Страшные истории
Последний трамвай
Артём возвращался домой поздно, как обычно. Работа в офисе, задержка из-за аврала, потом пара бокалов с коллегами в баре. Город уже спал, туман полз по улицам, обволакивая фонари. Он не любил так поздно ходить один, но такси дорогое, а автобус уже не ходил.
Он шёл через старый район – те кварталы, которые теперь были как призраки прежнего города. Разваливающиеся балконы, сгоревшие окна, граффити, которые никто не перекрашивал. Здесь стояла остановка «Старая плотина». Никто её толком не использовал – маршрут давно отменили. Но табличка всё ещё висела, покосившаяся, с облупленной краской.
Артём сел на скамейку, просто чтобы передохнуть. В тишине всплыл в памяти недавний разговор.
– Есть такая байка, – рассказывал один из коллег. – Про трамвай. Приходит только ночью. На «Старой плотине». Забирает не туда.
– И что, в Астрал? – хмыкнул Артём.
– Хуже. В место, где ты больше не ты. Где забываешь себя.
Сейчас это вспоминалось не как шутка. Он глянул на часы. **00:47**. Телефон мигнул – батарея садится. Он выключил экран. И тут услышал **скрип**.
Медленный, тянущийся, словно ржавчина жалуется на движение. Из темноты выехал трамвай. Без света фар, но с тусклым внутренним сиянием. Обшарпанный. Без номера. Стекла мутные. Он остановился – и двери раскрылись с тихим вздохом.
Артём замер. Всё внутри сопротивлялось. Но ноги сами поднялись. Он вошёл.
Внутри пахло влажной древесиной, плесенью и старым металлом. Сиденья деревянные, потертые. Свет дрожал. На секунду показалось, что трамвай пуст. Но потом он увидел сиденье слева у окна. Оно было как новое. Он уже потянулся к нему – и вдруг вспыхнула боль в висках.
**Не садись. Не твоё.**
Он отшатнулся и сел на два ряда дальше. Двери закрылись без звука. Трамвай поехал. Но не по привычным улицам.
Он заметил: город за окнами становился… странным. Сначала – незнакомые улицы. Потом вывески, написанные как будто на алфавите, которого он не знал. Затем – дома без окон. Люди стояли, не двигаясь. Только силуэты.
Артём обернулся – и вздрогнул.
В салоне появилась девочка. Она сидела через проход. Белое платье, черные волосы. Чёрная лента на шее.
Она повернулась к нему, медленно, как кукла.
– Не говори со мной, – прошептала. – Он будет подражать. Он слушает.
Он хотел спросить «кто?» – но за спиной уже прозвучал **его голос**: «Кто?..» Только глухо, будто из другой комнаты. Он резко обернулся – никого.
С каждой остановкой салон наполнялся. Люди заходили молча. Но не двигались. Все с закрытыми глазами. Пока ты не отворачиваешься. Потому что стоило моргнуть – они меняли положение. Один сидел ближе. Другой – уже напротив.
– Ты всё ещё помнишь своё имя? – спросил один, открыв рот, но не глаза.
Артём рванулся к двери. Она не открывалась.
И вдруг – вспышка узнавания. За окном мелькнула улица. Его улица. Дом, в котором он жил. Балкон. Свет в окне.
Он закричал, ударил кулаком в стекло:
– Артём! Меня зовут Артём!
Пассажиры одновременно повернулись к нему. Открыли глаза. У всех – **его лицо**. Искривлённое. Улыбающееся.
Голос водителя: – Фамилию.
Тьма.
Он очнулся на остановке. Вокруг туман. Утро. Часы – 03:33. Руки в крови.
### ***
Прошло несколько недель. Артём переехал. Бросил работу. Пытался забыть.
Но каждую ночь в 03:33 он просыпался. Иногда – от стука. Иногда – от света в окне.
Он видел, как **трамвай проезжал мимо его дома**. Не останавливался. Пока.
Он нашёл людей в интернете. Форумы. Темы, которые удаляли. Люди, которые говорили шёпотом. Один написал: «Сядешь на место у окна – он впустит тебя».
Артём знал, что всё ещё связан. Что не сбежал.
Он вернулся на остановку.
Ждал.
Трамвай приехал. Он зашёл и **сел на то самое место**.
Салон наполнился тенями. Лица – всё его отражения. Он сам, но искажённый, старый, мёртвый.
Водитель был без лица.
Артём закрыл глаза. Потом встал. Подошёл к двери.
И закричал:
– Артём Ковалев! Я человек! Это мой мир!
Мрак рухнул. Свет вспыхнул.
Он очнулся в больнице. Без ран. Но в голове – всё помнил.
С тех пор он жил иначе. Медленно. Осторожно. Но каждую ночь, в 03:33, он просыпался и **смотрел в окно**.
Иногда – трамвай проезжал мимо. И в нём, у окна… кто-то всё ещё смотрел на него.
Улыбаясь.
Шёпот за чертой
Это случилось прошлой осенью, когда погода начала стремительно портиться, и первые ночи уже были холодными и промозглыми. Я давно хотел уехать из города – куда-то, где будет тишина, и можно будет подумать без лишнего шума. Поэтому забронировал небольшой домик у озера – почти заброшенное место на краю леса, куда редко кто заглядывал.
Дом стоял на небольшом холме, вокруг – густой лес, а перед окнами тихо плескалась вода. Солнце уже садилось, когда я приехал, и воздух был наполнен запахом влажной земли и хвои. Сам домик выглядел старым, но внутри было чисто и по-домашнему уютно – деревянный пол, камин, несколько полок с пылью.
Первый вечер прошёл спокойно. Я сидел у камина, пил чай и слушал, как за окнами тихо шелестят листья. Но чем позже становилась ночь, тем сильнее меня охватывало странное чувство – как будто кто-то или что-то наблюдает за мной. Я списал это на усталость и решил лечь спать.
Проснулся я посреди ночи – точно не помню, из-за чего, но в груди стоял холод, и я почувствовал себя неуютно. Открыв глаза, я увидел в углу комнаты лёгкое свечение – как будто там кто-то стоит. Фигура была размытая, почти прозрачная, но я отчётливо видел, что она смотрит прямо на меня.
Я моргнул, пытаясь понять, сон это или нет. Свет не исчезал. Сердце забилось быстрее, и я попробовал сесть, чтобы включить свет. Но в тот момент из угла послышался тихий, едва различимый шёпот:
– Не смотри туда…
Меня охватил холодный ужас, я почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Я перевернулся на другой бок, пытаясь убедить себя, что это игра моего воображения, но внутреннее напряжение не отпускало.
Внезапно в комнате резко похолодало, и лёгкий ветерок, хотя окна были закрыты, пронёсся мимо меня, будто невидимая рука провела по коже. Я снова взглянул в угол – там никого не было. Но шёпот продолжал звучать в голове, нарастающий и пронзительный, будто голос, который знает все мои страхи.
Я попытался встать, чтобы выйти на улицу и проветриться, но ноги словно приросли к полу. Страх парализовал меня, и тогда в углу комнаты заискрился холодный синий свет – он стал расти, превращаясь в нечто большее. Тени вокруг начали двигаться и переплетаться, словно живые.
В тот момент я понял, что этот дом – не просто заброшенное место у озера. Здесь живёт что-то древнее и опасное, что не хочет отпускать меня. И я почувствовал, что если я останусь здесь до рассвета, то это не будет обычной ночью…
––
Сердце колотилось так громко, что казалось, весь дом мог услышать мой страх. Тени в углу продолжали расти, превращаясь в нечто похожее на фигуру – высокий силуэт с длинными руками, которые словно растворялись в воздухе.
Я наконец сумел сдвинуть ноги и поспешил к двери, но как только дотронулся до ручки, комната наполнилась холодом, будто зима ворвалась внутрь. Дверь не поддавалась – будто невидимая сила держала её крепко закрытой.
Шёпот превратился в хриплое дыхание, и я почувствовал, как что-то тянет меня обратно, заставляя упасть на пол. В панике я закрыл глаза и тихо прошептал:
– Пожалуйста, оставь меня в покое…
Когда я открыл глаза, комната была пуста, тени исчезли, а холод начал постепенно отступать. Дверь легко открылась, и я выбежал на улицу, дыша полной грудью холодным воздухом ночи.
Но даже стоя под звёздами, я чувствовал, что за мной кто-то следит. В темноте леса мелькнула та же синяя искра – и я понял, что это далеко не конец.
––
Я стоял на пороге, пытаясь поймать ровное дыхание. Холодный воздух резал лёгкие, но я не мог остаться в доме ни минуты дольше. Лес вокруг казался бесконечным и мрачным, тени деревьев ложились на землю, словно темные пальцы, пытаясь схватить меня.
Тогда я заметил что-то странное – на земле у крыльца кто-то оставил маленький амулет из серебра, покрытый тонкими рунами. Я никогда раньше не видел ничего подобного. На мгновение холод отступил, но шёпот в голове снова пронзил тишину:
– Ты принял дар. Судьба выбрала тебя.
Я опешил. Что это значит? Дар? Судьба? Моё сердце забилось с новой силой – смесь страха и любопытства. Я схватил амулет, и в тот же момент по телу пробежал ледяной ток.
Внезапно всё вокруг потемнело, и я оказался внутри какого-то другого пространства – словно между мирами. Тени превращались в лица, которые шептали на древнем языке. Я понимал – это не просто предупреждение, а приглашение.
Когда я очнулся, был уже рассвет. Амулет висел у меня на шее, и дом, который казался проклятым, теперь выглядел обычным – тишина, свет и покой. Но я знал, что эта ночь изменила меня навсегда.
––
Следующие дни прошли в странном затишье. Я старался вести обычную жизнь, но всё внутри меня изменилось. Амулет не давал покоя – его холодный металл постоянно прикасался к коже, и иногда я ловил себя на том, что слышу те же шёпоты, что и в ту ночь. Но теперь они были чуть громче, чётче, и казалось, будто кто-то пытается поговорить со мной.
Однажды вечером, когда я сидел у окна и смотрел на затухающие лучи солнца, амулет начал тихо вибрировать. Вдруг свет вокруг меня потускнел, а в комнате появилось знакомое мерцание – фигура из прошлого визита. Только теперь она была яснее: женщина в длинном платье, с глазами, светящимися холодным голубым светом.
– Ты принял дар, – прошептала она. – Но дар этот – не просто сила. Это ответственность. Ты стал хранителем границы между мирами.
Я с трудом глотнул, не понимая, что происходит.
– Тьма и свет идут рядом, – продолжила она. – И скоро придёт время выбирать. Ты должен подготовиться. Иначе…
Она замолчала, и я почувствовал, как холод обрушивается на меня с новой силой.
С тех пор я начал видеть знаки: тени, что движутся без источника, голоса в ветре, и даже странные символы, появлявшиеся на стенах моего дома. Каждая ночь приносила всё более интенсивные встречи с неизвестным.
И теперь я знаю – эта история не закончится, пока я не приму свой дар полностью. Или не погибну, пытаясь убежать от него.
Ночной зверь
Когда Саша с родителями приехал на лето в деревню к бабушке, он и не подозревал, что это лето станет для него последним без страха.
Деревня была глухая, всего несколько домов, да и те наполовину пустые. Старики, развалившиеся сараи, вечерами – костры и лай собак. И один человек, о котором говорили шёпотом – дед Игнат.
– Ты к нему не ходи, – строго сказала бабушка. – Живёт один, вон в избе у леса. Он… странный.
– В каком смысле? – поинтересовался Саша.
– В таком, что у него по ночам свет не горит, а по утрам на крыльце – следы, будто от зверя. И никто не видел, чтобы он ходил за водой. А живёт – и не умирает никак.
Первый раз Саша увидел Игната днём, когда тот возвращался из леса. Высокий, сутулый, лицо под капюшоном, глаза жёлтые, как у волка. Он посмотрел прямо на Сашу – и тот почувствовал, как у него по спине прошёл холод.
– Это он? – прошептал он позже бабушке.
– Да. Он.
– А что с ним не так?
Бабушка долго молчала, а потом вдруг прошептала:
– Он проклят. Говорят, в молодости убил волчицу с детёнышами. А потом… сам стал как зверь. Теперь по ночам уходит в лес и возвращается только под утро. Иногда – с кровью на одежде. Но доказать никто ничего не может. А те, кто пытался влезть в его дом – не возвращались.
Саша не мог забыть эти слова. И однажды, ближе к полуночи, он не выдержал – и пошёл сам.
Луна была полная, яркая. Деревня спала. Он тихо вылез из окна, натянул капюшон и направился к избе Игната.
Дом стоял на отшибе, возле самой кромки леса. Окна были тёмные. Саша обошёл дом – и замер.
Из леса шёл человек.
Высокий. Громадный. На спине – что-то вроде шкуры. С каждой секундой фигура приближалась – и Саша понял: это не человек. Это… существо.
У него была морда. Волчья. Но глаза – человеческие. Жёлтые.
Это был Игнат.
Саша хотел убежать – но оступился. Ветка хрустнула.
Оборотень остановился. Поднял морду. И уставился прямо на него.
– Кто… там?.. – выдохнул голос, низкий, как звериный рык.
Саша бросился бежать.
Позади послышался хруст – как будто кто-то на четырёх лапах гнался за ним. Воздух свистел, деревья мелькали в тумане, сердце колотилось.
Он добежал до калитки бабушкиного дома и, запыхавшись, захлопнул её.
Позади – никого.
Лишь вой.
Наутро всё было как обычно. Только на заборе – следы когтей. А на земле у калитки – клочок чёрной шерсти.
Саша никому не сказал.
Но вечером снова пошёл к Игнату. Он не мог объяснить почему. Его будто тянуло.
И нашёл дверь приоткрытой.
Внутри было темно, пахло мокрым мехом. Стены увешаны сушёными травами и амулетами. В центре комнаты – огромный деревянный гроб. Открытый.
– Кто ты? – раздался голос позади.
Игнат стоял в проходе. В дневном свете он выглядел стариком. Но глаза – те же.
– Я… Я просто хотел узнать. Это правда? Ты – оборотень?
Дед молча смотрел.
А потом сказал:
– Не хотел. Но стал. За грехи свои. Каждую полнолуние я выхожу. Не ради убийств. Я охраняю деревню. От тех, кто хуже меня. А ты – не мешай. И не лезь.
– А если ты не вернёшься в гроб?
– Тогда зверь выйдет. Без человека. Без рассудка. И сожрёт всё.
Прошло три дня. Луна снова становилась полной.
А ночью раздался вой.
Саша проснулся – и увидел в окно: над избой Игната – пожар. Красное пламя, тени пляшут. И кто-то бежит прочь из дома.
Оборотень.
Но не Игнат.
Он был… другой. Чужой. Чёрный, как сажа. Огромный. И он рычал, выискивая добычу.
Игната не было. Дом сгорел. Амулеты исчезли.
А потом – началась резня. Утром нашли двух коз, разодранных в клочья. У Ларисы Степановны – пропала внучка. И только Саша знал: это не просто зверь. Это то, что Игнат сдерживал всю жизнь.
Он хотел рассказать взрослым.
Но однажды проснулся… и увидел в зеркале: глаза у него стали жёлтыми.
А во сне он бежал на четырёх лапах… по лесу… к чьей-то избушке.
Лагерь "Зелёный бор"
Охрана лагеря "Зелёный бор"
Когда Никита устроился ночным охранником в детский лагерь "Зелёный бор", он не ожидал ничего, кроме тишины и скуки. Лагерь находился в глубине леса, в тридцати километрах от ближайшего посёлка. Сезон закончился, дети разъехались, корпуса опустели. Оставались только сторожа, которые по очереди дежурили ночью. Работа казалась лёгкой – просто следить, чтобы ничего не сгорело и не украли.
– Главное, не спи на посту, – сказал ему при приёме сменщик, седой дядька по имени Аркадий. – И если услышишь ночью, что кто-то бегает, не выходи.
Никита хмыкнул.
– Это ещё почему?
Аркадий посмотрел на него серьёзно, с каким-то усталым взглядом.
– Здесь уже давно кое-что бродит. Не человек, не зверь. Больше не скажу. Смеяться будешь – сам с этим разберёшься.
Никита усмехнулся, решив, что старик просто пугает новичка. Вечером он заступил на дежурство. Уютный охранный домик, термос с чаем, рация – всё, что нужно для спокойной ночи.
До двух часов ночи всё было тихо. Ветер шелестел соснами, где-то вдалеке ухала сова. Время тянулось медленно. Никита вышел покурить, когда вдруг услышал шорох. Что-то мелькнуло между деревьями. Он напрягся. Слишком крупное для лесного зверя. И слишком быстро двигалось.
Он направил фонарь в сторону, но свет выхватывал лишь стволы деревьев.
– Кто здесь? – крикнул он.
Ответом была тишина.
Он вернулся в домик, но не успел закрыть дверь, как раздался топот. Быстрый, хаотичный, как будто кто-то несся по дорожке мимо столовой. Никита выскочил снова, но ничего не увидел. Только шторы на окнах колыхались, словно от сквозняка.
Он вернулся внутрь и включил камеру наружного наблюдения. Чёрно-белое изображение показывало вход, дорожки, часть леса. На экране что-то мелькнуло – высокая тень, быстро пересекшая территорию.
Он перемотал запись назад. И снова – тень. Не человек. Движения слишком неровные, резкие. Четыре конечности? Или это просто помеха?
Никита начал чувствовать беспокойство.
На следующую ночь он решил обойти территорию. Взял фонарь, рацию, и пошёл вдоль спальных корпусов. Всё казалось нормальным, пока он не заметил, что одна из дверей открыта. Он подошёл и заглянул внутрь. Полумрак. Пыль. Пустые кровати. Но в углу – что-то было. Он посветил туда. Глаз. Красный, мерцающий, на уровне человеческой головы, но скошенный, нереальный.
Никита отшатнулся. Существо прыгнуло – стремительно, бесшумно. Только шорох и треск под ногами. Он побежал обратно в охранный домик, захлопнул за собой дверь, заперся и задвинул все щеколды.
Ночью доносился вой. Негромкий, но тянущийся, как скрип ржавого металла. Никита сидел с ножом в руках, глядя на дверь. Но никто не входил.
Утром он позвонил Аркадию.
– Это было. Оно – было.
– Я ж говорил, – ответил тот спокойно. – Это не первый год. Мы просто не выходим.
– А что это?
– Не знаю. Когда-то здесь был монастырь, до лагеря. Сгорел дотла. Погибли люди. Говорят, кто-то из них остался. Или не совсем человек был. С тех пор по ночам тут…
– И что, никто ничего не делает?
– Главное – не подпускать к себе. Если впустишь – назад уже не выйдешь.
На следующую ночь Никита снова дежурил. На этот раз он не выходил. Сидел в темноте, без света, только наблюдая через окно. В какой-то момент что-то начало царапать дверь. Сначала тихо. Потом сильнее. Он услышал дыхание. Тяжёлое, хриплое.
И голос. Не то шёпот, не то визг:
– Открой… я видел тебя…
Он затаился. Сердце стучало в висках.
Утро наступило неожиданно. Свет солнца прорезал комнату. Всё было спокойно. Но дверь снаружи – вся в глубоких царапинах.
Никита уехал через два дня. Работу бросил. Больше никогда не возвращался в "Зелёный бор". Но иногда, по ночам, он просыпается от звука – два быстрых царапающих удара в его окно. А потом тишина. Он не подходит. Он знает, кто там.
Прошло три месяца. Никита уже работал в другом месте, в небольшом магазине на окраине города. Спокойная работа, дневные смены, никакой ночной тишины и лесных стуков. Он не рассказывал никому, почему ушёл из лагеря. Только иногда, просыпаясь в холодном поту, он вспоминал те глаза в темноте.
Однажды вечером ему позвонил Аркадий.
– Привет, парень. Ты ведь больше не работаешь у нас?
– Да. Давно уже.
– А знаешь, что странно? С тех пор, как ты ушёл… существо стало активнее. Каждую ночь теперь ходит. Даже днём в камерах какие-то тени. Люди боятся. Один новенький пропал – его просто не нашли после смены. Камеры показывают, как он вышел на улицу. И всё. Больше ни кадра. Как будто исчез.
– Я предупреждал, – тихо сказал Никита. – Вы знали, что это место проклято.
– Я теперь думаю, ты что-то с собой утащил. Оно будто привязалось. Может, ты ему интересен.
После звонка Никита начал замечать странности. По ночам ему снились сны о лагере. Один и тот же – он идёт по пустым корпусам, слышит стук, видит тень. Иногда он просыпался с ощущением, будто кто-то стоял рядом. Пару раз ему казалось, что в окне что-то мелькает.
Однажды он нашёл на подоконнике глубокую царапину. Словно кто-то с усилием провёл когтями по дереву. Вокруг дома были следы, но не чёткие – вытянутые, вытоптанные как будто чем-то тяжёлым и неровным.
На третий вечер он проснулся от шороха в коридоре. Кто-то ходил по квартире. Он схватил кухонный нож и медленно вышел из спальни. Тишина. Свет не горел. И только на полу – мокрые следы, ведущие от входной двери к его комнате.
Он проверил замок – он был закрыт изнутри.
На следующее утро он собрался и поехал обратно в лагерь.
Аркадий встретил его молча. Старик выглядел измученным, осунувшимся.
– Ты вернулся. Почему?
– Оно пришло за мной. Я не знаю, как, но оно теперь со мной. Я должен понять, что это такое.
Они сидели у охранного домика, когда Никита увидел, что один из дальних корпусов… открыт. Хотя все были заперты. Он пошёл туда.
Внутри пахло сыростью и гарью. На стенах проступили странные символы, как будто их выжгли. В углу стояло зеркало. Старое, треснутое.
Когда Никита посмотрел в него, он увидел себя. Но за его спиной – тень. Высокая, нереально вытянутая, с головой, склонённой вбок. И она двигалась.
Он обернулся – никого. Но в зеркале она оставалась.
– Что ты хочешь? – прошептал он.
И в голове прозвучал голос. Не звук, а мысль. Грубая, как царапанье по стеклу:
– Ты видел меня. Теперь ты часть. Вернись ночью.
Ночью Никита вернулся в тот же корпус. Он зажёг свечу и сел напротив зеркала. В полночь в стекле появилось лицо – перекошенное, безглазое. И оно заговорило.
Он не помнил слов. Только боль. Темнота. И крик.
Утром Аркадий нашёл его лежащим на полу. Глаза были открыты, но он ничего не видел. Он дышал, но не отвечал. Рядом – разбитое зеркало и следы когтей по полу.
Никиту увезли в больницу. Диагноз: кататония. Он не двигался, не говорил. Но каждую ночь, в ровно 2:00, его глаза расширялись. И губы шевелились.
Будто кто-то говорил через него.
Лагерь "Зелёный бор" закрыли через неделю. Навсегда.
Тот, кто смотрит в окна
– Бабушка, ну хватит тебе. Страшилки это всё, – сказал Миша, отставляя кружку с горячим чаем на деревянный стол. – В двадцать первом веке живём. Кто сейчас по деревням ходит, да ещё в окна ночью заглядывает?
Бабушка Вера сидела у печки, укутанная в тёплый платок. Её морщинистое лицо было спокойно, но глаза смотрели на внука серьёзно, почти тревожно.
– Ты, Миша, смеёшься, а здесь, в Моховке, такие вещи лучше вслух не обсуждать. Особенно после захода солнца.
– Да брось, бабуль, ты же знаешь, я из города. У нас максимум – странный сосед, и тот в тапочках.
– В городе у вас свои ужасы, а у нас – свои. И этот… он не человек.
Миша нахмурился.
– Кто – он?
– По ночам, как только темнота садится на деревню, кто-то начинает ходить по улицам. Без звука, как будто скользит. Ни собаки не лают, ни сова не ухнет. Только шаги – медленные, глухие. А потом – стук в окно. Сначала один. Потом пауза. Потом ещё один. Чёткий, аккуратный, как будто кто-то проверяет, слышишь ты или нет.
– Ну и кто же это может быть? Может, кто-то из местных пугает?
– А вот никто его не видел близко. Только ощущают. Некоторые говорят, что это тень. Высокая, худощавая фигура. Всегда стоит лицом к окну. Но лица-то и не видно – будто маска или вовсе пустота. Только глаза светятся… тускло, как лампочка, что догорает.
Миша невольно бросил взгляд в окно. За ним темнел лес, казалось, он начинался сразу за домом.
– И что, часто он приходит?
– Не каждый день, – вздохнула бабушка. – Но когда стучит – это всегда к беде. Те, кто открывали дверь после этого, потом или исчезали, или совсем с ума сходили. Были случаи… Мы не забыли.
– Ты серьёзно сейчас?
– Помнишь Анну Степановну? Старушку с соседней улицы, которая постоянно сидела у окна и ждала внука?
– Да, она ещё всё время на лавочке сидела летом.
– А потом вдруг перестала. Закрылась. Говорила, что к ней по ночам кто-то заглядывает. Мы думали – старческий маразм. А потом её нашли мёртвой в кресле. Лицо искажено страхом, окно настежь. И на подоконнике – следы. Но не человеческие. Будто когтями землю скребли, но не оставили ни одного отпечатка ноги.
Миша поёжился. Он чувствовал, как холод прокрадывается из-под пола. В деревенском доме, окружённом лесом, такие разговоры звучали куда реальнее, чем в городских стенах.
Он встал и подошёл к окну. Закрыл его на щеколду, на всякий случай.
– Ладно, бабуль. Я пойду спать. Завтра с утра поеду обратно.
– Я тебе постель приготовила в той комнате. Только штору не забудь задвинуть. И если ночью услышишь стук – не вставай. Что бы ни было, не смотри в окно.
– Понял, понял, – отмахнулся он, пытаясь улыбнуться.
Ночь опустилась на деревню густым покрывалом. Лес за домом шептал и стонал, будто жил своей жизнью. Миша ворочался в постели, не находя сна. Печка потрескивала в соседней комнате, придавая хоть немного уюта.
А потом он проснулся.
Стук.
Один. Пауза. Второй.
Он сел на кровати, прислушался. Может, послышалось? Сердце билось чаще, чем хотелось бы.
Стук. Снова.
Он медленно подошёл к окну и аккуратно отодвинул штору. На улице было темно. Лишь тусклая луна слегка освещала двор. И там, у самого окна, стоял кто-то.
Фигура. Высокая. Неподвижная. Лицо не разобрать – как будто чёрная пустота. Но глаза… два тусклых, бледных огонька, смотрящих прямо на него. Ни страха, ни злобы. Просто взгляд. Пронзающий до костей.
Миша резко отпрянул. Штора задвинулась обратно. Он в панике бросился в постель, натянул одеяло до подбородка и пытался не дышать.
Стук больше не повторился. Но всю оставшуюся ночь он чувствовал, как кто-то наблюдает. Непрерывно. Снаружи. Из темноты.
Утром бабушка поставила перед ним завтрак – горячую кашу и чай.
– Видел? – спросила она, не глядя на него.
Миша не ответил. Лишь медленно кивнул.
– Вот и не говори больше, что это сказки.
Он больше не спорил. И в деревню больше не возвращался.
Шёпоты под гипсом
В еловом лесу к югу от старой пригородной ветки лежит кирпичный корпус бывшей туберкулёзной больницы 1950‑х годов постройки. После серии коротких, будто преднамеренно локализованных пожаров и исчезновения дежурной медсестры архив закрыли, пациентов перевели, а здание – заморозили. Формально. Фактически его не успели законсервировать: окна выбиты, часть крыши провалилась, рентген-кабинет пуст, но подвал заперт ржавыми дверьми. Местные обходят место стороной. Говорят, в ветреные ночи в коридорах снова звен…
– Андрюх, у нас есть шанс снять то, что никто не снимал! – голос Кирилла шипел в телефоне, как разряженная рация. – Ночная вылазка в тубдиспансер. С ветровыми датчиками, тепловизором и инфракрасом!
Андрей потянулся, глядя на тусклый экран ноутбука. Он снимал тревел-хоррор ролики «для своих», но рост канала застопорился. Ему нужна была бомба – ролик, после которого подписчики поползут вверх, как плесень по сырой стене.
– Мы не одни? – уточнил он.
– Я беру Лену – она звук и свет. И ещё местного: дед Емель – бывший сантехник больницы. Проведёт коротко, покажет входы, и домой. Дальше сами.
Андрей вздохнул. «Сами» – всегда плохой знак. Но клики нужны. Он согласился.
Лес глотал фонари. Иней блестел на сухих стеблях сорной травы. Когда из темноты выросло пятно кирпича, Лена включила боковую панель света; луч прошёлся по облупленным буквам: «ГОРОДСКАЯ ПРОТИВОТУБЕРКУЛЁЗНАЯ БОЛЬНИЦА №4».
Дед Емель, сутулый, в старой армейской шинели, ткнул кочергой в цепь на двери приёмника.
– Замок не держит. Снизу пустота. Сапогом прижмёте – пролезете. Только в подвал не суйтесь. Там лифт клином встал. С тех пор как Агата пропала.
– Какая Агата? – спросила Лена.
Дед сплюнул.
– Медсестра. Ночную пересменку ждала, да не дождалась. Нашли повязки перемотанные. Будто кто-то изнутри пытался выбраться. Да и чертыхаться хватит. Я пошёл.
Он растворился в темноте быстрее, чем камера успела перестроиться. Кирилл хмыкнул:
– Отличный тизер: «Старик предупредил – и исчез». Пошли.
Коридор тянулся в глубину, запах мокрой штукатурки, плесени и чего-то кисло-медицинского смешивался в удушливый коктейль. По стенам висели обугленные пятна, где некогда были таблички отделений. Лена поставила направленный микрофон: шум – низкий, постоянный, будто далёкий вентиляционный гул. Но здание обесточено.
– Проверяю фон радиации, – пробормотал Кирилл. Прибор пищал в норме.
Андрей подвёл камеру к стойке регистрации. За мутным оргстеклом лежали карточки. Он вытащил одну: «Пациент: Ковалев Р.И., возраст 7, палата Д-12». На обороте размазанный отпечаток маленькой руки – и царапины: «мама не пускают».
– Это пойдёт в вставку, – тихо сказал Андрей.
Из дальнего коридора донёсся глухой металлический лязг. Кирилл повернул тепловизор.
– Ага… там что-то тёплое. Нет, погоди… Интерференция? Лена, дай свет!
Луч лёг на медпункт. На каталке сидел гипсовый учебный манекен для наложения повязок. Только гипс был свежим, влажным блеском. И в нём, на уровне запястья, отпечаток руки – глубоко вдавленный, как в мягкое тесто.
– Этого утром не было, – прошептала Лена. – Я видела фото с городской группы. Манекен голый стоял.
– Снимаем крупно, – выдохнул Андрей.
На указателе стрелка «Д» вела через переходную галерею. Стёкла выбиты, в рамах – льдинки. За стеклопакетами шуршал лес.
Детские палаты сохраняли цвет: бледно‑мятные стены, выцветшие зайцы и облака. Кровати без матрасов, сетки провисли, как паутина. В углу стоял ростомер в виде жирафа, шея которого треснула пополам.
– Запись идёт, – шепнул Кирилл. – Давайте вызов сделаем. Типа сеанс связи. Подписчики любят.
Андрей поставил камеру на широкий план.
– Если кто‑нибудь здесь есть… мы не навредим. Мы хотим узнать, что случилось с детьми. С Агатой. Дай знак.
Долго ничего. Потом микрофон Лены поймал тонкий, почти ультразвуковой писк – как если по стеклу провести ногтем. Писк повторился тремя короткими импульсами. Кирилл вскинул тепловизор: в дверном проёме на мгновение возникла форма – маленький рост, голова, вытянутая рука. Температурный контраст – минус шесть градусов к окружению. Контур исчез.
Лена всхлипнула:
– Я записала! Я записала это!
На стене, где был нарисован жираф, шевельнулась краска. Жёлтое пятно вспучилось, треснуло, и из подслоя выступил белёсый след – отпечаток ладони. Такой же, как на карточке. Рука повернулась вниз, указала в коридор.
Дверь архива была обгоревшей, но не запертой. Внутри высились шкафы с карточками, многие распухли от сырости. На столе лежала перевёрнутая кружка с засохшим чаем и металлический штамп «ВЫПИСАН».
– Лена, подсними на макро, – Андрей осторожно перебирал папки.
Нашёлся тонкий «Журнал дежурств – Ночное отделение». Несколько страниц вырвано. Оставшееся: фамилия «Завадская А.Г.» – та самая Агата? Напротив даты последнего дежурства стояла помета «Не вышла на связь. Проверка лифта».
Под журналом лежала стопка бланков «Согласие на иммобилизацию гипсом» – детские подписи, криво, печатными буквами. Почти у всех – дописки красным карандашом: «по решению врача Штольца». Некоторые строки перечёркнуты.
– Нравится? – отозвался Кирилл. – Маньяк-ортопед?
Андрей прочитал вслух: «При подозрении на туберкулёзные поражения костей назначать пролонгированную гипсовую фиксацию». Но сроки фиксации – неделями дольше нормы.
– Они держали детей в повязках? – прошептала Лена. – Пока…
– Пока они не могли уйти. – Андрей почувствовал, как по спине потёк холодный пот.
В дальнем шкафу скобяная дверца приоткрылась сама. Сверху слетела папка и ударилась о пол. Листы рассыпались. На одном – рентген кистей: кости ребёнка, но вокруг гипса – тонкие металлические вставки, петли. Будто кто‑то закреплял не сломанную кость, а… руку как объект.
На обратной стороне снимка: «Агата – убрать?». Чернила расплылись.
Переход в подвал был перекрыт жёлтой лентой, но лента сгнила. На ступенях лёд. Воздух холоднее на добрых десять градусов.
– Это плохая идея, – шептала Лена. – Дед сказал…
– Именно потому, что сказал, – ответил Кирилл. – Финал должен быть в подвале.
Лифт шахты зияла тьмой. Кабина застряла между этажами: пол – на уровне груди. В просвете висели оборванные тросы. На внутренней панели – кнопки, облезший пластик. Над кнопкой «‑1» ножом выцарапано: «НЕ ЖМИ».
Кирилл, естественно, нажал.
Ничего механического не произошло. Зато их рекордер поймал шорох, словно сухие бинты скребут по металлу. Потом – детский шёпот, многоголосый, вразнобой: «пустите… не тесно… мама… не жми…». Последнее – громче.
– Мы уходим, – сказала Лена и потянула Андрея за рукав.
Тогда лифт дёрнулся. Не вниз – вверх, как пружина. Кабина резко осела, и из щели повалил холодный, сухой воздух формалина. В нём пахло медью и мокрой бумагой. На внутренней стенке кабины выступил влажный отпечаток – уже не детский. Взрослая ладонь.
Они рванули прочь, но вместо лестницы влетели в боковой коридор. Навигатор на планшете сошёл с ума: карта повернулась на 180°. Коридор вывел в операционную: лампа-«тарелка», стол, панель газов. На столе – ряды гипсовых повязок, свернутых пустыми цилиндрами. В каждом – вдавленные отпечатки рук разных размеров. Будто люди пытались вырваться, пока гипс тёк и схватывался.
– Это постановка? – Кирилл пытался смеяться, но голос сорвался.
С лампы закапала сажа. Каждая капля падала на пол и растекалась пятном, складываясь в буквы. Лена снимала, не мигая. На полу проступило: «СНИМИ».
– Что снять? Видео? Гипс? – Андрей шагнул ближе.
Одна из повязок вздулась. Гипсовая корка разошлась трещиной, и изнутри показался бинт, впитавший старую кровь. Потом – детские пальцы. Пальцы исчезли, будто втянутые назад, но в воздухе остался холодный след, и камера дала белый шум.
– Снимите… повязки… – прошептал многоголосый ветер.
Андрей схватил ржавые ножницы. Резать ничего не пришлось: гипс на одной болванке сам осыпался, открыв пустоту. В пустоте – тень маленькой кисти, словно негатив на плёнке. Тень шевельнулась, и по комнате пронёсся вздох облегчения. Остальные повязки задрожали.
– Быстрее! – выкрикнула Лена.
Они кромсали гипс, ломали, разламывали. С каждой рухнувшей оболочкой воздух теплел. Шёпоты переходили в смех. Но в конце ряда лежала последняя, крупная, взрослого размера, поверх которой красной краской было написано «АГАТА».
Андрей ударил ножницами. Повязка треснула и разошлась пластами. Внутри – не кость, не бинт. Там была скрученная связка ключей, бейдж «Завадская А.Г., медсестра ночная», и тонкий серебристый крестик. Когда он коснулся ключей, лампа вспыхнула белым.