Желтый снег
Матери, Айше Джакыповой
…Акун сидел в городской библиотеке, перечитывая, листал страницы «Манаса», и вдруг поразило: Айчурек, гордая, несравненная Айчурек, обернувшись белой лебедицей, среди людей отыскивает суженого.
Акун недоумевал – неужели так и не вспомнила бы о своем Семетее, если б не нашествие армий Толтоя, не его сватовство и не угрозы насилия?
В отчаянии приняла облик лебедя.
Образ непорочной высокой чистоты.
Но сколько здесь, однако, и здравого смысла, какой тонкий расчет!
Семетей, сын богатыря Манаса – беспечный соколятник.
Так вот: она заманит его любимейшего сокола, а следом и гордеца Семетея.
Эта женская самоуверенность: Семетей не устоит перед ее победной красотой.
Акун представил себе момент превращения Айчурек в царственную белокрылую птицу, пленение сокола! И ярость, растерянность Семетея.
Но разве Семетей не знал, что оба они еще детьми просватаны их отцами?
Знал, но словно забыл!
Знал, не мог и забыть, тем не менее обзавелся семьей.
А если бы не отчаянная решимость Айчурек, бросившейся на его поиски, то не соединиться бы им во веки веков?
И это – истинная любовь?
Не страсть, даже не слепое повиновение обычаю, а лишь сознание, что в борьбе с врагами не обойтись друг без друга.
Айчурек была достойнейшей из достойных.
Такова их любовь, легендарных богатырей, любовь и брачный союз: в стремлении объединить свой народ, продолжить род, выстоять и победить.
Святое стремление и святая любовь.
Акун и в троллейбусе думал об Айчурек.
В темном окне среди путаницы отражений, которых пронизывали стремительно пролетавшие огни, ему виделись белокрылая Айчурек и Семетей, их первая встреча.
Сначала он послал за соколом соратника своего, но тот вернулся ни с чем.
Первая встреча.
Разгневанный Семетей с упреками обрушивается на Айчурек: старая дева, упрямица, до седых волос просидевшая на отцовском тёре!1
Грубые, несправедливые слова!
Не к лицу они богатырю.
«Упреки, простонародная брань, – сам с собой спорил Акун, – и из уст Семетея?
Пусть бы злобствовали Толтой и его прихвостень Чынкожо – куда ни шло.
А манасчи-сказитель и здесь доказал свою проницательность!
Именно жених, возлюбленный, упрекает.
Его несдержанный гнев и брань только возвышают безмолвствующую Айчурек!»
Дома Акун попытался набросать на бумагу сцену встречи, как она представлялась.
Не дать ей потускнеть и уйти из памяти.
У него горло дрожало от нетерпения.
Нужно бы на картоне, маслом, но опять забыл заскочить в киоск.
Опять «завтра», все у него на завтра.
Он отбросил уголь и сел напротив эскиза, разглядывая, устало опустив руки.
Всего-навсего стройная девичья фигурка, короткая юбочка – прямо-таки современная мини… разлетевшиеся по ветру волосы и два нежных крыла за спиной.
Акун сорвал с мольберта планшет и зашвырнул в угол.
Он в седле, и надо ему перебраться на тот берег разлившегося Ургенча, ветер, волны – верблюжьи горбы, а не волны.
Но чудо-конь Тайбурул кидается в воду.
За бурлящей рекой сверкает золотистыми шестами свадебная юрта Айчурек, толпятся тридцать девушек, тридцать молодух…
Что есть силы Акун взмахивает камчой, конь хрипит, борясь с течением, Акун в страхе закрывает глаза, не удержаться за конскую гриву, губы сами собой шепчут молитву: ты, отец наш, Манас, отец Бакай, предки мои!..
Тайбурул выносит его на берег, ледяные ручьи стекают с гривы…
И будто нет уже девушек, Акун их не видит, одна Айчурек в белоснежном платье, вышитом серебром, в белом дрожащем сиянии!
Это два крыла за спиной.
И на вытянутых руках обнаженный меч.
Тайбурул под Акуном ярится, встает на дыбы, из-под копыт брызжет галька.
Камень ударяется о меч, и сталь певуче звенит.
Но нет – вот и девушки окружают всадника, осыпают коня цветами, ссаживают Акуна.
Какой же он маленький, Тайбурулу по брюхо!..
Он не смеет взглянуть на возлюбленную богатыря – все равно что смотреть на солнце.
Ее расшитый серебром подол утопает в зеленой траве, ветер волнует вокруг бедер нежную ткань, а на вытянутых белых руках сверкает стальной клинок.
Словно она предлагает: возьми!
У Акуна слезятся глаза от острого блеска, но замечает щербинку на лезвии от удара камня из-под копыт Тайбурула, и руки Айчурек вздрагивают – устала держать эту непомерную тяжесть.
И еще он замечает, ногти Айчурек в голубом лаке, который усыпан мельчайшими золотыми крупинками, сквозь легкую ткань платья угадываются очертания лифчика, губы полуоткрыты, в яркой красной помаде.
Акуну кажется, что где-то он видел точно такую.
Вот только живые крылья за спиной.
Девушка складывает их под его пристальным взглядом.
Акун моргает, оборачивается к мольберту – странно, будто бы уже и мастерская, – поспешно набрасывает.
«Еще немного, сестрица… Потерпите, мне нужно, для дела!» —шепчет он.
Но солнечное небо меркнет, затягивается тучами.
Вспыхивают молнии, одна, другая, прокатываются раскаты грома.
Скорей, он не успеет!..
Айчурек рассерженно хмурит брови.
Повернулась спиной, чтобы уйти, обнаженный меч под локтем, словно это не меч, а книжка.
И за плечами никаких уже крыльев.
Акун проснулся с бьющимся сердцем.
Огляделся – пустой мольберт посреди комнаты, стол с рулонами бумаги.
Все то же, что и всегда.
За окном рассвет.
Снова где-то загрохотало.
Черт возьми, это у соседа: спускает воду в туалете, а будто рушится камнепад.
А сон любопытный.
Как Кюльчоро, переправлялся через Ургенч и лицезрел бесподобную Айчурек!
И приснится же.
Акун вошел в ванную и встал под теплый душ.
Зубная паста кончилась, с трудом выдавил, скатав опустевший тюбик.
Сменил лезвие в бритве.
Старое сработалось, наверно, карандаши очинивал.
Даже зазубрина!
И что поразительно – как на мече в руках Айчурек.
Ну точь-в-точь!
Усмехнувшись, Акун покачал головой.
Теперь он только и думал, что о своей Айчурек.
Что получится из затеи, он покуда не знал.
Картина, просто этюд?
Об этом потом, потом.
Главное зацепиться, сделать три-четыре эскиза, а там и само пойдет.
Вот натуру в городе не найдешь, да и попадется то.
Надо в аил.
В родной Чештюбе.
Взять командировку и.
Сколько же он не был в своем Чештюбе!
Была ранняя весна, по утрам подмораживало.
Акун шел бесснежным бульваром.
Какая-то девушка выбежала из вестибюля Союза художников.
Что-то очень знакомое показалось Акуну в ее лице.
Совсем недавно видел, ну, неделю назад.
Приснившаяся Айчурек?
Акун оглянулся.
Девушка села в такси, стоявшее перед зданием, стукнула дверца, и машина отъехала.
Слушай, тут тебя некая особа разыскивает! – сказал ему один из знакомых, встретившийся в коридоре.
Акун пожал плечами.
Он был холост, и часто подшучивали над ним: дескать, ждешь, когда сами на себе женят?
Акун пока не думал о женитьбе.
«С этим успеется. Надо еще поработать», – говорил он.
Один он вольная птица, а семья свяжет руки, заберет все время.
Не останется не только для работы, в библиотеку не выскочишь.
– Разыскивала? – переспросил Акун. – Что ж не задержал?
– Знал бы, так в сейфе запер.
Она и вчера приходила, не дождалась.
Ничего, еще придет! Не горюй!
Но Акун почему-то был убежден, что больше она не придет.
Словно привидение, является и исчезает Айчурек.
Вечерами он заходил к приятельнице, одинокой молодой женщине.
Чаепития, разговоры.
Однажды хозяйка решила почистить птичью клетку и выпустила в комнату узницу-крохотулю.
Такая желтенькая птичка с глазками, точно зернышки проса…
Балконная дверь оказалась приоткрытой, и птичка выпорхнула на волю.
Она перелетала с лоджии на лоджию огромного девятиэтажного дома, никому не давалась в руки, и в клетку заманить ее так и не удалось.
Акуна удивляло, что, засыпая, птичка лишь устало опускала головку – совсем как человек, а ведь птицы обычно прячут голову под крыло.
Вот и он как та взъерошенная пичуга.
Столько лет словно взаперти!
Нет, надо ехать, пора!..
Всякое говорят в кыштаке2 о старике Болоте.
Будто бы в молодости ограбил человека, а чтобы тот не выследил, связал его по рукам и ногам – и в яму: несчастный умер со страху.
Нет, заявляли другие: грабить не грабил, а когда бай угонял с собой весь аил и беглецы проходили через долину Чештюбе, Болот выстрелил из винтовки и в грудного младенца угодил!
Вон на том бугре стоял, а они шли по тому склону… – кто верил, кто не слишком, находились и такие, что ни в грош не ставили эти рассказы.
«Языками треплете, – сердились они. – Убил, ограбил! Словно сами видели, рядом стояли».
Так что никто вам не скажет, было ли все это на самом деле, или выдумка.
Истинную правду знает один бог на небе, а на земле сам Болот.
И больше никто.
И так говорили.
Когда старики однажды намекнули Болоту на грешок его молодости (в то время он уже лесником работал), то он аж подпрыгнул: «Болтуны! Бабьи языки… Тьфу! Кто вам сказал? Покажите-ка мне его!»
Да ведь людям дай только прицепиться.
Встретят на улице, о том о сем с Болотом покалякают, потом и ввернут про давний «грешок».
Точно своим долгом считали позлить человека.
И Болот стал сторониться односельчан.
А с недавних пор, выйдя на пенсию, снова повернулся к людям.
Такой общительный, все с молодежью, что-нибудь рассказывает из своей жизни – слушают карыя3, раскрыв рты, интересно.
Отчего это переменился Болот?
Оттого, может, что поумирали почти все его сверстники?..
А может, и по другой причине.
Иногда пионеры его приглашали в школу, он охотно шел и возвращался домой с красным галстуком на шее.
Старухе Бурулуш не нравилось, что дома не сидит:
«Ой, совсем в детство впал! Про тебя и так разные слухи.»
И улыбающийся Болот сразу мрачнел, молча выходил на улицу, заложив руки за спину, брел в конец кыштака.
И без того немногословный, карыя замыкался словно на замок, неделю-полторы не разговаривал со старухой: молча пили чай, молча спать ложились, молча вставали по утрам.
В доме тишина, слышно только позвякивание серебряных украшений в косах Бурулуш да как трещит сухой хворост в печи да шипит закипающее молоко.
Дом будто сиротел в эти дни.
Даже заячья кожа на поршнях, говорят, день носится, а ведь тоньше не бывает кожи, так и человек, если захочет, может дольше вытерпеть.
Но Болот, случалось, срывался.
В горячке, как известно, чего не наговоришь!
И сегодня сорвался, нагрубил Бурулуш.
Пришла с улицы и начала: сидели, дескать, у вдовы Укей, чай пили, а тут соседку Мыскал приносит, и давай цепляться.
«Твой муж нехороший человек, у него руки в крови!» И такой он, и сякой…
– Я ей, конечно: «Чем это мой муж тебе не угодил?
Или твоего мужа от веры отлучил, безбожником сделал?
Почему это у него руки в крови?
Он твоего брата убил?
Чего ты плетешь, Мыскал?
Надо сперва подумать, потом говорить!
Голова седая, а ума нет!
Язык мелет пустое.
Разве ж так можно?
Ты напраслину на нас не возводи!
Вспомни о боге, ведь помирать будешь.
И не считай, что нас легко грязью облить!»
Это я ей все говорю, а Укей, конечно, на моей стороне.
«В самом деле, – говорит. – Сколько терпеть?
Или мы чужие друг другу?
Вместе состарились.
А вы дурь из головы все не можете выбросить.
Видите, что Болот молчун, так и вовсе ему на шею залезли.
Бога забыли!..
Будь на месте Болота кто другой, он бы живо вам рты позатыкал.
Вы же не малые дети!»
А Мыскал за свое:
«Не я придумала. Что от людей слышала, то и говорю.
Люди судачат, значит, что-то есть.
Дыма без огня не бывает.
И зря обижаетесь.
Отчего Болот молчит, как воды в рот набрал?
А-а, не знаете!
То-то, что не знаете.
А Болот знает!»
– Вот, чертова старуха! – взорвался Болот. – Всезнайка выискалась!
Какое ей дело до меня?
А ты чего сидела, бредни ее слушала?
Встала бы да ушла!
– Что же мне, уши, что ли, заткнуть? – обиделась Бурулуш.
Просто сидели, чай пили, никто ее не спрашивал ни о чем.
Думала, она что-нибудь путное скажет.
– Путное! Когда она путное говорила?
Врет на каждом слове, ведьма проклятая!
– Ну сказала и сказала. Что из того?
Да пропади она пропадом!
Я ее еще тогда раскусила, когда моего драгоценного увела…
Накинув чепкен из верблюжьей шерсти, Болот вышел на улицу. Падал редкий снежок.
Из-под насупленных бровей карыя смотрел, как он ложится на дорогу.
Темный склон Чештюбе посветлел под снегом.
Болот остановился посреди улицы – куда идти, зачем?..
Некуда ему было идти.
Недовольно оглянулся на чьи-то шаги он – не старуха ли?
И заморгал пораженно: Акун!
Внучек Акун, ай, откуда он взялся?
Карыя так растерялся, что слова выговорить не мог.
Стоял и долго тряс руку нежданно-негаданно нагрянувшему внуку.
Тот смеялся.
– Да будет счастливой твоя дорога, богатырь! – наконец нашелся Болот. – Не думали, что ты в этом году… Не ждали.
Когда ты приехал?
– Только что с автобуса.
Ну, как поживаете? Как эне?4
– Э, слава богу. Здорова твоя эне.
Пойдем. Рассказывай, как живешь.
Бурулуш не узнала его поначалу: обычно Акун заранее сообщал о дне приезда.
Взглянула удивленно и недоверчиво – господи, не сын ли ее Маамета, убитый на войне?
Потом ахнула и бросилась внуку на шею.
Старики засуетились: долгожданный гость, надо накормить, проголодался, наверно, в дороге.
За разговорами, расспросами время пролетело незаметно – мясо бы сварилось в казане.
Акун присел у окна.
Кыштак сильно изменился в его отсутствие, появились новые дома.
В самом деле, давно он здесь не был.
– Сынок, а ты не думаешь спускаться со своих высот?
Или так и останешься, в городе? – осторожно спросила эне. – Тут все твое… Куда от своей родной земли?
Акун набрасывал в альбоме аильную улицу.
– Работа! – сказал он. – Вот она и держит.
– Э, наверно, что-то другое? – усмехнулся Болот, лежа на своем тёре. – А работа везде есть.
Или неправда?
Акун призадумался.
А верно, что ему в этом огромном городе?
За мастерскую ухватился, за городскую квартиру?
Если начистоту – нет!
Его даже озадачило: что же тогда?
Представляет национальную культуру, помогает ее продвижению, развитию?..
Бурулуш вступилась за внука:
– Скажи ему, друзей, мол, хороших нашел.
А про себя подумала: «Он и в детстве был у нас такой тихий».
– Быть бы тебе пошустрей! Вот и деду как следует ответить не можешь… И как только ты живешь в своем городе?
Акун пожал плечами, улыбнулся: «Не знаю!»
И рассеянно поглядел в окно.
Удаляясь, по улице шла девушка.
Красное пальто, черные сапожки на платформе, сумочка черная под мышкой.
Прошла мимо окон и лица не успел рассмотреть.
Но как будто знакома.
Да неужели опять чудится Айчурек?
А почему бы и нет?
Ведь теперь она всюду его преследует!
Акун торопливо оделся и выскочил за дверь.
Он мог догнать девушку, если б побежал, но она была не одна: чья-то голенастая девчушка-подросток шла с ней, держась за руку…
Кажется, обе направлялись в сторону кладбища, которое лежало у подножия холма, в самом конце кыштака.
Там был похоронен и дядя Сатар.
Девушка и подросток скрылись за поворотом.
Акун не решился пойти следом.
Что-то удерживало.
Тащиться на кладбище просто из желания познакомиться с девушкой, которая, может быть, шла навестить могилу близкого человека.
В этом было что-то нехорошее, словно он преступал какой-то закон или обычай.
Акун не знал, куда же теперь идти?
В гости наведаться?
Вряд ли кого-нибудь застанет.
Все его ровесники давно обзавелись семьями, нарожали детей… Конечно же, все на работе, в лесхозе.
Откуда-то доносились ребячьи голоса, храп разгоряченных лошадей, топот копыт.
Болот говорил, что рядом с поселком построили ипподром.
Наверно, это он и есть, догадался Акун.
…Лет пятнадцать назад не было здесь ни ипподрома, ни взлетно-посадочной площадки для легких самолетов, да и кыштака лесхозовского не было.
Как попало теснились у холма полтора десятка старых домишек.
С краю дом деда Болота.
И вся лощина, где теперь столько всего понастроили, называлась «домом Болота».
Так называли даже заросший кустарником холм в конце поселка.
Посреди лощины стояла небольшая водяная мельница.
Тоже «мельница Болота».
Всегда там толпились люди.
Болот насажал тополей, приезжавшие на мельницу играли под ними в альчики, вели долгие разговоры.
Летом некоторые отсыпались в тени, ожидая своей очереди.
Слепней было несметно, а как известно, они не жалуют тех, кто любит поспать среди дня.
Сони потом ходили с опухшими лицами…
Болот молол зерно, но успевал справляться с обязанностями лесника при лесхозе.
Подрабатывал иногда и на рубке елей.
Он же подвел воду к мельнице.
Вода бежала с горного склона и падала белопенным потоком, заставляя крутиться мельничные жернова.
Ребятишки, в кыштаке их было не так уж и много, любили поплескаться в ледяной воде.
Лунными вечерами приходили сюда молодые женщины, девушки.
Но все это так давно!
И мельница, и арык, который прокопал Болот, и сад на плоской поляне, расчищенной от кустарника, на вершине холма.
Ее и сейчас называют «поляной Болота», только и она уж не та, что прежде.
По краям поляны Болот насажал еще и яблонь, кустов смородины, барбариса, а самую середку засеял ячменем.
В то время Болот и Бурулуш были полны сил, себя и рук не жалели.
Были сами себе хозяевами, всякая работа в радость.
Вряд ли бы узнали покой руки Болота, если б не доконала его больная ключица, последствие ударов нагайкой Рыскула, которая нет-нет да и вынуждала звать костоправа.
А доконала его ключица как раз в год, когда началась война.
Без руки – да еще правой! – какой работник.
Тут женился старший сын Маамет, резкий, упрямый парень. Его боялась не только жена, но и младший брат Сатар.
Даже родители не решались ему возражать, соглашались с каждым его словом.
Сатар женился после него, притом на вдовой дочери директора лесхоза, примаком вошел в его дом.
Кыштак недалеко от райцентра, на коне верхом два часа езды, но то, что Сатар пошел в примаки, ослушался родителей, вызвало пересуды аильчан.
Старший не особенно заботился о пожилых отце и матери, а думали, Сатар будет повнимательней, однако и он редко вспоминал о доме.
Тесть – директор лесхоза!
Парень избаловался.
Привык к легкой жизни, говорили люди, до стариков ли?
Он и жену свою не больно голубит.
С той поры лишь год простояла мельница Болота.
Маамет и Сатар были хоть небольшой, но подмогой, а когда отделились, старикам худо пришлось.
Посыпались напасти, как из решета: лето выдалось знойное, ни дождинки не упало с неба, посохли все молодые саженцы – беда, а пуще всякой беды – война разразилась на другой год.
Не прошло и двух недель с того дня, когда покалечился Болот, как Маамета призвали в армию.
Слезы не успели утереть – жена Маамета родила: получайте, старики, внука.
Мальчика назвали Акуном.
А следом беда – да такая, что людям хоть в глаза не смотри: за уклонение от воинской обязанности Сатара приговорили к пяти годам тюрьмы.
В лесу схоронился, думал, не найдут, обойдется.
Как же, обошлось!
Рано в башке у парня начало смеркаться.
Сидел в лесу, как бирюк, табак курил, ну и заронил искру в сушняк.
Пошло полыхать, много ельника сгорело.
Болот был на объезде, первым заметил дым.
Кругом ни души, а от однорукого какой прок?
Поскакал в аил сзывать людей на помощь.
На следующий день, рано утром – посыльный из лесхоза.
За Болотом.
Возле конторы увидел сына и чуть снова не упал с коня: идет, голову свесил, руки назад, а по обе стороны сотрудники НКВД.
Вот она, самая что ни на есть беда!
Оказалось, Сатар сам рассказал тестю, что повинен в лесном пожаре.
Тот немедля и сообщил куда следует.
Акун поднимался по склону, хватаясь за ветки кустов: было скользко.
Когда-то ему был знаком здесь каждый кустик, каждая заячья лежка, а теперь все внове, ничего не узнать.
Разросся кустарник.
До плоской вершины, где когда-то был сад, немного осталось, но Акун решил передохнуть.
Не то чтобы он устал, просто хотелось посмотреть на родной аил.
Да, вон и ипподром.
Несколько всадников неслись наперегонки, на краю скаковой дорожки стоял парень с красным флажком и рупором из белой жести…
Прежде это была обширная лужайка, а чуть ниже темнела дедовская мельница.
А вон и его дом.
Синяя струйка дыма тянулась из трубы.
Крышу запорошило.
Из снежной белесой дымки проступали улицы кыштака – точно темные жилы на теле земли.
Слышалось отдаленное кудахтанье кур, лай собак.
А старых домов совсем мало: дом Жапара, Сагалы, магазин.
И все белым-бело.
Кыштак словно вылеплен из снега, одни улочки да ипподромные дорожки чернеют.
На поляне деда Болота смородину затянуло кустарником.
Верно, одичала без ухода.
Во все стороны от холма расходились еловые леса – словно вражеская армия обложила кыштак.
Акун добрался до восточного склона.
Там, в небольшой ровной ложбинке, помещалось аильное кладбище.
Тишина, натоптанные тропинки занесены снегом, и такое чувство, будто все здесь застыло в сумрачном ожидании очередного вечного постояльца.
Но это чувство было благостным, что ли, не тяготило.
Зимнее кладбище печально и красиво.
Больше было недавних могил.
Ну конечно – нынешний кыштак молод.
Сколько домов понастроили!
Прибавилось новых семей в кыштаке, разрослось и кладбище.
Акун издали узнал могилу Сатара байке: четыре столбика по углам, металлическая сетка.
Акун заторопился и, упав, заскользил по заснеженному склону.
В рыхлом снегу остался широкий след.
«Точно кистью провел по холсту», – подумал Акун.
Он долго простоял над могилой Сатара.
Как хоронили байке, он не видел.
Но хорошо помнил, как Сатар копал арык, чтобы вновь подвести воду к мельнице.
Целыми днями без устали махал и махал кетменем.
Спешил будто близкую смерть чувствовал.
Надо бы молитву прочесть.
Пусть неверующий, все равно.
Каждый киргиз, придя на кладбище, считает своим долгом прочитать молитву над прахом близкого.
И святой долг, и обычай.
Но Акун не знал ни одной.
Он еще постоял в нерешительности и пошел назад.
И вдруг неподалеку заметил свежие следы.
Они сразу ему бросились в глаза, эти свежие следы на зимнем кладбище.
И явно от женских сапожек.
Это она, та, что в красном пальто! – пробормотал Акун. – Эта Айчурек.
И одна!
Девчонки-то не было с ней.
Конечно, она, Айчурек! Кто же еще!
Он наклонился и вывел в снегу: А. Б. Свои инициалы.
Словно в углу холста положив последний мазок.
Он не прошел и нескольких шагов, как увидел на снегу уже чуть припорошенную надпись: «Мы с Каныкей».
И рядом следы знакомых сапожек.
По дороге к кыштаку Акун только и думал, что об этой загадочной надписи. «Мы с Каныкей».
Сумятица была в мыслях у Акуна. Каныкей.
Имя не такое уж редкое.
Но ведь так зовут и героиню «Манаса»!
И почему это «мы», если одна приходила?
«Мы с Каныкей».
Лишившись рабочей руки, Болот отошел от дел.
Разве что по-прежнему объезжал свой участок в лесхозе.
Нечего стало делать и на мельнице: приезжавшие смолоть зерно сами управлялись под присмотром Бурулуш.
Тяжело было без сыновей – один на фронте, другой в тюрьме…
Да, от младшего ждать теперь было нечего.
Болот замкнулся, сделался молчалив, угрюм.
Каково было перенести этот удар – сын в тюрьме!
Однажды директор лесхоза вызвал в контору и между делом сказал:
«Сват! Невестка ваша Айым в положении, хорошо бы она побыла у вас, пока Сатар отсидит.
Мы люди не чужие.
Все поможет по дому.
Хоть какая-нибудь будет опора».
И на другой день привез беременную дочь, сгрузил тяжелый сундук с ее вещами.
Следом пригнал корову и телка.
Болот был благодарен свату.
Да благословит его бог за добрую заботу, в трудное время не забыл, не оставил без помощи!
«Ай, словно крылья нам подарил!»
На радостях зарезал единственную козу, созвал соседей на угощение.
А весной нагрянул сель, небывалый в этих местах, такого не помнили.
Все посадки Болота снес подчистую, разрушил мельницу.
Не ложбина, а русло высохшей реки – камней, валунов наворотило, страшно смотреть!
Восстановить мельницу было невозможно.
Если только заново поставить.
Завалило и арык.
Там, где бежала вода, осталась вымытая пролысина.
Мало одного горя – другое на пороге: пришла похоронка на Маамета.
Его овдовевшая жена Сарыкыз повязала голову черным платком.
А горевать некогда: начались схватки у Айым.
Болот и Бурулуш не знали, что делать: то ли сына оплакивать да бедную Сарыкыз утешать, то ли за повитухой посылать.
Только глаза, полные слез, только вздохи, похожие на стон, выдавали их горе.
А завопить бы на весь аил: «Господи! Лучше бы нам умереть!
Живым Маамет садился на коня, а выходит-то, он уже мертвый был!»
И Айым измучилась, стонами изошла: никак не могла разродиться.
Было уже за полночь, соседи толпились в комнате, где она полулежала на подушках.
Бурулуш вошла, не помня себя.
Женщины склонились над роженицей, перешептываясь.
А невестка вся уже посинела, веки прикрыты, худенькие пальцы судорожно сжимали алабакан5, ни кровинки не было в них
Бурулуш с ужасом поняла: отходит!
Она закричала, растолкала женщин:
«Да что же вы делаете, родимые!
Что ж вы стоите?
Легкие!
Скорей горячие легкие!
Скажите Болоту, пусть принесет горячие легкие.
Ай, суфф, суфф!6»
Она вытолкала женщин из комнаты, распахнула окно, стала растирать виски Айым, обнажила ей грудь, чтоб легче дышать.
Кое-как, наспех Болот заколол последнего козленка, сунул женщинам дымящиеся легкие.
Их трижды приложили к затылку затихшей Айым, приподняли голову.
Но роженица уже не открывала глаз.
Бурулуш позвала мужа по имени, что позволяла себе только в крайних, отчаянных случаях, как и любая киргизская женщина.
Велела ходить вкруг дома:
«Гони ее, нечистую силу! Ну что ты уставился?»
Болот выбежал.
И снова Бурулуш закричала ему в окно: чтоб выстрелил из ружья.
Спустя минуту во дворе бабахнуло.
В конце концов Бурулуш позвала его тащить ребенка – отчаялась.
А что мог Болот со своей единственной рукой?
Да и можно ли было помочь несчастной роженице?
Под утро она скончалась.
Аильские женщины потом долго проклинали так и неродившегося младенца:
«Будь ты неладен, убил свою мать!»
Смерть невестки была последней каплей, переполнившей чашу.
Болот совсем пал духом.
А нет ничего хуже, когда умудренный жизнью человек теряет голову.
Все у него валилось из рук.
Бурулуш против него оказалась молодцом – старалась и за себя, и за мужа.
И за скотиной ходила, и дрова колола, и воду носила.
И со стряпней управляться поспевала.
Сороковины по Маамету и Айым справили одновременно, а незадолго до этого в дом свекра переехала Сарыкыз.
Лучше уж быть всем вместе: горе легче пережить.
А забот хоть и не меньше, да не на два дома.
Впрочем, и без того Сарыкыз неотлучно находилась у свекра.
После сороковин пошла и она работать в лесхоз – время трудное, без дела никто не сидел.
Даже Болот.
Болот и Бурулуш пили чай из медного самовара, когда отворилась дверь и вошел Акун.
Весь в снегу.
Старики поставили на стол недопитые пиалушки.
– Иди, мой жеребеночек, выпей чайку! – пригласила Бурулуш, доставая чистую пиалу. – Куда это ты так торопился?
– Да так… За холм ходил, на могилу Сатара-байке.
Снега в этом году что-то много. Еле добрался.
«Надо молитву прочесть после чая, – растроганно подумала Бурулуш. – Да буду я твоей жертвой… По такому снегу не поленился проведать могилу своего байке».
– А я посчитала, может, кого из знакомых увидел, – сказала она. – Давай-ка я тебе чайку налью.
Болот испытующе посмотрел на внука:
– Сынок, ты уж седеть начал.
Когда приведешь помощницу своей эне? Все хозяйство на ней.
A она уж давно не молоденькая.
Хорошо еще, бог милостив, не болеет.
А то сидели бы дома, друг на друга глядели.
Акун пожал плечами.
Что ответить, если покуда и в мыслях нет жениться?
Все это для него не так просто: привел девушку в дом, надел ей на голову платок замужней женщины, задернул свадебный полог вот, тебе и жена. И сам муж – глава семьи.
За внука ответила Бурулуш:
– Никто, видно, по душе не пришелся. – И полушутя-полусерьезно сказал:
Нет, девушки, которая приглянулась или молодухи тоже неплохи!
Приведи какую-нибудь, а платок ей на голову мы уж сами накинем.
Твой дед верно говорит, жить нам осталось, сколько одуванчики цветут.
Что и толковать, был и наш род не маленький, да теперь только мы, две развалины старые.
Может, нам на роду так написано.
– Но я же с вами! – воскликнул Акун, не выдержав. – Куда я денусь?
Дед, а снег рыхлый, нижний слой.
И подтаивает. К чему бы это?
Старики молчали, думая о чем-то своем.
Тихо стало за столом.
Только слышно было, как, остывая, глухо ворчит медный самовар да лают собаки.
– Что? – рассеянно переспросил Болот. – Снег?.. А этот, который у нас желтым называют? Последний в году? Сары кар, желтый снег… так и валит.
Ответ внука расстроил стариков.
Хоть бы уж не рубил так прямо, пусть бы уж вокруг да около: мол, сам думаю, но не ладится пока, то да се – глядишь, успокоил бы старых.
Разговор как-то разладился.
Болот накрыл пиалу ладонью, что означало: напился.
А любил почаевничать.
Акун отказался уже после первой пиалы.
Наконец и Бурулуш допила свой чай.
Болот прочел молитву, и все поднялись из-за стола.
Болот оделся, вышел на улицу.
Давно он хотел рассказать внуку о том, что всю свою жизнь скрывал от людей, но поведение Акуна связало уста.
Что-то нынче не понравилось в нем: не о том спрашивает, не так отвечает.
«Что из него выйдет, какой он человек?
Ничего толком сказать не может.
Говорят, художники люди с понятием, но что-то незаметно.
А может, мне кажется?
Раньше, бывало, слово старшего – дороже золота.
Мы, помню, ловили каждое слово аксакала.
Я-то думал, он меня выслушает.
И отец его покойный был нелюдим.
А чуть что – вспылит!
Но понапрасну никого не обижал.
С совестью был джигит.
Да уж какой ни на есть, а внук, был бы лишь здоров.
Единственная наша опора, утешение: «Я же с вами!» говорит.
Спасибо и за эти слова.
Поторопился, с вопросами своими полез.
А надо бы момент выбрать.
Неужели так ничего и не скажу ему, пока жив?
Э-эх, да все равно радость – внук приехал»
Придерживая чепкен, накинутый на плечи, карыя дошел до дома Жапара.
Постоял, подумал и отворил калитку.
Старуха Укей сидела на тёре, чесала шерсть.
Подняла на Болота подслеповатые глаза, кашлянула и снова склонилась над работой.
Болот, подойдя старухе в самое ухо прокричал:
– Думаю себе, чего это снег-то валит?
А это, оказывается, ты его вызываешь! Бросала бы свою шерсть – вон сколько снегу накликала!
– Дочь, которая в Боронзо7, шерсти просила… А чего мне сидеть сложа руки?
Болот огляделся, заметил на вешалке красное пальто.
– Не Кенже ли приехала? – спросил он.
Укей кивнула, подумав про себя:
«Чего это старый хрыч, как ни придет, все про дочь спрашивает?»
– На автобусе приехала. Соскучилась, говорит. – Я ее уговариваю: останься, переночуй.
Сейчас с сестренкой за водой пошла.
А как там Бурулуш поживает?
– Мой тоже приехал. – сказал Болот. – Надо же, в один день!
Все равно как сговорились.
– Кто приехал? Неужели Акун?
– Да, еще в обед.
– Это, который в России?
– У меня что – два Акуна?
– Надо же, и Кенже прикатила, да буду я ее жертвой.
– Из России, значит? – не поверила Укей.
– Тьфу ты, старая! А я про что толкую?
– Так, он хорошо живет? А приехал-то чего? Дай ему бог счастья… Пусть зайдет, чайку выпьет.
Бабушка небось радуется! Она-то что не зайдет? Приглашения ждет?
Совсем вы меня позабыли после смерти Жапара.
Нет чтобы прийти, спросить, как, мол, поживаешь, тадженre8, здоровы ли дети, цела ли скотина?
У всех родственники так и бегают друг к другу, помогают, а ко мне никого и силком не загонишь.
– Пеки оладьи, я пригоню! Да всыплю ей жару. Вот и пройдет твоя обида.
– Э, болтаешь пустое! – осерчала старуха. – Я тебе не про обиду. Говорю, совсем забыла меня.
– И я про то же самое.
Она к тебе сегодня не приходила, чай с тобой не пила… Ври, да не завирайся!
– Я к слову… Что заходит редко. У других-то родственники не такие.
– Верно, что не такие. Мы-то с Бурулуш к тебе по шесть раз на неделе заглядываем.
А ты порога нашего не переступила!
– Где время взять? С утра до вечера колготишься, не заметишь, как день прошел.
– Вот-вот! С утра до вечера со старухами чаи хлебать – времени не останется.
Уши распустишь и знай слушай! Тебе наговорят!
– Что поделаешь, если человек своим словам не хозяин? Как ни придет эта Мыскал, всегда одни сплетни…
– Не пускай в дом.
– Ты сказал, внук, значит, приехал?
Старуха притворилась, что не расслышала.
– Народ-то будешь звать?
– А тебе знать надо?