальдегиде. Лакированные шкафы вдоль стен, маленькие рамочки с фотографиями, допотопный телефон-кастет – все блестело в свете солнца и пыли. Пацан снял обувь и прошел на кухню.
На диване лежала женщина. Курила и пепел бросала на пол. Ее седые волосы накрыли половину лица. В морщинах кое-как виднелся рот, обрамленный черными родинками. Не поворачиваясь к пацану, она тихо сказала:
– Долго ты.
– Простите.
– Приберись.
Пацан взял совок с метлой, причесал ими линолеум. Опустился на колени, чтобы достать за диваном. Когда он подполз к старухе, та потушила сигарету о его шею. Пацан вздрогнул. Летели искры, и пахло жженым человеком. Бычок закатился за воротник.
– Не вставай, – сказала старуха.
С отвращением она разглядывала пацана, как он дергается на полу, собирая пепел и крошки вдоль плинтуса. Закончив, он дополз до мусорки и бросил туда содержимое совка. Все так же стоя на коленях, пацан потянулся к раковине. Не успели руки коснуться крана, старуха сказала:
– Не включай, бесит. Мой без воды. И без губки.
Пацан вытащил тарелку, плюнул и соскреб ногтем застывший жир. Это рассмешило старуху.
– Хватит, поднимись, – сказала она.
Он встал. Жалобно смотрел на нее и ждал.
– Я не за этим тебя позвала. Надо капельницу поставить.
Пацан сидел рядом, пока лекарство текло по трубке. Старуха сжала кулак. Надулись вены под смуглой кожей. Она опустила голову на подушку. Закрылись веки, морщины сползли по лбу. Старуха издала стон, подобный духу, что покидает тело.
К тому времени тучи закрыли солнце.
Она пыталась перевернуться, но пацан удерживал ее. Вздрогнула игла в вене. Капля крови разбилась о пол. Он убрал волосы с лица старухи и заметил, что опухоль у нее на шее стала больше. Темно-синяя, с тонкими нитями на поверхности. Размером как его кулак. Она и раньше была, но не такая. Кожа ее больше не выдерживала.
– Эта штука меня убьет, – прошептала старуха.
– Не говорите так.
– Я могу говорить все, что хочу.
– Я бы не хотел вашей смерти.
– А она придет, так или иначе. Да и плевать мне, что ты хочешь.
– Как скажете.
– Оно не помогает! – рыкнула старуха и скрутилась от кашля. Пацан взял ее за кисти, прижал к дивану.
Вскоре ей полегчало. Тело приняло лекарство. Тогда же и тучи разошлись.
По подоконнику ползали кошки. Смотрели через открытые ставни на старуху и пацана. Только хвостами виляли так, будто готовятся напасть. Самый храбрый кот забрался в квартиру, пока другие толпились снаружи. Увидев, как коту хорошо, старуха прошептала:
– Схвати его.
Пацан вскочил и взял кота за шкирку. Опустились лапки.
– Убей.
Он сжал шею кота и одним движением свернул.
– Заберешь по пути, – язвительно сказала старуха.
Пацан бросил тело в мусорку, туда же, куда пепел и ошметки еды. Голова издала глухой звук при падении.
Убрав лекарства и принадлежности в холодильник, пацан встал в угол. Молчал, не двигался. Даже не моргал, слился с декором. Старуха все еще отходила от процедуры. И вроде бы не в первый раз, а все еще мучительно. Держа ладонь на глазах, она стонала, по губам стекали желтые слюни.
Где-то через час старуха пришла в себя. Притронулась к опухоли на шее и по-свинячьи визгнула. Она взяла сигарету. Не успела та оказаться во рту, пацан вытащил зажигалку и протянул к ней огонь.
– Тоже покури, – приказала старуха. – И сядь рядом со мной.
Что пацан и сделал.
Выдохнув дым, она протянула руку, и пацан схватился за нее. Гладил, водил пальцем вдоль толстых вен, замедляясь лишь на запястье, чтобы услышать сердце. А точнее – как оно не бьется. Пацан опустил голову и расцеловал каждую костяшку в длинных ямах старости. От поглаживаний старухе было так хорошо и спокойно, что она громко замурчала.
– С каждым днем все хуже, – произнесла она, – и вряд ли когда-нибудь полегчает. Бессмысленно это отрицать.
Старуха подняла глаза на пацана.
– Ты же знаешь, что я ведьма?
Он молчал. Старуха отвернулась к окну и продолжила:
– Скажи, ты любишь меня?
– Я люблю вас.
– Ну конечно, – она улыбнулась. – У тебя нет другого выбора.
Старуху накрыл дым. Когда он рассеялся, покраснели ее склеры. И была это ни кровь и ни ярость. Такого багрянца в природе не водится. Постепенно за ним исчезли роговица и зрачок. Пацан не отрывался от кромешных глаз.
– Я уже и не помню, когда тебя очаровала. А ты?
– Я всегда был ваш.
– Да, – расширилась улыбка на лице ведьмы, – и знаешь, что смешно?
– Что?
– Что я так давно на тебя чары не накладывала! В этом просто не было смысла. А теперь уже и сил нет.
Затем она пропела:
– Ты и без этого прекрасно справлялся. Такой молодой, и…
Ведьма плавно вела пальцем по щетине пацана и шептала:
– Не было у меня никого лучше тебя, ты так хотел мне угодить. Ты столько всего сделал ради меня…
– Я вас люблю, – сказал пацан.
– Я знаю, я знаю…
Пацан приоткрыл рот. Вытер глаза. Ему было горько видеть ведьму такой. Слыша голос, который дается через силу, он чувствовал, как из него вытягивают все, чем можно дорожить. Пацан прижал руку ведьмы к своему лицу, свернул губы внутрь и пропищал:
– Я вас…
– Тихо, я же не просила. Ты должен будешь кое-что сделать… Непонятно, сколько еще я буду жить на этих капельницах. Моя смерть близко, но недостаточно.
– Я люблю…
– Раз так, ты должен будешь кое-что сделать… – подняла ведьма голос.
Но на полуслове замолчала. Ее глаза полезли наружу. Как полумесяц она свернулась на диване. Продолжая держать руку ведьмы на лице, пацан ощутил, с чем она боролась. И в этой битве она проигрывала. Ведьма сжала зубы, схватилась за края дивана. Хотела выкрикнуть из себя боль, но та не поддавалась.
– С…с…да-да-да, – мычала ведьма.
Пацан опустился к ней в ужасе.
Вдруг ведьма разогнулась. Бегал жар, раз от раза тормоша мягкое тело. Не отрывая от потолка глаз, она дышала, как марафонец после финиша. Но смерть прошла мимо. Ведьма облокотилась на подушки, взяла очередную сигарету и уверенно сказала:
– Ты должен меня убить.
– Я не могу это сделать, – испуганно ответил пацан.
– Ты это делал много раз с другими. Но забыл, чтоб легче спать.
– Я не могу…
– Это я не могу, ведь мир – он целиком на моих чарах. И если я себя убью… Они закончатся. Так нельзя. Ты и представить не можешь, сколько всего держится на них, и как быстро все вокруг рухнет. А ты… Ты сможешь. Я в тебе уверена.
– Я не могу, я…
– Не смей со мной спорить! – пыталась закричать ведьма, но голос ослушался ее. Слова были зыбкими, как детская обида. Затем напал кашель. Она опустила голову через край дивана, и изо рта ее стекла кровь вперемешку с харчой. Пытаясь взять над собой контроль, ведьма посмотрела на парня. Ее лицо надулось. На губах темнела синева.
– Ты… ты…
А пацан дрожал, повторяя про себя слова ведьмы: ты должен меня убить. Ее снова скрутило. Пацан смотрел на ведьму, как она мучается. Бессильно сжимал кулаки. Слезами ей было не помочь, а он все равно плакал – ведь капли закрыли мучительный вид.
– Это приказ! – вырвалось у ведьмы.
Никогда еще пацан не слышал ее голос таким безобразным. Будто вопль испуганной дворняги, смешной в своем страдании.
– Я не могу, – пытался сказать пацан.
Не было слышно за кашлем его бубнежа.
Фельдшер – грубая баба. Вытащив из старухи иглу, она шлепнула по месту укола и бросила шприц в свой ящичек. Сняла перчатки, плюхнулась в кресло и застрочила по бумаге.
– Как ее зовут? – басила фельдшер.
С другой стороны кровати неподвижно сидел пацан. Смотрел, как опухоль качается у ведьмы при дыхании.
Вот так всегда. Жизнь на качелях. Бухнет и болит.
– Как зовут-то, але? – повторила фельдшер.
Пацан вздохнул. В голове не укладывалось, как старуха могла попросить у него такое. И кто это был: ангел, которого он знал всю жизнь, или же в край больной человек?
Любовь беспощадна. Если раньше она была внутри и наслаждалась малым, вносила беспорядок в клетки, то теперь рвалась наружу. Требовала жертв и благодарности.
– М-да, – тянула фельдшер. Снова крутился шарик в ее ручке.
В считанные часы образ его любимой – пусть она называет себя как хочет, ведьмой или старой, кому не свойственны причуды – изменился. Сначала волосы покрылись пепельной сединой. Затем кожа размякла. Скатилась, как тягучее желе. Такое увядание свойственно природе. Обидно было видеть пацану, как оно взялось за его любовь. И не отпускало.
– Подписывай, – фельдшер положила перед ним заключение.
Она правда умирает. Естественно и быстро. Пацан не отрывал глаз от ведьмы и от того, как ритмично поднималась ее грудь.
Какими бы ни были лекарства, отрицать конец бессмысленно. Они только откладывали неминуемое. Сводили целую жизнь до краткого пересказа. А кульминация сего изводила. Темная комната, пытка, желание быстрее уйти. Будто все, что было до этого, в момент обесценилось. Или же наоборот. Капли прошлого собрались в океан и прорвали плотину. Этот поток сносил пацана напрочь.
– Але, подписывай! – рычала фельдшер. – Думаешь, вы одни такие у меня сегодня?
Он посмотрел на бланк. Какие-то крупные слова шаркали по душе, загоняя ее все глубже в безысходность. Туда же, где будет лежать его ангел.
Пацан больше не мог смотреть, как она умирает, однако и просьба ее казалась чем-то невероятным. Понятно, что любовь всегда с характером. Но достаточно ли она сильна, чтобы взять на себя эту ответственность и закончиться.
– Да твою ж!
Фельдшер засунула ручку пацану и черкнула бланк. Затем подошла к старухе, показала пальцем на опухоль.
– С этим вообще не живут, ты понял? В лучшем случае месяц.
– Понял, – холодно ответил пацан.
Он еще долго сидел в спальне ведьмы. Успело и солнце сесть, и холодные ветра вынесли запашок фельдшера. Ведьма лежала под одеялом. Хрипела, иногда морщилась. Опухоль отвисла еще ниже.
Пацан представил, что, может, вот сейчас оно само решится. Слезет рак с ее шеи и уйдет. Заживет свою жизнь вдалеке от их счастья. Или же ведьма перестанет дышать… За эту мысль он ударил себя по челюсти.
Приближался сон, и когда он снизошел на пацана, ведьма очнулась. Медленно приподнялась. Услышав шорох одеял, пацан вскочил со стула и упал к основанию кровати, ведьме в руки. Она смотрела на него с презрением.
– Ты не справился, – сказала ведьма. – Сколько времени прошло?
– Несколько часов.
– И ты не воспользовался этим.
– Я вас люблю.
Она взмахнула рукой, и пацан помог ей вылезти из кровати. Вместе они дошли до кухни. Пацан сидел рядом, не спускал с ведьмы глаз. Что-то за окном привлекло ее внимание. Быть может, спокойствие ночи или беспризорные коты-лентяи. Постепенно к ведьме вернулся знакомый ему лик. Все, как он помнил. Красота и ее многогранность. Ведьма стряхнула пепел и потушила окурок о пацана. Давила сильно, будто хотела, чтобы сигарета сквозь кожу прошла..
Она ударила его по щеке. Затем по другой. Снова и снова это повторялось, пока ведьма не спросила:
– Больно?
Пацан молчал.
– Нравится?
– Да.
– Любишь меня?
– Люблю.
– Унизить меня вздумал?
– Нет.
– Тогда почему ты меня не убил, а? Руку дай!
Ведьма взяла ее, опустила на стол и вонзила нож так, что кончик застрял в дереве. Из раны поднялись пузыри, и вместе с кровью они стекали по ладони.
– Теперь ты! – приказала ведьма.
Пацан вытащил нож и с размаху кольнул себя туда же. Пытался закричать, но старуха взяла его за подбородок и сказала:
– Молчать! Еще раз!
Больше не было видно ни раны, ни кончика ножа. Обжигающая боль ползла по телу пацана. Тепло и холод сменяли друг друга. Он потянул руку на себя, и лезвие впилось еще глубже. Пустил слезу, не понимая – от ножа ли она или от обиды.
– Все ты можешь! Все ты можешь! – повторяла ведьма. – Еще!
Пацан колол себя и смотрел на ведьму, как та наслаждалась властью над ним. Конечно, за мутью чар он зла не видел. Только улыбка его привлекала, говорящая поступками.
Они шли по коридору. Медленно, как черепахи. Приятно щекотал ноги ковер. Пацан поддерживал ведьму перевязанной рукой, пока она ворчала и брыкалась.
– Ты мне назло это все… Знаешь, что сил не хватает…
– Я вас люблю.
– Молчи, – шикнула ведьма.
Он усадил ее на край ванны. Включил воду, вставил затычку. Поднялся пар, и вскоре зеркало покрылось влагой. Ведьма не замолкала:
– Ты думаешь… думаешь останешься… будешь жить. Нет. Выйдем отсюда – и ты умрешь. Скажи, что хочешь этого.
– Я хочу этого.
– Нравится тебе, да… Тюфяк. Ты обыкновенный тюфяк. Чмо, как вы говорите. Скажи, что ты чмо.
– Я чмо.
– Молчи. Надоел ты мне. Только отсюда выйдем… Раз ты по-хорошему не хочешь.
Кряхтя и проклиная свет, она подняла руки и дала ему снять с себя накидку. Опухоль мешала, пришлось растянуть воротник пальцем. Ведьма кричала, пока ее жирная грудь не плюхнулась вниз под громыхание воды в ванной.
– Говно ты пустое, – шептала она.
Не такой он знал ее. Прекрасный ангел, самое доброе, что есть, вдруг стал падшим. Пацан надеялся – болезнь, потому она и ведет себя так, но сквозь перебинтованную руку темнело пятно в форме сердца. Все слова замарал его цвет.
Если раньше убить любимую казалось ему невозможным, то теперь пацан мучился от другого – правильно ли отказывать ей? Не должен ли он перешагнуть через себя? Раз она сама об этом просит. И что есть сострадание, если не совместная боль? Значит, и любовь общая. Правда, пацан ее больше не видел.
Он отбросил эти мысли в пучину горячей воды.
Пацан снял с ведьмы брюки. Затем и трусы. По пальцам его стек жидкий кал.
– Нравится? Я тебя убью… – говорила ведьма.
Опираясь на пацана, она перешагнула край и опустилась в воду. Поток бился ей о шею. Ведьма с удовольствием выдохнула. Поверхность воды заполнили волосы и кусочки отмершей кожи. Намочив губку, пацан обмыл ведьму. Плечи, подмышки, грудь. Даже когда он обливал ее голову лейкой, старуха не закрывала рта. Сквозь воду повторяла, как он будет страдать: за каждую минуту ее унижений испытает две куда тяжелее и жестче. И она будет смотреть.
– Ты обречен… Доволен?
– Да, – ответил пацан.
Высоко поднялась вода. На ней держался некрозный островок.
Пацан взял из шкафчика бордовое, как следы крови на повязке, полотенце. Сжал сильнее. По телу пробежали приятные мурашки. Он вел пальцем по ткани и представлял, что это кожа его любимой.
За ворсом пацан увидел мир, где нет потерь. Где не существует болезни, способной их разлучить. Там люди живут вечно и слабеют от удовольствия многое иметь.
Пацан ужаснулся, не увидев в этом мире своей любви. Но как будто бы ничего не изменилось, не трагедия это, так и должно быть. Кто созидал – обязан потерять. Пацан дышал тоской, ведь слышал, что его любовь просила именно об этом. О мире без нее. Сначала тонким шепотом с утра, а теперь молчанием среди горячей воды. Но отпустить – это было выше человека.
Когда он вернулся в ванную комнату, ведьма сказала:
– Пойдем… пора…
Пацан протянул к ведьме руки и закрыл глаза.
Моментально он придавил старуху, опустив ее голову под воду. Всплывали пузыри. Круги, как мишени, держали взгляд пацана. Ведьма дергала конечностями, плескалась. Он почувствовал, как ее дряблые руки пытаются выбраться из хватки.
Пацан придавил старуху сильнее.
Из воды поднялись ее ладони, потянулись к лицу пацана. Он отвернулся и ударил ведьму головой о дно. Вопила она так, что заглотнула в себя половину набравшейся ванны. Тогда пацан закрыл ей рот. Вдруг вода стала черной и закричала голосом ведьмы. На коже пацана появились ожоги.
Но он не отпускал.
На секунду ведьма вытащила рот из воды. Пацан услышал тысячи звуков, как она ненавидит его. Словно железо о железо бьется, дети кричат, жизнь угасает. Какими бы могучими ни были ее чары, любви этот звук не касался.
В черной воде засветили два глаза, как фары на проселочной дороге. Ведьма приподняла голову выше, и пацан увидел покрасневшую опухоль. Виновницу всего. Всплывает, а должна была утонуть.
Пацан схватил ее и еще сильнее придавил ведьму. Глотал обиду, как она воду.
Вскоре движения ее ослабли. Меньше было мельтешений, хоть и поверхность воды стала мрачнее. Чернота зажурчала. Из нее одна за другой выныривали птицы. Царапали когтями пацана, клевали его лицо. Бились о кафель, и куски его разлетались по ванной комнате. Резали спину пацана. Ужасный шум, как барабанный марш, сотрясал все вокруг.
Сползали куски кожи с лица пацана, падали в черный омут, где моментально сгорали. Птицы крутились по ванной, кричали голосом ведьмы. И перья их плыли по поверхности воды.
Вдруг руки пацана коснулись дна. Он провалился вниз.
А там – ничего. Исчезло тело ведьмы, а вместе с ней и птицы, и горячая вода.
Пацан будто заново учился ходить. Слезы капали на раны. Он сел на кухне, взял ведьмины сигареты. Закурил. Посмотрел на свое отражение в духовом шкафу. Обожженные руки все еще дрожали, но ощущались невесомыми. С них стекала вода и висли бинты.
Вдруг раны начали заживать. Успокоились ожоги, закрылись порезы. Волдыри всосались обратно. И если бы только не оставшийся во рту страх, то вряд ли бы пацан догадался, что произошло.
Этими руками он убил, и ничем они от других не отличались.
– Я вас люблю, – пробормотал пацан.
Куда бы пацан ни посмотрел, он видел вещи, напоминавшие ему о ведьме. Пачка сигарет, тапки, гребешок. Дорогущие лекарства и стерильные иглы. Пацан шмыгнул носом и почуял, как разлагается кот в мусорном баке.
Выглянув через окно, он осмотрел грядки. Никого и ничего. Разбежались коты-работяги, учуяв смерть ведьмы. Смели все на своем пути. Погасли фонари, осталась только рыжая кайма вдали. Силуэт большого города. Легкий ночной бриз поглаживал кусты.
Пацан смотрел на руки и думал, на что они еще способны.
Чары спали. Но новые уже плелись внутри. Надежда, что появится в его жизни другая ведьма.
– Я вас люблю, – тихо сказал пацан.
Скучал. И предвкушал следующую возможность полюбить и быть собой.
апрель 2024
МУЛ
…несмотря на возраст, я поддался чувствам и сбежал. Поехал на север, в совсем чуждую страну, надеясь, что там любовь меня отпустит. Или переждать, пока она одумается. Наивно было так считать. Я поступил недостойно, и вряд ли бы на ее месте меня простил. Вспылил, почти унизил. Еще и на глазах семьи, во время празднования Славы1. Потому я и бежал.
Это стоило больших денег, и спустя месяц, добравшись до границы между Финляндией и Россией, я был вынужден объявить конец своего путешествия. Но возникла проблема – как возвращаться? В кармане осталось чуть меньше десяти евро, остальное я спустил на курево, алкашку и билеты.
Семья пообещала прислать денег с первой зарплаты отца, но до этого нужно было еще дожить. К счастью, я познакомился с мужчиной, владельцем хостела, и он разрешил поселиться у него. Взамен я прибирался в помещениях, поддерживал чистоту. Стелил кровати, мыл посуду, стирал белье. Уборку снега он оставил себе. Говорил, это ему сродни медитации.
И когда деньги наконец-то пришли, мне стало даже грустно уезжать. Владелец хостела – имя его я, конечно, не помню, много лет прошло – был так добр ко мне, что захотелось сделать подарок. Купить бутылку драгоценной ракии и вместе испить, а потом мирно уснуть, но уже в автобусе, который бы вез меня до Санкт-Петербурга, откуда летали прямые рейсы до Белграда. Я знаю, братья – какую вообще можно найти ракию в Финляндии? Если дарить, то хорошую, домашнюю, однако выбирать было не из чего.
Ближайший алкомаркет – по совместительству продуктовый магазин и заправка – находился в десяти минутах ходьбы от хостела. Так что, закончив ночные дела, я оделся и пошел.
Поразительно, как умеет любить человек. Если чувства не принял другой, то он разделит их со всем, что помогло ему пережить отказ. Для меня это был север. Я не видел в нем тоски и печали. А ночь, такая огромная над головой, казалась временной трудностью, потому что сквозь нее пробивался дружеский свет десятка, если не сотни звезд-крупинок.
Добравшись до заправки, я встретил человека. Он сидел на лавочке у дороги, весь красный, закутанный в шарф и длинный пуховик. Рядом с ним лежала огромная сумка. Почему-то я принял его за статую, олицетворяющую стойкость людей и их способность все пережить. Того же нельзя сказать о пьяном продавце, уснувшем на прилавке. Купив ракию – несправедливо дорогую! – и сигарет, я кивнул ему, и продавец опять уснул.
Учитывая, что мое время на севере подходило к концу, я решил познакомиться с этим человеком. Сами понимаете, испытывая чувства, кажется, что случайностей нет, и жизнь – большая постановка. У героя в свете фонаря по-любому было что-то для меня.
Он смотрел в темноту, на бескрайние поля из снега и голых деревьев.
– Вы от Марка? – спросил человек, не отрываясь от вида.
– Нет.
– Простите тогда.
– Можно с вами посидеть?
– Замерзнете.
– Ну и ладно.
Он не постеснялся попросить сигарету. Видимо, понял по акценту, что я нездешний. Сказал, в его стране принято делиться. Я поспешил предупредить: финны никогда не делятся сигаретами, ибо стоят они конских денег. На что человек ответил:
– Тогда я здесь не задержусь, слиняю завтра же!
– Слиняю?
– Это выражение такое. Уеду.
– Я тоже. Ну, уезжаю завтра.
– Куда?
– В Санкт-Петербург.
– Ох! – удивился человек, и возглас разнесся по бескрайней темноте. – Худший город на планете. Болота и наркоманы. Полуразваленные дома. Серая серость и такие же серые люди. Коренных петербуржцев в живых не осталось, только прислуга областная. Не без исключений, да, ими город и живет.
– Откуда вы знаете?
– Так я оттуда! Я там вырос, я там учился. И наконец-то уехал.
– Почему?
– Меня ждет новая жизнь!
– А где?
– Не знаю, я еще не решил.
– Как это?
– Ну вот так.
– У вас не много вещей для новой жизни, – я показал на сумку, заваленную снегом.
– Это не мое. Да и вообще – для жизни много не надо.
С ним было приятно говорить, потому что он хотел слушать. Я рассказал ему, как влюбился, как был не принят и бежал на север. Как работал в хостеле, ожидая денег от семьи. Он лишь поддакивал и улыбался с интересом, а не вежливостью. Мы выкурили еще пару сигарет, и человек предложил перекусить. Он вытащил из сумки пакет с булками. Такие вкусные! Сразу я пообещал только ими и питаться, когда доберусь до России.
Но человек почему-то резко расстроился. Он дожевал, протер лицо от снега и сказал:
– От любви убежать нельзя. Она как вина или страх, который необходимо принять и прожить.
– Очень мудрые слова для человека в снегу.
– Ой, да это народная херотень, наверное, забей. Но все-таки истина.
– Меня не отпустит.
– Я не говорил отпустить. Я говорю прожить, принять в себя!
И вот какую историю он мне рассказал.
Человек не представился. Но для простоты назовем его Никитой2. Братья, можете смеяться.
По молодости ему повезло познакомиться с девушкой, в которую он влюбился с первого взгляда, хоть и не сразу это понял. Радостно знать, как мы с Никитой сошлись в ощущениях любви: это щупальца, ласкающие стенки живота, они пытаются выбраться наружу и обнять другого.
И Никиту воспитали так, что эти чувства необходимо заслужить. Ради них он был готов на все. Написывал девушке везде, где можно. Спрашивал друзей о ней, о ее интересах, и сам спешил погрязнуть в них. Но все было напрасно. Большинство сообщений девушка игнорировала, а при его попытках заговорить лично не скрывала презрения к интеллигенту из северной столицы, тогда как сама была с далекого востока из семьи каторжников.
Однако Никите пришла на помощь жадность. Человек, у которого девушка снимала комнату, решил поднять квартплату и вообще найти кого-нибудь платежеспособного на ее место. В панике она искала новое жилье, и он оказался единственным, кто согласился временно ее приютить.
– Ну и она сразу приехала! – в красках описывал Никита день. – Еще ливень был, капец. Я бегу встречать, джентльмен, воды по колено, и не успел взять у нее чемоданы, она давай меня обнимать, и мы оба плюх на землю, целоваться… Любовь, блин.
Никиту не смутило, почему девушку никто не приютил, кроме него. Где друзья, где семья, где знакомые? Он понял это на следующий вечер, когда она позвала его снимать клад.
Братья, вы должны знать: в России совсем иначе относятся к наркотикам. И если окажетесь там – терпите до отъезда. Это не юг, где дилер может приехать к тебе домой и вместе раскурить, в России травой не пахнет. Ее замело порошками и другими веществами. Потребителям, как и покупателям, всегда угрожает большая опасность, а потому они прячутся, а сделки проводят без собственного присутствия. Для этого есть куры. Их задача – раскладывать клад по городу: за водосточными трубами или под землей, в подъездах и на деревьях, чтобы покупатель мог оплатить товар криптой и забрать по координатам.
Никита с сочувствием относился к ее зависимости. Девушка называла это привычкой, он называл это бедой. Она обещала завязать, но этого не произошло. Никита сам стал зависимым. По глупости или доброте душевной, он решил разделить с девушкой то, что считал калечащим и недопустимым.
– Мы в этом говне сообща,– цитировал он себя. – Какая глупость…
Закрыв нужду в любви, нашлась другая – деньги. Его стипендии не хватало для удовлетворения зависимости, и – Никита не смог объяснить, почему, – он решил стать курой. Утверждал, что это обыкновенная история, именно так и пополняются ряды тех, кто в итоге оказывается в тюрьмах и гниет, окруженный ненавистью со стороны сотрудников колонии и других арестантов, а возвращаясь домой – еще и семьи.
Стресс, присущий такой деятельности, подсадил его еще глубже, как и постоянное наличие товара дома.
Сказать по правде, было жутко слышать эту историю, сидя в снежной пустоте. И свет фонаря, и еле доносящаяся до нас музыка из магазина угнетали. Сложилось впечатление, что мы с Никитой остались наедине с бедой, как наркоман с зависимостью. Но тогда у него была девушка, так что падения он не замечал.
– Поначалу было просто, – описывал Никита, – заказали мастер-клад – большую поставку, спрятали его на кухне. Расфасовали, купили магниты, много времени это не заняло. По факту это мало приносит. За клад в лучшем случае получаешь евро, зависит от товара. Плюс залог, фасовка. Учитывая постоянные риски – где был черный профсоюз?!
Ни для кого не секрет – наркотики непоправимо влияют на психику. Особенно в случае Никиты, когда почти треть товара уходила на утоление собственной зависимости.
В какой-то момент к нему пришла в голову странная мысль. Он понял, что девушка ему должна. Что он – гарант ее жизни и благосостояния, а она принимает это как должное, закидывая мужчину обещаниями завязать и пойти учиться в следующем году.
А потом Никита рассказал мне то, после чего я не сдержался. Я вскочил, сжав кулаки, и уставился на него. Возненавидел, правда. Настолько, что был убежден: этот человек не имеет права жить! Никита же сидел неподвижно, челка скрывала его глаза, выпученные от очередного напоминания о своей низости. Смотрел на снег под ногами, будто с ним говорил, а не со мной.
Никита узнал, что его девушка воровала. И не из магазина или у друзей, а у него самого. Он поймал ее на кухне, когда она тащила деньги и товар из заначки. В этом не было ничего удивительного, какой наркоман не ворует.
Это оказалось их первой и последней ссорой. Он сказал:
– Я понял, что хочу ее убить.
Никита бил ее до тех пор, пока не превратил лицо девушки в инкубатор гематом. И ему стоило больших трудов признаться, что какое-то время он вспоминал это избиение как самое счастливое событие в своей жизни. Ведь правда, что есть слаще, чем отомстить за предательство?
Бросив ее лежать на окровавленном полу, Никита оделся и ушел. Но вернулся примерно через полчаса, поняв, какой ужас он сотворил. Этого времени хватило, чтобы девушка повесилась.
Мороз и отвращение пробрали меня насквозь. Я ушел, ничего не говоря. Даже сигареты забыл. И шел так быстро, будто хотел избавиться от того, что услышал. Никакие звезды и красота севера не могли оправдать человеческой злобы. И что кошмарно: выросла она благодаря любви. Ох, как же было мерзко знать, что я тоже как человек способен на подобное. Снег больше не хрустел, а кричал. Ветер стыдливо гудел между ветвями. У всего было, что сказать про нас, про людей. Я бросил бутылку в сугроб, не желая ничего хорошего владельцу хостела, да и вообще никому. Только уехать домой как можно скорее и забыть эту историю.
Но вдруг я остановился. Выждав, оглянулся. Конечно, Никиты за мной не было. Только длинная полоса из глубоких следов в снегу. Я вспомнил, почему он вообще решил рассказать о своей любви. И как-то не складывалось все. Каким образом такая глупая, но трагичная история привела его к выводу о необходимости прожить свою любовь. Может, вместо прожить он сказал пережить, и это все было обыкновенной черной шуткой? Или же за ним еще что-то есть…
Я поспешил зачем-то вернуться.
Никита смотрел в темноту. Моя пачка сигарет лежала нетронутой, как и сумка, покрытая снегом, будто помадкой.
– Забыл что-то? – сказал он с таким тоном, словно хотел пристыдить меня.
Я сел рядом и спросил его, как он может говорить о любви после такого. Никита улыбнулся, как мне показалось – подло, но сейчас понимаю – с благодарностью. Его услышали. Он взял сигарету и продолжил.
Никита продал квартиру. Рассчитался по долгам с поставщиками. И последнее спустил на реабилитацию. Не знаю, что делают с людьми в таких местах, но вроде бы ему смогли помочь. Подтверждение тому – бескомпромиссная ненависть к наркотикам и панические атаки с приступами удушья. Ему снились сны, где он либо тонет в океане, либо летает на воздушном шаре из собственных легких. И настоящим чудом была хотя бы одна ночь без них.
Тем не менее о девушке, о единственном счастье, что он когда-то себе позволил, Никита забыть не мог. Безусловно, чувство вины грызло этого человека зубами абстинентного синдрома.
Не имея ничего, кроме тела, Никита принял серьезное решение – начать все сначала. Уехать куда-нибудь далеко, наивно считая, что чувства отпустят в другой среде. Но для этого требовались деньги. Он расспросил бывших друзей и знакомых. Нашел работу в Санкт-Петербурге, помесь курьера и охранника. Честно говоря, я не очень понял, чем Никита занимался. Вроде жил в чьей-то квартире, охранял вещи, а потом должен был перевезти их в другое место. Хотел бы я такую работенку, сидеть на жопе ровно!
Стоит ли говорить, братья, какая это мука – оказаться в местах, сквозящих прошлым. Будто он по своей воле прыгнул в сеть, понимая, что она без жалости его задушит. Припадки следовали за ним. Никита начал их запивать. И, судя по его словам, пил он невообразимо много. Уверенный, что только так сможет забыться и скрасить однотипные дни в ожидании отъезда.
Братья, побывав в Санкт-Петербурге, мне стало понятно, почему у некоторых людей есть неприязнь к этому городу. Действительно, ничего серее я не видел. Скользкие бордюры, вечный ветер и такие же вечные строения вокруг, которые вроде и сыпятся на глазах, а сыпятся они сколько лет? Кроме того, жизнь в колодцах – так называются дворы, образованные стоящими почти вплотную домами, – пугает! Я зашел как-то в один, и мне стало страшно до безумия. Крик женщины вместе с плачем ребенка, на которого она злилась, и гарканье пролетевших секундами ранее птиц слились в один кошмарный поток, и он свалился мне на голову. Ох, тогда я понял, как легко быть среди людей одиноким.
Окна Никиты выходили как раз внутрь колодца. Пытаясь справиться с похмельем и скукой, он смотрел, что происходит в соседних квартирах. Напротив жила молодая пара – парень и девушка без детей. Не богато, но жаловаться было бы наглостью. Хорошо одетые. Питались сытно, часто обнимались. Забывали прикрыть шторы, когда влекло. Настоящий средний класс.
И как-то раз у них был ужин. Пышный букет, красная рыба. Полупустая бутылка вина. Никита сидел на подоконнике в ожидании зрелища. Но вдруг между молодыми завязался спор, быстро перетекший в драку. Девушка накинулась на парня с кулаками, а он пытался ее образумить, держа оборону. Пока, видимо, слово не пробрало. Хватило одного удара или внезапности, чтобы девушка рухнула на пол. Она попробовала подняться, и парень осмелился ей помочь. Только стоило ему приблизиться, как девушка схватила его за уши, и оба покатились в другую комнату, словно разъяренные кошки.
С тех пор Никита следил за этим окном регулярно и вскоре заметил изменения в поведении девушки. Она расцвела. Стала лучше одеваться, краситься, вести себя как женщина, знающая о своей ценности. Она, конечно, не простила парня, и была права. Хоть он пытался извиниться подарками, что, как известно, тактика ленивая и безуспешная, девушка не противилась его попыткам.
Как выяснилось, причина изменений наведывалась к ней, когда парень был на работе. Мужчина, старше ее на полжизни. Еще и опытный, потому что всегда закрывал шторы, прежде чем унести в спальню. Предательство – вечный клин между душами. Бывает по пьяни, бывает при отчаянии. И всегда будто бы впервые в истории человечества.
Что до Никиты – ему это было безразлично, как сериал, включенный фоном, пока происходят другие важные дела.
– Я могу ее понять, – говорил он. – Если парень поднял руку – поступок сам по себе недостойный – он обрек себя на месть. Дурачок, конечно. Простого прощения – ты уж извини – никто не заслуживает. Бог простит, но накажет.
Но потом произошло то, что удержало мое внимание до самого конца истории. Доказало мне главное. Что Никита – человек. Потерянный, но не безнадежный.
В общем, пил он в баре, слушал разговоры за соседними столами. Никиту привлекла одна компания, сидевшая в темноте рядом с туалетом. Друзья. Смеялись и пили. Кто-то полез за телефоном, чтобы сделать совместную фотографию. И когда моргнула вспышка, – клянусь, не вру, а пересказываю его слова! — Никита увидел, что одним из них был тот самый парень из соседнего окна! Он был печальнее замерзшей земли.
И что вы думаете, братья? Никита, который уже не мог стоять на ногах, пошел на этого парня. Расталкивая посетителей и снося стаканы. Сначала хотелось разбить тому рожу, совершить чудесный акт справедливости. Но подойдя ближе, до Никиты дошло, что он должен поступить иначе. Объяснить, как тот ошибся, и, пока есть время сделать все, чтобы искупить вину, дать человеку столько любви, чтобы обида в ней задохнулась.
Оказавшись близко, чтобы обнять или ударить, Никита замер. Посмотрел на парня, как у того дрожат веки и щеки краснеют. Но не успел Никита и слова сказать, бармен схватил его за плечи и повел на выход, к охране в лапы.
А потом Никита принял решение не выходить из дома. Ну, как решил…
Об этом случае узнали работодатели Никиты, и я не понимаю, как и почему их это вообще волновало. Тут уж, видимо, моего русского, выученного в школе, не хватило. Да и мы так промерзли, что было сложно отличать слова в стучании зубов. А хотелось слушать дальше, не переспрашивать и не прерывать! Короче, Никиту заперли в квартире. Сказали: сиди дома и не рыпайся. И он сидел, наблюдая, как рушатся отношения дальше.
Но все должно было решиться, хоть как-нибудь.
В тот день шел дождь. Утром позвонили с работы. Предупредили: вечером будет машина. От грома и дребезга железа за окном вкупе с жутким похмельем Никите мерещилось, что дом рушится и скоро придавит его вместе с надеждами на новую жизнь. Напоследок он снова сел на подоконник, смотреть последнюю серию в доме молодых.
У изголовья кровати лежал вскрытый, как брюшина, чемодан. Девушка собирала вещи, металась по дому в поисках забытого. Все летело, все падало и билось. Она готовилась к побегу. И внезапно, будто Бог вскинул удочку, Никита ринулся к дверям квартиры. А та, если помните, была закрыта. Он кричал в окно, махал руками, вспышками мигал, но девушка ничего не замечала, кроме своей решимости.
– Я ей что хотел сказать! – жестикулируя, пытался объяснить мне Никита, – что кризис – это нормально. Кризис – это даже хорошо. Без него быть невозможно. Ну, короче…
Он раскрыл окно и полез наружу. За первым шагом следовал второй, и Никита чуть было не слетел вниз. За макушкой стропил виднелись огни города. Свет боролся с мраком, как всегда. Никита вцепился в мокрую железку, тянувшуюся вдоль капельника.
– …двигался медленно, каждый метр думал: нахер я это делаю?…
А все равно лез! Руки сковал холод железа и ветра.
– …оно и хорошо!…
Никита полз дальше, пока не оказался у лестницы.
– …хлипкая, все как надо для героя, блин!
Пару минут спустя Никита лежал в пыли влажного чердака соседнего дома. Спустился и давай стучать по всем дверям, как вдруг одна из них открылась. С порога на него смотрела та самая девушка, напуганная до белизны. Красивая, как на прощание. Но не хватило ей страха забежать обратно в квартиру. Она вынесла вперед чемодан, спросила Никиту, все ли с ним в порядке.
– Я хотел, чтобы душа вылезла наружу и сама все объяснила девушке, оставив мне роль курьера.
– И что же ты сказал? – в нетерпении я повернул Никиту к себе.
– Я не помню… – с улыбкой ответил он.
Чтобы он там ни придумал, этого было достаточно. Девушка столкнула его с лестницы и заперлась в квартире. Он еще немного постоял в подъезде, чтобы убедиться, что она не выйдет, и после спустился на улицу, где его встретили коллеги.
Будто бы рожденный заново, Никита спешил. Тело, а с ним и мысли, дергались, метались, рвались, кусались, кричали, орали, бодались от чувства обретенной свободы. И мне это было понятно. Своим поступком он дал молодым шанс, которого у него не было. Одуматься, извиниться, простить друг друга. Или же оттянул неминуемое. Главное – он предпринял действие, а не бежал. Не оставил чужое горе в стороне и наконец-то расквитался со своим.
Вернувшись в квартиру, Никита увидел за окном девушку, сидевшую за столом с пустой бутылкой вина. Чемодан лежал брошенным на полу. Вдруг она поднялась, засунула его в шкаф и побежала к входной двери. На пороге был ее парень, промокший насквозь. Опять с цветами. Девушка прыгнула к нему в объятия.
– Такие счастливые… – прошептал Никита.
Светало. Нежный розовый рассвет просачивался из земли. Мы оба молчали. Смотрели, как снег накрывает поле.
– Что я сделал? – говорил Никита. – Как я поступил? Это вопросы завтрашнего дня. Буквально завтрашнего. Сейчас я не в адеквате.
– Понимаю.
Вдруг я задумался. Меня все еще не отпустил его рассказ.
– Почему буквально? – спросил я.
– Так это произошло сколько… – Никита посмотрел на запястье. – Десять часов назад, наверное. Я до сих пор не спал, блин!
– Погоди, но ты же говорил вещи привезти…
– Ну вот они, – он пнул сумку. – Это смешно, знаешь. Был курой, а стал мулом. Главное – не петухом!
И засмеялся до соплей на лице. Мне же было как-то неловко уточнять – какой еще мул? Наверное, русская метафора, но сколько я ни спрашивал, никто не понимал, о чем я. Думаю, Никита хранил в себе поэта, раз так точно смог выразить свое состояние. Мул – это вьючное животное, носильщик. Сдавленная грузом тварь в подчинении у кого-то большого, как его вина за потерянную любовь. Понятно, почему Никита ассоциировал себя с ним.
Неожиданно впервые за столько часов к автозаправке подъехала машина – белый седан с тонировкой. Из него вышли двое мужчин и направились к нам.
– Вы от Марка? – спросил их Никита.
– Да, – ответили они.
– Ой, хорошо. Хуле вы так долго?
– Погнали.
– Ну погнали! Был рад пообщаться. – Он пожал мне руку, и, наверное, мы бы даже обнялись, если бы не мужчины. – Пышки себе оставьте.
Никита поднялся, стряхнул снег с головы и ног. Взял сумку за ремешки и, стоная, забросил ее на спину. А в ней, на вид, килограммов тридцать было! Я вскочил ему помочь, отчего мужчины заметно напряглись. Никита сказал:
– Я сам, это мой груз.
Он и мужчины утопали к машине. Открыли багажник, забросили сумку туда. Так же внезапно, как и появилась, машина исчезла на дороге. Снег из-под колес парил в воздухе, блестел и растворялся, касаясь земли в розовом свету.
Я еще немного посидел на заправке, переваривая чувство глубокой пустоты. Из него полезла большая радость, которую хотелось обругать, как щенка, утащившего косточку со стола. Мне было очень весело, до боли в скулах. Наверное, никогда в жизни я так не улыбался.
Все чаще стали появляться на дороге машины, наступило утро. Убрав окоченевшие руки в карманы, я потопал обратно в хостел. Дрожал, чихал. Ускорялся и затихал. Снег хрустел, как стекло. Из сугроба торчало маленькое, почти незаметное горлышко ракии. Я достал бутылку, стряхнул замерзшие комья снега и понес ее под мышкой. Приятно было видеть перед собой чистое небо и поля в маленьких тенях. И знать, что человек умеет любить. Да, иногда это страшно, и кажется, что никто никогда не любил так, как ты. И это правда.
Но я решил: раз Никиту отпустило, то и меня обязательно отпустит. Так и случилось. Потребовалось время, конечно, и сейчас я могу гордо сказать, братья – не бойтесь любить! Любовь человеку необходима. Она может искалечить, но и она же объединяет зверя и душу, мирит человека с собой.
ноябрь 2022 – декабрь 2024
БЕЗ СЛОВ
У батареи лежит мой младший брат.
Я привязал его к ней, надеясь, что так он не сможет причинить себе вред. Его голова упирается в чугун, и глаза по-прежнему пусты.
За окном бродят люди, хотя свое гордое имя они потеряли. Уже и не знают о том, что есть люди. Вот один из них, смотрит вперед, но ничего перед собой не видит. Ни земли, ни дороги. Ничего.
Он упал на спину. Его грудь не поднимается.
Ни я, ни он – мы не можем говорить. Голос нас покинул, как и других. Но все равно я беру свечку и показываю ее брату. Открываю рот, надеясь услышать:
– Свечка.
Тишина. Слышен скрип моих пальцев о воск. Взгляд брата направлен в никуда. Дергаются пустые, но мятежные глаза. Я подношу ладонь к ним, смотрю на реакцию зрачков. Ничего.
– Свечка, – жалобно повторяю я.
Беру свободную руку брата и подношу к стене. Она вялая, она ничего не чувствует. Будто препятствий для нее больше не существует. Отпускаю руку, и та сразу же падает вместе с плечом. Нет больше нужды в веревке.
Тело брата скользнуло вниз. Времени осталось немного.
Я срываю с него липкую бумажку, на которой написано ЛЮБОВЬ, что бы это ни значило. Большими буквами я пишу на новой БРАТ и леплю ему на лоб. Это забыть ни в коем случае нельзя, как и то, что я испытываю к нему.
Иду на кухню, беру банку с едой, вскрываю, и, держа рот брата нараспашку, засовываю куски мяса ему в глотку. Надеюсь, что тело помнит слово есть. Глажу горло, глажу, как задорного кота, с силой, способной протащить через гортань пищу.
– Живи, – прошу я.
Но зачем – не понимаю.
Захожу в ванную. Беру ножницы для ногтей и вонзаю себе в ладонь. Вытекает кровь из маленькой ранки. Чувствую течение капли и знаю: она следствие, но чего? Значит, я забыл. Я забыл, почему течет кровь. И что происходит вместе с этим.
Меня ждет то же самое, что и других. Сначала я потеряю слово. А потом и то, что оно означает, и даже не замечу этого.
Смотрю в зеркало. Лицо нежное. Гладкое. На раковине инструмент с лезвиями; они зачем-то нужны, иначе бы не существовали. Но для чего – мне неясно. И как он звался, этот инструмент, я не помню. В самом названии была суть, я точно помню, была! Значит, она пропала; и причины ему быть, этому инструменту, тоже. Такого быть не может. Глажу лицо, смотрясь в стекло. Гладкое, хорошо.
На моей макушке горка, выглядит как осьминог, и сотни его щупалец сползают на лоб. Я касаюсь их, слегка дрожа, словно обжечь могут. Почему я боюсь? Что следует за этим ласковым словом?
Я открываю дверь соседней квартиры, на полу все еще лежит безжизненное тело старой женщины. Лицо белое, прямо у порога уткнулась носом в стену. Бумажки нет, значит, мне все равно. Нужно помнить, нужно помнить каждое слово, иначе быть беде. Быть тому, чего, может, и не осталось больше в моей памяти, но чувство о нем прочно засело в каждой клетке, в каждой пролитой слезе.
Переступаю через женщину. Захожу на кухню. Там старик и девочка лежат в обнимку. Тоже белые, тоже без бумажек. Распухли со вчера. Кто они? Любовники, наверное. Над ними кружат черные мухи. В холодильнике еще полно еды. Беру все, что в руки помещается. На какое-то время хватит.
Замечаю на столе вещицу. Блестящую, из чистого пластика. С колесиком и кнопкой на конце. Руки еще помнят. Из нее поднимается лепесток оранжевого цвета с синим основанием и неловко дрожит. Подношу его к ладони, и моментально кожа становится красной. Бугрится. Всплывают бесцветные пузырьки. Вдруг палец соскальзывает с кнопки, и лепесток исчезает.
Что это? Зачем оно существует? Чтобы делать такое? Вредный лепесток.
Вернувшись в квартиру, я вижу брата, лежащего у входа в спальню. Сдерживая радость, я падаю на колени, обнимаю его. Прополз! Он полз! Значит, помнит, значит, снова пойдет. Я беру веревку, закинутую через железку, торчащую из потолка, завязываю ее вокруг живота брата и тяну на себя. Его тело поднимается. Слегка касаются ступни пола. Другой конец веревки я привязал к батарее.
Схватив его за ноги, я медленно повторяю ими движения ходьбы. Давай, мы уже это делали. Ты можешь. Надеюсь и плачу ради того, чтобы получилось. Но стоит только ослабить натяжение веревки, мой брат сразу же валится, как брошенная куртка. Опускаюсь к нему, целую и замечаю, как на задней части шеи появились такие же белые пузыри, как у меня на руке. Только больше. И кожа черная, шелушится. Почему? Ведь не было лепестков у нас нигде, как они добрались до брата?
Он открывает рот. Я в ужасе опускаю ухо к его губам, и дыхание обдувает меня, а затем жадно всасывает. Мой брат задыхается. Он забыл, как дышать. Нет, нет, нет! Закрываю его рот своим, начинаю дышать в него, отдавать все то, что сам могу вместить. Сердце стучит с такой силой…
Его нос посинел. Покрылся бесцветной пленкой.
Не думая, я достаю из кармана ножницы и засовываю ему их в шею. Ему нужен воздух! Раз, два, три, много раз, пока грудь не замерла. Пока мои руки не покрылись краской. Почему они красные? Почему пахнет железом?
Так не дышат.
Все вокруг нас мокрое. Моему брату уже не помочь. Чтобы я ни натворил – теперь он не мучается.
Кое-как я поднимаю его и выношу наружу. Тяжелый. На втором этаже я чувствую дрожь в ногах, будто пол содрогается. И уже на пороге того места, где мы жили, падаю, прижатый человеческим телом. Кто это? Я его держу. Зачем? Значит, мне он нужен был. Что это у него на лбу?
БРАТ – ЛЮБОВЬ.
Что такое брат?
Что-то важное… Но почему? Плевать. Я не отпускаю тела. Тяжело!
Устало я толкаю дверь и ползу дальше, держа между ног человека. Тащу нас к туману. Он стал еще гуще. Непроницаемый, как бетон. Будто за ним ничего и не было никогда, но я еще помню. И слово церковь и… Как его? Здание, где живут люди. Такое слово, способное насытить душу покоем. Не помню…
Теперь главное – не забыть, что такое дышать. Я повторяю это слово, и повторяю, и хочу, чтобы оно неслось по аллее, как радостная весть, и его услышали все. Но вокруг никого, кроме меня. И тела с бумажкой на лбу.
В корнях я увидел что-то. Тоже тело, но другое. На лбу колышется бумажка с надписью ЖЕНА – ЛЮБОВЬ. Почерк мой, но я больше не помню, что это такое: жена – любовь. Из нее текло, как из другого тела. Тот же цвет, застывший у меня на руках.
Значит, мы вместе. Значит, мы что-то значим.
Живот жены распух. Приложился к нему ухом, надеясь услышать, что там внутри. Ничего. Поднявшись, я вижу, как из промежности тела течет, не переставая, ручеек, будто в теле было нечто большее, чем оно является. По краям этого ручейка застыла багрянцевая крошка.
Я оставил человека рядом с другим, и, впиваясь ногтями в кору дерева, попытался подняться. То, что висит у меня ниже пояса – вялые, как плавники. Что это? Они больше не держат. Хватаюсь за ветку и смотрю на тела, на их умиротворенные лица.
Отпускаю хватку. Скатываюсь вниз. Раз уж мы вместе, раз мы единое целое, я лягу между ними. Между БРАТ и ЖЕНА. Нам надо быть вместе. А где моя бумажка? Трогаю лоб – ничего.
Над нами серое небо. Похожее на хлеб, но не кормит. Куски его становятся серее. Крепчает туман, подползает все ближе. Серое сереет, его не остановить.
Я опускаю шею. Пытаюсь кричать. Но голоса нет. Давно ли люди его лишились? Я бы хотел спросить тела рядом со мной, что произошло, почему, и главное – за что? Может, они знают, может, они объяснят. Открываю рот и не издаю ни звука, как бы ни пытался. А мне надо сказать, мне очень надо это сказать: мы исчезаем.
Но я не могу. И некому это услышать. Никто нас не спасет, даже если я найду слова о помощи.
май 2023 – июнь 2024
ИСПЫТАНИЕ
Это человечище стоял в полукруге из себе подобных на краю обрыва, где располагалась их деревня. И не то что бы он звал этих людей или кого-то из них знал, просто так случилось, что они жили рядом, иногда помогали, иногда сочувствовали, но чаще – безлико надеялись, избегая горя как заразы.
Сейчас люди с больши́м любопытством слушали его речь. Он верил каждому слову, которое им говорил. И они были открыты ему в ответ.
Казалось, человек был резок, не боялся кого-то оскорбить. Требовал того, чего люди хотели. Это вызвало их симпатию. Его слова валились перед ним, будто мечи. Он переходил на крик, на обвинения, на острое «мы», чем заводил первый ряд. Изворачивая смыслы и глубину банальных вещей, человек нашел себе товарищей. Что бы он ни сказал – ему отвечала их внутренняя злоба, лежащая на тонком слое доброты. Даже она оживилась, потому что знала: прыть и своеволие этого человека стремится ко всеобщему благу, он провоцировал на него.
Безусловно, были те, кто испытывал сомнения. Они стояли позади, шептались. Их взгляд на мир был иным, но поскольку человек хранил сдержанность тогда, когда речь заходила о них, люди молчали, кивая тому, с чем согласны. Но постоянно соглашаться они не могли, и потому искали в нем изъяны. Например, его кожа, безупречная, как у куклы, или поза, будто он ждал удара в окружении товарищей, или голос – суровый, но готовый сломаться. И стоило человечищу заиграться со словами, невольно проскакивала мысль: о ком он вообще говорит?
Он закончил речь, и люди одобрительно закивали, кто-то расщедрился на хлопки. Они ушли, оставив следы на песке. Близилось время, когда пекло сжирало людей живьем. Поднялся зной, смешав молочные стены домов с голубизной неба. Тогда человечище вспомнил, что ни ел, ни пил, и ноги у него подкашивались.
Человек заковылял домой.
Его встретил любимый дорогой человек, а вместе с ним и накрытый стол. Завязался разговор, и человечище рассказал, как провел свой день, как делился мировоззрением с людьми, его лишенными. Было сладко видеть, как они жаждали смысла: куда им идти, кем дальше быть, как выжить на этой голодной земле. Стать примером веры – великий поступок, достойный немногих; человечище признавал его важность. Жуя и чавкая, он повторил любимому и дорогому, что говорил людям.
– Они хлопали тебе или себе? – спросил тот.
– Конечно, мне!
– Ты правда в это веришь?
– Клянусь, – человек ударил себя по груди.
Тогда любимый и дорогой подлил ему кофе, улыбнулся и вышел из кухни, оставив человечище одного. Сквозняк потянулся из-за дверей, вздрогнула кофейная пенка. Уют обуздал палящее солнце. Фиговые листья бросали тени на стены маленькой кухни, и дышалось так хорошо, что человечище совсем забыл о людях. Куда важней казались крупицы песка на окнах и комки пыли в углах. Теплота, ползущая по телу, пробудила в человечище предвкушение хорошего дня.
Вдруг снова подул сквозняк, вздрогнула кофейная гуща. И на пороге, куда вышел любимый дорогой человек, показался другой. Чудовище с львиной головой и человеческим телом. Топором он прикрывал свою пасть, обрамленную густой и золотистой гривой, она свисала, как щупальца. Его глаза под тяжелыми бровями ничего не выражали. Из шеи сочилось, капли разбивались о пол, и с каждым падением они звучали все громче. В замешательстве человек улыбнулся, а после опешил.
В ушах запищало. Человек поднялся, не отрывая взгляда. Чудовище сжало рукоять топора и сделало шаг вперед. Человек в испуге шарахнулся, вцепился в стул – свое единственное оружие – и закричал, звал любимого дорогого человека, но тот не пришел. Львиная голова качнулась, и чудовище пошло вперед. Вибрации от его шагов расходились по кухне. Человек вновь закричал, прося о помощи.
И не дожидаясь ее, бросился из дома.
Пробегая узкие пустые улицы в песке и фиговых листьях, человек звал людей. Но они, если и слышали его мольбу, то спешно закрывали двери и окна своих жилищ. Чудовище приближалось. Всего лишь один шаг, и его тень накрывала человека, бледного от страха.
Где люди, думал человек, где те, кто слушали меня и хотели быть услышанными, почему вы оставили меня наедине с бедой? И, наверное, он бы снова закричал, если бы не терял дыхание от бега.
Сделав круг по деревне, человечище остановился. Тело покрылось испариной, оно как будто бы хотело бежать дальше, но не было видно спасения. Человек устал, он испытывал горе, а оно – его. Ведь это чудовище, решил он, пришло оттуда же, куда ушел его любимый и дорогой человек. А значит его больше нет. Он стал первой жертвой чудовища с головой льва. Это кровь любимого и дорогого, как одеяния, покрыла тело, которое человек так боялся. Оно загнало его к обрыву.
Чудовище вышло из зноя, отбросило тяжелую тень, встало в один ряд с фиговыми деревьями. Грива светилась, как раскаленное железо. Некуда было бежать человеку. Он отбрасывал мысли о своем любимом и дорогом, будто память о нем только мешала и держала на цепи. Человек возненавидел себя, потому что чувствовал, как цепляется за время, в котором было легко и счастливо. Время, когда чудовища не существовало.
Он приподнял кулаки, готовясь дать отпор, однако, представив боль, а затем и свою гибель, руки человека опустились, как бы сдаваясь первыми, в надежде на пощаду. И чудовище это заметило. Оно приблизилось к нему.
Тогда, носом дыша, человек напрягся и прыгнул в обрыв.
Его тело рассекало воздух. Лопались перистые облака, смешивая зной и прохладу. Человек сжимал веки, готовясь столкнуться с землей. Но ее не было. Шум проносился в ушах, оглушая его. И даже страх ненадолго оставил человека.
Чем ближе казалась земля, а с ней конец, тем больше человек убеждался, что он знает мир. Или уже знал. И скоро, оставив его, он докажет себе: его вера куда сильнее и долговечнее тела. Его падение станет примером. Люди расскажут об этой трагедии, поймают чудовище и убьют, восстановят справедливость, и все у них будет прекрасно, так, как должно быть.
Однако стоило земле показаться, человек сразу же переменился. Он задергал руками, пытаясь ухватиться за облака и отсрочить неизбежное. Жизнь мелькнула ослепляющим светом, а затем на него нахлынули молчание и ужас. Человек сопротивлялся им, кувыркаясь в жестком потоке воздуха и безразличии скорой смерти.
Он поспешил назвать себя ничем, как и веру, которой дорожил. Но ощущая пустоту внутри, человек запаниковал. Где его долгожданное смирение, как хурма, вяжущая небо? Оно не приходило, а земля приближалась. Он испытывал утрату, это изводило человека сильнее страха, повисшего над мягкотелой верой.
Повторив все свои слова, что он говорил людям и любимому дорогому, человек понял, что ничего из этого не сто́ит того, чтобы испытывать подобное. Свободное падение, невыносимый гул приближающейся земли. Он проклинал чудовище, но в душе оставалась маленькая яма, которую человек тайком копал себе. Внутри нее он сохранил честность, признав: вины чудовища в трусости нет.
Стала отчетливо видна земля, когда человек окончательно понял: он ни во что и никогда не верил.
Молниеносно холод пробежал по телу, превратил человека в лед. Так ему казалось. Он извивался и кричал. Дыхание исчезло. Открыв глаза, человек негодовал: неужели смерть бликует? И действительно – его слепили лучи, рвущиеся из мрака. Они обретали причудливую форму, будто колыхались на волнах. Вдруг холод ослаб, и человек ощутил, какая смерть скользкая и сырая.
Перед ним поднимались прозрачные пузыри. Человек выпрямил руки, оттолкнулся и поплыл. Мельтешения во мраке стали чаще. Он повторил эти движения много раз. Свет разгорался ярче, волнение слабело. Человек открыл рот и задышал, рьяно и неумело, как в первый раз. С него стекала вода. Он наступил на дно, и вскоре, удержав равновесие, зашагал по илу.
Оказавшись на берегу, в песках, человек обернулся к бескрайней воде, над которой висели белые облака. Из нее рос каменный утес. По скалам на ветру бились обломки и канаты старых мостов. И вокруг, если приглядеться, было еще несколько таких утесов, а значит, и на каждом – деревня, мосты и фиговые деревья. По воде плыли листья, собирались у подножья скал.
Внезапно человек вскрикнул. На берег выбросило голову льва, того самого, что гнался за ним и вынудил его прыгнуть. Понимая, что это просто голова без тела, человек подошел к ней. Поднял и нашел на месте шеи углубление размером с человеческую голову. Встряхнул; из льва вытекли остатки воды и крови. Человек надел голову на себя. За пустыми глазами ничего не было. Ни мира, ни его цветов.
Эта львиная голова была человеку ни к чему. Она осталась на берегу.
Мог ли человек вернуться? Вряд ли, это стоило больших трудов – доплыть до утеса и забраться по камням. Почти невозможно. Не то что совершить прыжок из страха. Избавившись от него, человек признал: это было так легко, аж стыдно.
Сдирая с кожи листья, он дивился невежеству в своих словах, которыми бойко делился с людьми. Что он знал о мире, живя на вершине каменного утеса? Человек никогда не представлял его иначе. Были навязанные принципы, скупая мораль, сказанное вскользь и молчание внутри. Он не мог больше назвать это верой, если она так легко рухнула, как тело, брошенное с утеса. Теперь ему пришлось увидеть настоящий мир – в отражении воды, в солнечных лучах, в тенях и глазах льва.
А берег сдавили опавшие фиговые листья.
Человек вернулся к львиной голове и выдрал из пасти клык. Разметил прямоугольник на песке – свою могилу. Но в гневе он завалил следы и решил поступить иначе. Человек разметил квадрат – его будущий дом. Затем еще один – дом для детей. Вскоре земля была поделена между всеми будущими людьми. Он построил шалаш, развел огонь и высушил себя. Все это он сделал по наитию, ничего не зная и не умея, но человек верил, что ему все по плечу, даже если мир сопротивляется его воле.
Да, оказалось, раньше у него не было веры. Только желание ее обрести. Сделав прыжок, он нашел в себе храбрость признать, что за ним не было ничего, кроме страха. А затем и оголтелую радость, понимая: веру можно обрести в страданиях и поте. Нужен был прыжок, чтобы понять свою пустоту. И жизнь после, чтобы заполнить ее.
На следующий день, срубив дерево, он положил на пень голову льва с торчащим из пасти клыком. Человек был уверен: скоро на ее месте появится флаг, и на нем будет изображен человек, в руках которого осыпается рваная грива.
февраль 2025
ЦВЕТОК
В моем доме мало света, и сомневаюсь, что ему можно как-нибудь помочь. Даже если взять кувалду и разбить одну из стен, солнце поднимется за холмом, а после потонет в горизонте из нераспроданных ЖК. Искусственное освещение всегда вгоняло меня в тоску, как бы я ни пытался привыкнуть или подобрать правильные лампочки. Я тешился естественным сумраком утра и вечера.
Тем не менее у меня есть окно – чем не радость? И я человек, чем не казус? В борьбе за уют нельзя просто сдаться. Для этого я держу на подоконнике комнатные цветы.
Сначала это был всего один горшок, но гордое растение в нем погибло. Откуда ему было знать, что в местных широтах солнце светит почти круглый год, правда, мимо нас. Тогда я посадил второе, поскромнее, боясь, что забуду о нем в своей изменчивости и хлопотах дней. Но я не забыл, а оно все равно не росло. Какова была досада, когда я понял: семена боялись холода и, не успев даже показаться из земли, они убили себя. И это с раскаленной под горшком батареей!
К третьему я отнесся со всей заботой и серьезностью, которая может быть у человека. Я пообещал себе, что если оно не взойдет, то не будет мне никакого счастья, одна вина за безответственность и халатность. Я посадил цветок рядом с теми двумя горшками, в качестве напоминания, что могу разделить их судьбу.
Сначала было нелегко, пришлось воспитать в себе привычку щупать землю по утрам и держать запас фильтрованной воды. Это принесло в мою жизнь любование восходом, будучи на ногах, а не в кровати. Затем я соорудил систему из зубочисток и пластиковых трубочек для орошения грунта. Стоит ли говорить, каким умельцем я себя почувствовал, когда убедился, что она работает, и каждую минуту ровно одна капля спускалась в центр горшка. Тяжело передать этот низменный трепет, будто разорвавшиеся петарды в душе, от понимания, что все получается!
Я прочел десяток публикаций, описывающих тонкости цветоводства. Запомнил, конечно, мало, но этого хватало. Выбрав подходящий горшок, такой же красивый, как мой будущий цветок, я уложил дренаж из керамзита и крошки кирпича. Накрыл это все землей и пересадил цветок в новый дом. И когда на листочках появились белые следы болезни, я их безжалостно срезал, тем самым спасая весь организм. В общем – запарился я знатно!
И я гордился собой за то, что смог преодолеть разочарование первых неудач. Спроси меня тогда – чего я жду? – я бы сказал что-то безнадежное, но это было бы ложью, попыткой скрыться от возможного разочарования. Я видел, что все мои труды не зря. Наконец-то появилась жизнь, хоть и в зачатке! С подобным настроем все казалось нипочем.