Чёрный Человек
ВМЕСТО ПРЕДЬЕСЛОВИЯ
Представь библиотеку. Не просто хранилище книг, а бескрайний зал вселенского масштаба, где стеллажи уходят в золотисто-лиловую высь, теряясь в тумане незнаемого. На корешках фолиантов – не названия, а отпечатки судеб, сновидений, невысказанных ужасов и немыслимых надежд. Воздух здесь густ от запаха старой бумаги, озона после грозы и чего-то вечного – пыли времен или пепла угасших звезд. Это Хранилище Ясности? Или лишь преддверие чего-то иного?
Каждый из нас, засыпая, невольно ступает на невидимую тропу. Иногда она тверда, как отполированный гранит под ногами. Чаще – зыбка и ненадежна, как первый лед на ноябрьской луже, готовая треснуть под весом неверной мысли или подавленного воспоминания. Мы идем по ней во сне, не ведая, куда ведет путь. К уютному очагу? К светлой поляне? Или к вратам, вырезанным из ночи и ребер давно забытых страхов?
Страх. Он – самый древний спутник разума. Он стучится в виски ледяными пальцами, когда ты одинок в темной комнате детства. Он шепчет ядовитыми устами о провале, когда ты стоишь на пороге важного выбора. Он дышит ледяным дыханием небытия в лицо, когда мир катится в пропасть абсурда. Мы бежим от него. Запираем в чердачных сундуках памяти, маскируем бравадой, топим в шуме повседневности. Мы строим крепости из рациональности, бастионы из привычек, рвы из отвлечений. Но он всегда рядом. Он – тень, отбрасываемая нашим же существованием под лиловым светом незримых миров.
А что, если перестать бежать? Что, если обернуться и посмотреть своей Тени в глаза? Не в боевой стойке, с мечом наперевес, а с дрожащим, но осознанным взглядом? Узнать в безликом ужасе черты знакомого кошмара – того самого, что гнал тебя из темного подвала в детстве, что заставлял заикаться перед классом, что будил в три ночи ледяным потом от предчувствия краха?
Этот путь – путь не героев без страха и упрека. Это путь тех, кто узнал страх по имени. Кто позволил ему быть, как позволяют быть грозе, боли, или осеннему листопаду. Не как господину, а как… спутнику. Неудобному, порой невыносимому, но своему. Ибо в его искаженном зеркале, в щелканье его невидимых зубов, в леденящем дыхании его бездны – таится карта. Карта самых темных, самых уязвимых уголков нашей души. Карта, которую можно научиться читать.
Пройти сквозь Тень – не значит уничтожить ее. Это значит пройти сквозь себя. Сквозь точку, где сходятся все лучи личного ада. Это значит посмотреть в Желтые Глаза абсолютного Кошмара – отраженного страха миллионов спящих – и прошептать: «Я знаю тебя. Ты – часть этого мира. Часть меня. Но я выбираю идти дальше. Выбираю свет рассвета над реальной рекой. Выбираю боль потерь и радость встреч. Выбираю жизнь. Со всеми ее трещинами».
Эта история – о шестерых таких путниках. О тех, кто ступил на тропу из стекла и теней в забытом доме у реки и дошел до самого сердца Цитадели Тьмы. Они не искали подвигов. Они искали ответа. Они нашли нечто большее: силу в уязвимости, свет в признании тьмы, и незримую нить, связывающую души, прошедшие общий ад. Их оружием были не мечи, а слова признания: «Я боюсь». Их щитом – не сталь, а хрупкое, нерушимое «Мы». Их трофеи – не головы поверженных чудовищ, а странные брелоки – напоминания о том, что самые страшные монстры всегда носят наши собственные лица.
Их путь закончился пробуждением. Но истинное испытание началось после. В мире, где страх носит маски рутины, цинизма, утраты веры. Где ежедневно надо делать выбор: поддаться шепоту внутренней Тени или шагнуть навстречу новому дню, помня вкус чая у реки и холод Абсолютной Тьмы.
Открой же эту книгу. Пройди по их следам сквозь искажающиеся залы библиотеки, по зыбкому Мосту Теней, к самому Лику Кошмара. Возможно, их история – лишь странный сон. Возможно – зеркало, в котором ты узнаешь очертания собственных не названных страхов и невидимую силу, таящуюся в их принятии. И задашь себе единственный, самый важный вопрос:
Что ты выберешь, когда страх позовет тебя по имени?
ГЛАВА 1. ДРУЗЬЯ
Доброе и тёплое утро наступило в летнем городке Подмосковья. Было 8 часов утра. Уже в это время работали советские «забегаловки», показывали новости об успехах колхозов и продавали мороженое в парке.
Соловьи пели взахлёб. Дети играют на улице, смеются и кричат. Как же хороша жизнь, когда вокруг столько прекрасного…
Так была однажды прекрасна и жизнь шести подростков. С первого класса они были лучшими друзьями и не расстались даже после школы. Учились в одном институте, жили по соседству друг с другом. Каждый из них был разный, у каждых своих интересов, характер, судьба и будущее. Хотелось бы узнать их поближе…
И вот они сидят за партами на парах и каждый в своем кабинете.
Леонид, Катерина, Иван, Алексей, Мария и Розмари. Все вшестером обучаются на разных факультетах и все уникальные по-своему. И у каждого из них в голове творится настоящий ад.
Леонид – молодой и привлекательный парень, лет 20-ти, живет в частном доме в деревне, довольно интересен, как личность. Изучает иностранные языки и учится на международные отношения. Человек, с которым можно завести диалог, умеет говорить на английском и китайском языках практически в совершенстве. Но сам он боится быть непонятым, и боится стать из-за этого чужим.
Катерина – молодая девушка, лет 20-ти. Сама была отличницей в школе и очень активной. Участвовала в различных соревнованиях по плаванию, бегу, прыжках в длину и даже боксу. Сейчас она участвует от лица всего университета и продолжает набирать славу лучшей среди студентов. Но почему же? Всё из-за страха не оправдать ожиданий других, упасть с пьедестала. Она боится, что её достижения окажутся – пустышкой. И ей самой порой кажется, что её любят лишь за её победы.
Иван – высокий 20-ти летний парень из семьи рабочих. Первый в их роду с высшим образованием. Его родители постоянно говорили ему о том, чтобы тот преуспел и выбился в люди. Учится на технаря, изучает физику и инженерию. Сам он рационалист, скептик. Больше всего ценит логику и факты. Но порой он боится того, что ощутит себя бессмысленным; что его упорный труд, расчеты, вся его рациональность не имеют смысла перед лицом абсурда жизни. Страшится того, что весь прогресс ведёт в никуда. Порой он сам называет себя «Бродягой».
Алексей – творческая личность. Учится на истории искусств. Увлекается художеством, писательством и музыкой. Мечтатель. Таких обычно называют «не от мира сего». Чувствительный, восприимчивый. Сам он из интеллигентной семьи, но ходят слухи и об дурной репутации его родственников… Сам же Алексей боится подавления своей индивидуальности. Боится быть поглощенным системой и стать серой массой. Страх обезуметь.
Мария – молодая девушка, учится на биолога; довольно эмпатичная и заботливая. Стремится всегда всем помочь и спасти. Видит боль этого мира. Говорят, сама она пережила личную потерю; её отец погиб во время обрушения здания, когда он пытался помочь маленькой Марии. Из-за этого она страшится смерти и беспомощности перед страданием. Страх не успеть помочь, не суметь спасти. И сама она ощущает вину за смерть своего отца.
Розмари – её зовут просто Роза. Учится на религиоведении. Одевается довольно просто и скромно. Сама она из семьи старообрядцев, живущих в Сибири. Первая из семьи, кто поехала в Москву. Её семья – хранители строгих традиций, верований, суеверий. Сама же Роза внутри разрывается между рациональным советским образованием и миром глубокой, мистической веры и страхов, впитанных с детства. Сама она боится божественной кары; гнева высших сил. Ужас перед наказанием за реальные или мнимые грехи, за отступничество от веры. Страх быть осужденной и вечно «погибшей».
Само собой, все они скрывают свои страхи, но они стараются жить своей жизнью, глуша свои страхи.
Так уж вышло, что все они учились в одной школе и имели сильную дружественную связь. Да и сейчас они поступили в один и тот же университет и каждый из них смог найти в нём своё увлечение; и они до сих пор общаются и встречаются между собой.
И вот. Уже заканчивается сессия. Все экзамены сданы. И они собираются в университетской столовой, чтобы обсудить свои дальнейшие планы на лето.
Столовая университета гудела, как гигантский улей. Воздух был густым от пара борща, жаренного лука и дешевого табака. Студенты толпились у раздачи, громко переговариваясь, звенели ложки об алюминиевые миски, хлопали подносы. На стене, рядом с плакатом «Хлеб – всему голова!» и графиком дежурств висело меню, где мелом небрежно было начерчено: «Щи постные, котлета рубленая с макаронами, компот сухофруктовый. Хлеб – по талонам».
Шестеро друзей втиснулись за маленький столик рядом с окном, заляпанного мухами; в который нещадно бил солнечный свет. Солнце, пробиваясь сквозь пыльные стекла, высвечивало крошки и жирные пятна на клеенке.
– Уф, выдохнула! – Катерина с грохотом поставила поднос с котлетой и стаканом компота на стол. Её лицо, обычно было собранное, но глаза горели облегчением. – Последний зачет по спортивной медицине – как с горы слетела. Теперь хоть вздохнуть можно. Лето!
– Вздохнуть? – флегматично протянул Иван, размывая вилкой макароны по тарелке. Его котлета выглядела подозрительно серой. – На дачу к родителям еду. Отец уже список дел составил: сарай перекрыть, парник новый ставить, картошку окучивать… «Прогресс», – он язвительно поставил кавычки пальцами в воздухе, – «не ждет. Ты ж инженер, рационализируй». А толку? К осени сарай сгниет по новой. Вечный цикл. – Он ткнул вилкой в котлету, словно проверяя её на прочность.
– Не кисли, Ваня, – Алексей отодвинул почти нетронутую тарелку. Он предпочел компот и кусок черного хлеба. Его тонкие пальцы нервно барабанили по столу. – Я вот в Эрмитаж рвусь! И в Русский музей. Там сейчас потрясающая выставка художников-авангардистов из запасников… – Его глаза загорелись, но тут же померкли. – Только бабушка опять: «Алешенька, ты бы в колхоз съездил, практика полезная, свежий воздух…». Система… – он горько усмехнулся, – Хочет превратить в полезный «винтик» с лопатой. Не дождется.
Леонид, сидевший напротив Розмарин, аккуратно ел щи. Его взгляд скользил по лицам друзей, но редко встречался с их глазами.
– Я подрабатывать буду. – сказал он тихо, но четко. – Переводчик нужен в патентном бюро. Китайские тексты. – Он помолчал. – Интересно… но страшно. А вдруг не так переведу? Или неправильно поймут? Из-за этого могу чужим стать в своей же конторе… – он быстро отхлебнул компота, словно смывая неловкость.
– Тебя поймут, Лёня. – мягко сказала Мария положив руку ему на запястье. Её собственная котлета тоже осталась нетронутой. – Ты же лучший. А я… – она вздохнула. – я поеду в пионерлагерь медсестрой. Детей смотреть. – Она пыталась улыбнуться, но в глазах стояла тень. – Надо помогать. Всегда надо… успеть помочь. – Её пальцы непроизвольно сжали край скатерти. В памяти мелькнуло далекое обрушение, крики, пыль… и молчание отца. Она резко отдернула руку от Леонида.
Тихая Розмари сидела, сгорбившись, будто стараясь занять как можно меньше места за столом. Она ковыряла вилкой в макаронах. Её серые глаза, большие и выразительные, смотрели куда-то сквозь столь, сквозь шум столовой.
– Я… домой. – прошептала она так тихо, что Леонид наклонился, чтобы расслышать. – В Сибирь. К семье. – В её голосе не было радости, только тяжесть. – Надо… отчитаться. За учебу. За жизнь тут. – Она замолчала, сжав губы. – «За грехи». – пронеслось у неё в голове. – «Перед ними… и перед Ним. Увидят. Осудят».
Над столом повисло неловкое молчание, контрастирующие с гомоном вокруг. Их личные страхи, высказанные вслух или прочитанные между строк, вдруг стали осязаемы, как запах дешевого масла на сковородках.
– Эх, народ! – вдруг громко и с нарочитой бодростью произнес Алексей, ломая тягостную паузу. – Лето же! Свобода! А вы – дачи, лагеря, патентные бюро, отчеты… Тоска зеленая! Надо что-то… эдакое! Авантюрное!
– Например? – скептически поднял бровь Иван, отодвигая тарелку с недоеденной котлетой.
– Ну… – Алексей огляделся, его глаза загорелись озорной искрой. – Вот слушайте! Слышали про старый дом Кузьминых, за рекой? Тот, что в сосновом бору стоит? Совсем заброшенный, с прошлого века.
– Слухи ходят. – кивнула Катерина, настороженно. – Говорят, купцы там жили, потом чекисты в гражданскую… и тихо после войны вымерли все. Место… нехорошее.
– Именно! – Алексей оживился. – Место с историей! Атмосферное! Я читал, в таких местах энергетика особая… для творчества вдохновляет. – Он игнорировал легкий испуганный вздох Марии и каменное выражение лица Ивана.
Леонид нахмурился:
– Там же, кажется, крыша провалилась… и полы гнилые. Опасно.
– Тем интереснее! – парировал Алексей. – Представьте: летняя ночь, костёр, звезды, сосны шумят… истории страшные рассказывать! Как в детстве! – Он лукаво подмигнул.
– Страшные истории? – Розмари вдруг подняла голову. Её лицо стало ещё бледнее, а в больших глазах вспыхнул настоящий, немой ужас. – Там… не надо рассказывать. Там… слушают. – Она произнесла это так тихо и так пронзительно, что даже Иван перестал ерзать.
Алексей только рассмеялся, отмахнувшись:
– Ой, Роза, не пугай! Это ж просто дом! Заброшенный. Никчемный. Как и все в этой… – он запнулся, не договорив. – Ну, так что? Ради смеха? Одну ночь. Проверим на прочность нервы и скуку разгоним! Кто за?
Катерина, всегда готовая к вызову, неожиданно колебалась. Страх упасть с пьедестала, выглядеть трусихой?
Она выпрямилась:
– Я – за. Если безопасность обеспечим. Инспектируем место днем сначала.
– Я…, пожалуй, – нерешительно сказала Мария. – «Помогать надо… даже если страшно. Вдруг там кто-то нуждается? Призрак несчастный…» – Мысль показалась ей глупой, но отступить теперь было стыдно.
– Абсурд. – буркнул Иван. Но мысль о вечном цикле дачных работ была ещё абсурднее. – Ладно. Посмотрю на ваш… прогресс в области мистического. Рационализм требует доказательств.
Все взгляды обратились к Леониду и Розе.
Леонид почувствовал, как под взглядами друзей его страх быть чужим снова сжал горло. Отказаться? Значит, отстраниться, стать не своим.
– Я… с вами. – выдавил он.
Розмари молчала. Её пальцы белели, сжимая край стола. Грех. Искушение. Нехорошее место. Мысли путались. Но отказ означал бы признание своей «отсталости», осуждение здесь и сейчас. Страх быть отвергнутой этим миром перевесил смутный ужас перед другими. – Я… тоже. – прошептала она, глядя на тарелку, словно ища там спасения.
– Вот и славно! – Алексей хлопнул ладонью по столу, заставив подпрыгнуть ложки и вилки. – Значит, едем! Завтра с утра? На велосипедах? Спички, фонарик, бутерброды… и крепкие нервы! – Его глаза блестели азартом, но где-то в глубине, возможно, таилась и тень сомнения, которое он сам же и посеял.
За их столом воцарилось странное возбуждение, смешанное с тревогой. Шум столовой, крик поварихи: «Гражданочка, талоны отдавайте!», грохот посуды из моечной, спор двух студентов о космосе – отступил куда-то.
Их шестеро теперь были в своем маленьком, зыбком мире, центром которого стал призрак заброшенного дома за рекой. Дом, который ждал. Дом, где уже знали об их страхах лучше их самих. И где неведомая сила, потирая руки, готовилась усыпить их и выпустить на волю самых страшных монстров – тех, что жили внутри них.
ГЛАВА 2. ТРЕЩИНЫ РЕАЛЬНОСТИ
Решение было принято. Завтра – поездка в заброшенный дом Кузьминых. Но между «завтра» и «сейчас» лежала ночь. Ночь, которая для каждого из шестерых стала не отдыхом, а лабиринтом из тени и тревоги, где личные страхи уже шевелились в глубинах подсознания, смешиваясь с обрывками дня.
Леонид:
Его комната в деревенском доме была тихой. За окном – шелест листвы, далекий лай собаки. Леонид заснул над китайско-русским словарем. И ему приснилось…
…что он стоит перед огромной полированной дверью в здании, похожем на МИД. На нем идеальный костюм. В руках – папка с идеальным переводом договора. Он должен войти, представить свою работу.
Но дверь не открывается. Вместо ручки – зеркало. Он видит свое отражение: лицо напряжено, губы пытаются сложиться в уверенную улыбку, но получается гримаса.
Глаза выдают панику.
«Они увидят! Увидят, что я не уверен! Что я боюсь ошибиться!»
В зеркале за его спиной мелькает тень – высокая, с неестественной широкой улыбкой. Он резко оборачивается – никого. Но чувство, что за ним наблюдают, не отпускает. Он снова смотрит в зеркало-ручку. Его улыбка в отражении стала шире, натянутее, почти как у той тени…
Он проснулся с резким вздохом, сердце колотилось. За окном пел первый петух. На часах застыло 5 часов утра.
«Просто нервы…» – прошептал он, но ощущение фальши во рту осталось.
Катерина:
Ей снился пьедестал. Огромный, сверкающий под софитами стадиона.
Толпа ревет её имя. Она поднимает золотую, невероятно тяжелую по ощущениям, медаль.
И вдруг пьедестал закачался. Сильно.
Она пытается удержать равновесие, но медаль тянет вниз.
Толпа замолкает.
Вместо восторженных лиц – тысячи холодных, оценивающих глаз. Её тренер в первом ряду качает головой с осуждением.
Пьедестал падает. Она летит вниз, в темноту за сценой, и приземляется не на маты, а в гору мягких, пыльных игрушек. Огромный, заляпанный грязью, розовый плюшевый мишка лежит рядом; его стеклянный глаз смотрит на неё с упреком.
«Ненастоящая чемпионка…» – шепчет ветер.
Катя проснулась в поту, вцепившись в одеяло.
Было 4 утра. До пробуждения на поездку – еще три часа. Она встал, чтобы сделать зарядку – нужно было вернуть контроль над собой.
Иван:
Сон начался с формулы. Красивой, элегантной, описывающей… вечный двигатель?
Он выводил её на огромной грифельной доске в пустой аудитории. Каждая буква, каждый символ был безупречен.
Он подошел к доске, чтобы поставить точку. И вдруг доска поплыла. Формула расплылась в бессмысленные каракули. Стены аудитории раздвинулись, превратив пространство в бесконечную серую равнину под белым небом; вся равнина была покрыта густым туманом. По равнине, в тумане шагали чьи-то силуэты. Они двигались бесцельно, шаркая по мелкому серому гравию. Они шагали в глубь тумана, без определенной цели, шаркая по мелкому гравию с монотонным шшш-шшш.
Он крикнул:
– Кто вы!? Куда вы идёте?
Фигуры не реагировали. Они вскоре скрылись в тумане. Иван сел на корточки, пытаясь снова вывести формулу смысла на гравии. Пальцы кровоточили. Получались только каракули. Он начал терять сознание из-за потери крови.
Он проснулся с чувством глухой тошноты и пустоты в груди.
«Цикл… вечный цикл бессмыслицы» – пробормотал он, глядя в потолок городской квартиры. На часах было 6 часов.
Алексей:
Ему снилась его коммуналка. Но она была заполнена не соседями, а серой, вязкой субстанцией, похожей на жидкий бетон. Она медленно поднималась из всех щелей, заливая пол, поднимая под себя его мольберт с новой картиной, засасывая гитару, заливая стопки стихов. Он пытался вытащить альбом с рисунками, но серая жижа тянула его обратно, холодная и липкая. Из лужи у двери поднялась женская голова с мокрыми черными волосами. Лицо было бледным, глаза закрыты. Он узнал черты своей тёти, умершей в психбольнице.
Губы женщины шевельнулись: «Ты следующий… В нашей крови…» Серая жижа схлынула, превратившись в черную маслянистую лужу вокруг головы.
Глаза открылись – белые, без зрачков. Рот растянулся в беззвучном крике.
Алексей проснулся с воплем, зажимая уши, хотя в комнате было тихо. Он долго сидел на кровати, дрожа, ощущая холодную липкость сна на коже.
За стеной кто-то кашлянул – обыденный звук, вернувший его в реальность, но тревога не ушла.
Мария:
Сон был знакомым и от этого ещё страшнее.
Зимний двор. Снег.
Она – маленькая стоит у подъезда. Папа машет ей из окна их квартиры на втором этаже:
«Иди домой, Машенька, холодно!»
Она улыбается, делает шаг… и слышит жуткий скрежет, грохот. Дом оседает перед ней, как подкошенный. Окно, где только что был папа, превращается в черную дыру.
Пыль. Крики. Сквозь пыль – огромный силуэт с черной улыбкой. Больше ничего, только ощущение неотвратимого холода и конца. Она бежит к завалу, в слезах кричит:
– Папа!
Но ноги вязнут в снегу. И после затемнение…
Мария проснулась в своей маленькой комнате в общежитие. За окном было темно и тихо.
Она включила свет, взяла со стола фотографию отца, прижала к груди. Ей вспомнился тот самый день – второе февраля.
«Я помогу… я всех спасу…» – шептала она, словно мантру, пытаясь заглушить ледяное эхо сна.
Сегодня она особенно тщательно собирала аптечку для поездки.
Розмари:
Ей снилась старая деревянная церковь в их сибирском селе. Она стоит перед иконостасом, но лики святых строги и гневны. Свечи горят тускло, отбрасывая длинные, движущиеся тени на стены.
Тени складываются в рогатые силуэты, фигуры с кнутами. Она чувствует тяжелый взгляд со всех сторон.
Она знает.
Знает, что читала запрещенные книги в Москве. Знает, что грешна.
Она падает на колени, моля о прощении, но слова молитвы превращаются в черных паучков, которые расползаются из её рта по полу. Над церковью, в окне на колокольне, она видит лошадиную голову с горящими серыми глазами. Глаза смотрят только на неё.
Знают все. Осуждают. Колокол ударяет один раз – глухой, похоронный звон. И последнее что она увидела – широкая черная улыбка, неизвестно откуда.
Она проснулась с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, в своей каморке в общежитии. Было ещё темно. Она зажгла маленькую лампадку перед крошечной старинной иконкой, привезенной из дома.
«Прости… Прости…» – шептала она, но взгляд серых глаз из сна преследовал её даже при свете огонька. Поездка в заброшенный дом казалась теперь не приключением, а новым страшным искушением.
ГЛАВА 3. СОНОВЫЙ БОР
Велосипеды, видавшие многое «Уралы» и «Салюты», скрипели по пыльной проселочной дороге. Солнце пекло немилосердно, воздух над полем колыхался маревом. Пахло нагретой хвоей, пыльцой и далеким дымком – где-то жгли траву. Впереди, за изгибом реки, синел густой сосновый бор.
– Эх, красота-то какая! – Алексей, сбросив рубашку и закрепив её на багажнике, вдохнул полной грудью. Его рюкзак, набитый блокнотами, карандашами и бутербродами, болтался за спиной. – Воздух! Свобода! Прочь от конторской духоты и… – он бросил взгляд на Ивана. – вечных сараев!
Иван лишь хмыкнул, крутя педали с монотонным упорством. Его лицо было сосредоточенным, будто он рассчитывал траекторию их поездки.
– Красота – понятие субъективное. Бор – экосистема. Дом – разлагающаяся органика. Впечатления – результат биохимических процессов в коре головного мозга. – Он поправил очки, запотевшие от жары.
Катерина ехала легко и быстро, как на тренировке. Но её взгляд был напряженно-оценивающим: она мысленно прикидывала, где можно будет разбить «лагерь» с лучшей защитой и обзором. Ей вспомнился тот сон – падение с пьедестала. Теперь она старается поддерживать контроль над ситуацией.
Всё должно быть безопасно. Всё должно быть под контролем.
Леонид отставал немного. Он то и дело оборачивался, будто проверяя, не потерялся ли кто. Его бирюзовые глаза ловили детали: стрекозу над рекой, отражение солнца в оконце заброшенной водокачки, бледное лицо Розмари. Её страх быть непонятой был ему близок. Он ловил себя на мысли, что хочет сказать ей что-то ободряющее, но слова застревали.
«А вдруг не то? Вдруг покажется глупым?»
Розмари ехала последней, сгорбившись над рулём. Каждый скрип велосипеда, каждый шорох в кустах у дороги заставлял её вздрагивать. Бор впереди казался ей не просто лесом, а чащобой, полной древних, недобрых сил. Суеверия детства, заглушенные московским образованием, поднимались пугающей волной.
«Нехорошее место. Грех здесь быть»
Она шептала под нос молитву, которую учила бабушка, но слова путались с комьями пыли на языке.
Мария ехала рядом с ней, время от времени бросая на подругу тревожные взгляды. Она видела, как та побледнела.
– Роза ты как? Не устала? – спросила она стараясь звучать спокойно. Сама Мария чувствовала привычное сжатие в груди – страх не успеть помочь.
«Надо поддержать. Сейчас особенно»
– Ничего… – прошептала Роза, не поднимая головы. – Просто… деревья смотрят.
Алексей услышал и обернулся с ухмылкой:
– Смотрят? Отлично! Значит, энергетика и правда сильная! Жди вдохновения, Роза!
Они свернули с проселки на едва заметную тропу, углубляющуюся в бор. Воздух стал гуще, прохладнее. Солнце пробивалось сквозь высокие сосны редкими золотистыми лучами, в которых танцевали пылинки. Тишина здесь была иной – не мирной, а глухой, прислушивающейся. Даже птицы пели редко и отрывисто. Только скрип велосипедов, да собственное дыхание нарушали покой.
– Вот он! – Алексей резко затормозил указывая вперёд.
Дом стоял на небольшой поляне, заросшей бурьяном и молодыми берёзками. Не дворец, но и не изба – двухэтажный купеческий особняк позапрошлого века. Когда-то нарядный, с разными наличниками и верандой, теперь он был жалок и устрашающ одновременно. Крыша провалилась в нескольких местах, обнажив черные провалы чердака, похожие на глазницы черепа. Окна первого этажа были выбиты, зияя пустотой, окна второго – забиты гнилыми досками криво, словно кто-то торопился. Стены, когда-то голубые, потемнели от времени и сырости, покрылись плесенью разлива: «Здесь был УшацЪ», «Слава КПСС», «Мир. Труд. Май.». У крыльца валялись битые бутылки из-под портвейна и ржавые банки.
– Ну что, гостеприимно? – съязвил Иван, прислоняя велосипед к кривой берёзе. Он подошёл ближе, разглядывая структуру гниющих брёвен. – Конструкция аварийная. Полы наверняка труха. Ночь здесь – чистый абсурд с точки зрения безопасности.
– Зато атмосферно! – Алексей уже сбросил рюкзак и доставал «Смену-8М». – Смотрите, какие пропорции! Какие тени! – Он щелкнул затвором, направляя объектив на забитые окна. – Как лицо в повязке… Таинственно!
Катерина, отбросив сомнения, включила режим «капитана»:
– Ладно, разведка! Проверяем периметр и первый этаж. Группами по двое. Иван, Леонид – вон те сараи. Алексей и Мария – вокруг дома. Я и Роза – внутрь. Фонари включить! Смотреть под ноги!
Розмари вздрогнула, услышав, что ей надо войти внутрь первой.
«Нельзя. Скверна».
Но Катерина уже взяла её за локоть с решительностью тренера.
– Не бойся, я впереди.
Войдя в полутьму прихожей, Катя щелкнула своим «Жучком». Луч выхватил из мрака облупившиеся обои с цветочками, гору мусора, обломки мебели. Воздух был спертым, с запахом плесени, пыли и чего-то сладковато-гнилостного. Пол скрипел подозрительно под ногами.
– Осторожно, тут дыра. – Катя указала лучом на провал в полу в соседней комнате. – В подпол, наверное. Не наступай.
Розмари не слышала. Её фонарь, дрожащий в руке, выхватил из угла комнаты старый, почерневший от времени деревянный крест – восьмиконечный, старообрядческий. Он был сломан и брошен в кучу мусора. Увидев его, Роза вскрикнула, коротко и глухо, как от удара. Её лицо исказилось ужасом. «Осквернение! Знак! Наказание близко!». Она отшатнулась, наступив на что-то хрустнувшее. Фонарь выскользнул из рук и погас.
– Роза ты что? – Катерина подхватила её, направляя свой луч под ноги. На полу лежала старая, грязная тряпичная кукла с одним стеклянным глазом. Второй выбит. – Фи, гадость какая! – Катя брезгливо отшвырнула куклу ногой в темный угол. – Просто мусор. Собрались тут хулиганы, набросали. Идиотские рисунки на стенах…
Но Розмари не успокоилась. Она стояла, прижав руки ко рту, глотая воздух. Тени от фонаря Кати прыгали по стенам, превращая знакомые очертания в искаженные лики святых или демонов. Ей почудился шепот из провала в полу – молитвы или проклятия. «Слушают… Они слушают…»
Снаружи послышался возглас Марии:
– Катя! Роза! Идите сюда!
Они вышли на залитое косым вечерним солнцем крыльцо. Мария стояла у стены дома, бледная, указывая на землю.
– Смотрите… Следы.
У стены, под одним из забитых окон второго этажа, на утоптанной земле отчетливо виднелись свежие следы. Не человеческие. Крупные, копытообразные, с глубокими вмятинами от когтей. Они шли от леса прямо к стене дома… и обрывались, будто тот, кто их оставил, испарился или вошёл в стену.
Иван, подошедший с Леонидом, нахмурился. Он присел, внимательно разглядывая отпечаток.
– Лось? Но… слишком глубоко для просто прохода. И почему они обрываются здесь? – Он ткнул пальцем в место, где следы заканчивались у самой стены. – Абсурд. Почва тут плотная. Должны быть видны дальше.
– Может, кто-то пошутил? – неуверенно предположил Леонид. – Сделал оттиск чем-то… – Но в его голосе не было убежденности. Сам он заметил кое-что другое: в одном из выбитых окон первого этажа, в глубине комнаты, ему почудилось движение. Мерцание, как от желтого огонька. Но когда он пригляделся – ничего. Только пыль в луче заходящего солнца.
– Энергетика! – снова восторженно, но уже с натяжкой произнес Алексей. Он снимал следы. – Вот оно! Место силы! Или… места скорби. – Он вдруг замялся, вспомнив испуг Розы и бледность Марии.
Катерина, стиснув зубы, взяла ситуацию в руки:
– Ладно. Следы – есть следы. Может, и лось. Может, хулиганы. Нам важнее место для ночлега. Там, в углу. – она указала фонарем на дальний конец веранды. – крыша ещё цела, пол вроде крепкий. Там и разобьем. Костёр – перед верандой, на открытом месте. Дров натаскаем. Всю ночь дежурство по графику. Два человека, смена каждый два часа. Я первый дежурю.
Решение было принято. Сумерки сгущались быстро, окрашивая бор в глубокие синие и фиолетовые тона. На улице резко похолодало. Пока Алексей и Иван собирали хворост для костра, Леонид и Мария расчищали место на веранде под «лагерь». Розмари сидела на ступеньках крыльца, обхватив колени, и смотрела в темнеющий лес. Она чувствовала взгляд. Холодный, тяжелый, неумолимый. Как у того лошадиного черепа из её страхов. «Лесной страж… Он здесь. Смотрит»
Костер разгорелся, отбрасывая тревожные, пляшущие тени на стены дома. Лица друзей в его свете казались усталыми, напряженными, чужими. Они ели бутерброды почти молча. Штуки Алексея звучали фальшиво. Даже Иван не ворчал. Тишина бора давила, прерываемая только треском костра, далеким уханьем совы и… навязчивым ощущением, что из черных окон дома за ними наблюдают.
– Знаете, – вдруг тихо сказала Мария, глядя на огонь. – Когда папа… полез за мной в тот завал… он крикнул: «Не бойся, Машенька!» А сам… сам голос у него был такой… испуганный. – Она сглотнула комок в горле. – Я до сих пор слышу этот крик. И чувствую, как все… кончается.
Тишина после её слов повисла густая, звенящая. Страх смерти, беспомощности стал вдруг осязаемым, как холод, идущий от дома. Катерина резко встала:
– Кто хочет чаю? Кипятку подброшу в котелок. – Её голос дрогнул. Она боялась этой тишины, этих откровений. Боялась, что её собственный фасад треснет. «Надо держаться…»
Розмари вдруг вскочила, вся напряженная, как струна.
– Тихо! – прошептала она, вглядываясь в темноту за кругом света от костра. – Там… в кустах… шевелится. И… улыбается.
Все замерли, вглядываясь в указанном направлении. Но видели только колеблющиеся тени от костра на кустах сирени, росшей у дома. Одна из теней, и правда, напоминала огромную, растянутую улыбку.
– Игра света, Роза. – устало сказал Иван. – Тени. Оптика. Ничего мистического.
Но Розмари покачала головой, её глаза были полы ужаса.
– Нет. Это Оно. Улыбка… Оно пришло. За мной.
Алексей попытался рассмеяться, но смех вышел сдавленным:
– Что оно, Роза? Нет там ничего! У тебя просто воображение разыгралось! Вот, смотри! – Он швырнул в кусты шишку. Тени дернулись, улыбка распалась. – Видишь? Шишка и тени?
Розмари не отвечала. Она села обратно, обхватив себя руками, и закачалась взад-вперёд, тихо бормоча молитву. Её страх был слишком реален, слишком заразителен. Леонид почувствовал, как сливается с общим ужасом. Он хотел подойти к ней, но не смог пошевелиться. «Чужой. Я здесь чужой.»
Катерина разлила чай по алюминиевым кружкам. Горячий, сладкий, он немного согрел тела, но не души. Они пили молча, избегая взглядов друг друга. Костёр догорал. Тени сгущались. Дом за их спинами, погруженный во тьму, казался огромным черным монолитом, втягивающим в себя свет и звук.
– Ладно, – Катерина встала, отряхивая брюки. – Первая смена дежурных – я и Иван. Остальные спать. Завтра рано вставать. Назад ехать.
Они устроились на расчищенном участке веранды на разложенных куртках и пледах. Теснота была согревать, но каждый чувствовал одиночество. Мария легла ближе к Розмари, пытаясь укрыть её своим пледом. Роза чувствовала по телу мелкую дрожь.
Леонид долго ворочался, глядя в черное небо, где редко мерцали звёзды, затянутые дымкой. Шум леса – уже не шелест, а глухой, тяжелый вздох – накатывал волнами. Он слышал, как Катерина и Иван тихо переговариваются у костра, как Алексей во сне что-то бормочет про линии и формы. Потом все звуки стали удаляться, как будто его опускали в колодец. Веки налились свинцом.
Последнее, что он увидел перед тем, как сон сомкнул его сознание, было движение в верхнем забитом окне дома. Не тень. Не отблеск. Два узких желтых огонька, холодных, бездушных, глядящих прямо на него из-под сломанной доски. И ощущение леденящей руки, легшей на лоб.
Черный Человек начал свою работу. Их кошмары, тщательно скрываемые и подавляемые, теперь были у него под контролем. И их внутренние монстры уже ждали их в мире снов, созданном из теней заброшенного дома и глухих стен соснового бора.
ГЛАВА 4. ОСОЗНАНИЕ
Ледяное прикосновение на лбу. Темнота. Тишина, такая абсолютная, что в ушах звенело. Затем – толчок. Не физический, а внутренний, как будто его душу выдернули из спящего тела и швырнули в пустоту.
Леонид открыл глаза. Он стоял.
Была кромешная тьма и лишь луна освещала сосновый бор. Он стоял перед верандой заброшенного дома. Костёр затух. От него шёл только лишь тонкий дым, устремлённый вверх.
Дом был освещён луной из-за чего он казался куда более мрачным и загадочным.
Самое удивительное, что рядом с ним не лежало ничьих вещей, велосипедов и его друзей нигде не было. Всё и вся как будто испарилось. Не осталось ни единого следа. Как будто их никогда не существовало.
– «Что происходит? Куда все подевались?» – спрашивал про себя Леонид, думая, что ребята решили над ним подшутить. – Катя! Ваня! Лёша!.. Если вы решили подшутить так, то это вообще не весело! А ну выходите!
Но его слышала только глубокая тишина. В отчаянии он задрал свою голову на верх. Не было ни единой звезды на ночном небе… Он решил пройтись по той дорожке, по которой он и его друзья только вчера ехали. Но не пройдя и пары десятков метров он тут же столкнулся лбом обо что-то невидимое. Это была стена, граница сна… Тут он и понял, что находится во сне.
– Так… ладно… нужно успокоиться… – успокаивал себя Леонид. – Нужно просто закрыть глаза на некоторое время, и я проснусь…
Но в моменте, как только он закрыл глаза, он услышал знакомый голос:
– Лёня! – это была Катерина.
Она бежала с обратной стороны дома. Увидев Леонида, она тут же бросилась ему в объятия.
– Катя! Где ты была? Где все остальные?
– Я не знаю! Знаю, что это прозвучит нелепо, но кажется, что мы спим! Но видимо наши сновидения перемешались и судя по всему мы видим одни и те же сны!
– А это вообще всё реально?.. – не дожидаясь ответа Катерина ущипнула Леонида за руку, отчего тот почувствовал неприятную, но терпимую боль. – Ай…!
– Зато проверили… – справедливости ради, Катерина тоже себя ущипнула и ощутила то же самое. – Ладно… Нам нужно понять, как нам проснуться…
– А может просто закрыть глаза и…
– Я уже пыталась – не вышло. – не дожидаясь того, как Леонид закончит, Катерина дала поспешный ответ.
– Ладно, давай тогда попробуем зайти в тот дом, раз мы не можем покинуть это место…
Катерина молча кивнула, и они пошли к тому дому.
Но не дойдя до веранды пары метров, как тут же на ней из ниоткуда возник черный туман. Туман был настолько черным, что он поглощал лунный свет. Когда же туман рассеялся, на веранде появился он…
Черный Человек. Фигура ростом со взрослого человека. Полностью черная. В черной мантии и лицо было полностью скрыто под капюшоном. Только одно выделялось на этом фоне – два ярких желтых огонька под капюшоном на уровне глаз. Холодные и бездушные, как те, что он увидел перед тем как заснуть.
Катерина не успела сказать ни слова, как тут Черный Человек щелкнул своими пальцами и девушка тут же, буквально, провалилась под землю. Последнее что можно было услышать это лишь её крики…
– Катерина! – лишь он отвернулся туда где провалилась Катерина, как тут же Черный Человек появился прямо с боку от него. Леонид видел его краем глаза. Холодный пот стекал по его телу.
Черный Человек шепнул ему в левое ухо, отчего у Леонида мурашки забежали по спине:
– Леонид… Скажи мне… Ты боишься? – Леонид в ответ молчал, но не дожидаясь ответа Черный Человек продолжал. – Не волнуйся, есть вещи страшнее, чем я…
Прозвучал щелчок. Леонид провалился также, как и его подруга.
Его вновь окутала тьма. Снова Тишина. И снова толчок.
Леонид снова открыл глаза, будто в первый раз.
Он стоял в бесконечном коридоре.
Стены, пол, потолок – все было выложено крупными, идеально отполированными плитами мрамора холодного, больничного оттенка. Освещение исходило откуда-то сверху, рассеянное и безжалостное, не оставляя теней. Воздух был стерильным, пахнущим пылью и… озоном, как после грозы, только без жизни. Глубокая, гнетущая тишина.
Это был коридор его университета. Узнаваемый до мелочей: высокие потолки, массивные дубовые двери аудиторий с блестящими табличками, длинные ряды окон… Но окна были замурованы теми же мраморными плитами. И коридор не заканчивался. Он тянулся в обе стороны, теряясь в зловещей перспективе, где стены сходились в точку бесконечности. Ни начала, ни конца. Только бесконечность холодного, отполированного камня и закрытых дверей.
И зеркала. Огромные, в тяжелых, позолоченных рамках, висели на стенах через равные промежутки, прерывая монотонность мрамора. Их было бесчисленное множество, уходящее вдаль, отражающее друг друга, создавая иллюзию бесконечного лабиринта из отражений.
Леонид посмотрел в ближайшее зеркало. И увидел… себя. Но не того усталого студента с веранды. Он был одет в безупречно сидящий, темно-серый костюм, галстук идеально завязан, волосы уложены. Лицо было гладким, спокойным, с легкой, натянутой полуулыбкой – маской уверенного дипломата и успешного переводчика. Маска. Та самая, которую он так тщательно оттачивал для мира.
Вдруг. В конце коридора сверху зажегся белый свет. Под этим светом стоял он. Черный Человек. Его желтые холодные глаза смотрели прямо на Леонида.
Парень не видел, но он чувствовал легкую улыбку от этого существа, что забрало его друзей.
В один момент, свет погас, а желтые зрачки исчезли.
Леонид пытался пошевелиться. Ноги словно вросли в холодный пол. Страх сжал горло знакомым, ненавистным комом.
«Где все? Что это? Что Ему нужно от меня?»
Он пытался крикнуть: «Катя! Иван! Кто тут?» – но из горла вырвался лишь хриплый шепот, тут же поглощенный безмолвием коридора.
И тогда он услышал… Щелчок.
Тихий, сухой, как ломающаяся ветка. Потом ещё один. И ещё. Звук шёл откуда-то из глубины коридора, слева. Он нарастал, сливаясь в ритмичный, мерзкий стук, похожий на тиканье гигантских, неровных часов.
Щелк-щелк-щелк-щелк-щелк…
Леонид медленно, с огромным усилием, повернул голову на звук. В конце перспективы, там, где стены сходились, стояла фигура. Высокая, под три метра, неестественно тонкая, с грязно-коричневой кожей. Голова была огромной, лягушачьей, с выпученными, не моргающими глазами величиной с блюдце. И рот… Рот был растянут с помощью больших рук существа, в чудовищной, насильственной улыбке от уха до уха.
Это был Щелкун.
Существо стояло неподвижно, лишь его огромные, желтые зубы сходились и расходились, издавая тот самый, леденящий душу щелкающий звук. Щелк-щелк-щелк. Его глаза, огромные и пустые, были устремлены прямо на Леонида.
Паника, холодная и острая, пронзила Леонида. Он рванулся вперед, отчаянно пытаясь бежать от чудовища. Ноги наконец подчинились, но бег был тяжелым, словно по вязкому болоту. Мраморный пол скользил под ногами. Он мчался мимо бесконечных дверей, мимо зеркал. И в каждом зеркале он видел свое отражение – все в том же идеальном костюме, с той же натянутой улыбкой. Но с каждым шагом улыбка в отражениях становилась шире, неестественнее, начинала напоминать оскал Щелкуна. Глаза в зеркалах становились пустыми, стеклянными.
Щелк-щелк-щелк-ЩЕЛК!
Звук стал громче, резче. Ближе. Леонид рискнул оглянуться. Щелкун не бежал за ним. Он стоял там же, вдалеке, в точке схода перспективы. Но теперь он был ближе. Значительно ближе. Его ужасающая улыбающаяся физиономия заполнила весь конец коридора.
А звук щелкающих зубов раздавался прямо над ухом Леонида, хотя источник был далеко.
Он побежал быстрее, задыхаясь. Мимо зеркал. Одно отражение мелькнуло особенно ярко: его лицо было искажено чистым ужасом, рот открыт в беззвучном крике. Но костюм оставался безупречным. «Фальшь. Видна фальшь!» – пронеслось в панике. В следующем зеркале его отражение снова улыбалось той натянутой, лживой улыбкой. «Спрячь! Спрячь страх!»
Щелк-ЩЕЛК-ЩЕЛК!
Звук превратился в непрерывный, оглушительный грохот, как град по жести. Леонид зажмурился, вжав голову в плечи. Он наткнулся на что-то твердое и упал, ударившись коленом о холодный мрамор. Открыв глаза, он увидел, что уперся в дверь. Не обычную дверь аудитории. Массивную, дубовую, без таблички. Она была здесь? Он ее не заметил раньше?
Грохот щелкающих зубов стоял в воздухе, вибрируя в костях. Леонид вскочил, схватился за холодную бронзовую ручку. Она поддалась. Он ворвался внутрь, захлопнул дверь за спиной, прислонился к ней, задыхаясь.
Тишина. Глухая, благословенная тишина. Только стук собственного сердца в висках. Он был в аудитории. Огромной, полукруглой, как амфитеатр. Но вместо студентов – ряды пустых, полированных скамей. Кафедра стояла внизу. На стене – огромная, мерцающая проекция не то карты мира, не то схемы непонятных связей, состоящая из переплетающихся линий и точек. Воздух пах мелом и старой бумагой.
Леонид попытался успокоиться. «Безопасно?» Он сделал шаг от двери.
И тут за его спиной, с самой верхней скамьи амфитеатра, раздался Щелчок.
Он медленно, с ужасом, заставляющим каждый позвонок скрипеть, повернулся.
На самом верху, в тени, сидел Щелкун. Он был меньше ростом, метра два, но от этого не менее жуткий. Его огромная голова была наклонена, не моргающие глаза смотрели вниз, прямо на Леонида. А огромные зубы мерно, с отвратительным звуком, сходились и расходились. Щелк… щелк… щелк…
Леонид отпрянул к двери. Но дверь исчезла. На ее месте была гладкая мраморная стена.
Щелк… щелк… щелк…
Звук раздался уже с другой стороны, с середины амфитеатра. Там сидел второй Щелкун. Такой же, с насильственной улыбкой и щелкающими зубами.
Щелк… щелк… щелк…
Слева. Третий. Справа. Четвертый. Они появлялись бесшумно, занимая места на пустых скамьях. Их становилось все больше. Они не двигались с мест, только сидели, уставившись своими огромными, бездушными глазами, и щелкали, щелкали, щелкали зубами. Звук нарастал, заполняя огромное пространство аудитории, сливаясь в монотонный, безумный хор осуждения. Он вибрировал в воздухе, давил на барабанные перепонки, лез в мозг.
Леонид зажал уши руками. Но звук проникал сквозь кости. Он был внутри. Это был звук его собственной фальши, его страха быть разоблаченным, умноженный на сто, на тысячу. Звук тысячи глаз, видящих его настоящего, слабого, испуганного, и осуждающих.
– Хватит! – вырвалось у него наконец. Голос был хриплым, сдавленным, полным отчаяния. – Отстаньте! Я не… я не такой! Я не хочу улыбаться! Я боюсь!
Но его слова потонули в щелкающем хоре. Щелкуны не реагировали. Они просто наблюдали и щелкали. Их улыбки казались теперь не просто насильственными, а злобными, насмешливыми. Они знали. Они видели его насквозь. И приговорили.
Леонид съежился, сползая по гладкой стене на холодный пол. Он закрыл лицо руками, пытаясь спрятаться от этих глаз, от этого звука. Но щелканье становилось только громче, пронизывая его насквозь. Он чувствовал, как его собственная маска – маска компетентного, уверенного парня, говорящего на двух языках, – трескается и осыпается, обнажая дрожащего, потерянного ребенка. И этот ребенок был совершенно чужим здесь, в этом зале полном безмолвных, улыбающихся судей.
Чужой. Я здесь чужой. Мысль пронеслась с мучительной ясностью. И в этом признании, в этом полном крахе его защиты, был странный, парадоксальный момент истины. Он больше не притворялся.
Внезапно… тишина.
Щелканье прекратилось так же резко, как и началось. Грохочущая тишина ударила по ушам. Леонид медленно разжал руки и поднял голову…
Пустота амфитеатра давила тяжелее, чем щелкающая орда. Леонид сидел на холодном мраморном полу, прислонившись к стене, которая поглощала тепло его тела. Дрожь постепенно стихла, сменившись ледяным онемением. Слова «Я боюсь» все еще висели в тишине, но теперь они звучали не как вопль отчаяния, а как констатация. Горькая, унизительная, но правда. Он боялся. Боялся быть разоблаченным, непонятым, чужим. Эта маска уверенного полиглота, надетая годами, была щитом от мира и тюрьмой одновременно. И вот щит сломался, а тюрьма осталась – холодная, безмолвная, бесконечная.
Он поднял голову, глядя на пустые скамьи. Где-то там, в его подсознании, еще щелкали невидимые зубы, но физически тишина была абсолютной. И в этой тишине он вдруг почувствовал нечто новое. Не осуждение. Не насмешку. Безразличие. Огромное, всепоглощающее, как космический вакуум.
Свет в аудитории начал меняться. Мерцающая проекция на стене погасла. Резкие тени от скамеек смягчились, затем растворились. Все пространство заполнилось ровным, холодным, сероватым светом, исходящим ниоткуда и везде одновременно. Воздух стал еще более разреженным, дышать стало труднее, как на большой высоте.
Леонид встал. Ноги подкосились, но он удержался, опершись о стену. Что-то было не так. Стена… она казалась дальше. Потолок… выше. Скамьи… они не изменились, но теперь выглядели крошечными, как игрушечная мебель. Он огляделся, и сердце его екнуло. Аудитория не изменилась. Изменился он сам. Аудитория стала огромной, циклопической. Высокие потолки уходили в непроглядную серую дымку. Ряды скамей растянулись в бесконечность, превратившись в бескрайнее поле маленьких, аккуратных рядов. Он стоял посреди этого гигантского пространства, бесконечно малый, как пылинка на полу космического корабля.
И тогда он увидел Его.
В дальнем конце аудитории, там, где раньше была стена с проекцией, теперь зияла черная, беззвездная пустота. И на фоне этой пустоты вырисовывалась фигура. Гуманоидная, но чудовищных размеров – под десять метров, если не больше. Она была абсолютно черной, как вырезанный из ночи силуэт, лишенный каких-либо деталей, кроме двух. Двух огромных, светящихся белых глаз. Они не имели зрачков, не выражали эмоций. Просто два холодных, мертвенных диска, излучавших фосфоресцирующий белый свет, как далекие, безжизненные звезды. Фигура была горбатой, с длинной, тонкой шеей, увенчанной непропорционально большой головой. Это был Наблюдатель.
Он не двигался. Не издавал звуков. Он просто стоял и смотрел. Его взгляд был направлен не на Леонида, а сквозь него, в бесконечность за его спиной. Или в самую его душу. В этом взгляде не было ни злобы, ни интереса, ни осуждения. Только абсолютное, леденящее безразличие. Как будто Леонид был не человеком, а микроскопической букашкой под линзой вселенского микроскопа.
Ужас охватил Леонида с новой силой, но это был иной ужас. Не страх конкретной угрозы, как от Щелкуна. Это был экзистенциальный ужас. Ужас перед собственной ничтожностью перед лицом бесконечной, равнодушной вселенной (или системы, или судьбы – суть была одна). Он почувствовал, как его страх быть непонятым, чужим, растворяется в этом новом, невообразимо большем страхе. Какая разница, поймут ли его люди, если сама вселенная глядит на него этими мертвыми белыми глазами и не видит вообще ничего? Его амбиции, его знания языков, его маски – все это было пылью, не стоящей внимания этого безмолвного Колосса.
– Кто ты? – сорвался шепот Леонида. Его голос был таким тихим, что растворился в огромном пространстве, не достигнув даже его собственных ушей. – Что тебе от меня надо?
Наблюдатель не ответил. Не шелохнулся. Его белые глаза продолжали светить с той же холодной, неизменной интенсивностью. Они просто были. Как факт. Как закон физики. Как неотвратимость смерти.
Леонид попытался сделать шаг назад, но его пятка наткнулась на что-то. Он посмотрел вниз. На полированном мраморном полу, рядом с его ногой, лежал осколок зеркала из того самого бесконечного коридора. В нем отражалось его лицо – бледное, испуганное, с глазами, полными того самого экзистенциального ужаса. Без маски. Настоящее.
Он посмотрел на Наблюдателя. На эти белые, бездушные глаза. Потом снова на осколок. На свое истинное лицо страха.
И в этот момент что-то щелкнуло внутри него. Не страх, а… принятие. Горькое, смиренное, но освобождающее.
– Да. Я маленький. Я ничтожный. Я боюсь. Я не идеален. Я не всегда знаю, что сказать. Я могу ошибиться в словах. Я могу быть непонятым. – мысли текли с мучительной ясностью. – Но это – Я. Настоящий. Не маска. И даже если этот… ЭТО… не видит во мне ничего, даже если весь мир сочтет меня чужим… Я ЕСТЬ. Я чувствую этот ужас. Я чувствую холод пола. Я дышу. Я – это Я.
Он не кричал об этом Наблюдателю. Не пытался доказать. Он просто знал. Знание было тихим, как падающая снежинка, но оно рассеивало часть леденящего страха. Он больше не боролся с ощущением ничтожности. Он признал его. Это была его реальность. И в этом признании была странная сила. Сила быть собой, даже если этот «себя» был лишь пылинкой в огромной, безразличной вселенной.