Несмертие
Первое дуновение весны всегда такое робкое. На Донбассе так бывает лишь в середине марта, когда появляются первые подснежники. Сибирь ещё укрыта плотной шапкой снегов, но на противоположном краю необъятной страны днём уже вовсю резвится солнце в голубом небе. Степи, раскалённые добела летом, весной оттаивают очень быстро, питая ручьи и подземные реки. Воды забвения зимней стужи устремляются в глубины земной тверди, чтобы продолжить свой непостижимый вечный путь. Он же обязательно куда-то приведёт! Обязательно…
Сколько её, той жизни…
Полина обхватила тонкими пальцами чугунную решётку на окне камеры. Она жадно вглядывалась в тёмную январскую стужу, и именно в ней ей чудилось то долгожданное первое дуновение весны, которое обычно бывает в марте. Словно за окнами стояла не лютая зима, а разливалась оттепель.
Сколько её, той жизни…
Она вся проносилась перед глазами очень быстро и укладывалась в несколько кадров. Девушка не успевала следить за ними. Вот, казалось, ещё вчера серебрился гигантский тополь у её дома, возле которого она так любила играть ещё девчонкой. А сегодня она оглядывается назад и видит в прошлом лишь пустоту. Будущего тоже нет. Оно погребено под нескончаемым потоком всевозможных идеологических догм, коверкающих человеческие судьбы. Есть лишь великие воды забвения, а ей так не хочется себя забывать…
Мёртвую тишину разорвал душераздирающий крик. Полина вздрогнула всем телом. Ледяная дрожь прошлась по её коже. И ребёнок, что она носила под сердцем, тоже вздрогнул, в непонимании и неведении, отгороженный от враждебной реальности теплом материнского тела, он ещё ничего не осознавал, но, несомненно, всё чувствовал.
В пятидесяти метрах от камеры, в которой томилась Полина, в кабинете следователя происходил допрос, а по сути, чудовищное истязание, на которое были способны лишь абсолютные нелюди.
Штандартенфюрер СС Ханс Ойген Айхлер злился, безуспешно пытаясь добиться от узника показаний. Он велел полицаям пытать его всё изощрённей, но толку от этого было мало. Точнее, не было вовсе.
Свистели в воздухе плети, разрезая, словно ножом, застоявшуюся духоту, пропитанную кровью и сигаретным дымом. Но молодому мужчине, стойко державшемуся против абсолютного зла, всё было нипочём. Пару раз он срывался на крик, но после корил себя за свою несдержанность.
Айхлер задавал вопросы. Одни и те же по кругу.
– Назоввьи фамилии партизан. Биистра! И я отпушу твоих систер! – отвратительно коверкая русский язык, говорил он.
Но полковник не добился ничего. Получил лишь полный ненависти взгляд, посмотрев в залитое кровью лицо узника. В нём еле-еле можно было узнать Игоря Бабарицкого – первого секретаря райкома партии и комиссара Свердловского партийно-комсомольского антифашистского подполья.
Палачи выкрутили ему руки и начали сечь плетьми из провода, вспарывая кожу до крови. Лицо комиссара было всё в синяках, а глаза цвета серебристого пепла, сверкали гневом и непримиримостью. Это был только второй день его заточения, а на нём уже не осталось ни одного живого места. Но хуже было даже не это, а то, что на его глазах нелюди пытали его сестёр, брата и отца. Эту пытку вынести, поистине, было тяжело.
Поздним вечером второго февраля в комнате для допросов остались лишь четверо: Игорь, полковник Айхлер и главный полицай Березовский со своим прислужником, который, собственно, и сёк узника.
Ханс исходил «праведным» гневом, брызжа слюной и немецкими проклятиями. Его белобрысая жирная голова нервно вздрагивала каждый раз, когда толстый телефонный провод опускался на обездвиженное тело комиссара. Игорь был намертво привязан к скамье. Его оголённый беззащитный живот и голова предстали перед палачами, жаждущими расправы хоть над кем-нибудь. Они озверели от войны настолько, что им было всё равно кого пытать, пусть даже эти истязания не дали б им никаких сведений. Это были пытки ради самих пыток, потому как Айхлер и его сослуживцы прекрасно понимали, что Бабарицкий ничего не скажет, как и его товарищи-подпольщики. Такие, как они, стояли насмерть: перед глазами был недавний пример Краснодонских партизан, которые изрядно подпортили гестаповцам нервы.
Спустя, примерно, полчаса Полина вновь услышала крик. Её сердце сжалось в груди, а на лбу выступила испарина. Нет, её они не посмеют тронуть – у неё же ребёнок! Да кем надо быть, чтобы истязать беременную девушку?! Надо быть теми, кем были они… К сожалению, надежда на то, что её просто отпустят домой, таяла с каждым часом.
Подручный Березовского Глушко ощетинился, оскалился, будто пёс, и начал наносить удары с новой силой. Игорь до боли сжал челюсти. Из его дёсен закапала кровь. Соль жгла разбитые губы и язык. Так хотелось пить, но кровь не могла утолить жажды. В кого его превратили? Игорь ощущал, что стал тенью себя прежнего.
Где был тот Игорь, который бесстрашно отдавал приказы своим партизанам и сам вёл их за собой в каждую диверсионную операцию? Из-за страшной боли, раскалывающей его «я» на мелкие осколки, он больше не ощущал себя собой. Воспоминания против воли всплывали в его памяти, вызывая горькое разочарование и досаду. Он мог сделать больше! Гораздо больше! Бабарицкий до крови сжал кулаки, так, что ногти глубоко впились в мясо.
Перед глазами мелькали чёрные осмоленные шпалы. Они всплывали в сумраке островками ещё большей темноты, которую не могли разогнать тусклые железнодорожные огни. Капли дождя, слабо подсвеченные фонарями, падали на истерзанную землю, собираясь в мутные лужи. Казалось, будто в воздухе было рассыпано серебро. Глубокий декабрь преподнёс сюрприз в виде сильного дождя. А Игорю и его товарищам он как раз был ни к чему. Комиссар промок до нитки. Крупные тяжёлые капли падали с его плеч. Его длинное чёрное пальто с толстой подкладкой совсем не грело. Он распрямил воротник под самый подбородок, спасаясь от пронизывающего ветра, надвинул на лицо уже готовый слететь драповый берет, и незаметно подал условный знак огоньком зажигалки своим ребятам, засевшим рядом, на опушке леса. Он обозначал, что немецкий патруль, охраняющий участок железной дороги, примыкавший к станции Вельяново, удалился на достаточное расстояние.