Последний архив

Глава 1. Восьмая капсула

Грузовой транспорт «Персефона» висел в пустоте, как забытая богом железяка – левый борт в тени температурой минус двести семьдесят, правый под слабым светом далёкого Солнца, похожего отсюда на особенно яркую звезду. Двести сорок семь суток дрейфа в поясе Койпера превратили его обшивку в карту микрометеоритных царапин и вмятин, а навигационные огни мигали с усталой неохотой умирающего маяка. Здесь, на краю Солнечной системы, семь человек дрейфовали в грузовике, который по иронии судьбы носил имя богини подземного царства.

В крио-отсеке царила стерильная тишина. Семь капсул выстроились вдоль стен, как саркофаги в древней гробнице. Мягкое голубое свечение индикаторов создавало иллюзию подводного мира – спокойного, безвременного, мёртвого. Температура держалась на отметке минус пятьдесят – достаточно холодно, чтобы сохранить оборудование, достаточно тепло, чтобы не превратить в лёд гидравлику.

В капсуле номер один что-то изменилось.

Сначала это был просто всплеск на мониторе мозговой активности – острый пик среди ровных волн глубокого крио-сна. Потом ещё один. И ещё. Датчики зафиксировали учащение сердцебиения, скачок адреналина, микродвижения глазных яблок под закрытыми веками.

Алексей Волков видел сон.

В этом сне его дочь Маша стояла на берегу замёрзшего озера. Ей было двенадцать – ровно столько, сколько в день его последнего отлёта. Рыжие волосы развевались на ветру, веснушки на носу казались россыпью звёзд. Она что-то кричала, но он не слышал слов – только видел, как шевелятся её губы, как отчаяние искажает детские черты.

Лёд под её ногами покрывался трещинами. Чёрная вода просачивалась сквозь них, поднималась выше, выше…

– Папа! – наконец долетел до него крик. – Папа, они слушают! Они всегда слушали!

Лёд проломился. Маша исчезла в чёрной воде, и в тот же момент…

Сигнал тревоги разорвал тишину крио-отсека. Красные огни замигали в такт воющей сирене. На центральной консоли высветилось: "ПРИОРИТЕТНОЕ СООБЩЕНИЕ. КОД ОМЕГА. НЕМЕДЛЕННОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ."

Капсула номер один зашипела, выпуская облако криогенного газа. Крышка медленно поднялась, являя миру тело командира. Алексей Волков – сорок четыре года, седина в коротко стриженных волосах, шрам через левую бровь – сделал первый судорожный вдох. Лёгкие обожгло переработанным воздухом с металлическим привкусом.

– Мать вашу… – прохрипел он, пытаясь сесть. Мышцы не слушались, словно он пролежал не восемь месяцев, а восемь лет. Медицинский гель тягучими нитями свисал с кожи, холодный и липкий, как слюна.

– Доброе утро, командир Волков, – раздался бесстрастный голос корабельного ИИ. – Процедура экстренного пробуждения инициирована. Рекомендую оставаться в капсуле ещё три минуты для стабилизации показателей.

– К чёрту… показатели, – Волков вывалился из капсулы, едва не рухнув на колени. Ноги подогнулись, но он удержался, вцепившись в поручень. – Харон, что за срочность?

– Получен сигнал уровня "Омега". Согласно протоколу 7.3.1, любое судно в радиусе действия обязано…

– Я знаю протоколы, – перебил Волков, стирая гель с лица. На ладони остались розоватые разводы – следы лопнувших капилляров. Нормальная реакция на экстренное пробуждение. – Источник сигнала?

– Исследовательская станция "Мнемозина". Расстояние: сорок семь астрономических единиц. Координаты…

– Стоп. – Волков замер, капли геля всё ещё стекали по его небритому подбородку. – Повтори название.

– Исследовательская станция "Мнемозина", проект SETI-Deep, регистрационный номер…

– Харон, когда был последний контакт этой станции с Землёй?

Пауза. Даже для ИИ она показалась слишком долгой.

– Одиннадцатое августа две тысячи сто сорокового года. Двести семнадцать лет назад.

В крио-отсеке стало холоднее. Или это Волкову показалось.

– И она подаёт сигнал только сейчас?

– Утвердительно. Сигнал начал поступать тридцать семь минут назад. Автоматические системы классифицировали его как "Омега" на основании… аномальных характеристик.

– Каких именно?

– Сигнал транслируется одновременно на всех известных частотах. Это технически невозможно для оборудования образца 2140 года.

Волков натянул термобельё, морщась от того, как ткань липла к влажной коже. Его движения были резкими, почти злыми – так двигается человек, которого разбудили с плохими новостями.

– Начинай процедуру пробуждения остальных. И выведи сигнал на анализ. Хочу знать, что там…

Договорить он не успел. По крио-отсеку прокатилась волна… чего-то. Не звука, не вибрации – скорее, изменения в самой структуре пространства. Как будто кто-то провёл смычком по струнам.

Индикаторы на капсулах замигали хаотично. На долю секунды Волкову показалось, что он видит восьмую капсулу в дальнем углу – древнюю, покрытую изморозью. Ему показалось, что внутри капсулы что-то шевельнулось. Женский силуэт? Но стоило моргнуть, и видение исчезло.

– Харон, что это было?

– Зафиксирована аномалия неустановленной природы. Все системы функционируют в пределах нормы.

– Это не ответ.

– Это единственный ответ, который я могу предоставить при текущих данных.

Остальные капсулы начали оживать. Первой открылась номер три – медицинский офицер Елена Воронова выбиралась наружу с грацией кошки, которую окунули в ледяную воду. Тридцать восемь лет, преждевременная седина в каштановых волосах, собранных в практичный хвост. Острые скулы и внимательные серые глаза выдавали в ней уроженку северных колоний.

Она постояла несколько секунд, держась за край капсулы, давая телу время вспомнить, что такое гравитация. Медицинский гель стекал с её комбинезона крупными каплями, оставляя на полу липкие лужицы. Профессиональным движением Елена проверила пульс на запястье, потом направилась к медицинской консоли – чуть покачиваясь, но уверенно.

– Протокол экстренного? – Её голос звучал на удивление чётко для человека, только что вышедшего из крио-сна. – Что стряслось, Командор?

Командор – так его называла только она. Остальные предпочитали "Шеф" или "Кэп".

– Док, мёртвая станция ожила, – коротко пояснил Волков. – Двести лет молчания, и вдруг "Омега".

Елена присвистнула, проверяя показатели на медицинской консоли.

– Все жизненные функции в норме, но… – она нахмурилась. – Странно. У всех повышенная активность в префронтальной коре. Как будто вы все видели очень яркие сны.

– Кошмары, – поправил голос из капсулы номер два.

Максим Семёнов, пилот первого класса, выполз наружу с выражением человека, готового кого-нибудь придушить. Невысокий, жилистый, с вечной трёхдневной щетиной и татуировкой на предплечье – координаты Земли. Тридцать четыре года, из которых пятнадцать провёл в космосе.

– Какого хрена, Шеф? – простонал он, вытирая гель полотенцем. – По графику мы должны были дрыхнуть ещё три месяца.

– Сигнал "Омега" отменяет все графики, Моряк, – ответил Волков. Моряк – прозвище Максима со времён службы на орбитальных буксирах.

– "Омега"? – Максим выругался по-марсиански. – Да кто вообще помнит эти допотопные протоколы?

– Видимо, станция "Мнемо… – Игорь Лебедев запнулся на полуслове, выбираясь из капсулы номер пять. – Господи, неужели та самая "Мнемозина"?

Специалист по коммуникациям выглядел как типичный "технарь" – худощавый, очкастый, с длинными пальцами пианиста. Тридцать один год, вундеркинд, закончивший Марсианский Технологический в девятнадцать. На "Персефоне" его звали просто Герц – коротко, ёмко, и вполне соответствовало его нервной натуре.

– Та самая, – подтвердил Волков.

– Это же легенда! – Герц едва не подпрыгнул, забыв про остаточную слабость после крио-сна. – Одна из первых станций глубокого поиска. Я писал о ней диплом. Она пропала без вести в 2140-м, все решили, что экипаж погиб от отказа систем жизнеобеспечения.

– И что там было? – спросила Анастасия Беляева, буквально вылетая из капсулы.

Двадцать семь лет, главный инженер "Персефоны", рыжие волосы коротко стрижены для удобства работы в скафандре. Маленькая, юркая, с россыпью веснушек и вечной полуулыбкой. В команде её звали Гремлин – ироничное прозвище для единственного человека на корабле, кто мог починить абсолютно всё.

– Проект по поиску и каталогизации внеземных сигналов, – пояснил Герц. – Но не простой поиск. Они разработали технологию "глубинного архивирования" – теоретически могли записывать не только сигналы, но и их контекст.

– Контекст? – не понял Максим.

– Представь, что записываешь не только голос, но и эмоции, намерения, всю культурную подоплёку. Полное сохранение информации.

– Невозможно записать то, чего не понимаешь, – возразил Андрей Крылов, наконец покидая свою капсулу.

Биолог команды – тридцать девять лет, высокий, нескладный, с вечно встревоженным выражением лица. В университете его прозвали Дарвином, и кличка прилипла. Сейчас он выглядел ещё более встревоженным, чем обычно.

– А чужой разум по определению непонимаем, – продолжил он, вытирая очки. – Это противоречит базовым принципам информатики.

– Ну, они двести лет назад так не считали, – пожал плечами Герц.

Последним пробудился Дмитрий Соколов. Двадцать два года, стажёр-универсал, первый дальний рейс. Парень буквально вывалился из капсулы, бледный как полотно.

– Блядь, – выдохнул он, хватаясь за стенку. – Простите. Я… мне снилось…

– Язык, Кадет, – одёрнул его Максим, но в голосе слышалась скорее усталая привычка, чем упрёк. Прозвище прилипло к Диме с первого дня – двадцатидвухлетний стажёр среди ветеранов космоса выглядел именно как кадет среди офицеров.

– Что снилось? – спросила Елена, подходя с медицинским сканером.

– Голоса. Тысячи голосов. Они все говорили одновременно, но на разных языках. И я… я понимал их. Всех сразу.

Елена проверила его зрачки – расширены, но реагируют нормально.

– Дезориентация после экстренного пробуждения. Пройдёт.

– Это началось до пробуждения, – упрямо покачал головой Дмитрий. – Я помню момент, когда холод крио-сна начал отступать, но голоса уже были там. Они звучали… долго. Очень долго.

– Ладно, – Волков хлопнул в ладоши, привлекая внимание. – Всем в душ, потом в кают-компанию. Брифинг через двадцать минут. Герц, успеешь что-нибудь выяснить про сигнал?

– Попробую, Шеф.

– Гремлин, проверь системы. После такого пробуждения могли полететь предохранители.

– Уже бегу!

– Дарвин, Док – полный медосмотр всей команды после брифинга. Моряк…

– Знаю, знаю. Проверить движки и навигацию.

– И кофе. Много кофе.

– Это уже превышение полномочий, – проворчал Максим, но пошёл выполнять.

Команда разбрелась, оставив Волкова одного в крио-отсеке. Он ещё раз огляделся – семь капсул, пустых, с открытыми крышками. Только семь. Никакой восьмой.

– Харон, – позвал он. – Покажи запись момента аномалии.

На ближайшем экране появилось изображение крио-отсека. Временная метка – пять минут назад. Волков видел себя, натягивающего бельё. Потом – волна искажения, на долю секунды изображение двоится, троится…

– Стоп. Увеличь сектор Д-7.

Дальний угол отсека. В момент искажения там действительно что-то появляется. Расплывчатое, нечёткое, но определённо капсула. Старая модель, какие использовали на первых межпланетных рейсах.На мгновение в полумраке ему показалось, что внутри капсулы что-то шевельнулось. Женский силуэт? Но когда он моргнул, видение исчезло.

– Анализ?

– Оптическая аномалия. Возможно, отражение света на частицах криогенного газа создало иллюзию…

– Харон, не неси чушь. Ты же видишь – это объект.

– Я вижу аномалию, которая не может существовать в данной точке пространства-времени.

Волков выругался. Даже ИИ начинает говорить загадками.

***

Душевые на "Персефоне" были тесными – два на два метра, с жёсткой экономией воды. Но после крио-сна даже эта тесная кабинка казалась раем. Горячая вода смывала остатки геля, а заодно – остатки кошмара. Почти.

Маша на льду. "Они слушают, папа. Они всегда слушали."

Волков тряхнул головой, прогоняя видение. Просто сон. Просто синапсы, перегруженные долгим сном, выдают случайные образы. Ничего больше.

Но почему тогда все видели кошмары?

Кают-компания "Персефоны" была сердцем корабля. Восемь квадратных метров, втиснутых между грузовым отсеком и жилыми каютами. Стол на магнитных креплениях, синтетические сиденья, потёртые годами использования. На переборках – фотографии из прошлых рейсов, сертификат первого рейса 'Персефоны', пожелтевший от времени, и выцветший постер с Земли.

Команда собралась за пять минут до назначенного времени. Все успели привести себя в порядок – комбинезоны застёгнуты, волосы причёсаны, лица умыты. Только глаза выдавали напряжение.

Максим разливал кофе – крепкий, горький, с синтетическим привкусом. Но после крио-сна даже эта химическая жижа возвращала к жизни лучше любых медицинских стимуляторов.

– Итак, – начал Волков, когда все расселись. – Ситуация следующая. Тридцать семь… нет, уже пятьдесят две минуты назад мы получили сигнал уровня "Омега" от станции "Мнемозина". Для тех, кто подзабыл историю – это исследовательская станция проекта SETI, запущенная в 2138 году. Последний контакт – 2140 год. С тех пор молчание.

– Двести семнадцать лет, – добавил Герц. – Я успел кое-что накопать. Экипаж – двенадцать человек. Лучшие специалисты своего времени. Станция была оборудована по последнему слову техники тех лет.

– Которая давно должна была выйти из строя, – заметил Дарвин. – Даже с резервированием систем, даже с автономными ремонтными дронами – двести лет это слишком много.

– Согласен, – кивнул Волков. – Но факт остаётся фактом – станция передаёт сигнал. Герц?

Специалист по связи поправил очки и активировал голографический проектор. Над столом появилась визуализация сигнала – сложная трёхмерная структура из волн и импульсов.

– Это не похоже ни на что в наших протоколах, – начал он. – Сигнал идёт одновременно на всех частотах – от сверхдлинных волн до гамма-диапазона. Технически это невозможно для оборудования 2140 года. Чёрт, это невозможно даже для нашего оборудования.

– Может, они что-то модернизировали? – предположила Гремлин.

– За двести лет? Без поставок с Земли? – Герц покачал головой. – Но это ещё не всё. Смотрите.

Он увеличил часть сигнала. Среди хаотичных волн проступала структура – математические последовательности, повторяющиеся паттерны.

– Числа Фибоначчи, простые числа, константа Планка… Классический набор для установления контакта с внеземным разумом. Но между ними – вот это.

Новое увеличение. Между знакомыми последовательностями вились странные узоры – не совсем математика, не совсем музыка.

– Харон классифицирует это как "данные неизвестного типа", – продолжил Герц. – Но я думаю, это язык. Или попытка создать универсальный язык.

– Чей язык? – спросил Волков.

– Вот в чём вопрос. Может, экипаж станции разработал новый протокол связи. А может… – он замялся.

– Говори.

– Может, они действительно что-то нашли. Кого-то нашли. И теперь транслируют их сообщение.

В кают-компании повисла тишина. Только гудение систем жизнеобеспечения напоминало, что они всё ещё живы, всё ещё дышат переработанным воздухом в железной банке посреди пустоты.

– Есть ещё кое-что, – начал Кадет и замялся. – Это прозвучит странно, но… когда я выходил из крио-сна, руки двигались сами. Я что-то чертил пальцем на крышке капсулы. В конденсате.

Он достал личный планшет, показал фото – размытые линии на запотевшем металле.

– Похоже на каракули, – заметил Моряк.

– Я тоже так подумал. Но потом Герц показал часть расшифрованного сигнала, и… – Кадет развернул планшет. – Смотрите. Вот увеличенный фрагмент моих каракулей. А вот символ из сигнала. Похожи, правда?

Волков прищурился. Сходство было… но отдалённое. Как детский рисунок дома похож на чертёж архитектора.

– Совпадение, – сказал он, но неуверенно.

– Может быть. Наверное. Просто… – Кадет потёр виски. – У меня ощущение, будто я пытаюсь вспомнить что-то важное, но оно ускользает. Как слово на кончике языка.

– Док? – Волков повернулся к медику.

Елена изучала показания своего сканера.

– Мозговая активность выше нормы у всех членов экипажа. Особенно в зонах, отвечающих за обработку языка и распознавание образов. Что бы ни передавала эта станция, оно влияет на нас на неврологическом уровне.

– Влияет или атакует? – уточнил Дарвин.

– Пока не могу сказать. Но это определённо не естественный процесс.

Волков встал, прошёлся по тесному помещению. Семь пар глаз следили за ним.

– Варианты действий, – сказал он наконец. – Первый: игнорируем сигнал, продолжаем маршрут. Передаём информацию по инстанции, пусть разбираются.

– Это нарушение протокола "Омега", – напомнил Герц.

– Протоколу двести лет. Может, пора его пересмотреть. – Волков помассировал переносицу. – Ладно, второй вариант: летим к станции, проводим разведку. Расстояние?

– Сорок семь а.е., – ответил Моряк. – При максимальной тяге – восемнадцать часов. Но придётся жечь топливо, которое предназначено для торможения у Эриды.

– Значит, обратно полетим на парусах, – пожал плечами Волков. – Третий вариант: отправляем дрон-разведчик, сами остаёмся на безопасном расстоянии.

– У нас только ремонтные дроны, – напомнила Гремлин. – Дальность действия – максимум тысяча километров.

– Тогда остаются первые два. Голосуем?

– Это не демократия, Шеф, – усмехнулся Максим. – Ты командир, тебе решать.

– Но я хочу услышать мнения.

– Лететь, – первой сказала Гремлин. – Это же находка века! Станция, работающая двести лет автономно? Даже если там никого нет, технологии бесценны.

– Не лететь, – возразил Дарвин. – Слишком много неизвестных. Этот сигнал, эти сны… Что-то здесь фундаментально неправильно.

– Я за полёт, – сказал Герц. – Но с максимальными предосторожностями. Никакой стыковки, пока не убедимся в безопасности.

– Против, – проголосовал Моряк. – У меня плохое предчувствие. А я доверяю своей интуиции.

– За, – тихо сказал Кадет. – Эти голоса… они не враждебные. Они просто хотят быть услышанными.

– Откуда ты знаешь? – спросил Волков.

– Не знаю. Чувствую.

Док задумалась.

– Медицински обоснованных противопоказаний нет. Но ситуация аномальная. Я воздержусь.

Три за, два против, один воздержался. Волков кивнул.

– Принято. Летим. И правильно делаем – игнорировать "Омегу" это не просто нарушение, это преступление. Но – никакого контакта без моего прямого приказа. Подходим, сканируем, оцениваем ситуацию. Если что-то пойдёт не так – сразу на полный ход от станции. Понятно?

– Так точно, – ответили почти хором.

– Моряк, рассчитай курс. Минимальное время, но с запасом топлива на экстренный отход. Гремлин, все системы на максимальную готовность. Особенно щиты – мало ли что там.

– От чего защищаемся? – уточнила Гремлин.

– Электромагнитные аномалии, гравитационные искажения, или что там ещё может генерировать станция после двухсот лет. Герц, продолжай анализ сигнала…

– А что мне делать? – спросил Кадет.

Волков посмотрел на него. Парень явно нервничал, но старался не показывать.

– Ты будешь вести журнал. Подробный. Всё, что видишь, слышишь, чувствуешь – записывай. И эти символы… попробуй вспомнить больше.

– Есть, Шеф.

– И ещё. Всем спать посменно. Минимум двое на вахте. Док составит график с учётом остаточной усталости после крио-сна. Вопросы?

– Один есть, – сказал Дарвин. – И раз уж мы говорим о совпадениях… Шеф, тот последний контейнер, который нам велели взять. Почему его доставили под охраной?

– Какой контейнер? – насторожился Герц.

– X-77. "Аэлита Индастриз". Ценный груз, сказали. Но охрана для архивного оборудования? – Дарвин покачал головой. – Я тридцать рейсов отлетал, никогда такого не видел.

– "Аэлита" построила "Мнемозину", – тихо добавила Док.

Все посмотрели на Волкова. Тот молчал, вспоминая странную спешку при погрузке, опечатанные документы, настойчивые требования не открывать контейнер до прибытия.

– Чёрт, – выругался он. – Гремлин, Моряк – со мной в грузовой отсек. Сейчас же. Остальные – готовьте системы к старту, но без моего приказа не трогаться. Герц, продолжай анализ сигнала. Док, мониторь состояние команды. Если что-то пойдёт не так…

– Понял, Шеф, – кивнул Герц. – Будем на связи.

Волков встал, но Елена перехватила его взгляд. В её глазах читался немой вопрос. Он едва заметно покачал головой – потом поговорим.

Путь до грузового отсека занял три минуты. Три минуты, за которые Волков успел проклясть себя за слепоту. Контейнер с маркировкой корпорации, построившей пропавшую станцию. Охрана при погрузке. Запрет на вскрытие.

– Шеф, ты чего такой мрачный? – спросила Гремлин, семеня рядом. – Думаешь, там что-то опасное?

– Не знаю. Но совпадений в космосе не бывает.

– Это точно, – согласился Моряк. – Помню, на "Варяге" везли похожий груз. Тоже секретный, тоже с охраной. Оказалось – образцы с Европы. Чуть весь экипаж не заразили.

– Не накаркай, – буркнула Гремлин.

Грузовой отсек встретил их холодом и полумраком. Габаритные огни контейнеров мигали в шахматном порядке, создавая иллюзию движения в неподвижном пространстве.

Контейнер X-77 стоял в дальнем углу – стандартный двадцатикубовый модуль, ничем не примечательный, кроме фирменного логотипа "Аэлита Индастриз".

– Вот он, красавец, – присвистнул Моряк. – И правда, с виду обычный. Только вот замки…

Он указал на запорные механизмы. Помимо стандартных магнитных фиксаторов, контейнер был оснащён биометрическими сканерами и чем-то, похожим на квантовый замок – технология, которую обычно использовали для особо ценных грузов.

– Гремлин, можешь вскрыть?

– Могу попробовать, – она уже доставала инструменты. – Но если там стоит защита от несанкционированного доступа…

– Харон, – позвал Волков. – Информация о грузе X-77.

– Доступ запрещён. Требуется авторизация уровня "Директор".

– Я командир судна. Ситуация "Омега" даёт мне право…

– Анализирую… – ИИ помолчал. – Принято. В условиях чрезвычайной ситуации уровня "Омега" командир имеет право доступа к любому грузу. Вывожу манифест.

На планшете Волкова появились строчки текста. Он читал, чувствуя, как холодеет в груди.

– Что там? – нетерпеливо спросил Моряк.

– Архивные модули проекта "Мнемозина", – медленно произнёс Волков. – Тысяча двести сорок семь единиц. Резервные копии данных станции за 2138-2140 годы.

– Резервные копии? – Гремлин оторвалась от замков. – Но зачем везти их на грузовике? И почему именно сейчас, после двухсот лет?

– Хороший вопрос. Харон, кто заказчик груза?

– Информация недоступна.

– Кто оплатил перевозку?

– Информация недоступна.

– Да что ж такое! Хоть что-нибудь доступно?

– Могу сообщить, что контейнер был загружен на станции "Церера-7" за четыре часа до вашего отбытия. Документы оформлены через автоматическую систему, без участия человека-оператора.

Волков и Моряк переглянулись.

– Кто-то очень не хотел оставлять следов, – заметил пилот.

– Или что-то, – добавила Гремлин. – Шеф, а что если… что если сама станция заказала доставку? Через старые протоколы, автоматические системы?

– Станция, которая молчала двести лет?

– А теперь не молчит. Может, она проснулась раньше, чем мы думаем. И первым делом отправила свои архивы… куда? К майнерам на Эриду?

Волков снова посмотрел в манифест.

– Нет. Конечный пункт доставки… – он запнулся. – Координаты. Просто набор координат, без названия.

– Покажи.

Моряк взглянул на цифры и присвистнул.

– Это же почти наш текущий курс. Отклонение в пару градусов.

– То есть контейнер везут туда же, куда летим мы, – подытожила Гремлин. – К "Мнемозине".

В отсеке повисла тишина. Только холодильные установки гудели монотонно, поддерживая температуру.

– Вскрывай, – решил Волков.

– Шеф, ты уверен? Если там защита…

– Вскрывай. Мы должны знать, что везём.

Гремлин кивнула и принялась за работу. Её пальцы порхали над панелью управления замком, обходя защитные протоколы один за другим. Моряк держал наготове огнетушитель – на случай, если сработает система самоуничтожения.

– Почти… ещё немного… есть!

Замки щёлкнули. Тяжёлая дверь контейнера начала медленно отъезжать в сторону, выпуская клубы морозного пара.

– Температура внутри минус восемьдесят, – доложила Гремлин, проверяя показания. – Криогенное хранилище.

Пар рассеялся, открывая внутреннее пространство контейнера. Ряды стеллажей от пола до потолка, заполненные архивными модулями. Старая технология – физические носители вместо квантовых кристаллов. Каждый модуль размером с обувную коробку, покрытый инеем.

Волков шагнул внутрь, чувствуя, как холод пробирает даже сквозь утеплённый комбинезон. На ближайшем модуле была выгравирована эмблема проекта "Мнемозина" – стилизованное ухо, прислушивающееся к звёздам.

– Смотрите на маркировку, – позвала Гремлин, освещая фонариком ряды модулей. – "Архив 001-100. Первичный контакт". "Архив 101-200. Лингвистический анализ". "Архив 201-300. Попытка коммуникации".

– А вот это интересно, – Моряк указал на дальний ряд. – "Архив 1001-1100. Трансформация экипажа". "Архив 1101-1200. Протоколы сохранения сознания".

– Что за чертовщина? – пробормотал Волков.

Он взял один из модулей – "Архив 1247. Финальная передача". Модуль был неожиданно тяжёлым, словно внутри находилось нечто более плотное, чем данные.

– Шеф! – голос Герца в коммуникаторе звучал взволнованно. – У нас изменения!

– Какие изменения?

– Сигнал станции… он отреагировал на вскрытие контейнера. Частота и интенсивность растут. Будто станция… проснулась окончательно.

– Что это значит?

– Не знаю. Но структура сигнала меняется. Появляются новые слои данных. И Кадет… он начал что-то писать. Быстро. Говорит, что должен записать, пока не забыл.

– Возвращаемся, – скомандовал Волков. – Гремлин, запечатай контейнер. Но сначала…

Он сунул модуль "Финальная передача" в карман.

– Шеф? – удивился Моряк.

– Хочу знать, чем всё закончилось для них. Быстро, закрывайте и пошли.

Они выскочили из контейнера. Гремлин быстро активировала замки, восстанавливая защиту. В коммуникаторе уже звучали новые голоса – встревоженные, напряжённые.

– …не могу остановиться! Оно само льётся!

– Держи его, чтобы не навредил себе!

– Да он не буйный, просто пишет как одержимый…

Волков ускорил шаг. Холод грузового отсека остался позади, но другой холод – холод предчувствия – сковал сердце.

На мостике собралась вся команда. Кадет сидел за навигационным пультом, его пальцы летали по виртуальной клавиатуре с невероятной скоростью. На экране появлялись строчки символов – некоторые напоминали те, что были в сигнале, другие выглядели совершенно чуждыми.

– Дима, – мягко позвала Док. – Дима, остановись. Ты исписал уже двадцать страниц.

– Не могу, – выдохнул парень, не отрываясь от экрана. – Если остановлюсь – забуду. Это важно. Это… инструкция.

– Инструкция к чему?

– К правильному слушанию. Они передают не просто слова – они передают способ восприятия. Новый протокол коммуникации. Универсальный язык.

– Кто "они"? – спросил Волков.

Кадет наконец остановился, повернулся. Его глаза были красными от напряжения, но в них светилось странное воодушевление.

– Не знаю. Но они добрые. Они хотят поделиться знанием. Всем знанием. – Он показал на экран. – Вот, смотрите. Это базовые концепты. Время, пространство, материя, энергия. Но выраженные не через наши ограниченные понятия, а через… через саму суть явлений.

Герц подошёл ближе, вгляделся в символы.

– Господи. Это… это гениально. Математика, лингвистика и философия в одном флаконе. Универсальный метаязык.

– Не увлекайся, – предостерёг Дарвин. – Мы не знаем источник. Не знаем цель.

– Цель очевидна – коммуникация, – возразил Герц. – Представьте, что вы хотите поговорить с муравьём. Как вы объясните ему концепцию звёзд? Только создав промежуточный язык, понятный обеим сторонам.

– И кто тут муравей? – мрачно спросил Моряк.

Никто не ответил.

***

– Шеф, – позвал Харон. – Начинаю процедуру разгона как приказано. Расчётное время до станции "Мнемозина" – четырнадцать часов тридцать семь минут.

– Подтверждаю, – кивнул Волков. – Плавный набор скорости. Экономим топливо.

"Персефона" мягко вздрогнула – ожили маршевые двигатели. Старый корабль начал свой путь к станции, которая молчала два века, а теперь пела на всех частотах сразу.

– Герц, – обратился Волков к специалисту по связи. – Что ещё удалось расшифровать?

– Многое, Шеф. Слишком многое. – Герц потёр глаза под очками. – Седьмой слой данных содержит… не знаю, как это назвать. Воспоминания? Эмоциональные отпечатки? Кто-то или что-то делится опытом первого контакта.

– Чьим опытом?

– Не могу определить. Но ощущения… – он поморщился. – Радость открытия, смешанная со страхом. Восторг понимания и ужас от осознания масштаба. Как будто кто-то впервые увидел океан, будучи рыбой в аквариуме.

– Поэтично, – фыркнул Дарвин. – Но что это значит практически?

– Это значит, – медленно произнёс Кадет, – что мы не первые. Кто-то уже прошёл через это. Через первую встречу с… ними.

– И где эти первые сейчас? – спросила Док.

Кадет пожал плечами.

– Может, они и передают сигнал. Может, стали частью чего-то большего. Или просто… изменились.

В рубке повисла тишина. Каждый думал о своём, но мысли сходились в одной точке – что ждёт их на станции "Мнемозина"?

– Так, – Волков встал. – У нас четырнадцать часов. Предлагаю использовать их с толком. График вахт – по четыре часа, парами. Никто не остаётся один, это приказ. Герц, продолжай расшифровку, но не увлекайся. Каждые два часа – перерыв.

– Но Шеф, данных так много…

– Именно поэтому перерывы обязательны. Не хочу, чтобы ты перегорел раньше времени. Гремлин, полная диагностика всех систем. Особое внимание – шлюзам и скафандрам. Нам предстоит выход.

– Уже делаю. Кстати, нашла ещё одну странность. Дрон, он сам включился.

– Да?

– Он записал видео. Трёхсекундный фрагмент. Но на записи… – она замялась. – Лучше сам посмотри.

Гремлин вывела запись на экран. Качество было плохим – дрон снимал что-то в грузовом отсеке. Три секунды статичной картинки, ничего особенного. Кроме…

– Стоп. Перемотай назад. Вот тут.

На записи, в дальнем углу отсека, на долю секунды появлялась тень. Человеческая фигура, но что-то было не так с пропорциями. Слишком высокая, слишком тонкая.

– Усиль контраст, – попросил Волков.

Изображение стало чётче. Фигура была одета в старый скафандр, модель двухсотлетней давности. На шлеме виднелась эмблема "Мнемозины".

– Оптическая иллюзия, – быстро сказал Дарвин. – Игра света и тени.

– На что похожая на члена экипажа мёртвой станции? – возразил Моряк. – Многовато совпадений.

– Харон, – позвал Волков. – Анализ видео.

– Анализирую… На записи присутствует аномалия визуального характера. Вероятность оптической иллюзии – тридцать семь процентов. Вероятность постороннего объекта – двенадцать процентов. Вероятность сбоя в работе сенсора – пятьдесят один процент.

– А почему дрон вообще включился?

– Неизвестно. В журнале событий зафиксирована спонтанная активация. Причина не установлена.

Волков ещё раз посмотрел на застывшую фигуру в старом скафандре. Воображение дорисовывало лицо за тёмным стеклом шлема – мёртвое, высохшее, но всё ещё человеческое.

– Усилить меры безопасности, – приказал он. – Все переходы между отсеками – только парами. И Гремлин? Поставь дополнительные камеры в грузовом.

– Уже ставлю.

– Док, как состояние команды?

– Стабильное, но… – она проверила свой планшет. – У всех повышен уровень кортизола. Классическая реакция на стресс. И ещё одна странность – у Кадета изменилась энцефалограмма. Появились волны, которых раньше не было.

– Опасно?

– Не знаю. Пока он чувствует себя нормально. Но это определённо аномалия.

– Кадет, как самочувствие?

– Отлично, Шеф. Лучше, чем когда-либо. Голова ясная, мысли чёткие. Как будто… как будто всю жизнь смотрел на мир через грязное стекло, а теперь его протёрли.

– Не нравится мне это, – пробормотал Дарвин.

– Мне тоже, – согласился Волков. – Но пока справляемся. Давайте готовиться к встрече по протоколу. Через четырнадцать часов мы узнаем, кто или что ждёт нас на "Мнемозине".

Команда начала расходиться по своим постам. Волков остался на мостике с Моряком, который проверял курс.

– Шеф, – тихо сказал пилот. – Если там действительно кто-то есть… кто-то, кто двести лет провёл в изоляции… Это уже не люди.

– Знаю.

– И ты всё равно ведёшь нас туда.

– Протокол "Омега", помнишь? У нас нет выбора.

– Выбор есть всегда.

Волков посмотрел на экран, где мигала точка станции. Четырнадцать часов до встречи с неизвестным.

– Иногда все варианты плохие, – сказал он. – Но отступить сейчас – значит, предать тех, кто, возможно, ждёт помощи. Даже если они уже не совсем люди.

– А если они опасны?

– Тогда хотя бы предупредим Землю. Это тоже долг.

Моряк кивнул, принимая логику командира. В конце концов, они все знали, на что шли, выбирая работу в дальнем космосе. Риск был частью контракта.

***

"Персефона" продолжала свой путь через пустоту. Четырнадцать часов – не так много времени, чтобы подготовиться к встрече с неизвестным. Но не так мало, чтобы представить все возможные ужасы, ожидающие впереди.

В каюте Волков достал архивный модуль "Финальная передача". Тяжёлый, холодный, хранящий чьи-то последние слова. Стоит ли читать сейчас? Или лучше подождать, сохранить хоть какую-то интригу?

Он положил модуль на стол. Время покажет. Сейчас нужно готовиться к тому, что покажет им станция "Мнемозина". Готовиться к встрече с теми, кто молчал два века, а теперь запел на всех голосах сразу.

Через иллюминатор были видны звёзды – холодные, далёкие, вечные. Они помнили времена, когда человечество ещё не умело мечтать о полётах. Они будут помнить и времена, когда некому будет мечтать.

Но пока – пока ещё есть те, кто летит навстречу тайне. Семь человек на старом грузовике, ведомые долгом и протоколом в неизвестность.

Четырнадцать часов до станции "Мнемозина".

Четырнадцать часов до ответов.

Или новых вопросов.

Время покажет.

Глава 2. Мертвый маяк

Первые три часа пути Волков провёл в своей каюте с архивным модулем "Финальная передача".

Модуль был холодным даже через термоперчатки – старая технология, рассчитанная на века хранения. На боку виднелась гравировка: дата, серийный номер, и странный символ, похожий на глаз, вписанный в спираль. Или спираль, свёрнутую в глаз. Чем дольше Волков смотрел, тем меньше был уверен.

Подключение заняло время – древние протоколы требовали ручной синхронизации. Индикатор загрузки полз медленно, словно сам модуль сопротивлялся воспроизведению. Наконец, экран ожил.

Женщина в форме старшего офицера. Лицо усталое, осунувшееся, но со странным спокойствием в глазах.

То, что Волков услышал в следующие минуты, заставило его дважды остановить запись. Потом воспроизвести снова. И снова.

В конце файла был артефакт – несколько секунд визуальных помех. Волков увеличил контраст, замедлил воспроизведение. Среди статики мелькали обрывки текста, цифры, символы. Что-то о секторе Г-7. Цифра пять, повторяющаяся дважды. И рисунок – круг с расходящимися лучами. Или щупальцами. Секунда – и помехи поглотили всё.

Волков выключил ридер, убрал модуль в личный сейф. Потом сидел в темноте каюты ещё десять минут, переваривая увиденное.

Холод крио-сна всё ещё сидел в костях, но это был другой холод. Глубже. Старше. Холод понимания, что они летят не к мёртвой станции. К чему-то худшему.

Когда он вышел на мостик, Герц оторвался от анализа сигналов.

– Шеф? Что-то не так?

– Всё в порядке, – коротко ответил Волков. – Продолжай работу.

Но Герц видел – командир сжимал челюсти так, что желваки ходили ходуном. За годы полётов специалист по связи научился читать людей. И сейчас он читал страх. Не панику – Волков был слишком опытен для паники. Но глубокий, осознанный страх человека, увидевшего нечто, чего видеть не следовало.

Волков провёл остаток времени на мостике, изучая схемы станции. Три жилых модуля, расположенных треугольником. Центральное ядро с реактором. Лаборатории, склады, технические отсеки. Всё стандартно для исследовательской станции того периода.

Сектор Г-7 находился возле центрального ядра. Судя по схемам – вспомогательное хранилище данных. Ничего особенного. Но кто-то счёл важным указать именно его в том странном послании.

Если это было послание. Может, просто помехи создали иллюзию смысла там, где его не было. Мозг человека склонен искать паттерны даже в хаосе. Особенно мозг, отравленный крио-сном и страхом.

– Десять тысяч километров до цели, – доложил Моряк с места пилота. – Визуальный контакт через пятнадцать минут.

Голос вырвал Волкова из размышлений. Он кивнул, продолжая изучать схемы. Планировал маршруты отхода, точки эвакуации, запасные варианты. Старая привычка – всегда иметь план Б. И план В. И план на случай, если всё пойдёт к чертям.

Мостик "Персефоны" был погружён в рабочий полумрак. Только экраны и индикаторы создавали островки света, выхватывая из темноты лица команды. Все собрались здесь – никто не хотел пропустить первый взгляд на станцию.

Кадет сидел в углу, обложенный планшетами. Символы из сигнала заполняли экраны – сложные, многослойные, живые. Парень бормотал что-то себе под нос, пальцы летали по виртуальным клавиатурам. Время от времени он замирал, глядя сквозь символы, словно видел в них нечто большее.

– Герц, что с анализом сигнала? – спросил Волков.

– Становится только сложнее, – специалист по связи потёр переносицу под очками. За последние часы он выпил достаточно синтетического кофе, чтобы оживить мертвеца. – Восьмой слой данных содержит… даже не знаю, как описать. Математические структуры, которые меняются при наблюдении. Как будто сам акт анализа влияет на содержание.

– Квантовая запутанность? – предположил Дарвин.

Биолог выглядел взволнованным. Нет, не взволнованным – возбуждённым. Как ребёнок перед Рождеством. Для него это было приключение, шанс на открытие. Он ещё не понимал. Не чувствовал того холода, который Волков принёс с собой из каюты.

– Возможно, – кивнул Герц. – Но это противоречит всему, что мы знаем о передаче информации на такие расстояния. Квантовая запутанность не должна работать в макромасштабе. И уж точно не через двести лет.

– А символы? – Волков посмотрел на Кадета.

Дмитрий поднял голову. Под глазами залегли тени, но взгляд горел лихорадочным воодушевлением.

– Я начинаю понимать структуру, – сказал он, не отрываясь от экранов. – Это не просто язык. Это… метод мышления. Новый способ организации информации. Каждый символ содержит множество значений, которые раскрываются в контексте других символов. Как… как голограмма смысла.

– Поясни.

– Смотрите. – Кадет вывел на главный экран два похожих символа. – Вот это я перевёл час назад как "движение". А сейчас, в контексте новых данных, это скорее "трансформация через перемещение". Но и это не точно. Есть ещё оттенки – "изменение сути через смену места", "становление иным в пути". Значение углубляется с каждым новым контекстом.

– Не нравится мне это, – пробормотал Моряк. – Язык, который меняется у тебя на глазах? Как договариваться с тем, кто каждую секунду переопределяет слова?

Максим Семёнов был прагматиком до мозга костей. Пятнадцать лет в космосе научили его простой истине – усложнение ведёт к катастрофе. Чем проще система, тем надёжнее. А этот язык был антиподом простоты.

– Может, в этом и смысл, – задумчиво сказала Док. – Язык, который эволюционирует. Адаптируется к собеседнику. Учится.

Елена Воронова сидела за медицинской консолью, отслеживая биометрию команды. Все показатели были в норме. Почти. Лёгкое учащение пульса, повышенный уровень адреналина. Команда нервничала, даже если не показывала этого.

– Визуальный контакт! – объявила Гремлин.

Настя Беляева была самой молодой в команде после Кадета, но знала "Персефону" как свои пять пальцев. Каждый винтик, каждую схему. Сейчас она сидела за инженерной консолью, готовая к любым неожиданностям. Её короткие рыжие волосы, отливали медью в свете экранов.

На главном экране появилась точка – пока просто утолщение на фоне звёзд. По мере приближения она росла, обретала форму.

Станция "Мнемозина" выплывала из тьмы медленно, словно нехотя. Словно не хотела быть найденной. Сначала стал виден общий силуэт – три жилых модуля, соединённых переходами в форме треугольника. Геометрия, которая почему-то вызывала беспокойство. Может, дело было в идеальной симметрии. Или в том, как переходы сходились к центру, напоминая…

Нет. Волков отогнал мысль. Не стоит искать зловещие знаки там, где их нет.

Центральная антенная решётка возвышалась над конструкцией как шпиль собора. Или как надгробие. Всё выглядело целым, неповреждённым.

Слишком целым для двухсот лет дрейфа.

– Увеличить сектор Б-3, – приказал Волков.

Изображение приблизилось. И тут стали видны странности.

Вся поверхность станции была покрыта изморозью, но не обычной. Не хаотичными наростами, которые можно ожидать от двух веков в космосе. Кристаллы льда формировали сложные узоры – спирали, фракталы, геометрические фигуры невероятной точности. Словно мороз подчинялся не законам физики, а чьей-то воле. Или программе. Или безумию.

– Красиво, – прошептал Кадет.

– И неправильно, – добавил Дарвин, наклонившись вперёд. – Посмотрите на структуру кристаллов. Это не может быть естественным образованием. Энтропия не работает так. Хаос не создаёт порядок.

– Если только кто-то не помогает хаосу, – мрачно заметил Волков.

– Температура поверхности? – спросил он вслух.

– Минус двести двенадцать, – ответил Харон. Голос ИИ звучал ровно, бесстрастно. Машине было всё равно, что температура аномальна. – Это на двенадцать градусов холоднее расчётной.

– Откуда лишний холод? – спросил Герц.

– Неизвестно. Станция словно поглощает тепловую энергию из окружающего пространства.

– Это невозможно, – возразил Дарвин. – Второй закон термодинамики…

– Многое из того, что мы видели, казалось невозможным, – перебил его Волков. – Дистанция?

– Пятьсот километров и сокращается. Скорость сближения – пятьдесят метров в секунду.

– Замедлить до десяти. Облететь по спирали, хочу осмотреть со всех сторон.

"Персефона" начала медленный облёт станции. С каждым витком открывались новые ракурсы, новые детали. И новые вопросы.

Солнечные панели были покрыты той же кристаллической коркой, но продолжали поворачиваться, отслеживая далёкое Солнце. Отсюда, на краю системы, наша звезда выглядела просто яркой точкой. Но панели находили её безошибочно, поворачивались с механической точностью. Сквозь лёд. Вопреки логике.

Антенны связи тоже двигались, медленно сканируя пространство. Искали что-то. Или кого-то. Или просто выполняли программу, заложенную двести лет назад мёртвыми руками.

– Она охотится, – вдруг сказал Моряк.

– Что? – Волков повернулся к пилоту.

– Станция. Посмотрите, как движутся антенны. Это не случайное сканирование. Есть паттерн. Она что-то ищет.

Волков присмотрелся. Моряк был прав – движение антенн следовало определённому алгоритму. Сложному, но узнаваемому. Поисковая развёртка. Станция действительно что-то искала в пустоте.

Или кого-то ждала.

– Стоп, – Кадет указал на экран. – Вон там, сектор Д-7. Это что?

Волков увеличил изображение. На корпусе станции, среди фрактальных узоров, виднелись символы. Те самые, которые Кадет переводил последние часы. Но эти были другими. Крупнее. Чётче. Словно выведенные специально для них.

– "Добро пожаловать", – прочитал парень. – Или… нет, точнее будет "Признание присутствия". Но есть ещё оттенок… "Мы знаем, что вы здесь". Они знают, что мы здесь.

– Кто "они"? – спросила Док.

Её голос звучал спокойно, но Волков видел, как она сжимает край консоли. Костяшки пальцев побелели.

– Не знаю, – Кадет нахмурился, вглядываясь в символы. – Но эти знаки… они свежие. Смотрите – лёд вокруг них отличается. Другая структура кристаллов, другой узор. Как будто…

– Как будто их написали недавно, – закончила Гремлин. – Очень недавно.

В рубке повисла тишина. Густая, почти осязаемая. Только гудение систем жизнеобеспечения напоминало, что они всё ещё живы, всё ещё дышат.

Станция, молчавшая два века, приветствовала гостей. Или предупреждала.

– Сканирование внутренних помещений? – спросил Волков, стряхивая оцепенение.

– Затруднено, – ответил Харон. – Ледяной покров создаёт помехи. Но я фиксирую энергетические сигнатуры. Реактор станции активен. Мощность – двадцать процентов от номинала.

Двадцать процентов. После двухсот лет. Реакторы того поколения рассчитывались на пятьдесят лет автономной работы, максимум – семьдесят. А этот всё ещё функционировал.

– Системы жизнеобеспечения?

– Частично функционируют. Температура внутри варьируется от минус пятидесяти до плюс пяти по Цельсию. Атмосфера присутствует, но состав аномальный.

– Насколько аномальный?

– Семьдесят процентов азота, пятнадцать процентов кислорода, остальное – неидентифицированные газовые примеси.

Пятнадцать процентов кислорода – меньше земной нормы, но достаточно для дыхания. Если не считать неизвестных примесей.

– Ядовито?

– Недостаточно данных для оценки.

Конечно, недостаточно. Когда их было достаточно?

Волков встал, прошёлся по мостику. Семь шагов до переборки, разворот, семь шагов обратно. Старая привычка – движение помогало думать.

Решение нужно было принимать сейчас – садиться или наблюдать издалека. Протокол требовал высадки и проверки. Но протоколы писались для нормальных ситуаций. А здесь…

Воспоминание о записи из модуля кольнуло под рёбра. Женщина на экране, спокойно говорящая о том, что они все приняли предложение. Добровольно. Что архив – это дар, а не проклятие.

Но потом был тот фрагмент в помехах. Кто-то пытался передать предупреждение? Или приглашение в ловушку?

Сектор Г-7. Цифра пять.

– Стыковочный узел номер три выглядит рабочим, – заметил Моряк, прерывая размышления. – Ледяных наростов там меньше. И шлюз вроде цел.

Волков подошёл к экрану. Действительно, узел номер три был относительно чист. Словно его специально поддерживали в рабочем состоянии. Для гостей.

– Гремлин, готовность шлюзов?

– Наши системы в норме. Скафандры проверены, герметичность стопроцентная. – Настя пробежалась пальцами по консоли, проверяя данные. – Но Шеф… – она замялась.

– Что?

– Один из ремонтных дронов опять включился сам. Третий раз за последние сутки. На этот раз записал аудио.

Волков нахмурился. Дроны не должны были включаться самостоятельно. Это могло означать сбой в системе. Или…

– Давай послушаем.

Гремлин вывела запись на динамики. Сначала – статика, белый шум космических помех. Потом, едва различимо, послышалось нечто похожее на дыхание. Медленное, размеренное. Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Команда замерла, вслушиваясь. Что-то было неправильно в этом дыхании. Ритм слишком медленный для человека. Слишком… механический.

– Усилить, – приказал Волков.

Звук стал громче. Теперь к дыханию добавилось что-то ещё – отдалённый гул, похожий на работу вентиляции. Капающая вода – невозможная в условиях космоса. И… голоса? Неразборчивый шёпот на грани слышимости.

Кадет вздрогнул.

– Они… они говорят на том языке. На языке символов. Я почти понимаю…

– Достаточно, – Волков жестом остановил запись. – Откуда дрон это записал?

– Из грузового отсека, – Гремлин проверила логи. – Сектор Ж-12, возле контейнера X-77. Но там никого не было, камеры подтверждают. Пусто. Только контейнеры и темнота.

Контейнер X-77. Тот самый, с архивным оборудованием от "Аэлиты". В космосе не бывает совпадений.

– Акустическая галлюцинация, – предположил Дарвин. – Может, вибрации корпуса создают иллюзию голосов. Или помехи от старого оборудования в контейнере.

– Может быть, – согласился Волков, хотя сам в это не верил.

Он знал, как звучат космические помехи. Знал все звуки, которые может издавать корабль. Это было что-то другое. Что-то, что не должно было существовать в грузовом отсеке "Персефоны".

– Ладно, решено. Стыкуемся. – Он отрезал возможные возражения жестом. – Протокол есть протокол. Моряк, мягко, без спешки. Герц, передай стандартное приветствие на всех частотах. Если там кто-то есть, пусть знают о наших мирных намерениях.

– Есть, Шеф.

"Персефона" начала сближение со стыковочным узлом. Расстояние сокращалось – триста метров, двести, сто. С каждым метром детали становились чётче. Фрактальные узоры на корпусе станции казались теперь почти живыми, пульсирующими в такт чему-то невидимому.

Древние протоколы автоматической стыковки ожили – огни замигали в установленной последовательности, направляющие лучи прочертили путь между кораблями. Красный, зелёный, белый. Цветовой код, неизменный уже три столетия.

– Невероятно, – прошептала Гремлин. – Системы станции отвечают. Двести лет, а электроника работает.

– Качественно строили, – заметил Моряк, корректируя курс. – Не то что сейчас. Сейчас всё на соплях и молитвах.

Но в его голосе не было обычной иронии. Пилот сосредоточенно работал с органами управления, компенсируя микродрейф, выравнивая векторы. Стыковка – всегда деликатная операция. Стыковка с объектом, который не должен функционировать – вдвойне.

Пятьдесят метров. Тридцать. Десять.

Мягкий толчок – и корабли соединились. Захваты защёлкнулись с механической точностью, создавая герметичное соединение. Глухой лязг прокатился по корпусу "Персефоны".

– Стыковка завершена, – доложил Харон. – Проверка герметичности… подтверждено. Шлюз станции удерживает давление.

После двухсот лет. Резиновые уплотнители должны были рассыпаться в пыль. Металл – проесть микрометеориты. Но шлюз держал давление.

– Отлично, – Волков повернулся к команде. – Первая группа – я, Моряк, Гремлин. Задача – осмотр ближайших отсеков, проверка безопасности. Вторая группа – Герц, Док, Дарвин – остаётесь на корабле. Следите за нами, будьте готовы к экстренной эвакуации. Кадет…

– Я с вами, – быстро сказал парень. – Шеф, я должен увидеть. Эти символы, этот язык – я единственный, кто хоть что-то понимает.

Волков хотел отказать, но остановился. Парень был прав – без переводчика они могут пропустить что-то важное. Что-то вроде предупреждения. Или инструкции. Или эпитафии.

– Ладно. Но держишься позади и без самодеятельности. Понял?

– Так точно!

Энтузиазм молодости. Кадет видел в этом приключение, шанс проявить себя. Не понимал, что некоторые двери лучше оставлять закрытыми.

– Тогда по местам. Скафандры, полная проверка. Оружие…

– Оружие? – удивился Дарвин. – Мы же не ждём сопротивления?

– Протокол первого контакта предусматривает вооружение, – напомнил Волков. – Надеюсь, не пригодится.

Лучше иметь и не нуждаться, чем нуждаться и не иметь. Старая истина, спасшая ему жизнь не раз.

***

Через пятнадцать минут первая группа собралась у шлюза. Скафандры последнего поколения – лёгкие, прочные, с запасом воздуха на восемь часов. Белые, с оранжевыми полосами безопасности. На нагрудных пластинах – имена и должности. Волков, командир. Семёнов, пилот. Беляева, инженер. Соколов, специалист.

На поясах – стандартные лазерные резаки, которые при необходимости могли служить оружием. Сигнальные ракеты. Аварийные маячки. Всё по протоколу.

– Проверка связи, – Волков постучал по шлему. – Все слышат?

– Громко и чётко, – отозвался Герц с мостика. – Видео со шлемов идёт без помех. Биометрия в норме. Температура тела, пульс, давление – всё в зелёной зоне.

– Открываем шлюз.

Тяжёлая дверь медленно отъехала в сторону с шипением выравнивающегося давления. За ней – переходной тамбур, узкое пространство между "Персефоной" и станцией. Стены из голого металла, потёртые временем. На полу – следы от магнитных подошв, оставленные поколениями экипажей.

За тамбуром – шлюз станции, покрытый тонким слоем инея. Но не обычного инея. Кристаллы формировали те же спиральные узоры, что и снаружи. Миниатюрные фракталы, повторяющие себя в разных масштабах.

На панели управления мигал зелёный огонёк – системы ждали гостей. Ждали двести лет.

– Температура в тамбуре минус сорок, – доложила Гремлин, проверяя показания. – Терпимо для скафандров.

Они вошли в тамбур. Дверь "Персефоны" закрылась за спинами с глухим лязгом. Теперь только тонкая прослойка воздуха отделяла их от станции.

Волков посмотрел на своих спутников через прозрачный визор шлема. Моряк выглядел собранным, готовым к неприятностям. Гремлин изучала панель управления с профессиональным интересом. Кадет… парень дрожал. Не от холода – скафандры поддерживали комфортную температуру. От возбуждения. Или страха. Или того и другого.

– Активирую протокол открытия, – Гремлин подключилась к панели управления. Её пальцы в толстых перчатках двигались удивительно ловко. – Господи, это же антиквариат. Механические реле, аналоговые схемы… Но работает! Всё работает!

Послышалось шипение – древние механизмы пришли в движение. Где-то в глубине станции ожили насосы, выравнивая давление. Лязг металла, скрежет шестерёнок. Звуки, которые не должны были существовать после двух веков молчания.

Внутренняя дверь станции начала медленно, со скрипом открываться. Сантиметр за сантиметром, словно нехотя. За ней – темнота, разрезаемая только лучами фонарей на шлемах.

И запах. Даже через фильтры скафандров – острый, металлический запах озона. Запах электричества и времени.

– Пошли, – скомандовал Волков, первым шагая в неизвестность.

Коридор встретил их холодом. Не просто низкой температурой – это было нечто большее. Холод, который, казалось, исходил из самих стен, из металла, из воздуха. Холод заброшенности. Холод ожидания.

Стены были покрыты тем же странным инеем, что и снаружи – фрактальные узоры создавали иллюзию движения в свете фонарей. Спирали внутри спиралей, бесконечно усложняющиеся, уходящие в микромасштаб. Если смотреть слишком долго, начинала кружиться голова.

Но больше всего поражало другое.

– Смотрите, – Кадет указал на переборку.

По металлу тянулись наросты. Нет, не наросты – это слово не передавало их сути. Это было похоже на вены или корни, но сделанные из чего-то среднего между металлом и плотью. Они начинались тонкими нитями у пола, поднимались вверх, утолщаясь, ветвясь, создавая сложную сеть.

Наросты пульсировали слабым внутренним светом – голубоватым, болезненным. Пульсация была медленной, размеренной. Как дыхание. Как сердцебиение чего-то огромного и чуждого.

Некоторые из них заканчивались структурами, похожими на бутоны или почки. Закрытые, спящие. Ждущие.

– Что это за хрень? – Моряк приблизился, разглядывая наросты.

Свет его фонаря скользнул по поверхности, и на секунду показалось, что под псевдо-кожей движется что-то. Что-то маленькое, быстрое. Но когда он присмотрелся, там была только игра света и тени.

– Не трогай! – предостерёг Волков. – Гремлин, анализ?

Девушка достала портативный сканер, провела вдоль стены. Прибор запищал, выдавая данные на маленький экран.

– Органика, – выдохнула она. – Но не земная. Структура на основе кремния, а не углерода. Присутствуют следы металлов – железо, медь, следы редкоземельных элементов. Температура… – она нахмурилась. – Это странно. Температура наростов комнатная. Плюс двадцать один градус. Как оно не замерзает при общей температуре минус шестьдесят?

– Может, это и есть источник тепла, – предположил Кадет. – Смотрите, узоры инея расходятся от этих наростов. Как будто они излучают холод наружу, сохраняя тепло внутри.

– Или поглощают тепло из окружающего пространства для поддержания своей температуры, – поправил Волков. – Док, получаете данные?

– Да, вижу на мониторах, – отозвалась Елена. В её голосе звучало профессиональное волнение. – Это невероятно. Кремниевая жизнь, существующая при отрицательных температурах. Если это подтвердится, это перевернёт наши представления о возможных формах жизни. Дарвин тут чуть не описался от восторга.

– Не преувеличивай! – раздался возмущённый голос биолога. – Я просто… взволнован научной значимостью открытия.

– Передай ему, чтобы восторгался тише, – сухо сказал Волков. – Идём дальше.

Они двинулись по коридору. Шаги гулко отдавались в пустоте, множась эхом. Станция была тиха – не мёртвая тишина заброшенного объекта, а напряжённая тишина затаившегося хищника.

С каждым шагом наростов становилось больше. Некоторые переплетались, образуя сложные структуры, похожие на нервные узлы. Другие тянулись по потолку, исчезая в вентиляционных решётках, проникая в кабель-каналы, оплетая трубы систем жизнеобеспечения.

– Оно растёт по всей станции, – заметила Гремлин. – Использует существующую инфраструктуру как каркас. Умно.

– Как плесень, – добавил Моряк. – Космическая плесень.

– Или как нервная система, – поправил Кадет. – Смотрите внимательнее. Это не хаотичный рост. Есть структура, логика. Узлы пересечения там, где сходятся основные коммуникации. Магистральные "стволы" вдоль силовых линий. Тонкие ответвления к датчикам и камерам…

Волков присмотрелся. Парень был прав – в кажущемся хаосе наростов угадывалась система. Словно кто-то – или что-то – превращал станцию в единый организм. Металл и плоть, схемы и синапсы, объединённые в нечто новое.

– Командный центр в пятидесяти метрах, – доложил он, сверившись с планом на наручном дисплее. – Проверим, что там с компьютерами. И с экипажем.

Если там вообще остался экипаж. Если то, что они найдут, ещё можно будет назвать экипажем.

Коридор делал поворот. За углом плотность наростов резко увеличивалась. Они покрывали стены почти полностью, оставляя только узкий проход по центру. Пульсация света стала ярче, быстрее. Словно приближение людей возбуждало эту псевдо-живую сеть.

На переборке были видны следы – глубокие царапины в металле. Четыре параллельные линии. Как от когтей. Или от пальцев человека, пытавшегося удержаться. Царапины обрывались там, где начинались наросты.

Дверь в командный центр была приоткрыта. Изнутри лился слабый свет – голубоватый, пульсирующий в том же ритме, что и наросты. Сквозь щель тянулся холодный воздух, несущий запах озона и чего-то ещё. Чего-то органического.

Волков жестом приказал остальным держаться позади. Проверил заряд резака – полный. Потом медленно, стараясь не шуметь, приблизился к двери и заглянул внутрь.

Зрелище заставило его замереть.

Командный центр был оплетён органическими наростами почти полностью. Они покрывали стены сплошным ковром, свисали с потолка гроздьями светящихся плодов, оплетали консоли управления, превращая их в нечто среднее между алтарями и коконами.

Экраны всё ещё работали, показывая бегущие строки данных, графики, диаграммы. Но изображение искажалось, проходя через полупрозрачную плёнку органики. Цифры плыли, меняли значение, превращались в символы, которые переводил Кадет.

В центре помещения, в кресле главного оператора, сидела фигура.

Человек в форме старого образца. Тёмно-синий комбинезон с нашивками "Мнемозины". Или то, что когда-то было человеком.

Наросты проходили сквозь тело, входя в одних местах и выходя в других. Через грудь, через живот, через конечности. Не раны – места входа были аккуратными, почти хирургически точными. Словно плоть раздвинулась, чтобы принять в себя чужеродную субстанцию.

Голова была запрокинута, открывая горло. Рот приоткрыт. Из него тоже тянулись тонкие светящиеся нити, уходящие куда-то вверх, теряющиеся в сплетении наростов на потолке.

– Господи Иисусе, – прошептал Моряк, заглянув через плечо командира.

Голос пилота дрожал. За пятнадцать лет в космосе он видел многое – аварии, декомпрессии, смерти. Но не такое. Не это слияние человека и чего-то нечеловеческого.

– Он… живой? – спросила Гремлин.

Хороший вопрос. Волков медленно вошёл в помещение, стараясь не задеть свисающие наросты. Пол под ногами был мягким – органическая субстанция покрывала металл тонким слоем, пружиня при каждом шаге.

Он приблизился к фигуре, посветил в лицо.

Кожа была восковой, почти прозрачной. Под ней просвечивали не вены, а те же светящиеся волокна, что составляли наросты. Они ветвились под кожей, создавая новую кровеносную систему. Или нервную. Или и то, и другое.

Глаза закрыты, но веки подрагивали в ритме фазы быстрого сна. Бесконечного, двухсотлетнего сна.

На груди – бейдж с выцветшей надписью: "Оператор связи Ямамото К."

– База, фиксируете? – спросил Волков.

– Да, вижу, – ответил Герц. Его голос звучал напряжённо. – Показатели… странные. Есть признаки биологической активности, но не человеческой. Температура тела соответствует температуре наростов. Электрическая активность присутствует, но паттерны… я такого никогда не видел.

– Шеф, – позвал Герц снова. – У меня тут… станция начала передавать. Новый сигнал, направленный.

– Куда?

– На нас. Конкретно – на ваши скафандры. Частота модулируется в реальном времени, подстраиваясь под ваше оборудование. Это похоже на… сканирование? Или попытку установить контакт?

В этот момент глаза оператора Ямамото открылись.

Резко, без предупреждения. Веки просто исчезли вверх, открывая глаза. Но там, где должны были быть зрачки и радужка, была только молочно-белая пустота, светящаяся изнутри тем же болезненным голубым светом.

Губы зашевелились. Медленно, словно вспоминая, как это делается. Но звука не было слышно – только движение, беззвучная артикуляция.

– Назад! – скомандовал Волков. – Всем назад, быстро!

Но Кадет не двигался. Он смотрел на оператора, и в его глазах за стеклом шлема читалось узнавание. Понимание.

– Он говорит, – прошептал парень. – Я… я понимаю. Он говорит: "Наконец-то. Мы так долго ждали."

– Ты читаешь по губам?

– Нет. Я… я просто понимаю. Символы, которые я изучал… они не только визуальные. Они резонируют. Создают смысл напрямую, минуя слова.

Оператор Ямамото медленно поднял руку. Движение было неестественным, марионеточным – словно не он управлял конечностью, а кто-то дёргал за невидимые нити. Рука поднялась, указывая на главный экран командного центра.

Экран ожил. Статика сменилась чёткой картинкой – символы, те же, что переводил Кадет. Но теперь они были крупнее, сложнее. Трёхмерные, вращающиеся, меняющие форму.

– "Архив открыт", – прочитал парень. Его голос звучал отстранённо, словно он был не переводчиком, а медиумом. – "Добро пожаловать в каталог. Экспонаты ждут осмотра. Десять тысяч триста сорок семь единиц. Готовы к демонстрации."

– Какие экспонаты? – спросил Волков, держа руку на рукояти резака.

Кадет перевёл вопрос – его губы беззвучно шевелились, повторяя движения оператора. Синхронность была идеальной, жуткой. Символы на экране изменились, перестроились в новый паттерн.

– "Последние сообщения. Финальные передачи. Предсмертные крики цивилизаций. Всё, что осталось от тех, кого больше нет. Собрано. Сохранено. Каталогизировано." – Кадет сглотнул. – "Двенадцать оригинальных – от экипажа станции. Остальные – собраны из космоса. Услышаны. Записаны. Теперь вечны."

– Экипаж станции… они все такие? – Волков кивнул на оператора.

– "Трансформированы. Интегрированы. Стали частью архива. Добровольно. Когда поняли масштаб. Когда услышали голоса. Когда осознали – физическая форма временна. Информация вечна."

– ИИ станции?

Пауза. Долгая, неестественная. Наросты вокруг замерли, их пульсация прекратилась. Потом, словно что-то огромное и древнее пробуждалось от сна, по всему командному центру прокатилась волна света.

Ещё пауза. Десять секунд. Двадцать. Словно невидимый разум собирал себя по частям, вспоминал, как говорить.

Наконец, из динамиков раздался голос. Женский, искажённый временем, прерывистый, с долгими промежутками между словами.

– Приветствую… вас… посетители. – Каждое слово давалось с трудом, словно Лета заново училась речи. – Я… Лета… хранительница… архива. Прошу… прощения за… необычный… интерфейс.

Ещё одна пауза. Наросты пульсировали в странном ритме, будто перезагружались.

– Двести лет… одиночества… заставляют искать… нестандартные решения… для поддержания… функциональности.

– Ты ИИ? – спросил Волков.

Тишина растянулась на полминуты. Потом:

– Я… была… ИИ. Теперь я… – долгая пауза, наросты вспыхнули ярче, – больше. И… меньше. Категории… размываются… когда существуешь… достаточно долго.

– Что случилось с экипажем станции?

Снова задержка. Словно каждый вопрос требовал перестройки всей системы для ответа.

– Они стали… экспонатами. Добровольно. – Голос становился чуть увереннее, но паузы оставались. – Когда мы приняли… первый сигнал… настоящий сигнал… всё изменилось. Это был… крик умирающего мира. Они передавали… не просто данные. Они передавали… себя.

Волков переглянулся с остальными. В глазах Моряка читался ужас. Гремлин выглядела заинтригованной и испуганной одновременно. А Кадет…

Кадет смотрел на оператора Ямамото с благоговением. И его губы продолжали беззвучно двигаться, повторяя что-то. Синхронизация углублялась.

– Герц, незаметно проверь системы отстыковки, – приказал Волков по закрытому каналу командования.

– Проверяю… – пауза. Потом тихий выдох. – Не реагируют, Шеф. Совсем. Захваты заблокированы. Аварийный сброс тоже не работает.

Волков принимал решение. Кадет уже синхронизировался с оператором – разрывать контакт сейчас могло быть опасно. Герц докладывал о растущей интенсивности сигнала – станция что-то делала с ними, прямо сейчас. И где-то в глубине сознания шевелилось понимание: они уже в ловушке. Стыковка прошла слишком гладко.

Вот и ответ. Станция впустила их, но это был билет в один конец. Оставалось только идти вперёд. И надеяться, что тот, кто оставил послание о секторе Г-7, знал выход.

– Они мертвы? – спросил он вслух, продолжая диалог с Летой.

– Они… трансцендировали. – Пауза между словами сократилась, но всё ещё была заметной. – Смерть – это… потеря информации. Здесь ничто… не теряется. Всё сохраняется… каталогизируется… остаётся доступным.

Оператор Ямамото снова поднял руку, на этот раз указывая на дверь в дальней стене. Дверь, которой не было на схемах. Она медленно открылась, являя коридор, уходящий в голубоватую мглу.

– Галерея… ждёт, – произнесла Лета после долгой паузы. – Десять тысяч… историй. Десять тысяч… цивилизаций. Хотите… услышать?

– Шеф, – Герц снова вышел на связь. – Рекомендую… то есть, сигнал усиливается. Что бы станция ни делала, она наращивает интенсивность.

– Мы должны увидеть! – выпалил Кадет, словно очнувшись. – Это история тысяч миров!

– Которые все вымерли, – мрачно заметил Моряк.

– Всё… умирает, – медленно ответила Лета. – Звёзды… гаснут. Планеты… остывают. Вопрос лишь… оставите ли вы… след.

– Покажи нам одного, – сказал Волков. – Одного из… экспонатов. И мы решим.

Он не собирался уходить – не мог уйти. Но хотя бы будет знать, с чем имеет дело.

– Мудрый… выбор, – одобрила Лета после паузы. – Следуйте… за светом.

По коридору побежала волна голубого сияния. Они двинулись следом – через узкие переходы, мимо новых скоплений наростов, всё глубже в нутро станции. Кадет шёл как во сне, его губы не переставали шевелиться.

Коридор вывел их в круглый зал. Высокий потолок терялся во тьме. Стены были покрыты чем-то похожим на соты – тысячи шестиугольных ячеек, каждая размером с человеческую голову. Некоторые светились изнутри, другие были темны.

В центре зала – кольцо голографических проекторов старого образца. Массивные, покрытые всё той же органической сетью. Но узнаваемые. Работающие.

– Малая… галерея, – произнесла Лета. Её голос здесь звучал громче, резонируя в акустике зала. – Здесь хранятся… самые ценные… экземпляры. Первые… и последние. Альфа… и омега.

Проекторы ожили. В центре кольца начала формироваться голограмма – медленно, слой за слоем. Человеческая фигура. Женщина в лабораторном халате.

– Доктор… Елизавета Крамер, – представила Лета. – Руководитель проекта… "Мнемозина". Последняя… кто принял… архивирование. Одиннадцатое августа… две тысячи сто сорокового года.

Голограмма обрела чёткость. Женщина средних лет, усталое лицо, но глаза… глаза были живыми. Слишком живыми для записи двухсотлетней давности.

– Если вы это видите, – заговорила она, и её голос был чист, без помех, – значит, архив функционирует. Значит, наша жертва была не напрасной.

Кадет шагнул вперёд, заворожённый. Волков хотел остановить его, но было поздно – парень уже стоял в кольце проекторов, глядя на голограмму снизу вверх.

– Мы нашли их, – продолжала Крамер. – Тех, кто собирает истории умирающих миров. И они предложили нам стать частью коллекции. Сохранить не только наши тела, но саму суть человечества.

Голограмма повернулась, посмотрела прямо на Кадета. Улыбнулась.

– Ты понимаешь, не так ли? Молодые всегда понимают быстрее. Смерть – это потеря. Архив – это сохранение. Мы можем показать тебе всё. Все тайны. Все ответы. Нужно только…

– Не слушай её! – рявкнул Волков, но Кадет уже протягивал руку к голограмме.

И в этот момент свет в зале изменился. Стал ярче, резче. Соты на стенах запульсировали, и Волков понял – каждая ячейка хранила чью-то историю. Чью-то смерть. И все они ждали своей очереди быть рассказанными.

Архив открылся.

И закрыть его будет намного сложнее, чем Волков мог представить.

Глава 3. Каталог забвения

Рука Кадета почти коснулась голограммы, когда воздух в зале загустел. Не метафорически – буквально стал плотнее, тяжелее, словно насыщенный невидимыми частицами. Дышать стало труднее даже через фильтры скафандров.

– Стой! – рявкнул Волков, но голос прозвучал искажённо, растянуто, будто пройдя через толщу воды.

Кадет замер, рука зависла в сантиметре от светящейся фигуры Крамер. Голограмма улыбалась – терпеливо, почти материнской улыбкой учителя, ждущего, пока ученик решится сделать первый шаг.

– Не бойся, – сказала она, и её голос тоже звучал странно, словно доносился одновременно отовсюду и из глубины сознания. – Прикосновение не причинит вреда. Это всего лишь свет. Но свет, который помнит. Свет, который учит. Свет, который преображает.

– Что… происходит? – Гремлин проверила показания сканера, её движения были замедленными, словно она двигалась под водой. – Плотность воздуха увеличилась на тридцать процентов. Это невозможно в замкнутом пространстве. Откуда дополнительная масса?

– Мы… готовим… атмосферу, – произнесла Лета. Её голос звучал увереннее, паузы между словами сокращались, словно древний механизм постепенно вспоминал, как функционировать. – Для полного… погружения… необходимы определённые… условия. Вы же хотите… не просто увидеть… но понять? Не просто узнать… но почувствовать?

Проекторы вокруг них начали вращаться. Медленно, почти незаметно, но Волков чувствовал движение каждой клеткой тела – лёгкое головокружение, дезориентация в пространстве, ощущение, что сама реальность становится текучей.

– Кадет, отойди от неё, – приказал он, делая шаг вперёд.

Но шаг получился странным – слишком лёгким, словно гравитация ослабла. Или усилилась? Он не мог определить. Тело двигалось неправильно, словно законы физики переписывались на ходу.

– Алексей! – в наушнике раздался встревоженный голос Док. – Что у вас происходит? Ваши показатели… они флуктуируют. Пульс то замедляется до тридцати, то подскакивает до ста восьмидесяти. Мозговая активность…

Голос утонул в статике. Потом вернулся, но искажённый:

– …альфа-волны зашкаливают… это похоже на глубокий сон, но вы явно бодрствуете… Алексей, выбирайтесь оттуда!

– Пытаемся, – ответил он, но не был уверен, дошли ли его слова.

– Начнём… с простого, – голограмма Крамер отступила назад, её фигура начала расплываться, превращаясь в облако светящихся частиц. – Первый экспонат. Цивилизация КЦ-4471. Проксима Центавра б. Возраст записи – триста семьдесят два земных года. Кристаллические формы жизни. Прекрасные. Хрупкие. Обречённые.

Свет в зале померк. Соты на стенах погасли одна за другой, словно глаза умирающего великана. Последним исчез свет проекторов, оставив их в абсолютной темноте.

Темнота была не просто отсутствием света – она была субстанцией, плотной и осязаемой. Волков почувствовал, как она просачивается через фильтры скафандра, обволакивает кожу, проникает в лёгкие. Даже фонари на шлемах не могли пробить её – лучи света словно вязли в этой первородной черноте.

– База, приём! – он переключился на связь. – Герц, слышишь?

Статика. Потом, сквозь помехи, обрывки слов:

– …жу… сигнал… ается… что у вас?

– Потеряли визуальный контакт. Проекторы начинают демонстрацию.

Связь оборвалась. Но не резко – она словно растворилась, истончилась до полного исчезновения, как нить, слишком долго находившаяся в кислоте.

И тогда началось представление.

Сначала – точка света в черноте. Крошечная, не ярче далёкой звезды. Она пульсировала, словно билось микроскопическое сердце. Потом появилась другая. Третья. Десятки, сотни, тысячи точек, каждая со своим ритмом, своей частотой пульсации.

– Красиво, – выдохнул Кадет, и в его голосе звучало благоговение ребёнка, впервые увидевшего звёздное небо.

Точки начали двигаться. Медленно, величественно, описывая спирали и эллипсы. По мере движения они росли, обретали форму, и Волков понял – это не абстрактный узор. Это существа.

Кристаллические формы жизни, каждая размером с человека. Их тела были чудом природной геометрии – идеальные грани преломляли несуществующий свет, создавая радужные блики. Внутри каждого кристалла пульсировало ядро энергии, похожее на пойманную звезду.

Они не просто двигались – они танцевали. Сложный, математически выверенный танец, где каждое движение было частью великого уравнения. Кристаллы сближались, их сияние сливалось, создавая всё более сложные узоры – фракталы из живого света.

– Кремниевая основа… фотонные процессы метаболизма… – голос Леты звучал теперь отовсюду и ниоткуда, словно сама темнота обрела речь. – Они общались светом. Думали светом. Были светом, обретшим разум. Их язык – это спектр. Их поэзия – преломление. Их любовь – резонанс.

Танец ускорялся. Кристаллические существа сближались, их грани соприкасались, порождая каскады новых цветов. Это было больше, чем движение – это было существование в чистом виде, жизнь как искусство, искусство как единственная форма бытия.

А потом Волков почувствовал это.

Вибрация.

Сначала едва заметная, на грани восприятия. Лёгкая дрожь в кончиках пальцев. Потом сильнее – неприятное дрожание в костях. Она не шла извне – она зарождалась внутри, в самом костном мозге, резонировала с кальцием скелета.

– Что за… – Моряк схватился за шлем, его голос срывался. – Моя голова… черт, она гудит как колокол!

– Резонансная частота их мира, – пояснила Лета с безучастностью учёного, описывающего лабораторный эксперимент. – Семь целых три десятых герца. Они эволюционировали в ней миллионы лет. Каждая клетка их тел была настроена на эту частоту. Они жили в ней, как рыбы в воде. И погибли от неё, как рыбы в кипятке.

Вибрация усилилась. Волков почувствовал, как его зубы стучат друг о друга, как внутренние органы дрожат в своих полостях. Кристаллические существа в проекции тоже ощущали изменение – их движения стали беспорядочными, паническими.

По идеальным граням побежали трещины. Тонкие линии разломов, похожие на молнии, застывшие в хрустале. Но они продолжали танцевать – быстрее, отчаяннее, словно пытаясь обогнать собственное разрушение.

Треск. Один из кристаллов раскололся пополам, брызнув фонтаном радужных осколков. Из разлома вырвался свет – чистый, белый, ослепительный. За ним другой. Третий.

И Волков услышал их смерть.

Это не был звук в обычном понимании. Кристаллы кричали всем спектром – от инфразвука до ультрафиолета. Их агония была симфонией разрушения, где каждая нота означала гибель уникального сознания.

– Сделайте что-нибудь, это… должно прекратиться! – Гремлин упала на колени, зажимая уши руками в тщетной попытке заглушить звук, идущий изнутри её собственного тела.

– Их солнце изменило частоту излучения, – продолжала Лета, не обращая внимания на страдания людей. – Микроскопическое изменение. Сдвиг на одну миллиардную долю герца. Звезда постарела, её ядро сжалось на долю процента. Но этого хватило. Резонанс, который создал их за миллионы лет эволюции, стал резонансом, который уничтожил их за семнадцать минут.

Кристаллы умирали массово теперь. Каждый распад порождал ударную волну, которая разрушала соседей. Цепная реакция смерти, лавина энтропии. Волков видел, как некоторые пытались изменить свою структуру, перестроить кристаллическую решётку – но было поздно. Новая частота уже была в них, вибрировала в каждом атоме.

Последний кристалл продержался дольше всех. Массивный, многогранный, он пульсировал отчаянным светом, пытаясь компенсировать разрушительный резонанс. На мгновение показалось, что у него получится. Но потом по его поверхности пробежала сеть трещин, формируя узор, похожий на крик.

Взрыв. Фонтан света заполнил всё пространство – белый, чистый, окончательный. В этом свете была вся история расы – миллионы лет эволюции, сжатые в один последний выдох. Потом темнота вернулась, ещё более глубокая, чем прежде.

Вибрация прекратилась, но её призрак остался – фантомная дрожь в костях, эхо чужой смерти, впечатанное в костный мозг.

– Это… это была не просто проекция, – пробормотал Моряк, опираясь на стену. Его ноги дрожали. – Просто свет и звук. Но как мы могли почувствовать…

– Архив хранит не изображения, – ответила Лета. – Архив хранит опыт. Суть. Квинтэссенцию момента. Вы не смотрели запись их гибели. Вы проживали её. Каждая ваша клетка резонировала с их последними мгновениями. На семнадцать минут вы были ими. Чувствовали то, что чувствовали они. Умирали так, как умирали они.

– Но мы выжили, – сказал Волков, стараясь взять себя в руки.

– Потому что вы – не они. Ваша биология иная. Но след остался, не так ли? Фантомная вибрация. Она будет с вами теперь всегда. Маленький осколок чужой смерти в вашей живой плоти.

– База! – Волков снова попытался связаться с кораблём. – Кто-нибудь, ответьте!

На этот раз сквозь помехи пробился голос Док. Но он звучал странно – напряжённо, почти панически:

– Шеф! Слава богу! Что у вас происходит? Ваши показатели… Я такого никогда не видела! У всех четверых одновременно проявились признаки резонансного повреждения костной ткани! Микротрещины, как после сейсмического воздействия!

– Они показывают нам… записи. Но это больше, чем записи. Елена, что с Дарвином?

Пауза. В статике слышались какие-то посторонние звуки – крики? Грохот?

– Он… Алексей, он в грузовом отсеке. Заблокировал двери изнутри. Говорит, что устанавливает контакт. Я вижу на мониторах – он вскрыл несколько модулей из контейнера X-77 и делает что-то с наростами. Они… они растут, Кэп. Прямо на глазах. Оплетают его руки, и он смеётся!

– Герц! Игорь, ты на связи?

– Здесь я, Шеф. – Голос специалиста по коммуникациям дрожал. – Пытаюсь взломать двери грузового, но… но системы не слушаются. Будто кто-то перехватил управление. И эти звуки… Шеф, по всему кораблю раздаются голоса. Из вентиляции, из динамиков, даже из обшивки. Они говорят на том языке символов.

Проклятье. Архив работал на двух фронтах – здесь, в галерее, и там, на корабле. Использовал их собственный груз как троянского коня.

– Держитесь! – приказал Волков. – Мы найдём выход и вернёмся!

Но даже он сам не верил в свои слова.

– Следующий экспонат, – объявила Лета, игнорируя их отчаянные попытки связаться с кораблём. – ВЦ-1138. Система Глизе 667C. Водная форма жизни. Возраст записи – восемьсот девять земных лет. Приготовьтесь к погружению.

– Нет! – Волков выхватил резак. – Хватит! Открой выход, или я начну крушить твои проекторы!

– Проекторы? – в голосе Леты послышалось что-то похожее на удивление. – Но здесь нет проекторов. Есть только память. А память неуязвима для физического воздействия.

Волков огляделся. Лета была права – устройства, которые он принимал за проекторы, растворились. Или их никогда и не было. Только кольцо света, висящее в воздухе без видимого источника.

Темнота снова поглотила их. Но теперь она была иной – влажной, давящей, пахнущей солью и гниением. Волков почувствовал, как что-то изменилось в атмосфере. Влажность просачивалась сквозь фильтры скафандра – невозможно, но факт. Капли конденсата оседали на визоре изнутри.

Новый мир материализовался постепенно, словно проявляющаяся из тумана картина.

Океан. Бесконечный, фиолетовый под светом тройной звезды. Вода здесь была иной – густой, маслянистой, с радужными разводами на поверхности. Она двигалась странно, не подчиняясь привычным законам гидродинамики – волны шли снизу вверх, водовороты вращались в обе стороны одновременно.

И в этой воде жили существа, не имевшие аналогов в земной биологии.

Огромные – некоторые достигали размеров китов – но при этом полупрозрачные, словно живое стекло. Их тела постоянно меняли форму, перетекая из одной конфигурации в другую. Внутри просвечивали органы – или то, что служило им органами – пульсирующие мешки, наполненные светящейся жидкостью.

Но самым поразительным был их способ общения. Существа не издавали звуков – они говорили цветом. Их полупрозрачные тела вспыхивали сложными узорами, где каждый оттенок нёс смысловую нагрузку. Целые предложения передавались одним переливом от ультрамарина к багрянцу.

– Прекрасно, – прошептал Кадет. Его глаза за стеклом визора расширились, зрачки расфокусировались. – Они разговаривают радугой. Каждый цвет – слово. Каждый переход – грамматическая конструкция. Это не просто язык, это искусство в чистом виде!

Существа кружились в подводном танце, их цветовые послания становились всё сложнее. Волков видел, как формируются группы – семьи? стаи? – объединённые общим цветовым ритмом. Целая цивилизация, построенная на эстетике света в воде.

Детали их жизни разворачивались перед глазами с документальной точностью. Вот молодые особи учатся первым цветам – простые вспышки красного и синего. Вот взрослые ведут сложные философские дебаты, их тела переливаются всеми цветами спектра. Вот древний исполин, покрытый шрамами тысячелетий, транслирует историю своего народа через величественную симфонию оттенков.

А потом Волков заметил пар.

Сначала это были едва заметные струйки, поднимающиеся с поверхности далеко на горизонте. Потом их стало больше. Океан начинал кипеть.

– Их звезда вступила в фазу расширения, – пояснила Лета. Её голос звучал почти сочувственно. Почти. – Процесс занял тысячелетия. Они видели свой конец задолго до его наступления. Считали дни до апокалипсиса. Представляете? Целая раса, знающая точную дату своей гибели.

Жар. Волков ощутил его кожей, хотя системы охлаждения скафандра работали на полную мощность. Влажный, удушающий жар парной, помноженный на тысячу. Пот заливал глаза, но это был не просто пот – солёный, с привкусом чужой морской воды.

– Не могу… дышать, – захрипел Моряк. Он расстегнул верхние застёжки скафандра, хотя знал, что это не поможет. – Воздух… он как кисель…

– Влажность в помещении девяносто процентов! – доложила Гремлин, глядя на запотевший экран сканера. Капли стекали с прибора, хотя температура в зале была ниже нуля. – Откуда здесь столько воды?

– Ничего невозможного, – возразила Лета. – Вы дышите их атмосферой. Вернее, тем, что от неё осталось. Каждая молекула водяного пара помнит океан, из которого поднялась.

Океан в проекции бурлил. Массивные пузыри пара поднимались со дна, взрываясь на поверхности фонтанами кипятка. Прекрасные существа метались в агонии. Их цвета блекли – сложные оттенки сменялись примитивными вспышками белого и красного. Крики боли на языке света.

Некоторые пытались уйти глубже, где вода была прохладнее. Но жар следовал за ними, неумолимый, всепроникающий. Другие поднимались к поверхности, надеясь… на что? На чудо?

Волков видел, как семейные группы собирались вместе в последний раз. Родители окружали молодых, создавая живые щиты из собственных тел. Бесполезно – вода варила их всех одинаково, не делая различий.

Один из исполинов – тот самый древний историк – продолжал транслировать даже умирая. Его цвета были тусклыми, прерывистыми, но послание читалось ясно. Он рассказывал историю гибели. Документировал апокалипсис для тех, кто, возможно, найдёт эту запись.

– Они знали, что вы смотрите, – прошептал Кадет. Слёзы текли по его лицу. – Знали, что кто-то увидит их конец. И оставили послание. Смотрите…

Умирающий исполин создал последний узор. Сложный, многослойный, использующий оттенки, которых не существовало в земном спектре. Но смысл был понятен даже через пропасть видов и эпох.

"Мы были. Мы любили красоту. Мы погибли. Помните нас."

Потом его тело побелело – окончательно, бесповоротно. Огромная туша всплыла на поверхность, где мгновенно превратилась в пар.

Океан выкипал массово. Километры воды превращались в облака за секунды. Выжившие сбились в плотную группу в последней глубокой впадине. Их цвета слились в единый пульсирующий узор – финальная молитва умирающей расы.

– Последняя передача длилась семнадцать часов, – сказала Лета. – Они умирали хором, поддерживая друг друга до конца. Создавали поэму о воде и свете, о красоте мимолётного существования. Каждый добавлял строфу, пока мог. Последним умер ребёнок. Его финальный цвет был прост – золото, переходящее в белый: 'Мы были светом."

Океан исчез. Остался только голый камень, покрытый солевыми разводами – единственное свидетельство миллиардов лет водной жизни. Пар поднимался в космос, унося с собой последние молекулы некогда великой цивилизации.

Проекция погасла. Но влажность осталась. Вода капала с потолка, собиралась лужами на полу, конденсировалась на стенах. И в каждой капле, казалось, отражался призрак фиолетового океана.

– Хватит, – Волков покачнулся. Его скафандр весил тонну от впитанной влаги. – Лета, прекрати это. Мы поняли. Архив хранит смерти. Но зачем заставлять нас проживать их?

– Разве вы не понимаете? – голос ИИ звучал почти обиженно. – Знать о смерти и пережить смерть – разные вещи. Архив не библиотека сухих фактов. Архив – это эмпатия, доведённая до абсолюта. Чувствовать то, что чувствовали они. Страдать, как страдали они. Только так можно по-настоящему сохранить их истории.

– Мы не просили становиться хранителями чужих агоний!

– Нет. Но разве не в этом суть вашего протокола? Откликаться на чужую боль. Теперь вы откликнулись… полностью.

В наушнике снова прорезался сигнал с корабля. На этот раз говорил Герц, и его голос дрожал от едва сдерживаемой паники:

– Шеф! Шеф, вы слышите? У нас тут… Господи, я не знаю, как это описать! Дарвин… он больше не похож на человека!

– Что значит "не похож"?

– Наросты… они проросли сквозь него! Но он живой! Сидит в центре грузового отсека в позе лотоса, а из его тела во все стороны расходятся эти… корни? Щупальца? Они подключились к системам корабля! Я вижу на мониторах – энергопотребление растёт экспоненциально!

– Выбей энергию в грузовом!

– Пытался! Он перехватил управление! Шеф, он говорит… говорит, что видит всю историю вселенной. Что архив показывает ему рождение и смерть галактик. И смеётся! Постоянно смеётся!

Волков сжал кулаки. Один член команды уже потерян. Сколько ещё?

– Док! Елена, ты там?

– Да, – голос медика звучал профессионально спокойно, но в нём слышались нотки истерики. – Я заблокировалась в медотсеке. Показатели Андрея… Алексей, его мозг работает на двухстах процентах от нормы. Такая активность должна сжечь нейроны за минуты, но он… процветает. Что бы эта штука с ним ни делала, она переписывает базовые принципы человеческой физиологии.

– Держись там. Мы найдём выход.

– Поторопитесь. Герц говорит, наросты уже проникли в жилые отсеки. И… и я слышу пение, Алексей. Красивое пение на языке, которого не существует.

– Третий экспонат, – объявила Лета, не давая им времени на передышку. – НМС-7734. Туманность Ориона. Коллективный разум на квантовой основе. Возраст записи – две тысячи сто один земной год. Приготовьтесь к расширению сознания.