Один всегда не возвращается

1

Весь путь до депо за мной тянулся удушливый шлейф: едкий запах топлива, прогорклой смазки, сгоревших проводов и прочих неизменных примет мира машин, в котором понятие “обслуживание” давно потеряло смысл. Этот запах вгрызался в ноздри, будто стая голодных насекомых, оседал на коже, застревал в горле, оставляя после себя металлический привкус. Он не исчезал – даже когда ветер из щелив бетонной стене плитепытался выдуть его прочь.

Каждый мой шаг отзывался глухим гулом, будто я пробуждал то, что давно спит. Тяжёлые ботинки лязгали по ржавому настилу, по пролётам лестниц, по гнилым металлическим плитам, будто били в набат. Стены вокруг – изъеденные временем, покрытые вспухшими потёками ржавчины – отдавали глухим эхом. Казалось, сама станция прислушивается, шепчет в ответ, скребётся изнутри.

Спуск тянулся вниз, как в подземный желудок древней машины – почти тридцать метров по узкой, ржавой лестнице, прерываемой короткими пролётами. Каждую площадку освещали редкие, тускло мигающие фонари, будто кто-то наверху всё ещё пытался убедить нас, что свет – это норма. Холодный металл ступеней скрипел под подошвами, а в воздухе все тот же едкий запах который никак не рассеивался.

В голове всё ещё звенело – похмелье, усталость и мысли, что всё уже решено за меня. Вчера вечером я закончил обучение. Последняя пустая речь наставника, в которой даже привычный его голос звучал как у бота, отработавшего тысячу таких смен.

А потом мне вручили распределение: депо номер шесть. Без поздравлений. Без прощаний. Без слов: «отдохни перед сменой». Всё произошло быстро – сухо, хрипло, как скрежет изношенной передачи в механизме. Один момент – ты ученик, следующий – винтик в системе.

Но депо номер шесть – это не просто место. Это узел дальнего следования, элитный сектор убежища 307, откуда формируется сопровождение грузовых вагонов на другой континент. Туда попадали единицы – те, кого считали надёжными, стойкими, проверенными.

Вагон с таким же номером 307. Тот самый. Один из немногих, который входит в состав огромного межконтинентального состава. Каждый такой состав формируется одновременно в нескольких убежищах, разбросанных по нашему континенту. Из каждого – всего по одному вагону. Потом их стыкуют – медленно, тщательно – и выпускают в путь: через затопленные тоннели, проржавевшие артерии старого мира, через развалины и дикие зоны, где ещё что-то живёт. Или притворяется мёртвым.

На том континенте – свои убежища, своя система. Каждый состав везёт туда провиант, редкие материалы, оборудование. А взамен – возвращается с тем, чего не достаёт здесь. Иногда – с чем-то более важным, чем просто ящики и канистры.

Это – единственная нитка связи между континентами. Между мирами. Между «нами» и «ими». И чтобы она не оборвалась, каждому вагону нужна своя команда сопровождения – не просто охрана, а живая часть маршрута. Люди, что умеют решать проблемы на месте. Люди, которые не задают вопросов и умеют держать язык за зубами.

Когда я увидел своё имя рядом с «307» – не поверил. Подумал, ошибка. Шутка.

      Но нет. Это было на самом деле.

И тогда все, кто стоял рядом – мои ещё недавние товарищи, сжимавшие в руках свои конверты с распределением, – замерли. Кто-то молча читал свой приказ, кто-то до последнего надеялся на лучшее, а кто-то просто не верил глазам. Но когда прозвучало моё имя и рядом обозначили: «команда сопровождения, вагон 307», всё вокруг будто притихло.

Они смотрели молча, не говоря ни слова. Одни – с завистью, горькой и трудно скрываемой, другие – с настороженностью, словно на чужака, уже не из их круга. Некоторые отвели взгляд, будто не хотели признавать очевидное: я теперь другой. Уже не один из них. Не вместе.

Между нами словно выросла стена – невидимая, но ощутимая, такая же холодная и пустая, как гулкий тоннель за пределами убежища.

А я просто стоял, не в силах пошевелиться, с пересохшим горлом и мелкой дрожью в пальцах. Меня назначили в отряд сопровождения – элиту, ту самую, о которой говорили шёпотом. Это значит, что я увижу другие убежища, выйду за пределы подземелья, где родился, и, возможно, увижу мир – настоящий, дикий, живой.

Мне было страшно – до тошноты, до кома в горле, до сдавленного крика, который так и не сорвался с губ. Но где-то глубоко внутри всё равно тлело нечто сильное, упорное, то, что теперь уже невозможно было задушить.

Я оказался там, куда мечтают попасть многие, но не решаются признаться в этом даже себе.

– Мои поздравления, Кир! – лёгкий шлепок по плечу вывел меня из ступора. – Теперь ты элита! Это надо отметить. Эй, чего уставились?! А ну-ка, расступись – у нас тут один из сопровождения!

Это был Алекс – местная оторва, вечный нарушитель дисциплины. За всё время учёбы не припомню, чтобы у него был хотя бы один чистый балл. Наверное, и систему как-то умудрился обмануть, или она – его. Но он всегда знал, как выкрутиться, даже когда, казалось бы, вариантов не было. Он не придумывал – он импровизировал. И всё время выходил сухим.

Теперь он уже тащил меня куда-то, обняв за плечо, как старого боевого товарища. Перед нами толпа начинала расступаться, а в его руке, как по волшебству, появилась металлическая фляжка. Я уже догадывался, что там было, но, честно говоря, мне было всё равно. До отбоя оставалось всего пару часов, и теперь этот отрезок времени принадлежал мне. Мне и полной, неприкрытой ответственности за то, кем я стал. Ученичество закончилось. Я стоял на ступени выше – на краю взрослого мира, в котором решают не оценки, а распределения.

Я получил направление туда, куда раньше боялся даже подумать. И имел полное право на пару часов отдыха – настоящего, впервые за шестнадцать лет жизни в этом бетонном логове под землёй. Столько времени ушло на подготовку. На ожидание. На страх. А теперь я – в отряде сопровождения.

Где Алекс достал самогон – до сих пор не знаю. Это было первое спиртное в моей жизни. Первая стопка. Первая настоящая встряска. Всё происходило прямо на глазах у остальных – тех, кто ещё вчера сидел рядом за партами. Учеников. А теперь – новоиспечённых взрослых.

Посвящение.

Я держался изо всех сил. Не для показухи – просто не мог иначе. Глотал одну за другой, как горькую правду, сквозь спазмы, сквозь жар и туман в голове. Чувствовал, как всё внутри выворачивается, как будто тело пыталось отказаться, сбросить с себя груз – отказаться от новой реальности, в которую меня теперь втащили. Один за другим те, кто примкнул к нашему «празднику», сдавались: кто-то уходил в сторону, кто-то – к стене, кто-то не успевал дойти до уборной. Их тошнило, они оседали на корточки, теряли лицо и сознание.

Я выстоял. Стал единственным, кто добрался до казармы сам – без поддержки, без рвоты, без посторонней помощи.

То самое место, куда направляли всех выпускников после распределения. Наш новый дом – временный, но обязательный. Пункт обитания. Плацдарм будущего. Так и значилось в протоколе: «Постинтеграционное общежитие, блок В, убежище №307».

Следующие шесть месяцев я проведу здесь. Под постоянным надзором. С графиком, нормами, с учётом ошибок и попыток. Полгода – чтобы доказать – я достоин звания полноценного гражданина. Не просто винтик. Не тень. Настоящий. Один из немногих, кто не сломался.

И этот путь начался с глотка самогона. С вонючей фляги. С боли в желудке. С гордости, которую потом никто и не вспомнит.

Наконец, до слуха донёсся первый звук – шипение, рваное и ритмичное, будто дыхание зверя. Я почти спустился. Оставалось всего несколько пролётов, и вот – глухой утробный гул, ритмичное пыхтение и постоянный стрёкот. Паровые машины уже работали на полную, не останавливаясь ни на миг. Это место не знало тишины.

«Все механизмы должны работать и приносить пользу» – эта фраза была вбита в меня с детства. Повторяли её в учебных блоках, печатали на стенах, шептали наставники. Теперь она звучала в голове сама по себе, как встроенный имплант, как сбой системы, не поддающийся перезаписи.

Депо номер шесть встретило меня облаком густого, маслянистого пара. Он полз из вентиляционных шахт и труб, оседал на лице и одежде, пах гарью, влажным железом и потом. Через эту мутную вуаль сновали люди – рабочие, кочегары, ремонтники. Кто-то тащил ящик, кто-то поднимал гвоздевой ключ, кто-то просто сидел на ящике и курил, глядя в пустоту. Они были частью системы. Каждый – деталь, как и я теперь.

Глаза жгло – от пара, от остаточного алкоголя, от недосыпа. В голове ныло и стучало, но я сделал шаг вперёд.

К своей новой работе.

К своей новой жизни.

На ближайшем ржавом щите значилось:

«Вагон-платформа №307. Стажер: назначен».

2

– Эй, стажёр! Долго ещё будешь пялиться, будто новую форму мадам Брю рассматриваешь? – раздался голос у меня за спиной.

Сильный шлепок по плечу едва не вышиб у меня равновесие – я чуть не выронил из рук выданный комплект формы и спального мешка. Всё, что успел, – это перехватить мешок и выдохнуть, чтобы не выругаться.

– Пошли, а то уедем без тебя – всё самое вкусное пропустишь, – добавил голос, весёлый и с явным вызовом.

Сначала я посмотрел на руку, внезапно легшую мне на плечо. Широкая, тяжёлая, в мазутных потёках, с грубыми пальцами – настоящая лапа, а не рука. Потом, почти не поворачивая головы, скосил взгляд вверх, туда, откуда она росла. Надо мной нависало крупное лицо – загорелое, обветренное, с уставшими, но внимательными глазами и широкой, немного хищной усмешкой.

На мужчине была замызганная технарская кепка, выцветшая от времени и пота, серая роба с засаленными рукавами и старыми шевронами, а на ногах – сбитые, видавшие всё ботинки. Он выглядел так, словно родился здесь, в вагоне, и с тех пор ни разу не выходил наружу.

Этот человек явно был здесь не новичком. И всё в его облике – от тяжёлой ладони до лёгкой иронии во взгляде – только подтверждало это.

Я только смог криво улыбнуться, когда он подтолкнул меня вперёд, в сторону стоящего у пара, покрытого копотью вагона. Он уже давно ждал своего часа – пар поднимался из-под него медленно, вяло, как дыхание зверя перед пробуждением.

– Как звать-то тебя? – спросил он на ходу, не оборачиваясь.

– Кирилл, – ответил я, повышая голос: гул на платформе усилился, мимо нас сновали рабочие, кто-то что-то тащил, кто-то переговаривался, звенели инструменты. Мы петляли между ними, как по трещащему от шума айсбергу, как по льду, – по таким вещам нам рассказывали в школе, но всё это теперь было не теоретической байкой.

– Кирилл… нормально, – протянул он, словно смаковал имя. – Я – старший машинист. Иван Остапович. Но можешь просто Остапыч звать.

Я хотел продолжить разговор, но в этот момент между нами прошёл клуб пара. Густой, тяжёлый, пахнущий железом и гарью. Он заслонил Остапыча, и я на мгновение потерял его из виду.

Вагон занимал почти всю длину платформы. Он напоминал заклёпанный исполинский гроб из тёмной стали – вытянутый, тяжёлый, словно вырезанный из цельного блока металла. Спереди и сзади к нему были подсоединены массивные, закопчённые отсеки – бронированные модули, каждый не десяти метров в длину и шести в высоту. Вместо окон – амбразуры с оплавленными краями, словно они уже не раз знали бой. Вдоль борта – несколько автоматических турелей, спрятанных в подвижных кожухах. Даже в режиме покоя они выглядели настороженно, как животное, готовое взвиться в ярости от любого движения.

Весь состав казался не машиной, а существом, породившимся не в цеху, а во мраке. Ощетинившийся стальной ёж, готовый в любую секунду расправить шипы и вонзиться в гниющее нутро внешнего мира. Это был не просто транспорт – это был механизм выживания, бронепоезд, несущий на себе следы множества сражений, и при этом – несломленный.

Вокруг него сновала масса рабочих – люди в стандартной серой робе с эмблемами убежища 307. Похоже, никто не руководил ими вслух, но каждый знал своё место, как будто весь процесс был заранее прошит в их головах. Подгоняли оборудование, проверяли крепления, что-то переносили. Всё гудело, кипело, скрежетало, и от этого грохота казалось, что сам воздух вокруг вибрирует.

Чуть поодаль, в стороне от общего потока, стояли шесть человек. Кто-то сидел прямо на ящике, кто-то прислонился к стене, двое неспешно курили. Курили – да, именно так. Я заметил сигареты в их пальцах и смог разглядеть тонкие струйки дыма, поднимающиеся вверх, теряясь в паровом мареве.

Я, конечно, слышал про это – на занятиях преподаватели иногда упоминали курение. Быстро, вскользь, с насмешкой. Мол, дурная привычка погибшей эпохи, унаследованная от тех, кого у нас называли предтечами – людьми, что когда-то построили первые уровни убежища, а потом исчезли. Чтобы не повторить их ошибок, курение в пределах убежища было строго запрещено. Не только из-за вреда – в первую очередь потому, что такие привычки хранили дух старого мира, от которого нас учили отказываться.

Но вот они – шесть человек. И курят. Спокойно, уверенно, будто на это есть разрешение.

Рабочими они не были – их форма отличалась: тёмно-синие комбинезоны с черным отливом, а на воротниках – золотые вышивки. Даже с расстояния, я смог разглядеть цифры 307, вшитые на плечах каждого.

Это были не просто сопровождающие. Это были команда сопровождения.

Их фигуры чётко вырисовывались на фоне пара и суеты, как будто они были из другого материала – не из мяса, не из костей, а из чего-то более плотного. Более настоящего.

И я… я должен был стать одним из них.

– Вот и твои, так сказать, наставники, – раздался голос Остапыча у меня за спиной. Он появился неожиданно, будто вырос из металла, как часть самого вагона. Казалось, он одновременно и зевал, и ухмылялся, лениво скользя по мне взглядом.

– Шевели ногами, стажёр, не мни пол. А я пока к себе – надо прогнать все системы, глянуть, как они там… – Он говорил спокойно, без спешки, словно всё происходящее было частью отрепетированной много лет назад сцены. – Ну, держись. Первый раз всегда тяжёлый.

Он подмигнул – хитро, по-своему по-доброму, но как-то так, будто знал нечто, чего я пока не понимал. Потом положил мне тяжёлую руку на плечо, легко, но настойчиво развернул в сторону группы из шести человек и подтолкнул вперёд.

На секунду я замер. Стоял, прижимая к груди вещмешок, будто это был единственный якорь, не дающий мне упасть назад. Но что-то внутри – может, злость, может, страх, переодетый в гордость – щёлкнуло. И я решительно шагнул вперёд.

Я двинулся ближе к группе – к тем самым, кто сразу бросался в глаза на фоне общей серой массы рабочих, снующих вокруг вагона. Они стояли особняком, словно были отгорожены от всей этой суеты невидимой чертой, за которую никто не решался переступить. Каждый из них смотрел в разную сторону: кто в пол, кто в вагон, кто в пустоту. Мирно, будто всё происходящее не касалось их вовсе. Я остановился перед ними, набрал в грудь воздуха и уже открыл рот, чтобы заговорить…

Но не успел.

Один из них – седой, с тяжёлым, почти каменным лицом – медленно поднял на меня взгляд. Его глаза были серыми, почти прозрачными, и смотрели из-под нависших седых бровей. Ни одна мышца на лице не дрогнула. Только губы слегка шевельнулись:

– Вход номер четыре. Каюта два. Через полчаса – в главном зале на совещание.

Я попытался что-то сказать. Поздороваться. Представиться. Хоть как-то зацепиться за общение. Но его взгляд был настолько тяжёлым и прямым, что буквально прибил меня к бетонному полу платформы. Я кивнул, неуверенно, словно извиняясь, и, опустив голову, двинулся к вагону.

Ноги стали ватными. Каждый шаг давался с усилием, как во сне, когда пытаешься бежать, но вязнешь. Я искал глазами нужную отметку – вход номер четыре, каюта два. Моё новое место.

Остальные из этой группы даже не взглянули в мою сторону. Один из них глубоко затянулся сигаретой – настоящей, дымящейся, с тлеющим красным кончиком. Они просто продолжили стоять, будто я – пыль, что осела на ботинки.

Ни слов. Ни жестов. Ни намёка на приветствие. И только дым, вьющийся в паровой тишине.

Команда у меня, похоже, подобралась ещё та. Вливаться в неё придётся долго – это я понял сразу, с первого взгляда. Те шестеро, что стояли у вагона, казались монолитом. Глухая стена. Они не ждали новичков, не интересовались, кто я и откуда. И, судя по выражениям лиц, им было абсолютно всё равно, доживу я до первой смены или нет.

Хорошо хоть старший машинист – нормальный мужик. Как его звали? У меня всегда была беда с именами, особенно на первых знакомствах. Всё вылетает из головы, как только отворачиваешься. Вот и сейчас, выискивая вход в сою каюту я пытался вспомнить как его звали.

Когда взгляд упал на вырезанные цифру «4» над люком входа, в голове словно что-то щёлкнуло: Остапыч. Иван Остапович. Точно. Он сам сказал – можно просто Остапыч. Надеюсь, с ним сработаемся. Если что – буду держаться рядом с ним, хотя бы первое время. Лучше так, чем молча месить воздух рядом с теми шестью, кто даже не повернул головы в мою сторону.

Внутри вагона было тепло и странно душно. Воздух казался плотным, пахло металлом, маслом и чем-то чужим, неуловимо живым. Я почувствовал, как по спине медленно ползёт влага, будто сам вагон чувствовал – я здесь чужой. Первое знакомство с остальными прошло… никак. Но теперь это не им решать. Распределение состоялось. Хотят они того или нет, но я – часть этого вагона. Их часть. И им придётся мириться с этим.

Пусть громко звучит, но распределение – это на всю жизнь. Его не меняют просто так. Только по болезни. Или по смерти. Первое – не про меня. Разве что пару раз валялся в лазарете с температурой, да и то – не всерьёз, в отличие от некоторых сверстников. Возможно, это и сыграло свою роль при распределение.

И вот теперь я здесь – в команде сопровождения вагона 307. На самой крутой и самой рискованной должности в убежище.

Мысль о том, что я действительно попал на крутое место, вдруг всплыла в голове – резко, как будто пробилась сквозь весь шум и неуверенность. И с ней – всё остальное отступило. Тревога, неловкость, страх перед новой командой… всё это будто выветрилось. Да пусть себе будут такими – серьёзными, хмурыми, чужими. Распределение не меняют. Оно окончательное. Так что сработаемся. Рано или поздно. А если нет – привыкну, вытерплю.

Пройдёт время – и я тоже стану таким. Спокойным. Холодным. Настоящим.

А пока у меня есть только полчаса и собственная каюта.

Надо хотя бы понять, где она.

Я шагнул внутрь. Коридор, мягко говоря, не впечатлял. Узкий, с тусклым освещением и металлическими стенами, чуть ржавыми у швов. Пространства – как в гробу. Развернуться толком невозможно. Всё – по военному: строго, практично, без сантимента. Прямо передо мной – узкий проход, по бокам две одинаковые двери, каждая с выгравированным номером. Справа – "2", моя. В конце коридора – тупик с табличкой "УНИЧТОЖИТЕЛЬ" и металлический отсек, напоминающий душевую кабинку вместе с унитазом.

Даже в общежитии, куда я попал сразу после распределения, условия были лучше. И теплее. И чище. Там хотя бы пахло людьми, а не машинным жиром и пылью.

Похоже, Стажёров тут действительно не любят. Может, в самой каюте будет получше?

Нет.

Никакого «получше» не было.

Метр на два – вот она, моя каюта. Узкая, как гроб. Слева в стену вмонтирована вертикальная койка – спальное место, если это вообще можно так назвать. Металлические ремни, крепящие тело во время движения состава, болтались, будто виселицы. Я застыл на пороге, не решаясь войти. Вот оно. Моё "крутое" место на всю оставшуюся жизнь.

Всё, что было до этого – восторг, воодушевление, иллюзия элитной должности – вдруг словно по наклонной пошло вниз. Мгновенно, без тормозов. Я действительно должен жить в этом? В этом железном ящике? Даже рабочие, обслуживающие сточные воды, жили в лучших условиях – у них хотя бы было место, чтобы лечь, а не пристёгиваться к стене, как груз.

Что это – проверка? Издёвка?

Я опустил руки. Спальный мешок, вещи, выданная форма – всё выскользнуло и с глухим стуком осело на полу, почти у моих ног. Вся моя скудная собственность заняла почти всё свободное пространство каюты.

В голове клокотало. Мысли метались, мешались, как вода в перегретом баке. Одна часть меня бушевала, кричала: "Уйди! Возмутись! Ты же лучший, ты окончил курс с отличием!". А вторая – холодная, взрослая – уже тихо шептала: "Это элита. Это твоя должность. И ты здесь навсегда. Привыкай".

Но как?

Как к этому привыкнуть, когда вместо кровати – вертикальный гроб?

Когда стена – твой шкаф, твоя опора и твой потолок одновременно?

Вы издеваетесь, да? Вы правда хотите, чтобы мы стали такими же, как вы?

Но, как это часто бывает, победила не гордость и не бунт, а покорность. Та самая, вбитая в нас годами учёбы, построений, правил и повторений. Я молча собрал свои вещи, как мог, и аккуратно сложил их в угол каюты. Развернул спальный мешок, уложил ремни на койке, примерился.

Выяснилось, что не всё так страшно. Да, лечь горизонтально было невозможно, но если просто облокотиться на стену, закрепиться и немного согнуть колени – жить можно. Сносно. Ну, наверное. Если привыкнуть.

Я решил умыться. Хотелось смыть остатки похмелья и какой-то липкой, тягучей тревоги, которая проникала в каждую щель моего организма, словно вагон пытался заполнить меня собой изнутри. Он дышал, вибрировал, гудел где-то под полом, и казалось, будто он слушает.

Я плеснул холодной водой на лицо, вытерся рукавом формы, стряхнул остатки тяжести с плеч. Стало чуть легче – физически. А вот внутри всё равно свербило. Что ждёт дальше? С кем придётся работать? Кто в этой команде главный, кто опасен, кто просто молчит?

Оставалось минут десять. Самое время выдвигаться. Надо найти главный зал, где, как мне уже сказали, состоится первое совещание. Наверное, будет представление команды, вводный инструктаж. Или что-то другое. Никто не объяснил, чего именно ждать.

Но сейчас – главное выйти вовремя. И постараться не заблудиться.

Я вышел из каюты и сделал только шаг, как чуть не получил по лбу внезапно выдвинувшимся люком сверху. Молниеносно дёрнулся в сторону. Из проёма сверху, скрипнув, спустилась узкая лестница, а за ней – знакомый, громкий и по-своему тёплый голос:

– Кирюха, ты тут? Не зашиб?

Услышав голос Остапыча, я невольно улыбнулся. Как-то сразу стало легче – будто кто-то сбросил с плеч лишний груз.

– Да всё нормально

– Ну и отлично, – хмыкнул он. – Решил, так сказать, помочь тебе на первых порах. Сам когда-то был таким же. Залезай, проведу тебя в главный зал. Тебя ведь туда направили?

– Да, – сказал я, прижимаясь к холодной стенке узкого коридора и пытаясь протиснуться к лестнице. Сквозь паутину труб и проводки, между металлическими ступенями, на меня сверху смотрело знакомое, чуть помятое, но добродушное лицо Остапыча. Он улыбался, и от этого внутри как-то потеплело. Я подтянулся и полез вверх.

– Ты на них не обижайся, – сказал Остапыч, когда я вылез и оказался в другом отсеке вагона – гораздо просторнее. Здесь, под потолком, мелькали лампы, балки, панели с приборами, инструменты и крепления. Везде что-то щёлкало, мигало, шипело. – Работа у них такая, понимаешь? Суровые ребята. Но ты скоро сам всё поймёшь.

Я стоял, оглядывая помещение. Такое ощущение, что попал в музей передовой техники – даже в школе на уроках технологии у нас не было столько экранов и панелей.

– Нравится? – спросил он с прищуром.

– Да, – ответил я коротко, но искренне.

– Мне тоже всегда нравилось. Все эти штуки, механизмы, схемы… Ещё с детства, со школы. Вот и попал в распределение на вагон, – он поправил робу, развернулся и шагнул к неприметному люку сбоку.

– Пошли, а то Яков Саныч не любит ждать. Суровый мужик, но толковый. И не серчай, если кто груб. Тут, сам понимаешь, обстановка – не мёд. Считают, будто мы тут только и делаем, что медленно лошарим. Эх, мёда бы сейчас, – вдруг мечтательно выдохнул он, запрокинув голову к потолку.

– Так что просто встройся в команду, – продолжал он. – Выполняй, что прикажут, не выпендривайся. А как прибудем в первое убежище, там уже и освоишься.

– Убежище?

– Ага, – Остапыч почесал затылок. – Ну… они бывают разные. Увидишь. У тебя всё ещё впереди – новые впечатления, ощущения… и не только, – снова подмигнул, слегка толкнув меня локтем.

Он свернул в сторону и махнул на прощание:

– Тебе налево. Не потеряйся. Удачи, стажёр.

И исчез в лабиринте металла, оставив за собой запах масла и лёгкую, почему-то родную тишину.

Я постоял ещё с минуту, дал себе немного времени прийти в себя. Потом развернулся и пошёл вперёд по коридору, свернув налево, как и говорил Остапыч. В голове я всё ещё держал его инструкции – чётко, по пунктам, как если бы повторял их перед экзаменом.

По моим прикидкам, я пришёл вовремя. Возможно, даже с запасом. Не задерживаясь, я подошёл к массивной створке, повернул круглый механизм, похожий на шлюзовую ручку, и вошёл внутрь.

И сразу понял – я попал в другое измерение.

Это был не просто зал – целый штаб, вырезанный из корпуса вагона. Помещение освещалось по периметру ровным, мягким светом, но потолок терялся во тьме, будто у него не было конца. В центре – массивный круглый стол из тёмного металла с красноватыми прожилками, вокруг которого располагались одинаковые чёрные кресла, строгие, будто вытесанные из угля.

По стенам – ряды шкафов, стеллажей, узкие стойки с экранами и гравированными табличками. От всего веяло сдержанной мощью. Это был не учебный класс, не офис. Это было место принятия решений, место, где всё происходящее снаружи, в пустошах и между убежищами, становилось цифрами, приказами и маршрутом.

Я невольно приоткрыл рот.

Оцепенел.

Это было по-настоящему впечатляюще.

Удивительно.

      И, в каком-то смысле, пугающе.

Всё выглядело так, словно я шагнул в одну из тех старых картинок, что нам когда-то показывали на занятиях – «визуализация командных отсеков времён до Падения». Но сейчас это было не картинка, а реальность, в которой я оказался – живой, молодой, глупо ошарашенный и совершенно неподготовленный.

3

– Сверка, – глухо и неожиданно раздался голос из потолочного динамика. Я вздрогнул – не столько от звука, сколько от того, как резко изменился воздух вокруг. Словно невидимая волна прокатилась по помещению, прорезав прежнюю тишину чем-то сухим, холодным, заранее заготовленным. Голос был ровный, будто записанный заранее, без единой эмоции.

В этот момент присутствующие, до того словно замершие фигуры, будто проснулись. Они без слов начали действовать синхронно, как по команде. Один за другим подняли руки и приподняли рукава форменных камзолов. На запястьях – обычные, видавшие виды наручные хронометры. Металлические корпуса, поцарапанные стёкла, местами затёртые ремешки. Кто-то носил часы на правой руке, кто-то на левой.

Каждый по очереди заговорил. Голоса звучали сухо, безэмоционально, как команды:

– Шесть.

– Шесть.

– Пять.

– Шесть.

– Четыре.

Последний – тот, что сидел в центре за столом, – суровый, широкоплечий мужчина с седыми висками и взглядом, в котором не было ни тени сомнений, заговорил последним:

– Один.

Он произнёс это твёрдо, глядя прямо перед собой, не поворачивая головы. Судя по всему, это и был Яков Саныч – тот самый, о котором предупреждал Иван. Его голос прозвучал как приговор, короткий и окончательный.

Я задержал взгляд на нём. Он оставался неподвижен, сидя в глубине зала, будто врос в кресло с суровым, напряжённым лицом, в котором читалась не столько злость, сколько отстранённость, усталость, накопленная годами. Было в его позе что-то окончательное, не подлежащее сомнению – так может сидеть только человек, прошедший через многое и уже не ждущий ничего нового.

Он казался частью интерьера – неотъемлемой деталью этого зала, где всё было чуждо привычной мне обстановке. Здесь не пахло машинным маслом, потом или чем-то ещё из рабочего пространства вагона. Воздух был странно приятным – насыщенным чем-то дорогим, что я не мог точно распознать. Лёгкий аромат старой древесины, может быть, или пряных специй. Что-то тонкое, незнакомое – как из мест, куда таких, как я, обычно не пускают. Это был не привычный мир технических отсеков, а другой – высокий, закрытый, почти сакральный.

Сам зал выглядел так, будто его проектировали не для людей, а для решений. Стены – гладкие, тёмные, поглощающие свет. Освещение – мягкое, рассеянное, будто само выбирало, что стоит освещать: полированный овальный стол с гравировками по кромке, напоминающими древние карты, кресла с высокой спинкой – строгие, но удобные. Даже пол под ногами не издавал ни звука, словно проглатывал шаги. Здесь всё будто говорило: это место – последнее слово.