Саид. Мой муж – убийца
САИД. МОЙ МУЖ – УБИИЙЦА
Ульяна Соболева
АННОТАЦИЯ:
Я прожила двадцать лет в иллюзии. Я верила, что мой муж Саид – просто влиятельный бизнесмен. Хозяин отелей, владелец казино, человек, к которому в городе все относятся с уважением… и страхом. Я думала, у нас семья. Двое детей. Дом, солнце, море. Каждое утро – кофе с корицей и "всё хорошо". А потом мне пришло сообщение. Без слов. Без подписи. Только вложение. На первом фото – Саид с женщиной. В постели. Оба голые. Он обнимает её. На втором – целует. На третьем – кровь. Мужчина с разбитым лицом на коленях. И Саид рядом. Холодный. Спокойный. Смотрит как другой направил несчастному дуло пистолета в голову. Под сообщениями – одна фраза: «Ты не знаешь, кто он».
Глава 1
Я стояла у окна и любовалась морем. Оно сегодня было особенно спокойным – ни ряби, ни шума, только солнце, ложащееся на гладь, как масло на стекло. В такие моменты казалось, что жизнь действительно удалась. Дом на холме, дети в саду, муж – рядом, даже если он часто молчит.
Жемчужное ожерелье прохладой касалось кожи – Саид подарил мне его на пятую годовщину. Он не любит громких слов, но подарки у него всегда говорят за него. Он может войти молча, поцеловать в лоб – и этим сказать больше, чем любой другой за час болтовни.
Я поправила волосы, чтобы не мешались. Саид не любит, когда всё лезет на лицо. В кухне всё было готово: мясо замариновано, салат нарезан. Аромат розмарина и чеснока приятно напоминал мне, как я впервые готовила для его матери – волновалась, как девчонка.
Саид строг, но справедлив. Если устал – лучше не болтать, не лезть, не спрашивать. Он не любит лишнего шума. Но он целует, когда уходит. И всегда возвращается.
Я услышала, как дети смеются в саду. Подошла к окну. Абдул гонял мяч, Амина хохотала, падая на траву. Я улыбнулась. Они – моё счастье. Мой смысл.
– Мама! Смотри, как я! – закричала Амина.
Я помахала ей, чувствуя, как что-то тёплое разворачивается внутри.
Когда Саид вошёл, я почувствовала, как воздух в комнате стал другим – плотнее. Его шаги узнаваемы. Он всегда ходит уверенно, как будто всё в мире уже принадлежит ему.
Я вышла из кухни, встретила его у входа. Он был в строгом костюме, тёплый от солнца, с запахом табака и дорогого лосьона.
– Ты рано, – сказала я, улыбаясь.
Он не ответил – просто подошёл и поцеловал меня в висок. Тихо. Сдержанно. Но нежно.
– Ягнёнок готов? – спросил.
– Почти, ещё десять минут.
– Хорошо. Я пока переоденусь.
Он прошёл мимо. Даже не взглянул толком, но я не обиделась. Он такой. Не чужой. Просто Саид.
Я вернулась на кухню и торопливо накрыла на стол. Хотелось, чтобы всё было идеально. Чтобы он, даже если не скажет, почувствовал – я стараюсь. Я его жена. Его женщина.
Он вошёл в столовую, как всегда – спокойно, тяжело, уверенно.
Саид сел во главе стола. Молча. Не глядя по сторонам. Но я всё равно замерла.
На нём тёмная рубашка, идеально сидящая на широких плечах. Тело – как выточено из камня. За все эти годы я не видела, чтобы он хотя бы раз распустился. У него – режим, дисциплина, сила. Даже когда он молчит, ты чувствуешь – этот мужчина держит под контролем всё. И тебя тоже.
Чёрные волосы, коротко подстриженные, чуть тронуты сединой у висков – не портят, а только добавляют достоинства. Смуглая кожа, прямой нос, высокий лоб. Его лицо невозможно не разглядеть, даже если он просто сидит. Каждая линия – резкая, точная, властная.
Женщины оборачиваются на него всегда. Где бы мы ни были. На пляже, в ресторане, даже в мечети. Он красив до абсурда. Красив по-мужски. Опасно.
Но он – мой. Всё ещё мой.
Я поставила перед ним тарелку.
Он посмотрел на меня коротко, но в его взгляде мелькнуло что-то мягкое. Тепло. Признание. Или привычка? Не знаю.
– Горячее, – сказала я, тихо.
Он кивнул и начал есть, не выронив ни слова.
И всё равно – даже его молчание греет. Даже его равнодушие я люблю.
Мы продолжали ужин в тишине. Только стук вилок о фарфор, звон бокалов да редкие детские реплики, вроде бы безобидные, но какие-то осторожные. Я чувствовала, как с каждой минутой тишина сгущается. Не враждебно – просто как туман, в котором начинаешь терять очертания привычного.
И вдруг – звонок.
Саид не замешкался. Просто отложил вилку, аккуратно, без раздражения, и поднялся. Стул скрипнул по мрамору.
– Да, слушаю, – сказал он коротко и вышел в коридор.
Я слышала его голос. Он стал другим – твёрдым, как нож. Потом перешёл на чеченский. Я не всё понимала, но знала по интонации: что-то пошло не так. Там, в его мире.
Отрывистые слова звучали глухо, как удары по столу.
– Разберись. Немедленно. До утра, иначе – сам знаешь, – донеслось до меня.
Я вздрогнула. Тихо. Не от страха – от осознания: у него есть жизнь, в которой мне нет места.
Дверь хлопнула. Он ушёл. Не попрощался. Ни взгляда. Ни жеста.
Я посмотрела на его тарелку – почти полная. Запах мяса, розмарина, моих стараний – всё повисло в воздухе, как насмешка.
Слезы подступили к горлу. Я сглотнула.
– Мама, а папа даже не поел… – тихо сказала Амина.
Я обернулась к ней и села на корточки.
– Ничего, солнышко. У папы дела. Он обязательно поест потом. А мы с тобой почитаем сказку, помнишь? Про фею и замок.
Дети доедали в тишине. Я убирала со стола – аккуратно, стараясь не звякать посудой. Руки будто налились свинцом. Даже фарфор казался тяжёлым.
Когда дети заснули, я вернулась в спальню. Свет был мягким, тёплым. Я подошла к зеркалу.
Моё отражение встретило меня безмолвно. Шёлковое платье облегало фигуру, волосы уложены, макияж свежий, серёжки с бриллиантами мягко поблёскивали в свету лампы.
Я выглядела идеально. Почти. Только глаза были… не те.
Я наклонилась ближе. И вдруг почувствовала – внутри меня что-то дрогнуло.
Я не узнавала себя.
Где та я, которая смеялась до слёз, жила на запахе моря и шёпоте Саида по утрам?
Передо мной стояла женщина. Красивая. Дорогая. Чужая.
Саид не пришёл ночевать.
Это не было чем-то необычным – работа, встречи, кто-то важный приехал. Я даже не написала ему. Не позвонила. Он не любит, когда его тревожат без причины. А я… я слишком хорошо выучила правила этой игры.
Я сняла ожерелье и положила его на туалетный столик. Оно было прохладным, как всегда. Переливалось в свете лампы – красиво, идеально, безупречно. Как будто у него своя жизнь, у меня своя. Только между нами – тонкая нитка жемчуга, что держит всё вместе. Или душит. Я ещё не решила.
Я села на край кровати и посмотрела на её безупречно заправленную поверхность. Всё чисто, выглажено, как и должно быть. Только в центре – пусто. Он не пришёл. А я не злюсь. Просто… тихо.
Я легла, но сна не было. Пустота тянула за грудную клетку, как будто внутри скопилось слишком много воздуха. Мысли кружились, цеплялись одна за другую: о детях, о вечере, о том, как он посмотрел сегодня, и как не сказал ни слова, уходя. Я не обижалась. Просто… не понимала. Когда это стало нормой?
Под утро я встала и подошла к окну.
Каскала просыпалась – лениво, но красиво. Фонари ещё не погасли, а на улицах уже шевелились первые тени. Люди куда-то шли, тянули за собой сумки, открывали ставни.
Я смотрела вниз и думала, что этот город, каким бы ни был – красивым, шумным, полным солнца – он не знает, что происходит у меня внутри. Он даже не замечает. А ведь когда-то и я жила – по-настоящему, с запахами, вкусами, с ощущением времени. А теперь я просто… функция. Хозяйка. Мать. Жена. Вещь.
Глава 2
Утренний свет прокрадывался сквозь плотные шторы, растекаясь по полу тонкими золотыми прожилками, словно пытался оживить мёртвую тишину спальни. Я сидела на краю кровати, сжав в руках телефон, будто он был куском льда, срастающимся с моей кожей. Пальцы немели, пульс глухо отдавался в висках, и внутри – между рёбрами – разрасталась тревога: не резкая, не паническая, а вязкая, тягучая, как смола. Я смотрела на экран, на маленький серый архив, пришедший от неизвестного отправителя. Он не подписался. Не добавил ни фразы. Только одно имя файла – "Смотри".
Я не хотела открывать. В каждом атоме моего тела жила мольба отступить, не нажимать, забыть, выбросить, стереть. Но палец всё равно коснулся экрана – лёгким, предательским движением, и всё покатилось.
Первое изображение распахнулось на весь дисплей. Я не сразу поняла, что вижу. Чужая спальня – с неузнаваемой мебелью, постель, чуть взъерошенная, и он. Саид. Без рубашки, с растрёпанными волосами, полулежащий, с тем выражением лица, которое я не видела на нём слишком давно. Не сонный. Не уставший. А расслабленный. Удовлетворённый. Чужой. Его рука лежала на женском бедре – точёном, гладком, выверенно поданном в кадр. Лица не было, но оно и не требовалось. Не имело значения, кто она. Имело значение – кто он.
Я перелистнула дальше. Снимки сменялись, и с каждым из них мир, в котором я жила, трескался, как фарфор под кипятком. Саид на чёрном фоне – склад, ангар, парковка? Вокруг люди, мужчины с закрытыми лицами. Один на коленях, руки за спиной, взгляд опущен. Саид стоит над ним, руки в карманах, выражение лица – холодное, сосредоточенное, словно он обсуждает стоимость товара, а не чью-то жизнь. Следующее фото – он в дорогом ресторане, за столом с кем-то, кого я видела на страницах криминальных хроник. Улыбка, жест рукой, подаётся кейс. Ещё одно – его подпись на каком-то документе, а рядом – деньги. Много денег. Настоящие. Грязные.
Я не плакала. Слёзы были бы слишком лёгким облегчением. Вместо этого я чувствовала, как внутри меня лопается что-то тонкое, прозрачное и важное – как если бы рвётся связующая нить между телом и сердцем. Воздух стал густым, будто его налили в комнату ложками. Я медленно поднялась, не выпуская телефон из руки. Колени подогнулись, но я удержалась, ухватившись за край изголовья. Всё вокруг плыло, дрожало – стены, пол, собственное дыхание. Как долго я жила в этой позолоченной иллюзии? Как не увидела очевидного? Он не просто не был тем, за кого себя выдавал – он был тем, от кого я защищала детей, не зная, что самый страшный враг спит со мной под одним одеялом.
Я пошла. В коридоре было тихо, настолько, что каждый шаг звучал, как выстрел в собственной голове. Дубовая дверь кабинета приоткрылась, и я толкнула её почти беззвучно. Саид сидел за столом, склонившись над телефоном. На секунду он не заметил меня – глаза его были спокойны, взгляд сосредоточен. А потом он поднял голову, и между нами на долю секунды повисло молчание, в котором жило всё – тревога, предчувствие, сомнение. Я не дала ему времени.
– Я перезвоню, – бросил он в трубку, даже не отводя взгляда.
Я подошла и, не говоря ни слова, положила перед ним телефон. Экран загорелся. Саид посмотрел на него. Секунду. Другую. Дальше не нужно было. Всё уже было сказано.
Саид смотрел на фотографии, как на приговор. Его взгляд стал неподвижным, словно он в одно мгновение превратился в статую. Ни дыхания, ни малейшего движения. Только каменное лицо, застывшее в грозовой тени. Я чувствовала, как тянется время – как будто кто-то замедлил его специально, чтобы я успела осознать: сейчас произойдёт нечто непоправимое.
Он поднял голову, и в его глазах не было ничего человеческого. Только ярость. Чёрная, глухая, тягучая, как нефть. И прежде чем я успела сделать хоть шаг назад, Саид сорвался с места. Кресло полетело назад, грохнувшись на пол, а он оказался прямо передо мной – за два удара сердца.
Его рука взметнулась, и я почувствовала, как что-то хлестнуло по щеке. Мир качнулся. Острая, обжигающая боль вспыхнула в виске, в глазах всё потемнело, и я едва не упала, если бы не вцепилась в край стола.
– Откуда это у тебя? – зарычал он, схватив меня за плечи. Его пальцы вонзились в кожу, как когти. – Кто прислал тебе эти фотографии?
Я пыталась вырваться, но он держал меня мёртвой хваткой. Так не держат жену. Так держат врага.
От него пахло металлом, табаком и чем-то ещё – тёмным, чужим. Я чувствовала, как внутри меня поднимается паника. Не страх – животная, чистая паника.
Я уже не видела перед собой мужа. Передо мной стоял человек, которого я не знала.
И никогда не знала.
– Саид… пожалуйста… ты делаешь мне больно, – прошептала я, и голос мой предательски дрожал. Слёзы катились по щеке, пропитывая ворот платья, а он даже не моргнул.
– Больно? – Он усмехнулся. Не весело. Не злобно. Просто… пусто. Как будто я сказала что-то неуместное. – Ты не знаешь, что такое боль, Саша. Пока нет.
Он толкнул меня, резко, с силой, и я отлетела к стене. Его тело нависло надо мной, словно тень. Лоб в лоб. Его дыхание било в лицо горячими вспышками, а я чувствовала, как между лопатками собирается холодный пот.
– Я спрашиваю в последний раз, – процедил он, и губы его едва двигались. – Кто тебе это прислал?
– Я не знаю! – крикнула я, и голос сорвался в хрип. – Это были файлы! В мессенджере! Я клянусь, Саид, я не знаю, кто!
Он молчал. Смотрел. В его взгляде бушевало что-то дикое, необузданное. Но он стоял. Не двигался. Только судорожно сжимал кулаки, будто боролся с желанием швырнуть что-нибудь в стену – или в меня.
Потом резко отпустил. Отступил. Вытянулся, будто вернулся к себе прежнему. Его лицо снова стало маской – спокойной, ледяной.
– Если ты врёшь мне, Саша, – сказал он, и голос его был уже почти ласковым, тягучим, как яд, – ты пожалеешь. Ты даже не представляешь, на что я способен.
Я прижалась к стене, как можно плотнее, будто стена могла меня спасти. Дыхание сбивалось, ноги подкашивались, сердце колотилось где-то в горле. Я чувствовала, как дрожит каждая клетка моего тела.
И тут – случайность. Мой локоть задел край полки. Послышался лёгкий щелчок, и что-то внутри шкафа сдвинулось. Я обернулась.
Полка медленно, глухо, сдвинулась в сторону, открывая за собой не стену, а… пустоту.
Тайник.
Саид дернулся, но уже было поздно. Я видела.
Внутри лежали аккуратно сложенные пачки купюр, какие-то документы с гербовыми печатями, и – холодный, чёрный, безжалостный – пистолет.
Я сделала шаг назад. Мир закачался под ногами, словно я стояла не на паркете, а на досках утлой лодки в шторм.
– Это… это не то, что ты думаешь, – начал он, резко, сбивчиво, но я уже не слышала.
Перед глазами пронеслось всё: наш дом, смех детей, лето у моря, его руки на моей спине, его губы на моём лбу, его обещания. Всё это теперь было просто ширмой, драпировкой, скрывающей чёрную яму. Жизнь, выстроенная на крови и лжи.
Я смотрела на него, и не могла поверить. Не хотела верить.
– Кто ты? – прошептала я, голос едва вырвался из горла. – Кто ты, Саид? Что ты сделал с нашей семьёй? С нашими детьми?
А он молчал.
И в этом молчании было гораздо страшнее, чем в любом крике.
Глава 3
Саид медленно повернулся ко мне. Его лицо было непроницаемым, но в глазах плескалась ярость пополам с чем-то похожим на сожаление.
– Я тот, кто дал тебе все, – сказал он тихо. – Ты жила как королева, ни в чем не нуждалась. Разве этого недостаточно?
– Недостаточно? – я почувствовала, как во мне закипает гнев. – Ты лгал мне все эти годы! Ты… ты убивал людей! А эта женщина на фотографиях? Как давно ты меня обманываешь?
Он шагнул ко мне, но я отпрянула, выставив руки перед собой.
– Не приближайся ко мне, – мой голос дрожал. – Я не знаю тебя. Я не знаю, на что ты способен.
– О, ты узнаешь, – в его глазах мелькнуло что-то хищное. – Ты никуда не уйдешь, Саша. Ты часть этого мира, хочешь ты того или нет.
Я покачала головой, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.
– Я заберу детей и уеду. Сегодня же.
Саид рассмеялся, и от этого смеха у меня по спине побежали мурашки.
– Ты никуда не поедешь, – сказал он спокойно. – И детей не заберешь. Ты останешься здесь, будешь улыбаться на приемах и держать язык за зубами. Потому что если ты попытаешься сбежать или кому-то рассказать, я найду тебя. И поверь, тебе не понравится то, что случится потом.
Я смотрела на него, не узнавая человека, с которым прожила столько лет. Куда делся любящий муж? Заботливый отец? Неужели все это было маской?
– Ты чудовище, – прошептала я.
– Я тот, кто я есть, – ответил он равнодушно. – И ты либо примешь это, либо пожалеешь. Выбор за тобой.
Он развернулся и вышел из кабинета, оставив меня одну среди обломков моей прежней жизни. Я медленно опустилась на пол, обхватив колени руками. Слезы текли по щекам, но я их не замечала.
Я оказалась в ловушке. В золотой клетке с монстром, которого считала любовью всей своей жизни. И самое страшное – я не знала, как спасти себя и детей.
Солнце по-прежнему светило за окном, но мир вокруг меня погрузился во тьму. Я сидела на полу кабинета Саида, окруженная доказательствами его преступлений, и понимала, что моя жизнь никогда не будет прежней.
Часы на стене мерно отсчитывали секунды, а я пыталась осознать, что теперь каждый миг может стать для меня последним. Саид показал свое истинное лицо, и оно было страшнее любого кошмара.
Я должна была что-то предпринять. Ради себя. Ради детей. Но что может сделать женщина против мафиозного босса, у которого, вероятно, вся полиция в кармане?
Медленно поднявшись на ноги, я подошла к зеркалу. На меня смотрела бледная, испуганная женщина с красным следом от пощечины на щеке. Но в глазах этой женщины появилось что-то новое – решимость.
Я найду способ выбраться из этого ада. Чего бы мне это ни стоило.
Сердце гремело в груди, будто хотело выломать рёбра и вырваться вперёд меня. Я двигалась на цыпочках по тёмному дому, как в кошмаре – том, в котором каждый звук кажется выстрелом, а каждый вдох может стоить жизни. Сумка, набитая вслепую схваченными вещами, оттягивала плечо. Я бросала в неё всё, что попадалось под руку, не выбирая. Время утекало между пальцев, как кровь из свежей раны.
Я ловила каждый скрип, каждый шорох, каждый едва уловимый звук, как хищник, ставший жертвой. В этом доме было слишком тихо, слишком плотно – воздух будто сгущался, не пуская меня к выходу. Но я шла. Через себя, через страх, через собственное оцепенение.
Коридор был залит лунным светом – тусклым, будто уставшим, как и я. Его хватало лишь на то, чтобы различить очертания. Я приоткрыла дверь в комнату Амины. Она спала. Спала, как спят только дети – сжав в объятиях своего потёртого плюшевого мишку, с приоткрытым ртом, с такими длинными ресницами, что мне стало больно от одной мысли, что придётся её разбудить.
Я замерла, ловя её дыхание – ровное, тёплое, безмятежное. И на секунду захотелось просто лечь рядом, накрыться с головой и притвориться, что всё не так. Что я не знаю. Что у нас всё по-прежнему – дом, папа, завтраки, куклы, смех…
– Амина, солнышко, – я коснулась её плеча. – Просыпайся. Нам нужно уйти. Тихо, не бойся. Быстро одевайся, ничего не бери с собой.
Она открыла глаза, и что-то в моём лице, видимо, испугало её сильнее, чем мои слова. Она не заплакала – просто смотрела. Слишком серьёзно. Слишком по-взрослому.
– Мама? Что случилось?
– Потом объясню, – выдохнула я, уже натягивая на неё платье. – Пожалуйста, просто поверь мне. Сейчас надо идти.
В комнате рядом – Абдул. Он не спал. Сидел на кровати, прямо, сжав кулаки, и ждал. Я увидела это сразу – он всё понял. Слишком много видел. Слишком много знал. Его взгляд не был взглядом мальчика. Это был взгляд мужчины, который понял, что мать сейчас сделает невозможное.
– Мы уезжаем от папы, да? – тихо спросил он.
Я кивнула. У меня не было слов. Только ком в горле и треск внутри.
Он не стал спорить. Не стал плакать. Просто молча начал одеваться. Помог Амине застегнуть сандалии, поцеловал её в лоб. Я смотрела на них – таких маленьких, таких смелых, и сердце моё рвалось в крик, в мольбу, в беззвучное «Господи, только бы успеть…».
Мы крались по лестнице, как тени. Каждый скрип под ногой казался предательством. Я сжимала пальцы детей, как будто одной своей хваткой могла утащить их с собой, даже если весь мир встанет на пути. Я почти дышать перестала. Осталась только цель: дверь.
Вот она. Вот уже моя рука на холодной ручке. Ещё секунда. Ещё вдох. Ещё шаг.
И – вспышка.
Яркий свет, выжегший глаза. Всё тело сжалось. Я машинально закрыла детей собой.
И услышала голос.
Холодный. Спокойный. Ужасно знакомый.
– Неужели ты думала, что сможешь забрать то, что принадлежит мне?
Я медленно обернулась. Он стоял внизу. Саид.
Мой муж.
Мой страх.
Мой конец.
Слева и справа от него – охрана. Каменные лица. Ни капли сомнений. Только приказ.
– Саид… прошу тебя… – попыталась сказать я, но он уже смотрел так, будто меня никогда не знал. Ни меня, ни детей. Будто мы – пыль под ногами.
Всё произошло за секунду.
Чьи-то руки вырвали Амину из моих рук. Она закричала, тонко, пронзительно. Абдул бросился на них, но его схватили за шиворот и уволокли прочь по коридору.
Я рванулась вперёд. Кричала. Билась. Царапалась. Кусалась. Я не чувствовала боли – только ярость. Животную. Дикую. Мать, которой вырывают сердце на глазах.
– Не трогайте их! Не смейте! Я убью вас всех!
Но силы были неравны. Меня держали. Меня останавливали. Моих детей уводили.
– Мамочка! – кричала Амина.
– Мам! – звал Абдул, но голос уже был будто издалека. Из другой реальности.
Я дёрнулась, упала, ударилась коленями об пол. Зашаталась, задышала, как зверь, захлёбываясь воздухом, болью, страхом. В висках билось одно-единственное: они ушли. Они увели моих детей.
Я вскочила. Всё тело ныло, кололо, но я бежала. Босая, как в бреду, по мраморному холлу, цепляясь за стены, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Мой голос срывался на визг:
– АМИНА! АБДУЛ!
– САИД! ОСТАНОВИ ИХ!
Слёзы катились градом, но я их не замечала. Я неслась, как в пламя, как в пропасть – в ту же, куда они только что исчезли.
И вдруг – стена. Нет, не метафора. Настоящая.
Саид.
Он вынырнул из тени, схватил меня за запястье и с силой толкнул к колонне. Спина ударилась о мрамор, в голове взорвались искры. Я замерла на секунду – не от боли. От его голоса.
Низкий. Глухой. Рвущийся сквозь зубы.
– Ты никуда не уйдёшь, поняла?
Он стоял близко. Слишком. В его глазах пылала ярость, сдерживаемая на тонкой грани.
– Ты принадлежишь мне. Ты. Поняла?
Его рука сжала мою челюсть, заставляя смотреть в лицо, от которого у меня когда-то перехватывало дыхание.
– И это мои дети. Не твои. МОИ.
Я пыталась вывернуться, вырваться, ударить – хоть что-то, хоть как-то. Я уже не была женщиной – я была болью. Бешенством. Матерью.
– Ты не имеешь права! – закричала я, захлёбываясь. – Ты не можешь…
– Я могу всё. – Он сжал мои плечи, прижав к стене, как насекомое под стекло. —
– И если ты хоть раз, слышишь? хоть раз посмеешь переступить порог этого дома без моего разрешения – я скорее убью тебя.
Он говорил это тихо. Без надрыва. И именно в этом было страшнее всего.
– Ты отсюда не выйдешь.
– Никогда.
И я поняла – он не угрожает.
Он приговаривает.
Глава 4
Сознание медленно всплывало, как будто из чёрной глубины, липкой и вязкой. Сначала был лишь гул в ушах – монотонный, давящий, как будто весь мир стягивался в тугой узел у меня в голове. Я зажмурилась, надеясь снова провалиться в темноту, но что-то острое, чужое, под кожей – боль, страх – заставило меня открыть глаза.
Передо мной – потолок. Высокий, ровный, украшенный лепниной. Чистый, белый. Слишком чистый. Я медленно повернула голову, и сердце ухнуло вниз, как камень в пропасть. Комната. Большая. Красивая. Даже изысканная. Тяжёлые шторы, изящная мебель, мягкий ковер под ногами, который я заметила, когда села на кровати, цепляясь пальцами за простынь. Всё это – как кадр из чужой жизни. Как роскошный номер в отеле, куда я попала по ошибке.
Но нет.
Нет.
Я увидела их сразу – эти мерзкие, чёрные полосы, тянущиеся по окну. Решётки. Толстые, крепкие, словно издевающиеся над всей этой мнимой красотой вокруг. Как шрамы на идеальном теле. Окно было большим, от пола до потолка, за ним синело утро и виднелись тени сосен. Я замерла, впитывая этот вид, и только сейчас уловила тонкий запах хвои, соли, влаги – морской бриз. Глухой рокот волн, где-то там, за забором, за границей, которая для меня стала непроходимой.
Сердце сжалось. Захрипело. Замолотило в груди так, будто рвалось наружу.
Где я?..
В горле поднялась тошнота – от осознания, от предчувствия. Я повернулась кругом, осматривая комнату снова и снова. Нет ничего угрожающего. Нет цепей. Нет камер. Только эта безупречная красота, которая вдруг показалась мне омерзительной.
Дача.
Мысли, как рваные ленты, слипались в голове. Я знаю это место. Я знала его запах, его воздух, стены, которые когда-то казались уютными. Мы сюда приезжали летом. Саид любил эту дачу. Здесь бегала Амина по саду. Здесь Абдул учился плавать. Здесь он держал меня за руку и шептал: «Ты моя. Только моя».
И вот я снова здесь. Только не по своей воле.
В золотой клетке.
Паника накатила мгновенно, как волна цунами, сметая всё на своём пути.
Дети. Господи, дети! Где они?!
Я поднялась медленно, с трудом, как будто всё тело сковали цепи. Ноги подогнулись сразу, пол дрогнул подо мной, и я, схватившись за край кровати, попыталась найти точку опоры в этом новом, чужом мире, который пах роскошью и предательством одновременно. Головокружение било волнами, туман окутывал сознание, но я заставила себя выпрямиться. Каждый вдох давался с усилием, но я шла – потому что сидеть и ждать означало умереть.
Коридор встретил меня гнетущей тишиной. Такой густой, что она казалась почти осязаемой – давящей, липкой. Здесь всё было идеально: мягкий ковёр под ногами, стены, украшенные дорогими картинами в золочёных рамах, изящные бра, рассеивающие приглушённый свет по углам. Этот дом был безупречен до абсурда. Словно специально – чтобы ранить ещё больнее.
Я шла медленно, дрожа всем телом, и смотрела на эти уютные кресла с шелковыми подушками, на аккуратно расставленные вазоны с белыми орхидеями… и видела только одно: решётки. Каждое окно. Куда бы я ни повернула голову, где бы ни искала хоть один слабый просвет – решётки. Толстые, чёрные, беспощадные. Они рассекали солнечные лучи, превращая их в тусклую тюремную решку на стенах.
Этот дом был как красивая кукла с пустыми стеклянными глазами. Внешне – всё правильно, всё по правилам хорошего вкуса. Но внутри… пустота. Мёртвая тишина. Ни голосов. Ни шорохов. Только моё дыхание, рваное, неровное, и глухой стук сердца, который казался громче, чем все звуки мира.
Я подошла к одной из дверей и потянула за ручку. Замок. Следующая – то же самое. И снова. И снова. Мои ладони уже скользили по металлу, пальцы дрожали, ногти впивались в кожу, но всё было тщетно. Казалось, что этот дом не просто держит меня взаперти – он играет со мной, словно издевается, показывая красоту и одновременно лишая её смысла.
Наконец, одна из дверей поддалась. Я шагнула внутрь и оказалась на кухне. Просторной, сверкающей стерильной чистотой, с гранитной столешницей, с полками, полными аккуратно расставленной посуды. Здесь тоже всё было вылизано до блеска, но так холодно, так выверено, что я почувствовала мороз по коже. Эта кухня не знала запаха свежей выпечки. Здесь давно не звенел смех детей. Она была, как и всё вокруг, лишь красивой оболочкой.
Я подошла к окну. Там, за толстым стеклом, за высоким забором, за витой решёткой, виднелся крошечный садик. Маленькая лужайка с ровной травой, несколько кустов роз, и за ними – серые стены, замыкающие пространство. Чуть дальше виднелся кусочек неба, с прослойкой сосен, и оттуда доносился лёгкий шорох ветра, запах соли и хвои. Море. Так близко. Почти рядом. Но недосягаемо.
Я уставилась в это окно, вцепившись пальцами в подоконник, как будто могла вырвать себе путь наружу одной лишь силой воли. Воздух не лез в грудь. Горло сдавило так сильно, что я едва сдержала крик.
Я знала. Я всё понимала. Этот дом был не убежищем. Он был моей новой тюрьмой. Красивой. Изощрённой. Безупречной.
И я – его пленница.
– АМИНА! – вырвалось всё-таки, сипло, захлёбываясь. – АБДУЛ!
Ответа не было. Только шёпот сосен за окном и тупой стук крови в висках.
Я кинулась к входной двери. Она была закрыта. Замок блестел, как насмешка. Я дёргала ручку, била ладонями, кулаками, ногами, срывала голос, выкрикивая имена детей снова и снова. Слёзы лились сами собой, жгли лицо, затекали в уголки губ.
– Саид! Ты слышишь меня?! Где дети?! Где они?!
Но дом молчал. Дом всегда молчит, когда ему приказывают молчать.
Я отступила, сползая по стене, обнимая себя руками, чувствуя, как каждое дыхание становится всё труднее. Мир снова плыл перед глазами, но я вцепилась ногтями в кожу на руках, чтобы не провалиться, не потерять себя.
Никогда ещё эта роскошь не казалась мне такой убогой. Никогда я не чувствовала себя такой маленькой, такой потерянной.
Я знала только одно:
он не простит.
И я не сдамся.
Дача.
Наша дача.
Тот самый дом, где когда-то, ещё в другую жизнь, я смеялась до слёз, бегала босиком по траве, сидела с Саидом на террасе, обняв колени, слушала, как дети плескались в бассейне. Где Абдул впервые нырнул под воду и выскочил с победным криком. Где Амина в крошечном купальнике с рюшами ловила мыльные пузыри, захлёбываясь смехом. Где он – мой Саид, мой тогда ещё любящий, внимательный муж – подхватывал меня на руки после обеда и кружил посреди сада, пока я визжала и отбивалась, а он смеялся, прижимая крепче.
Я видела всё это перед собой сейчас, будто фильм наложился на реальность. Тень воспоминания стелилась по полу, пряталась за мягкими креслами, пробегала по ступеням лестницы. И эта тень убивала сильнее, чем решётки.
Бог мой… Как это возможно? Как это превратилось в то, что есть сейчас?
Грудь стянуло, как будто кто-то вложил туда раскалённый камень. Я чувствовала, как лицо теряет краски, как дрожь пробегает по телу, пробираясь до самых кончиков пальцев. Душа… душа словно начала трескаться, ломаться, как стекло под натиском молота.
Я сделала несколько шагов – почти на автопилоте, почти без дыхания – к огромному окну в конце коридора. Свет, лениво растекающийся сквозь утренний воздух, казался издевательски мягким. Сквозь стекло я видела ту самую лужайку, зелёную, аккуратно подстриженную, и вдали – тёмную линию сосен, за которыми начиналось море. Оно шумело лениво, обманчиво спокойно, как будто ничего не произошло.
Я подняла руки и вцепилась в решётки. Сжала их так сильно, что пальцы побелели. Подтолкнула. Дёрнула. Потянула. Бесполезно. Чёртово железо не шелохнулось. Казалось, что оно пульсирует вместе с моим сердцем, холодное и равнодушное, как сама судьба.
– Чёрт… – выдохнула я и снова дёрнула изо всех сил. – Откройся… откройся же, мерзавка…
Железо звякнуло, и я ударила по нему ладонью, так что кожа ободралась в кровь. Боль рванула по нервам, но я даже не заметила. Только слёзы хлынули вдруг, горячие, безжалостные, как лавина, сметая остатки гордости.
– Саид! – закричала я, срывая голос. – Саид, где ты?! Ты слышишь меня?! Где дети?! Где они, чёрт возьми?!
Эхо раскатилось по дому, пустому, красивому, страшному. Молчание было таким глубоким, что я вдруг услышала собственное дыхание – рваное, с хрипами, почти звериное.
Ни ответа. Ни шороха.
Словно он построил для меня не просто тюрьму, а целый мир без звука, без надежды.
Я отпустила решётки, медленно опустила руки и прижалась лбом к холодному металлу. Закрыла глаза. Плечи затряслись в беззвучной истерике.
В этой клетке – в этом доме – всё было слишком знакомо и ужасающе чуждо одновременно. Словно я стояла на руинах собственной жизни и смотрела, как по ним проходит тот, кого я любила… и кто теперь держал меня за горло.
Я прошептала, почти беззвучно, дрожащими губами:
– Господи… только бы дети были живы… только бы с ними всё было хорошо…
Но внутри… внутри я знала: самое страшное только начиналось.
Дрожащими руками я нащупывала дверные ручки, одну за другой. Каждая заперта. Каждая – тупик. Этот дом сжимал меня в своих челюстях всё сильнее, не оставляя ни намёка на выход, ни малейшей трещины. Но вдруг… одна дверь поддалась, скрипнув так резко, что я замерла, прислушиваясь. Тишина. Чистая, пугающая, как бездушная ухмылка.
За дверью оказалась узкая лестница наверх. Я сразу поняла: чердак. Техническое помещение. Воздух там был сухим и затхлым, пахнул пылью и заброшенностью. Я поднялась быстро, почти бегом, словно что-то внутри толкало меня вперёд, давая слабый луч надежды, что там, наверху, может быть окно. Может быть… выход.
И я его нашла.
Маленькое, квадратное, замызганное окно почти под потолком. Сквозь мутное стекло пробивался слабый свет, но я видела главное – решётку. Конечно. Проклятую решётку. Она снова стояла на страже, чёрная, толстая, как насмешка судьбы. Но я уже не думала. Не выбирала. Не рассуждала.
Я схватила всё, что попалось под руку: ржавую железяку, сломанный стул, какой-то тяжёлый кочергу из угла. Бросалась на окно с яростью, с воплем, с той болью, что рвалась наружу годами. Металл дребезжал под ударами, решётка дрожала, но не поддавалась. Я била снова и снова, пока руки не начали гореть от боли. Ладони соскальзывали, железо рвало кожу в клочья. Кровь стекала по пальцам, капала на пол, впитывалась в пыль, но я не замечала. Я хрипела от крика, от натуги, от того, что вся эта ярость и бессилие сплетались в один-единственный порыв – сбежать. Вырваться. Дышать.
Я упала на колени, стиснув зубы от боли, глядя на проклятую решётку сквозь слёзы, которые не могли остановиться. Пальцы дрожали, грудь вздымалась, голова стучала от глухой, безысходной злости.
– Саид! – сорвалось с моих губ, прорывая тишину, как рёв раненого зверя. – Саид! Ты меня не сломаешь! Слышишь меня?! Никогда!.. Никогда…!!
Эхо разлетелось по чердаку, гулко отразилось от стен, упало обратно на меня тяжестью. И снова – тишина. Такая густая, что, казалось, она захлёстывает, затапливает, вползает под кожу. Никто не пришёл. Никто не ответил. Ни шагов. Ни шороха. Только я – одна. Со своими окровавленными руками и надломленной душой.
Глава 5
Я закрыла глаза и прильнула лбом к холодной стене, сжимая кулаки так сильно, что ногти впивались в порезанную плоть. Слёзы жгли щеки, как раскалённые капли. Сердце билось, ломая грудную клетку изнутри, но мне казалось, что оно вот-вот остановится.
«Ты меня не сломаешь…» – выдохнула я ещё раз почти шёпотом. Но голос дрогнул.
Потому что внутри я уже трещала по швам.
Я сидела на холодном полу, спиной к стене, прижав колени к груди, и ловила рвущиеся глотки воздуха, которые не наполняли лёгкие. Минуты, часы – всё слилось в сплошной серый ком, в котором не было ни начала, ни конца. Мир замер где-то за толстыми стенами этого дома, за решётками, за дверями с двойными замками. А здесь… здесь была только я и моё собственное бессилие, гулкое, липкое, обволакивающее с головы до пят.
И вдруг – щелчок.
Глухой, чёткий, до боли узнаваемый. Звук, от которого тело моментально сжалось, как струна. Ключ. Поворот в замке.
Я вскинула голову, пальцы судорожно вцепились в край платья, глаза уставились на дверь, застывшие в ожидании… нет, не надежды. Страха.
Дверь распахнулась плавно, без резких движений, почти театрально. И он вошёл.
Саид. Мой ад и моё прошлое в одном лице. В строгом костюме – сером, безупречно выглаженном, подчёркивающем его силу, его статус, его власть. Белая рубашка, запонки на манжетах сверкнули в свете лампы. Волосы чуть растрепаны, на висках – пронзительные серебристые пряди, щетина подчёркивает резкие черты лица. Он всегда был слишком красив. Настолько, что этот контраст с его холодным, ледяным взглядом только усиливал ощущение чего-то нереального, неправильного.
Он держал поднос. Тарелка, бутылка с водой, аккуратно разложенные приборы. Демонстрация заботы. Высшая форма насмешки. И всё это – с таким видом, будто мы по-прежнему муж и жена, будто ничего не случилось, будто он не отнял у меня свободу и детей.
Я не шевельнулась. Замерла, впившись взглядом в его лицо, пытаясь угадать: что сейчас? Наказание? Новая угроза? Или притворная нежность, за которой прячется очередной удар?
Он подошёл спокойно, уверенно, как всегда, поставил поднос на столик у стены и медленно повернулся ко мне. Глаза его скользнули по мне сверху вниз, изучающе, холодно, почти равнодушно. Только в глубине что-то промелькнуло – мимолётное напряжение, затяжка внутренней пружины.
– Ты должна поесть, – сказал он ровно, голос без окраски, будто констатировал факт. – Тебе нужно силы набирать.
Я сжала губы, не отвечая, не отводя взгляда.
Я не думала. Даже не видела. Просто рванулась вперёд, как будто что-то внутри меня лопнуло, разорвало все тормоза и оставило одну-единственную цель: ударить. Хоть раз. Хоть как-то. Хоть пальцами вцепиться в это лицо, которое когда-то любила, целовала, ласкала… и которое теперь стало моим адом.
– Тварь! – сорвалось с губ, хрипло, рвано, почти без воздуха. – Ненавижу! Где дети?! Где они, Саид?!
Я замахнулась – кулак дрожал, но был сжат до побелевших костяшек, в этом ударе была вся моя боль, вся злость, вся разрушенная жизнь… Но он поймал меня за запястья с такой лёгкостью, будто я ребёнок. Мгновенно. Жёстко. Его пальцы сжали мои руки в тисках – больно, до ломоты, но я продолжала вырываться, биться, плеваться словами, которые срывались, будто горячие угли.
– Отпусти! – кричала я, всхлипывая от бессилия. – Отпусти, Саид! Где дети, скотина?! Где они?!
Он молчал несколько долгих секунд, глядя мне прямо в глаза. Близко. Так близко, что я видела каждую мельчайшую жилку в его зрачках, ощущала тепло его дыхания, резкий запах парфюма и сигарет. А потом заговорил. Медленно. Холодно. Страшно спокойно.
– Ты никуда не денешься, – процедил он, сжимая мои запястья так сильно, что я задохнулась от боли. – Это твой дом теперь.
Голос ледяной, как удар по лицу. Его лицо… окаменевшее, бесстрастное, только где-то в глубине глаз вспыхивало что-то дикое, хищное, от чего кровь стыла в жилах.
Я выдохнула, задохнувшись:
– Где… дети?
Голос дрогнул. Внутри всё перевернулось. Сердце сжалось в точку, где-то под ложечкой скапливалась ноющая пустота, и мне казалось, что если сейчас он скажет что-то страшное – я рухну. Сломаюсь. Исчезну.
Но Саид смотрел спокойно, прямо в меня, будто считывал каждую мысль. И ответил всё так же ровно:
– С ними всё хорошо. Но они останутся со мной. И ты тоже.
Эти слова прозвучали, как приговор. Не громкий. Не с криками. Нет. Глухой, обрубленный, как удар лопатой по мрамору. И я вдруг замерла, потеряв остатки сил. Запястья горели в его руках, сердце стучало где-то в горле, сжимаясь всё сильнее. Я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, только смотрела в его лицо – чужое, страшное, но всё ещё до боли знакомое.
Он держал меня крепко. Так, будто даже мысль о побеге была для него оскорблением. И в его глазах было ясно одно: это конец. Я не уйду. Никогда.
Он стоял слишком близко, я чувствовала это всей кожей, каждой жилкой натянутого до предела тела. Его пальцы всё ещё сжимали мои запястья, оставляя синяки и огненные следы под кожей, но в какой-то момент Саид резко разжал руки – словно устал держать, словно решил, что я больше не способна сопротивляться. Он отошёл на шаг, потом ещё, и его шаги эхом прокатились по комнате, отзываясь тяжёлой пустотой внутри меня.
Я стояла, не шевелясь, глотая слёзы, которые жгли горло, рвались наружу с таким отчаянным, животным всхлипом, что казалось – если их выпустить, я захлебнусь.
Саид медленно подошёл к окну. Встал прямо перед ним, сложив руки за спиной, и несколько секунд просто смотрел. Сквозь решётки. Сквозь меня. Сквозь всё. Его спина казалась каменной, широкие плечи напряжённо дёрнулись всего раз – как будто он пытался проглотить собственную ярость. А потом он заговорил.
Спокойно. Глухо. Так, что каждое слово отрезалось, как лезвием по живому.
– Ты думала… что можешь забрать моих детей и уйти?
Я сжала кулаки, не отвечая, не в силах даже дышать ровно. Слова висели в воздухе, обволакивали, душили, медленно, методично.
Он чуть склонил голову вбок, всё ещё глядя в окно, и продолжил тем же ровным, спокойным голосом, от которого мороз прошёлся по позвоночнику:
– Нет, Саша. Теперь ты здесь. Навсегда.
Навсегда. Это слово ударило по вискам так, что я едва устояла на ногах. Навсегда. Как приговор. Как цепь на шее.
Я знала, что дальше. Но всё равно… всё равно не была готова услышать.
Саид обернулся наполовину, глянул на меня через плечо – холодно, спокойно, без единого проблеска жалости. И добавил, медленно, с пугающей ясностью:
– И если ты ещё раз попытаешься… Я убью тебя.
Просто так. Без надрыва. Без угрозы в голосе. Констатация. Как будто он сказал: "Дождь пойдёт вечером" или "Ужин в семь".
Я замерла, едва дыша, чувствуя, как тело перестаёт меня слушаться. Горло сжалось до боли, но я не позволила себе опустить глаза. Даже когда слёзы предательски скатились по щекам, горячие, солёные, унижающие, я стояла прямо. Не сгибалась. Не ломалась. Гордость жгла меня изнутри, держала, когда уже ничего не держало.
Он посмотрел ещё секунду, словно оценивая, как глубоко я падаю – и, видимо, решил, что пока достаточно. Протянул руку назад, бросил ключи охраннику за спину – жест такой ленивый, почти небрежный. И медленно пошёл к двери.
Я смотрела ему в спину, в эти уверенные, тяжёлые шаги, в его силу и холод… пока он не исчез за порогом, даже не обернувшись. Дверь закрылась с глухим щелчком. Замок защёлкнулся.
И снова осталась только я. И это проклятое эхо слова: навсегда.
Тишина накрыла моментально, осела тяжёлым куполом, как бетонная плита, придавив меня к земле. Я стояла в этой пустой, чужой комнате и чувствовала, как гулкое эхо последних слов Саида ещё вибрирует в воздухе, разносится по углам и застревает в груди.
Навсегда.
Эта мысль ползла по коже липкими пальцами, впивалась в мозг, как ядовитая змея. Навсегда. Здесь. В ловушке. Без права на дыхание, на свободу, на жизнь по своей воле. Мне вдруг стало трудно стоять. Ноги ослабли, как будто у них вырвали корни, и я почти машинально подошла к окну, чтобы удержаться за что-то, зацепиться хоть за каплю воздуха снаружи.
Руки дрожали, когда я коснулась холодного металла решёток. Сжала их, провела ладонями вверх-вниз, ощущая шероховатость железа, будто пыталась убедиться: это не сон. Это реальность. Моя новая, чудовищная реальность. Я приложила лоб к прутьям, закрыла глаза, и слёзы, которые так долго сдерживала, хлынули, обжигая кожу горячими дорожками.
Это не просто решётки на окнах. Это были стены моей новой жизни. Ловушка, из которой, казалось, нет выхода.
Я обернулась, медленно обошла всю комнату – взгляд цеплялся за каждый предмет, за каждую деталь, но всё здесь казалось картонным, фальшивым, ненастоящим. Как красивая кукольная комната, где нет души. Где всё слишком идеально, чтобы быть живым.
Сил больше не осталось. Я опустилась на пол, тяжело, как подкошенная, обняла себя руками, сжав плечи так сильно, что ногти впились в кожу. Колени прижала к груди, словно хотела уменьшиться до размеров маленькой девочки, спрятаться в себе самой, стать невидимой.
Сквозь всхлипы, сквозь дрожь, сквозь слёзы, которые уже не могли остановиться, я всё-таки прошептала. Глухо. Хрипло. Сжав зубы от боли и злости, от того, что эта боль выжигала изнутри:
– Я найду способ… Я выберусь… Во что бы то ни стало…
И пусть никто не услышал этих слов. Пусть их поглотили стены, задушила тишина. Но я знала: я сказала их вслух не зря. Потому что эти слова были последним, что у меня оставалось. Моим оружием. Моим обещанием самой себе.
Глава 6
Он вошёл без стука.
Тихо, ровно, почти беззвучно – как ветер, как смерть, как удар, от которого не успеваешь отшатнуться. Вся его фигура излучала холод – чужой, отстранённый, как будто передо мной стоял не отец моих детей, не мужчина, который когда-то засыпал, уткнувшись в мои волосы, а деловой партнёр, пришедший обсудить расторжение некоего соглашения.
Я замерла у окна, сжимая подоконник, чувствуя, как по коже пробегает ледяная дрожь. Он не смотрел на меня. Вообще. Ни разу. Только прошёл в центр комнаты и бросил через плечо, коротко, глухо:
– Ты больше не моя жена. Бумаги тебе принесут.
Просто так. Без прелюдий. Без объяснений. Без паузы.
Словно выстрел в грудь. Мгновенный. Точный. Холодный.
Я даже не сразу поняла, что сказала вслух:
– Что?.. Что ты сейчас сказал?..
А потом резко развернулась и бросилась к нему, как будто в этом рывке, в этой последней вспышке была моя последняя надежда. Я схватила его за рубашку, ударила кулаками по груди, прокричала, почти прохрипела:
– Ты не смеешь! Ты не можешь просто… просто вот так! Саид! Посмотри на меня! Это же я! Я! Саша! Мать твоих детей!
Он не двинулся. Только поймал мои руки за запястья, легко, без усилия, как мужчина, держащий неженку, которая мешает. Его пальцы впились в мою кожу, как кандалы, оставляя синяки, и в следующий миг он просто… оттолкнул меня. Не грубо. Не со злобой. Но так, как отталкивают ненужное. Пыль. Тень. Боль.
Я покачнулась, ударилась о кресло, потеряла равновесие, упала на колени. Он уже шел к двери.
– Саид… Саид! – Я всхлипывала, не веря, что всё рушится вот так. – Пожалуйста… пожалуйста, не надо…
Он не обернулся. Он просто вышел, и дверь захлопнулась так тихо, что в этом звуке было больше ужаса, чем в крике.
Позже – я не знаю, сколько времени прошло – дверь снова открылась. Уже другой человек. Юрист. Молодой, безэмоциональный, в деловом костюме. Он положил на стол папку. Внутри – иск о расторжении брака. Подписанный Саидом. Указано, что инициатива – его. Что дети остаются с отцом. Что мать временно ограничена в контактах как психически нездоровая.
Я не могла ни позвонить, ни выйти, ни даже подать возражение. Телефон был заблокирован. Документы исчезли. Всё исчезло. Меня, словно, стерли – как запись на плёнке. Меня больше не существовало.
И когда всё стихло… когда чужие шаги утихли, когда за окном сад погрузился в вечернюю дымку, а в доме не осталось никого, кроме тишины… я сползла на пол. Не плача. Уже без звука. Просто ползла, как будто боль сожгла всё внутри и оставила только инстинкт. Я открыла чемодан. Там, среди белья, лежала маленькая розовая ночная рубашка. Аришина.
Я вжалась в неё лицом и зашлась в беззвучном плаче. Так плачут только те, у кого оторвали душу.
***
Шла по коридору, босиком, без цели, как привидение, – сквозняк колыхал шторы, тихо щёлкали деревянные стены, и в этом доме, будто мраморной гробнице, не было ни одной живой души, кроме меня. Но я чувствовала: что-то изменилось. Что-то… необратимое.
– Слышал, теперь у нас новая хозяйка.
Хозяйка.
Я остановилась. Мгновенно. Словно кто-то ударил меня кулаком в грудь. В легкие. В горло. Новая… хозяйка?
Не я.
Не я.
Кровь отхлынула от лица, пальцы похолодели. Я обернулась медленно, словно всё вокруг стало тягучим, ватным. Хотела спросить, выкрикнуть, вцепиться в ворот этого ублюдка, заставить повторить, объяснить. Но ничего не вышло. Я просто стояла. И дышала. С трудом.
Позже – может быть, через час, а может, через всю вечность – я нашла газету. Кто-то, нарочно или по ошибке, оставил её на диване в холле. Я сразу заметила обложку. Не могла не заметить.
Он.
Саид.
И она.
В свадебных нарядах. Он – в чёрном, как смерть. Она – в белом, как насмешка. Улыбаются. Спокойно. Уверенно. Подпись внизу: «Глава крупнейшего отельного холдинга Саид Малсагов женился. Церемония прошла в закрытом формате в элитной резиденции на побережье».
Руки затряслись. Газета выпала, страницы раскрылись, разлетелись по полу. Я упала на колени, подняла один из разворотов. На нём – фото у фонтана. Саид держит её за талию. Лариса. Вуаль. Кольцо. Цветы.
Меня тошнило от запаха типографской краски. От её улыбки. От его спокойствия.
Я не знала. Мне не сказали. Не спросили. Не предупредили. Я – мать его детей. Его жена. Была. Но никто даже не потрудился известить меня, пригласить, дать понять, что всё кончено. Всё. Без шанса. Без оглядки. Без прощания.
А детей?.. Он забрал их с собой. На церемонию. Я знала это. Чувствовала кожей. Они были там, на этом празднике лжи и предательства. И, может быть… может быть, Арина несла подол её платья. А Лариса наклонялась и шептала: «Скоро ты будешь звать меня мамочкой».
В груди что-то хрустнуло. Я прижала ладонь к животу, потому что мне казалось, что внутри меня всё рушится. Внутри… ничего не осталось. Только я. И эта тишина. И их лица.
На обложке. Вместо меня.
Я не помню, как оказалась на полу.
Не помню, как кричала, как рвала ногтями одеяло, как головой упала на холодные плитки, как слёзы перемешались со слюной, и из меня выливалось нечто большее, чем боль – выливалась душа. Опустошённая, обугленная, пустая. Я билась в этом аду, пока тело не обмякло, пока сердце не превратилось в медленный, тягучий камень под рёбрами. А потом – тишина.
И я очнулась. Сухо. Без рыданий. Без слёз.
Просто лежала и смотрела на потолок, где в трещинке змеилась тонкая паутинка, и вдруг поняла: так больше нельзя. Я умираю. Я исчезаю.
Меня никто не убивает – меня просто не спасают. И если я не встану, не двинусь, не начну действовать, если не начну бороться – меня не станет вовсе. Ни здесь. Ни в памяти детей. Ни в себе самой.
Саид не сломал меня. Он заставил меня вывернуться наизнанку, сжечь до тла всё, во что я верила, и теперь – на пепле – я должна построить новую себя. Ту, кто не просит. Ту, кто не плачет. Ту, кто живёт, потому что иначе – смерть.
Я медленно встала. Колени дрожали, ладони были ссадины, волосы сбились в мокрые спутанные пряди. В зеркале – я. Чужая. Бледная. С жёлтыми синяками под глазами и выражением… чего? Отрешённости? Нет. Решимости.
Если он думал, что я сдамся – значит, он забыл, с кем жил. Значит, он забыл, что я не из тех, кто сдаётся. Даже если в голосе нет больше звука, а в теле – сил.
Я подошла к окну. Решётки всё так же мерцали в солнечном свете, будто насмехаясь. Но я больше не смотрела на них с отчаянием. Я смотрела на них как на задачу. На слабое звено. На цель.
Моя тюрьма станет моей ареной.
Мой страх – моим оружием.
А боль… боль я сохраню при себе.
Потому что люблю ублюдка, разрываюсь от боли, но люблю и как выдрать эту любовь из себя, как вытравить ее, как сделать так чтобы ненависть ее сожрала?!
Глава 7
Я стала тише. Невидимее. Пластичнее.
Не от бессилия, нет. От необходимости. От выживания.
Боль притупилась. Стала другим – радаром, каким-то новым слухом, новым зрением. Я больше не рыдала – я считала. Засекала. Слушала. Ждала. Я сбегу отсюда! Я найду дорогу на свободу. Должна. Иначе меня здесь ждет смерть.
Всё внутри переключилось. Я уже не была той, которая срывала голос и ломала руки об стену. Я была тенью в этом доме. Хрупкой, незаметной, но… опасной. Потенциально. В нужный момент. Когда придёт час.
Охрана менялась трижды в сутки. Один раз – под утро, когда туман из прибрежной зоны затягивал стекла белой пеленой, и казалось, что всё вокруг исчезает. Тогда один из охранников, худой, с поцарапанной шеей, всегда курил на веранде – я видела дым сквозь решётки. Значит, он отлучается. Надолго? Не знаю. Но он уязвим.
У главного входа стояли двое – но у чёрного хода иногда оставался только один. Особенно вечером, когда Лариса устраивала свои чаепития в центральной гостиной. Один из них, тот, что с перебитым носом, постоянно что-то строчил в телефоне. Он отвлекается. Он… скучает. Значит, в нём уже есть щель. Её можно раздвинуть.
Я считала шаги. Измеряла паузы между глухими ударами каблуков на лестнице. Время, за которое официантка доносила поднос от кухни до лифта. Время, за которое дворник обходит сад и исчезает за углом, вынося мусор.
Я слушала. Пряталась. Притворялась.
Слуги говорили. Тихо. Почти шёпотом, но я научилась слышать.
Однажды девушка с кухни пробормотала в телефон:
– Я задержусь. «Мадам» опять велела пересчитать весь фарфор, говорит, что "та, из башни", может его испортить.
Та, из башни.
Я.
Саша.
Женщина, которую вычеркнули, но не добили.
Я заметила, какие окна открываются. Какие скрипят. Какие, при нажатии на раму, поддаются чуть сильнее. Я проверяла их каждый вечер, аккуратно, чтобы не привлечь внимания. Считала шаги от моей комнаты до запасного выхода на кухне. Засекала, сколько времени нужно, чтобы открыть замок на террасе – если появится ключ.
Всё это казалось безумием, игрой в войнушку в клетке. Но я знала: это не игра. Это жизнь. Это то, что держит меня на плаву, пока тело ещё теплое, пока в груди греется неостывшая ненависть, не притупившаяся до жалости.
Они думали, что посадили меня в клетку.
Но клетка – это не смерть.
Клетка – это стартовая точка.
И я найду трещину.
Даже если придётся вырезать её ногтями в стене.
***
Я поняла это ночью. Когда за окном всё стихло, когда даже скрип половиц под ногами охраны звучал как сон. Я лежала, не двигаясь, не моргая, и думала не о побеге, не о Саиде, не о Ларисе, не о свадьбе, не о детях.
Я думала о шахматах.
Мой отец когда-то учил меня играть.
«Знаешь, Сашенька, в шахматах выигрывает не тот, кто бьёт. А тот, кто видит. Кто ждёт. Кто умеет промолчать, когда хочется сжечь доску.»
Тогда я смеялась. Сейчас – я вспоминала эти слова, как молитву.
Я не буду больше сжигать. Я научусь двигать фигуры.
Я села. Медленно. Осторожно. Внутри – как будто кто-то проснулся. Не та, что кричала в подушку и рвала себе ногти. Другая. Осторожная. Гибкая. Пронзительно злая.
Я не чувствовала себя сильной – но чувствовала себя собранной. Впервые за всё это время мои мысли были не о том, почему он так поступил, а о том, что мне делать дальше.
Я вытащила из-под подушки крошечный блокнот – он остался со мной случайно. Когда-то я писала туда рецепты, а теперь… теперь это был мой дневник на выживание.
Я вывела первую строку медленно, как режут по стеклу:
13 день. Смена охраны: 05:45, 13:15, 21:30. Окно на чердаке при порыве ветра – дрожит. Надо попробовать…
Я писала мелко, между строк, прятала листки в трещинах старой мебели. Иногда просто выжигала иголкой на деревянной раме – если найдут, не прочтут. Но я буду помнить. Я. Буду. Помнить.
Потом – фразы. Завуалированные. Только я пойму.
Коснись засовов тогда, когда запах кофе в воздухе оседает.
Если коридор пуст и часы бьют три – шагай. Тихо. Тень не слышит шагов.
Я писала не для красоты. Я писала, потому что у каждой войны есть карта. И это – моя.
И тогда, в этой полутёмной комнате с запахом соли, пыли и предательства, вместо надежды – я впервые почувствовала злость. Не ту, что бросает в стены, а ту, что греет. Как печь, как яд в крови, как скрытое пламя в зрачках.
Это произошло случайно. Или нет – судьба не делает случайностей. Она кидает знаки, как обрывки нитей, и если ты ещё жива – ты тянешь за одну из них. Я вытащила.
Охранник у калитки. Молодой, со злыми глазами и привычкой теребить воротник. Каждое утро – как по часам – он исчезал на пару минут. И каждый вечер, между сменами, когда дом замирал, он тоже уходил. Тогда я услышала хруст – характерный щелчок крышки. Он прятал что-то в ящике под лестницей.
И я поняла – это телефон.
Он не знал, что я вижу. Или знал, но считал меня овощем. Пустой оболочкой. Женщиной, которую выжали, бросили и забыли. Он не видел, как мои глаза больше не стеклянные, а заточенные. Как пальцы запомнили каждый звук, каждый шаг, каждую привычку в этом проклятом доме.
Я выждала три ночи. Три. Сидела у двери, затаив дыхание, считая удары сердца и проклиная собственную дрожь. И в четвёртую – решилась.
Дом спал. Только лампа в коридоре отсвечивала мутно-жёлтым, как гниющий глаз. Я встала босиком, в одной тонкой рубашке, как тень, как призрак собственной жизни.
Сквозняк прошёл по спине, волосы прилипли к коже. В голове звенело – если поймают, не будет скандала. Будет молчаливый приказ. И яму выкопают быстро.
Я дошла до ящика, открыла тихо – медленно, как будто от этого зависела моя жизнь. А она зависела.
Он лежал там. Телефон. Смартфон. Я прижала его к груди, и сердце заколотилось так громко, что я боялась – услышат. Дыши. Только дыши, Саша.
Я вернулась в комнату, заперлась.
Включила. Успела.
Первым делом – папка с документами. Я выложила на кровать то, что Саид бросал мне, как приговор. Развод. Отказ от совместного опекунства. Подписи. Даты. Фамилия Ларисы. Всё. Всё, что он надеялся, что я проглочу, как яд.
Я фотографировала каждую страницу дрожащими пальцами.
Потом – окно. Я подошла к нему, встала на стул, отодвинула штору. Камера в телефоне включилась, и я навела её на двор. Медленно, панорамно.
Каждая решётка. Каждая лампа. Каждый угол, где не видно охраны.
Я снимала путь на волю, словно молясь. Пусть кто-то это увидит. Пусть кто-то поймёт, где я. отправила сама себе и все удалила. В следующий раз я зайду в свой аккаунт и перешлю это дальше. Только бы никто не понял, что я трогала.
А ночью… Ночью мне снилась наша свадьба, снилась наша брачная ночь, когда он долго и жадно брал меня, вылизывал все мое тело а потом трахал как ошалелый. Боже, как же я была влюблена в него.
А сейчас…сейчас моя любовь мутировала в болезненное черное болото.
Я смотрел на экраны мониторов в своем кабинете, один за другим, не моргая, как проклятый. Камеры на даче передавали картинку с задержкой в несколько секунд – достаточно, чтобы мой пульс успевал взбеситься каждый раз, когда трансляция прерывалась. Саша сидела у окна, тонкий силуэт на фоне предзакатного света. Неподвижная. Как статуя. Как призрак самой себя.
Горло сжалось, я резко отвел взгляд. Каждый день одно и то же – я обещал себе не смотреть, но проклятые руки сами тянулись к ноутбуку, к камерам наблюдения, к ней. Я не мог остановиться. Не мог перестать наблюдать за женщиной, которая еще недавно была центром моего гребаного мира. Моей женой. Моим воздухом. А теперь она смотрела сквозь решетки, которые я сам поставил.
Сука. Какой же я сука.
Я захлопнул ноутбук с такой силой, что пластик затрещал. Подошел к бару, нащупал бутылку – дорогое пойло, которое все равно не смывало горечи. Виски обжег горло, но боль внутри не заглушил. Ничто не заглушало. Я пил и думал о том, как все превратилось в этот кровавый ад.
Когда я женился на Саше, я не был тем, кто я сейчас. Или, скорее, был им, но она этого не видела. Не хотела видеть. А я… я хотел быть для нее другим. Не жестким. Не холодным. Не тем, кого с детства учили не знать жалости. Рядом с ней я почти поверил, что могу быть просто человеком.
Наивно. Блядски наивно.
В дверь постучали – четко, уверенно. Только один человек в моем окружении стучал именно так.
– Входи, Хасан, – сказал я, не оборачиваясь.
Он вошел бесшумно, как всегда. Высокий, худой, с шрамом через всю щеку – память о временах, когда мы еще были молокососами и верили в какие-то идеалы.
– Новости от Шамилова, – произнес он без предисловий.
Я повернулся. На лице Хасана не дрогнул ни один мускул, но я видел напряжение в его глазах. Плохо.
– Говори.
– Его люди были замечены возле школы. Наблюдали за детьми. Издалека, но наши засекли.
Кровь отлила от лица, перед глазами поплыли черные пятна. Дети. Моя слабость. Мое уязвимое место. То, что этот ублюдок Шамилов знал лучше всего.
Я с размаху ударил кулаком по столу. Боль пронзила руку до локтя, но это было ничто. Ничто по сравнению с ужасом, который сковал мое горло.
– Охрану усилить, – выдавил я. – Школу – поменять. И найди этих ублюдков. Я хочу знать, на каком кладбище они будут гнить.
Хасан кивнул. Потом помедлил – непривычно для него. Это заставило меня напрячься еще сильнее.
– Что еще?
– Лариса, – сказал он тихо. – Она задает вопросы. О Саше. Интересуется, где она. Почему не было… публичных заявлений после вашего расставания.
Я почувствовал, как внутри поднимается волна бешенства. Моя новая жена. Политический союз, который должен был стать щитом, а оказался… чем? Ещё одним капканом?
– Что именно она спрашивала? – спросил я, пытаясь держать голос под контролем.
– Об адресе Александры. О том, кто оформлял документы на развод. О том, кто сейчас следит за дачей у моря.
Я замер. Дача. Место, где я держал Сашу. Место, о котором никто, кроме моего ближайшего круга, не должен был знать.
– Кто ей сказал? О даче?
Хасан покачал головой:
– Я проверил всех наших. Никто не болтал. Возможно, она что-то нашла среди ваших бумаг. Или…
Он замолчал, но я понял. Лариса могла иметь свои каналы информации. Свои связи. Свои цели.
– Следи за ней, – приказал я. – Все звонки, все перемещения, всех, с кем она общается.
Хасан кивнул и вышел, оставив меня наедине с ядовитыми мыслями.
Я подошел к окну. Небо над городом наливалось свинцом, хотя до дождя был еще час. Где-то там, за тяжелыми облаками, за паутиной проводов и крыш, была моя настоящая семья. Разорванная. Разбитая. По моей вине.
Лариса. Дочь министра Волкова. Брак с ней был стратегическим решением – защита бизнеса, политическое прикрытие, и главное – отвлечение внимания от Саши и детей. Шамилов не тронул бы семью, связанную с властью. Так я думал. Так я просчитывал.
Но я не учел одного: Лариса была не просто пешкой в моей игре. У неё были свои амбиции. Свои планы. И теперь она начинала интересоваться тем, что должно было остаться похороненным.
Мой телефон завибрировал. На экране высветилось её имя. Лариса. Я стиснул зубы, но ответил – спокойно, ровно:
– Да.
– Дорогой, – её голос, медовый, тягучий. – Ты задерживаешься. Я уже заказала ужин.
– У меня дела, – сухо ответил я. – Буду поздно.
– Но мы договаривались о вечере вместе. Папа хотел обсудить новые… договоренности.
Папа. Человек, который прикрывал мои операции в обмен на влияние и деньги. Человек, чья дочь была моим страховым полисом.
– Не сегодня.
– Саид, – её голос изменился, стал жестче, – ты же понимаешь, что это важно для нас. Для нашей семьи.
Нашей семьи. Эти слова из её уст звучали как издевательство.
– Я сказал, что буду поздно, – отрезал я. – Передай отцу мои извинения.
Наступила тишина. Потом она проговорила с той же сладкой интонацией:
– Конечно, дорогой. Я все передам. Кстати, я тут просматривала наши семейные документы… Не могу найти копию вашего с Александрой свидетельства о разводе. Оно ведь должно быть в архиве, верно?
У меня внутри все застыло. Она копалась в моих документах. Искала следы Саши.
– Зачем тебе это? – спросил я, стараясь звучать скучающе, хотя внутри все сжалось в тугой узел.
– Просто проверяю, все ли в порядке с нашим браком, – её смех прозвучал фальшиво. – Не хочу никаких сюрпризов, ты же понимаешь. Кстати, я давно хотела спросить… Эта дача, у моря. Ты говорил, что продал её. Но мне кажется, я видела счета за электричество.
Она знает. Блядь, она знает. Или догадывается. Я сжал челюсти, сдерживая ярость.
– Хозяйственные вопросы решает Хасан, – отрезал я. – Обратись к нему. А теперь извини, у меня встреча.
Я отключился, не дожидаясь ответа. Руки тряслись – от ярости, от напряжения, от растущего ощущения, что все рушится.
Лариса. Хитрая, расчетливая, амбициозная. Я думал, что она будет благодарна за статус моей жены, за богатство, за возможности. А она… что? Копает под меня? Ищет слабые места? Зачем?
Я подошел к бару и налил еще виски. Мысли крутились вокруг Саши. Вокруг детей. Вокруг всего, что я поставил на карту в этой игре.
Брак с Ларисой был фикцией – политическим союзом, который должен был защитить мою настоящую семью. Но секс с ней был обязательной частью сделки. Я трахал её регулярно, механически, представляя на её месте Сашу. Выполнял супружеский долг, улыбался на публичных мероприятиях, играл роль влюбленного мужа. Всё это время думая только о женщине, запертой на даче, которая считала меня предателем и монстром.
Я достал телефон и набрал номер охраны дачи.
– Усильте периметр, – приказал я коротко. – Никого не впускать, никого не выпускать. И проверьте все электронные устройства. Если Александра пыталась выйти на связь – я хочу знать, с кем.
Я отключил телефон и вновь уставился на монитор с камерами наблюдения. Саша уже не сидела у окна. Она расхаживала по комнате, как зверь в клетке. В её движениях появилось что-то новое. Не отчаяние – решимость.
И это пугало меня больше всего. Потому что я знал свою жену. Если она решит действовать – она не остановится.
Я выключил монитор и потер глаза. Кровь пульсировала в висках, напоминая о времени, которое утекало. Шамилов. Лариса. Все они кружили вокруг, как стервятники, чувствуя запах крови.
Вечером я вернулся в особняк – наш с Ларисой дом. Фальшивый дом для фальшивой семьи. Она ждала в гостиной, с бокалом вина, в платье, которое подчеркивало все изгибы.
– Ты опоздал, – улыбнулась она, но глаза остались холодными. – Папа уже уехал. Он был… разочарован.
Я кивнул, не скрывая безразличия. Мне нужно было выяснить, что она знает, и насколько опасна.
– К черту твоего отца, – сказал я, наливая себе виски. – У меня были дела поважнее.
Лариса улыбнулась – тонко, расчетливо.
– Я так и подумала, – она сделала глоток вина, не сводя с меня глаз. – Кстати, я сегодня виделась с детьми. Абдул такой угрюмый, совсем как ты. А Амина… она опять плакала. Спрашивала о маме.
Каждое слово – как удар ножом. Я сохранил непроницаемое выражение, хотя внутри все переворачивалось.
– И что ты ей сказала?
Лариса пожала плечами, улыбнулась – слишком сладко.
– Что ее мама больше не вернется. Что теперь у нее есть я.
Мне хотелось швырнуть стакан ей в лицо. Вместо этого я сделал глоток и спросил спокойно:
– Зачем ты искала документы о моем разводе?
Её улыбка дрогнула. На долю секунды. Но я заметил.
– О, просто хотела убедиться, что все юридически чисто, – она отмахнулась. – Ты же знаешь папу. Он всегда беспокоится о деталях. Кстати, о деталях… Я подумала, может, мы выставим дачу на продажу? Ту, у моря. Ты все равно туда не ездишь. А место красивое.
Она следила за моей реакцией. Проверяла, прощупывала. Сколько она знала? Что подозревала?
– Дача не продается, – отрезал я.
– Почему? – она склонила голову. – Ты так привязан к месту, где провел столько времени с… бывшей?
Последнее слово она почти выплюнула. Я видел в ее глазах то, что раньше не замечал – ревность. Жгучую. Опасную. Лариса ревновала к призраку. К женщине, которая, по ее мнению, все еще держала меня.
И она была права.
Я подошел к Ларисе. Медленно. Глядя ей в глаза. Взял бокал из ее рук и отставил. Потом провел пальцем по ее щеке, вниз по шее, к вырезу платья. Она замерла, глаза затуманились от желания. Ее так легко было читать. Так легко контролировать.
– Дача – это бизнес, – сказал я тихо. – Там проходят встречи, о которых не нужно знать даже твоему отцу. Поняла?
Она кивнула, наклоняясь к моей руке, как кошка, требующая ласки. Я улыбнулся – холодно, расчетливо – и отстранился.
– Иди в спальню. Я приду позже.
Она поднялась, разочарованная, но подчинилась. В дверях обернулась:
– Не заставляй меня ждать слишком долго… муж.
Когда она ушла, я допил виски одним глотком. Горечь разлилась по горлу, но не смыла тревоги. Лариса что-то знала. Что-то подозревала. И это делало ее опасной.
Я достал телефон и набрал Хасана.
– Проверь все контакты Ларисы за последний месяц, – приказал я тихо. – Звонки, встречи, переписки. Особенно интересуют любые связи с Шамиловым или его людьми.
– Уже занимаюсь, – ответил он. – И еще кое-что. Люди Шамилова сегодня были замечены возле офиса твоего адвоката. Того, что оформлял развод.
Холод пробежал по спине. Они искали ниточки. Искали Сашу.
– Усильте охрану на даче, – сказал я. – И подготовьте план эвакуации. Если понадобится – мы переместим её.
– Понял, – ответил Хасан. – И Саид… Будь осторожен с женой. Она слишком интересуется теми вопросами, которые не должны ее касаться.
Я отключился и подошел к окну. Дождь уже начался – стучал по стеклам, как будто просился внутрь. Где-то там, за пеленой воды, за тьмой, была Саша. Запертая. Одинокая. Ненавидящая меня.
И я не мог пойти к ней. Не мог объяснить. Не мог рискнуть. Потому что любое неосторожное движение, любое проявление чувств могло стоить ей жизни.
Я поднялся в спальню, где ждала Лариса. Моя жена. Женщина, которую я не любил, но был вынужден касаться. Целовать. Трахать. Для вида. Для публики. Для защиты.
Она лежала на постели, обнаженная, разметав волосы по подушке. Красивая. Холодная. Чужая.
– Я уж думала, ты не придешь, – промурлыкала она.
Я молча снял пиджак, рубашку. Глядя на нее, представлял другую. Сашу. Ее тепло. Ее смех. Ее преданность.
– Иди сюда, – позвала Лариса, раздвигая ноги.
Я опустился к ней, как в ледяную воду. Провел руками по телу, которое не отзывалось во мне ничем, кроме физической реакции. Это была работа. Долг. Цена, которую я платил за безопасность тех, кого на самом деле любил.
Лариса выгнулась подо мной, застонала, впилась ногтями в спину. Я двигался механически, думая о Саше. О том, как она сидела в подвале дачи. Маленькая. Сломленная. Преданная.
– Сильнее, – прошептала Лариса, обвивая меня ногами. – Сильнее, Саид!
Я выполнил. Как автомат. Как машина, запрограммированная на функцию. Она кричала, извивалась, но я не чувствовал ничего. Пустота. Необходимость. Жертва.
А потом, когда всё закончилось, и она уснула, я вышел на балкон. Дождь бил по лицу, смывая запах Ларисы, смывая отвращение к самому себе. Я курил, глядя в темноту, и думал только об одном:
Саша. Моя Саша. Что бы я ни делал, как бы ни лгал, как бы ни предавал – всё было ради неё. Чтобы она жила. Чтобы выжили наши дети.
Но она никогда этого не узнает. И никогда не простит.
А я буду продолжать эту игру. Буду улыбаться Ларисе. Буду трахать ее. Буду притворяться любящим мужем.
Потому что цена проигрыша – это жизнь той, которую я люблю по-настоящему.
И если мне суждено гореть в аду за то, что я сделал – пусть так. Я приму любую кару. Любую боль.
Лишь бы она была жива. Моя Саша. Мое сердце.
Глава 8
Лариса Малсагова никогда не знала отказов. С детства, с первых осознанных шагов в мир, она привыкла получать желаемое – немедленно, в полном объеме, с благоговейным придыханием окружающих. Её отец, министр с железной хваткой и ледяным сердцем, вложил в дочь два главных урока: власть – единственная валюта, которая имеет значение, и нет такой цели, ради которой нельзя пожертвовать кем-то другим.
Она стояла у огромного окна пентхауса, который теперь был её домом, её территорией, её золотой клеткой с видом на город, распластавшийся у ног, как покорный любовник. Утреннее солнце золотило кожу, просвечивало сквозь тонкий шелк халата, очерчивая идеальные линии тела, которое она превратила в оружие. Безупречная. Холодная. Расчетливая.
Она сделала глоток кофе, вспоминая ночь. Саид снова трахал её без эмоций, без страсти, без того огня, который она замечала в его глазах, когда он думал, что она не видит. Когда он смотрел на фото детей – тех ублюдков, которых родила ему та женщина. Александра. Даже мысленно произносить это имя было противно, словно она пробовала на вкус что-то прогорклое.
Лариса поставила чашку на столик и подошла к зеркалу. Изучила своё отражение – холодно, критично. Идеальная кожа, тонкие черты лица, стальной блеск в глазах, который она научилась скрывать под маской беззаботной светской красавицы.
Чем она хуже? Чем хуже этой Александры, которая до сих пор владела мыслями её мужа? Этой простушки, которая пробралась в жизнь Саида и, судя по всему, до сих пор не отпускала его?
Отец всегда говорил: если хочешь уничтожить врага, найди его слабое место и бей именно туда. Без жалости. Без сомнений. До полного уничтожения.
Слабым местом Саида была его бывшая жена. И Лариса знала – он что-то скрывал. Что-то, связанное с ней. Что-то, ради чего он готов был лгать даже своей новой жене.
Свадьба с Саидом Малсаговым должна была стать её триумфом. Соединение власти отца с деньгами и влиянием мужа. Идеальный союз. Но Лариса быстро поняла – муж не просто холоден с ней. Он отсутствует. Его тело рядом, но мысли, чувства, желания – всё это принадлежит кому-то другому.
И это бесило её до звериного рыка, до желания разбить что-нибудь, вонзить ногти в его лицо, разорвать на части всё, что ему дорого.
Она улыбнулась своему отражению. Улыбка не коснулась глаз.
Лариса вынула из потайного ящика туалетного столика маленький блокнот. Открыла на странице, где аккуратным почерком были выписаны факты – те крупицы информации, которые она по крохам собирала последние недели.
Дача у моря. Охрана круглосуточно. Электричество, водоснабжение – всё работает. Дорогостоящее содержание пустого дома? Не верю.
Документы о разводе – дата странная. Почему так спешно? Почему без огласки?
Дети. Абдул и Амина. Спрашивают о матери. Саид не разрешает говорить с ними о ней. Почему?
Телефонные разговоры с Хасаном – всегда наедине, всегда закрытые двери. Слово "она" повторяется. Кто "она"?
Счета – ежемесячные траты на содержание дачи. Продукты. Дорогие. Много. Для охраны? Сомневаюсь.
Фотография в его кошельке – спрятана за визитками. Они вместе. С детьми. Счастливы.
Лариса захлопнула блокнот. Ей не нужно было перечитывать эти строки – она и так знала их наизусть. Каждый факт, каждая подозрительная деталь, каждый кусочек паззла, который складывался в картину, от которой её затапливала ярость.
Он держал её там. На даче. Свою бывшую жену. Прятал её, как секрет, как сокровище. И она, Лариса, его законная жена, была не более чем ширмой. Фасадом. Политическим союзом.
Мужчина никогда раньше не отвергал её так. Никогда не смотрел сквозь неё, даже когда трахал. Никогда не отстранялся так холодно, как Саид каждую ночь. Это унижало. Это бесило. Это требовало возмездия.
Лариса обвела пальцем надпись "дача". Там. Там его тайна. Там спрятана эта женщина. И пока она жива, пока Саид знает, что она ждёт где-то – Лариса никогда не получит то, что хочет.
Его. Целиком. Полностью. Безраздельно.
Телефон завибрировал, прерывая её мысли. Номер скрыт. Она ответила, не меняя выражения лица:
– Да.
– Госпожа Малсагова? – голос мужской, глубокий, с легким акцентом, который она не могла идентифицировать.
– Кто это? – спросила она холодно.
– Друг, – пауза. – Человек, который может быть вам полезен.
Лариса напряглась. Она не верила в анонимных "друзей".
– У меня нет привычки общаться с людьми, которые не называют своего имени.
Тихий смех на другом конце линии.
– Мудро. Но в вашем случае – неосмотрительно. Особенно когда речь идёт о вашем муже и его… скажем так, двойной жизни.
Сердце пропустило удар. Она инстинктивно огляделась по сторонам, хотя точно знала, что в комнате никого нет.
– Я слушаю, – сказала она тихо.
– Не по телефону, – отрезал голос. – Встретимся лично. Сегодня. Три часа. Центральный парк, у северного фонтана. Приходите одна. Без охраны.
– А если я откажусь?
– Тогда никогда не узнаете, где ваш муж прячет свою настоящую жену.
Связь оборвалась. Лариса замерла, сжимая телефон так, что побелели костяшки пальцев. Кто это был? Откуда он знал? И, главное, что он хотел взамен?
Но эти вопросы отступали перед главным – она была права. Саид действительно прятал её. Александру. Держал где-то, возможно, на той самой даче, о которой так старательно не говорил.
Лариса подошла к гардеробной, выбрала строгий костюм – элегантный, сдержанный, с юбкой чуть выше колена. Она встретится с этим человеком. Выслушает. И если информация окажется правдой…
Её губы растянулись в улыбке, похожей на оскал хищника, загнавшего добычу в угол.
Если информация окажется правдой, Александра пожалеет, что не умерла раньше.
В детской было тихо – необычно для комнаты, где жили двое детей. Лариса остановилась в дверях, наблюдая за ними. Девочка, Амина, сидела у окна, прижимая к груди потрёпанного плюшевого мишку. Почти не двигалась, только смотрела в пустоту огромными глазами, так похожими на глаза отца. Мальчик, Абдул, сосредоточенно собирал какую-то модель самолета, вжимаясь в угол, словно пытаясь стать невидимым.
Дети Саида. Живое напоминание о женщине, которая до сих пор владела его сердцем.
Лариса шагнула внутрь, улыбаясь своей лучшей улыбкой – той, что отточила годами светских приемов.
– Доброе утро, мои хорошие, – пропела она. – Как спалось?
Ни один из них не ответил. Не повернулся. Не признал её присутствия.
Лариса стиснула зубы, но сохранила улыбку. Она привыкла к их молчанию, к их едва скрываемой ненависти. Это было… неприятно. Но не критично. Пока что.
– Сегодня у нас особенный день, – продолжила она, проходя дальше в комнату. – Я подумала, что мы могли бы съездить куда-нибудь. Может быть, в парк аттракционов? Или в зоопарк?
Абдул поднял голову, и во взгляде мальчика было столько неприкрытого презрения, что Лариса на мгновение потеряла дар речи. Он был так похож на отца в этот момент – тот же холодный прищур, те же жесткие линии, то же беспощадное выражение.
– Мы никуда с тобой не поедем, – сказал он тихо. – Мы хотим к маме.
Удар. Прямой. Без подготовки. Дети всегда знали, как ранить больнее всего.
– Я ваша мама теперь, – улыбка Ларисы стала напряженной. – И я хочу…
– Ты не наша мама! – Амина вдруг вскочила, сжимая мишку в маленьких кулачках. – Наша мама – Саша! И мы хотим к ней! Хотим домой!
Лариса почувствовала, как в груди разливается холодная ярость. Эта маленькая дрянь, так похожая на свою мать, смела повышать на неё голос?
– Твоя мама бросила вас, – сказала Лариса медленно, глядя в глаза девочке. – Она не хотела вас видеть. Она уехала с другим мужчиной. Она забыла о вас.
Амина замерла, глаза наполнились слезами.
– Неправда, – прошептала она. – Мама любит нас. Она бы никогда…
– Заткнись, – процедил Абдул, дернув сестру за руку. – Не слушай её. Она врёт. Папа сказал, что мама болеет. Что она вернётся.
Лариса посмотрела на мальчика с холодной улыбкой.
– Твой папа просто не хотел делать тебе больно, милый. Взрослые иногда вынуждены говорить неправду, чтобы защитить детей. Но правда в том, что ваша мама предпочла новую жизнь. Без вас.
Амина всхлипнула, спрятав лицо в мишке. Абдул выпрямился, его маленькие кулаки сжались.
– Я тебе не верю, – сказал он со взрослой твердостью. – И когда я вырасту, я найду маму. И тогда ты пожалеешь, что лгала.
Лариса рассмеялась – мягко, снисходительно, с оттенком жалости.
– К тому времени, когда ты вырастешь, мой дорогой, твоя мама будет уже так далеко, что ты не сможешь её найти. И у тебя останусь только я.
Она подошла ближе, протянула руку, чтобы коснуться его волос. Мальчик отшатнулся, как от ядовитой змеи. Лариса замерла, улыбка медленно сползла с её лица.
– Послушай меня внимательно, Абдул, – сказала она тихо, уже не скрывая холода в голосе. – Я – твоя мать теперь. Нравится тебе это или нет. И если ты продолжишь себя так вести, будут последствия.