Резонанс

Пролог

Семь лет.

Семь лет я сижу тут, на этой промерзшей и богом забытой метеостанции. Они отправили меня на Купол-4 в надежде, что я, быть может, сломаюсь, замерзну или, вероятно, стану одной из шестеренок механизма, который мне поручено обслуживать? Что я пропитаюсь насквозь льдом, дизельным выхлопом и дымом от печки? Не знаю. Но уже явственно ощущаю: я – часть этого места. Ну, или оно – часть меня.

Моя дневная рутина не могла назваться простой, но была уже отточена до автоматизма. Подъем в семь утра по будильнику, кружка цикория из пакета – настоящий кофе Зубов привозит разве что под Новый год, да и то не всегда. Дальше – обход. Натягиваю тулуп, валенки, ушанку и выхожу в заснеженную пустыню. Обслуживать антенну Гроза-М. Здоровенная махина, которая слепо смотрит куда-то ввысь, куда-то очень далеко. А я слежу, чтоб так оно дальше и оставалось. Проверяю уровень масла в редукторах поворотных механизмов, которые не поворачивались аж с семьдесят девятого, счищаю снег и наледь, прогреваю двигатель резервным дизель-генератором. А после всех этих нехитрых процедур пишу в журнал неизменные слова: «Давление в норме. Температура в норме. Отклонений нет». И так каждые 4 часа. Работа, в общем-то, не сложная, но монотонная.

«Монотонная»… Это как девиз моей нынешней жизни. Каждый божий день одно и то же… С тех пор, как Виктора Сергеевича упекли бог знает куда, изменилось почти все – сотрудников раскидали по разным предприятиям и понизили в должности, премии отобрали, а контракт заставили продлевать на многие годы чуть ли не под дулом автомата.

А меня вызвали в тихий кабинет на Лубянке. Никаких криков. Никаких угроз. Просто человек в сером, безликом костюме с такими же безликими глазами. Он молча положил передо мной два документа. На одном – приказ о моём назначении инженером-смотрителем на объект «Купол-4» сроком на десять лет. На другом – ордер на мой арест по статье «Разглашение государственной тайны и антисоветская деятельность».

Вот так я тут и оказался. Метеорологическая, значит, станция. На базе бывшего оборонного объекта. Проверяю счетчики, прогреваю двигатели, встаю по будильнику, жую консервированное хрючево и раз в полгода езжу на двухнедельный отпуск в родной город. Жалование, по правде сказать, было весьма и весьма нескромным, однако тратить его было совершенно некуда. Авто, недвижимость – зачем, если я все равно нахожусь тут, вдали от цивилизации? Оставить потомкам? Что ж, семью с таким графиком все равно не сколотить. Оставалось надеяться, что когда срок контракта выйдет, меня, наконец, отпустят в чистое поле, а до того момента можно было бы отложить солидную сумму. Вряд ли, конечно, оно так будет, но именно этой мыслью я порой себя и успокаивал.

Да, это была капитуляция, унижение. Но… Все эти мысли о деньгах и повседневности – так, жвачка для ума в перерывах между циклами дневной рутины. Один из способов занять голову. По-настоящему вдохнуть получается лишь ночью.

Когда последний обход сделан, запись внесена в журнал, а до следующего будильника еще три с половиной часа, я запираю двери своей каморки на все возможные засовы и замки. Мир снаружи перестает существовать, а я наконец могу вспомнить кем я был до… этого всего.

Я достаю из-под кровати пыльный деревянный ящик. В нём – всё, что осталось от прошлой жизни. Несколько уникальных германиевых транзисторов. Потрёпанная тетрадь Виктора Сергеевича в клеточку. И пожелтевшая фотография. На ней мы с ним стоим у первого прототипа. Учитель что-то увлечённо мне объясняет, а я, молодой идиот, смотрю на него с благоговением.

«Знал бы ты тогда, Аркаша, куда приведёт тебя эта дорожка. Подписал бы тот контракт? Или выбрал бы тюрьму, как он? Нет. Струсил бы. Как и тогда».

Я отодвигаю фотографию в сторону. Нечего бередить старые раны. Я надеваю наушники ТДС-3. Щёлкаю тумблером.Привычное шипение. Белый шум Вселенной.

Моя задача, казалось, одновременно проста и одновременно невыполнима. Учитель считал, что где-то в этом бесконечном шуме радиоволн и частот есть некое эхо. Сигналы из… дополнительных измерений. Слабые, едва заметные. Он полагал, что их возможно вытащить только в том случае, если удастся подобрать так называемый «резонансный ключ». Вот, семь лет я и пытаюсь найти этот самый ключ. Кручу настройки, перебираю частоты. Фильтры меняю. Порой кажется, будто я и правда что-то слышу: ритмы, структуры в хаосе.

Вот оно! Кажется, есть…» – мысль вспыхивает в голове, сердце замирает. Я замираю, записываю на ленту, часами анализирую на осциллографе.

«Идиот. Опять. Это же просто гармоника от передатчика с Диксона. Ты её уже сто раз слышал».

Каждый раз – разочарование. Горькое, как остывший цикорий. Иногда хочется всё бросить. Разбить эту проклятую аппаратуру топором, который стоит у печки, и до конца своего срока просто тупо смотреть в стену.

Периодически я открываю останки дневника Виктора Сергеевича, но… содержание оставляет больше вопросов, чем ответов. Точнее, оставляет лишь загадки.

Так проходят недели. Месяцы. Зима сменяется коротким, яростным летом, когда тундра взрывается красками, а потом снова уступает место бесконечной белизне. Прилетает и улетает Зубов. Я получаю письма от сестры, в которых она пишет о племянниках, о новом телевизоре, о жизни, которая идёт где-то там, без меня. Я отвечаю короткими, стерильными фразами.

Глава 1

Я заканчивал очередной из тысячи обход, когда внезапно нагрянул Зубов на своем неизменном фирменном вертолете. На секунду ощутил что-то похожее на облегчение – хоть какой-то живой человек в этой ледяной тайге, пусть даже это и… Зубов. Пахнущий перегаром, солярой, но и… Большой землей.

– Подзадержался, – подумал я, щурясь на темную точку в белесой дымке. И впрямь. Неделю назад должен был прилететь, двадцать восьмого числа. Ну, припасов вполне хватало, поэтому и не критично.

Вертолет устало плюхнулся на нерасчищенную посадочную площадку, взметнув тучу снежной пыли. Дверь открылась, и из нее вывалился тучного телосложения мужчина. Краснолицый, плотный мужик лет пятидесяти – это был Зубов.

– Здорово, отшельник! – прогремел он, протягивая мне свою широченную ладонь. Его голос, усиленный эхом от построек, показался мне оглушительным. – Не замерз тут к едрене фене-то?

– Привет, Егорыч. Держимся, – стандартно ответил я. – Чего с опозданием? Неделю уж как должен был прибыть. Погодка, поди, нелетная?

Зубов отмахнулся, и мы усердно, скользя на снегу и кряхтя, принялись таскать ящики с консервами и мешки с крупой на склад. Воздух наполнился забытыми запахами: картона, типографской краски с газет, даже едва уловимым ароматом свежего хлеба, который он, наверное, ел перед вылетом.

– Да уж, погодка так погодка, – сказал он. – Ты ж радио слушаешь, да? Значит, небось, слыхал, нет? В Киеве, вон, переполох какой-то. Всех вывозят, эвакуация. А по телевизору молчат, вроде как и не происходит ничего. Нас вот и держали, не давали на вылет разрешения. Чегой-то в Припяти там у них произошло, по слухам.

Что-то произошло? Странно. В эфир последние несколько дней я не выходил – апатия и усталость искать то, чего, скорее всего, и не существует вовсе. Возможно, потому и не слышал ничего.

Он вытащил из вертолета ящик водки – свой неизменный презент, чтоб, как он выразился, «со скуки тут мне не помереть», хотя с таким подходом я тут скорее сопьюсь, чем помру со скуки. Да и хрен бы с ним. Чего за инцидент такой, что аж эвакуацию объявили? Хотя меня уже ничем не удивишь…

С Егорычем мы посидели где-то с час, выпили по стакану беленькой, пообщались. Наконец-то станция хоть немного ожила: шум, суета, запах табака – то, чего я так долго не ощущал, ворвалось в мою жизнь кометой. Немного, конечно, стыдно признавать, но я был рад прилету Егорыча.

– Ну, за встречу, Петрович! – Зубов с видимым удовольствием опрокинул в себя граненый стакан. – Как ты тут один кукуешь, ума не приложу. Я бы через месяц волком завыл. Даже не волком – я бы с белками уже б заговорил!

– Привык, куда деваться… да и белок тут все равно нет, – хмыкнул я, сделав глоток. По пищеводу и дальше, в желудок, разлилось приятное жгучее тепло. – Тут тихо, не лезет никто. Мыслей много думать можно.

– "Мыслей", – передразнил он меня. – Знаем мы эти мысли. От них только седина да тоска. Я вот когда в отпуск ездил, в Сочи, так там знаешь какие мысли? Где пива холодного достать да на какой пляж пойти, чтоб девки позагорелее были. Вот это мысли, я понимаю! А ты… Эх, Петрович, Петрович… Закопал ты себя здесь.

Я промолчал. Что ему ответить? Что эти "мысли", которые он презирает, – единственное, что у меня осталось? Что каждую ночь я погружаюсь в мир частот и модуляций, пытаясь докричаться до… до сам не знаю чего? Что эта "тишина", которую он боится, для меня наполнена шумом, помехами, сигналами, в которых, может быть, что-то есть? Он бы не понял. Для него я – чудак, ссыльный, добровольный зэк. И, в общем-то, он прав. А с другой стороны – что мне оставалось делать? Впрочем… я уже привык – родственники такого же мнения обо мне. Разве что они не знают всей истории.

– Тихо ему, – хмыкнул Егорыч, нарезая сало прямо на газете. – А бабы? А кино? А футбол, в конце концов! "Спартак" опять "Динамо" натянул, слыхал?

– Слыхал-слыхал, – ответил я. – Да только у меня тут свой футбол, с антеннами и отчетами. Я скоро этой книжицей, – я указал на отчетный журнал. – Буду как заправский футболист чеканить.

Егорыч издал небольшой смешок.

– А всё-таки, Егорыч, что там у вас говорят про эту… Припять? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно безразличнее.

– Да черт его знает, Аркадий, – вздохнул Зубов, разливая еще по одной. – Народ шепчется, что вроде как все еще хуже, чем нам рассказывают. Много хуже. У меня сосед вон на скорой работает, так он, говорит, хотели их всех туда направить, под Киев. В полной, вроде как, защите.

– Защите? – не сдержав удивления спросил я. – Защите от чего?

– Вот и я о том же! Пойди разбери, чего у них там. Может болезнь новая какая, а может еще чего. Люди-то вон хворают.

Он залпом опустошил стакан и крякнул.

– Кстати! – вдруг сказал он, залезая в свой рюкзак. – Вот, держи!

Он вручил мне крепкую пачку пожелтевших газет, перевязанную бечевкой.

– Свежак! – довольно улыбнувшись сказал он. – «Правда», «Труд», «Советский Спорт»… Тут такое, поди, у тебя на вес золота, хе-хе!

– Спасибо, Егорыч, выручил, – искренне поблагодарил я. – Будет хоть чем печку растапливать, когда дрова кончатся.

Некоторое время посидели молча. Я вертел в руках новоприбывшие газеты, осматривая их на предмет чего-либо интересного, пока Егорыч доедал сало. Естественно, по интересовавшей меня теме найти что-то не представлялось возможным.

– Ладно, Петрович, – сказал он. – Пора мне дальше лететь, у меня тут еще две точки.

– Ну, удачи! – сказал я, пожимая ему на прощание руку.

Я стоял на промёрзшей земле, пока рокот винтов не затих вдали, и Ми-8 не растворился в бескрайней белизне неба. И тишина, которую он разорвал своим прилетом, вернулась. Но теперь она была другой. Не спокойной. А звенящей, тяжелой, давящей. Будто из комнаты, полной людей, все разом вышли, и ты остался один. Холод пробрался под тулуп мгновенно, словно только и ждал своего часа. Я вернулся в свою каморку, сел за стол и невидящим взглядом уставился на остывающий стакан. Темнело. После этого обхода, пожалуй, не будет лишним проверить эфир. Может, будет хоть какая-то информация о событиях с большой земли… Потому что это все, мягко скажем, весьма и весьма необычно. Да и предчувствие какое-то… ну, недоброе.

Последний обход я совершил на автомате, мысли путались. Снег скрипел под валенками с каким-то особым, зловещим хрустом. Ветер выл в проводах антенны, и мне казалось, что это не ветер, а чей-то плач. Вернувшись, я запер дверь по старой привычке. Налил в стакан водки, которую сегодня привез Зубов, но… пить не стал. Пусть пока рядом будет – на всякий случай. Итак, цель на сегодня была относительно простой и понятной – пробиться сквозь помехи к какому-нибудь «Голосу Америки» или поймать служебные частоты, чтобы узнать, что на самом деле стряслось. Я надел старые, потертые наушники ТДС-3. Их амбушюры, когда-то мягкие, давно задубели от времени и холода. Щелкнул тумблером питания. Загудели трансформаторы, ожили лампы в усилителях, заливая каморку теплым, янтарным светом. Это был мой ритуал. Медленно, очень медленно, я повел ручку верньера, вслушиваясь в привычное шипение. Белый шум Вселенной. Для кого-то – просто помехи. Для меня – музыка. В этом хаосе звуков мой тренированный слух различал всё: далекие грозовые разряды над Атлантикой, гул полярных сияний, морзянку какого-нибудь рыболовецкого траулера, заблудившегося в Баренцевом море. И где-то среди всего этого я искал… другое. Долго и упорно я крутил ручки, щелкал тумблерами, но большинство частот молчали или были забиты ровным, низким гулом, похожим на гудение гигантского трансформатора. Я уже почти отчаялся, когда на одной из закрытых правительственных волн стрелка амперметра дрогнула… Я замер, прислушиваясь. Сквозь треск и помехи пробивались обрывки фраз:«…зона три… уровень зашкаливает… дозиметры отказывают…»«…сбрасывайте бор и песок… повторяю, бор и песок…»«…семьсот рентген в час… верная смерть… запрашиваем эваку…»

Я слушал, и по спине пробежал колючий холодок. И чего ж там такое стряслось? Семьсот рентген? Неужели … мирный атом… дал сбой? Техногенная катастрофа на электростанции? Быть такого не может…

Но дальнейшее прослушивание лишь уничтожило мои сомнения. Картина, которая вырисовывалась из этих обрывков, была чудовищной. Я машинально потянулся к магнитофону и нажал на запись. Эта информация была слишком важна, чтобы просто упустить её. Переварить это… было нелегко. Сколько людей уже погибло и погибнет еще? Да, вот тебе и мирный атом… Я сидел, откинувшись на стуле, и слушал эти отчаянные голоса, чувствуя себя абсолютно беспомощным. Моя работа здесь, на этом замерзшем краю света, казалась такой бессмысленной по сравнению с тем, что происходило там. Я уже не пытался разобрать слова. Я слушал общую картину – хаос, треск, панику, застывшую на магнитной ленте. Но в какой-то момент посреди всего этого хаоса мое профессиональное ухо уцепилось за некую… деталь, если так можно выразиться?

Это было почти незаметно. На долю секунды, поверх криков и статических разрядов, промелькнул посторонний гармонический обертон. Чистый, почти математически выверенный. Будто кто-то ударил по крошечному камертону. Он прозвучал и тут же утонул в общем шуме. Я лишь мотнул головой. Скорее всего, то был акустический обман, порожденный недосыпом и, возможно, паленой водкой Зубова. Но, тем не менее, ради интереса я решил мотнуть ленту на то самое место, где, вроде бы, послышалось что-то необычное. Треск, снова треск. Крики, стоны… Ужас. И… И вот… опять. Тот же самый чистый тон. Но он… не напоминал фон, шум или помеху. Он вообще не был похож ни на один из известных мне сигналов. Он был… каким-то чужеродным, что ли? Это странно. Залпом опрокинул стакан, который я на всякий случай поставил рядом. Пригодился.

Забыв про все, я наклонился к приборам. Я включил осциллограф, вывел на него сигнал с магнитофона и начал раз за разом прокручивать момент записи со странной помехой. На экране, посреди хаотичных «гор» и «ущелий» человеческой речи и шумов, я увидел её. Тончайшую, едва заметную волну, которая пронзала весь этот шум. У неё была строгая, повторяющаяся структура. Это не было случайностью. По крайней мере, так мне казалось. Я пытался отфильтровать сигнал, старался как-то усилить, прогнать через фильтры, но… тщетно. Он был слишком слаб, слишком похоронен в этом всем шуме. Все, чего я добился, это возможности прослушать его более-менее изолированно. Но это не было музыкой или речью. Это были три коротких тональных сообщения с идеальной паузой между ними и разной высотой. Раз-два-три. И все.

За окном светало, а я все думал, что же это такое было. Военный передатчик? Побочный эффект от какого оборудования ликвидаторов? Редкий атмосферный феномен, вызванный выбросом радиоактивных частиц в воздух? Я перебрал десятки логичных и рациональных вариантов, но… уверенности по-прежнему не было – это могло быть все что угодно, да хоть все вместе и сразу. И все же ни один из них не объяснял чистоты этого сигнала. Его идеальной, математической природы. Он был слишком… правильным.

Последующие несколько суток я буквально работал на износ – весь мой режим ускорился в несколько раз. Сон стал роскошью, еда – топливом, а монотонная работа – досадной помехой. Я старался максимально быстро закончить обходы, чтоб подольше посидеть за оборудованием. Раз за разом старался я уловить тот самый таинственный сигнал, но теперь на этих частотах не было ничего – ни ликвидаторов, ни криков, ни даже шума. Просто пустота. Видимо, переключили или зашифровали канал связи. Я прочесывал соседние диапазоны, надеясь, что они просто сменили волну. Но и там была лишь мертвая, безжизненная тишина. Я сидел в наушниках часами, до боли в ушах, до ряби в глазах от созерцания ровной зеленой линии на осциллографе. Ничего. Оставалось лишь сидеть и гадать, что же это было. Да и было ли вообще. Кто знает, что со мной могло произойти за столько времени в изоляции…

А потом, на третий или четвертый день этого безумия, когда я уже был готов сдаться, я заметил кое-что еще. То, что ускользнуло от меня в первые дни, заслоненное отчаянной надеждой. Тот низкий, ровный гул, который я списал на помеху от ЧАЭС, тот самый фон, на котором, как на холсте, проявился странный сигнал – он тоже исчез. Не сразу. Я отмотал записи предыдущих дней. Он угасал постепенно, час за часом, словно затухающее эхо огромного взрыва, становясь все тише и прозрачнее, пока не растворился в общем шуме окончательно. Я снял наушники… Хм. А что, если…

В памяти всплыли строчки из тетради Виктора Сергеевича, которые я раньше считал поэтической метафорой: «Прямой переход материи, вероятно, пока невозможен. Но возможно просачивание энергий, сигнатур, полей… Для этого требуется не только мощность передатчика, но и подходящая среда. Некий катализатор, который на время сделает ткань бытия более… проницаемой».

Катализатор, значит… Похоже, что некая авария им и стала. Рискну предположить, что… он на несколько дней изменил фоновое излучение на тех самых «резонансных частотах», о которых писал учитель. Вероятно, выброс изотопов в воздух? Он создал идеальные условия. Я вернулся к столу и включил магнитофон. Три ноты. Раз-два-три. Они стали моим наваждением, моим проклятием и единственным доказательством того, что я не сошел с ума от одиночества. Я вычерчивал их осциллограмму на миллиметровой бумаге, снова и снова. Они были слишком идеальны, чтобы быть случайностью. Слишком чисты. Одна часть меня говорила: «Оставь ты это дело, Петрович. Гоняешься не пойми за чем. Просто помехи. Забей, забудь, оставь». Но другая сопротивлялась: «здесь все не просто так. Ты же слышал. Видел».

Этот внутренний спор выматывал меня до предела – что же все-таки делать? И однажды утром, заполняя вахтенный журнал расхода топлива, я замер. Цифры не сходились. Мои ночные бдения требовали энергии. Я сжег лишние двадцать литров дизеля… Попал. Мелочь, которую Зубов при поверхностной проверке мог и не заметить. Но я с ужасом осознал, что оставил след. Физический, измеряемый след своей тайной деятельности. Я сидел над открытым журналом минут десять, не меньше. Ручка в руке дрожала. Вспомнились слова отца, старого инженера: "Что угодно, Аркаша, но с документами не шути. Бумажка – она не врет. И не прощает". Я всю жизнь следовал этому правилу. Честность в расчетах, точность в отчетах. Это было частью меня, частью моего профессионального кода. И сейчас я собирался его нарушить. Предать. Из-за чего? Из-за чепухового сигнала? Из-за тени на экране осциллографа? Возможно, глупо, но… дрожащей рукой я впервые в жизни подделал запись в журнале, «размазав» перерасход на несколько дней. И в этот момент меня будто колом пронзили. Я почувствовал себя преступником. Риск стал осязаемым, горьким, как тот самый дешевый цикорий из пакета.

Вьюга стихла. Третьи сутки я почти не спал. Кофеин из цикория давно перестал действовать, оставляя во рту лишь горький привкус. Я сидел за столом, тупо глядя на ровную зеленую линию осциллографа. Пустота. Тишина. Сигнал ушел, словно его и не было. А может, и не было? Может, это все – все-таки игра моего измученного разума, акустический мираж, рожденный водкой Зубова и недосыпом? Но те самые болезненные три ноты продолжали играть в голове. Стучали в висках, не давая покоя. Раз-два-три… Раз-два-три… Нет, я так не могу. Надо отвлечься.

Глава 2

На столе, среди раскиданных схем и листов с расчетами, лежал нераспечатанный конверт. Почта. Я совсем про нее забыл. Машинально, чтобы хоть чем-то занять руки, я вскрыл его ножом. Знакомый почерк сестры. Я пробежал глазами по строчкам, выхватывая осколки чужой, невозможной жизни.

«…Витька твой, племянник… дразнят, говорят, что у меня дядька – шпион, на Севере прячется…»

Шпион… Я издал тихий, похожий на стон смешок. Если бы этот мальчишка знал…

Я откинулся на стуле, представив на мгновение их квартиру. Запах маминых пирогов, вечный гул старого холодильника "ЗиЛ", смех Витьки. Ольга, наверное, пишет это письмо, сидя на кухне, под желтым светом абажура. А за окном у них – жизнь. Деревья, машины, другие люди. Целый мир, который продолжает существовать без меня. И я для них – почти как космонавт. Далекий, непонятный, пишущий редкие, стерильные письма. Они даже не представляют себе эту тишину, эту бесконечную белизну, этот запах дизеля, въевшийся в самую душу.

«…купили цветной „Рубин“, всей семьей смотрим… мама просила передать, чтобы ты валенки носил и шапку не снимал…»

Я отложил письмо. Оно было теплым, настоящим. И от этого – невыносимо далеким. Словно весточка не из родного города, а с другой планеты. Мир, где главным событием был новый телевизор, а главной заботой – отмороженные уши.

И все это, весь этот теплый, простой мир, сейчас казался таким же неправильным и больным, как та звенящая тишина в моих наушниках.

Взял в руки ручку, положил перед собой лист бумаги, собираясь с мыслями. Но так и не придумал, чего бы написать в ответ. Минут десять сидел – не высидел. Между мной и ними будто была какая-то пропасть, которая расширялась все эти семь лет. А в последние дни – так вообще стала размером с Гранд Каньон. Врать не хотелось, да и смысла не было. Отложил ручку – потом отвечу.

Достал тот самый старый ящик – в нем меня интересовала тетрадка Сергеевича. Он столько лет жизни положил на алтарь во имя этих исследований… Скорее всего, если внимательно все изучить, все сопоставить, то, может, что-то и выйдет. Но… не уверен. Хотя попробовать явно стоило. Поэтому сейчас я собирался внимательно все вычитать от корки до корки. Я зажег настольную лампу, отчего тени в каморке стали густыми и глубокими. Налил в кружку остатки остывшего цикория и раскрыл тетрадь учителя. Я знал ее почти наизусть: пожелтевшие, ломкие страницы, исписанные убористым, скачущим почерком Виктора Сергеевича. Я читал ее раньше от скуки, от тоски по прошлому, как читают старые письма. Сегодня я читал ее как инструкцию. Как единственный учебник по предмету, которого официально не существовало.

На первых страницах у нас – история проекта «Струна». Гордость за первые успехи, отчеты, чертежи прототипов Резонатора. Я с горечью смотрел на все эти схемы и чертежи, которые мы когда-то делали в составе одной команды с талантливыми людьми. Помню, как мы с Сергеичем и Лешкой Синицыным, нашим главным схемотехником, до трех ночи сидели над первым прототипом "Резонатора". Лешка, вечно небритый, с папиросой в зубах, что-то там паял, матерясь сквозь зубы, а Виктор Сергеевич, с горящими глазами, чертил на доске формулы, объясняя нам, что мы стоим на пороге новой эры. Мы тогда не спали сутками, жили на этом кофеине и энтузиазме. Мы верили… А далее следовали куда менее радостные главы – нехватка мощностей, недоверие комиссии, обвинения в лженаучности…

Я листал страницы, и в памяти всплывали дни нашей работы. Для меня, как и для всей нашей группы, «Струна» была амбициозной, но вполне материальной задачей. Мы пытались создать новую систему неуловимой военной связи. Теория Виктора Сергеевича, как он её нам излагал, была изящной: радиосигнал можно передавать не напрямую, а через так называемые «резонансные частоты», транслируя их через иную среду, делая его невидимым для средств перехвата. Сложно, на грани фантастики, но в рамках науки. За это мы и бились.

Ох…

Я закрыл тетрадь. Она была бесполезна. Учитель не мог дать мне ответ, потому что сам его не нашел. Полагаю, что он столкнулся с тем же, что и я – необъяснимая аномалия, которую ни повторить, ни доказать. Значит, я остаюсь один на один с этой тайной. Хм. Три ноты. Раз-два-три.

Я встал и прошелся по своей каморке – три шага туда, три обратно. Хм. Три ноты. Раз-два-три. Они стучали в висках, как метроном. Хорошо… Отбросим все, что я знаю. Начнем с нуля. Пусть это будет не природный феномен. Пусть это будет искусственный, рукотворный сигнал. Но тогда… Кто и зачем мог его послать?

Военные? Вряд ли бы они стали использовать такую странную систему, когда есть более традиционные методы. Наши, по крайней мере, любят простые и надежные решения, как кувалда. Морзянка, к примеру. Они никогда бы не стали использовать такую странную, почти эзотерическую систему для передачи сообщений. Слишком странно. К тому же, я действительно пытался применить к этому сигналу все знакомые мне методы расшифровки, но на протяжении недели ничего успешного не случилось. Американцы? Эти, конечно, любят всякие диковинки, но… Но сигнал был слишком… чистым. В нем не было агрессии. Он был похож не на приказ или угрозу, а на вопрос. На приглашение к диалогу. И тогда я подумал… А если это все-таки… кто-то еще? Я откинулся на скрипучем стуле, глядя в покрытый инеем потолок. Ну хорошо, пусть так. Допустим, есть «кто-то еще». Но кто? И почему сигнал был именно таким? Слишком просто и примитивно для другой жизни. Инопланетяне? Звучит как заголовок из дешевого американского журнала. Но кто бы они ни были, почему сигнал был именно таким? Опять же, слишком просто и примитивно для цивилизации, способной на такое. Я ожидал бы чего-то невероятно сложного: потока данных, изображений, целой энциклопедии… Я бился над ним неделю, пытался применить к нему все методы дешифровки, которые знал. Фурье-анализ, корреляционные функции… все впустую. Эта простота сводила с ума. Это как если бы гениальный математик вместо доказательства теоремы Ферма просто написал на доске "2+2=4". Что это значит? Он издевается? Или он пытается сказать что-то фундаментальное? Полагаю, что если бы…

Притормози, Аркаша…

«Слишком просто и примитивно» …

Я замер, услышав собственный мысленный окрик. Мозг, разогнанный усталостью и кофеином, несся вперед, строя одну фантастическую теорию за другой. А нужно было вернуться к самому началу. К фактам. А факт был один: сигнал был простым.

Все это время я пытался увидеть в сигнале часть какого-то сообщения, разобрать его на части, найти в нем сложность… Попробую пойти от обратного. А что, если не было никакой сложности? Никакой другой части? Что если эти три ноты – и есть все сообщение? А я, старый дурак, пытался применить к нему все известные стандартные и нестандартные методы дешифровки… Все оказалось куда легче.

Это было похоже на первый контакт с диким, неизученным племенем в джунглях. Вы не знаете их языка, значит и не будете кричать им сложные фразы. Вы просто поднимете ладонь с растопыренными пальцами, показывая "пять". Это не язык. Это демонстрация. Но демонстрация чего? Я снова посмотрел на свои расчеты. Высота тонов, образующая идеальную музыкальную гармонию. Паузы, равные по длительности самим тонам. Это была демонстрация… порядка. Демонстрация знания фундаментальных законов математики и физики, которые лежат в основе и музыки, и времени. Кто-то, кроме нас… Это невозможно осознать сразу, но факт был фактом – есть что-то еще. И хотя это все еще можно опровергнуть тем, что я поехал кукушкой в изоляции и одиночестве или чем-нибудь еще, для меня все было более-менее ясно. Ну, насколько это все могло быть ясным. В конце концов, как бы там не было на самом деле, у меня появилась рабочая гипотеза, которая могла это объяснить. Это был, своего рода, тест – «Мы разумны. А вы?». Похоже, что Виктор Сергеевич действительно был прав, пусть даже и косвенно. Судя по всему, от меня ожидали ответа.

Но как ответить? С этим вопросом я носился дня два, не меньше. Уже даже во время привычных обходов мои мысли крутились лишь возле этого. В перерывах между ними я сидел и думал, искал различные способы ответа.

Повторить последовательность? Вдруг они подумают, что я всего лишь какое-то эхо? Я должен доказать, что не просто получил сообщение, а еще и понял его. Вот только как? Битый час я сидел, листая тетрадь учителя, но потом меня как будто осенило. Единственный вариант, к которому я пришел – это продолжение последовательности. Я снова и снова проигрывал в голове их мелодию. Три ноты. Она была незавершенной, оборванной, просила продолжения. Я, радиофизик, а не музыкант, почувствовал это на интуитивном уровне. Я взял лист бумаги и начал чертить. Добавил к трем нотам завершающую четвертую ступень, которая завершала их простую мелодию до полного, законченного и устойчивого мажорного аккорда. Затем, после введения четвертого тона, я сделал паузу длительностью в два раза длиннее самого тона. Умножение. Новая математическая концепция. Мой ответ будет звучать так: «Я понимаю ваш язык равенства и гармонии. Вот завершение вашей фразы. А вот моя собственная концепция – умножение. Ваш ход». Звучало бредово. Но в любом случае, лучше попробовать сделать хоть что-то. Я посмотрел на набросок сигнала. Простая, элегантная идея. Но между ней и ее воплощением лежала пропасть. Я знал, ЧТО сказать. Но у меня не было рта, чтобы это произнести. Передатчика у меня не было. Что же делать?

Глава 3

Первые несколько дней я провел в подвале, среди стеллажей с запасными частями и инструментами. Я пытался собрать какой-никакой передатчик из подручных средств, используя транзисторы из своего тайника и детали, которые валялись тут и там. Но… Результат был, честно скажу, удручающим. Мои самоделки годились разве что для того, чтоб потягаться с начинающими радиолюбителями из соседнего поселка, но явно не для того, чтоб пробиться туда, куда не смогла пробиться мощнейшая антенна целого НИИ с государственным финансированием. Тут нужно было что-то более мощное. Увы, ничего не выходило. После недели бесплодных попыток я сдался. Спрятал свой хлам, вернулся к журналам и обходам, пытаясь убедить себя, что всё это было лишь игрой уставшего воображения. Но те три ноты, казалось, въелись мне под череп. Они звучали в унисон с гудением дизеля, со скрипом моих валенок по снегу. Они были повсюду. Пусть я и помешался, но я чувствовал это нутром – я стоял на пороге чего-то, рядом с чем вся моя прошлая жизнь, все мои амбиции, казались детской игрой в песочнице. И вот, однажды ночью, выходя на очередной обход, я остановился прямо перед тарелкой Грозы-М. Вот он, мой возможный шанс. Стоит тут уже несколько лет, ржавеет. Инструмент, который, возможно, сумел бы докричаться до звезд. А я даже ничего не могу сделать.

Но тогда я впервые подумал: а что, если…

Я тут же отогнал эту мысль. Самоубийство. Трибунал. Расстрел. За несанкционированную активацию объекта особого назначения… да меня даже судить не будут. Просто спишут на несчастный случай на производстве. Упал с вышки, замерз в тундре. И никто никогда не узнает правды.

Но тем не менее, дальнейшие дни эта мысль возвращалась, порой не давая уснуть. А я хотел доказать себе, что это безумие и успокоиться, и это была настоящая борьба с самим собой.

Днем "Аркадий-инженер" был на стороне страха. Он доставал из архива пожелтевшие, пахнущие пылью папки с технической документацией на "Грозу-М". Десятки килограммов бумаги, исписанной формулами и покрытой схемами. Он раскладывал их на полу своей каморки, ползая между ними, как детектив на месте преступления. "Скачок энергии будет колоссальным, система защиты пожжет все генераторы к чертовой матери", – бормотал он себе под нос, тыча пальцем в схему блока питания. "Вот, смотри, идиот! Контуры управления заблокированы на аппаратном уровне, опломбированы! Их не обойти без ключей, которые хранятся где-нибудь в сейфе на Лубянке", – убеждал он себя. Он искал техническое "невозможно", как ищут спасения.

Но ночью просыпался "Аркадий-одержимый". Он сидел при свете тусклой лампы, и в его голове шла другая работа. Он искал не препятствия, а лазейки. "А что, если запитать не от основного генератора, а от резервных аккумуляторов? Дать не постоянный сигнал, а короткий, полусекундный импульс? Перегрузка будет адская, но, может, система выдержит? А что, если согласовать сопротивление через самодельный трансформатор, который примет на себя основной удар и сгорит, как камикадзе, спасая источник питания? Это возможно… теоретически…"

Нет. Я понял, что просто так оставить это не получится. Похоже, я зашел слишком далеко.

«Выбор за вами, Аркадий Петрович. Либо вы приносите пользу Родине на Крайнем Севере, либо… будете приносить пользу в другом месте» … Эта фраза всплывала в памяти раз за разом. Надеюсь, больше со мной такого не случится…

Паранойя стала моим вторым дыханием. Я начал перепроверять свои же записи в вахтенном журнале, ища в них ошибки, которые могли бы меня выдать. Каждый раз, когда я подливал лишнюю солярку в бак резервного генератора для своих ночных бдений, я чувствовал себя преступником, заметающим следы. Я жил в постоянном ожидании стука в дверь. Не дружелюбного баса Зубова, а тихого, вежливого стука людей в штатском. Но… Ночами, между обходами, я сидел в каморке и уже не искал причины, почему это невозможно. Я поддался искушению, и все мои мысли занимало только – как это сделать. Однажды я очнулся с планом на руках. На бумаге были схемы и расчёты – это была прямая инструкция к государственной измене.

Примерно неделю я затратил на тщательную подготовку. Это была тайная, тонкая работа, во время которой я вздрагивал и озирался от каждого скрипа половицы. Я будто бы готовился к побегу из тюрьмы. Мне пришлось вытащить старый силовой кабель из подвала. Я проложил его от резервных аккумуляторов к пульту управления Грозой. Собрал из частей сложный согласующий трансформатор – уродливая самоделка из меди. Именно она должна была защитить мой генератор от разрушительного импульса. И каждый мой шаг был риском. Одно неверное движение – и всему конец.

Но «Гроза» была спроектирована как гигантское «ухо», а не как «рот». Её передающий контур был законсервирован, а системы управления заблокированы на уровне железа. Моей задачей было не просто включить её – мне нужно было провести хирургическую операцию на мозге спящего гиганта. Было тяжело решиться, ведь я видел пломбы комитета, но… В конечном итоге, я, сверяясь с документацией, обошёл все автоматические предохранители и блокировки, требовавшие активации с большой земли. Вместо сложных систем управления я впаял напрямую в цепь пуска обычный высоковольтный тумблер. Это было грубо, опасно и лишало меня любого контроля. У меня не будет возможности настроить или отменить передачу. Будет лишь один, слепой, полусекундный импульс. Один щелчок, который либо откроет мне дверь, либо сожжёт всё синим пламенем. Впрочем, я еще не знаю, что для меня будет лучшим исходом…

Все было готово. Оставалось только ждать сигнала. Я не знал, появится он или нет, но я сидел и ждал. Так терпеливо, как только может ждать человек. И хотелось бы верить, что это произойдет до прилета Зубова. Каждый шорох, каждый порыв ветра – все это я принимал за людей в штатском. Почти не спал, лишь проваливаясь в короткие, липкие сны, где зелёная линия осциллографа превращалась в кардиограмму умирающей Вселенной.

И вот, на третью ночь, я услышал. Тихий, едва уловимый. Раз-два-три. Они звали.

Сердце ушло куда-то в пятки, по спине пробежал холод. Глубоко вздохнув, я еще раз перепроверил все системы. Положил палец на тумблер. В голове была лишь одна мысль: «Это конец, Аркаша».

Я щелкнул тумблером.

Глава 4

Станцию тряхнуло. Лампочка над головой моргнула и погасла. В ушах раздался высокочастотный оглушительный вой, а я почувствовал запах озона. Импульс ушел. А затем наступила тишина. Я сидел в темноте, оглушенный ею. Ничего. Ни ответа, ни привета. Кажется, это провал. Горький, как остывший цикорий.

Семь лет ожидания. Риск, на который я пошел. Государственная измена, по сути. И все ради чего? Ради минуты оглушительного воя и сгоревших предохранителей? Я сжег все мосты, поставил на кон свою жалкую жизнь ради призрачной надежды… и проиграл. Я почувствовал, как к горлу подкатывает волна отчаяния. Хотелось выть. Хотелось разнести эту проклятую аппаратуру топором, который стоял у печки.

Но тут в мертвых наушниках раздался щелчок. А за ним звук. Но не тот, который я ожидал услышать…

Это была не речь, это была… музыка. Колыбельная. Тихая, простая мелодия, которую напевал женский голос… Без слов. В ней не было тепла. Она была холодной, как иней на стекле. В ней слышалась печаль.

Вдруг мелодия закончилась. И тот же женский голос начал читать:

«…ночь, улица, фонарь, аптека,Бессмысленный и тусклый свет.Живи ещё хоть четверть века —Всё будет так. Исхода нет».

Голос читал стихи Блока. Он был ровным, почти что металлическим. Без особой интонации. Неужели… Я что, попал на какую-то местную радиостанцию?! Издеваетесь?

– Кто вы? – спросил я в микрофон, сдерживая гнев. – Зачем вы это делаете?

Пауза. Было слышно только ее прерывистое дыхание.

– Потому что больше некому, – печально сказала она. – Это все, что осталось. Помехи.

По коже побежал леденящий холод. Я не ошибся…

– Помехи? – спросил я. – Это же музыка, стихи. Искусство.

– Для них это помехи, – в ее голосе была слышна горечь. – Неоптимизированные колебания. Ошибка в системе.

Это был не диалог… Это был сеанс связи… с призраком?

– Меня зовут Аркадий, – сказал я, пытаясь вернуть диалог в рациональное русло. – Я поймал ваш сигнал. Я ответил.

– Ясно… – задумчиво сказал голос.

Вдруг уши пронзил оглушительный звон, писк. Я резко сбросил наушники с головы, но звук не прекращался. Я упал на пол, оглушенный, пытаясь закрыть руками уши, но это не помогало. Он был не снаружи, не в ушах. Он был… внутри. Ужас охватил меня. Я в панике катался по полу, надеясь, что этот противный шум отстанет, оставит меня в покое… Но он не…

…

Я не стоял и не лежал. Я просто… был. Вокруг – бесконечная, угольно-чёрная пустота. Не было ни верха, ни низа. Не было звуков. Но я не был один. Я чувствовал чьё-то присутствие. Спокойное. Внимательное. Древнее.

А потом передо мной начали возникать образы. Не как на экране. Они рождались прямо в моём сознании, яркие и реальные.

Широкий, залитый серым, безразличным светом проспект. Идеально ровные, одинаковые здания из бетона, уходящие в небо, за облака. Ни одной вывески. Ни одной машины. По проспекту движутся люди, их много, но они не толпа… Они будто узор. Движутся в идеальном темпе и ритме, никогда не сталкиваясь. Лица их пусты. Спокойны.

Я вижу космонавта в шлеме с надписью «СССР». Он парит в густой черноте космоса. Перед ним – нечто. Огромное, неправильной формы. Темнее самой пустоты. В центре его горит тусклая, красная точка. Рука космонавта медленно тянется к этому… нечто. В этот момент лицо человека под шлемом расслабляется. Все мышцы и морщины разглаживаются, приходят в покой. Неестественный, нечеловеческий покой.

Теперь я вижу тайгу. Бескрайние заснеженные леса. Дикие, нетронутые. Небо разрывает огненный след. Это нечто борется с атмосферой. Оно останавливается, приземляется на землю, выжигая под собой все, оставляя только проплешину посреди леса… Спустя годы… Из этой же точки в небо ударяет оглушительный столб слепящего света, и темный силуэт поднимается ввысь. Я вижу обожженные скелеты людей, выгоревший лес, огонь повсюду…

Я хотел закричать, но у меня не было рта. Хотел отшатнуться, но у меня не было тела.

Дальше я увидел силуэт женщины… Она говорила со мной.

– Теперь ты видишь? – прошептала её мысль, полная бесконечной печали.

– Что… что это было? – сумел «подумать» я в ответ.

– Гагарин… Он был первым…

С оглушительным треском всё исчезло.

Я рывком поднял голову. Я сидел в своей каморке. В нос ударил резкий запах горелой изоляции. В наушниках стояла мёртвая тишина. Я посмотрел на свои руки. Они были настоящими, плотными. Я был дома.

Глава 5

Я сижу на холодном полу. Голова раскалывается, ужасный звон стоит в ушах и не думает куда-то уходить. Я будто в вакууме, где существует только неприятный аналоговый писк. Пахнет горелой изоляцией. Кажется, я перегрузил системы… твою мать. Этот инцидент КГБ и Ко просто так не оставят. Это я знаю точно. Запах смешивается с чистым ароматом электрического озона. Хм. Кажется, все это время я сидел в наушниках.

Я сорвал их с себя и небрежно отбросил в сторону. Осознал, что я все еще держу глаза закрытыми. Открыл. Кромешная тьма, даже собственного тела не видно. Похоже, что импульс вырубил почти все. Ну, или совсем обесточил станцию. Стало холодно. Наощупь вожу рукой в области досягаемости и натыкаюсь на что-то продолговатое. Кажется, это фонарь. Нажимаю кнопку. Еще раз. Еще. Еще. Наконец-то! Тут мой световой луч выхватывает из темноты ужасающую картину разгрома. Все мое творение сгорело и теперь было не более чем грудой бесполезного железа. Блеск. Просто какая-то мешанина проводов и транзисторов. Аккумуляторы, судя по всему, мертвы. Ох, нет… Нет… я был столь близок к этому всему… Эксперимент не удастся повторить…

Твою мать. Нужно восстановить жизнеобеспечение, эта простая, ясная мысль становится спасательным кругом в океане паники. Иначе я просто замерзну. Шатаясь, несу свое тело в машинное отделение. Действия знакомы до боли: проверить уровень топлива, открыть вентиль, дернуть рычаг стартера. Рев двигателя оглушает. Но, пожалуй, за все это время он стал чуть ли не родным. Понемногу на станции начинают загораться тусклые лампы. Вроде все налаживается.

Вернувшись в каморку, первым делом бросаюсь к магнитофону, который все это время вел запись. Единственная надежда и доказательство. Дрожащими пальцами перематываю и нажимаю на кнопку воспроизведения.

Слышу свой напряженный голос: «Кто вы?». Печальный, далекий женский голос. Какие-то помехи, треск, щелчки. Дальше – оглушительный, рвущий динамики шум статического разряда. А потом – тишина. Просто… ничего. Ничего не слышно. Ничего не происходит. И… запись не обрывается, нет. Она прокручивается дальше, но, похоже, магнитофону ничего не удалось записать… Ни серого проспекта, ни человека в скафандре…

Получается, это все мне привиделось?! Так, что ли?! Галлюцинация?! Да… да не может быть! Я же видел! Своими глазами! Нет… Я не хочу верить в то, что это была не связь. Не хочу верить в то, что это все недосып, стресс, водка от Зубова. Что я на мгновение тронулся умом. Психика отчаянно отказывалась принимать эту данность, но… Похоже, что так оно и было на самом деле. Больная фантазия одержимого человека сыграла со мной злую шутку. Признаться, я и вправду не могу отличить, в последнее время, где правда, а где заблуждение.

Подхожу к умывальнику, чтоб хоть немного прийти в себя. Плещу в лицо ледяной водой. Поднимаю голову и смотрю на свое отражение в маленьком зеркале с трещиной в углу. Мое лицо. Спокойное. Безмятежное. Без страха. А глаза… Пустые. Оно как… маска?

Быстро-быстро моргаю. В зеркале вижу перепуганного мужика, нервного и изможденного. Игра света. Но по спине пробежался холодок. Нет, это же не…

Ладно. Нужно, как учил Виктор Сергеевич, отбросить эмоции и мыслить рационально. Есть несколько фактов: первое – я поймал-таки сигнал. Второе – я что-то слышал и видел. Скорее всего, он вызвал у меня аудиальные и визуальные галлюцинации. И третье – скорее всего, за мной скоро придут.

Я вновь достаю тетрадь Виктора Сергеевича и начинаю лихорадочно листать страницы в поисках хоть чего-то. Ищу данные, результаты экспериментов. Открываю раздел «Журнал аномальных показаний установки». Последние записи перед закрытием проекта. И большинство из них – просто сухие цифры, всплески фонового шума, которые комиссия объясняла вспышками на солнце или помехами от военных радаров. Листаю дальше, дальше, дальше.

На последних страницах нахожу несколько графиков активности, обведенных красной ручкой. Под ними едва разборчиво написано: «Аномалия. Повторяется. Странная корреляция. Появляется в присутствии Волкова А. П. в качестве оператора. Статистически незначимо? Перепроверить».

И что же это могло значить? Я никогда не придавал этому значения, так как во время испытаний было много разных аномалий и помех, которые по итогу оказывались какой-либо ерундой. Но… похоже, что некоторые из них показались учителю странными. И они связаны со мной. Значит ли это, что…

Виктор Сергеевич так и не смог понять, в чем же тут дело. Это был необъяснимый факт. Он зафиксировал странную аномалию, но объяснить и доказать ее не мог, хоть и был уверен, что это не просто очередная «помеха».

Но я, кажется, понял… С той стороны… они ждали меня? Искали? Отправляли сигнал и выжидали, пока я на него отвечу? Но не бред ли это? Может ли это значить, что я никогда и не был исследователем? Вдруг я был лишь недостающей частью их оборудования… Когда сложились все факторы – мощный всплеск энергии, мощный передатчик – осталось добавить к ним лишь меня в качестве оператора. Тогда все сходится – это не я их нашел, это ОНИ нашли меня, и теперь, наверное, чего-то ждут. И я даже боюсь подумать, чего именно.

Глава 6

Час.

Целый час я просто сижу в тишине, не двигаясь, не шевелясь. Смотрю в одну точку на пыльном полу моей каморки. Дизельный генератор мерно гудит за стеной, но я его не слышу. Вернее, не слушаю. Звон в ушах, наконец, стих окончательно, и на его место пришла тишина. Но… какая-то иная, что ли.

"Только в присутствии Волкова А.П.".

Фраза, написанная в дневнике Виктора Сергеевича. Он ведь что-то подозревал… но не смог это ни доказать, ни рассказать. Фраза… она просто есть. Как факт, как данность. Факт, который рождает новый вопрос – а кто же я такой на самом деле? Аномалия? Дефект?

Скоро ко мне в дверь постучатся. И это будет явно не добродушный Зубов. Размышления необходимо оставить на потом. Сейчас время максимально замести следы. Придумать легенду.

Страх – отличный мотиватор. Скованность сменяется лихорадочной энергией. Работаю методично и быстро, словно хирург. Сначала необходимо спрятать останки моего пульта – плоскогубцами выдираю то, что осталось от транзисторов и конденсаторов, а обугленные провода сгребаю в старое ведро. Все это отправляется в ящик с ломом, который Зубов заберет при следующем прилете. Не должно быть ничего лишнего и подозрительного.

Следующий шаг – журнал. Открываю его. Сердце стучит как бешеное. Смотрю свои поддельные записи – «расход топлива». Не слишком ли все гладко? Хм… нет… Беру карандаш и вношу еще пару правок, создавая иллюзию совсем небольшого перерасхода в дни вымышленной пурги. Это мелочь, но лучше перестраховаться.

Работаю на пределе, а в голове прокручиваются слова из записей учителя. Я… ставлю под сомнение свою… жизнь. Тяга к радиофизике, ссылка на станцию – мое ли это? Или это все кто-то подстроил? Каждый выбор кажется теперь подозрительным.

С журналом покончено, нужно перевести дух и собраться с мыслями, придумать дальнейший план действий. Монотонно гудит генератор, иногда постукивая с привычным звуком. Но на долю секунды мне показалось, что я слышу в нем сигнал – те самые три ноты. Это, конечно, бред – я ведь буквально почти помешался на нем. Поэтому эти отклонения почти не удивляют.

Ладно, теперь дело за легендой. Что мне сказать им, когда они прилетят? А они точно прилетят, я это знаю. Мой импульс не мог остаться незамеченным. Они наверняка запеленгуют источник и прилетят.

Я сажусь за стол и начинаю придумывать. Вот они прилетели, высадились. Люди в штатском с серыми лицами.

– Гражданин Волков, что здесь произошло такого-то числа в такое-то время?

Что же я отвечу? Версия первая – что сразу пришло в голову: ничего не случилось, ничего не знаю. Глупо. Они не дураки. Версия номер два: был скачок напряжения, авария. Уже лучше, но… нуждается в доработке. Чем он был вызван? Попадание молнии? Нет, не то… Нужна более научная версия. Наиболее правдоподобная. Я беру чистый лист бумаги и начинаю набрасывать план. Итак… Во время планового прогрева резервного генератора произошло короткое замыкание в силовой цепи. Из-за износа изоляции. Это вызвало резкий скачок напряжения, который пошел по сети и спалил часть оборудования в моей каморке и резервные аккумуляторы. Импульс? Это был побочный эффект от дугового разряда на главной антенне "Грозы-М", которая сыграла роль гигантского конденсатора.

Я встаю и иду в машинное отделение. Мне нужны доказательства моей лжи. Я нахожу старый силовой кабель и намеренно делаю на нем несколько глубоких надрезов, имитируя ветхость. Затем беру кусок наждачной бумаги и зачищаю до блеска контакты на клеммах сгоревших аккумуляторов, будто я пытался их реанимировать. Я даже разбрызгиваю немного машинного масла на пол возле генератора, создавая картину нештатной ситуации, суеты. Каждый шаг – это мазок в картине моего будущего допроса. Я должен быть убедительным. Я должен поверить в эту ложь сам.

В шуме генератора вновь и вновь слышу эти навязчивые три ноты. Но это все не на самом деле – это все только в моей голове. В такой обстановке свихнуться очень даже легко. И, похоже, что со мной происходит именно это. Что ж…

Ладно. Сидеть и ждать – чистое самоубийство. С КГБ-шниками более-менее понятно – действуем по заготовленному плану, а если что-то будет не так, то в дело пойдет импровизация. Но есть еще более масштабная проблема – связь с… с кем? Я даже, в общем-то, не знаю, кого я слышал и что я видел, но я уверен, что мне нужно еще раз выйти на них. Но только как? Почти все оборудование погорело. Аппаратура уничтожена. Но… это ничего. Пора вновь порыться в моем ящике, вдруг чего полезного найдется.

Лезу под кровать, достаю пыльный деревянный ящик, в котором лежит все, что осталось от прошлой жизни. И среди всего прочего – несколько германиевых транзисторов. Возможно, с их помощью получится что-то соорудить. Нет, не настолько мощное, как Гроза-М, но, возможно, что теперь… мне хватит и небольшого передатчика. Высыпаю их на стол. Кладу рядом катушку медной проволоки и… старый ферритовый стержень. М-да. Из этого передатчик не выйдет. Но, быть может, получится собрать простейший приемник. Пусть это будет грубая поделка уровня первого курса ПТУ, но, если я правильно все понимаю, теперь оно должно сработать и так. Включаю паяльник. Запах канифоли заполняет каморку. черчу схемы на обороте старых карт, паяю контакты. Я снова инженер. Но это не научный поиск, а нечто вроде установки контакта с призраками.

Несколько часов спустя на улице установился густой и непроглядный мрак. Моя самоделка почти готова, осталось лишь запустить. Надеваю наушники. Подаю питание. Нихрена не работает. Ну блеск. Просто отлично…

Перебрать устройство… Этот провод сюда, а этот… ну, пусть сюда… И попробуем ткнуть другую батарейку… Ну, и треснуть от души по корпусу, как завещала русская смекалка… Так, вроде заработало. Включаем. И-и-и… Оп! Заработало, отлично.

Но вместо заветных (хотя я даже не знаю, чего я мог ожидать) сигналов я услышал лишь… шипение помех. Я оставил приемник включенным и отправился ходить по каморке взад-вперед, надеясь что-то поймать. Так прошел час, два… И когда я уже почти заснул, откинувшись на стуле…

Раздается голос, печальный, но абсолютно ясный женский голос. Тот… самый.

«Нужно торопиться».

Глава 7

– Кто вы?! – в панике кричу в воздух. – Что вам нужно?! Зачем вы это делаете?! ОТВЕТЬТЕ!

Зря трачу воздух, нервы и ресурс голосовых связок – у меня даже микрофон не подключен, не говоря уже о том, что передавать сигналы я вообще не могу. Они меня не услышат, кем бы они ни были. У меня лишь глупый самодельный приемник, а не рация. Бесполезно. Твою мать!

– Да что вообще за бред?! Что происходит?! Каждый раз что-то не так! – опять сыплю словами в пустоту. Нервы не выдерживают.

В отчаянии я уже готов было сорвать с себя эти бесполезные наушники и разбить об стену, покончив с этой трагикомедией одного актера раз и навсегда. Но в этот момент тихий женский голос продолжает говорить. Она будто бы зачитывала заранее заготовленное сообщение…

– Если ты это слышишь… – продолжает говорить женщина. Быстро, четко, без пауз. – Канал односторонний. Мы знали, что ты ответишь. Он… был уверен. Ты должен получить пакет данных.

– Какой еще пакет?! Кто «он»?! – не могу сдержаться. Мой мозг лихорадочно пытается анализировать. Голос молодой, но уставший. На фоне – едва уловимый гул, похожий на работу какой-то сложной аппаратуры или какого-то генератора. Это не какая-то студия. Это подвал. Убежище.

– Твой приемник его не примет, – продолжает она. – Но… сможешь ты. Ты должен стать антенной. Тебе нужно записать сигнал. Осциллограф. Подключи его к себе. Один электрод на висок, другой на левое запястье.

Я обомлел. Что за дичь? Что она такое вообще несет? К… себе? И как это должно помочь? Это даже не бред, это за гранью. Мой научный склад ума восстает, кричит, что это антинаучная ересь.

– Вы что, с ума там посходили?! Зачем мне это делать?! – я чувствую пульсацию вен на голове от ярости и непонимания.

Голос в наушниках продолжает, невозмутимо и неумолимо, словно запрограммированный автомат:

– Это единственный способ. Он проверил расчеты. Это должно сработать. Если ты готов… если ты с нами… сделай это сейчас. Мы начнем передачу через шестьдесят секунд. Отсчет пошел. Пятьдесят девять… пятьдесят восемь…

Вот оно… Обратный отсчет. Как удар ниже пояса. Шантаж. Манипуляция. Меня разрывает на две части. Одна из них говорит: «Беги, Аркаша! Пока еще не совсем поздно! Они тебя убьют или сведут с ума». И отчасти я с ней согласен. Но вторая будто шепчет на ухо: «А какой у тебя выбор? Сидеть сложа руки и молча дожидаться, пока за тобой придут те самые люди в серых костюмах? У тебя нет нормальной жизни и уже никогда не будет. Это твой единственный шанс понять что происходит».

– Тридцать пять… тридцать четыре… – голос в наушниках продолжает отсчитывать, не давая времени на размышления.

Да что же делать-то?! Я и представления не имею, что сейчас со мной будет и чего они там задумали! А-а-ай, к черту! Я действую как в лихорадке, как автомат. Руки движутся сами по себе, пока мозг пытается осознать происходящее. Беру паяльник. Запах горячей канифоли на мгновение заземляет.

– Двадцать три, двадцать два…

Рву фольгу от пачки индийского чая, вырезая ножом два кривых, неровных кружка. Пальцы не слушаются. Кусачками отмеряю два куска медного провода. Руки дрожат так, что когда я пытаюсь припаять провод к фольге, олово ложится уродливым, пористым бугром. Плевать. Лишь бы был контакт.

– Десять… девять…

Нахожу кружку, выливаю остывший цикорий. Наливаю воды из бака, сыплю щепотку соли из солонки. Размешиваю пальцем. Смачиваю самодельные электроды. Прикрепляю их к коже – один к виску, другой к запястью. Они холодные, липкие, отвратительные. Подключаю провода к клеммам осциллографа.

– Я готов! – ору что есть сил.

– Три…

Я не знаю, что сейчас произойдет. Насчет готовности я соврал. Лишь бы жив остался…

– Два…

В наушниках наступает оглушительная тишина. Я успел. Я сижу, вцепившись в край стола, смотрю на ровную зеленую линию на экране прибора и жду, сам не зная чего.

– Один…

В следующий миг мир перестает существовать.

Щелчок.

Не звук, ощущение. Будто внутри черепа что-то сломалось, откололось, рассыпалось на части и теперь блуждает по всей коробке. Зеленая линия на осциллографе взрывается беззвучным фейерверком. Я вижу тысячи символов. Незнакомых. Они складываются в спирали последовательностей. Затем я проваливаюсь в ледяную, гудящую тьму.

Белое.

Снег. Бескрайний. Мертвый. Что-то темное, неправильной формы, лежит в центре этой леденящей душу белизны. Оно не отражает свет – напротив, оно будто питается им. От него исходит мороз, который пробирает до костей.

Серое.

Геометрия. Прямые линии, уходящие куда-то далеко. Люди. Тысячи. Движутся в идеальном, выверенном ритме. Никто не смотрит по сторонам. Лица спокойные. Женщина роняет сумку. Апельсины катятся по асфальту. Никто не оборачивается. И она тоже.

Красное.

Тусклая, пульсирующая точка в черноте космоса. Внутри – решетка, сложная, как кристалл. Рука в перчатке тянется к ней. Медленно. Касание. Вспышка. Ослепляющая. Красная. Боль. Не физическая, нет… Будто от тебя оторвали кусок, а на его место поставили… ничего.

Шепот.

…уровень зашкаливает… дозиметры отказывают......когерентное выравнивание… протокол активирован......найти уязвимость… в логике… в самой основе......он не должен был вернуться таким…

Зеркало.

Я вижу лицо. До боли знакомое. Похожее на мое. Только… какое-то старое, усталое. Изрезанное морщинами, которых у меня еще нет. Он смотрит на меня. Я чувствую его отчаяние как свое собственное. Отец? Не помню. Брат? У меня никогда не было братьев.

Узор.

Все образы, все звуки и ощущения схлопываются. Сворачиваются в одну-единственную, невероятно сложную фигуру. Она отпечатывается на внутренней стороне моих век. Она холодна. Она симметрична. Она – чужая.

Поток обрывается.

Прихожу в себя на полу. Холодно. Не могу вдохнуть. Мир возвращается медленно, кусками. Металлический, железный привкус крови во рту. Что-то теплое растеклось под головой. В голове – абсолютная тишина. Штиль.

С трудом, цепляясь за стол, я поднимаю голову. Смотрю на экран осциллографа. На замершем, фосфоресцирующем экране застыл последний кадр – тот самый узор. Он реален.

В наушниках, которые слетели с головы и валяются на полу, – тишина. А потом, перед тем как связь окончательно обрывается, из них доносится еле слышный, искаженный помехами другой голос – усталый, глубокий, мужской. Где-то я его уже слышал…

– Надеюсь, все прошло успешно…

Глава 8

Крепко же приложился! Осторожно дотрагиваюсь до затылка. Там что-то теплое и липкое – кровь. Рану надо обработать… Кое-как, опираясь на ножку стола, я поднимаюсь на ноги. Комната плывет. Я хватаюсь за стену, чтобы не упасть снова. Первым делом – к зеркалу. Вид, прямо скажем, не для слабонервных. Бледное, как у покойника, лицо. Под носом – запекшаяся кровь. А на затылке, в спутанных волосах, – приличная такая ссадина. Выгляжу как человек, переживший удар молнии. А может, я его и пережил?

Достаю из аптечки ватку и перекись. Шипит, жжет, возвращая меня на землю. Теперь надо умыться – смыть кровь и… след чего-то чужого.

Приведя себя в относительный порядок, я все же решаюсь посмотреть на осциллограф еще раз. Да… Узор действительно есть и никуда не пропал. Значит, это все было взаправду. Но есть одна проблема. Фосфор скоро погаснет, и узор исчезнет навсегда. Все мои мучения, весь этот ужас – все будет зря.

Ну вот, опять. Меня обдает жаром, а разумом завладевает паника. Я должен как-то сохранить это доказательство. Я бросаюсь к своему шкафчику, отчаянно роюсь в нем, отбрасывая в сторону горы старых журналов и газет. Да куда ж я его… Вот он! Старый, но надежный фотоаппарат «Зенит». Лихорадочно меняю объектив. Что ж, штатива у меня нет, поэтому придется снимать с рук. Выставляю выдержку на максимум, диафрагму открываю полностью. До помутнения в глазах задерживаю дыхание и делаю несколько щелчков затвором в разных ракурсах и положениях, молясь, чтоб хотя бы один из снимков получился более-менее четким.

Но нет, это все не то. Даже самая качественная фотография вряд ли сможет передать всю сложность этой загадочной фигуры, все ее изгибы и тонкости. Тут нужна точность, масштаб. Надо собраться, подумать…

Иду в кладовку. Открываю дверь, зажигаю свет. Надо выпить. Так будет лучше думать. Глазами ищу один из тех ящиков, что Зубов периодически завозит… Вот оно. Достаю одну бутылку, отворачиваю крышку и делаю несколько плотных глотков прямо из горла. Жгучее, тянущее тепло прошло по телу. Так-то лучше.

Возвращаюсь в каморку и смотрю на то, как узор, пусть и понемногу, но все же угасает. Итак, водка прояснила мысли, избавила от паники и дрожи в руках. Как его сохранить? Как перенести на бумагу? Как-то скопировать? Что, если…

Мой взгляд падает на то, что все это время лежало в ящикестола. Рулон кальки, который я использовал для копирования чертежей из журналов и миллиметровую бумагу, привезенную мной очень давно, из последней поездки в город. Что ж, это будет долго и муторно. Очень.

Я беру большой лист кальки, аккуратно прикладываю его к экрану осциллографа. Закрепляю по углам кусочками синей изоленты, стараясь не дышать на стекло. Беру самый острый графитовый карандаш, который у меня есть, затачиваю его лезвием до игольной остроты. И начинаю.

Адски ювелирная работа. Я обвожу каждую линию, каждый изгиб, каждую точку этого чужого, нечеловеческого узора. Фосфоресцирующий свет тускнеет, и мне приходится работать все быстрее, прищуриваясь, почти вслепую, доверяя больше памяти пальцев, чем глазам. Я боюсь моргнуть, чтобы не сбить линию. Час, два, три… я теряю счет времени. Спина затекла и превратилась в одну сплошную ноющую боль. Глаза слезятся от напряжения. Каморка наполняется тихим, медитативным скрипом карандаша по кальке. Спустя какое-то время я наконец заканчиваю работу. Узор на экране практически пропал, оставив после себя едва заметное послесвечение. Но теперь он есть у меня на полупрозрачном листе. Первый шаг сделан, осталось сделать и второй – перенести его на миллиметровку. Ощутимо клонит в сон, но… надо доделать. Перемешиваю водку с цикорием и залпом глотаю эту ужасную жижу. Отступать поздно. Я… я должен.

Я накладываю кальку на лист миллиметровой бумаги, снова закрепляю. И теперь, используя линейку, циркуль и лекала, я не просто копирую – я измеряю. Я перевожу этот инопланетный чертеж на язык земной геометрии. Вычисляю координаты каждой ключевой точки. Измеряю углы, радиусы кривизны. Каждый сегмент, каждая дуга получает свое числовое значение в моей записной книжке. Это уже не искусство. Это математика.

…

… Я не знаю, сколько времени прошло к моменту как я поставил последнюю точку. Может, часа три. А может несколько дней. Вьюга за окном сменилась штилем, а потом началась снова. Я перестал следить за часами, перестал делать обходы. Мой мир сузился до кончика карандаша, листа миллиметровки и цифр, которые плясали у меня перед глазами. Я разговаривал с этим чертежом, материл его, умолял раскрыть свою тайну. Иногда мне казалось, что линии на бумаге начинают двигаться, складываясь в новые, невозможные фигуры. Я тер глаза, и наваждение проходило. Я был на грани.

Откидываюсь на спинку стула. Руки бьет тремор, как у заправского алкоголика. Во рту – вкус перегара и цикория. Я окидываю взглядом свое изделие, но… не чувствую ни радости, ни облегчения. Лишь… понимание. Понимание того, что теперь у меня есть чужое, возможно, нечеловеческое знание. Чуждое этому миру. Не отсюда. Пока что я не могу сказать, что именно оно в себе несет, это мне еще предстоит понять. Может, это карта, схема, координаты. Трудно сказать. Ясно лишь одно.

Это знание несет в себе либо спасение, либо погибель.

Глава 9

Тьму в кабинете разрывала лишь небольшая лампа на потолке. Своими морщинистыми, сухими руками я четко вывожу каждую букву, каждую цифру. Перьевая ручка интенсивно скрипит при соприкосновении с пожелтевшей, шершавой бумагой. Причудливые формулы, которые я понимаю уже на каком-то интуитивном уровне. Суставы ощутимо ноют, мешая сосредоточиться, а ладонь периодически простреливает судорогой. Вдруг ко мне в кабинет заходит девушка. Молодая, с короткими темными волосами и тревожными глазами. Она что-то говорит, жестикулирует, показывая на большую звездную карту на стене. Созвездия не такие, какими я привык их видеть. Сдвинутые. Она просит меня о чем-то. О риске. Но… я не могу. Качаю головой. Слишком опасно, слишком много неизвестных. Разочарованная, она хлопнула дверью и ушла. Я… я так устал от этого всего. Столько лет – и все впустую. Я уже и не надеюсь, что у нас что-то получится, но все же отчаянно пытаюсь не сдаваться и делать все, что могу. Все, что от меня зависит, все, что у меня так хорошо получается… но результатов нет. Наверное, это и есть безумие. Мне жаль ее. Ох… Иду в уборную, чтобы умыться и взбодриться. Смотрю на себя в старое, в деревянной раме, зеркало. Уставшее, испещренное морщинами лицо с поседевшей бородой, а в глазах – вселенская грусть, меланхолия. Окропляю лицо ледяной водой из под крана…

Низкий рокот, сотрясающий всю станцию и прилежащую округу, вырывает меня из царства морфея. Рывком поднимаю голову со стола. Сердце колотится как пойманная птица в клетке. Я не понимаю, где я. Запах канифоли возвращает меня на землю. Мой взгляд падает на стол. Чертежи, расчеты, пустая бутылка. Твою мать! Я совсем забыл все убрать! Меня прошибает холодный пот. Улики… Заснул, оставив все следы напоказ… Лихорадочно, неуклюжими движениями, я сгребаю все листы, запихиваю их вместе с тетрадкой учителя и остатками своего приемника в ящик и прячу под кровать.

Рокот… Звук… Узнаю. Вертолет.

Ну нет, нет! Это либо Зубов… Либо они. Зубов по расписанию должен прилететь еще очень нескоро…

Я бросаюсь к окну, ладонью стирая с замерзшего стекла ледяную корку. Далеко на горизонте, над ослепительно белой пустыней, я вижу темную точку. Она не летит к посадочной площадке. Она делает широкий, оценивающий круг, изучая станцию с расстояния. Как хищник, который готовится загнать свою добычу…

Вот черт! Они здесь. Может, все-таки Зубов?.. Может пронесет?.. Да нет, к черту!

Они ведь даже не торопятся – знают, что я никуда отсюда не денусь. Знают, что я их слышу и вижу. Показывают, что я в ловушке. Уроды!

Я мечусь по каморке, как зверь в клетке. Проверяю, все ли спрятано. Снова и снова прокручиваю в голове свою легенду про короткое замыкание. Но все мои заготовки кажутся теперь детскими, наивными. Мой взгляд падает на топор у печки. На мгновение возникает безумная мысль. Я тут же отгоняю ее. Бесполезно. Я не Родион Раскольников – не смогу так просто взять и… А даже если и смогу, надолго ли меня это спасет? Просто отсрочу неизбежное – за этими придут другие, только вот последствия будут в разы хуже… Думай, Аркадий, думай!

Я стою у окна и смотрю на эту зависшую в небе точку. Я почти физически ощущаю на себе взгляд мощной оптики. Представляю себе людей внутри. В форме или в штатском. Они смотрят на меня, на мою станцию. Они обсуждают меня. Они уже все знают. Каждая минута ожидания растягивается в вечность.

Вертолет пошел на снижение, но… кажется, они собираются сесть не на посадочной площадке? Так и есть. Спустя пару минут вертолет приземляется метрах в ста пятидесяти от станции, взметая тучу плотного, колючего снега. Двигатели… не глушат. Дверь сдвигается в сторону, и на фоне ослепительно белого снега появляются две темные фигуры. Они не бегут, они шагают медленно и уверенно. Они даже не торопятся. Их синхронная походка показывает – они знают, что я здесь. И что мне не сбежать.

Стою в своей каморке, вцепившись в подоконник до белых костей. Я слышу ровный, мерный хруст снега под их сапогами. С каждой секундой они все ближе и ближе. Я уже слышу, как они подымаются на крыльцо. Скрипение половиц. Они замирают около моей двери. Я слышу неясный, глухой шепот.

В наступившей затем тишине я слышу вежливый, тихий стук в дверь.

Тук-тук-тук.

Глава 10

В голове роится миллион мыслей. Что делать? Прятаться? Бежать? Куда, мать твою?! Бежать в тайгу и замерзнуть к чертям? Или, может, не открывать? Чтоб они через две минуты снесли эту дверь к чертям собачьим, а меня без разговоров запаковали и на каторгу? Не-е-е-т… Так просто не получится. В этой ситуации… просто НЕТ простых выходов. М-мать… Ладно, придется разыгрывать клоунаду, которая, вопреки всем моим надеждам, все же пригодилась. Притворюсь полярным затворником-отшельником, который спился с одиночества, деградировал и утратил остатки благоразумия. Идея ужасная, реализация, скорее всего, тоже не удовлетворит гостей, но… Ну, а есть другие какие-то варианты?! Включаю идиота.

Делаю несколько глубоких вдохов, стараясь унять бешено колотящееся сердце. Взъерошиваю волосы, чтоб выглядеть максимально неопрятно и жалко. Натягиваю на лицо маску вселенской усталости и алкогольной апатии. Медленно, с наигранной ленью открываю дверь – будто меня оторвали от чего-то очень важного.

– Ну, кого там еще черт принес? – бурчу нарочито грубо, так, чтоб было слышно за дверью.

В ответ – максимально спокойный и холодный, вежливый голос… На фоне тайги он звучит абсолютно чужеродно.

– Аркадий Петрович Волков? Майор государственной безопасности Ковалев. Разрешите войти? У нас есть к вам несколько вопросов.

«Майор»… Даже не «товарищ», как они обычно любят. Официальщина, значит… Ну все, приплыли. Дело явно серьезное. Это точно они… Чувствую как по спине пробегает мерзкий холодок, но продолжаю играть свою роль. С нарочитым скрипом и грохотом неторопливо открываю засов.

На пороге двое. Один – тот самый Ковалев. Мужчина лет сорока, в идеально сидящем штатском пальто, которое выглядит на фоне этой заснеженной пустоши как смокинг в Африке. Глаза – как два осколка серого льда, пустые. Второй – гигант в военном тулупе, ростом на голову больше чем Ковалев и я сам. Он стоит на крыльце, не шевелясь, как скала. От него веет морозом и… угрозой.

Сделав максимально непонимающий вид, пропускаю гостя в свою каморку. Ковалев принес с собой запах дорогого одеколона и чего-то еще, неуловимого. Ходит, значит, осматривается. Вроде бы непринужденно, но я всеми фибрами ощущаю, как его взгляд скользит по обстановке в поисках чего-то выбивающегося из общей картины. Стопка консервных банок, пара водочных бутылок, осциллограф, старая печка, моя койка. Будто пытается просканировать местность. Пауза затягивается, молчание становится невыносимым, напряжение растет с каждой секундой. Что он сейчас скажет? В груди давит.

– Да, Аркадий Петрович, – наконец сказал он. – По-спартански у вас тут.

Ну, здесь он не соврал. Так оно и есть. Он садится на единственную свободную табуретку в комнате. Жестом, будто мы в его кабинете, приглашает меня встать или сесть напротив него.

– Как служба, товарищ Аркадий? – решил начать издалека, урод. – Не скучно тут одному? Зубов вовремя припасы доставляет?

Ага, как же… Соскучишься тут с вами… Я сажусь на край своей койки, которая жалобно скрипит под моим весом. Стараюсь выглядеть максимально расслабленно, развалено. Играю свою партию.

– Да какая уж тут служба, гражданин начальник… – бурчу я намеренно устало. – Сижу вот, отбываю. Скука смертная. Зубов-то прилетает, да… Да только вон кофе нормального не завозит. А цикорий этот… горький, зараза. А сахара в поставках мало. Вы, может, передайте туда, на верхушку, чтоб чего-нибудь наладили, а?

Ковалев кивает, натягивая маску сочувствия. Глаза не меняются – лед.

– Понимаю, гражданин Волков… Тяжело это так – в отрыве от цивилизации. Но вы же ученый, верно? Вам, наверное, и здесь есть чем заняться? Мысли думать… О природе вещей…

Он делает многозначительную паузу. Достает из внутреннего кармана пальто пачку сигарет. Предлагает мне. Я отказываюсь. Он закуривает сам, медленно, с чувством и расстановкой. Специально, гад, время тянет, давит.

– А что у вас с резервными аккумуляторами? – спрашивает он буднично, выпустив в потолок сизую струю дыма. Вопрос брошен как бы невзначай, так, между делом. – Нам тут сигнал прошел, что у вас на станции сбой в энергосистеме был пару дней назад.

Сердце ушло куда-то в пятки, но я пытаюсь держать роль. Настало время моей легенды.

– А, это, что ли… – машу рукой, изображая крайней степени досаду. – Так, херня вышла, гражданин начальник. Замыкание. Изоляция-то старая уж, при царе Горохе делали. Как коротнуло, так и эт-самое… Аккумуляторы к чертям-то и выгорели. Дизель главный – еле запустил ведь! Думал, околею тут к едрене-фене.

Я говорю уверенно, вставляя для достоверности пару матерных слов, как и положено простому, спившемуся работяге.

– Замыкание… – повторяет Ковалев, будто смакуя это слово, пробуя на вкус. – Интересно… А наши специалисты из центрального узла связи зафиксировали в это же время короткий, но чрезвычайно мощный широкополосный импульс. Специфической, так сказать, формы. Говорят, от такого импульса вся электроника в радиусе километра должна была отказать. А у вас вот… лампочка горит. Осциллограф ваш не пострадал.

Он смотрит на меня. Прямо. Не мигая. И я понимаю, что моя легенда рассыпалась, не успев родиться. Он не просто знает. Он, сука, издевается.

– Вы ведь радиофизик, Аркадий Петрович, – продолжает он своим тихим, вежливым голосом, который сейчас страшнее любого крика. – У вас нет гипотез на этот счет?

Ну все, приплыли. Все, пиши пропало… Здравствуй, каторга, а то и расстрел, может… Ну нет! Еще повоюем. Надо менять тактику.

– Импульс, значит? – тру подбородок, изображая какого-никакого, но ученого. – Ну, в теории-то, при дуговом разряде такой мощности на антенной решетке… ну, она ж эт-самое, как большущий конденсатор работает, вот… Экранирование же, епт! Ионосферные отражения… Тут, товарищ гражданин начальник, считать надо сидеть. На пальцах-то просто не объяснишь…

Пытаюсь нагрузить его терминами. Специально говорю сложно, путано, как и положено человеку, который давно не общался с людьми и слегка помешался на своей науке. Я пытаюсь утопить его в этой словесной шелухе, а он… слушает. В его глазах – ничего. Ни веры, ни недоверия. Просто холодная оценка. Он не купился… но и докопаться напрямую не до чего. Патовая ситуация, однако… Они знают, что что-то не так, но… кроме показаний приборов у них ничего и нет. Тем не менее, расклад дел это не меняет.

Ковалев тушит сигарету о подошву ботинка. Он понимает, что дальше разговор вести бессмысленно. Он не выбьет из меня ничего нового.

– Что ж, Аркадий Петрович. Благодарю за уделенное время. Видимо, и правда сбой оборудования. Нашего. Бывает.

Он направляется к выходу. И что, все? Так просто? Нет. Так не бывает. Они никогда не уходят ТАК просто. У самой двери Ковалев оборачивается. На его лице – ни тени разочарования. Лишь холодная, вежливая маска.

– Чуть не забыл, – говорит он тихо, почти по-дружески. – Мы тут недавно с Виктором Сергеевичем вашим беседовали. Интереснейший, знаете ли, человек. Переживает за вас. Просил узнать, как вы тут.

Вот сука!

– Он в добром здравии, условия хорошие, не жалуется. Государство заботится о ценных специалистах, даже если они ошибаются. Он очень надеется вас скоро увидеть. Говорит, вам есть, что обсудить.

Обещает встречу с учителем… Угроза, пусть и непрямая. Намек на то, что судьба Виктора Сергеевича зависит от меня? Я стою и молчу, не в силах переварить это и что-либо ответить. Любое слово здесь будет лишним и сыграет против меня.

– Всего доброго, Аркадий. Не скучайте тут, – сказал он, удовлетворенный полученной реакцией.

Он выходит, дверь за ним закрывается. Слышу, как хрустит снег под их сапогами. Как метроном – ровно и четко. В одну ногу. Нарастает рокот вертолета. Через какое-то время все стихает. Эти уроды ушли ни с чем… Но это еще не конец. Они так просто с меня не слезут, это уж точно. Я выиграл битву, но вся война еще только начинается. Они обязательно придут.

Вопрос только – как скоро?

Глава 11

Больше нельзя было медлить. Нельзя сидеть, сложив руки. Нельзя ждать чего-то свыше. Надо было переходить к действию, чем скорее – тем лучше. Раз уж товарищ начальник Ковалев решил сам заявиться ко мне с визитом, да еще и с охраной, дело приобрело явно очень серьезный оборот. В любом случае, один неверный шаг – и меня, считай, нет и не было никогда. Спишут на несчастный случай, как и всегда, мол, мужик просто крышей в одиночестве тронулся, спился и замерз насмерть на пьяную голову. Банально, однако.

Во мне вспыхнула небывалая ярость. Именно она на пару со страхом наполняла меня, когда этот хмырь в погонах пытался из меня тут что-то выдавить. Я изо всех сил ударил ногой табуретку, на которой сидел Ковалев. Она с грохотом отлетела в стену. Спокойно. Посиди, Аркадий, подумай спокойно.

Я решил кое-что проверить. Прошелся по своей каморке, оглядел ее холодным оценивающим взглядом, прямо как Ковалев. Вскрыл розетку, осмотрел ее, раскрутил патрон лампочки, простучал стены – вдруг оставили какой-нибудь… жучок или прослушку? Но… ничего. Они ничего не оставили? Ну, конечно, они же профессионалы своего дела. Если бы что-то и оставили, я бы это ни за что не нашел. И это отнюдь не действовало успокаивающе – напротив, напряжение возросло, и теперь мне казалось, будто вся станция – это один большой микрофон, через который меня слушают. Слушают прямо сейчас, через гудение генератора, через скрип половиц. Паранойя… Моя крепость стала моей тюрьмой.

Так… Я сел за стол. Достал начатую бутылку водки, налил в старый замызганный граненый стакан. Долго смотрел на мутноватую жидкость, но пить так и не стал – голова нужна была кристально ясная. Вряд ли стоит в действительности становиться тем отшельником, которого я несколькими моментами ранее тут разыгрывал. В которого он не поверил.

Что ж, нужно проанализировать угрозу, как учил Виктор Сергеевич. Разложить, так сказать, все по полочкам. Итак, что у нас имеется? Первое: они знают, что это был мощный импульс. Аномальный. И в байку мою они не поверили. Их приборы слишком точны, а актер из меня никудышный. Второе: они связали этот инцидент со мной, с учителем и всем проектом «Струна». Третье: угроза через давление на Виктора Сергеевича будет, скорее всего, одним из их главных козырей. Они будут давить на эту точку, заставляя меня проколоться, сдаться, выдать себя с головой. Действовать необходимо прямо сейчас.

Сидеть и месяцами расшифровывать "снежинку" с миллиметровки – это непозволительная роскошь. Столько времени у меня уже не будет. Значит, мне нужна помощь. Помощь извне. Учитель мне уже никак не поможет – вся документация по проекту делась неизвестно куда. А в тетрадке ничего подобного нет и быть не могло, ибо так далеко в своих исследованиях, готов поспорить, Виктор Сергеевич еще не заходил. Цель ясна. Мне нужно вновь выйти на связь. Только в этот раз канал должен быть двусторонним – мне нужно будет говорить. Не орать в панике: «кто вы?!», нет. Мне нужно найти… подобие словаря для расшифровки этого объекта. Но пока что это вряд ли возможно – я под очень пристальной слежкой. Получается, что я в тупике.

Я откинулся на спинку стула и потер виски. Голова гудела. Нужно было сосредоточиться, начать работать с тем, что есть. С чертежами "снежинки".

Я разложил на столе листы миллиметровки. Этот узор… он притягивал и отталкивал одновременно. Я заставил себя смотреть на него, пытаясь найти хоть какую-то логику, симметрию, отправную точку для анализа. Я сидел так, может быть, час, водя карандашом по линиям, пытаясь разбить сложную фигуру на простые геометрические элементы.

И тут это случилось в первый раз.

Я отвел взгляд от чертежа, чтобы посмотреть на белую стену. И на ней, как после вспышки фотоаппарата, отпечатался призрачный, зеленоватый негатив "снежинки". Он висел в воздухе долю секунды и медленно растаял. Я замер, а потом лихорадочно заморгал. Переутомление. Нервы. Просто остаточное изображение на сетчатке. Да. Точно.

Я снова заставил себя работать. Но сосредоточиться уже не мог. В ушах, на фоне привычного гула генератора, начал пробиваться посторонний звук. Тихий, но навязчивый. Не просто звон, а чистый, идеальный синусоидальный тон. Одна из тех трех нот, которые я слышал в самом начале. Я зажал уши ладонями, но звук не исчез. Он был не снаружи. Он был внутри. В моей голове.

Паника начала возвращаться липкой, холодной волной. Я вскочил, прошелся по каморке. Нужно было чем-то занять руки. Я взял со стола карандаш, чтобы сделать пометку в журнале. И в тот момент, когда мои пальцы коснулись его граненой деревянной поверхности, я почувствовал не дерево. На мгновение мне показалось, что я держу что-то теплое, гладкое и едва заметно вибрирующее.

Я в ужасе швырнул карандаш. Он с сухим стуком упал на пол. Обычный карандаш. Я посмотрел на свои руки. Обычные руки. Но ощущение было абсолютно реальным.

Нет… нет-нет-нет… Что происходит?!

Я сел на пол, прислонившись спиной к холодной стене. Все. Это шизофрения. Ковалев своего добился, урод… Я сидел, обхватив голову руками, слушая этот монотонный, сводящий с ума писк в черепе. И тут, в этом хаосе, в этом отчаянии, мой разум, привыкший к анализу и поиску закономерностей, сделал то, единственное, что умел. Он начал систематизировать.

Звук в голове. Писк.Узор на стене. Картинка.Ощущение в руке. Дрожь.

Совершенно разные, непонятные и ужасающие симптомы какой-то неизвестной болезни. Но если они все-таки связаны? Что, если…

Если это…

Одно и то же?

До меня дошло с такой ошеломляющей ясностью, что я перестал дышать – они передали мне не просто чертеж, нет… Это было куда мощнее простого чертежа. Это был… информационный удар! Эта «снежинка» была выбита на корке моего мозга. А теперь он отчаянно пытался ее «воспроизвести». Похоже, именно поэтому я все так ощущаю. Звук, который я слышу, – это звук определенной линии на чертеже. Призрачный узор на стене – ее прямое изображение. Вибрация – это чувство определенного сигнала. Определенной частоты.

Возможно, я все же не схожу с ума, и мне стоило бы порадоваться такому повороту, но… Легче не становилось. Становилось только хуже, страннее и непонятнее.

Я медленно поднялся с пола. Подошел к столу. Паника ушла, но на ее место пришла не решимость, а какая-то холодная, отстраненная пустота. Я посмотрел на чертеж "снежинки" уже не как на проклятие, а как на вскрытую грудную клетку – свою собственную. Взял карандаш. И когда в голове снова зазвучал тот самый тон, я, не отрывая взгляда от схемы, начал искать на ней сегмент, который, как мне показалось, отзывался на этот внутренний звук. Вот он. Эта короткая, изогнутая линия. Я обвел ее красным карандашом и рядом, на полях, сделал первую пометку. Не научную формулу. Просто одно слово, которое описывало все, что я чувствовал: «Звенит». И все.

Я уже ближе к разгадке. Намного ближе. Кажется, словарь был уже во мне. Осталось только… разобраться и все прочитать. И я боялся представить, что же я прочту в итоге.

Глава 12

«Звенит".

Это слово, нацарапанное на полях миллиметровки, стало… моей отправной точкой. Страх никуда не делся, но теперь у него появился вектор. Я больше не был слепым котенком, тычущимся в стену. У меня был метод. Безумный, опасный, разрушающий мой собственный разум, но это был метод.

Работа началась. Не завтра. Прямо сейчас. Времени не было. Ковалев мог вернуться в любой момент, и, вероятно, не один, а со всей своей веселой компанией в лице спецназа.

Следующие двое суток я не спал. Я превратился в одержимый автомат, подпитываемый адреналином и горьким цикорием, в который я теперь, не морщась, подливал водку. Днем я, пошатываясь, выходил на обязательный обход, механически заполнял журнал, а в голове у меня звучали чужие тона и плясали призрачные узоры. Я стал идеальным актером поневоле – мой вид спившегося, изможденного полярника был теперь не маской, а чистой правдой, как бы противно и отвратительно не было это признавать.