Привкус горечи

Пролог

Никто не говорил, что в Грейвилл что-то случается. Городок стоял в стороне от больших дорог, как забытая скамейка на обочине времени. Прямые улицы, одинаковые почтовые ящики, дома с аккуратными лужайками и полу увядшими клумбами. Здесь не было ТЦ с неоном, небоскрёбов или даже кинотеатра. Всё, что нужно, умещалось в радиусе двух кварталов: парикмахерская, прачечная, кафе «О’Хара», аптека и бакалея. Иногда – особенно летом – жизнь в Грейвилл казалась настолько спокойной, что хотелось крикнуть, просто чтобы услышать хоть что-то громче тишины. Здесь не боялись оставлять двери незапертыми, а дети играли на улицах до сумерек, не вызывая у родителей беспокойства. Обычное место. Слишком обычное. Именно это и пугало задним числом.

Улица Виллоу Лейн была тихой и непримечательной. Узкая, с неравномерно расставленными домами, она как бы скрывалась от глаз, оставаясь в тени более оживлённых и популярных районов Грейвилла. Дорога, покрытая давно не обновлявшимся асфальтом, шла под небольшим углом вверх, вела к тупику, где находился дом №43. Он был последним в ряду, и с его положения начиналась новая, менее ухоженная часть улицы.

Дом выглядел так, будто он стоял здесь веками. Его двухэтажные стены были обиты облупившейся краской, как если бы кто-то попытался освежить его, но вскоре сдался. Ставни на окнах давно потеряли свой прежний цвет и стояли с небольшими щелями, через которые могла проникать холодная сырость. Крыша, хотя и была добротной, с годами покрылась лишайниками, и несколько черепиц были сдвинуты в стороны, подставляя дом под влияния времени и погоды.

Вокруг дома было много пустующих участков с заросшими газонами и небольшими клочками земли, неухоженными и покрытыми сухими кустами и клевером. Трава, когда-то аккуратно постриженная, теперь выглядела заброшенной и запущенной. Лужайка перед домом напоминала забытое место, где когда-то, возможно, играли дети, а теперь всё это место было замкнуто в тени прошлого.

Никаких ярких украшений или современных улучшений не было. Лишь несколько старых деревьев, их ветви гнулись под тяжестью времени, и мелкие кустарники, с трудом пробивающиеся через трещины в старой дорожке, что вела к входной двери. Воздух в этом месте был густым и тяжёлым, как будто не пропускал солнца, и в нем не ощущалось ни свежести, ни живости. Всё было задумчиво и неподвижно, как если бы время здесь остановилось.

Когда смотришь на этот дом, не было ощущения жизни. Он был просто частью ландшафта – обычным, но с неуловимым ощущением, что в нём всё-таки есть нечто большее, чем просто кирпичи и дерево. Улица, прямая, но с лёгким изгибом, словно стремившаяся к тупику, вела только к нему. И с каждым шагом, что приближал тебя к дому, становилось всё более очевидным – здесь, на Виллоу Лейн, скрывалась не просто дорога, не просто участок земли. Это было место, которое носило в себе древнюю, невидимую для глаз тяжесть.

Там жила семья Лестер.

Том и Мэри Лестер переехали на Виллоу Лейн пятнадцать лет назад. Их дом, уединённо стоящий на окраине Грейвилла, был одним из тех, что привлекают внимание не своей привлекательностью, а тем, что осталось от прежнего владельца. Они купили его за бесценок, после того как предыдущий хозяин покончил с собой. Дом был не новый, но всё ещё живой, со своей историей, запертой за выцветшими окнами и старой покосившейся дверью, которая как бы говорила: «Я был живым, но теперь…».

Местные жители старались не обсуждать такие вещи громко, предпочитая сохранять видимость того, что происходит в чужих домах – их дело. Сразу после того как Том и Мэри стали частью их тихого, замкнутого сообщества, они стали незаметными, частью этой тени, которая держалась на грани публичности и молчания. Никто не задавал лишних вопросов, но никто и не забывал, что дом, в который они заехали, был особенным. Спокойно проживая свою жизнь, они стали как тень на фоне старого города – незаметные, тихие, но с какой-то тайной, которую никто не решался докопаться.

Том работал на складе хозяйственных товаров. Это была работа, которая не требовала особых навыков, но также не позволяла расслабиться. Он перевозил коробки, сортировал товары, следил за остатками, и его день, казалось, был заполнен до самого вечера однообразными движениями, что не оставляли места для раздумий. Он был не из тех, кто стремился к карьерным вершинам или высоким достижениям. Его жизнь была маленькой и тихой, без стремления к славе, но с глубокой привязанностью к обыденным вещам. Его круги под глазами не были результатом пьянства или ночных гуляний. Они возникли от бессонных ночей, когда мысли не отпускали его, и тело просто отказывалось отдыхать.

Том был вежливым человеком. Его манеры, как и всё в его жизни, были сдержанными, выверенными, без лишних жестов и слов. Он не любил привлекать внимание и всегда старался избегать разговоров, которые могли бы выйти за пределы ежедневных, необходимых. Он был одним из тех людей, кто мог провести часы, не говоря ни слова, и не чувствовать себя неловко. Его голос всегда был ровным, низким, почти тихим, как бы скрывающим все те тяготы, которые он носил в себе. Когда он говорил, казалось, что каждое слово тщательно отобрано, и, несмотря на свою мягкость, его голос не допускал отказа.

Его руки были мозолисты, что говорило о его многолетней работе с тяжёлыми предметами, с коробками, с инструментами. Эти руки не знали изысканных движений, но знали труд и тяжесть. Они были неуклюжими, но сильными, как и сам Том. Он был человеком, который не искал внешнего признания, и его сила заключалась не в том, чтобы что-то доказать, а в том, чтобы оставаться невидимым, делать свою работу и тихо жить своей жизнью.

Мэри – его жена, была женщиной, чье присутствие редко оставляло след в памяти. Её внешность была мягкой, как сама она – не яркая, но в то же время не совсем незаметная. Тонкие запястья, часто скрытые под длинными рукавами, создавали впечатление хрупкости, но на самом деле она была больше похожа на гладкий камень, который под влиянием времени и окружающих условий становился все более истёртым, без излишнего выражения эмоций. Её волосы – тёмного русого цвета, всегда собранные в аккуратный пучок, создавали ощущение порядка и аккуратности. Пучок на затылке был её фирменным знаком – всегда одинаковым, всегда безупречным. Возможно, для неё это было своего рода защитой от внешнего мира, способом сохранить хотя бы иллюзию контроля над чем-то в жизни. Но даже этот элемент заботы о себе был бы обыденным, если бы не её выражение лица. Мэри никогда не смеялась громко, не плакала сильно и не срывалась на окружающих. Если бы не её мягкий голос, который, казалось, был тоже частью её защитной оболочки, люди могли бы подумать, что она вообще не переживает ничего из того, что происходит в её жизни. Её голос был как шёпот, как мурлыканье, что-то успокаивающее, но при этом не вовлекающее в разговор. Это был голос, с которым она разговаривала с соседями, когда здоровалась, голос, который не производил ни раздражения, ни волнения. Она не повышала голос, даже когда кто-то мог бы быть раздражён. Простой, ровный, и при этом иногда кажется, что этот голос становился её оболочкой. В моменты напряжения, когда казалось, что мир вокруг трескается от какого-то давления, Мэри просто гасла. Она переставала быть тем, чем была. В её взгляде пропадала живость, как будто глаза потухали, и оставалась только пустота, куда будто бы поглощались все её мысли и чувства. Лицо становилось нейтральным, как холст, на котором не осталось следов ни радости, ни боли. Она была женщиной, чей внутренний мир скрывался за повседневной оболочкой. Не было в ней ярких эмоций – ни ярости, ни восторга, даже в моменты радости её лицо не меняло выражение. Она не была готова сражаться с жизнью, она была готова только выжить в ней, постепенно стираясь и растворяясь в её бескрайних просторах. Мэри как будто перестала существовать как личность, растворяясь в серых буднях, в домашней рутине и мелких делах.

Эмили была тихой, словно сдерживающимся ветром в холодный зимний день. Её серые глаза были поглощены чем-то глубже, чем окружающий мир, хотя на первый взгляд она была такой же, как и остальные. С длинными светлыми волосами, которые мягко касались её плеч, она никогда не выделялась в толпе. Её привычка носить наушники почти всегда, как щит, преграждала доступ к её внутреннему миру. Тихо сидя на задних рядах в лекционных залах, она наблюдала за миром через стекло, не вникая в разговоры и не участвуя в разговорах. Она была той девушкой, которую никто не замечал, но кто-то всегда чувствовал, что она находится рядом. Про неё говорили, что она не принесла проблем своим родителям, а её поведение было образцом дисциплины и спокойствия. Она не имела ярких увлечений, не привлекала к себе лишнего внимания, не пыталась выделяться из общей массы. Но, несмотря на свою бесцветность, что-то в ней тревожило. Она была слишком идеальной. Слишком сбалансированной. Слишком спокойной для того, чтобы быть нормальной в этом мире, полном хаоса и боли. Кто-то говорил, что ей просто повезло, а кто-то чувствовал – что её тишина скрывает нечто большее.

И был Джош – десятилетний сын Тома и Мэри. Весёлый, шумный, всегда в движении, он был настоящим вихрем в этом затмённом доме. Мальчик постоянно находился в каком-то процессе – то он гонял по двору на старом велосипеде, то забегал в дом, чтобы снова изловить мяч, который вылетал в окно, или запустить воображаемую армию пластиковых солдатиков в борьбу с воображаемыми врагами. На его одежде всегда было что-то грязное – пятна от еды, следы песка, мазки краски. Он часто разрывал коленки и не обращал на это никакого внимания, лишь быстро забинтовывал раны, если мать замечала, и снова мчался в двор.

Его рюкзак был всегда переполнен. В нём гремели машинки, карандаши, фантики, мелкие игрушки и бесконечные бумаги с незавершёнными рисунками. Он умудрялся закидывать туда всё подряд, и иногда его рюкзак становился как чёрная дыра, поглощая все вещи, которые только попадали под руку. Эти мелочи, казалось, были его маленьким миром, полным ярких красок, веселья и звуков, которые были такие же непоседливые, как и он сам.

Его искренний смех был как луч солнца, прорезавший облака. Это было редкое явление в доме, где всё происходило в вечном полумраке, но когда он смеялся, невозможно было не заметить. Его смех был громким, звенящим, с каким-то детским восторгом, который не знал границ. Он как будто был самым живым существом в этом доме, который от времени стал похоже на склеп, запечатанный в своём молчании. Каждый его смех выбивался из унылого фона Виллоу Лейн, словно трещина на матовом стекле – момент, когда всё вокруг становилось живым, ярким и настоящим.

Но вот в чём была особенность Джоша: его энергия была нескончаемой, как и его любознательность. Он задавал вопросы, не дождавшись ответа на предыдущие, спорил, предлагал свои идеи, воображал невозможное. Это был тот мальчик, который мог представить, что в старом сарае живёт дракон, а в погребе – замороженный морж, готовый вырваться на свободу. В его мире не было границ. Он не знал, что такое уныние или страх. Его мир был как нескончаемая игра, где всегда было место для новой игрушки, нового приключения, нового смеха.

Но несмотря на это, за его детским весельем скрывалась какая-то тревога, которую никто не хотел замечать. Он был слишком ярким на фоне того, что происходило вокруг. Все его игры, весь его смех стали контрастировать с тем, что происходило в доме. Джош стал тем, кто сохранял хоть какое-то человеческое тепло в этом заброшенном месте. Но когда тишина снова опускалась, его смех исчезал, и дом погружался в ту же бесконечную пустоту.

Дом Лестеров был переполнен этим запахом – смесью сырости и затхлого воздуха, который, казалось, проникал в каждую щель, каждую трещину в стенах. Он не был обременён чем-то столь явным, как запах гнили или плесени, но в нём чувствовалась некая тяжесть. Влажные стены, старая штукатурка, деревянные полы, которые скрипели и прогибались под тяжестью шагов – всё это вместе составляло нечто более неуловимое и зловещее. Запах, который пронизывал дом, был словно старое воспоминание, которое стало частью самой структуры здания.

Сначала ты не замечаешь его. Он был так органично вплетён в ткань обыденности, что становился неотделимой частью атмосферы. Вечерами, когда окна были закрыты, а дом погружался в сумерки, влажный воздух, заполненный этой горечью, застилал всё вокруг, словно плёнка. Было неуютно, но терпимо. Он казался нормой, частью привычного фона, которого не осознаёшь, пока не выйдешь на улицу, не вдохнёшь свежего воздуха, не почувствуешь разницу.

Но однажды, в тот момент, когда ты возвращаешься домой после долгого дня, этот запах снова настигает тебя. И тогда он вдруг кажется абсолютно чуждым, как если бы ты вернулся в пустой, давно заброшенный мир. Он не был жутким сам по себе, но в сочетании с мраком, который всегда царил в доме, он становился мрачной вуалью, скрывающей что-то большее. Возможно, это было то, что всё время висело в воздухе, невыразимое и тревожное. Дом никогда не был светлым или радостным, и этот запах служил напоминанием, что что-то было не так, что сам дом был тяжёлым, словно хранил в себе многолетнюю печаль и скрытые страхи.

На первом этаже – гостиная с поцарапанным диваном, телевизор, который всегда показывал приглушённый вечерний канал, кухня с облупленной плиткой и окно, за которым редко светилось солнце – его закрывало дерево. Большое, раскидистое, будто сторож, что прикрыл кроной жизнь внутри.

На втором – две спальни: родительская и детская. Эмили давно жила внизу, в переоборудованной кладовой. Сама так решила. Там было тесно, прохладно и почти не поступал дневной свет. Но она говорила, что так лучше. Тише.

Подвал. Он не использовался. Хранили старые коробки, банки с соленьями, детские игрушки Джоша, из которых он вырос. С годами подвал стал как бы сам по себе – никто туда не спускался, и он этого будто не требовал. Иногда слышалось, как там капает вода. Иногда – казалось, что кто-то там дышит. Но это был старый дом. Он скрипел, гудел, как любой старый дом. Никто не придавал этому значения.

Пока что – всё. Никто в городе не видел в семье Лестер чего-то необычного. Они были просто… Лестеры. Тихие. Обычные. Никаких жалоб. Никаких скандалов.

Никаких следов того, что в доме №43 на Виллоу Лейн медленно, но верно происходило нечто ужасное.

Глава 1. Семья как семья

В доме Лестеров по утрам всё происходило по отработанному сценарию. Без суеты, без опозданий, почти без слов.

Часы на кухне тикали в унисон с каплями из крана – уже третий день он подкапывал, но Том так и не дошёл до ящика с инструментами. Мэри стояла у плиты, помешивая овсянку. Она не смотрела на неё, просто медленно вела ложкой по кругу, словно следовала ритуалу. За окном было ещё серо, улица только просыпалась: грузовик проехал по Виллоу Лейн, петух закричал у соседей – почему-то всегда на двадцать минут позже, чем положено.

Джош появился в проёме кухни с растрёпанной головой и рюкзаком на плече, хотя в него ещё ничего не было сложено. Он шлёпнул босыми ногами по линолеуму и уселся на табурет, уткнувшись в стол. Мэри поставила перед ним миску, не произнеся ни слова.

– Мам, можно без изюма? – пробубнил он.

Она не ответила, просто подала ему ложку. Изюм уже был внутри, и спорить было бесполезно.

Через минуту спустилась Эмили – в растянутом свитшоте и с полотенцем на голове. Её волосы всегда сохли долго. Она молча налила себе кофе, добавила ложку сгущёнки и присела к столу, напротив брата. Тот попытался зевнуть как можно громче.

– Не стараешься, – заметила она, не поднимая взгляда. – Вчера был мощнее.

– Ага? А ты вчера громче хлопнула дверью, – парировал он, засмеявшись.

Эмили усмехнулась и наконец взглянула на него. Глаза у неё были тяжёлые, как после недосыпа или долгих снов.

– Что у тебя в рюкзаке?

– Бутерброд.

– Один?

– Он большой.

– С луком?

– Конечно.

Оба снова рассмеялись, уже громче, чем полагается на рассвете. Мэри стояла у мойки, всё ещё не вытирая рук. Она посмотрела на них, и её губы чуть дрогнули, как будто хотели улыбнуться, но передумали. Затем она повернулась и снова взялась за ложку.

Том вошёл в кухню последним – тихо, как всегда. Он носил тапки без задников и ходил бесшумно, словно не хотел оставлять следов. Его футболка была смята, джинсы – стянуты ремнём, который он не менял с тех пор, как Джош пошёл в детский сад.

– Доброе утро, – сказал он.

– М-м, – ответила Мэри. Джош промолчал. Эмили едва заметно кивнула.

Он налил себе кофе – чёрный, без всего, и стал пить, стоя у холодильника. Потом достал с полки белый хлеб, двумя движениями собрал сэндвич с арахисовой пастой и убрал его в полиэтиленовый пакет.

– Ты возьмёшь сегодня Джоша? – спросила Мэри, не оборачиваясь.

– У меня склад с утра. Перебросят график.

– Тогда мне придётся пройтись пешком.

– Хочешь, я отведу, – предложила Эмили. – Всё равно через центр.

– Нет, не надо, – Мэри сказала это слишком резко, потом добавила мягче: – Спасибо, милая.

На минуту в комнате повисла пауза. Только капли из крана и скрежет ложки Джоша по донышку миски. Потом Том хлопнул дверцей холодильника и кивнул:

– Я поехал.

– Будь осторожен, – почти шёпотом ответила Мэри.

Он кивнул, даже не глядя, и вышел.

Джош поднялся за рюкзаком. Он снова был пуст. Эмили бросила в него тетрадь и ручку.

– Вот, теперь хотя бы выглядит, как будто ты учишься, – буркнула она.

– А как будто ты работаешь?

– Я студентка. Это другое. Мы ленимся с научной пользой.

Он скорчил рожицу, она показала язык, и на мгновение в кухне стало почти светло. Почти весело. Мэри, всё так же стоя у плиты, сжала полотенце в руке. На её лице было что-то, чего никто не заметил: как будто напряжение, не связанное ни с изюмом, ни с бутербродами.

Эмили натянула куртку, накинула капюшон и щёлкнула языком:

– Ну, всё. Пошли. У тебя там контрольная?

– Нет. Просто вторник.

Они ушли. В доме снова стало тихо. Мэри постояла немного, прислонившись к столешнице, затем выключила плиту, достала чашку, поставила её на стол и медленно села. Вокруг всё было так, как всегда. И всё же в этой тишине было что-то странное. Как будто дом тоже задержал дыхание.

Оставшись одна, Мэри не спешила прибираться. Она сидела за кухонным столом и смотрела в окно. Тонкое утреннее солнце пробивалось сквозь ветви дерева, которое росло за окном, отбрасывая серую тень на стену. В этой тени, если смотреть долго, начинали проступать странные узоры – словно корни вились по обоям, образуя невидимые трещины.

Кофе уже остыл, но она продолжала держать чашку в руках. Было что-то утешающее в этой тяжести, в тепле керамики, даже когда оно исчезало.

Потом она вздохнула, встала и начала машинально собирать посуду. В раковине было немного – миска Джоша с остатками овсянки, чашка Эмили с потёками сгущёнки, нож от бутерброда Тома. Она включила воду, добавила немного средства, ища в этих действиях якорь – банальность, стабильность, тишину.

Когда посуда была перемыта, она разложила её на полотенце и выпрямилась, чтобы вытереть руки. И тут произошло то, что разделило её утро надвое.

Рядом с холодильником, чуть выше плинтуса, была старая двойная розетка. Она всегда казалась ей неуместной – словно кто-то врезал её не по уровню. Сейчас из неё… вытекало что-то. Медленно, вязко.

На секунду Мэри показалось, что это просто грязь – возможно, кто-то пролил кофе, и капля стекла вниз. Но это было не кофе. Оно двигалось.

Чёрная жидкость, густая и маслянистая, вытекала из отверстия розетки, как будто внутри нее лопнул гнойный нарыв. Капля тянулась вниз медленно, почти лениво, оставляя жирный след по стене. Она поблёскивала на свету – не совсем как вода, не совсем как масло. Цвет был слишком тёмным. Почти чёрным. С намёком на зелёный, как затхлая плесень.

Мэри застыла.

Её пальцы дрогнули.

Чашка, которую она держала, выскользнула из рук и со звоном разбилась о плитку.

– Господи… – выдохнула она, отступая на шаг.

Куски фарфора рассыпались по полу. Один острый осколок задел её ступню, оставив тонкую линию крови на коже. Она не почувствовала боли – всё внимание было приковано к розетке.

Но жидкости больше не было.

Она моргнула. Раз. Два.

Сухая, пыльная розетка, как всегда. Никаких следов. Ни чёрной капли, ни маслянистого следа. Стена чистая.

Слишком чистая.

Мэри сделала шаг вперёд, присела, вглядываясь в розетку. Поднесла руку. Пахло электричеством и старой краской.

– Я… – прошептала она, но не договорила.

Сердце стучало слишком громко. Она посмотрела вниз – на пол. Кровь всё же была. Маленькая капля, почти как укол. И чашка действительно разбилась.

Это не было сном. Она ведь точно видела, как…

Нет. Наверное, ей показалось. Свет упал как-то не так, или мозг дорисовал. Ничего. Это дом. Старый дом. В нём всегда были странные звуки, шорохи, протечки.

Она собрала осколки, осторожно, чтобы не порезаться снова. Сложила их в салфетку, выбросила. Протёрла пол. Потом села и ещё долго сидела, не двигаясь, просто смотря на ту самую розетку.

Позже в тот день она не пошла на работу.

Просто не смогла. Телефон лежал рядом, но она так и не набрала номер офиса. Что бы она сказала? «Я не могу сегодня, мне померещилась чёрная слизь из стены»?

Вместо этого она сделала себе чай и села в кресло у окна, укрывшись пледом. Книга лежала на подлокотнике, но она её не открыла. Просто смотрела в окно. Листья на дереве покачивались, как будто кто-то дышал на них изнутри.

Её кожа зудела. Особенно левая рука. Она почесала её, потом сильнее. Мелкие красные полоски проступили на предплечье. Будто комары покусали. Или крапива. Или…

– Хватит, – вслух сказала она и убрала руку под плед.

Когда вернулись дети, в доме уже пахло пирогом. Мэри успела его испечь, даже не помня, как месила тесто.

– Мам, у нас химичка заболела, – сказал Джош. – Мы отпущены на два урока раньше.

– Ммм, – отозвалась она.

– Ты в порядке? – спросила Эмили. Она смотрела внимательно, слишком внимательно.

– Всё хорошо. Просто… не пошла сегодня в стоматологию. Устала немного.

Девочка кивнула, но не отводила взгляда. А потом спросила:

– Почему у тебя рука расцарапана?

Мэри посмотрела на предплечье. Она же…

– Наверное, кошка. —

– У нас нет кошки.

– Знаю. Просто… чешется иногда.

Эмили кивнула. Больше вопросов не задавала.

Вечером они поужинали втроём. Том задерживался. Это было не в его привычке.

Обычно он звонил, если опаздывал. Но в тот вечер – ни звонка, ни сообщения. И когда часы пробили семь, Мэри впервые за долгое время почувствовала: ей не хочется, чтобы он возвращался.

Не потому, что он сделал что-то плохое. Просто в доме, в ней, в воздухе – что-то изменилось. Что-то… неуловимое.

И розетка.

Она так и не взглянула на неё снова за весь день.

Том припарковал машину на том же месте, где ставил её каждый день – напротив дома, левыми колёсами чуть заехав на гравий обочины. Он не глушил двигатель сразу. Посидел. Рука всё ещё лежала на руле, хотя ключ он уже повернул – мотор заглох, но вентилятор продолжал работать, тарахтя ровным, усыпляющим гудением.

На улице было почти темно. Лишь фонарь у соседей через дом ещё светился, заполняя переулок тусклым жёлтым светом, будто кто-то вылил чашку чая на серый асфальт. Небо было плотное, серое, без звёзд. Такой вечер, когда даже птицы молчат.

Он посмотрел на дом.

Дом как дом. Те же облупленные ставни. Те же тени от дерева, протянутые по фасаду. И всё же… всё же что-то было не так.

Он не мог понять, что именно, пока взгляд не упал на окно второго этажа. Родительская спальня.

Занавески были раздвинуты. Это уже было странно – они почти всегда были задернуты. Но сейчас – полотно слева чуть отодвинуто, и в просвете виднелась… темнота.

Не просто отсутствие света. Настоящая тьма. Слишком плотная, слишком глубокая. Такая, в которую не хочется смотреть. Том почувствовал, как по позвоночнику пробежал холод. Глупо, конечно. Просто комната. Просто вечер. Просто плохой день.

Но он не мог оторвать взгляд.

Пока не заметил… движение.

Совсем крошечное. Почти незаметное. В самом глубине окна – в этом чёрном просвете.

Словно кто-то стоял там.

Не подходил ближе. Не двигался открыто. Но был там. Смотрел.

Том резко моргнул, словно стряхивая галлюцинацию. Провёл ладонью по лицу. Глаза слипались. Устал. Да. Просто переутомление. День был тяжёлый. Разгрузка, пересорт, ссора с менеджером, кофе пролился на планшет. Всё в кучу.

Он снова посмотрел на окно.

Теперь оно было пустым. Чёрным. Как и должно быть. Может, это была его тень, отражение, или игра света от уличного фонаря. Или он просто присмотрелся слишком долго.

Но всё равно…

Он не хотел заходить в дом.

Мысль всплыла в голове неожиданно. Простая. Прямая. Как факт: я не хочу заходить в этот дом.

Такое бывало в детстве, когда возвращаешься домой после фильма ужасов, и кажется, будто тьма в коридоре смотрит на тебя. Вот только Том был взрослым. Отцом. Мужем. Человеком, который всю жизнь считал себя рациональным.

И тем не менее – он сидел в машине, с ключом в руке, и не двигался.

Телефон завибрировал. Сообщение от Мэри:

«Ты скоро? Джош уже спит. Пирог на столе».

Он выдохнул и заставил себя открыть дверь.

Прошагал по дорожке. Камешки скрипели под подошвами. Старая деревянная лестница, ведущая к крыльцу, предательски заскрипела – один, два, три шага. На пороге он задержался, повернул голову и снова взглянул на окно.

Оно было закрыто. Штора чуть колыхалась от сквозняка – или от сквозняка?

Он не помнил, чтобы они оставляли окна открытыми.

Дверь отворилась прежде, чем он успел дотянуться до ручки. Мэри стояла в проходе, в домашней рубашке, босиком. Свет из прихожей резал глаза после уличной темноты.

– Ты долго, – просто сказала она.

– Были задержки. Я… – он запнулся. – Долго ехал.

– Всё в порядке. Я оставила тебе кусок.

Она отвернулась и пошла на кухню, не оглядываясь. Том прошёл следом, сбрасывая куртку. В доме было жарко, даже душно. Воздух стоял – тяжелый, как в бане. И пахло… горьким. Может, специи. Может, всё ещё пирог. Или что-то другое.

Он сел за стол. На блюдце лежал кусок яблочного пирога. Тёплый. С корицей.

Он не был голоден. Но всё равно отломил вилкой уголок.

– Джош как? – спросил он.

– Спит. Эмили делает что-то в своей норе. Я не мешаю.

Том кивнул. Пирог был хороший. Очень.

Но вкус…

…вкус был странный.

Как будто яблоки были несвежими. Или… будто начинка немного подгорела. Был привкус. Лёгкий. Сухой. Словно ешь что-то заплесневелое, но сладкое. Как варенье, которое забыл в кладовке на год.

– С пирогом всё в порядке? – спросил он.

– А что с ним? – Мэри не повернулась. Она мыла чашку.

– Просто странный вкус.

– Яблоки со скидкой были. Наверное, переспелые.

Он пожал плечами и доел. Механически. Затем ушёл в душ.

Позже, лёжа в кровати, он не мог уснуть. Мэри уже спала – ровно, беззвучно, с вытянутыми руками, будто умерла. Он повернулся на бок. И снова взгляд его упал на окно. Оно было закрыто. Шторы опущены.

Но где-то в глубине груди что-то дрожало. Он снова вспомнил этот момент – в машине. Это ощущение, будто он наблюдает, и за ним наблюдают. И – самое страшное – он знал, что кто-то там был. Он это чувствовал.

Глава 2. Шорохи

Том проснулся резко, будто изнутри. Не от звука, не от толчка. Просто – сердце заколотилось, тело дрогнуло, веки распахнулись. И сразу же – ледяной пот. Линия позвоночника будто промёрзла. Простыня была влажной под спиной, и на мгновение он не понял, где находится.

Темнота в комнате была почти ощутимой. Не такой, как в кино – без звёзд, без отражений. Здесь не было ни одного источника света. Ни лунного пятна на стене, ни тусклого фонаря через шторы. Только плотная, чёрная тьма, будто кто-то положил на глаза горячую, мокрую ткань.

Том глубоко вдохнул. Воздух был тёплым. Затхлым. И… не один.

Потому что кто-то ещё дышал.

Не громко. Тихо. Едва слышно. Но это не было его дыхание. И не дыхание Мэри, которая лежала рядом, неподвижная, с головой, утонувшей в подушке. Это был чужой ритм. Прерывистый. Как будто кто-то спрятался между стеной и кроватью. Или под кроватью.

Или стоял рядом.

Том не двинулся. Его мышцы налились свинцом, будто парализованные. Он слушал. Дыхание продолжалось. Иногда затихало. Потом снова. Чуть ближе. Будто медленно, аккуратно, кто-то наклонялся к нему из темноты.

Он приоткрыл рот, хотел окликнуть Мэри, но язык прилип к нёбу. Из горла не вышло ни звука.

«Это сон», – подумал он. «Это просто сон. Парадокс сна. Сейчас ты проснёшься».

Но он уже проснулся. Он чувствовал ткань простыни. Чувствовал зуд на щеке. Чувствовал, как у него по телу стекает пот.

И чувствовал это… дыхание.

Он лежал так, не двигаясь, почти пять минут – а может, час. Считать было бесполезно. Ни телефона, ни часов под рукой. Только тикание сердца. Тёмный гул в ушах. Холод под лопатками.

Потом он услышал – шаг. Один. На деревянном полу. Тихий, осторожный. И снова – тишина.

Он напрягся, пытаясь различить, откуда. Со стороны двери? Или из-за шкафа? Возможно, сзади, у окна? Он не мог понять.

Мэри не двигалась. Он хотел потрясти её за плечо, но рука не слушалась. Будто каменная. Или… будто что-то придавило её.

Он медленно повернул голову. Совсем чуть-чуть. Шея болела. Пульс на висках бился болезненно. Он уставился в сторону шкафа. Чернильная темнота.

Ничего. Никого. Но дыхание всё ещё было. Сбоку. Почти рядом. Чужое.

В какой-то момент он зажмурился и стиснул зубы. Если это сон – он должен проснуться. Если нет – он должен действовать. Он резко выдохнул, напрягая всё тело, и рванулся вперёд, пытаясь сесть.

Тело отпустило. Он подскочил, схватившись за край кровати.

Комната встретила его тишиной.

Дыхания больше не было. Ни шагов. Ни шорохов. Ничего.

Он сидел, согнувшись, пульс ещё не пришёл в норму. Грудь ходила ходуном. Потом он медленно потянулся к тумбочке, нащупал телефон и нажал на экран.

04:17.

Он посветил слабым светом экрана по комнате.

Пусто. Шкаф закрыт. Окно – тоже. Никаких силуэтов, теней, предметов. Ничего.

Он встал, дрожащими руками открыл дверь и вышел в коридор. Включил свет.

Лампа мигнула.

На полсекунды ему показалось, что в конце коридора кто-то стоит. Но миг – и свет загорелся ровно. Никого. Просто пол. Просто стены. Просто дом.

Он прошёл в ванную, плеснул водой на лицо, посмотрел в зеркало.

Глаза были красные, покраснение по скулам, испарина на лбу. Выглядел он как человек, переживший кошмар. Хотя всё, что случилось, – просто проснулся. Просто что-то услышал.

И всё же.

Он не ошибся. Кто-то дышал. Он чувствовал это каждой клеткой.

Он не вернулся в постель. Спустился вниз, сел на кухне. Сделал себе чай. Пытался читать что-то в телефоне – не вышло. Голова не воспринимала. Все мысли упирались в одну точку: что это было?

Он знал, как звучит сонный паралич. Он читал, что уставший мозг может симулировать прикосновения, звуки, даже зрение. Но это не было параличом. Он двигался. Он сел. Он слышал.

Больше он не спал.

Когда в доме зашуршали первые утренние шаги, когда скрипнула лестница и вниз спустился Джош – с чмокающим зевком и привычным «утро!» – Том сидел за тем же столом.

Мэри, проходя мимо, даже не посмотрела на него. Она включила плиту, налила воду, достала хлопья.

– Ты не ложился? – спросила Эмили, кидая взгляд на отца.

– Не спалось, – коротко ответил он.

Она пожала плечами и ушла за рюкзаком. Мэри поставила перед ним чашку кофе, ничего не сказав. Как будто всё – как всегда.

А он сидел, ощущая, как по руке снова медленно ползёт пот, и как в глубине груди снова нарастает паника.

В этот раз – без причины.

И без звуков.

Только воспоминание о том, как ночью кто-то дышал совсем рядом.

День тянулся, как кисель. С самого утра у Мэри было ощущение, что воздух в доме стал плотнее. Словно стены подсели, потолок опустился на пару сантиметров, а каждая комната стала чуть тише и… глуше. Словно все звуки заглушили мягкой ватой.

Она открывала окна – проветрить. Но сквозняки не появлялись. Воздух стоял. Пахло варёной капустой, старыми газетами и чем-то ещё – металлическим, едва ощутимым, как ржавчина или кровь.

После того, как дети ушли, Мэри осталась на кухне одна. Она не пошла в клинику. Опять. Просто сидела, наливала себе чай, убирала уже чистые поверхности, потом снова садилась.

Под раковиной – темнота.

Раньше там хранились швабра, старый совок, какие-то коробки. Сейчас всё вытащено, Мэри хотела сделать генеральную уборку. Но вот уже третий день заглянуть внутрь не получалось – не хотелось. Оттуда тянуло холодом. Не физически – ощущением. Как будто оттуда можно было упасть, если заглянешь слишком глубоко.

Она стояла у раковины, когда это случилось.

Сначала – едва слышный щелчок. Как будто лампочка в духовке перегорела.

Затем – шорох. Тихий, как будто кто-то проводит ногтями по внутренней стороне трубы.

Мэри замерла, с губ сорвался выдох. Она медленно, очень медленно, наклонилась, опираясь на край столешницы.

Шкафчик был приоткрыт. Совсем чуть-чуть. Щель в палец шириной. Темнота внутри была плотной, неразличимой. Словно не освещённое пространство, а другая комната – беспросветная, бездонная.

Шорох повторился. Медленно, ровно, как дыхание. И потом – её имя.

– Мэри…

Тихо. Почти ласково. Голос был… знакомым. Но искажённым. Будто кто-то подражал, пародировал, как дети подражают голосам взрослых, не попадая в интонацию.

Слово прозвучало как что-то прожёванное. Словно шёпот сквозь мокрую вату.

Она вскрикнула – тихо, скорее, как выдох. Отпрянула, споткнулась о ножку табурета, ухватилась за раковину.

Шкафчик под раковиной был закрыт.

Она моргнула. Раз. Два.

Щель исчезла. Тьма исчезла. Молчание.

Сердце билось, как у загнанного животного.

Она шагнула ближе. Протянула руку. Дотронулась до ручки.

Ладонь вспотела, и пластик казался липким, будто его кто-то только что держал с той стороны. Она дёрнула – дверца отворилась легко.

Ничего. Пусто. Только труба. Пластиковый изгиб и пыль.

Никакого звука. Никакого дыхания.

– Мне показалось, – сказала она вслух. Голос её дрожал.

– Конечно. Устала. Просто дом. Ветром дёрнуло.

Но сегодня не было ветра. И она не устала.

Остаток дня она ходила по дому, будто что-то искала. Заглядывала в шкафы, закрывала двери, потом открывала снова. Стирала полотенце, которое только что повесила. Очищала плиту, хотя не готовила. Раз за разом, без смысла.

Рука снова чесалась. Всё то же место – внутренняя сторона предплечья. Она снова расчесала его до крови. Кожа вздулась, пошли мелкие капли. Внутри зудело, как будто под кожей что-то ползло.

Она завязала тряпкой, плотно, чтобы не видеть.

На часах было без десяти четыре, когда она услышала второй раз.

– Мэээри…

Но теперь голос был снаружи, со стороны заднего двора.

Она выглянула через окно – ничего. Пустой двор. Детские качели. Пластиковый бассейн, перевёрнутый вверх дном. Тень от дерева – вытянутая, как язык. Тишина.

Она закрыла окно, задёрнула штору.

Что-то внутри неё дёрнулось.

Как будто этот голос уже знал, что она боится.

Когда пришёл Джош, она встретила его с улыбкой. Чрезмерной. Натянутой.

– Как день, зайка?

– Хорошо. Нам рисовали череп в музее, потом кормили хот-догами.

– Череп?

– Ну, не настоящий. Макет. Я его потрогал. Там было мягко. Как резина.

Мэри кивнула, снова и снова, как будто подтверждая что-то сама себе. Потом села на табурет, устала выдохнув.

– Мам, у тебя на руке кровь.

Она отдёрнула руку. Ремешок-тряпка промок насквозь.

– Ой, это я укололась. Случайно.

– Так много?

– Ну, нож острый был.

Он кивнул, но не убеждённо. Посмотрел на неё немного дольше, чем обычно.

Эмили пришла позже, с книгами, наушниками и раздражением.

– Папа уже дома?

– Нет, – ответила Мэри.

– Ты в порядке?

– Всё отлично. Почему спрашиваешь?

– Просто вид у тебя… странный.

– Это свет.

– Ага.

Эмили ушла в свою комнату. И Мэри снова осталась одна.

До самого вечера она не приближалась к раковине. Не открывала шкаф. Не подходила к окну.

Но в голове её звучало: «Мэээри…»

Как будто голос всё ещё искал вход.

Эмили не сразу поняла, что что-то изменилось. Такие вещи не случаются в один день – они накапливаются. Как пыль под диваном. Как раздражение, которое сначала мелочь, а потом – ком в горле. Только в отличие от пыли, это невозможно вытереть.

Обычно дом дышал. Он жил своей жизнью – дети, хлопанье дверей, телевизор, запах еды, цоканье мамы на каблуках, ворчание папы по утрам. Всё это складывалось в фон: знакомый, домашний, тёплый.

Теперь дом был тихий. Слишком. Не уютно-тихий, а… выжидающий.

Как будто стены прислушиваются.

Она заметила первым делом, что мама перестала петь. Мэри всегда пела, когда что-то делала. Иногда вполголоса, иногда полным голосом, фальшиво, но с удовольствием. Особенно на кухне.

А теперь – тишина. Мама мыла посуду, мешала кашу, резала яблоки – без единого звука. Как будто кто-то внутри дал команду: «Молчи».

Эмили застала её несколько раз стоящей у окна. Просто стоящей. Без движения. Смотрящей куда-то в глубину двора, где ничего не происходило.

– Мам?

– Ммм?

– Всё нормально?

– Конечно. Почему ты спрашиваешь?

– Просто…

– Просто я думаю. Я имею право думать?

Голос был ровный, но в нём чувствовалась резкость, которой раньше не было. Эмили промолчала.

Отец тоже стал другим.

Том никогда не был болтливым, но всегда находил, что сказать. Особенно ей – «Как дела в колледже?», «Ты выспалась?», «Тебе дать денег на проезд?» Он был суховат, но всегда включён. Сейчас – отключён.

Она пыталась с ним заговорить – вечером, когда он вернулся.

– Пап, ты не выглядишь хорошо.

– Спасибо.

– Нет, я серьёзно. Ты как будто…

– Как будто что?

Он смотрел на неё с непонятным выражением. В его глазах было что-то… тусклое. Как будто он смотрел сквозь неё. А потом просто встал и ушёл в ванную. Там он просидел полчаса. Вода текла, но Эмили не слышала, чтобы он что-то делал – ни душа, ни звука бритвы.

Даже Джош заметил.

– Папа странный, – сказал он вечером.

– Что значит странный?

– Он меня не поцеловал на ночь.

– Может, просто устал.

– А мама не дала мне витаминки.

Эмили нахмурилась. Раньше мать была почти навязчивой в заботе. Контроль, внимание, трогать лоб, проверять уши, заливать в рот сироп даже без температуры.

А теперь – будто забывает.

Ближе к полуночи Эмили спустилась в кухню – попить воды. Свет не включала. Любила идти в полумраке, когда весь дом будто усыпал, и можно было остаться наедине с собой.

Но на кухне стояла мать. Просто стояла у раковины. С опущенной головой. Свет с улицы пробивался сквозь щель в занавеске, падая ей на лицо – и лицо было необычное. Пустое. Восковое. Эмили застыла. Мэри не двигалась.

– Мам?

Мать вздрогнула. Медленно повернула голову. Лицо было бледным, губы сухими, как будто потрескались.

– Эми?

– Ты чего?

– Не могла уснуть. Подумала… воды попить.

Голос был тихим. Почти мёртвым.

– А я вот как раз… – Эмили замялась, почувствовав странную дрожь в пальцах. – Я тоже воды хотела.

Мать кивнула. Снова отвернулась.

Эмили открыла шкаф, достала стакан, медленно налила воду. Когда она краем глаза взглянула на мать – та уже не стояла у раковины. Будто растворилась. В своей комнате Эмили ещё долго не могла уснуть. Сидела на кровати, слушала дом.

Шорохи были. Очень лёгкие. Не громкие. Как будто кто-то ходит босиком. Или тянет что-то по полу. Один раз ей показалось, что мама прошептала её имя, через дверь, как-то искаженно. Но она не была уверена.

Она не боялась. Пока. Она просто впервые почувствовала себя чужой в собственном доме. И это было страшнее.

Глава 3. Не спится

Том лежал на спине и смотрел в потолок. Свет ночника от детской проникал в коридор и чуть освещал проход под дверью, тонкой полоской пробивая щель. Этого хватало, чтобы тени казались длиннее. Ровнее. Более живыми.

Он не спал. Точнее, он и не пытался.

С тех пор, как в прошлую ночь проснулся от чьего-то дыхания – сна как будто не стало. Как будто в доме поселилась тишина, которая смотрит на него из каждого угла.

Рядом дышала Мэри. Мерно. Спокойно. Но даже её дыхание не успокаивало – оно казалось ему ненастоящим. Будто записано и включено на повтор.

Он не спал. Он ждал.

Сначала он подумал, что ему показалось.

Просто дом. Старые доски. Сквозняк. Всё объяснимо.

Но потом звук повторился. Шаги.

Лёгкие. Нерешительные. Сначала один, потом два подряд, потом короткая серия – топ-топ-топ. Словно кто-то босиком перебегал по коридору. Не взрослый. Лёгкий вес. Маленькие ступни. И не шёл – бежал.

Том приподнялся, затаив дыхание. Звук прекратился. Он смотрел в темноту, но ничего не менялось. Всё было так же: Мэри спит, свет от детской – под дверью. Ни шагов, ни голосов. Тишина.

Он не стал будить жену. Он встал сам.

Коридор встретил его всё той же полоской света. Тёплой, но чужой. Шаг за шагом он продвигался вперёд. Дом будто замер. Ни один пол не скрипнул. Ни одна доска не подалась под весом.

Он подошёл к двери Джоша. Открыл тихо. Заглянул внутрь.

Мальчик спал, свернувшись калачиком, с руками под щекой. Рядом – плюшевый медведь, край одеяла сбился с кровати. Дыхание ровное. Ни намёка на тревогу.

На полу – тапки. Обе пары.

Том отступил, снова закрыл.

Потом прошёл к комнате Эмили. Та была закрыта. Он постучал – еле слышно.

– Эми? Всё в порядке?

Никакого ответа. Через секунду внутри послышался шорох – Эмили повернулась. Возможно, открыла один глаз, снова уснула. Всё в порядке. Он выдохнул. Значит, не дети. Значит – что?

Он спустился на первый этаж.

Кухня. Гостиная. Всё было на месте. Только будто… не так.

Как будто каждый предмет – чуть сдвинут. Не настолько, чтобы сразу заметить. Но Том чувствовал – в кресле подушки лежали иначе. Газеты на столе были повернуты под другим углом. Часы на стене – казалось, тикали громче.

Он подошёл ближе.

Секундная стрелка двигалась.

Тик. Тик. Тик…

Но между этими “тик” был ещё один. Едва слышный. Как эхо, отстающее на полсекунды. Тик – и как будто второй тик, из другой комнаты. Или из-под пола.

Том приложил ухо к стене. Ни звука. Он закрыл глаза. И снова услышал: топ-топ-топ. На этот раз звук донёсся с чердака.

Том долго смотрел на люк. Верёвка от него свисала, как змея. Он не помнил, чтобы кто-то лазил наверх. Там были старые коробки, зимняя одежда, пыль.

И всё же шаги были там. Он дернул за верёвку. Люк с глухим щелчком открылся. Лестница выдвинулась, зарычав металлом. Дом снова замер.

Он поставил ногу на первую ступень.

Каждый шаг отдавался звуком внутри головы.

Стук сердца, скрип металла, дыхание.

Чердак был тёмным. Запах старого дерева, сухих коробок, плесени. Том нащупал выключатель – старая лампа моргнула, вспыхнула жёлтым светом. Никого.

Он прошёлся вдоль балки, огляделся. Коробки, плед, велосипед Джоша. Пусто.

Ни звука. Ни следов. Ни ответа.

Он стоял там минут десять, пока не почувствовал: его там быть не должно.

Как будто чердак стал чужим местом, которое больше не принадлежит дому. Он спустился. На обратном пути, проходя мимо зеркала в коридоре, он заметил… движение. Но не в отражении – позади него.

Он резко обернулся. Никого. Зеркало отражало пустой коридор, свет от ночника, закрытые двери.

Но на мгновение ему показалось, что кто-то стоял прямо за ним.

Он не вернулся в спальню. Он снова сел на кухне. И снова услышал:

топ-топ-топ… Словно что-то маленькое и босое бегало по дому, зная, что его никто не видит. Утро началось туманно.

Не в смысле погоды – в смысле сознания. Мэри с трудом вспомнила, как проснулась. Помнила, что Том встал раньше, или ночью, что-то шаркал на кухне долгое время, потом ушёл в душ. Или это было вчера?

Она не была уверена. На часах было 11:07.

Она смотрела на них, пытаясь вспомнить, завтракали ли они сегодня. Джош сидел за столом с тарелкой хлопьев, но хлопья выглядели мокрыми, как будто стояли там со вчерашнего дня.

Эмили уже ушла – значит, утро прошло. Или нет? Время текло… как будто по спирали.

Она несколько раз проверила календарь. Четверг. Хотя казалось, что понедельник.

Или суббота.

На кухне было тихо. Тишина казалась вязкой, как будто звук вяз в воздухе. Мэри поставила чайник, достала замороженные котлеты, включила духовку. Щелчок. Свет внутри загорелся.

Она машинально вытерла руки о фартук и посмотрела на дверцу духовки.

Стекло – чистое, отполированное. Отражение – тусклое, но различимое. Там была она.

Она посмотрела в глаза своему отражению. И вдруг заметила: её лицо в отражении двигалось с замедлением. Почти незаметным, но… задержка была. Как будто оно догоняло её. Мэри нахмурилась.

В реальности – её лоб сморщился. Но в духовке отражение промедлило на долю секунды, прежде чем повторить. А потом вдруг… улыбнулось.

Она не улыбалась. Но отражение – да. Улыбка была широкой, неестественно вытянутой, обнажавшей дёсны. Как будто рот растянули пальцами в стороны. Она отпрянула. Сердце ухнуло в грудь.

Рука дрожала. Она моргнула – и отражение снова стало обычным. Она – бледная, уставшая, без макияжа. Всё как должно быть.

Только духовка продолжала тихо гудеть.

И смотреть на неё.

Она решила, что это – переутомление. Или сны. Возможно, она даже ещё не проснулась до конца. Всё вокруг казалось не настоящим: цветы в вазе на окне выглядели пластиковыми, хотя она точно помнила, как купила их у Мелиссы в продуктовом.

Кошка, которая жила у соседей, сидела под забором и смотрела прямо в окно, не мигая.

Мэри отвернулась. Занялась уборкой. Потом снова подошла к духовке. Котлеты шипели, выделяя пар. Запах был странный. Не мясной, а сладковато-тухлый. Как будто котлеты лежали в холодильнике слишком долго. Она сняла перчатки, нагнулась – и снова посмотрела на дверцу. Сначала – всё нормально. Но затем – рука отражения пошла в другую сторону.

Мэри подняла руку вправо – отражение сделало то же, но с задержкой и налево. Как будто движения перепутались.

И снова – улыбка. Широкая, до ушей. Теперь с прищуром. Будто отражение наслаждалось происходящим.

Мэри сделала шаг назад. Потом ещё. Дверца оставалась прозрачной. Свет из духовки бил снизу, и на миг ей показалось, что в тени под противнем что-то шевельнулось.

– Мам?

Она вздрогнула. Джош стоял у двери, теряя нос.

– Мам, ты меня не слышишь?

– Всё в порядке, – быстро ответила она. – Просто задумалась.

– У тебя лицо как у… как у рыбы. Такое вытянутое было.

Она уставилась на него.

– Что?

– Ну… как в мультике. Когда у них глаза большие, и рот как банан.

Мэри вытерла руки, закрыла духовку.

– Иди поиграй.

– А котлеты?

– Позже.

Весь оставшийся день она не могла проходить мимо зеркал спокойно.

В ванной она мыла руки, не глядя в отражение. В спальне – не стала пользоваться косметикой. В коридоре – избегала взгляда на зеркало в раме, висящее у лестницы.

Каждый раз ей казалось, что её там кто-то ждёт. Не она – другая. Та, что улыбается.

Та, что знает что-то, чего не знает Мэри.

Вечером, когда Том вернулся, она попыталась рассказать.

– Мне сегодня… показалось. В духовке.

Он смотрел на неё без эмоций.

– Что?

– Что-то не так с отражением. Оно… двигается само по себе.

Он молчал.

– Ты не думаешь, что… – она замялась. – Что с нами что-то происходит?

Том отвёл взгляд.

– Усталость. Давление. Всё объяснимо.

– Но…

– Просто не думай об этом, Мэри.

Она больше не сказала ни слова.

Но в ту ночь, засыпая, она поставила стул перед зеркалом в спальне. Спинкой к стеклу. Чтобы не видеть, если вдруг кто-то решит снова улыбнуться.

В колледже пахло кофе, бумагой и духами. Эмили почти наслаждалась этим запахом – он был настоящим, обволакивающим, живым. Это был запах внешнего мира. Не дома.

Дом пах по-другому. Там стоял застойный запах – будто в нём долго не открывали окна. Но дело было даже не в воздухе, а в чём-то менее осязаемом. В ощущении, что всё внутри стоит на месте.

Как вода в болоте.

Утро началось странно. Эмили не сразу поняла, в чём дело. Сначала – просто ощущение: что-то не так. Только потом, спустившись на кухню, заметила.

Мать стояла у плиты, что-то мешая в кастрюле. Но при этом… она не смотрела в стекло микроволновки, как обычно. И не в отражение на кафеле. Ни на что отражающее. Как будто её взгляд скользил по комнате, избегая точек, где можно было бы увидеть себя.

Она даже развернула зеркальце от косметики в другую сторону, что раньше никогда не делала.

Мелочь. Но цепляющая.

– Мам?

– М?

– Ты хорошо спала?

– Вполне. А ты?

– Нормально. Просто ты… – Эмили запнулась. – Ты в той же кофте, что вчера.

Мэри замерла на долю секунды.

– Нет.

– Да.

– Может, похожая.

– Мам, это кофточка с пятном от варенья. Ты вчера его капнула на воротник.

Мэри провела рукой по ткани, взглянула на пальцы. Потом повернулась к дочери и… улыбнулась.

Эта улыбка была пустой. Как будто она вспомнила, что нужно улыбаться, но забыла, зачем.

– Просто не заметила. С кем не бывает.

– Ты же всегда замечаешь.

– Бывает.

По дороге в колледж Эмили думала о матери. Вспоминала, как та раньше красила ресницы даже по утрам в воскресенье, чтобы не выглядеть «замученной». Как следила за ногтями, складывала вещи по цвету.

А теперь – немытая голова, вчерашняя кофта, и взгляд, полный отсутствия.

Это не просто усталость. Это как будто внутреннее выключение. Как будто в теле Мэри кто-то другой, более равнодушный, чужой, обитает теперь.

На лекции по социологии Эмили не могла сосредоточиться. Все вокруг казались шумными, живыми, нормальными. Улыбки, чавканье, смех. Обыденность.

И в этом фоновом шуме она почувствовала резкую отстранённость. Как будто она – гость из другого мира, временно зашедшая в жизнь обычных людей.

Она достала телефон и машинально открыла галерею. Нашла фото с мамой – старое, на Рождество. Та в зелёном платье, с улыбкой до ушей, блестящей помадой. В руках – кекс.

И это лицо не совпадало с тем, что она видела утром. Не просто старше. А как будто… менее живое.

После занятий она решила не сразу ехать домой. Побродила по магазинам, выпила кофе. Купила брату новую головоломку. В глубине души ей не хотелось возвращаться.

Дома было… не то.

Не уют. Не тепло. Не “мамина кухня” и “папин ворчливый голос”.

А – пауза. Как будто дом держал дыхание. И ждал чего-то. Или кого-то.

Когда она всё же пришла – дома было тихо.

Слишком. Мама лежала на диване. В той же самой кофте. Смотрела в потолок. Телевизор был включён, но без звука. Картинка мельтешила – рекламные ролики, мыльные оперы, новости. Мэри их не смотрела. Просто… смотрела сквозь.

– Мам?

– Да?

– Ты целый день в этой кофте?

– А что?

– Просто. Ты её даже не снимала?

– А смысл?

Эмили кивнула. Положила коробку с игрушкой для Джоша на пол.

– Всё в порядке?

– Всё отлично.

– Ты сегодня в зеркало смотрелась?

Пауза. Мэри медленно повернула голову. В глазах – усталость и что-то ещё. Что-то, чего Эмили не могла прочитать.

– А зачем?

– Ну, просто…

– Мне не хочется. Мне кажется, зеркала врут.

Эмили замерла.

– Что?

– То, что мы там видим… – Мэри подняла руку, чуть помахала ею в воздухе. – Это не всегда мы.

– Мам…

– Иногда это что-то другое. Оно… улыбается, когда ты не хочешь.

И снова – та пустая, мёртвая улыбка.

Эмили больше ничего не сказала. Просто вышла из комнаты. И долго сидела в своей, прижав подушку к груди. Впервые за всю жизнь она заперла дверь на замок.

Глава 4. Сбои

Том сидел за столом, держа чашку с остывшим кофе. Руки дрожали. Но не от холода – от непонимания.

Он пытался вспомнить сегодняшний день.

Проснулся ли он? Да. Наверное. Мэри спала рядом. Или это было вчера? Потом он… собирался съездить в город. Или остался дома? В памяти всплывали обрывки – будто чужие. Мелькали улицы, машины, светофоры. Но если напрячься, он не мог назвать ни одной конкретной улицы.

А может, он весь день провёл на диване, глядя в телевизор?

– Том, ты ел? – Мэри стояла в дверях, держа тарелку.

Он посмотрел на неё, словно видя впервые.

– Ел… – пробормотал он. – Кажется.

– Ты ничего не ел. Тарелки чистые.

– Но я же…

Он замолчал. Потому что во рту до сих пор был вкус супа. Он точно помнил, как ел его. Помнил, как держал ложку, как обжёг язык. Помнил даже, как Мэри поставила перед ним миску.

Но Мэри только что сказала, что не ставила.

А на столе действительно не было ничего.

– Пап, ты где был? – спросил Джош, вбегая на кухню. – Я слышал, как машина уезжала!

– Когда?

– Днём. Ты уехал!

– Нет, я был дома, – сказал Том. – Я не трогал машину.

– Но я слышал! Ты уехал и вернулся.

Эмили, стоявшая у раковины, нахмурилась.

– Я тоже слышала. Двигатель. Дверь хлопнула. Потом тишина.

– Я… – Том провёл рукой по лицу. – Я… был дома.

Но внутри шевельнулось что-то. Он помнил, как сидел за рулём. Как ехал по трассе, мимо поля. Как видел на обочине фигуру в тёмной куртке, стоящую неподвижно. И как потом повернул на поворот, который… не существует в их городе.

Он резко поднялся.

– Я сейчас, – бросил он и вышел.

Гараж встретил его тишиной. Машина стояла на месте. Пыль на капоте была снята, как будто её недавно протирали. А на колесах – свежая грязь. Влажная.

Он открыл дверь. Салон пах бензином. И чем-то ещё. Сладким. Тяжёлым. Не своим.

На пассажирском сиденье лежала салфетка. В смятом бумажном комке виднелось что-то похожее на… волосы. Длинные. Тёмные. Женские.

Том замер.

Он не возил никого. Не сегодня. Не вчера. Никогда.

– Чёрт, – прошептал он.

Закрыл дверь. Огляделся. В гараже было душно. Слишком душно. Как будто воздух оттуда не выходил.

Вернувшись в дом, он увидел Мэри. Та сидела на стуле, глядя в одну точку.

– Ты… – он сглотнул. – Я ездил сегодня в город?

Мэри медленно повернула голову.

– Ты был дома.

– Точно?

– Я тебя видела. Ты спал в кресле.

– Но машина…

– Ты был дома, – повторила она. Голос стал жёстким. Почти угрожающим.

Он открыл рот, но закрыл.

Что-то в её взгляде остановило любые вопросы.

Вечером он снова попытался вспомнить день. Лёжа в постели, глядя в потолок.

Были ли улицы? Был ли звук мотора? Была ли фигура на обочине?

Чем больше он старался, тем больше воспоминания размывались, как чернила в воде.

Оставалась только пустота.

И ощущение, что кто-то другой подсовывает ему новые картинки, которых не было.

– Том? – Мэри тронула его за плечо. – Ты не спишь?

– Нет.

– Почему?

– Я не знаю… что сегодня было. Я не знаю, где я был.

Она медленно улыбнулась.

– Никто не знает.

– Что?

– Иногда лучше не помнить.

Она погладила его по голове и легла обратно. Её рука на секунду показалась ему слишком холодной.

Том закрыл глаза.

Но в темноте перед ними снова вспыхнула дорога. Тёмная фигура на обочине. И голос. Еле слышный:

“Ты был здесь. Ты ещё вернёшься.”

Дом спал.

По крайней мере, так думала Эмили, когда ложилась.

Том уже давно отрубился на диване. Джош ворочался в своей комнате, иногда вскрикивал во сне. Эмили, укутавшись одеялом, листала телефон, пытаясь не думать о странном дне.

Но звук разбудил её.

Он был тихий, почти неразличимый, как шорох бумаги. Сначала казалось – сквозняк. Но сквозняков не было. Все окна закрыты.

Эмили замерла. Прислушалась.

Это был шёпот.

Глухой. Прерывистый. Как будто кто-то говорил очень близко к чему-то мягкому – может, к стене, может, к ткани. И он шёл… откуда-то из глубины дома.

Она выскользнула в коридор. Осторожно, босиком, чтобы половицы не скрипели. Шёпот становился чуть громче.

И в нём были… паузы, как будто кто-то отвечал.

– …да… я понимаю…

Пауза.

– …нет… не надо так…

Пауза.

– …я же сказала, что не хочу…

Голос принадлежал Мэри. Без сомнений. Но интонация была… не её. Слишком мягкая, почти хлюпающая. И слишком покорная, как будто она не разговаривала, а выслушивала приказ.

Шёпот доносился из гостиной.

Эмили на цыпочках подошла к двери и заглянула.

Мэри стояла посреди комнаты. Одна. Света не было. Лишь луна из окна освещала её силуэт.

Она стояла спиной. Слегка наклонив голову набок, как будто кто-то невидимый стоял рядом с её лицом. Губы шевелились. Её руки были опущены, пальцы странно расслаблены, как у куклы.

– …да, я могу… могу, если хочешь…

Пауза.

– …но они ведь ничего не сделали… они дети…

Пауза. Длиннее.

– …хорошо… да… хорошо…

Эмили почувствовала, как по спине пополз холод.

Мэри вдруг подняла руки. Очень медленно. Словно что-то держала. И разжала пальцы. Как будто отпустила невидимую верёвку.

А потом – рассмеялась. Тихо. Хрипло. Так, как Эмили никогда её не слышала. Смех не был человеческим. Он звучал как скрип несмазанной двери.

После смеха она снова зашептала.

– …но они же увидят кровь… её трудно будет отмыть…

Пауза.

– …хорошо… я попробую…

Эмили сжала дверной косяк, не в силах двинуться.

И вдруг Мэри резко повернулась лицом к пустому креслу.

– Не смей! – выкрикнула она, но голос прозвучал глухо, будто заглушенный водой. – Не трогай его… не сейчас…

Потом снова пауза.

А потом она… начала гладить кресло. Пустое кресло. Долгими движениями, как будто там сидел кто-то невидимый.

Её рука задержалась на подлокотнике. Пальцы оставили тёмный след.

Эмили вгляделась и заметила: на пальцах Мэри что-то было. Что-то тёмное и липкое. В свете луны казалось – чёрное.

– Мам? – голос Эмили сорвался.

Мэри замерла.

Шёпот оборвался.

Голова повернулась слишком медленно. И когда её лицо оказалось в лунном свете, Эмили увидела, что губы всё ещё шевелятся. Словно они продолжали разговор. Но звука больше не было.

– Мам… с кем ты…

– Я пела, – спокойно сказала Мэри. – Колыбельную.

Голос был ровный. Слишком ровный.

– Но…

– Колыбельную, Эмили. Иди спать.

Эмили не двинулась.

Мэри улыбнулась. Та самая улыбка – пустая, чужая. И шёпотом добавила:

– Он же тоже хочет спать.

Эмили отступила.

А за её спиной в темноте кто-то вздохнул. Точно за её плечом.

Она обернулась – никого.

Когда она снова посмотрела на гостиную, Мэри уже сидела в кресле. Руки лежали на коленях. Глаза закрыты. Как будто её там и не было всё это время.

Этой ночью Эмили долго не могла уснуть.

Всё время перед глазами стояла картина из гостиной: мать, стоящая в лунном свете, гладящая пустое кресло и шепчущая кому-то. И её фраза, сказанная чужим голосом: «Он тоже хочет спать.»

Эмили пыталась убедить себя, что это было… чем угодно. Сном. Галлюцинацией. Глупостью.

Но в груди оставалось липкое ощущение, что она видела правду.

Ближе к полуночи, когда дом уже давно затих, она услышала звук.

Не сразу поняла – это не шаги. Это снова… шёпот. Но в этот раз он шёл не из гостиной, а из спальни родителей.

Он был тихий. Слов почти не разобрать.

– …слишком рано… – голос отца, еле слышный, сиплый.

– …но он ждёт… – голос матери, мягкий, как мокрая ткань.

– …дети… не должны…

– …они всё равно узнают…

Пауза.

– …мы не можем это остановить…

– …мы должны… они же наши…

Слова смешивались, прерывались, как если бы двое разговаривали с третьим, которого Эмили не слышала.

Она медленно встала. Пол под ногами холодный.

Подошла к двери родителей. Приложила ухо.

Теперь шёпот был чуть громче. Раздельный.

– …не сейчас… я сказал, не сейчас…

– …он не любит ждать… он голоден…

– …я слышал, как он шёл за мной по коридору…

– …он всегда рядом… даже когда мы одни…

Эмили стиснула зубы. Сердце билось так сильно, что она боялась, что его услышат там, за дверью.

Внезапно шёпот изменился.

Голос отца стал… похож на чужой. Хриплый, низкий.

– …если они узнают – их придётся забрать первыми…

А мать ответила совсем тихо:

– …я знаю… я уже готова…

Эмили отшатнулась, прижав ладони к губам.

Они что-то замышляют? Или… о ком они говорят?

Дверь приоткрылась сама. Скрипнула. Совсем чуть-чуть – ровно настолько, чтобы Эмили увидела щель.

Внутри было темно. Но в этой темноте… двигалось.

Силуэты родителей. Слишком близко друг к другу. Их лица были почти вплотную. Но губы шевелились неестественно быстро, как если бы они не разговаривали, а целиком что-то проглатывали.

Эмили замерла.

И вдруг оба силуэта замолчали одновременно.

Повернулись к двери. Медленно.

Тишина.

– Эмили? – раздался голос матери. Спокойный. Ровный. – Ты что-то хотела?

Она не ответила.

– Почему ты стоишь в коридоре? – голос отца. Глухой. Без эмоций.

Дверь открылась шире. В темноте блеснули их глаза.

– Я… – Эмили сделала шаг назад. – Я… воды хотела…

– Тогда иди пей, милая, – сказала мать. – Мы просто разговариваем.

– О чём?

– О тебе, конечно.

Улыбка в темноте. Белые зубы, слишком отчётливо видимые.

Эмили развернулась и побежала.

В своей комнате она долго сидела на кровати, сжимая подушку, боясь даже моргнуть.

А в тишине снова послышался дальний шёпот. Но теперь он шёл откуда-то из-под пола.

– Она слышала.

И ответ, еле уловимый:

– Пусть слышит. Она тоже скоро узнает.

Глава 5. Закрытые двери

Утром Эмили проснулась от глухих ударов.

Когда она вышла из комнаты, застала странную картину: Том стоял перед дверью подвала с молотком в руке и прибивал деревянную полку поперёк двери, словно пытаясь наглухо её закрыть.

– Пап, что ты делаешь? – Эмили остановилась на пороге.

Он не сразу обернулся. Удары молотка были ровными, методичными, как будто у него не оставалось сил ни на что другое.

– Закрываю, – сказал наконец. Голос сухой, без выражения.

– Зачем?

Он вбил ещё один гвоздь. Доска жалобно скрипнула.

– Туда лучше не спускаться.

– Но почему?

Том на секунду застыл. Медленно повернул голову. Его глаза были мутными, покрасневшими, с тёмными кругами под ними.

– Там… – он запнулся. – Там… небезопасно.

– В смысле? Там же просто кладовка…

– Я сказал, туда не нужно ходить, – резко оборвал он.

Эмили непроизвольно отступила.

– Ладно… хорошо…

Мать появилась в прихожей, зевая и поправляя халат. Посмотрела на доски, на отца, на дочь.

– Том, что ты делаешь?

Он не ответил сразу. Стоял, тяжело дыша, держа молоток в руке, словно не понимал, зачем он тут.

– Закрываю подвал, – пробормотал наконец. – Там… сырость. Грязь. Это… неправильно.

Мэри нахмурилась.

– Но зачем так? Мы же хранили там вещи…

– Там больше ничего нет, – его голос дрогнул. – Там не должно быть… никого.

Он вбил последний гвоздь с такой силой, что доска треснула.

Эмили заметила, что по низу двери идёт тонкая тёмная полоса, будто кто-то пролил жидкость.

– Это что? – спросила она.

Том не посмотрел.

– Подвал сырой, – сказал слишком быстро. – Там течёт.

Но запах был странным. Не сырость. Не плесень. А что-то сладковатое, гнилое.

– Пап, может, вызовем кого-нибудь, чтобы проверить?..

Он обернулся на неё так резко, что она замолчала.

– Я сказал, никто не пойдёт туда!

В голосе была не злость, а… паника. Словно сама мысль о том, чтобы открыть дверь, была для него невыносимой.

Мэри подошла ближе и осторожно взяла его за руку.

– Том… всё в порядке. Это просто подвал.

Он отдёрнул руку. Смотрел на неё дико, будто не узнавал.

– Ты… ты же слышала его…

– Кого? – она нахмурилась.

– Ты знаешь, – он наклонился к ней, прошептал одними губами. – Он там.

Эмили ничего не поняла. Смотрела на родителей, как на чужих.

– Мам… пап… вы… в порядке?

Они оба повернулись к ней одновременно. И оба улыбнулись. Но эта улыбка была… неправильной. Пустой.

– Всё хорошо, милая, – сказала Мэри мягко. – Просто не открывай дверь. Никогда.