Сон Эртугрула: Закон и Меч Книга II
Глава 1. Победитель в цепях
Первое утро в завоёванном Биледжике… Что за странное, непривычное чувство! В воздухе – густая, почти липкая тишина. Даже петухи где-то кричат вяло, будто устали спорить с неизбежным. Всё вокруг замерло. Город словно прислушивается к собственному дыханию – притихший, настороженный.
Византийцы, прежние хозяева, забаррикадировались в домах, задвинули щеколды, каждый уселся в углу поплотнее. Дрожащие мысли у всех одни и те же: ждать? Бояться? Или бежать? Перед глазами мелькают ужасы – yağma (я́гма – грабёж), кровь, пожары… Разве не так всегда бывает, когда приходят завоеватели? Разве оставляют они что-нибудь целым?
Но на улицах всё иначе. Абсолютно иначе. Вместо орущих разбойников – воины Кайы. Суровые, сдержанные, они не сводят глаз с переулков. Не мародёрствуют, не тащат вязанки добра – лишь патрулируют улицы, будто охраняют покой, которому вчера ещё объявили войну.
Всё потому, что Осман сдержал слово. Да, слово оказалось крепче любого меча! Он пришел не как разрушитель, не как безликий завоеватель, а как новый sahip (сахип – хозяин, владелец). Именно так.
Когда солнце ещё только пробиралось сквозь щели старых крыш, Осман, пошатываясь, вышел из цитадели. Ладонь сжимала посох – не из-за важности, а чтобы не выдать слабости: рана давала о себе знать. Но шаги уверенные. Глаза цепляются за каждую мелочь: здесь ещё дымится залатанная крыша, там только достают из печи ekmek (экмек – хлеб)… Жизнь медленно просыпается.
Люди встречают его взглядами. Кто-то смотрит испуганно, кто-то – с тихой, затаённой злобой, а кто-то тайком, сквозь щёлочку жалюзи, с каплей надежды. Завоевать город мечом – что может быть проще для воина? Но завоевать kalp (кяльп – сердце) чужого города – вот она, главная zafer (зафер – победа). И для этого битва только начинается…
Победа… Она имеет вкус железа на губах и горечь в сердце. Радость здесь – гостья ненадолго. Стоит прислушаться чуть внимательнее – и вместо ликования слышишь тянущее, тяжёлое молчание. Тишина такая, что будто сама земля не решается вздохнуть у стен этого города.
В центре лагеря Кайы, под синим куполом неба и плачущими ветрами, кипела подготовка к погребению павших. Здесь, на узорчатом kefen (кефен – погребальный ковёр), недвижимо лежало тело Конур-альпа – воина, брата, друга. Всё вокруг застыло на грани между молитвой и отчаянием.
У самого тела… Аксунгар. Он сидел, как высеченный из скалы. Часы шли один за другим, солнце перекатывалось по небу, а он не пошевелился даже на волосок. Не сказал ни слова, не издал ни одного звука, даже глаза не отвёл от умиротворённого, словно уснувшего навсегда, лица Конура.
– Как он сидел, так уже никто не сидит: ровно, прямо, будто держит всё небо на своих плечах. Лицо его – маска, taş (таш – камень): ни дрожи, ни морщинки, одно только безмерное молчание. А в глазах – океан боли, безбрежный, тянущий всё за собой в какую-то ледяную тьму. Смотреть? Почти невозможно. Хуже обнаружить себя в этом взгляде, увидеть в нем отражение своего горя.
Бамсы и Тургут – друзья из одной крови – пытались подойти, поддержать, сказать хоть слово. Кто-то приносил воду, кто-то сжал плечо – но всё напрасно. Аксунгар не слышал, не чувствовал, не жил чужой суетой возле себя.
Он остался один на один со своей vefa (вефа – долг, верность) и своей тишиной. Искупление оказалось дороже самой победы – оно стоило жизни брата. Того самого, что простил его перед последним сном.
Он – герой. Такой героизм, что легенды сочиняют. Но в этот миг Аксунгар был себе не героем, а главным suçlu (сучлу – виновник, преступник) этого мира. И нет боли страшнее, чем жить с этим…
Третий день после завоевания. Утро, когда город ещё дышит недоверием, а по стенам цитадели до сих пор тянутся невидимые следы былой власти. Но вот – событие, которое войдёт в летописи: в тронном зале павшей крепости Осман собирает свой первый divan (диван – государственный совет).
Не где-нибудь, а за тем самым столом, за которым вчера – кажется, только вчера! – сидел византийский tekfur (текфур – правитель). Теперь здесь Осман, а рядом – самые верные его беи: мудрый Акче Коджа, могучие Тургут и Бамсы, и неслышно постаревший на глаза, погружённый в свою боль, Аксунгар.
В зале льётся свет сквозь узкие окна, падает на суровые лица, и стены слушают – не войну обсуждают, мир. Новый порядок. Новый путь.
– Мы не грабители, – начинает Осман, и его голос гулко отражается от огромных каменных сводов. – Evler (эвлер – дома), dükkanlar (дюкканлар – лавки) и atölyeler (атёльелер – мастерские) горожан останутся их собственностью. Любой, кто протянет руку к чужому – будь он türk (тюрк) или rum (рум – грек) – ответит перед судом, неважно чей он человек.
Пауза. Беи переглядываются.
– Но нам нужна казна, бейим, – осторожно напоминает Акче Коджа. – Воинам нужен хлеб, городу – жизнь.
– Мы установим vergi (верги – налог), – утверждённо говорит Осман. – Но это будет справедливый налог. В десять раз легче, чем тот, что душил их при Константине. А для иноверцев – пусть будет cizye (джизье – подушный налог), как гласит шариат.
Но за этот налог я гарантирую: их can (джан – жизнь), mal (мал – имущество) и iman (иман – вера) под полной защитой. Никто не посмеет насильно вести их в ислам, никто не коснётся их kilise (килисэ – церкви).
– А кто будет решать споры? – хмуро спрашивает Тургут.
– Я назначу кади (кади – судья), – уверенно отвечает Осман. – Учёного, богобоязненного человека. Суд его будет открыт каждому; пусть все увидят: наша сила не в kılıç (кылыч – меч), а в adalet (адалет – справедливость). Это и будет первый закон нашего народа.
В зале тихо. Беи смотрят на своего вождя, и на их лицах – изумление и, может быть, гордость. Только что их Осман – не просто полководец, а настоящий султан: человек закона, строитель судьбы. Он уже думает не о новой битве – о будущем. О детях и внуках этого города. О том государстве, которому только-только открыт путь.
Вроде бы всё шло к миру. Город выдыхал и пробуждался: люди медленно, словно боясь разбудить свои страхи, выходили из домов – и встречали новую власть с удивлением, а кто-то уже с надеждой. Доносились детские голоса, где-то смеялись женщины на пороге лавки… Было похоже на настоящее huzur (хузур – спокойствие).
Но Осман не позволял себе расслабиться. Он знал: вот так – тихо, приглушённо, на самом излёте войны – приходит настоящая беда. Потому что тишина часто бывает обманчивой – особенно, когда враг затаился.
Филарет исчез в тени. Его мести следовало ждать там, где никто не увидит – и никто не успеет предупредить…
На седьмой день после захвата Биледжика к Осману прокрался гонец издалека, от самого Köse Mihal (Кёсе Михал – союзник и бывший враг). Он явился будто ниоткуда – с поздравлением, бочонком роскошного вина и улыбкой на устах. Но настоящий подарок скрывался глубже: письмо было спрятано в двойном дне деревянного бочонка. Ни один чужой глаз его бы не заметил.
Вечером, в пустом покое, Осман развернул письмо – и по мере чтения тень ложилась на его лицо.
– Kutlu zaferin (кутлу заферин – великая победа) поздравляет тебя, мой друг, – писал Кёсе Михал ровным, строгим почерком. – Ты всем показал свою güc (гюч – силу). Но береги себя: Kartal (картал – орёл), от потери Биледжика обезумел. Он понял теперь свою ошибку – что недооценил тебя.
Он не нападёт открыто: слишком хорошо знает, что твои asker (аскер – воины) не дадут пощады. Он ударит по тому, что ты строишь здесь – по düzen (дюзен – порядок) и güven (гювен – доверие). Он пустит яд в самую голову.
Какая ирония. Победа была, казалось, явной – нет! В этот миг стало ясно: началась новая, невидимая savaş (саваш – война).
– Мои люди в Bursa (Бурса) шепчут: Филарет нанял en ünlü ve yakalanmaz suikastçı (самого именитого и неуловимого убийцу) всей Анатолии. Человека без прошлого и будущего – о нём известно лишь прозвище: Akrep (Акреп – Скорпион). Его цель – не твои воины… Его цель – ты сам, Osman-bey.
Он уже рядом. Будь внимателен: он может быть кем угодно – tüccar (тюджар – торговцем), köylü (кёйлю – крестьянином), даже одним из тех, кому ты только что даровал свободу. Не доверяй никому…
Прочитал. Сжал бумагу. Поднёс к светильнику – и пламя быстро, жадно проглотило строки.
Победа… Она не принесла покоя. Она просто сменила правила. Явная война ушла, уступив место gölge (гольге – тени). Враг стал невидимым; поле боя – не больше крепостных стен, а каждая улица, каждый zakka (закка – переулок), каждое подозрительное лицо. Теперь опасность – невидимая; а такая вдвойне страшней.
И всё, что построено – теперь держится на тонкой нити между доверием и страхом…
Глава 2. Тень скорпиона: когда Биледжик дышит ядом
Весть о наёмном убийце – скрытая от большинства, словно капля яда в колодце – обрушилась тяжёлой тенью на ближайший круг Османа. Крохотная искра тревоги обожгла каждого, кто был рядом. Биледжик, едва начавший оживать после осады, снова замер, будто затаил дыхание – теперь жизнь здесь текла под владычеством тени и подозрения.
Охрана Османа? Она стала не просто усиленной – она срослась с ним, как вторая кожа, а временами казалась и тюрьмой, и спасением. То была почти клетка, отлитая из верности и страха потерять своего вождя.
Бамсы-бейрек – тот самый великан, чья вина за павших теперь горела огнём фанатичной преданности – сам пробовал на вкус каждую porcja (порция) еды, что несли в залы Османа. Тургут и другие беи следовали за ним по пятам: как тени, как стражи, как братья, готовые поймать стрелу грудью, если понадобится.
Каждый новый tüccar (тюджар – торговец), каждый köylü (кёйлю – крестьянин), привезший на рынок хлеб или пряности, проходил негласный sorgu (соргу – допрос). Воины Кайы бродили среди улиц с настороженными глазами: теперь в каждом жителе они искали не согражданина, а угрозу. Справедливость – adalet, ради которой Осман строил новое государство, – начала отравляться медленным ядом недоверия.
Больше всех страдал сам Осман. Он-то привык делить с народом хлеб, сидеть у костра, слушать шутки ремесленников, а теперь оказался добровольным пленником в собственной цитадели. Где-то однажды он, измученный бумагами и тяжестью приказов, решился на короткую прогулку: хотелось просто увидеть, чем живёт город, что шепчут его улицы. Но как только он вышел из ворот – его тут же ощетинилось кольцо из десятка самых преданных воинов.
– Бейим, куда ты? – перегородил ему путь Бамсы, нависая глыбой. В глазах тот самый адет (адет – долг), что не обсуждается.
– Я хочу пройтись по своему городу, Бамсы, – сдержанно, но с отчётливой усталостью бросил Осман. – Я его правитель, не пленник. Не правят из-под замка.
– Твоя жизнь дороже прогулки, – не отступил ни на шаг исполин, будто вырос вдвое. – Пока не найдём это чудовище, ты не будешь ходить один. Таков мой emir (эмир – приказ) самому себе.
Пришлось отступить. В тронном зале Осман подошёл к окну, и взгляд его скользнул вниз – на шумную площадь, на прохожих, чьи заботы теперь отделяла от него невидимая стена страха. Он был их вождём. Но он же – и главная цель в этом городе, где мир становился хрупкой паузой между дыханиями опасности…
Этим вечером Осман окончательно понял: так больше нельзя. В тени мечом не машут – тень уходит от удара, тень смеётся над громоздкой бронёй. Чтобы выследить змею, надо самому стать змеёй, почувствовать её мысли, её запах.
Он позвал к себе Аксунгара. Тот вошёл молча – только взгляд стал ещё острее, лицо суровее после гибели Конур-альпа. Теперь вся его жизнь – одно слово: долг, vefa (вефа). В этих глазах плескался холод жажды искупления.
– Аксунгар, – начал Осман прямо, ничего не утаивая. – Мне не нужен твой меч. Мне нужны твои глаза, твои уши… и твоя тьма, которую ты умеешь понять.
Ни одного лишнего слова. Аксунгар лишь поднял бровь. Он привык слышать команды типа “бей”, “убей”. Но в этот раз ему предстояло стать не оружием, а глазами и ушами вождя.
– К нам пробрался убийца, который может быть кем угодно: tüccar (тюджар – купец), köylü (кёйлю – крестьянин), даже друг. Мои воины ищут врага с мечом, а я хочу найти врага с dagger (кинджал) в рукаве. Ты знаешь, каково это: жить в тени. Ты узнаешь ложь по вздоху, страх – по взгляду. Построй сеть. Растворись среди людей, сними доспехи, надень простую одежду, смешайся с толпой. Слушай рынок и сплетни, таверну и переулок, каждое слово.
– Я не знаю, где искать – но верю: твоя göz (ёз – зоркость), твой kulak (кулак – слух), твой опыт приведут нас к Akrep (Акреп – Скорпиону).
Что-то изменилось в лице Аксунгара. Боль отступила, и на её место встала живость, как у охотника, почуявшего след. Это было не просто задание – это было настоящее güven (гювен – доверие), первый шанс для раненого сердца сделать что-то по-настоящему значимое.
– Я всё понял, бейим, – коротко ответил он, и в голосе прозвучал рокот убеждённости. – Я его найду. Или исчезну, как тень.
В ту же ночь Аксунгар растворился во мраке города. На улицах Биледжика незаметно появился новый человек: угрюмый, со шрамами, немного сутулый, всегда на виду, всегда незаметный – тот, кто много слышит, но мало говорит. И никто, даже самые прозорливые враги, не догадывался, что это и есть глаза и уши самого Османа.
Прошло несколько дней, и город начинал, казалось, приходить в себя. Осман понимал: время открыть сердца, сломать лед между завоевателями и жителями. Чтобы подать пример доверия, он решает устроить небольшой пир прямо в цитадели.
Без показной роскоши, но с честью и уважением – столы ломились от угощений, на них рядом с турецкими яствами появились привычные для христиан угощения, играл saz (саз) и звенели бокалы.
В этот вечер за столами нашлись места не только для его беев – пришли и почтенные старейшины, и священники, и уважаемые купцы-румы. Город впервые за долгое время улыбался – пусть и осторожно.
И вот, когда разговоры были в самом разгаре, музыка струилась под сводами, к Осману тихо подошла молоденькая служанка-гречанка. В руках она несла серебряный поднос, на котором возвышался лишь один, украшенный чеканкой кубок – вино-рубиновый шербет сверкал в свете свечей.
– Мой господин… – дрожащим голоском прошептала она, не поднимая глаз. – Старейшины города дарят тебе этот напиток, в знак уважения, в знак мира…
Красиво, трогательно – настоящий жест примирения! Осман, не раздумывая, улыбнулся гостям, поднял кубок… Уже почти коснулся губ – и тут…
– СТОЙ, БЕЙИМ! —, будто раскат грома, пронёсся голос Бамсы-бейрека. Богатырская рука перехватила кубок в шаге от опасности.
Пир замер. Инструменты будто выронили музыка. Девушка вздрогнула так, что поднос едва не упал, а в глазах её не было смирения, только смертельный ужас.
– Что ты творишь, Бамсы?! – строго, чуть раздражённо бросил Осман.
– Прости меня, бейим, – гулко ответил Бамсы, не отводя взгляда от служанки. – Но её gözler (гёзлер – глаза)… Один страх, не уважение.
Он ловко, без суеты, выхватил кинжал с серебряным лезвием и аккуратно опустил кончик в чашу с шербетом. Достаточно было секунды – когда он вынул клинок, все увидели черную, как уголь, метку на серебре.
– Zehir (зехир – яд)… – прошептал кто-то в толпе.
Девушка – белая как простыня – осела на колени, зашлась в истерическом крике. Стража тут же бросилась к ней, цепкие руки сомкнулись на плечах… Первая атака Скорпиона захлебнулась прямо на глазах у всех.
Город, который только начал дышать спокойно, вновь вспомнил – опасность рядом. И даже самые красивые чаши могут таить смерть.
Допрос девушки шёл под глухой шёпот дождя за стенами крепости. Она вся тряслась – в мокром платье, с опухшими от слёз глазами, больше похожая на ребёнка, чем на преступницу.
– Я не хотела… клянусь Аллахом и Христа ради, не хотела,– захлёбываясь, всхлипывала она.– Он ворвался в наш дом ночью – в чёрном плаще, с закрытым лицом!.. Мой брат, он маленький ещё… он приставил нож прямо к его горлу. Сказал: если я не вынесу кубок… всю семью вырежет, как скот!
Она тряслась, то и дело пытаясь украдкой вытереть слёзы рукавом.
– Я не знаю, кто он был! Лица не видела, он говорил странно… как-то, будто бы язык у него шипел, – девушка всхлипнула ещё раз.
Осман наклонился, голос его был не грозен, а почти кроток:
– Вспомни любую мелочь. Любой звук. Запах. Движение. Всё, что можешь, kızım (кызы́м – дочка).
Девушка вслушалась в себя, закрыла глаза, словно снова там, в мрачной комнате:
– Он… всё время щёлкал языком. Вот так… – она издала странный, резкий, цокающий звук,– как у ящерицы. А ещё… мешочек с ядом пах не как наши травы… а чем-то резким, чужим. Как будто лавка с восточными пряностями!
Осман махнул рукой – стража осторожно вывела девушку. Она не была убийцей, она была pawn (пешка)– жертва на страшной доске. Теперь ей и её семье назначили особую охрану.
Но теперь у Османа и его людей было уже две нити.
Щёлкающий, змеиный звук… И необычный запах – пряный, чужой, с Востока.
В комнату молча вошёл Аксунгар. Он уже всё знал – и глаза его сверкали холодной решимостью.
– Бейим, – глухо произнёс он,– я облазил все спросные tavern (таверны), где только бывают купцы-ремесленники. Есть у восточных ворот такая, что всегда пахнет чужими землями. Karavansaray (каравансарай), по сути. Там хозяин – сириец, хитрый, жадный до слухов, до серебра. К нему стекаются все чужаки и любители острых разговоров.
Осман кивнул, задумчиво проводя пальцем по столу:
– Щёлканье языком, острый запах – похоже, наш Скорпион не местный. Значит, он пришёл с караваном. Аксунгар, теперь это твой новый след. Ты станешь частью их кругов, растворишься в их разговорах, станешь тенью под сводами этой харчевни. Ищи. Слушай. Вглядывайся в любого, кто щёлкает языком и пахнет чужбиной.
Он взглянул волку в глаза – и там уже не было прежней боли или страха, только холодная, верная злость.
Теперь охота становилась настоящей – теперь перед ними был не призрак, а человек из крови и плоти. И если кто-то был способен вытянуть эту нить из тьмы, войдя в самую гущу чужой лавки – это был он, Аксунгар.
Охота на Скорпиона начиналась по-настоящему.
Глава 3. Цена страха: первое испытание справедливости
Аксунгар исчез – будто его никогда и не было в этом городе. Ни череды ран на теле, ни узнаваемой величавой поступи – только тень, бродящая среди чужого мира. Он будто скинул шкуру воина и облачился в самую скучную из шкур – ремесленника. Теперь не клинок у пояса, а затертая рубаха и простецкие сапоги. Брошенная броня покрывалась пылью; с нее могли бы писать притчу о невидимости..
Харчевня у восточных ворот… Да что там – клоповник, а не харчевня! Тесно, шумно, в воздухе вечно кислая вонь дешевого вина, пережаренного лука и таких острых, непривычных запахов, что казалось – кто-то рассыпал на полу весь рынок заморских специй. Именно сюда стекался весь разбуженный осадой люд: погонщики верблюдов и полуоборванные купцы, мелкие жулики и просто те, кто любил посидеть в шуме, спрятав усталое лицо от мира.
Аксунгар выбрал тёмный угол, заскрипел старым табуретом. Тут он стал частью интерьера: всегда с мутным айраном – разбавленным так, что крепче воды не найти, – и немногословной тенью на стене.
Он слушал. Часы за часами, день за днём. Истории о новых властях, про османскую стражу, чьи-то жалобы, чьи-то откровения о жизни, что нынче кажется такой странной и зыбкой. Болтовня, ссоры, хмельные угрозы. Вся эта грязная мозаика складывалась в единую картину – но нужный фрагмент всё ускользал.
Три дня… Три вечных дня. И только к четвёртому Аксунгар вдруг почувствовал: паутина зашевелилась.
Он увидел его сразу – богато одетый купец, торговец шелками и специями. Лицо холёное, манеры отточены, взгляд чужака – немного отстранённый, всегда напряжённый. Сидел особняком, говорил мало, но каждый вечер обязательно появлялся здесь же – за круглым столом у стены, с чашей вина, как свой отдельный ритуал.
И вот – вот оно! Едва заметное движение: купец слегка прищурился, задумался… и, неосознанно, цокнул языком. Почти невесомо – если бы не Аксунгар, никто бы и не заметил.
Сердце в груди бывшего разведчика гулко ударило. Не просто щелчок – пароль из чужого кошмара, оживший в скучном, шумном трактире.
Паук найден… Теперь было важно понять – кто его жертвы, где натянуты нити, и кто еще застрял в этой ядовитой паутине.
Цоканья языком мало – мало для осуждения, для громких обвинений, для крика: "Вот он, убийца!" Мало даже для того, чтобы поверить самому себе… Вон он, важный купец из Алеппо, щедро платит налоги, раздаёт чаевые слугам, знает себе цену – кто тронет такого без железной правды на руках?
Но Аксунгар… он не привык верить в совпадения.
Он начал слежку. Осторожную, как только умеет волк на снегу – ни разу не оставив следа, ни разу не бросив тени. "Юсуф из Алеппо" – так, значит… Лучшая комната в караван-сарае, шелка, пряности – загонишь лисицу в роскошь, но волк всё равно учуёт её кровавый след.
И вот – ночь. Купец уходит, скрывшись за углом улицы – уж не к местным ли чиновникам на тайную встречу? Аксунгар ловко проверяет, что стражи не видно… Ягодицы сжаты, дыхание мерно – шаг по шагу, быстро, но не торопясь. Щёлк – замок уступил. Щёлк – дверь приоткрылась.
Комната… Ах, комната! Набитые сундуки с шелком и мешки со специями, восточная роскошь, ковер в орнаменте далеких стран. А воздух… густой, пряный, колючий – тот самый, о котором шептала перепуганная служанка. Всё вокруг дышит чужбиной и опасением.
Аксунгар работает быстро, метко. Словно старый фокусник, он шарит в каждом уголке, не отвлекаясь ни на секунду. Сундуки… шелк… специи… корица? Али что-то не так?
Пальцы находят тайное двойное дно, и сердце внутри будто останавливается. Там – не просто очередная редкость. Там лежит настоящее зло. На бархатной подкладке аккуратно разложено: тонкая разборная духовая трубка, крошечные дротики – только заденет кожу и всё – склянки с мутноватой жидкостью, тревожно поблёскивающие в полумраке…
А среди всего этого – туго свернутый пергамент.
Аксунгар осторожно разворачивает его. Увиденное заставляет кровь в жилах похолодеть – черным углем выведен узнаваемый портрет: это Осман, его господин, его цель.
Теперь всё встаёт на места. Доказательство, не оставляющее сомнений даже закалённому недоверием волку.
Сжав добычу – рисунок и одну из склянок, Аксунгар исчезает так же тихо, как и вошёл. Ни дыхания, ни вздоха – лишь шорох шагов памяти.
Новость о поимке Скорпиона ворвалась в цитадель, как буря сквозняком – без стука, без спроса. Осману доложили сразу, не дождавшись утра. Всю ночь в крепости не гасли факелы: купца Юсуфа взяли без единого крика, уволокли из теплой постели в холод подземелья. Он не дернулся, не проронил ни слова – только горько усмехнулся, когда ему предъявили припрятанные «сокровища».
Экстренный совет собрали уже к полуночи – в зале, где обычно рождаются законы. Но этой ночью казалось, будто здесь решается судьба не только одного города, а всей человеческой совести.
– Мы обязаны устроить открытый суд, – внёс первый голос Акче Коджа. Говорил тихо, но упрямо – так говорит только тот, кто много раз спорил сам с собой. – Мы обещали этому городу справедливость – adalet! Если предадим обещание, кому будем нужны завтра? Пусть видят все: даже враг получит закон, а не месть. И главное – допросить. Узнать, кто его покровители. Это вопрос не только справедливости, но и безопасности каждого.
– Какая справедливость для змеи?! – сорвался Тургут, словно пружина, ладонью стукнул по столу. – По законам степи таким только одна награда! Публично, перед всей толпой. Пусть увидят и запомнят, что бывает, стоит замахнуться на бея! Пусть проклятие страха въестся в кости каждого, кто смеет мечтать о предательстве!
Бамсы кивнул. Его поддержка была тиха, но весомей крика.
А Осман… Осман сидел, не шелохнувшись, и слушал. В нем враждовало сразу два Османа. Один – державный бэй, будущий строитель государства, внимавший каждому слову Акче Коджи, мечтавший о силе закона. Второй же – воин, чья кровь еще не остыла после попытки убийства, считал каждое мгновение промедления новым шансом для врага.
Страх – вот, что соблазняло. Быстрый страх… Он зачастую действеннее справедливости. Один показательный приговор – и город трепещет, враги замолкают. Только вот не вспять ли это шаг? Не кровь ли закрепит здесь власть, вместо обещанного adalet?
Он посмотрел на соратников – одни глаза полны ярости, другие тревожны, некоторые вовсе опустили взор – будто бы сомневаются в правильно выбранной цене.
Долго Осман молчал. А потом, холода в голосе больше, чем на ветру за стенами:
– Ты мудр, Акче-ага… Но нынче мудрость слишком скупа. Сегодня нам нужна сила, – выдохнул он, и зало наполнилось тенью войны. – Страх – тоже часть закона, если речь идет о спасении сотен. И ради этой сотни… пусть один заплатит завтра. Рассвет. Главная площадь. Казнить.
Слова его раскололись эхом, и даже у самых уверенных дрогнуло сердце: не слишком ли высока эта "цена справедливости"?
Рассвет выдался безжалостно серым и холодным – словно сам небосвод не решался смотреть на то, что вот-вот произойдёт на главной площади Биледжика. Город разбудили раньше обычного: суровый голос стражи не оставил никому шанса остаться дома. На площади стоял эшафот – кривой, деревянный, словно сколоченный в спешке. Люди сбились в хмурую, тревожную толпу, пряча глаза и кутаясь в плащи.
Когда вывели ассасина, прозванного Скорпионом, в толпе прокатился шёпот. Кто-то кусал губы, кто-то крестился, кто-то откровенно отворачивался. Но сам Юсуф шёл прямо, расправив плечи – и в каждом его шаге было столько дерзости, сколько может вынести человек перед лицом смерти. Он не просил пощады. Не умолял. Не торопился с последними словами. Лишь остро глядел вдаль – на Османа, стоявшего выше всех, на ступенях цитадели.
– Ты можешь убить меня, щенок… – процедил он, голос звучал глухо, словно камень об лед. – Но за мной придут другие. Орёл никогда не прощает…
Договорить ему не дали. Всё произошло стремительно: палач не искал пафоса, быстро выполнил волю бея. Смерть пришла так же, как рассвет – буднично, холодно, неумолимо.
Осман долго смотрел в лица тех, кого звал теперь своим народом. Он ждал увидеть облегчение или гордость за нового властителя… Нет, он ждал страха – пусть. Пусть хоть страха, чтобы их единство держалось крепко, на крови и трепете, если не на вере в справедливость.
Но ответ был иным. Особенно у византийцев. Их взгляды чёрствели, погружались внутрь себя – и в этих глазах Осман увидел то же, что было при Константине: привычку бояться, покорность перед очередной безликой властью.
Не суд. Не закон. Не "adelat", не спасение – а цепь. Очередной тиран.
Взгляд Елены выхватил его из небытия. Та самая девушка, чью жизнь недавно спасли, стояла среди толпы. И в её глазах… Нет ни благодарности, ни почитания. Лишь испуг и тихий, выжидающий укор. Словно она невидимо шептала: "Ты такой же, как они. Ты не наш, ты их продолжение".
Когда крики замолкли и площадь опустела, Осман остался недвижим на ступенях. Угроза устранена. Город – в безопасности. Но… нет ни радости, ни облегчения. Только холодное, свинцовое чувство на душе. В этот рассвет, выбирая жёсткий путь Меча, он вдруг понял: великая битва за Закон проиграна на глазах молчащего города.
И самое страшное слово прозвучало беззвучно – в взгляде нового народа.
…Этот молчаливый упрёк всегда звучит громче любых речей. Как часто мы – неизвестно кому – кажемся героями, когда на самом деле в чьих-то глазах становимся лишь их очередной тенью?
Глава 4. Эхо на площади: Молчание города и гнев Орла
Биледжик замолчал. Не как после обычной бури – нет, тут воцарилось неестественное затишье, словно само время здесь внезапно решило сбиться с ритма. Казнь на городской площади… Она не принесла покоя. Наоборот – принесла тяжесть. Гнетущую, холодную, липкую тишину, от которой не спрячешься ни за дверями, ни за привычными словами.
Стало меньше людей на улицах. Вчера еще рынок бурлил – торговцы с улыбкой перебрасывались шутками с воинами Кайы. Сегодня? Смотрят мимо, глаз не поднимают. – Сколько стоит, ага? – спрашивает кто-то из всадников. – Три акче, – бормочет торговец, и ни улыбки, ни невербального понимания. Только коротко, быстро, по делу – и всё.
Старейшины из византийцев, что были позваны на совет, теперь вежливы как никогда: кивают, соглашаются буквально со всем. Но в их глазах – ни искорки, ни жизни. Один лишь глубокий, въевшийся вековой страх. Согласие без сопротивления – это не уважение уже, это только бессилие.
Осман, который недавно провозгласил себя защитником всех своих подданных – независимо от их веры, будь то мусульмане или христианские zimmî (зимми – иноверцы, находящиеся под защитой исламского государства), – теперь отчетливо чувствует разделение. Он мечтал стать для них гарантией adalet (адалет – справедливость), хотел быть опорой и оплотом. А стал… В их глазах просто еще одним господином, для которого его же воля – закон и предел.
Он особенно остро ощущал это в простых взглядах прохожих. Ни открытого страха, ни преданности, только вежливая нейтральность. Почтение осталось. А доверие? Совсем исчезло. Как будто его даже и не было никогда. Только легкий холодок за спиной да тяжелый воздух между встречными глазами.
Город будто затаился, задержал дыхание на выдохе. Все ждут – какой будет следующий шаг этого нового, непредсказуемого господина. И никто теперь не рискует предугадать, будет ли этот шаг дорогой вперед или обрывом в темноту.
Тишина в Биледжике давила на Османа сильнее любой битвы. Однажды вечером он нашёл своего старого наставника Акче Коджу в тени цитадели, среди запущенного сада. Акче неспеша обрезал увядшие розы.
– Они боятся меня, наставник, – сказал Осман прямо. – Я дал им безопасность, но, кажется, отнял надежду на справедливость. Я ошибся.
Акче не сразу повернулся к нему. Его нож чисто отделил очередной засохший бутон.
– Ты сделал так, как считал нужным, чтобы защитить свой народ, – тихо ответил он. – Иногда правителю нужно быть волком, чтобы сохранить стаю. Это путь воина.
– Но я больше не хочу быть только воином! – воскликнул Осман с сожалением. – Мой отец учил меня другому!
– Верно, – наконец, старик посмотрел на него. В его глазах было много усталости и грусти. – Помнишь, как Эртугрул-бей поймал византийского шпиона? Все требовали смерти. Но твой отец устроил суд, выслушал всех, даже шпиона, и приговорил его к каторге вместо смерти. Многие считали это слабостью.
Но через год жители соседней греческой деревни, услышав о такой справедливости, предупредили нас о нападении. Они поверили не в силу, а в закон.
Старик смотрел Осману в глаза.
– Страх заставляет подчиняться, Осман-бей. Но только справедливость рождает верность. Волка остерегаются и при первой возможности предадут. Но за пастухом идут сами.
Осман слушал, и каждое слово отзывалось в его душе. Да, он понял – своей жестокостью он создал тот страх, который хотел убрать от своих людей. Это был горький урок, но нужный. Он медленно подошёл к Акче и обнял его, как в детстве.
– Спасибо, отец.
Пока Осман только учился быть настоящим правителем, враги не теряли времени зря. Глухой ночью в Биледжик пробрался гонец – истощённый, тревожный, будто на его плечах сидел весь страх мира. Он протянул Осману небольшой свиток и едва заметно поклонился.
В письме стояли поспешные строки:
– Осман-бей, будь начеку! – писал под печатью Садык-бей. – Смерть Скорпиона потрясла всё братство. Ты сделал неслыханное: не просто убил их человека, а подверг его публичной казни – как простого harami (харами – разбойник). Для них это оскорбление, которое не забудут. Это удар по самой тайне их сообщества.
Гонец переминался с ноги на ногу, пока Осман перечитывал каждое слово.
– Мои люди в Бурсе передают: Орел в бешенстве. Он понял, что ты знаешь о нём больше, чем он предполагал. Отныне он не будет играть с hassasin (хассасин – ассасины) в тени. Всё становится на своих местах: он собирает силы.
В письме было сказано, что Орел поднял на ноги всех верных tekfur (тэкфур – византийский наместник) в округе. Более того, он уже тайно встречается с тюркскими беями, суля им altın (алтын – золото) и власть в обмен на голову Османа.
В конце письма стояла последняя, тревожная фраза:
– Он готовится к настоящей savaș (саваш – война). Он хочет стереть тебя и твой народ с лица земли.
Осман стиснул пергамент так, что чуть не разорвал его. Всё, что было раньше – лишь тень, предупреждение, проба сил. Его выбор, призванный навести ужас, обернулся другой стороной – и только разозлил зверя. Теперь скрываться было негде. Впереди ожидала открытая схватка с могущественным, наконец-то явившимся противником.
Осман не терял времени – сразу после тревожной вести собрал своих беев. В его голосе звучала необычная для них решимость.
– Грядет savaş (саваш – война), – сказал он твердо. – Великая война. Но в этот раз мы будем сражаться не только мечом. Мы должны воевать за умы и сердца людей.
План, который Осман предложил, был смелым – даже дерзким. Вместо того чтобы закрыться за стенами, он решил первым протянуть руку: разослал послов в каждую окрестную köy (кёй – деревню), и к тюркам, и к грекам, предлагая им сотрудничество и защиту.
Он взялся формировать настоящее halk milisleri (халк милислери – народное ополчение), чтобы противопоставить тайному братству Филарета свое общее, открытое братство – birlik (бирлик – союз) свободных людей. Союз, в котором не страх правит, а общее желание мира и справедливости.
Они ещё обсуждали детали, строя в голове картину будущего, когда в тронный зал бегом вошел стражник – сбивчивый, как будто сам не верил своим словам.
– Бейим, простите, что отвлекаю… К воротам города прибыла misafir (мисафир – гостья). С ней небольшой караван, несколько слуг и охрана. Она велела передать: её прислал её отец – великий шейх Эдебали. Ее имя… Бала-хатун.
В зале почти мгновенно стало тихо, как перед грозой. Имя шейха Эдебали вызывало уважение во всей Анатолии, ведь он был не только проповедником, но и gerçek bilge (герчек билге – настоящий мудрец), чьё слово стоило дороже золота. А его дочь славилась не только красотой, но и умом.
Что она искала здесь, в их неспокойных землях? Зачем приехала именно сейчас, когда Осман строил новое государство не на страхе, а на справедливости и доверии?
Осман почувствовал, как внутри всё замерло – словно сама судьба подала знак. В этот момент его вера в новое обретала невидимую поддержку. Это не могло быть просто случайностью.
Глава 5. Нежданная гостья из обители мудрости. Что ожидает Османа завтра
Осман, только услышав имя гостьи, не стал посылать за ней кого-то из беев – это было бы делом обыденным. Нет, он решил встретить её лично. Подобное внимание означало глубокое уважение: не только к ней, но прежде всего к её отцу, великому шейху Эдебали. В сопровождении Тургута и Бамсы он спустился к главным воротам города.
У самых ворот уже ждал небольшой караван, возглавляемый Бала-хатун. Всё, что происходило дальше, разительно отличалось от того, к чему привык Биледжик в последние месяцы.
Никаких звенящих доспехов, ни грохота копыт, ни мрака воинских знамен. Только несколько повозок, гружённых скромными тюками, пара слуг и четверо охранников – мрачные дервиши с посохами. Даже без оружия эти люди производили впечатление людей опасных.
Бала-хатун уже спешилась и теперь стояла, спокойно и с достоинством глядя на грозные стены завоёванного города. Осман подошёл – и их взгляды встретились. Он увидел перед собой не просто красивую девушку: в её больших, тёмных глазах отражались ум, глубокая по-взрослому мудрость и та внутренняя сила, которую ни меч, ни время не могут сломить.
Она не опустила взгляд перед вождём, а наоборот – встретила его уверенно. Только слегка склонила голову в знак уважения, сохраняя собственную стойкость.
– Бала-хатун, – произнёс Осман, и голос его звучал непривычно мягко, – добро пожаловать в Биледжик. Для нас большая şeref (шереф – честь) принимать дочь великого шейха Эдебали.
– Мир твоему дому, Осман-бей, – её голос был тихим, чистым, словно журчание ручья. – Мой отец шлёт тебе своё благословение. Мы привезли целебные травы и мази для раненых – и для твоих воинов, и для жителей города, ибо перед лицом боли все равны. А ещё… я привезла для тебя его личное mesaj (месаж – послание).
Для разговора Осман выбрал не тронный зал – слишком много там власти, слишком мало доверия. Нет, он пригласил Бала-хатун в тихий внутренний сад цитадели, где всего несколько дней назад советовался с Акче Коджой. Здесь, у скамьи возле небольшого фонтана, они присели напротив друг друга.
Тургут и Бамсы остались у входа в сад, спутницы Бала-хатун – в стороне. Впервые за долгое время Осман ощущал не напряжение битвы, не тяжесть решений, а почти забытую – и потому хрупкую – тишину.
– Мой отец следит за твоими деяниями, Осман-бей, – первая нарушила молчание Бала-хатун. – Он говорит, что ты смел, как лев, и хитер, как лис. Но с этим приходит и опасность, которая поджидает каждого, кто получает власть.
– Какую опасность? – спросил Осман, прямо, без лишних слов.
Голос Бала-хатун стал глубже, в нем зазвучала непривычная серьёзность – будто она читала строки из древней книги:
– Он велел передать тебе: «Тот, кто строит самую высокую башню, рискует ослепнуть от солнца и забыть о тех, кто живет в её тени. Государство, стоящее лишь на силе меча – как колосс на глиняных ногах. Истинная kuvvet (куввет – сила, мощь) – в справедливости, что скрепляет камни, и в милосердии, что делает их нерушимыми».