Там, где шепчут
Глава 1: Костёр на краю Чертова Болота
Воздух над Чертовым Болотом к ночи становился густым, как сироп, и холодным, как могильный камень. Дневное тепло, выжатое из земли редким июльским солнцем, уступало место сырому дыханию топи, поднимавшемуся белесыми струйками тумана. Они клубились над ржавой водой, цеплялись за чахлые островки осоки и багульника, а потом, набравшись наглости, стелились по земле, наползая на редкий сосняк, обрамлявший гиблое место.
Именно на этой кромке, где еще чувствовалась под ногами твердая земля, но уже витал сладковато-гнилостный запах трясины, мы разбили лагерь. Не от хорошей жизни. Васькина «Нива», наш верный конь, захлебнулась масляным голодом посреди глухого егерского кордона в полсотне километров отсюда. Идти назад – два дня по болотистым тропам. Решение срезать путь мимо Скворцова казалось тогда разумным. «Заброшенная деревенька, пара изб, – флегматично заметил Лёха, тыкая пальцем в потрепанную карту. – Пройдем краем, даже не заглядывая. К вечеру будем у речки, там и переночуем».
Местный дед, встреченный накануне у поворота с большака, только хрипло закашлял в кулак, услышав наш план. Его глаза, мутные, как вода в лесной луже, скользнули по нам с каким-то странным, затаенным ужасом. «Скворцово? – переспросил он, крестясь широким, небрежным жестом. – Да там же… Чертово Болото. Место нечистое. К ночи не задерживайтесь. Следите за знаками… Они защитят. Их ставили… когда еще боролись с этим местом. Старались оградить… но потом бросили. Сдались. Там… слушать нельзя». Он не стал объяснять, что именно. Просто стегнул вялую клячу, и телега, скрипя, укатила прочь, оставив нас в облаке пыли и внезапно сгустившейся тишины.
Костёр – вот наша крепость, наш рубеж против надвигающейся ночи и того незримого ужаса, что, казалось, уже витал в воздухе. Мы разожгли его на самой опушке поляны, спиной к относительно сухому лесу, лицом – к зыбкой черноте болота. Пламя весело зализывало сухие дубовые поленья, вырывая из темноты кусок рыжей земли, наши палатки, озаряя лица теплым, живым светом. Первые часы прошли почти по-обычному: хруст сухарей, шипение колбасы на импровизированной рогульке, гитара в руках Лёхи, чей баритон пытался перекричать кваканье лягушек где-то в топи. Даже Иринка, наша главная трусиха, закутанная в огромный вязаный плед «от сглаза» (бабушкин подарок), улыбалась, подпевая.
Но чем глубже погружалась ночь, тем сильнее давила тишина. Не та мертвая тишина городской квартиры, а живая, пульсирующая. Она нависала тяжестью после каждой песни, после каждого смешка. Она была в треске поленьев, в далеком, ледяном уханье невидимой совы над болотом, в шелесте листвы на границе света – не ветром вызванном, а словно бы от неосторожного движения чего-то большого, скрытого во тьме. Она слушала. Всей своей густой, тягучей массой слушала нас.
Васька с Катькой, уставшие больше всех от возни с машиной и дороги, первыми сдались. Их палатка затихла, лишь глухое, ровное сопение Васьки нарушало тишину изнутри нейлоновых стен. Мы трое – я, Лёха и Иринка – досиживали последние угли. Иринка подтянула колени к подбородку, укутавшись пледом с головой, как монахиня. Ее большие, обычно смеющиеся глаза теперь казались огромными и темными в тени капюшона пледа. Она вздрагивала от каждого звука – от внезапного хлопка лопнувшего пузыря смолы в костре, от громкого чавка где-то в топи, от шороха, который могла вызвать пробегающая мышь или что-то иное.
Лёха, наш вечный балагур, сидел необычно тихо. Он не подбрасывал дров, не шутил. Его лицо, освещенное снизу багровым светом углей, казалось резкой маской – глубокие тени подчеркивали скулы, морщины у рта. Он не сводил глаз с огня, словно читал в его причудливых языках пламени какую-то страшную, только ему ведомую книгу. Его пальцы нервно перебирали гитарную струну, издавая едва слышный, дрожащий звук.
Тишина сгущалась, становясь осязаемой. Она давила на барабанные перепонки, нависала комом в горле. Даже лягушки в болоте внезапно замолчали. Разом. Будто по команде. Осталось только неровное, шипящее дыхание углей да собственное сердцебиение, гулко отдававшееся в ушах. Лес за спиной перестал быть просто темной стеной. Он стал наблюдателем. Множеством невидимых, немигающих глаз, устремленных на наш маленький, хрупкий островок света и тепла.
И вот Лёха заговорил. Не своим обычным, громким и чуть хрипловатым голосом, а низким, глухим шепотом. Этот шепот странным образом резал тишину, как нож масло, заставляя каждое слово падать с ледяной тяжестью.
«Слышали настоящую историю про Скворцово?» – спросил он, не отрывая взгляда от углей. Голос был лишен интонаций, монотонный, как заупокойная. – «Не байки про пьяных грибников, которых кикиморы за щеки щипали. А ту… про которую старожилы шепчутся, крестясь? Ту, что десять лет назад случилась?»
Иринка резко обхватила себя руками, вжалась в плед глубже. Ее глаза, полные предчувствия, метнулись к черному провалу леса, потом обратно к Лёхе.
«Лёх, ну… не надо, – прошептала она, и голос ее дрожал. – И так жутко. И так… тихо слишком».
Но Лёха будто не услышал. Он медленно поднял голову, и его глаза, отражающие умирающий огонь, были пусты и бездонны, как сами топи перед нами.
«Надо, – отрезал он коротко и жестко. – Чтобы знали. Чтобы… были готовы. К тому, что слушает».
Он бросил в костер толстую ветку. Искры взметнулись фонтаном, осветив на миг его напряженное лицо и чернеющий за спиной лес. На мгновение показалось, что в чаще, на самой границе света, мелькнул высокий, неестественно тонкий силуэт. Но свет погас, и осталась только еще более глубокая, жадная тьма.
«Было это как раз в такую же ночь… – начал Лёха, и его шепот стал еще тише, заставляя нас невольно наклониться к огню, к его голосу, как к последнему источнику тепла и разума в наступающем кошмаре. – Компания… как наша. Студенты-геологи…»
Тишина вокруг костра стала звенящей. Даже угли, казалось, затаили дыхание. Иринка зажмурилась. Я почувствовал, как по спине пробежал ледяной ручей пота. Лес вокруг словно придвинулся ближе, стал плотнее, враждебнее. Шепот Лёхи звучал громче, чем любой крик.
«Они заблудились…»
Глава 2: Скворцово. Рассказ у угасающих углей
Шепот Лёхи висел в воздухе, тяжелый и ядовитый, как испарения болота. «Они заблудились…» – повторил он, и слова эти прозвучали как приговор. Угли под ногами дышали слабым багровым светом, отбрасывая прыгающие тени на его лицо, делая его похожим на древнюю резную маску скорби и ужаса. Иринка съежилась еще больше, ее пальцы вцепились в шершавую ткань пледа так, что побелели костяшки. Я невольно пригнулся, чувствуя, как холодный комок страха застревает в горле. Лес вокруг перестал быть просто темной массой. Каждый ствол, каждая тень за пределами нашего крошечного круга света теперь казались потенциальной засадой. Тишина, последовавшая за его словами, была не пустой. Она была настороженной. Ждущей продолжения.
«Навигатор у них сдох первым, – продолжил Лёха, его голос оставался низким, монотонным, лишенным привычной живой интонации. Он говорил не нам, а в угасающий костер, словно исповедуясь пламени. – Стрелка скакала, как угорелая. Компас… компас просто бешено вращался, будто его держали над мощным магнитом. А солнце садилось быстрее, чем они рассчитывали. Как будто сама ночь торопилась их накрыть».
Он сделал паузу, бросив в огонь щепку. Она не разгорелась, лишь почернела, испуская тонкую струйку едкого дыма. Свет на мгновение вспыхнул, высветив Иринкины глаза – огромные, полные слез, завороженные ужасом.
«И туман… – Лёха почти прошипел это слово. – Он пополз от болота. Не просто туман. Холодный. Липкий. Как паутина, пропитанная ледяной росой. Он цеплялся за ноги, лез в рот и нос, забивался в легкие. Дышать было тяжело. Видимость – на пару шагов. Чаща сомкнулась над ними стеной. Корни хватали за ноги, как капканы. Ветки били по лицу, слепые и злые. Они шли наугад, уже не зная, куда. Ноги вязли в поднимающейся болотной жиже, каждый шаг давался с боем. Отчаяние… оно душило сильнее тумана».
Его рука непроизвольно сжалась в кулак. Я видел, как напряглись мышцы его челюсти. История перестала быть просто страшилкой. Она становилась отчетливой, физически ощутимой картой кошмара, разворачивавшегося, возможно, в сотне метров от нас.
«Шли они так, кажется, вечность. Силы кончались. Казалось, еще немного – и они рухнут, и туман поглотит их навсегда. И вдруг… – Лёха выдохнул, и в его голосе прозвучала странная смесь облегчения и нового, еще более глубокого страха. – Поляна. Небольшая, но явно рукотворная. И на ней… Скворцово».
Он произнес название деревни так, словно это было имя древнего зла.
«Только не то Скворцово, что на картах обозначено точкой. А… настоящее. Шесть, может, семь домов. Старые срубы, почерневшие от времени и влаги, крыши провалились местами, окна – черные, пустые глазницы, глядящие в никуда». Он замолчал, как бы давая нам представить эту картину. Мертвую деревню посреди живого, дышащего ужасом леса. «Но странно… – его шепот стал еще тише, заставляя нас буквально замирать, чтобы расслышать. – Не было запустения. Ни высокой травы, ни бурелома, ни кустов между домами. Земля… была утоптана. Гладкая, как будто по ней только что ходили. И тишина. Та самая. Давящая. Живая. Как сейчас. Они обрадовались – хоть крыша над головой, место, чтобы перевести дух. Зашли в первую избу, что стояла на краю».
Лёха снова сделал паузу. Его глаза, обычно такие живые и насмешливые, были устремлены куда-то в прошлое, в ту самую проклятую избу. Костер шипел последними угольками.
«Дверь скрипнула жалобно, но открылась… легко. Слишком легко. Как будто ее недавно смазывали. Внутри…» Он проглотил комок, его голос сорвался. «Внутри было чисто. Не просто пусто. Чисто. Полы, хоть и старые, потертые, но – вымыты. Лавки вдоль стен стоят ровно. Стол посредине. Даже печь – сложенная из дикого камня, с открытой топкой – казалась готовой к растопке. Ни пыли, ни паутины в углах, ни мышиного помета. Как будто хозяева… вышли час назад. Но холод…» Лёха съежился, будто почувствовал его на себе. «Боже, какой там был холод! Летняя ночь на улице, а внутри – как в склепе. Дыхание сразу становилось белым паром. Дышать этим холодом было больно».
Иринка тихо всхлипнула. Я почувствовал, как мурашки побежали по моим рукам. Чистота и холод – это было страшнее любого хаоса.
«Они решили переночевать. Утром со свежей головой искать дорогу. Развели небольшой костерок прямо в сенях, на земляном полу – поближе к выходу, на всякий случай. Огонь… горел как-то странно. Тускло, без веселого потрескивания. Больше дымил, чем грел. И пламя было… синеватое. Как на газовой горелке. Светило, но тепла не давало. Димка, один из парней, самый бойкий, пошутил сквозь стук зубов: "Экономный хозяин, газа не жалеет". Но шутка повисла в воздухе и умерла. Никто не засмеялся».
Лёха замолчал, прислушиваясь. Где-то в стороне болота раздался громкий, влажный ЧАВК, будто огромная грязевая пузырь лопнул, или что-то тяжелое ступило в трясину. Иринка взвизгнула, вжавшись в меня. Я сам едва не подпрыгнул. Лёха лишь медленно повернул голову в сторону звука, его лицо оставалось каменным.
«Это только начало, – прошептал он, возвращаясь к рассказу. Его глаза снова стали пустыми, устремленными в прошлое. – Двое парней, Саша и Димка, самые крепкие и, видимо, самые глупые, решили осмотреть соседний дом. "Может, найдем старые припасы, банку тушенки хоть, согреемся", – сказал Саша. Они взяли единственный мощный фонарь и вышли. Ирина, девчонка, которая потом… выжила, говорила, что видела, как они подошли к следующей избе. Дверь была закрыта. Димка толкнул ее плечом. Не поддалась. Тогда Саша светнул фонариком в окно… в одно из этих черных глазниц…»
Лёха замолчал надолго. Его дыхание стало прерывистым. Он смотрел не на нас, а куда-то в темноту за моей спиной. Я невольно обернулся. Ничего. Только черная стена леса и стелющийся по земле туман, который стал заметно, зловеще ближе к нашему лагерю.
«…и вдруг отпрянул, – наконец выдавил Лёха, – как от удара током. Что он там увидел – Ирина не разглядела. Только его спину, резко дернувшуюся назад. Они что-то быстро прошептались. Димка снова уперся в дверь, навалился всем весом. Дерево скрипнуло… и поддалось. В этот момент…»
Он снова замолкает. Кажется, он не хочет говорить дальше. Но что-то заставляет его.
«…фонарь у Саши погас. Не сели батарейки. Не мигнул. Просто – выключился. Тьма сомкнулась вокруг них мгновенно. Ирина видела только их смутные силуэты у черного провала двери на фоне чуть более светлого неба. Потом они… шагнули внутрь. Оба. Дверь захлопнулась за ними. Сама собой. С глухим, окончательным стуком. Как крышка гроба».
Тишина вокруг костра стала звенящей. Даже угли, казалось, перестали дышать. Я ловил себя на том, что задерживаю дыхание. Иринка замерла, как статуя, только слезы текли по ее щекам.
«Прошло минут пятнадцать. Потом полчаса. Их не было. Ребята в избе начали волноваться. Сначала звали тихо: "Саш! Димон!". Потом громче. Потом закричали, уже с нарастающей паникой: "ОТЗОВИТЕСЬ!". Ничего. Только глухое, короткое эхо отзывалось от стен соседних изб. Будто кто-то безголосый и злой передразнивал их из глубины деревни. И тишина… она стала гуще. Тяжелее. Давящей. Ирина потом клялась, что слышала… скрежет. Тонкий, царапающий. Как будто десятки маленьких коготков скребут по стенам с внутренней стороны сруба их избы. Или… под полом. Словно что-то огромное, состоящее из множества мелких частей, шевелится там, в темноте, под их ногами. Холод стал еще сильнее, пробирая до костей».
Иринка рядом со мной тихо застонала, зарывшись лицом в колени. Мои собственные руки дрожали. Я представил эту картину слишком ясно: черные избы, крики, затихающие в мертвом воздухе, и этот жуткий, неустанный скрежет из-под пола. Страх стал осязаемым, как лезвие ножа у горла.
«Оставшиеся – Игорь (ее парень), Андрей и сама Ирина – запаниковали не на шутку. Решили уходить немедленно. Выскочили из избы… и остолбенели. Туман. Он сгустился до состояния молока. Видимость – вытянутая рука, не больше. И тропинка, по которой они пришли на поляну… исчезла. Словно ее стерли гигантской губкой. Они метались вдоль домов, натыкаясь на покосившиеся заборы, спотыкаясь о невидимые кочки. Каждый дом казался точной копией предыдущего, и все вместе они образовывали жуткий лабиринт в белесой, слепой мгле. И тут Андрей, который был чуть впереди, замер как вкопанный и прохрипел, задыхаясь: "Б-боже… Смотрите!"»
Лёха замолчал, его дыхание стало прерывистым, поверхностным. Он смотрел не на нас, а поверх наших голов, в ту самую ночь, в тот самый туман. Его лицо было искажено гримасой первобытного страха.
«На пороге крайней избы, той самой, куда зашли Саша с Димкой, стояла… фигура».
Он произнес это слово с леденящей душу интонацией.
«Высокая. Неестественно худая. Как будто натянутая на вешалку тень. Силуэт был размыт туманом, но очертания… они были нечеловеческие. Слишком длинные конечности, слишком острые углы плеч и локтей. Голова – маленький, темный комок на тонкой, невероятно длинной шее. Она не двигалась. Просто стояла. И смотрела. Они не видели глаз в этой темноте и мгле, но чувствовали этот взгляд. Физически. Как ледяные иглы, вонзающиеся в кожу сквозь одежду. Пустой. И одновременно… невероятно, нечеловечески голодный».
Глава 3: Тишина, которая не молчит
Слово «фигура» повисло в воздухе, тяжелое и окончательное, как надгробный камень. Лёха замолчал, его дыхание стало поверхностным, прерывистым, как у загнанного зверя. Он больше не смотрел на нас. Его взгляд, остекленевший и невидящий, был прикован к чему-то за нашими спинами, в черной бездне леса, или, возможно, к призракам собственного рассказа, материализовавшимся в его измученном сознании. Багровый свет умирающих углей рисовал на его лице жуткие, прыгающие тени, подчеркивая запавшие глаза и резкую линию сжатых губ. Казалось, сам акт повествования вытянул из него душу, оставив лишь оболочку, дрожащую от пережитого вновь ужаса.
Тишина, наступившая после его последних слов, была не просто отсутствием звука. Это была сущность. Плотная, вязкая, как смола. Она обволакивала нас, давила на грудную клетку, закладывала уши. Она была живой и голодной. Я ловил себя на том, что затаил дыхание, боясь нарушить это хрупкое, чреватое взрывом равновесие. Даже шипение углей казалось теперь кощунственно громким, вызовом этой всепоглощающей тишине. Иринка рядом со мной превратилась в статую страха. Ее пальцы, вцепившиеся в мой рукав, были ледяными, а широко раскрытые глаза, залитые слезами, отражали не свет костра, а только черную пустоту ночи и бездонный ужас. Она не плакала, не шевелилась. Она замерла, как кролик перед удавом, всем существом ощущая незримую, нависшую угрозу.
Лёха вдруг резко дернул головой, словно очнувшись от транса. Его глаза, дикие и выжженные, метнулись к нам, затем к костру, потом снова в темноту.
«Они… они стояли, – прохрипел он, голос сорвался на шепоте, едва различимом над нарастающим гудением в ушах. – Не двигались. Просто… смотрели. Сквозь туман. Чувствовалось… их много. Больше. Чем они видели сначала. По краям… в тени домов…»
Он замолчал, его горло сжал спазм. Он сглотнул с трудом, будто глотая колючий ком страха.
«Андрей… не выдержал. Заорал. Дико. Как резаный. Рванул… куда глаза глядят. В туман. Игорь схватил Ирину… и они… побежали. Туда же. Вслепую».
Рассказ Лёхи больше не был плавным повествованием. Он рвался обрывками, как кадры кошмарного сна, вырывающимися наружу под давлением невыносимого воспоминания. Каждое слово было выстрадано, вырвано из глубин травмы.
«Бежали… спотыкаясь. Падали. Туман… он лез в рот, в легкие. Холодный. Пах… пах гнилью и… старой землей. Как в могиле. Ирина упала… ногу подвернула. Крикнула. Игорь… подхватил ее. Остались… вдвоем. Андрея… не было. Словно… растворился».
Иринка рядом со мной издала тихий, жалобный стон, словно отголосок той давней боли и отчаяния. Ее рука сжала мою с такой силой, что кости захрустели.
«Забились… – Лёха говорил прерывисто, задыхаясь. – Под крыльцо… какой-то развалюхи. Дрожали… как в лихорадке. Холод… сквозь одежду… до костей. И тишина… она опять… такая… густая… что дышать тяжело. И тогда…»
Он замолчал. Не для эффекта. Казалось, слова застряли у него в горле, отравленные воспоминанием. Его глаза расширились до предела, зрачки поглотили весь свет, став черными безднами. Он смотрел не на нас, а сквозь время и пространство, туда, под то проклятое крыльцо. Его лицо исказилось гримасой чистого, неконтролируемого ужаса.
«…услышали, – выдавил он наконец, и это было не слово, а предсмертный хрип. – Шепот».
Тишина вокруг нашего костра вздрогнула. Не метафора. Физически. Воздух сгустился, стал упругим, вибрирующим. Давление в ушах возросло до боли. Угли под ногами взвыли тонким, зловещим шипением, выбросив последние искры, которые тут же погасли в надвигающейся тьме. Свет почти исчез, оставив нас в полумраке, где очертания деревьев стали зловещими, нестабильными.
«Сначала… один, – шептал Лёха, его голос сливался с той, воображаемой (или уже нет?) тишиной. – Хриплый… как скрип несмазанной двери. Прямо… над головой. Потом… другой. Ниже. Из-под половиц… как будто из-под земли. Потом… третий. Изнутри избы… сквозь щели. Потом… десятки. Сотни. Непонятные… бормотания. Хрипы. Вздохи. Шуршание… как сухие листья. Сливалось… в гул. В жужжание… огромного роя. Но… иногда…»
Он замолчал, его тело напряглось, будто готовясь к удару. Иринка вжалась в меня, ее дыхание стало частым, поверхностным, как у птицы в клетке. Я чувствовал, как ее сердце колотится где-то у меня под ребром. Мое собственное сердце бешено стучало в горле, угрожая вырваться наружу. Лес вокруг слушал. Не просто присутствовал. Слушал внимательно.
«…иногда… фразы… – продолжил Лёха, и каждый слог давался ему с нечеловеческим усилием. – Вырывались… отчетливо. Леденили… душу…»
Он начал перечислять, его голос менялся, подражая тем жутким интонациям, становясь то старческим и скрипучим, то детским и неестественно-ласковым, то низким и полным нечеловеческой тоски: