Тенька

SHADOW by Michael Morpurgo

Michael Morpurgo asserts the moral right to be acknowledged as the author of this work.

В тексте неоднократно упоминаются названия организаций, запрещенных в Российской Федерации.

Перевод с английского Дарьи Андреевой

Text copyright © Michael Morpurgo, 2010 Illustrations copyright © Christian Birmingham, 201 °Cover illustration copyright © Tom Clohosy Cole, 2023

All rights reserved

© Дарья Андреева, перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025, Popcorn Books®

Тенька

Множество людей помогали «Теньке» появиться на свет. В первую очередь это Наташа Уолтер, Джулиет Стивенсон и все так или иначе причастные к созданию и постановке «Родины» – мощной, душераздирающей пьесы, которая впервые привлекла мое внимание к бедственному положению беженцев, запертых в Ярлс-Вуде. Потом были два замечательных, незабываемых фильма, которые стали источником вдохновения и информации для афганской части книги: «Мальчик, который играет на Буддах Бамиана» режиссера Фила Грабски и «В этом мире» Майкла Уинтерботтома. Благодарю также Клэр Морпурго, Джейн Фивер, Энн-Джанин Муртаг, Ника Лейка, Ливию Ферт и многих других за все, что они сделали.

Майкл Морпурго

Август 2010

Предисловие

Эта история затронула множество людей – и изменила их судьбы навсегда. Ее рассказывают трое: Мэтт, его дедушка и Аман. Они там были. Они все это пережили. И лучше всего, если они расскажут о пережитом сами – своими словами.

Когда звезды вниз летят

Мэтт

Ничего бы этого не случилось, если бы не бабушкино дерево. Правда-правда. С тех пор как бабушка умерла – уж года три как, –  дедушка стал приезжать на летние каникулы к нам в Манчестер. А этим летом отказался – мол, переживает за бабушкино дерево.

В свое время мы посадили это дерево у него дома в Кембридже вместе, всей семьей. Это была вишня – бабушка очень любила белые цветы, распускающиеся по весне. Чтобы саженец принялся как следует, мы все по очереди полили его, передавая кувшин из рук в руки.

– Теперь это все равно что член семьи, –  сказал тогда дедушка. –  И заботиться я о нем тоже буду как о члене семьи.

Потому-то несколько недель назад, когда мама позвонила ему с вопросом, приедет ли он к нам на лето, дедушка ответил, что не может – из-за засухи. Мол, дождя нет уже месяц, и он беспокоится, как бы бабушкино дерево не засохло. Он этого допустить не может. Останусь дома, заявил он, буду поливать дерево. Мама и так и сяк его уговаривала. «Давай наймем кого-нибудь», –  предлагала она. Без толку. Тогда она передала трубку мне: вдруг у меня получится лучше.

Тут-то дедушка и сказал:

– Раз я к тебе приехать не могу, Мэтт, давай ты ко мне приезжай! И «Монополию» захвати. И велосипед. Что скажешь?

И вот он, мой первый вечер в гостях у дедушки: мы сидим в саду под бабушкиным деревом и смотрим на звезды. Дерево полито, ужин съеден, накормленный Пес притулился у моих ног – от этого всегда особенно уютно.

Пес – это дедушкин спаниель, некрупный, бело-рыжего окраса. Слюней от него много, вечно высунет язык и пыхтит, но вообще-то он классный. Псом его окрестил я, когда был совсем маленький, – говорят, потому, что у дедушки с бабушкой в то время жила кошка по кличке Роз. Легенда гласит, что мне понравилось, как клички рифмуются – Пес и Роз. Нормального имени у бедняги Пса так и не завелось.

Мы с дедушкой уже успели сыграть партию в «Монополию» (выиграл я) и поболтать обо всем на свете. А теперь сидели молча и глядели на звезды.

Дедушка начал напевать – сначала себе под нос, потом громче.

– Когда звезды вниз летят… А дальше не помню, –  он вздохнул. –  Бабушка эту песню очень любила. Я знаю, Мэтт: она там, наверху, смотрит сейчас на нас. В такие ночи кажется, что звезды совсем близко – протяни руку да потрогай.

В его голосе послышались слезы. Я не знал, что сказать, поэтому промолчал. А потом мне кое-что вспомнилось – словно эхо в голове.

– Аман однажды то же самое сказал, –  сказал я дедушке. –  В смысле, что звезды иногда так близко… Мы ездили с классом на ферму в Девон и ночью удрали вдвоем – прошвырнуться при луне. И на небе было столько звезд – просто уймища! Мы лежали в поле и смотрели на них. Видели и Орион, и ковш Большой Медведицы, и нескончаемый Млечный Путь. Аман тогда сказал, что никогда раньше не ощущал такой свободы. А еще сказал, что в детстве, когда только перебрался в Манчестер, думал, что в Англии звезд вообще не бывает. Ведь правда, дедуль, в Манчестере их толком и не увидишь – наверное, из-за уличного освещения. А в Афганистане ими было усеяно все небо, сказал он, и казалось, что они совсем близко – будто потолок с росписью из звезд.

– Кто такой Аман? – не понял дедушка. Вообще-то я рассказывал ему об Амане – он даже видел его раз-другой, –  но в последнее время память у него не очень.

– Да ты его знаешь, дедуль, это же мой лучший друг, –  отозвался я. –  Ему четырнадцать, как и мне. Мы даже родились в один день – двадцать второго апреля: я в Манчестере, а он в Афганистане. Но сейчас его хотят депортировать обратно на родину. Он же заходил к нам, когда ты у нас жил. Заходил-заходил!

– Теперь припоминаю, –  сказал дедушка. –  Мелкий такой парнишка, улыбка до ушей. Но как так – депортировать? Это кто такое решил?

И я снова рассказал ему – по-моему, однажды уже рассказывал, –  что Аман въехал в страну как беженец шесть лет назад и, когда в первый раз пришел в школу, ни слова не знал по-английски.

– Но он очень быстро всему научился, дедуль, –  говорил я. –  Мы с Аманом и в началке были в одном классе, и теперь, в академии «Бельмонт». И ты прав, дедуль, росточка он невысокого. Но бегает быстрее ветра и в футболе просто чудеса творит. Об Афганистане он почти ничего не рассказывает, всегда говорит, что это было в прошлой жизни и ему не очень-то хочется эту жизнь вспоминать. Так что я с расспросами не лезу. Но когда умерла бабушка, как-то так получилось, что только с Аманом я и мог об этом поговорить. Наверное, потому что знал: он единственный, кто поймет.

– Хорошо, когда есть такой друг, –  сказал дедушка.

– Ну вот, –  продолжил я, –  а теперь он сидит в этой тюрьме – уже три с лишним недели, как их с мамой туда отправили. Его забрали на моих глазах – как будто он преступник, черт знает кто. И сидеть им там взаперти, пока их не вышлют в Афганистан. Мы всей школой писали письма – премьер-министру, королеве, всем, кому только можно. Просили разрешить Аману остаться. Но они даже с ответом не заморачиваются. Аману я тоже писал – много-много раз. Но ответил он только однажды, когда только попал туда: мол, хуже всего в этой тюрьме – что нельзя ночью выйти на улицу и полюбоваться звездами.

– В тюрьме – это в какой такой тюрьме? – не понял дедушка.

– Ярлс что-то там, –  ответил я, пытаясь вызвать в памяти адрес, на который писал. –  Точно! Ярлс-Вуд.

– Да это же здесь рядом, я знаю это место! Не очень далеко от нас, –  сказал дедушка. –  А может, его навестить?

– Да толку-то! Несовершеннолетних туда все равно не пускают, –  ответил я. –  Мы узнавали. Мама звонила, и ей сказали, что не положено. Мал я еще. Да и потом, неизвестно даже, там он еще или нет. Я же говорю, от него уже какое-то время ни ответа ни привета.

Мы с дедушкой снова погрузились в молчание. Сидели, смотрели на звезды – и тут меня осенила мысль. Иногда мне кажется, что оттуда она ко мне и прилетела. Прямо от звезд.

«И здесь держат детей?»

Мэтт

Я опасался, как дедушка отреагирует, но решил: попытка не пытка.

– Слушай, дедуль, –  начал я, –  я тут подумал про Амана… Может, все-таки поузнавать… Позвонить там, ну или как-то… Выяснить, там он вообще или где. А если там, то, может, ты бы к нему съездил, а, дедуль? Можешь навестить Амана вместо меня?

– Но я же едва его знаю, –  возразил дедушка. –  О чем мы говорить-то будем?

Я видел, что мое предложение ему не по душе, поэтому настаивать не стал. Давить на дедушку бесполезно – вся родня это знает. Мама часто говорит, что он упрямый как осел. Мы снова замолчали, но я чувствовал, что мои слова не идут у него из головы.

Ни в этот вечер, ни утром за завтраком дедушка к этой теме больше не возвращался. Я даже подумал, что он либо напрочь обо всем забыл, либо не хочет ввязываться. Так или иначе, напоминать я не решался. Да и сам уже в общем-то распрощался с этой мыслью.

У дедушки есть обычай: в любую погоду он встает ни свет ни заря и отправляется с Псом на прогулку вдоль реки до самого Гранчестера – «мой моцион», как он выражается. Когда у дедушки гощу я, он предпочитает совершать этот самый моцион в моей компании. Рано вставать, конечно, неохота, но, когда уже выходишь на прогулку, свое удовольствие получаешь – особенно в такое туманное утро, как сегодня.

Нам не встретилось ни души, только байдарка-другая на реке да утки. Уток была тьма. На лугах паслись коровы, поэтому Пса я с поводка не спускал, хотя на поводке с ним замучаешься. То кроличья нора попадется, и он с места не сдвинется, пока всю ее не изучит, то кротовый холмик, с которым ему во что бы то ни стало нужно подружиться. Пес все время тянул.

– Удивительное все-таки совпадение, –  ни с того ни с сего сказал дедушка.

– Ты про что? – не понял я.

– Да про этот Ярлс-Вуд, который ты вчера вечером упоминал. По-моему, это тот самый центр временного содержания, куда ездила наша бабушка – давно еще, до того как заболела. Память меня, конечно, уже подводит, но все-таки, кажется, это был именно Ярлс-Вуд – отсюда мне название и знакомо. Она там волонтерила.

– Волонтерила?

– Ну да, –  отозвался дедушка. –  Приезжала и разговаривала по душам с людьми, которые там содержатся. Это же беженцы, им очень нужна поддержка – жизнь у них не сахар. Она и в тюрьмах тем же самым занималась. Но никогда об этом особо не распространялась, мол, слишком все это грустно. Ездила примерно раз в неделю и, возможно, хоть ненадолго делала кого-то капельку счастливее. Такой уж она человек была. Вечно уговаривала меня поехать с ней, мол, у меня здорово получится. Но мне не хватало ее смелости. Одна мысль о том, чтобы оказаться взаперти – хоть и понимаешь, что можешь в любой момент уехать… Глупо, да?

– А знаешь, дедуль, что мне Аман писал в том письме? – проговорил я. –  Он писал, что от внешнего мира их отделяют шесть запертых дверей и забор из колючей проволоки в придачу. Он их все пересчитал.

Тут мы посмотрели друг на друга, и я понял: дедушка принял решение съездить в Ярлс-Вуд. До Гранчестера мы так и не добрались. Развернулись и пошли домой, к неудовольствию Пса.

До того как выйти на пенсию, дедушка работал в журналистике: что-что, а выяснять и узнавать он умел. Как только мы вернулись домой, он принялся звонить по телефону. Оказалось, для того чтобы навестить миссис Хан и Амана в Ярлс-Вуде, надо получить специальное разрешение, подав официальное ходатайство. Ответа пришлось дожидаться несколько дней.

По крайней мере, они все еще были там – чем не повод для радости. В Ярлс-Вуде дедушке назначили приехать в среду, то есть через два дня; часы посещения – с двух до пяти. Я сразу черкнул Аману письмо, сообщил, что мой дедушка его навестит. Надеялся, что он откликнется: напишет или позвонит. Но нет. Его молчания я понять не мог.

Всю дорогу дедушка был не в своей тарелке, это было видно невооруженным глазом. Все ворчал, что зря в это ввязался. Пес устроился на заднем сиденье, положил морду дедушке на плечо и глядел вперед, на дорогу, – он всегда так ездит.

– Мне кажется, если Пса посадить за руль, он и сам сможет вести машину, –  сказал я, желая немного развеселить дедушку.

– Жаль, что ты не можешь пойти со мной, Мэтт, –  отозвался он.

– Мне тоже жаль, –  ответил я. –  Но ты справишься, дедуль. Раз взялся – иди до конца. Аман тебе понравится. Он тебя вспомнит, не сомневаюсь. И «Монополию» прихвати. Он тебя живо обыграет, дедуль! Но ты не расстраивайся. Он всех обыгрывает. И скажи ему, чтоб написал мне, хорошо? Хотя бы эсэмэску. Ну или позвонил…

Мы ехали в гору – долгий подъем по прямой дороге, которая, казалось, ведет никуда – прямо в небо. Только добравшись до вершины холма, мы увидели ворота и ограду из колючей проволоки.

– И здесь держат детей? – выдохнул дедушка.

Возвращайся к нам!

Дедушка

Оставив Мэтта и Пса в машине, я направился к воротам. Настроение у меня было так себе. Даже под ложечкой сосало, как в первый день в школе, –  до сих пор помню это чувство.

Ворота открыл неулыбчивый охранник. Он как нельзя лучше подходил к здешней обстановке. Если б я не знал, что Мэтт смотрит на меня из машины, я бы просто развернулся, сел за руль и уехал домой. Но я не мог так осрамиться, не мог подвести внука.

Оглянувшись, я увидел, что Мэтт вылез из машины и, как и собирался, повел Пса гулять. Мы помахали друг другу, и я миновал ворота. Путь назад был отрезан.

Я направился к центру временного содержания. При этом пытался собрать мужество в кулак, думая о Мэтте. В последние два года, с тех пор как я остался один, Мэтт подолгу гостил у меня. Я любил смотреть, как он играет с Псом.

Пес, как и я, стареет, но, когда приезжает Мэтт, снова впадает в щенячество. Рядом с Мэттом он как будто становится моложе, да и я тоже. Стоит только представить их вместе, и у меня уже улыбка до ушей. Они не дают мне унывать – и хорошо. А то я совсем было нос повесил. Мы с Мэттом уже не столько дед с внуком, сколько добрые друзья.

Шагая среди других посетителей, я, однако же, не мог не задаваться вопросом, какой в этом визите смысл. Ходи не ходи – все равно этого мальчика и его мать скоро отправят туда, откуда они приехали. Тогда зачем все это? Что я могу сделать? Что могу сказать? И что это изменит?

Но Мэтт хотел, чтобы я их навестил, –  ради Амана. Так что я переступил порог Ярлс-Вуда, и двери заперлись за моей спиной. Под мышкой у меня была «Монополия». Где-то плакали дети.

Как и других посетителей, меня досмотрели. Коробку с «Монополией» отобрали и передали на проверку службе безопасности, а меня сурово отчитали за то, что я ее принес. Может, потом отдадут, хоть и не положено, было мрачно сказано мне.

Неулыбчивые охранники были повсюду. Бесцеремонно, во враждебной тишине они обыскали мою одежду. Все в этом месте вызывало отвращение: и тоскливое помещение со шкафчиками, где полагалось оставлять верхнюю одежду и сумки, и казенный запах, и лязг, с которым ключи поворачивались в замках, и унылые пластмассовые цветы в помещении для свиданий, и постоянные отголоски детского плача.

Наконец я увидел их. Они единственные сидели без посетителя. Я сразу узнал Амана и понял, что он, как Мэтт и предсказывал, тоже меня узнал. Но смотрели они с матерью на меня совершенно безучастно. Ни тени улыбки. Как будто мой визит им только в тягость. Все здесь было чересчур регламентированно, формализованно, жестко. Посетителям и содержащимся приходилось общаться через стол. Всюду топтались охранники в черно-белой форме, с болтающимися на поясе ключами, и следили за каждым нашим движением.

Мать Амана сидела, сгорбившись, с каменным лицом, печальная и безмолвная. Под глазами – огромные темные круги, вид замкнутый. Аман был еще мельче, чем мне помнилось, осунувшийся и тощий, как собака уиппет. В его глазах плескалось море одиночества и отчаяния.

Я настойчиво твердил себе: не жалей их. Они не хотят жалости, жалость им не нужна, и они сразу ее почуют. Они не жертвы – они люди. Постарайся найти какие-то точки соприкосновения. Как Мэтт сказал в машине? Раз взялся – иди до конца. И молись, что «Монополию» все-таки принесут.

– Как Мэтт? – спросил Аман.

– Ждет снаружи, –  ответил я. –  Его сюда не пускают.

Аман тускло улыбнулся.

– Удивительно, –  сказал он. –  Мы хотим отсюда выйти – нас не пускают. А он хочет сюда попасть – и его тоже не пускают.

Я предпринял несколько попыток завязать разговор с его матерью. Но она, увы, еле-еле говорила по-английски, и Аману приходилось переводить. Я заметил, что парень оживлялся, только когда речь заходила о Мэтте, и то мне приходилось все время задавать вопросы. А если бы я их не задавал, мы бы, наверное, так и сидели в молчании. Любой вопрос, не касавшийся Мэтта, Аман переадресовывал матери и переводил ее ответы – по большей части «да» или «нет». Как я ни бился, толковой беседы у нас не получалось.

И вдруг Аман, к моему изумлению, заговорил сам.

– Мама плохо себя чувствует, –  сообщил он. –  Утром у нее опять была паническая атака. Врач дал ей лекарство, а оно вызывает сонливость. –  Он говорил очень правильно, почти без намека на акцент.

– Отчего же у твоей мамы произошла паническая атака? – спросил я и тут же пожалел о своем вопросе. Что за бесцеремонность – лезть людям в душу.

– Это место плохо на нее действует. Все это сидение взаперти… –  ответил он. –  В Афганистане она однажды была в тюрьме. Она не любит об этом говорить. Но я знаю, что там ее били. Полицейские били. Она на дух полицейских не переносит. И сидение под замком тоже. Эта афганская тюрьма ей до сих пор снится в кошмарах, понимаете? Иногда она просыпается, понимает, что опять в тюрьме, видит всю эту охрану – и ее накрывает.

Тут внезапно подошел охранник с «Монополией».

– Сегодня вам повезло, –  бросил он. –  Но в другой раз не прокатит, ясно? – и отошел.

«Ах ты сволочь», –  пронеслось у меня в голове. Но я понимал, что эмоции лучше держать при себе. «Монополия» у меня, и мне не нужно, чтобы ее снова отобрали.

– «Монополия», –  сказал я. –  Мэтт говорит, ты ее любишь и отлично играешь.

Лицо Амана прояснилось.

– «Монополия»! Смотри, мама! Помнишь, где мы научились этой игре? – Он повернулся ко мне. –  Мы с Мэттом часто играли в «Монополию». Я никогда не проигрывал. –  И он повторил: – Никогда.

Он тут же полез в коробку, разложил игру и радостно потер руки. И вдруг захохотал, да так, что, казалось, он не в силах остановиться.

– Смотрите, что тут написано! – воскликнул он, тыча пальцем в игровое поле. –  Тут написано: «Отправляйтесь в тюрьму». Отправляйтесь в тюрьму! Смешно же, правда? Если я окажусь на этом поле, то отправлюсь в тюрьму! Меня посадят. И вас тоже!

Смеялся он очень заразительно – и вскоре мы оба покатывались от хохота.

Но вдруг я заметил, что к нам опять направляется охранник – точнее, на этот раз охранница, но такая же бесцеремонная.

– Вы мешаете другим. Потише можно? – рыкнула она. –  Предупреждаю в первый и последний раз. Будете дальше ржать – на этом свидание закончится, ясно вам?

Она хамила, причем безо всякого на то основания, и меня это зацепило. На этот раз я не стал сдерживаться.

– Значит, смеяться здесь нельзя, правильно я понимаю? – отозвался я. –  Плакать можно, а смеяться ни под каким видом? Так?

Охранница смерила меня долгим, тяжелым взглядом, а потом просто развернулась и ушла. Невелика победа – но по улыбке на лице Амана я понял: для него это значило гораздо больше.

– Здорово вы ее, –  шепнул он, украдкой показывая мне два больших пальца.

Тенька

Дедушка

Мэтт был прав: в «Монополию» Аман играл мастерски. За час он скупил почти весь Лондон, а я разорился и угодил в тюрьму.

– Вот видите? – воскликнул он, торжествующе вскидывая кулаки. –  В бизнесе я соображаю. Это у меня от отца. Он был фермером. Мы тогда еще в Бамиане жили, это город такой в Афганистане. Он держал овец – огромное стадо, лучшие овцы в долине. А еще выращивал яблоки – большие такие, зеленые. Я люблю яблоки.

– У меня в саду вкусные яблоки растут, –  отозвался я. –  Розовые, нарядные. «Джеймс Грив» сорт называется. Я тебе в следующий раз принесу.

– Не разрешат, –  печально сказал Аман.

– Попытка не пытка, –  ответил я. – «Монополию» я же пронес?

На это он улыбнулся. И вдруг подался вперед и, не обращая внимания на мать, стал сыпать вопросами: где я живу, кем работаю, за какую футбольную команду болею. Я понял, что Мэтт много ему обо мне рассказывал, и меня это очень порадовало. Но больше он говорил про Мэтта: что получил все его письма, однако в конце концов решил не отвечать, потому что ясно, что больше они никогда не увидятся. Только душу рвать.

– Не говори так, –  сказал я. –  Увидитесь или нет – откуда тебе знать?

– Да все же и так понятно, –  ответил Аман. Конечно, он был прав, но я считал, что должен его обнадежить.

– Никогда не знаешь, что как будет, –  сказал я. –  Никогда.

Тут я вспомнил о фотографии, которую перед выходом прихватил из дома, –  идею подсказал Мэтт, и мне она пришлась по душе. Достав снимок из кармана пиджака, я протянул его Аману.

Тут же раздался окрик охранницы. Большими шагами она устремилась к нашему столу – та же самая, которая одернула нас в прошлый раз. Все в помещении уставились на нас.

– Не положено! – грохнула она. –  Вы нарочно на рожон лезете, или в чем дело?

Тут уж я разозлился не на шутку и ответил резко:

– Да господи боже, это же просто семейная фотография! – Я сунул снимок ей под нос. –  Сами посмотрите!

Она взяла фотографию и какое-то время изучала ее с угрюмым видом.

– На будущее знайте, –  сказала она мне, –  любые вещи передаются только через охрану. Любые!

Я ограничился кивком и, закусив губу, дождался, пока она отойдет. При этом сам себя презирал – за то, что не стал спорить. Но я отдавал себе отчет в том, что вступать в перепалку бессмысленно, если я хочу, чтобы Аман фотографию все-таки увидел. Когда она отошла, я торжествующе подмигнул Аману, передал фотографию через стол и стал показывать, где кто.

– Это мы прошлым летом снялись в саду. Под яблоней. Мэтт на коленях рядом с Псом. Знаю-знаю – не очень-то мы заморочились с именем для собаки, да? Он, наверное, ровесник вам с Мэттом. Для собаки очень солидный возраст.

Внезапная тень набежала на лицо Амана. Он взял фото в руки, вгляделся пристально.

– Тенька, –  пробормотал он, и я увидел, что его глаза наполнились слезами. –  Тенька!

– Что, прости? – в недоумении переспросил я. –  Что там такое на фотографии?

Не говоря ни слова, Аман вскочил и выбежал из помещения для свиданий. Мать бросилась за ним. А я остался. Чувствовал я себя очень глупо. Разглядывал фотографию и пытался понять: почему он так расстроился, что такое увидел на этом семейном снимке?

Один из охранников, прохаживавшихся вдоль столов, подошел ко мне и сказал, эдак доверительно понизив голос:

– Горячие головы! То-то и беда с ними. Имейте в виду, этот тип тот еще грубиян.

Меня захлестнуло желание встать и встряхнуть его как следует. Язык чесался высказать все, что я думаю. Бросить ему в лицо: «А вы бы как себя чувствовали, если бы сидели тут в клетке? Он всего-навсего ребенок, лишенный дома, лишенный надежды, и от будущего ему нечего ждать, кроме депортации».

Однако – уже во второй раз за день – я смолчал. И этим молчанием, казалось, опять предал Амана. С какой стороны ни посмотри, произошедшее – целиком и полностью моя вина. Не надо было показывать Аману эту фотографию.

Он только-только начал доверять мне, и тут я все испортил. Хотя я сам не знал, что сделал не так, но чувство вины не отпускало. Люди со всех сторон пялились на меня. Наверняка думали, что я специально обидел Амана. Я подождал некоторое время, надеясь, что он вернется, и в то же время отчаянно желая наконец отсюда убраться. Если он больше не появится, соберу быстренько «Монополию» и дам тягу…

Я уже сложил в коробку остатки игровых денег и закрывал крышку, когда увидел, что Аман идет ко мне. Он снова сел напротив, но ничего не сказал, даже не взглянул на меня. Я стал судорожно подыскивать слова.

– Хочешь, оставлю тебе «Монополию»? – предложил я. –  Если, конечно, разрешат. Поиграешь с друзьями…

– У меня здесь нет друзей, –  ответил он, по-прежнему не поднимая глаз. –  Все друзья, какие были, по ту сторону ограды. А я по эту… –  Наконец он вскинул на меня взгляд. –  Но у меня есть их фотография. Мама хотела, чтобы я вам показал.

Он поглядел по сторонам, желая убедиться, что на нас никто не смотрит. Достал из кармана сложенный листок бумаги и украдкой передал его мне под столом. Я развернул листок у себя на коленях.

Это был распечатанный из электронной почты снимок школьной футбольной команды в синей форме. Сгрудившись вместе, мальчишки смеялись в камеру. Мэтт стоял в заднем ряду, вскинув руки, словно только что забил гол.

– Это наша футбольная команда, вот и Мэтт здесь. Нашли его? – проговорил Аман. –  Это мне из школы прислали. А вот и моя футболка.

Мальчишки держали ярко-синюю футболку. На спине был номер 7, а над цифрой большими буквами значилось: АМАН.

– Если пересчитаете игроков, –  продолжал он, –  увидите, что их десять человек. А должно быть одиннадцать. Не хватает меня. Вот это Марлон, центральный нападающий, двадцать семь голов за прошлый год, он как Руни, даже круче. А длинный, как жираф, –  вон там, сзади, рядом с Мэттом, – это Флэт Стэнли, наш воротчик. Улыбается до ушей и большой палец показывает – видите?

Я видел парня, за спиной которого развернули огромный плакат с надписью «ВОЗВРАЩАЙСЯ К НАМ!».

– Это и есть мои друзья, –  заявил Аман. –  Я хочу вернуться к ним, вернуться в свою школу, вернуться в Манчестер. Это мой дом, мамин дом. Там живет дядя Мир, там живет вся наша семья. Мама просит вас ее извинить: она очень устала и прилегла. Но она настояла, чтобы я сходил к вам, поговорил. Сказала, что вы снились ей этой ночью, хотя она никогда раньше вас не видела, и папа тоже снился, и пещера в Бамиане, где мы жили, и солдаты, и Тенька.

– Тенька? Что такое… кто такая Тенька? – поинтересовался я.

– Тенька – это наша собака, –  отозвался Аман. –  Точно такая же, как у вас на фотографии. Когда она была наша, ее звали Тенька. А потом она стала Полли. Она прожила две разные жизни, поэтому у нее два имени. Рыжая с белым была, как ваша. С такими же тяжелыми веками и висячими ушами.

Изъяснялся он так невразумительно, что я ничего не мог понять.

– Так, значит, Тенька – ваша собака, –  проговорил я. –  Она ждет вас дома, в Манчестере? Я правильно понял?

Аман покачал головой:

– Нет. Мама просила… Мама просила, чтобы я все вам рассказал – и про Теньку, и про Бамиан, и как мы здесь оказались. Говорю, она уверена, что прошлой ночью видела вас во сне, хотя раньше никогда вас не встречала. И во сне, по ее словам, вы взяли нас за руки и вывели отсюда. Мол, сначала она сомневалась, что это именно вы, но теперь убедилась. Она говорит, что вы умеете слушать и у вас доброе сердце, что все хорошие друзья умеют слушать. Как Мэтт, сказала она, Мэтт такой же. Разве вы пришли бы, если бы не хотели нас выслушать? Она говорит, что вы наш последний шанс, последняя надежда вернуться домой в Манчестер, остаться в Англии. Вот почему попросила меня рассказать вам все с самого начала – чтобы вы знали, почему мы переехали в Англию и как все это было. Она верит, что вы, даст бог, сумеете нам помочь. Говорит, что больше нам надеяться уже не на кого. Вы ведь поможете?..

– Я попытаюсь, Аман, разумеется, я буду пытаться, –  ответил я. –  Но я не хочу внушать вам ложные надежды. Я ничего не могу обещать.

– А мне и не нужны обещания, –  сказал он. –  Просто выслушайте мой рассказ. И всё. Согласны?

– Я весь внимание, –  ответил я.

Бамиан

Аман

Наверное, сперва вам нужно узнать про деда, потому что в каком-то смысле с него все и началось.

Я его не застал, но мама часто про него рассказывала, да и до сих пор иногда рассказывает, поэтому в каком-то смысле я его знаю.

В давние времена – так ей говорил дед – в Афганистане все было не так, как сейчас. Бамиан, где мы жили, представлял собой прекрасную мирную долину. Еды было вдоволь, и все народы жили в мире: и пуштуны, и узбеки, и таджики, и хазарейцы. Наша семья из хазарейцев.

Но потом появились иностранцы.

Сначала пришли русские[1] с танками и самолетами.

Мир кончился, а вскоре кончилась и еда. Мой дед был моджахедом[2], дрался с ними. Но русские танки пришли в нашу долину, в Бамиан, и деда, как и многих других, убили.

Все это произошло задолго до моего рождения.

По словам мамы, когда русские ушли[3], поначалу все радовались. Но потом пришли талибы[4]. По первости все их поддержали, ведь они были мусульманами, как мы. Но скоро стало понятно, каковы они на самом деле. Они ненавидели нас всех, а особенно хазарейцев. Хотели нас извести. Чуть слово поперек скажешь – будешь убит. Они всего нас лишили. Все уничтожили. Пожгли наши поля. Взорвали дома, все до единого. Убивали направо и налево. Сделать ничего было нельзя – только спрятаться.

Вот почему я родился в пещере, выдолбленной в скале над деревней. В этой пещере и прошло мое детство – меня растили мама и бабушка. Я жил не тужил. Ходил в школу. Играл с друзьями. Ничего другого я и не знал.

Мама и бабушка часто спорили – и повод был, как правило, один и тот же: бабушкины украшения, которые она хранила зашитыми в матрас. Мама настаивала, чтобы мы их продали и купили еды, потому что жили мы впроголодь. А бабушка не соглашалась. Мол, голодаем мы постоянно, но, даст бог, как-нибудь не помрем. Она твердила, что есть вещи более ценные, чем еда, –  для того она и бережет свои драгоценности. Но для чего, она не уточняла. Мама сердилась и обижалась на нее. Но я из-за этих бесконечных стычек не переживал. Привык, наверное.

Все хоть сколько-то близкие мне люди жили там же, в пещерах. Всего нас было человек сто, и идти нам было некуда, потому что талибы_ªª уничтожили наши жилища. Они взорвали весь Бамиан – все здания до единого, даже мечеть.

Больше того. Они взорвали огромные каменные статуи Будды, высеченные в скале много тысяч лет назад. Мама своими глазами это видела. Она говорит, что это были самые большие каменные статуи в мире, и люди из дальних краев приезжали в Бамиан посмотреть на них – такие они были знаменитые. Но теперь от них ничего не осталось – только гигантские груды камней. Талибы_ª взорвали всю нашу жизнь.

Это безжалостные люди.

Потом пришли американцы с танками, вертолетами и самолетами[5]. Они прогнали талибов из долины, по крайней мере большинство из них. Мы надеялись, что теперь жизнь станет налаживаться. Отец немного говорил по-английски – он нанялся к американцам переводчиком. Поговаривали, что скоро для нас построят новые дома и новую школу. Но ничего не изменилось. Еды стало побольше, но все равно не хватало. Мы по-прежнему голодали. И мама с бабушкой опять принялись ругаться.

Все вернулось в привычную колею.

Однажды ночью талибы_ªª пришли к нам в пещеру и забрали отца. Мне было шесть лет. Они называли его предателем, потому что он помогал неверным американцам. Мама бросилась на них с кулаками, но куда там! Я закричал на них, но они на меня даже внимания не обратили.

Отца мы больше не видели. Но я очень хорошо его помню. Воспоминания о нем у меня никто отнять не может. Он показывал мне дом в долине, где когда-то жил, иногда водил в поля, где он в былые времена пас овец, выращивал лук и дыни, и в сад, где вызревали большие зеленые яблоки.

Отец всегда брал меня с собой, когда отправлялся с осликом собирать хворост. А еще мы каждый день спускались к ручью за водой и тащили ее обратно в пещеру по крутому склону. Иногда, если были деньги, он ездил в город за хлебом или мясом и брал меня с собой. Его все любили. Мы с ним часто веселились, боролись понарошку, играли.

Он был хорошим отцом. И человеком тоже хорошим.

Но талибы_ª всё разрушили: срубили сады, пожгли посевы, забрали отца. Больше я никогда не слышал его смеха. Остался от него только старенький ослик. Иногда я говорил с ним вместо отца. Ослик как-то приуныл. Мне казалось, что ослик скучает по отцу так же, как и я.

Мы остались в пещере втроем: я, мама и бабушка. После того как отца забрали, бабушка целыми днями лежала на матрасе в углу, а мама сидела рядом с ней, глядя в пустоту, и едва разговаривала. Рис и хлеб, чтобы мы могли прокормиться, теперь добывал я. Попрошайничал. Воровал. Выбора у меня не было. Я носил воду из ручья – сначала долгий спуск, потом долгий подъем – и старался натащить достаточно хвороста, чтобы очаг не затухал.

Зимой мы как-то перебивались: не умерли от голода и не замерзли насмерть. Но у бабушки стали отказывать ноги. Она почти не могла встать без нашей помощи.

То, что произошло с мамой, –  целиком и полностью моя вина. Мы с ней были в городе, на базаре, и я украл яблоко – одно-единственное яблоко, всего-навсего, своих-то у нас не осталось. Крал я ловко. И никогда не попадался. Но в этот раз мне не хватило бдительности. И меня поймали.

«Вонючая псина! Вонючая завозная псина!»

Аман

Какой поднялся крик! «Грязный ворюга! Вшивый попрошайка! Держи его! Хватай!» Я бросился наутек. Но улизнуть не смог – меня сцапал какой-то человек. Вцепился и давай лупить!

Мама кинулась на выручку, попыталась за меня заступиться, но собралась толпа, а там и полиция подтянулась. Мама заявила, что яблоко украла она, а не я. Маму вместо меня арестовали и забрали в тюрьму. Там ее били. У нее на спине остались шрамы. Она пробыла там почти неделю.

Ее пытали.

Вернувшись домой, она просто лежала на матрасе рядом с бабушкой, и они плакали дни напролет. От меня она отворачивалась, не хотела со мной говорить. Я не знал, услышу ли от нее когда-нибудь еще хоть слово.

Вскоре после этого к нашей пещере впервые пришла собака – точно такая же, как на фотографии, которую вы мне показали.

Но в тот вечер, когда я увидел ее в первый раз, она была тощая, грязная, вся в язвах. Я скрючился над очагом, пытаясь согреться, а когда поднял голову, заметил ее – она сидела и смотрела на меня. Я никогда такую собаку раньше не видел – сама маленькая, лапы короткие, уши висят, глаза как орех.

Я гаркнул на нее, мол, пшла прочь. Поймите, ведь в Афганистане не держат собак дома. Собаки живут на улице вместе с другими животными. Конечно, в Англии я уже давно и знаю, что здесь все иначе. Некоторые люди собак любят больше, чем детей. Честно говоря, если б я был собакой, меня бы вряд ли вот так здесь заперли.

В общем, я швырнул в собаку камень, чтобы шугануть ее. Но она не сдвинулась с места, даже не шелохнулась. Так и осталась сидеть где сидела.

Тут я заметил, что она вся дрожит. Под кожей торчали тазовые кости – так она отощала. Вся в болячках, и видно, что голодная. Вместо того, чтобы бросить в нее еще один камень, я бросил ей ломоть черствого хлеба. Она мигом схватила его, прожевала, проглотила – и облизнулась, явно ожидая добавки.

Я кинул ей еще ломоть. А потом – я даже не успел ничего сообразить – она направилась прямиком в пещеру и улеглась рядом со мной, поближе к огню, эдак по-хозяйски, будто у себя у дома. На лапе у нее я заметил рану: похоже, подралась с другими собаками или что-то в этом роде. Лапа, видимо, болела – она все время ее нализывала.

Мама и бабушка крепко спали. Я знал, что они прогонят собаку, как только ее обнаружат. Но мне ее компания пришлась по душе. Мне хотелось, чтобы она осталась. Глаза у нее были добрые, ласковые. Я знал – она меня не укусит. Так что лег и заснул рядом с ней.

На следующее утро, когда я спозаранку отправился за водой, она пошла со мной к ручью. Всю дорогу она сильно хромала. Она дала мне опустить лапу в ручей и промыть рану. Потом я сказал ей: уходи – и захлопал в ладоши, пытаясь прогнать ее. Я понимал, что любой встречный тоже забросает ее камнями – как и я поначалу, –  и мне этого не хотелось. Но она пошла со мной обратно в гору. Конечно, по дороге мы наткнулись на детей, которые толпой погнались за ней. Они швыряли в нее камни и кричали: «Вонючая псина! Вонючая завозная псина!»

Я изо всех сил старался остановить их, но они меня не слушали. Я их не виню. В конце концов, выглядела она действительно необычно, не походила на собак, к которым мы привыкли. Она поскакала прочь и скрылась из виду. И я решил, что больше никогда ее не увижу.

Но вечером она вновь объявилась у входа в пещеру. Я обнаружил, что она любит рубец, даже напрочь протухший. Вы знаете, что такое рубец? Это такая разновидность потрохов, часть коровьего желудка – единственное мясо, которое мы могли себе позволить в Бамиане. У нас как раз оставалось несколько протухших кусков, и я отдал их собаке.