Отпусти меня

Дорогие читатели!

В тексте показана жизнь больницы и описаны реальные медицинские процедуры. Автор не медик, но выросла в семье врачей, поэтому в детстве нередко ела свой ужин под истории вроде «сегодня вырезали вот такуууую кисту!». При написании этой книги я прочитала огромное количество медицинской литературы и стремилась к максимальной достоверности – хотя и с некоторыми упрощениями, ведь это художественное произведение, а не медицинский справочник.

Действие книги происходит на стыке восьмидесятых и девяностых, уровень развития мира в книге соответствует нашему. Сейчас хирургия очень продвинулась, многие операции выполняются эндоскопически, через небольшие разрезы.

Если книга вам понравилась, пожалуйста, оставьте отзыв. Это повышает вероятность, что книгу прочитает кто-то еще. Группу автора можно найти в Телеграм по запросу «Литтмегалина» или «Серебряная лисица».

Глава 1

У Ясеня были зеленовато-серые глаза, светло-рыжие волосы, опускающиеся до воротничка его белого врачебного халата, округлые, мягкие черты лица и кожа белая, как айсберг – в представлении Надишь, которая видела снег и лед только на картинках в приютских книгах. Он носил очки в тоненькой серебристой оправе и говорил на типично ровеннский лад: округляя и растягивая слова. Он никогда не поднимал голос (впрочем, и остальные ровеннцы нечасто это делали), хотя и имел манеру отпускать ехидные, неприятные замечания.

Казалось бы, нет в нем ничего по-настоящему пугающего. И все же Надишь боялась его до ужаса. Стоило ему лишь приблизиться, и в желудке намерзал ком льда. Уж слишком часто он касался ее руки, прежде чем передать ей что-то, хотя мог бы просто протянуть. Слишком часто Надишь ощущала на себе его изучающий, липнущий к коже взгляд. И слишком часто он вызывал ее к себе, в его маленький кабинет, примыкающий к ординаторской, с серым линолеумом на полу и стенами, выкрашенными в бледно-желтый цвет, где высказывал ей очередные претензии. Вот, например, вчера придрался к тому, как она ведет амбулаторные карты, а ведь она все делала как положено…

Сейчас она была рада, что их уединение нарушает пациент – пусть даже погруженный в тяжелый медикаментозный сон. Затмевая резкий запах антисептика, в операционной витала гнилостная вонь гангрены – вонь, к которой Надишь так и не сумела привыкнуть. Ясень же, капризный, придирчивый Ясень, даже не морщился.

– Ампутация правой конечности на уровне средней трети плеча, – уведомил Ясень и после этого умолк. Когда-то он выдавал ей массу указаний, одна команда за другой, но к финалу ее годичной стажировки Надишь больше не нуждалась в инструкциях, так что теперь операции проходили в тишине.

Наблюдая за работой Ясеня, она забывала о том страхе и неприязни, что испытывала к нему в остальное время. Его действия были легки, точны и полны магии. Вот скальпель опустился к передней поверхности плеча, прочертив аккуратную подковообразную линию. Выступило небольшое количество крови. Надишь проворно промокнула кровь и, приподняв руку пациента, повернула ее, предоставив доступ к задней поверхности предплечья, чтобы Ясень выкроил аналогичный лоскут с противоположной стороны, на этот раз чуть больших размеров. Настал черед бицепса, и Надишь подала Ясеню ампутационный нож. Под легкими, плавными движениями инструмента мышца покорно расступалась. Надишь все еще испытывала трепет от вида столь беспардонного вторжения в живые ткани, но Ясень… Ясень, кажется, был в принципе не способен испытывать трепет. Отыскивая один за другим, он отсек нервы. Парой зажимов Надишь зафиксировала плечевую артерию. Ясень перерезал ее и наложил шелковые лигатуры. Затем они лигировали вены. Звук проволочной пилы, рассекающей плечевую кость, был неприятным, но недолгим, и вот рука уже окончательно отделилась от тела. Надишь схватила ее и положила в лоток. Ясень аккуратно выровнял плоскость опила рашпилем, установил дренажную трубку и приступил к наложению швов. Кетгут – для мышц и фасции, шелк – для кожи. Во время всех этих действий Ясень даже не вспотел, хотя кондиционер в операционной работал с перебоями. Операция закончилась.

– Пронаблюдай за ним. Затем перевезешь в палату.

Бросив взгляд на почкообразный лоток, в котором покоилась отделенная рука со скрюченными почерневшими пальцами, Ясень усмехнулся и покачал головой.

– Обратись он раньше, то, даже если бы пришлось лишиться пальца, сохранил бы руку. Кем он там работал? Грузчиком? Теперь он никому не нужен. Он безработный. Нищий.

– Вероятно, он неверно оценил собственное состояние, – пробормотала Надишь.

– Как бы не так! Его доставили к нам с температурой 42 градуса. Поврежденный палец доставлял ему массу страданий. Но он тянул до последнего, терпел, позволив некрозу распространиться на всю пятерню.

Надишь промолчала, хотя знала, что это правда. Только крайняя необходимость приводила кшаанцев в больницу, где им приходилось просить помощи у ровеннцев.

– Какая это по счету ампутация на этой неделе? Седьмая? Восьмая? Некоторые люди так глупы, что ставят расовые предрассудки выше их собственного благополучия, – Ясень сдернул окровавленные перчатки и зашвырнул их в мусорный бак. – Приберись здесь. Позже я жду тебя в моем кабинете. Сейчас… – он бросил взгляд на круглое табло часов, подвешенных к покрытой белым кафелем стене, – …почти семь. В восемь пятнадцать ты должна быть на месте.

В это время ординаторская пустовала. Дежурные врачи появлялись там не раньше девяти, после обхода. Встреча пройдет без свидетелей.

– Вы хотите поговорить со мной? – осторожно осведомилась Надишь. – О чем?

– О, ты узнаешь… – пробормотал Ясень, направляясь к выходу. Он снял маску, а затем и хирургическую шапочку, высвободив свои рыжие волосы. – Ты узнаешь.

Он ушел, оставив ее наедине с бессознательным пациентом. Прооперированная рука, теперь странно укороченная, с торчащей из нее дренажной трубкой, покоилась на сложенной в несколько слоев марле. Несмотря на смуглость кожи, лицо пациента выглядело страшно бледным, но сердце билось ровно, сильно. Холодные, лишенные сочувствия слова Ясеня продолжали громыхать у Надишь в голове: «Безработный. Нищий». Такой молодой… не больше двадцати. Надрывал спину ради куска хлеба, но жил все-таки, строил какие-то планы, надеялся на лучшее. Хватило всего лишь одной щепки от грязного, груженного немытыми овощами ящика, ушедшей глубоко в мякоть пальца, и вся его жизнь пошла прахом. Надишь сцепила пальцы, пытаясь унять дрожь. В восемь… Может быть, уже совсем скоро она сама станет безработной и нищей. Когда тот, кто не проявил сочувствия к этому юноше, определит ее будущее.

Ровно в восемь пятнадцать, угрюмая и настороженная, Надишь шагнула в пустую ординаторскую. Дверь в кабинет Ясеня была приоткрыта, из-за нее сочился свет. При ее появлении Ясень, сосредоточенно делавший записи в медицинской карте, приподнял голову.

– Закрой дверь и сядь, – он указал на прикрытую тонким колючим одеялом койку, его персональное лежбище, где он мог прикорнуть во время ночных дежурств, хотя такая возможность предоставлялась ему нечасто.

Надишь робко присела на край кровати, сразу ощутив себя еще неуютнее.

Покончив с бумагами, Ясень прихватил свой стул и уселся напротив нее. Так близко, что их колени почти соприкоснулись. Надишь чуть заметно вздрогнула и отодвинулась. Но дальше ей было двигаться некуда, разве что прижаться спиной к стене, к которой примыкала кровать.

– Как долго длится твоя стажировка?

– Одиннадцать месяцев… и три недели.

– Ты понимаешь, что это значит?

– Да. На той неделе, в пятницу, состоится моя аттестация.

– Именно. И кто же примет решение о твоем дальнейшем трудоустройстве в больнице? – он смотрел на нее своими зеленоватыми глазами. Такими холодными, как стеклянные шарики, которые мальчишки использовали для игр.

– Вы, – едва слышно выдохнула Надишь.

– В последнее время у меня возникали замечания к твоей работе…

Она оцепенела, чувствуя жжение на щеках и оледенение в желудке. Она старалась. Весь этот год она появлялась дома, в своем бараке, лишь для того, чтобы немного поспать. По выходным она перечитывала учебники. Как стажер она получала маленькое пособие, но не купила себе ничего, разве что одно простецкое платье по крайней необходимости, да новую пару сандалий, когда старые совсем развалились. Все тратила на книги, довольствуясь тем питанием, что получала в больнице, и перебиваясь пресными лепешками по выходным.

– Я могу счесть их серьезными, – спокойно продолжил Ясень. – А могу признать несущественными: обычные рабочие моменты, бывает.

Надишь облизала внезапно пересохшие губы.

– И от чего же зависит ваш вердикт?

– От твоей решимости продолжать совместную работу. Нашу совместную работу.

Взгляд Ясеня вперился в ее губы, а затем поднялся и устремился прямо ей в глаза. Это было невыносимо, и Надишь импульсивно зажмурилась. Она ощутила пальцы, мягко обхватившие ее бедро, прикрытое тоненькой бледно-голубой тканью рабочих брюк, и вдруг поняла, почему так боялась Ясеня все это время. Потому что в глубине души она всегда знала: рано или поздно это случится. Он схватит ее.

– Завтра суббота, – его голос зазвучал тише и ближе, дыхание овеяло ее ухо. – Мой выходной, твой выходной. В шесть вечера ты приедешь ко мне. И там, в более расслабленной обстановке, я выслушаю аргументы в твою пользу, – его пальцы поползли выше, скользнули к внутренней поверхности бедра и сжали… а потом отпустили.

Он встал.

– До завтра.

Надишь вышла из ординаторской, сжимая в холодной потной ладони смятую в комок бумажку с адресом. Она не помнила, как дошла до раздевалки и переоделась, вдруг обнаружив себя уже на грязной лавке на автобусной остановке. В автобусе она скрестила руки на груди и попыталась дышать ровно, в надежде хоть как-то успокоиться. Но у нее ничего не получилось. Рыча, громыхая и дергаясь, старый разбитый автобус полз по улицам Радамунда, приближаясь к окраине. Желтые круги фонарей попадались все реже, и наконец настала кромешная тьма, пронзаемая лишь светом автобусных фар – как будто они двигались по дну огромной глубокой ямы. Именно это Надишь и ощущала: она на дне, так глубоко внизу, что до нее ни один луч солнца не дотянется.

Возле бараков из трех фонарей горел один. Остаток пути она проделала, выставив вперед руки и нащупывая ступнями тропинку, пробитую в твердой, обожженной солнцем земле. Отперла дверь, привычно отыскав замочную скважину кончиками пальцев. В своей крохотной – не больше шести метров – комнатке она упала вниз лицом на кровать и уткнулась носом в старое одеяло. Окруженная облаком плотной тьмы, она долго лежала, стараясь разобраться, что чувствует, но, кажется, у нее не осталось чувств вовсе, и пришедшая им на смену зияющая пустота была дискомфортнее обиды и боли. Уже ближе к одиннадцати Надишь поднялась и обнаружила, что по приходу автоматически щелкнула по выключателю. Лампочка, свисающая с потолка на проводе, хоть тускло, но горела. Вся эта темнота была только в ее голове. Надишь приподняла руку и потянулась носом к подмышке. Ее кожа источала резкий запах лихорадочного пота сильно напуганного человека.

Все так же нащупывая себе путь, Надишь пробралась во внутренний двор, к душевым. Подачи горячей воды к баракам не было. Днем вода нагревалась в резервуарах, расположенных на крыше душевых, однако теплой воды на всех не хватало. Возвращаясь с работы поздно, ей приходилось мыться холодной. Она положила на полочку свои купальные принадлежности, упакованные в пластиковый пакетик, и повесила на крючок полотенце. Сняла одежду, прицепила ее на другой крючок, оставив на себе только резиновые шлепанцы. Встав под лейку душа и потянувшись к крану, Надишь привычно напряглась. Когда на нее обрушился поток холодной воды, она дернулась всем телом, а затем села на корточки и закрыла лицо руками.

***

Проснувшись утром, она не ощутила того резкого отчаяния, что накрыло ее ночью. На смену ему пришли подавленность и вялость. Лежа вниз лицом на кровати, Надишь ощущала себя слишком усталой даже для того, чтобы продолжать лежать, и уж тем более чтобы встать. Мысли ее еле ползли, ленивые и неповоротливые. То, к чему принуждал ее Ясень, казалось невыполнимым, однако другого выхода она не видела. У нее был только один шанс стать медсестрой. Одна негативная характеристика от Ясеня – и этот шанс будет упущен. Ее с легкостью заменят другой прилежной, умной девушкой, стремящейся к лучшему будущему. Возможно, эта девушка окажется более сговорчивой и цепкой в жизни и не будет дрожать и вздрагивать, когда Ясень положит ладонь ей на колено.

А что Надишь? Продолжит жить в бараке – хотя бы у нее есть гарантированная крыша над головой. С медициной будет покончено. Ей придется заняться низкоквалифицированным, одуряюще скучным трудом, получая за него гроши, и выбросить все ее медицинские книги, что сейчас громоздятся в коробках на полу, потому что один их вид будет ввергать ее в отчаяние.

Если она не согласится на требование Ясеня, она теряет очень многое. А если согласится?

Надишь представляла, какой парией, каким отбросом она станет для кшаанских мужчин, если только кто-то узнает, что она стала подстилкой бледного. С другой стороны, ей вовсе не обязательно ставить соседей в известность о ее проступке. Сколько еще девушек пострадали от хищного поведения Ясеня и прочих врачей в больнице? Наверняка она была не первой и не последней, однако ничего не слышала о других. Значит, им удается скрывать эту унизительную сторону своей жизни. И она сумеет. Учитывая, что она уже оступилась ранее, ей в любом случае пришлось бы изворачиваться в брачную ночь, пытаясь утаить свою опороченность от мужа. Впрочем, она не думала, что когда-то ей вообще захочется замуж.

Что ж, тогда она потеряет разве что самоуважение, разве что принятие своего тела и способность жить в нем, не испытывая к себе отвращение. Но оставит за собой возможность работать в больнице. И это главное.

Она встала и достала из коробок свое красное, украшенное тесьмой платье – самое лучшее, самое лучшее из двух. Будучи новым, оно ослепляло ее своей яркостью, но с тех пор прошел не один год, и после многочисленных стирок краска потускнела. Сверху платье было глухим, прикрывая ключицы, далее падало свободно, собираясь в складки. Цельнокроенные рукава опускались до локтя, пристойно прикрывая плечи. Завершая свой облик, Надишь надела широкий плетеный пояс с геометрическим узором. Пояс плотно обхватил ее талию. Именно это ей и требовалось: отделить нижнюю часть тела от верхней, прервать их контакт друг с другом. Надишь расчесала свои длинные, тяжелые черные волосы и заплела их в косу.

Приоткрыв дверь, чтобы впустить в комнатушку яркий дневной свет, она склонилась к подвешенному на стену надколотому зеркальцу и, макая кисточку в склянку с кайалом, подвела глаза, как делали все кшаанцы, мужчины и женщины, защищая глаза от яркого солнца. Отраженные зеркалом, ее очерченные черными стрелками карие глаза казались выразительными, тревожными и страдальческими. Надишь не помнила, с какого возраста начала осознавать, что она красивая, практически всегда – самая красивая из всех присутствующих девушек. Это не принесло ей радости, только щипки мальчишек и свист на улицах. Сейчас она предпочла бы быть рябой и косоглазой. Это не помешало бы ей заниматься медициной, но отвадило бы от нее докторишку.

Она ждала автобуса не менее часа и успела изрядно понервничать – не стоит злить Ясеня своим опозданием, он уже достаточно злой. Солнце хоть и начало уже снижаться, но жарило как безумное, и даже Надишь, всю жизнь прожившая под испепеляющими лучами, чувствовала себя некомфортно. Наконец-то приполз автобус. Выходной день, автобус был практически пуст, и Надишь заняла место возле окна, выбрав ту сторону, что большую часть пути будет с теневой стороны. Раскалившись под солнцем, растрескавшаяся кожа сиденья жгла ее ляжки даже сквозь платье. Во всяком случае она сможет просто лежать. Как во время мучительной медицинской процедуры. Лежи, терпи, считай до ста и обратно. И однажды все закончится. Даже если это будет калечащая операция, ее последствия не будут заметны снаружи.

Пятьдесят минут спустя она вышла на конечной и пересела на другой автобус, направляющийся к центру. Центральные автобусы были поприличнее тех, что работали на периферии, хотя бы менее тряские и обшарпанные. К тому времени, как она прибыла на нужную остановку и шагнула со ступенек на асфальт, она была настолько напряжена и зажата, что ощущала онемение в ногах.

Уже подступали сумерки. Еще час – и станет темно, как в бочке. В Кшаане всегда темнело стремительно и рано. Жара ослабла, но незначительно – 30-35 градусов. Тротуар покрывала плитка терракотового оттенка, машины проносились по шоссе слева, плавно скользя по асфальту – куда более гладкому, чем в любом другом районе Радамунда. Ее окружали высотки – такие громадные, что дух захватывало. Кажется, дотягиваются до неба, этажей пятнадцать, не меньше. Территорию не ограждал забор, таблички, уведомляющие о запрете входа для кшаанцев, не были развешены, но все же Надишь знала, что едва ли встретит здесь кого-то с тем же смуглым, золотисто-коричневым оттенком кожи, как у нее. Она оказалась на запретной территории и чувствовала себя испуганной и дезориентированной. Щурясь от пылающего как раскаленный металл закатного солнца, Надишь приглядывалась к номерам высоток, пытаясь отыскать нужное здание, и все время поглядывала на смятый клочок бумаги, словно никак не могла запомнить указанное на нем число. В какой-то момент она совсем растерялась.

– Ты что-то ищешь? – услышала она за спиной резкий холодный голос и развернулась.

На нее смотрела женщина-ровеннка. Бледное лицо, выпуклый, влажный от пота лоб, огромные непрозрачные темные очки, закрывающие глаза.

– Вот этот адрес, – робко сказала Надишь по-ровеннски, протянув женщине смятый листок.

Женщина бросила взгляд на записку, потом на Надишь, потом снова на записку.

– Это вон то бело-голубое здание, – она указала рукой.

– Спасибо.

Женщина не ответила. Направляясь к зданию, Надишь чувствовала устремленный ей в спину взгляд. Жаль, что она не смогла увидеть глаза женщины – тогда бы она не представляла этот презрительный, осуждающий взор. Впрочем, может и хорошо, что не увидела.

Входные двери были со вставкой толстого, прочного стекла, сквозь которое просматривался вестибюль – серая плитка под камень, напольные горшки с пышной растительностью. Надишь пришлось нажать на кнопку звонка, чтобы ей открыли. Консьерж оказался кшаанцем, из прикормленных. Он окинул взглядом Надишь, с ее плетеным поясом и полинявшим красным платьем, и усмехнулся.

– Имя? – спросил он вместо приветствия. Говорил он по-ровеннски, хотя и с заметным акцентом.

Надишь назвала.

– Предпоследний, четырнадцатый этаж. Лифт налево, за поворотом.

«Шлюха, подстилка, дешевка», – зашипели в ушах его невысказанные слова. О, он знал, кто она. С горящими щеками Надишь прошла к лифту. Когда двери лифта сомкнулись перед ней и на табло замельтешили зеленые номера пролетаемых этажей, Надишь скрутил столь сильный страх, что ее затошнило.

Его квартира оказалась самой дальней по коридору. Белая металлическая дверь, украшенная узором из серебристых листиков. Ровеннцы любили цветочки и листики. Кшаанцы предпочитали абстрактный орнамент. Надишь нажала на кнопку. Дверь распахнулась уже после первой трели, как будто все это время Ясень ожидал ее позади. Увидев его, Надишь отпрянула, а затем заставила себя войти. Дверь захлопнулась за ней, отрезая путь бегства, замок щелкнул, закрываясь автоматически. Ясень был без очков, с влажными волосами, отчего они потемнели и чуть вились, одет лишь в черный атласный, приоткрывающий бледную безволосую грудь халат – и ничего больше. Он уже выглядел изрядно заведенным, и халат оттопыривался спереди. Надишь снова подумала о двери – металлической, тяжелой, блокирующей даже звуки.

– Ты опоздала.

– Я долго ждала автобуса.

– Я уж было решил, что ты не приедешь.

Лучше бы она не приехала. Лучше бы ее автобус попал в аварию и скатился с какого-нибудь обрыва. Лучше бы ее голова сейчас валялась где-нибудь, облепленная песком и отделенная от тела.

– Но я здесь.

– Разувайся.

Двигаясь с трудом, Надишь расстегнула ремешки сандалий. Ясень наблюдал за каждым ее движением.

– Ты вся пропотела. Прими душ. Я дам тебе халат.

Последнее, чего ей хотелось, так это раздеваться – в его ванной или где-либо еще. И все же это была передышка. Последняя возможность скрыться от него, избежать его прикосновений, еще какое-то время принадлежать себе. Ступая босыми ступнями по покрывающим пол мраморным плитам (светло-серым, с белыми прожилками), Надишь ощущала исходящую от них прохладу. Как в музее. Она не могла поверить, что кто-то действительно живет в таком месте. На стенах, покрытых светлой серо-голубой краской, висели картины: луга, леса и озера чужой страны, которую она никогда не видела и не увидит.

– Сюда.

Белоснежная ванная была больше, чем вся ее комнатушка. Указав ей все необходимое, Ясень оставил ее одну. Стоило двери закрыться за ним, как Надишь поспешила сдвинуть задвижку. Минуту она всерьез обдумывала возможность остаться в запертой ванной и никуда не выходить. Но потом оставила эту затею. Она уже попалась, она уже пропала.

Здесь все было ужасно чистым, прикоснуться страшно. Расстегнув пояс, Надишь сбросила платье, и на белый пол полетели грубые частички песка, что вечно цеплялись к подолу. Ее поджарое, обточенное тело отразилось в большом овальном зеркале над раковиной. Смуглая, черноволосая, она резко выделялась на фоне цвета снега и льда, казалась неуместной. На полке громоздилось впечатляющее количество флакончиков. Она просмотрела этикетки. Сплошные кремы и лосьоны от загара, все с максимальной степенью защиты. Казалось, кшаанское солнце норовит спалить докторишку заживо. Что ж, он тоже был тут чуждым элементом.

Она повернула кран, и из крана плотным потоком хлынула вода. Горячая. Надишь подставила под струю ладонь, хотя бы на секунду ощутив умиротворение. Стоило ванне немного наполниться, как Надишь забралась в нее и села. Ощущение мягкой воды, оглаживающей бока, было потрясающим. Надишь никогда в жизни не принимала ванну, только быстрый душ. Она подумала о Ясене. Днем он общается со своими убогими, нищими кшаанскими пациентами, отделяет их конечности с такой легкостью, с какой повар разделывает цыплят, вспарывает их тела своим блестящим скальпелем, а вечером приходит сюда, в громадную шикарную квартиру, расслабляется в ванной, трахает запуганных кшаанских девушек, не способных ему отказать… И после этой мысли весь ее мнимый комфорт был разрушен.

Умывшись, она вытерлась пушистым мягким полотенцем и набросила на себя халат. Он тоже был атласным, как и халат Ясеня, но белого цвета и коротким – не доходил до колен. Кшаанские женщины не обнажали ноги, даже щиколотки, прикрывая их длинными юбками. Для работы в больнице пришлось пойти на уступки, поэтому кшаанские медсестры носили брюки. В коротком халате Надишь ощущала себя голой. Она попыталась подтянуть подол вниз, но, став длиннее спереди, халат укоротился сзади. Все это было непристойно и омерзительно, а вскоре станет еще более непристойным и омерзительным. Чувствуя, как замирает сердце, она вышла из ванной.

– Сюда, – позвал Ясень.

Она проследовала на голос в большую гостиную. Ясень вышел на минутку, предоставив ей возможность оглядеться. Здесь был большой, заваленный подушками диван цвета морской волны и пушистый ковер в оттенках белого и синего. Плотные голубовато-белые шторы закрывали окна, приглушая свет. Мягко шумел кондиционер, охлаждая воздух до некомфортно низкой температуры. Надишь зябко поежилась и обхватила себя руками.

Возвратился Ясень. Он опустился на диван и, похлопав возле себя по сиденью, приказал:

– Садись.

Однако Надишь предпочла разместиться как можно дальше от него, на противоположной стороне дивана, вжавшись боком в подлокотник и натянув подол халата на колени. На столике напротив дивана размещалась расписанная зелеными цветочками тарелка, полная красивых фруктов. Надишь уставилась на виноград пустыми глазами.

– Как хорошо, что ты смыла стрелки. Без них тебе гораздо лучше. Они только отвлекали от твоего красивого лица. Я так и не смог привыкнуть к вашему раскрасу. Хотя эта привычка кшаанских женщин удалять все волосы на теле все же дает привлекательный эффект. Ты голодна? Бери что хочешь.

В последний раз Надишь ела еще вчера в полдень. Но в данный момент она хотела только бежать. И уж точно не смогла бы ничего съесть в такой ситуации.

– Ты девственница?

– Нет.

– Что ж, тогда тебе будет проще.

Ей стало бы проще, будь у нее возможность выбросить его из окна – прямо с четырнадцатого этажа, чтобы наверняка. Ясень придвинулся и потянулся к ней. Надишь вздрогнула и еще плотнее вжалась в подлокотник. Ясень отдернул руку и убрал себе на бедро, стиснув в пальцах черный атлас. Надишь старалась не смотреть в его сторону, скрыв лицо за волной влажных волос.

– Мы сделаем это прямо сейчас? – угрюмо спросила она.

Ясень хмыкнул.

– Видимо, нет. Ты пока не готова.

– Тогда что мы будем делать?

– Просто поговорим. Тебе надо немного успокоиться.

– О чем мы поговорим?

– Расскажи о себе.

– Что я должна рассказать?

– Что-нибудь.

Надишь обхватила себя за плечи и сгорбилась. Она ощущала такой панический страх, что едва могла соображать.

– Ты очень хорошо говоришь по-ровеннски, – похвалил ее Ясень. – Даже этот ваш кшаанский змеиный выговор едва прослеживается. Где ты научилась?

– В приюте. Наши воспитатели и учителя говорили с нами только по-ровеннски.

– В каком возрасте ты туда попала?

– Не знаю. Сколько себя помню, я была там.

– А твои родители? Что с ними случилось?

– Мне о них ничего не известно, – Надишь не поднимала головы, как будто разговаривала с собственными коленками, сжатыми так плотно, что между ними и волосок бы не протиснулся.

– Это ужасно… Мне так жаль.

Однако он ей не сочувствовал. Он притащил ее сюда, чтобы немного поразвлечься. Сейчас она сидела перед ним, затравленная и несчастная. Но его это не остановит, не заставит освободить ее. Ему было плевать на ее чувства. Надишь сжала челюсти в бессильном гневе.

– И как тебе жилось в приюте?

– Нормально.

– А ваши воспитатели? Они были добры к тебе, другим детям? – его спокойный, чуть отстраненный голос не вводил ее в заблуждение. Она видела, как сильно он возбужден. Он едва удерживался от того, чтобы на нее не наброситься.

– Они не были ни добры, ни злы.

– То есть?

– Они не гладили и не били. Просто делали свое дело.

В памяти Надишь мелькнули лица ее воспитательниц – в приюте работали исключительно женщины. Они все были из Ровенны. В раннем детстве, наблюдая за ними, Надишь прониклась убеждением, что ровеннцы – они будто и не совсем люди. У них и чувств-то почти нет. Они не сердятся и не радуются, всегда это непроницаемое выражение лица, всегда эта медлительная речь, как будто они засыпают на ходу. Только единожды Надишь стала свидетелем того, как ровеннская воспитательница сорвалась на проказничающего ребенка. Однако с возрастом Надишь начала воспринимать приютских воспитателей иначе. Их было так мало, а детей так много. Рабочий день в приюте представлял собой нескончаемую череду обязанностей, стоит расслабиться или зазеваться – и тебя засыплет с головой. И все же в ту ночь, когда у Надишь зверски разболелся зуб и, не способная заснуть, она плакала в общей спальне, воспитательница Астра пришла к ней, непривычно растрепанная в наброшенном поверх ночнушки халате, и, разузнав в чем дело, повезла ее в потемках к дежурному врачу. Молочный зуб выдернули. Боль прошла. Со временем Надишь начала испытывать к воспитательницам нечто вроде благодарности. Но не любовь.

– Ты хотя бы дружила с другими детьми?

– У меня был один друг.

– Сейчас ты с ним общаешься?

– Я не знаю, где он сейчас.

– Это очень одинокая жизнь, – пробормотал Ясень.

– Я люблю одиночество.

– Неправда. Люди ненавидят одиночество. Все хотят немного любви.

– Просто сделай со мной что ты хочешь, – взмолилась Надишь, неосознанно перейдя на «ты». – Пусть это быстрее начнется и быстрее закончится.

– Не то чтобы мне нравится твой настрой… – вздохнул Ясень. – Но если ты настаиваешь… – он встал и мягко потянул ее за предплечье. – Ляг на диван. Вот так.

Надишь подчинилась и напряженно вытянулась на диване, сжав в кулаки ледяные пальцы.

– Приподними голову… – Ясень подсунул ей под затылок мягкую подушку, помогая улечься поудобнее.

Какая тошнотворная, ненавистная забота. Глаза начало жечь, и Надишь зажмурилась. Она услышала шорох атласной ткани, затем Ясень прижался к ней – ощущение тепла и давления, и на нее дохнуло запахами мыла, теплой кожи и возбуждения. Он был без халата, абсолютно голый. Надишь подумала, что умрет. С таким сердцебиением не живут.

– Нади… я не понимаю, почему ты так напугана… – пробормотал Ясень. Его голос звучал мягко. – Я буду ласков с тобой. Я попытаюсь тебе понравиться.

Он коснулся губами ее губ и толкнулся кончиком языка в ее плотно сомкнутые зубы. Надишь физически ощущала плещущие от него волны похоти, и это пугало ее еще больше.

– Не стискивай зубы, – потребовал Ясень, отстранившись.

Она подчинилась, позволила его языку проникнуть в ее рот, безучастно терпела. Так и не добившись от нее реакции, Ясень подхватил ее под лопатки, заставив приподняться и выгнуть шею, поцеловал ямочку между ключицами, затем устремился вниз, распахнув ворот ее халата. Отупевшая, онемевшая от ужаса, Надишь приоткрыла глаза и бросила взгляд вниз, на рыжую голову Ясеня возле одной ее груди, и его белые пальцы, сжимающие вторую. Ее забила дрожь. Это был такой контраст – между его кожей и ее кожей, его горячим, жадным желанием и тем леденящим отвращением, которое она испытывала. В этот момент она осознала, как глубоко, как безнадежно она его ненавидит. Его и всех прочих чужеземцев, что когда-то захватили ее страну и не желают отпускать. Ненавидит их светлые глаза, их волосы ста пятидесяти разных оттенков, что мозолят глаза тут и там, их протяжный выговор и блеклую мимику. Каждая ее мышца напряглась, став твердой, как древесина.

– Я не могу, – услышала она собственный сиплый голос.

– Что? – осведомился Ясень.

Он дал ей секунду, чтобы она смогла убедить его, что он ослышался. Но Надишь повторила:

– Я не могу, – и начала отталкивать его от себя.

Ей удалось вывернуться и скатиться с дивана на пол. В попытке удержать Ясень хватанул ее за рукав, но лишь сдернул с нее халат.

– Я ухожу, – Надишь бросилась вон из гостиной.

Она проследовала уже знакомым путем в ванную, и там ее ждало потрясение. Ее одежда пропала. Глядя на пустую полку, Надишь почувствовала, как от лица отливает кровь.

– Уходи, – послышался за спиной вкрадчивый голос Ясеня. – Но если ты уйдешь сейчас, то сделаешь это голышом.

Надишь содрогнулась.

– Что тебе нужно? Я отказалась от сделки. Все кончено. Что теперь тебе нужно?

– Я даю тебе шанс одуматься.

– Я не одумаюсь! Это окончательное решение!

Ясень схватил ее за руку и потащил обратно в гостиную. Надишь попыталась высвободиться, но у нее не получилось. Он почти проволок ее по мраморному полу. Это не причинило ей боли, но чувство беспомощности было сокрушительным. В гостиной Ясень толкнул ее на диван. «Что он сделает?» – панически подумала Надишь. Она немедленно выпрямилась и села, плотно сжав ноги.

– Сейчас ты выслушаешь меня. Выслушаешь очень внимательно, – бросил Ясень холодным, раздраженным тоном. – А затем немного подумаешь. И тогда ты осознаешь всю неразумность своего поведения.

Надишь подхватила с пола халат и прижала его к себе, прикрыв наготу. В ушах грохотал пульс.

– Мое предложение, «сделка», как ты выразилась, было весьма выгодным для тебя. Но вместо того, чтобы обдумать его, оценить и понять, какой шанс я тебе предоставляю, ты предпочла разыграть эту драму…

Вот что она точно сейчас понимала, так это то, что он в бешенстве. Впервые за годы вынужденного, подневольного общения с ровеннцами она видела одного из них по-настоящему разгневанным. Любой кшаанец на его месте уже орал бы во всю глотку, но Ясень только вышагивал по комнате из стороны в сторону, разговаривая этим тихим, позвякивающим голосом.

– Я старше тебя, но не настолько старше. Сколько тебе? Девятнадцать? Мне тридцать два. У меня две ноги, две руки, все как у всех. Я не урод. От меня не воняет. Что во мне вызывает у тебя столь глубокое омерзение, скажи?

Ох, она бы рассказала, если бы он действительно намеревался это выслушать. Но прежде чем приступить к столь долгому перечислению, она бы предложила ему накинуть халат. Предыдущий единичный сексуальный опыт, впопыхах и потемках, не позволил ей создать представление о мужском теле, тем более что они даже не раздевались. Справочники по анатомии прояснили куда больше, и все же они не отражали шокирующую откровенность реальности. Сейчас она прилагала массу усилий, чтобы не смотреть. Что ж, хотя бы его эрекция наконец-то опала.

– Сколько девушек ты обошла, стремясь получить это место? Тридцать? Пятьдесят? Сто? Само поступление на курс было нетривиальной задачей. Затем три года выматывающей, стрессовой учебы, затем год изнурительной стажировки – работай до ночи, получай гроши, едва на еду хватает. Может, и не хватает, если судить по твоим выпирающим ребрам. А сейчас ты на финишной прямой, в нескольких шагах от своей цели, вменяемой зарплаты, достойной жизни. О чем ты думаешь вообще? Полагаешь, я с тобой шутки шучу? Не надейся, что я отступлюсь от своих слов. Не рассчитывай на мое милосердие. Я…

Он опустился перед ней на колени и притянул к себе ее дрожащую, сжатую в кулак руку. Надишь судорожно прижала к себе халат второй рукой.

– Ты же не заставишь меня поступить с тобой так жестоко, – прошептал Ясень. – Ты же умная девочка. Ты не разрушишь свою жизнь из-за такой, в сущности, ерунды…

Он посмотрел ей в глаза – нежно, почти просительно, – и Надишь начала рыдать. Никогда в жизни она ни перед кем не плакала, даже в детстве, а тут все случилось само собой. Раз – и по лицу текут потоки слез.

– Нади… – он притянул ее к себе, и она, разумеется, заплакала громче.

– Отпусти меня… – прохрипела Надишь, давясь собственными слезами.

Он молчал, поглаживая ее волосы.

– Отпусти меня, – упрямо повторила Надишь и зажмурилась. Даже сквозь стиснутые веки слезы умудрялись протискиваться и ползли вдоль носа к подбородку.

Ладонь Ясеня спустилась к ее спине, оглаживая круговыми движениями.

– Все пошло не так… – тихо произнес он. – Я не рассчитывал на столь негативную реакцию.

А что, он полагал, получится из его подлой затеи?

Надишь попыталась отодвинуться.

– Пожалуйста, отпусти меня… – попросила она. В этой ситуации все решал он. Ей оставалось только умолять.

– Ладно, – произнес Ясень, наконец-то отстранившись. – Ладно. Я позволю тебе уйти.

– Правда? – вздрогнула Надишь.

– Но сначала ты успокоишься.

У нее задрожал подбородок.

– Я не могу успокоиться. Я хочу уйти прямо сейчас. Я успокоюсь потом. Дома.

– Нет, я не отпущу тебя в таком состоянии. Бокал вина тебе поможет…

– Я не пью вино, – возразила Надишь.

Кшаанцы не пили вино, любой алкоголь. Ровеннцы пили. После особо напряженной смены ровеннские врачи могли задержаться и распить для снятия стресса бутылочку. Но кшаанский и ровеннский персонал не общались между собой, и уж тем более не устраивали совместные попойки.

– Полбокала. Вот увидишь, тебе станет лучше.

Надишь пристально посмотрела на него.

– И после этого ты меня отпустишь? И отдашь мне мою одежду?

Ясень ответил ей честным взглядом.

– Если ты примешь решение уйти, я не буду препятствовать.

Он вышел из комнаты и вернулся с тоненьким, прозрачным бокалом, наполовину наполненным густой красной жидкостью. Зажав бокал двумя руками, Надишь сделала первый осторожный глоток, громыхая по краю отчаянно стучащими зубами. Ей очень не понравилось это предложение – хотя на фоне предыдущих оно смотрелось относительно невинно. К тому же она не знала, как будет ощущаться опьянение. С другой стороны, если ровеннские врачи могли распить несколько бутылок вот этого, а потом преспокойненько добраться до дома, значит, и у нее не возникнет проблем. Что угодно, лишь бы наконец выбраться отсюда.

Вино оказалось кисловатым и терпким, приятным на вкус. Было не так уж сложно допить его до конца. И оно действительно подействовало успокаивающе. Зубы перестали стучать, дрожь в руках значительно ослабла. Надишь снова ощутила тепло в своих до того оледенелых конечностях. Пожалуй, она даже чересчур успокоилась, теперь ощущая себя расслабленной и осоловевшей. Она встала, но ноги подогнулись, и она села обратно. Да что это такое… Она попыталась найти взглядом Ясеня, но не смогла отыскать его. Окружающие предметы расплылись.

Она клюнула подбородком, уронив отяжелевшую голову. Потянулась к столику и аккуратно, не с первой попытки, поставила опустевший бокал на столешницу. Ей было трудно сидеть, и она завалилась набок. Подтянула колени к груди, свернулась в клубочек. Атласный халат соскользнул на бело-синий ковер. Надишь подумала, что следовало бы поднять его, но у нее уже темнело в глазах. Несколько секунд спустя она крепко заснула.

***

Надишь проснулась в спальне Ясеня. Матрас под ней был так мягок, практически сочился комфортом; подушка нежно обнимала голову, набитую колючими гвоздями воспоминаний о вчерашнем вечере. Во рту было противно и сухо. Она отбросила одеяло с лица и несколько минут просто лежала, слушая тихое гудение кондиционера и рассматривая занавеску, на которой голубые узоры переплетались с лимонно-желтыми. В воздухе все еще витал кисловатый запах – пот, прочие телесные выделения, идентифицировать которые не хотелось. Надишь собралась с силами и встала. Заприметив на прикроватном столике стакан с водой, опустошила его до дна. На ней не было и нитки. Даже проклятый атласный халат куда-то запропастился. В коридоре, беззвучно ступая по мраморному полу, она отыскала дверь в ванную и заперлась.

Она отмывалась так тщательно, что кожу начало жечь. Половые губы казались опухшими и натертыми, анус саднило. Однажды ей придется признать все, что произошло этой ночью, но пока в ее сознании стояла милостивая темнота, плотная, как черные пластиковые пакеты, которые они использовали в клинике для сбора мусора.

Будь у нее такая возможность, она ускользнула бы незаметно. Кажется, один взгляд на поганую физиономию Ясеня, и она взорвется или же вспыхнет, как факел. Но все упиралось в проблему: она все еще не знала, где ее одежда.

Она нашла его по звяканью посуды, доносящемуся из кухни. Встала в дверном проеме, придерживая на груди обмотанное вокруг тела полотенце. Капли воды падали с ее волос на мраморный пол.

– Привет, – Ясень повернул к ней голову. Стоя возле кухонной столешницы, он сосредоточенно разливал кофе по чашкам. – Я приготовил завтрак.

– Мне нужно мое платье, – бесцветно произнесла Надишь.

– Оно в шкафу в прихожей. И было там все это время. Видишь ли, я вовсе не планировал его прятать. Я просто повесил его на вешалку…

Она устремилась в прихожую, не дослушав его оправдания до конца. Ясень последовал за ней. Растворив дверь высокого, в потолок, шкафа, Надишь яростно сдернула с вешалки свою одежду. Под пристальным взглядом Ясеня она сбросила мокрое полотенце на пол. В стыдливости не осталось смысла. Он так на нее насмотрелся, что ей жизни не хватит, чтобы позабыть об этом.

– Уже уходишь? Тебе нужно что-то поесть. Хотя бы выпей со мной кофе.

– Я ничего не буду пить с тобой! – злобно выплюнула Надишь.

– Ах, ты об этом… – ему хватило наглости принять виноватый вид. – Признаюсь: я не рассчитал. Ты выглядела такой взвинченной… я счел, что алкоголя будет недостаточно. Добавил всего-то десять капель, а тебя так вырубило…

– Да. И тебе стало стыдно. Так что ты просто отнес меня в кроватку и позволил мне спать, – прошипела Надишь.

Ясень скрестил руки на груди.

– Это было искушение, – тихо произнес он. – И я поддался. Я не планировал этого, правда. Но ты была такая красивая… а ночь была долгой.

Все были виноваты в случившемся: снотворное, которое оказалось слишком мощным; неодолимая соблазнительность крепко спящей Надишь; ночь, которая длилась часами, не меньше. Все, кроме мерзкого докторишки и его паскудного члена.

– Я хочу домой, – отчеканила Надишь.

– Но я был осторожен и ничего тебе не повредил, – продолжил Ясень. – Я использовал лубрикант и не кончал внутрь. Не будет никаких последствий, можешь не беспокоиться…

На секунду ей показалось, что она не выдержит. Вот сейчас она рухнет на пол и снова начнет рыдать перед этим чудовищем. Но она выстояла и вместо истерики произнесла неживым голосом:

– Это замечательно. Ты потрясающий человек. Теперь я могу идти?

Она застегнула на себе пояс, наскоро заплела мокрые волосы в косу и развернулась к двери.

– Ты уверена? – спросил Ясень. – Ты кажешься ослабшей. Я отвезу тебя.

– Спасибо. Доберусь сама, – Надишь повернула ручку на двери. Что-то щелкнуло внутри, но дверь не растворилась. Надишь истерически задергала ручку.

Ясень положил ладонь ей на плечо.

– Убери от меня руки! – подскочив, выкрикнула Надишь.

Она была близка к тому, чтобы вцепиться ему в морду, выцарапать глаза, располосовать щеки в клочья. Плевать, что после этого сделает с ней он и все последующие ровеннцы.

Ясень отпрянул.

– Я просто хотел помочь тебе с дверью, – сказал он, произнося слова медленно и отчетливо.

Надишь шагнула в сторону. Ясень повернул маленькую рукоятку над дверной ручкой, отпер дверь и выпустил Надишь наружу. Уже стоя в коридоре, Надишь повернулась и посмотрела на него.

– Я никогда не прощу тебя за то, что ты сделал. Слышишь? Я всегда буду тебя ненавидеть.

– О нет, однажды ты простишь меня. Может быть, ты даже решишь, что рада, что все это с тобой случилось, – ответил Ясень, и, прежде чем дверь захлопнулась, Надишь успела заметить на его лице ненавистную, типично ровеннскую невозмутимость.

Стоя в лифте и отслеживая смену этажей на табло, она тяжело дышала. В вестибюле ее проводил презрительным взглядом консьерж. Теперь она мусор. Ей не стать снова человеком. Пошатываясь, она добрела до автобусной остановки и упала на заплеванную лавочку дожидаться автобуса. Автобус пришел и ушел, а она проводила его пустым взглядом, лишь потом сообразив, что ей следовало бы сейчас находиться внутри. Следующий подошел через полчаса. Опустившись на сиденье, она прижалась головой к грязному оконному стеклу и закрыла глаза. Ей было так плохо, что хотелось умереть.

После просторной квартиры Ясеня собственная комнатушка показалась убогой и совсем крошечной – будто предназначалась для маленького животного. Надишь сбросила сандалии и легла. Она могла бы поплакать о случившемся, но что бы это изменило? Она уже рыдала вчера. Ее это не спасло. От кожи пахло дорогим мылом. И все же сейчас она чувствовала, что никогда не сможет отмыться от грязи, что, казалось, облепила ее всю.

Глава 2

В ночь с воскресенья на понедельник Надишь не удалось уснуть вовсе. Воспоминания о Ясене, что он говорил, что делал, его интонации, снисходительность в его улыбке, его проклятый халат, его вес, прижимающий ее к дивану, кончики пальцев, оставляющие за собой выжженный след, – все это прокручивалось в ее голове словно шипастый металлический штырь, вставленный непосредственно в мозг. В середине ночи навязчивые мысли о Ясене отступили, но лишь потому, что их вытеснило осознание своей безнадежной, тотальной беспомощности.

Все ее детство Надишь ощущала острую нехватку контроля. По будням она вставала в семь, по выходным – в девять, потому что таким было расписание приюта. Она ела то, что ей давали, носила ту одежду, что была ей предоставлена, и читала те книги, что были в наличии. Это было парадоксальное чувство: ты не испытываешь нужду, но твои желания никогда не удовлетворяются, твои мечты столь безнадежны, что их и взращивать не следует. Надишь научилась себя ограничивать. Давить порывы. Прогонять досаду. Задавать не больше вопросов, чем уместно. И все же Астра, та самая Астра с ее близорукими, хлопающими, как у совы, глазами, что когда-то среди ночи отвезла Надишь к зубному, заметила направленность ее интересов. Откуда-то из недр ее служебной квартиры Астра притащила потрепанную медицинскую энциклопедию, и тогда Надишь ощутила, что впервые шаблон треснул – случилось не то, что положено, а то, чего она хотела. Она не отрывалась от той книги часами: лихорадка и озноб; утопление и близкие состояния; боль – и ее устранение.

Вероятно, ровеннские воспитательницы были не столь равнодушны к воспитанникам, как казалось Надишь, потому что, когда зашла речь об участии в программе среднего профессионального образования, детей они распределили весьма ловко – каждого по наклонностям и способностям.

В училище Надишь расцвела. Впервые она почувствовала, что ее действия имеют значение, что она сама определяет свое будущее. Другие девушки из ее комнаты в общежитии иногда позволяли себе быть расхлябанными. Надишь же забиралась на нижний ярус двухэтажной кровати, которую делила с другой студенткой, задвигала занавеску, сделанную из простыни, и, поставив на одеяло настольную лампу, читала до тех пор, пока раздраженные глаза не начинали слезиться. В ее выпуске она была лучшей.

Теперь же ее ошеломила конечная бессмысленность всех ее усилий. Ты можешь очень стараться, но потом тебе встретится кто-то такой, как Ясень. И он обнулит все твои достижения одной своей подписью; вышвырнет тебя в мусорное ведро, словно грязную салфетку. Потому что ты – это всего лишь ты. А он… тот, кому повезло родиться им. Возможно, среди представителей его расы он и мелкая сошка. Но для тебя он скала, закон, бог.

Даже после того, как он всласть ей попользовался, ничто не мешает ему нарушить его обещание. И что тогда? Падать в ноги, рыдать? Слезы на него не действуют. Попытаться задобрить его телом? У Надишь определенно не было таланта соблазнительницы. К тому же она подозревала, что является для Ясеня одноразовым удовольствием. Пожаловаться на него? Кому? Главному врачу? Общая проблема с нехваткой кадров распространялась и на главврачей тоже. Как следствие, одному врачу приходилось заведовать несколькими клиниками. Их главврач появлялся в больнице нечасто. Большинство дел решалось при участии или посредничестве Ясеня. Пойти в полицию? Едва ли в полиции проявят участие к очередной маленькой кшаанской шлюхе, что согласилась продаться, да вот оплата ее не устроила. Тем более что они тоже ровеннцы. Они не станут преследовать своего.

Утром, когда Надишь была вынуждена встать и начать собираться, она обнаружила, что у нее зверски ломит плечи и спину: долгое лежание в оцепенелой, застывшей позе не пошло ей на пользу. В автобусе она смотрела в окно пустым взглядом, незаметно для себя потирая то одно плечо, то другое. За окном проносился однообразный, не способный зацепить взгляд, пейзаж: пески, низкий кустарник, кривоватые приземистые домики из глиняного кирпича. Разве что раскидистая пальма изредка оживляла ландшафт.

Больница располагалась в протяженном трехэтажном здании. Построенное ровеннцами около сорока лет назад, здание до сих пор оставалось в приличном состоянии, хотя и нуждалось в некотором косметическом ремонте – бледно-желтая штукатурка кое-где осыпалась, лепнина с орнаментом из веточек и листочков требовала реставрации. Обычно сам вид здания приподнимал Надишь настроение, напоминая, где она сейчас и чего достигла. Но сегодня она лишь ощутила холодок в животе.

В подвальной раздевалке Надишь открыла свой шкафчик и переоделась в рабочую одежду: бледно-голубые штаны, блуза без пуговиц из той же ткани, удобная резиновая обувь, с которой отлично отмывались кровь, гной и что угодно еще. Она повесила в шкафчик платье и плетеную сумку, где болтались лишь ключ да несколько монет для проезда на автобусе, после чего села на лавку в проходе между шкафчиками и поняла, что не может встать. Ее ноги просто отказывались нести ее к тому, от кого она с таким трудом уползла накануне.

Сегодня она его увидит. И завтра она его увидит. И послезавтра тоже. Каждый день. Как вообще можно работать с человеком, который поступил с тобой таким образом? Как подать во время операции скальпель, не поддавшись соблазну засадить ему этим скальпелем в глаз?

Однако не может же она вечно отсиживаться в раздевалке. До утренней пятиминутки осталось немного времени. Надишь ощущала озноб и в то же время – жар и жажду. Ей нужно прийти в себя, выпить стакан воды.

Она встала и побрела в кухню, которая находилась здесь же, на подвальном этаже. Там готовили еду для пациентов в стационаре. Туда же в течение дня забегали на быстрый перекус медсестры и врачи. Врачи были ровеннские, медсестры – кшаанские. Под обеденную зону для персонала отвели две маленькие комнаты. И хотя на дверях не было табличек, обозначающих национальность, как-то легко и незаметно одна из этих комнаток оказалась медсестринской, а другая – врачебной.

Надишь налила себе стакан воды из графина, села за столик, накрытый белой клеенкой, и начала пить воду медленными глотками. Вода мелко дрожала в стакане.

Сзади хлопнула дверь. Обернувшись, Надишь увидела пышногрудую, крутобедрую Аишу.

У Аиши была привычка так густо мазать глаза кайалом, что это придавало ей хронически усталый вид. Впрочем, она действительно могла страдать от хронической усталости, если учесть, что ее можно было застать в клинике вне зависимости от времени суток. Аиша была чуть старше других, приходясь на первое привилегированное поколение, и занимала пост главной медсестры – должность, которая считалась кульминацией в рамках их оскопленной кшаанской карьеры.

– Доброе утро, – Аиша тоже налила себе воды и присела к Надишь за столик.

– Доброе утро, – отозвалась Надишь. Это было самое неискреннее приветствие в ее жизни.

То ли Аиша отличалась проницательностью, то ли страдальческая мимика Надишь – выразительностью, но только Аиша сразу встревожилась.

– Что-то случилось?

– Все в порядке.

– Да ясно же, что не в порядке. Хочешь мне рассказать?

Рассказать? Если с тобой приключилась такая история, ты никому о ней не расскажешь. Весь день ты носишь свой секрет в себе, словно холодный камень, распирающий сердце изнутри; с ним засыпаешь и с ним же просыпаешься, осознавая, что жизнь никогда не станет прежней.

– У меня просто болит голова, – солгала Надишь.

– Я принесу тебе таблетку, – Аиша удалилась и минуту спустя вернулась с таблеткой анальгетика.

Надишь покорно выпила ненужную таблетку – это было проще, чем придумывать еще какие-то оправдания.

– Но нервничаешь ты не из-за этого, – уверенно продолжила Аиша.

– Да, не поэтому, – не выдержала Надишь. Наконец-то заметив, как дрожит стакан в ее руке, она поставила его на стол. – У меня аттестация в конце недели.

– Ну и что? Ты прекрасно работаешь, тебе нечего бояться.

– Ты знаешь, от кого зависит моя оценка. А он постоянно ко мне цепляется.

– Ясень… – Аиша приглушила голос и посмотрела на дверь. Плотно закрыта. – Он ко всем цепляется. Он хороший доктор, но неприятен как личность. И порой слишком много себе позволяет.

Сознание Надишь зацепилось за последнюю фразу. Она тоже посмотрела на дверь. В коридоре было тихо.

– Что конкретно он себе позволяет?

– Иногда он груб с девушками, – расплывчато ответила Аиша. Она явно не намеревалась вдаваться в подробности.

– Как ты думаешь, он плохой человек? – спросила Надишь.

– Я не обсуждаю ровеннцев с кшаанцами, а кшаанцев с ровеннцами. Это мое правило, – Аиша плотно сжала губы и снова посмотрела на дверь. – Если кто-то услышит, нам не поздоровится.

– Я не собираюсь его обсуждать. Я задала тебе единственный вопрос.

Аиша пожала плечами.

– Кого вообще считать плохим? Порой не так-то просто разобраться. В человеке столько всего понамешано. Здесь он хороший, там плохой…

Надишь пристально смотрела на нее, но Аиша уже сменила тему:

– Послушай меня: Ясень всегда в первую очередь думает о больнице. А ты отличная медсестра. Он не будет вышвыривать тебя только потому, что ему так взбрендило. Тебе нечего бояться. Так что успокойся и взбодрись.

– Я постараюсь.

Аиша бросила взгляд на циферблат часов, размещенных на низеньком холодильнике.

– Пятиминутка через десять минут. Не опаздывай, не давай ему повода поупражняться в красноречии, распекая тебя при всех.

– Я приду вовремя.

Она вошла в ординаторскую ровно в 7:59. Все уже собрались: вдоль одной стены ординаторской выстроились врачи, вдоль другой разместились стажерки и медсестры. Главный врач привычно отсутствовал, и Ясень занимал центральную позицию, невозмутимый и сосредоточенный под десятком обращенных на него взглядов. При появлении Надишь он посмотрел на циферблат настенных часов, но ничего не сказал.

Далее последовала обычная рутина: поступившие за ночь пациенты (двенадцать), умершие за ночь пациенты (один в реанимационном отделении), планы на дальнейший день. Надишь, возвратившейся с выходных, сказать было нечего, поэтому она слушала молча. Хотела она того и нет, но взгляд ее так и магнитился к Ясеню. Он же лишь мимолетно глянул на нее пару раз – светло-зеленые глаза не выразили и намека на избыточное чувство. В своем белом, идеально выглаженном халате, из-под которого выглядывали бежевые брюки и светло-голубая рубашка, застегнутая на все пуговицы, он ничем не напоминал то похотливое чудовище в разлетающемся черном атласе.

Внезапно клещи, что стискивали ее горло, чуть разжались, и Надишь стало проще дышать. Если он продолжит игнорировать ее, это будет лучший исход. Главное, чтобы он оставил ее на работе. Никто ничего не узнает. Может быть, со временем ей и самой удастся внушить себе, что между ними не произошло ничего такого, что вздымало бы этот гейзер боли. Это было незначительное оскорбление. Он даже почти не причинил ей вреда и не кончал внутрь. Если она не сможет успокоиться, то, проработав здесь какое-то время, попытается найти работу в другой клинике…

Она также была рада увидеть, что Нанежа, медсестра Ясеня, сегодня на месте. Будучи стажеркой, Надишь не была закреплена ни за одним врачом, работая со всеми понемножку. Наличие Нанежи означало, что Надишь едва ли понадобится Ясеню. Пятиминутка закончилась. Ясень распустил собрание. Часть персонала потоком хлынула из ординаторской, остальные загудели, обмениваясь фразами напоследок.

– К педиатру, – объявила Аиша, обратив на Надишь очерченный кайалом взгляд.

Услышав это, Надишь даже разразилась бледной улыбкой. Педиатрическое отделение находилось в другом конце здания. У нее все шансы, что сегодня она не увидит Ясеня снова.

Уже на выходе из ординаторской ее тронула за рукав ночная медсестра.

– Проверь одного ампутанта. Звал тебя.

– Ампутанта? Молодого?

– Нет, старого. В семнадцатой палате. Всю ночь ворочался, жаловался на боль в ноге. Да там ни ноги, ни бедра уже нет, а он все жалуется. Я дала ему успокоительное, пусть хоть уснет. Что еще я могла сделать?

– Я загляну к нему после обхода, – Надишь отправилась в педиатрическое отделение.

***

– Не стыдно тебе, что спуталась с проклятым ровеннцем? – пролаял старик.

Надишь почувствовала, как ее позвоночник превратился в ледяной кол. Дзинь. Моментальная заморозка.

– Что? – глухо спросила она.

– Он откромсал мне ногу. А ты стояла рядом. И смотрела. Дрянь ты, вот кто, – с каждым словом, которое он выплевывал, в воздух вылетало облако зловония.

– Ах, вы об операции… – Надишь, которую только что назвали дрянью, вздохнула с облегчением. Хотя бы потому, что опасалась оскорбления покрепче.

– Я хромал. Он должен был меня вылечить. А он что сделал? Оттяпал ногу – и все тут!

Надишь не знала, рискнул ли старик предъявить претензии непосредственно Ясеню. Впрочем, Ясень никогда не отличался избыточной тактичностью и отшвырнул бы его от себя уже после пары первых фраз. Она не могла себе такого позволить – ни в профессиональном плане, ни в личном, а потому попыталась объяснить: в ноге уже появились язвенно-некротические изменения; волосы выпали, пальцы почернели, ногти скрючились; просвет артерии практически закрылся. Эту ногу было уже не спасти. Врач сделал все возможное. Хотя бы боли теперь прекратятся… Надишь поверить не могла, что вот еще утро не закончилось, а она уже оправдывает Ясеня. Однако в этой ситуации он действительно сделал то, что должен.

– Но нога болит! – злобно пролаял старик. – Вот же, болит.

Надишь чуть отодвинулась. Его дыхание могло убивать, а на ногти, отросшие и подгибающиеся внутрь, словно кошачьи когти, смотреть было страшно. За год стажировки Надишь привыкла ко всякому – право, в жизни со всеми ее проблемами брызжущий в лицо гной воспринимался как мелкая неприятность. И все же сейчас к ней подкатила брезгливость.

– Это называется «фантомные боли». Они могут возникать некоторое время после ампутации. К сожалению, никакого метода излечения от них нет. Сейчас я выдам вам анальгетик, и станет чуть лучше…

Старик смотрел на нее одновременно злобно и пусто. Они говорили вроде бы на одном языке, но в итоге получалось, что на разных. Будь у него побольше силенок, он уже давно приложил бы ее по уху.

– Вторая нога в лучшем состоянии. Есть шанс сохранить ее, но для этого нужна еще одна операция.

– Никакой второй операции. Только бы убраться отсюда. Уковылять, пока все не отрезали. А меня держат и держат. Неделю уже держат. Пользуются тем, что я не убегу.

В нормальной ситуации его могли бы выписать уже через два-три дня, но в кшаанских реалиях, где, возвратившись домой, оперированный оказывался в окружении чудовищной антисанитарии, пациентов предпочитали удерживать в стационаре максимально долго. В противном случае они попадали обратно в больницу, и порой в куда худшем состоянии, чем на момент первой госпитализации.

– Еще пару дней, – сказала Надишь успокаивающим тоном. – Только пару дней.

И тогда старик приподнялся над подушкой и плюнул ей в лицо. Он лишь немного промахнулся, и по шее Надишь покатилась слюна. Что ж, попадание в глаз таким зарядом бацилл гарантировало по меньшей мере конъюнктивит, так что это было облегчение.

– Омерзительный поступок, – сказала Надишь ровным голосом. – Нельзя себя так вести.

Она встала, подошла к раковине в углу, тщательно отмылась и вышла из палаты. Вслед ей летели злобные выкрики. Надишь не ощущала обиды или даже отвращения, только пробирающую до костей грусть. «Это моя страна, – думала она. – Невежественная. Озлобленная. Опасная сама себе».

***

В общем и целом, неделя началась максимально благоприятно – если проигнорировать тлетворное влияние тех событий, которые ей предшествовали, и мелкий, но неприятный инцидент с ампутантом. Медсестра педиатра свалилась с кишечной инфекцией и оформила больничный, а это означало, что Надишь подменяет ее до пятницы. Хотя дети тоже иногда плевались, работать с ними было все же поприятнее, чем с плюющимися взрослыми. К тому же педиатр, Алесиус, которого обычно называли просто Лесь, был единственным из ровеннских докторов, к кому Надишь испытывала искреннюю симпатию. Высокий, самый высокий среди врачей, Лесь, однако же, не производил угрожающее впечатление. У него был добродушный голос, способный успокоить большинство истеричных детей, рыжевато-каштановые вьющиеся волосы, обычно собранные в хвостик, и приятная широкая улыбка, которой Лесь делился со всем персоналом, вне зависимости от расы.

Самым примечательным событием за утро была выдающаяся истерика восьмилетнего мальчика, которого Лесь отправил на срочную гастроскопию. Стоило мальчику увидеть шланг с лампочкой, как он начал орать так, будто в него вселился демон, и не прекращал вопить в ходе всей процедуры (несмотря на терзавший его рвотный рефлекс), попутно не забывая отбиваться. В итоге его держали шесть человек и еще с десяток прибежало с разных отделений просто посмотреть. Надишь досталась правая нога, и пару раз мальчишка извернулся-таки хорошенько ее пнуть – на бедре даже остались синяки.

К тому же Надишь отвлекал несчастный малыш из двенадцатой палаты. С обеими руками в гипсе (последствие весьма несчастливой игры в мяч), он был абсолютно беспомощен, и Надишь требовалась ему практически каждые пятнадцать минут, тем более что на нервной почве ему постоянно приспичивало в туалет. В который раз натягивая на ребенка штанишки, Надишь тоскливо подумала, как пригодилось бы в такой ситуации присутствие матери, но та вела себя как припадочная, лишь накручивая еще больше мальчика и заодно всех остальных детей в палате, так что Лесь принял нелегкое решение выставить ее вон.

После выходных пациенты поступали пачками. К полудню поток усилился, а Надишь стало окончательно не до Ясеня и поруганной им чести. Уже ближе к пяти часам в кабинет Леся вошла грузная, вся увешанная платками и бусами женщина с девочкой лет четырех-пяти, болтающейся в ее руках как тряпичная кукла. Лесь только бросил взгляд на девочку и помрачнел.

– Положите ее сюда, осторожно, – указав на кушетку, быстро произнес он по-ровеннски.

Не поняв ни слова, мать подозрительно сдвинула брови и посмотрела на Надишь. Надишь перевела. Кшаанский никогда не был сильной стороной Леся. Теоретически он мог извергнуть из себя пару-другую самых ходовых фраз, но не когда он спешил и был больше сосредоточен на маленькой пациентке, чем на ее тупоголовой мамаше. Выслушав Надишь, мать подчинилась и опустила ребенка на кушетку.

Все больше темнея лицом, Лесь приступил к осмотру. Желтушные склеры, сухой язык, мраморный узор на коже. Он приподнял на девочке платье, и она слабо застонала. Любая попытка раздеть ее причинила бы еще большую боль, поэтому Лесь аккуратно разрезал платье ножницами. Наблюдая это, мать приходила во всю большую ажитацию, но вмешаться не решалась.

– Ожог третьей степени, токсемия, – бросил Лесь. – Обезболь ее. Промедол 0.2 миллиграмма на килограмм внутривенно. Вес… – он бросил вопросительный взгляд на мать, но понял, что спрашивать ее бесполезно, – …18 килограммов приблизительно. Затем ибупрофен сироп – она пышет жаром.

Когда Надишь вонзила острие иглы в тонкую детскую вену, девочка даже не вздрогнула, продолжая апатично смотреть в пространство. Она выглядела сонной и дезориентированной, на обращенную к ней речь не реагировала и только слабо икала. Стоило Надишь сунуть ей под мышку термометр, как столбик ртути подскочил до отметки 39 градусов.

– Дай ей попить. Ее мучит жажда. Инфузионную терапию начнут в пути, – Лесь бросился к телефону и занялся организацией перевода в другую больницу, где было ожоговое отделение.

Несколько минут спустя смуглые кшаанские санитары осторожно переложили девочку на носилки и унесли ее из кабинета. Мать рванулась было им помешать, но Надишь ухватила ее за локоть.

– Так надо. Там ей помогут.

– Пусть сядет, – потребовал Лесь. – Я задам ей несколько вопросов.

Надишь указала пациентке на стул, а сама устроилась рядом, привычно взяв на себя роль переводчика.

– Когда она обожглась? – спросил Лесь у угрюмой, затравленной женщины. Ее дочь умыкнули так быстро, что она и глазом моргнуть не успела.

– В пятницу, до обеда еще.

Лесь задал несколько вопросов, выясняя подробности происшествия.

– Почему сразу не привезли?

– Так она поорала, а потом успокоилась. Лежала себе тихонько, подремывала. Я подумала, что само пройдет. А потом она горячая стала… и ночью начала сама с собой разговаривать. Дочку сегодня отдадут? Вы ей живот мазью помажете?

Надишь слегка споткнулась, когда переводила последнюю фразу. По мнению большинства кшаанцев, все что угодно лечилось какой-нибудь мазью, а если не мазью, то отваром, принятым внутрь. Если ни мазь, ни отвар не сработали, обычно наступала смерть. Лесь послал Надишь угрюмый взгляд. Случай сам по себе был столь же типичным, как и надежда на волшебную мазь. Именно дети, многочисленные в кшаанских семьях и нередко безнадзорные, чаще всего получали ожоги – просто играя с огнем или же, как в случае девочки, опрокинув на себя котелок. Взрослые обычно не осознавали, что в случае детей даже визуально небольшой ожог способен привести к катастрофическим последствиям, вплоть до летального исхода. Само понятие ожоговой болезни, требующей стационарного лечения, для них не существовало и, как показала практика, не могло быть им объяснено. Поначалу Надишь еще как-то пыталась, выбирая фразы менее закрученные, чем «критическое расстройство гомеостаза», но затем сдалась и перешла на краткое «так надо».

Весь остаток рабочего дня Надишь разрывалась между беготней по палатам, стопками требующих заполнения амбулаторных карт, помощью на процедурах и писающим мальчиком (Лесь велел завтра же утром собрать у ребенка первую порцию мочи на анализ, но Надишь сомневалась, что какая-то инфекция мочевыводящих путей будет выявлена – это просто нервы). За весь день ей удалось съесть разве что пару пирожков, которые Лесь притащил ей с кухни, так что к вечеру она едва на ногах держалась и была рада до смерти оказаться в едущем к дому автобусе, где могла посидеть спокойно и выдохнуть.

По прибытии домой она сразу направилась в душ, и там – под потоком холодной воды, наконец-то оставшись в одиночестве, предоставленная самой себе, – ее внезапно накрыло. Ее горло распирал гнев, и она закашлялась и жадно хватанула ртом воздух. Плотину прорвало, в голову хлынул мутный поток мыслей о Ясене. Вот ему не пришлось провести бессонную ночь, а потом весь день ушатывать себя, чтобы хоть как-то заснуть в следующую. Он не задавался вопросом, стоит ли так стараться везде успеть, если уже в пятницу тебя могут вышвырнуть вон, несмотря на все твое прилежание. Аиша сказала, что он этого не сделает, но сейчас Надишь снова охватили сомнения. Почему бы и нет? Он уже с ней развлекся. Она ему больше не нужна. А вдруг она начнет болтать? По больнице пойдут слухи… Нет, куда проще отделаться от нее. Отнюдь не все стажерки в итоге получают работу. Никто и внимания не обратит, что в полку неудачников прибыло. Что помешает ему поступить так? Совесть? У него нет совести.

Надишь вышла из душевой и, дрожа от озноба среди вязкой ночной духоты, бросилась в свою комнату, где забралась под одеяло. Ей вдруг припомнилась девочка. Изъязвленное, мокро поблескивающее дно обнаженной ожоговой раны, усыпанное волокнами липнущей к нему одежды – сепсис, гарантированный сепсис. Этот ребенок провел трое суток в непрерывном страдании – все это в присутствии тех, кто должен был ей помочь, но не удосужился. Может быть, Ясень прав? Может, она действительно раздувает драму? Это был мелкий эпизод с одной из стажерок. Пройдено и забыто, работаем дальше.

Одним из плюсов ее сиротства было то, что в отсутствие родителей некому было принудить ее к замужеству. В противном случае она уже наверняка была бы в браке, и едва ли ее контакты с мужем были бы приятнее того, что она пережила в квартире Ясеня. Добавить к этому почти обязательные для женщины ее возраста роды в условиях чумазого кшаанского домишки с вечной духотой и песком, проникающим отовсюду и куда угодно… Если обдумать тот факт, что она уже могла быть мертва или же просто находиться в куда худшей жизненной ситуации, то реальность начинает казаться весьма терпимой. В конце концов, Ясень действительно не нанес ей физического ущерба. Это саднящая рана в груди не существует в реальности, даже если болит как настоящая. Что эти мелкие проблемы на фоне того страдания, огромного, не умещающегося ни в какие слова и представления страдания, что Надишь наблюдает каждый день на работе?

Увещевая себя подобным образом, Надишь наконец-то заснула, так и не заметив, что повторяет ошибку той матери. Та ведь тоже считала, что ожог – это дело пустяковое и заживет самостоятельно.

***

Однако же поутру Надишь обнаружила, что боль в груди никуда не делась. Теперь она скорее ощущалась как жжение, и в глотку выплескивалось пламя. Все обожженные девочки мира не могли бы угомонить ее. Наоборот, они растравляли ее больше. Это мир набит дерьмом как яма под сельским сортиром. В нем невинные малышки получают страшные ожоги, которые если и не убьют, то навсегда изуродуют их тела своими уродливыми отметками, а девушки сносят оскорбления от гнусного докторишки, который никогда не будет за это наказан.

На пятиминутке, вопреки всем увещеваниям здравого смысла, она буравила Ясеня тяжелым, злобным взглядом.

Последствия вскоре настигли ее: в ординаторской, куда она заскочила, чтобы распечатать закончившиеся бланки, на плечо ей легла прохладная, тяжелая рука. Моментально узнав Ясеня, Надишь даже подскочила и резко развернулась к нему. Напряженная, решительная, изготовившаяся к кулачному бою.

– Значит, ты решила продолжать меня ненавидеть? Я решаю здесь очень многое. Конфликт со мной не принесет тебе ничего хорошего.

Как же Надишь ненавидела этот приглушенный, лишенный эмоциональной окраски голос.

– Это угроза?

– Нет, информирование.

Пырни он ее ножом, это было бы менее больно. Вероятно, что-то отчаянное мелькнуло в глазах Надишь, потому что даже гнусный Ясень внезапно смягчился.

– Успокойся. Не придумывай себе всякие глупости. Я не такое чудовище, каким ты меня вообразила. Я не намерен причинять тебе вред.

Он провел по ее щеке нежным, успокаивающим движением. Его прикосновение было все равно что ожог. Надишь зажмурилась, претерпевая…

Из коридора донеслись приближающиеся шаги, и Ясень поспешил скрыться в своем маленьком кабинете, оставив Надишь в ординаторской, с панически бьющимся сердцем и ворохом распечатанных бланков, рассыпанных у ее ног.

С того момента все начало рушиться. Стоило ей извлечь простерилизованные инструменты из бикса, как она немедленно роняла их на пол. Носики ампул не отламывались, а отлетали, как будто их снесло выстрелом. Делая записи в амбулаторных картах, она испещряла страницы исправлениями и зачеркиваниями, а указания Леся доходили до нее порой только с третьего раза. Ко времени обеда она была настолько зашугана, что вообще боялась что-либо делать и к чему-либо прикасаться. Лесь перевернул табличку с надписью «идет прием» на другую сторону, уведомляющую «приема нет», и отправился обедать, оставив Надишь корпеть над порционниками. Вернулся он довольно скоро, с тарелкой в одной руке и стаканом апельсинового сока в другой. Тарелку и стакан он поставил перед Надишь на стол.

– Ешь.

Надишь посмотрела на рагу с плавающими в нем кусочками рыбы и ощутила спазм в желудке. Был ли этот спазм проявлением голода или отвращения, она не определила.

– Спасибо, – она взяла вилку, ткнула ей в рыбу и притворилась, что пытается.

Лесь сел на стул для пациентов и спросил:

– Что происходит?

– Все в порядке, – ответила Надишь, для пущей убедительности даже сунув в рот кусок рыбы и начав жевать.

– Нади, у тебя такие глаза, как будто тебе в сердце выстрелили.

Надишь ощутила жжение в глазах и моргнула, пытаясь усмирить его. Она уже решила для себя, что больше не будет плакать. Ни перед кем из них.

– У меня просто плохое настроение. Я устала.

– Отпустить тебя домой, чтобы ты могла отдохнуть?

Дома, наедине со своими мыслями, ей станет еще хуже.

– Нет.

Лесь притронулся к ее запястью и пробормотал что-то утешительное. Избегая его взгляда, Надишь уставилась на стенку позади него. Стена была покрыта розоватой глянцевой краской. Взгляд Надишь был темен и пуст.

Она ощущала мягкие поглаживания подушечками пальцев. Прикосновения Леся, в отличие от прикосновений Ясеня, не вызывали неприязни, разве что некоторую настороженность. Может быть, она могла бы ему рассказать… Но что он сделает? Вступит в конфронтацию с Ясенем? Из-за стажерки-кшаанки? А может, он только кажется добрым. Может, дай ему возможность, и он тоже, непристойный и угрожающий в распахнутом халате, будет бегать за ней по квартире, даже если она плачет и умоляет позволить ей уйти. Впрочем, она предпочла бы Леся. Он был добрее. Он бы не поступил с ней так чудовищно, как Ясень. Возможно, со временем она сумела бы к нему привыкнуть. О чем она думает вообще? Уже воспринимает себя как их собственность?

– Пойду проверю Кадижа. Уверена, ему нужна моя помощь.

– А если тебе нужна моя помощь, ты только скажи.

Оставив почти нетронутое рагу, Надишь встала и побрела к мальчику со сломанными руками. Он был маленький, один в страшной больнице, где старшие дети в палате лишь подкалывали его, не стремясь успокоить, и от долгого плача у него тряслась челюсть. «Как же мы похожи, – подумала Надишь. – Наступишь на нас – и дальше пойдешь».

– Давай-ка я покормлю тебя обедом, а после расскажу какую-нибудь сказку. Хочешь?

Кадиж кивнул. Кормя его с ложечки, Надишь судорожно припоминала детские книжки, прочитанные в приюте. Закончив, она отнесла тарелку на стол, вернулась и села рядом с мальчиком на койку. Когда он прижал к ее плечу остро пахнущую немытыми волосами голову, Надишь положила ладонь ему на макушку и начала:

– Однажды, давным-давно…

Она сделала выводы. Три следующих пятиминутки она провела глядя себе в коленки, не смея и взгляд поднять на Ясеня.

***

Пятница, девятый час вечера, маленький кабинет Ясеня возле ординаторской, кромешная тьма за окном, горящая настольная лампа, чей свет придавал смуглой коже Надишь приятный золотистый оттенок и окрашивал светлую кожу Ясеня в нездоровый желтый цвет. Сегодня Ясень выглядел измотанным, что даже при его жестоком распорядке дня случалось с ним нечасто. Надишь посочувствовала бы ему, если бы все не затмевало желание облить его бензином и поджечь. Что ж, хотя бы сегодня он позволил ей сесть на стул, и разделяющая их поверхность стола служила пусть ненадежным, но все же барьером.

Надишь скосила испуганный взгляд на кровать, прикрытую колючим клетчатым одеялом, и поежилась.

– Не рассчитывай на меня, – поморщился Ясень, проследив ее взгляд. – У меня голова раскалывается. Прочитай…

Дрожащими руками Надишь схватила протянутую ей стопочку бумаг и, взглянув на первую страницу, резко, с шумом, выдохнула. Это был договор на трудоустройство. Перелистывая страницы договора и изо всех сил пытаясь сосредоточиться на тексте, Надишь ощущала острую нехватку кислорода. Это все-таки случилось. Ее худшие страхи не оправдались. Она продолжит заниматься любимым делом – даже если для этого ей пришлось заняться тем, что ей вовсе не понравилось. Она наткнулась на сумму своей зарплаты, обозначенную в договоре, и часто заморгала. Это не были огромные деньги, но это были приличные деньги, достаточные для того, чтобы вытащить ее из барака, чтобы покупать еду, одежду и все книги, которые захочется. Хотя нет, на книги ей не хватит никаких денег, ведь ее желания непомерны.

– Я не понимаю твой пораженный вид, – сказал Ясень. – Разве это не то, о чем мы с тобой договаривались?

Нет, Надишь не будет чувствовать к нему благодарности… Она получила то, что ей полагалось, что она заслужила, а Ясень грозился отнять это у нее… Она заставила себя окаменеть, спрятать все чувства. В этот момент ей особенно сильно хотелось быть далеко от него. Переживать свой триумф вне его холодного взгляда, пробирающегося прямо под кожу.

– Поставь подпись здесь… и здесь, – Ясень показал пальцем. У него были гладкие овальные ногти, такие аккуратные, что просто смешно – он ведь каждый день ковырялся в чьих-то внутренностях.

Надишь бездумно накарябала подписи там, где он ткнул. Ее пальцы были так холодны, что, казалось, одного удара хватит, чтобы отколоть кусочек.

– Поздравляю, молодец, – сказал Ясень, и ручка в ее пальцах дрогнула.

«Умная девочка. Ты ведь не разрушишь свою жизнь из-за такой ерунды…» – услышала она в своей голове его отдаленный надменный голос. И ее чувство триумфа вдруг угасло, как будто кто-то задул спичку.

Однако худшее было еще впереди.

– С понедельника я закрепляю тебя за хирургическим отделением, – уведомил Ясень. – Теперь ты работаешь непосредственно со мной.

Он помолчал, явно ожидая от нее какой-то реакции, но Надишь была слишком потрясена этой новостью, чтобы сообразить, какую эмоцию должна изобразить.

– Хорошо, – наконец выдала она.

– Разве ты не рада? – удивился Ясень.

– Рада, – ответила Надишь неживым голосом.

– Послушай меня… – Ясень снял очки, страдальчески потер виски и водрузил очки обратно. – Ты можешь увидеть в моем решении злой умысел. Но я обратил внимание, как сильно тебя привлекает хирургия. Поэтому сейчас я просто даю тебе то, что ты хочешь.

Не преминув предварительно отобрать у нее то, чего хотел он.

– Кроме того, ты организованная, внимательная и сообразительная. Ты отлично справишься, – продолжил Ясень.

Вероятно, это был первый раз, когда он ее похвалил. Но Надишь совершенно не чувствовала себя польщенной.

– А как же Нанежа? – спросила она.

– В больнице достаточно работы для Нанежи. Я переведу ее в другое отделение, – Ясень раздраженно побарабанил пальцами по столу. – В любом случае решение принято. Одну копию договора ты забираешь с собой. Вторая останется здесь… – Ясень аккуратно сложил документы в верхний ящик стола и только после этого добавил тем же нейтральным тоном: – Завтра, в шесть часов, ты должна быть у меня.

Как много Ясеня. Слишком много, чтобы вытерпеть и не свихнуться. Надишь встала и посмотрела на него, прижимая к груди договор.

– Если я не приеду, тогда что? – тихо осведомилась она.

– А давай проверим? – холодно предложил Ясень.

И на этот раз это точно была угроза.

Вероятно, ей следовало выяснить, какие проблемы он способен создать ей теперь – после того, как уже принял ее на работу. Затем взвесить психологические и профессиональные последствия выполнения его требования и невыполнения, выбрав в итоге тот вариант, что нанесет ей меньше ущерба – может даже позволит сохранить хоть что-то в себе недоломанным. Но эта неделя, полная ожидания катастрофы, истощила Надишь окончательно, и сейчас она просто сдалась, ощущая себя ничтожной и слабой.

– Я приеду.

***

В автобусе, всю дорогу до дома, Надишь то улыбалась, то почти плакала, поддавшись на иллюзию одиночества среди окружающих ее незнакомцев. Ясень накидал ей черные камни и белые, и она пока не решила, с чем оказалась в итоге. С одной стороны, она получила работу, а это означало, что крушение ее жизни на данный момент откладывалось. С другой стороны, теперь ей предстояло видеть Ясеня ежедневно, а это само по себе являлось катастрофой. Хирургическое отделение… да, она мечтала, она жаждала работать в хирургическом отделении! Но это было до того, как Ясень положил ладонь ей на коленку…

За время поездки она так и не пришла ни к какому выводу, просто издергала себя до полусмерти.

Фонари возле бараков этим вечером установили антирекорд: из трех не горел ни один. Пробираясь по памяти и на ощупь, Надишь, увязшая в своих мрачных мыслях, не сразу различила тихий, тоскливый плач. Как выяснилось, источник плача находился непосредственно у ее двери. Надишь вгляделась во тьму и увидела смутные очертания обращенного на нее снизу вверх лица.

– Ками? – не столько разглядела, сколько угадала она. – Почему ты сидишь у меня под дверью?

Ками немедленно вскочила на ноги, обхватила Надишь двумя руками и, уткнувшись ей в плечо, громко зарыдала.

– Спокойнее, спокойнее, – мягко отстранила ее Надишь и, отперев дверь, впустила Ками внутрь.

Ками рухнула на кровать и зажмурилась от света, когда Надишь щелкнула по выключателю. Судя по практически смытому кайалу и разбухшим вдвое векам, плакала она уже не первый час.

– Что случилось? – спросила Надишь.

Камижа была младше Надишь на три года. Как-то раз, с подачи Ками, они разговорились на дороге к рынку, и с тех пор Ками считала их лучшими подругами, хотя Надишь так не думала. Ками была безграмотной, наивной и ограниченной. Разделяющие их три года были все равно что тридцать. Однако же Ками, с ее влажными круглыми глазами и волнистыми волосами, свивающимися надо лбом в мягкие кольца, что делало ей похожей на черного ягненка, вызывала у Надишь умиление, что и заложило основу ее снисходительного, терпеливого отношения.

– Шариф приходил к моему отцу сегодня. Попросил меня замуж.

Шариф был известен на всю округу своим буйным нравом и склонностью к агрессии. Надишь ощутила камень в желудке.

– И твой отец, конечно, не согласился? – спросила она с надеждой.

– Согласился, – Ками снова залилась слезами. – Он сказал, что рад сплавить хоть одну из нас.

У Ками было пять сестер. И ни одного брата. Жили они не в бараках, но тут неподалеку, в кластере липнущих друг к другу кособоких домиков. В их домишке было всего две комнаты. Надишь доводилось там бывать, и каждый раз крыша подпрыгивала от семейных перебранок и окриков.

– Ненавижу Шарифа, – всхлипнула Ками. – Просто ненавижу. Он будет меня бить.

Надишь села рядом с ней на кровать и погладила Ками по вздрагивающему плечу.

– Не впадай в отчаяние. Я попытаюсь что-нибудь придумать.

У Надишь было странное чувство. Как будто она снова в квартире Ясеня. Как будто он снова опускается на нее. Снова та же беспомощность, что рвет душу в мелкие клочья.

Ками ушла лишь через час, пропитав одеяло слезами. В другое время она бы искренне порадовалась, узнав, что Надишь получила работу, но сейчас Надишь даже не стала ей об этом рассказывать. Надишь вышла немного проводить ее. Прежде чем расстаться, Ками вцепилась в ее плечи и выдохнула:

– Я не хочу принадлежать чудовищу!

«Я тоже, – думала Надишь по дороге домой, медленно ступая во тьме. – Я тоже».

Глава 3

Надишь проснулась поздно и долго лежала, ощущая усталость и тотальное нежелание двигаться. Потом поднялась, надела красное платье, заплела косу, подвела глаза кайалом. Та же последовательность действий. Как будто кошмар, уже увиденный ранее, решил присниться снова…

На пути к району Ясеня она думала о себе, о Ками и размышляла о насилии в целом.

Можно ли привыкнуть к насилию? Смириться с принуждением? Надишь слышала, что в Ровенне совершенно другие порядки, но для кшаанских женщин насилие и принуждение были обыденностью. Саму Надишь, как ни странно, уберегло попадание в ровеннскую приютскую систему. Сложно сказать, какой была ситуация в ее настоящей семье, потому что Надишь абсолютно ничего о ней не помнила, но в приюте ее никогда не били, ни разу даже не шлепнули. Той же Камиже затрещины от отца прилетали так часто, что она уже и внимания не обращала. В то же время перспектива в скором времени оказаться под контролем еще более скверного мужчины привела Ками в ужас. Казалось бы, череда страданий, которая продолжалась от матери к дочери, захватывая поколение за поколением, должна была привести к мутациям в генах кшаанских женщин, сделать их апатичными и невосприимчивыми, лучше приспособленными к той реальности, в которой они вынуждены существовать. Однако этого не случилось.

Надишь припомнилось училище, курс психологии, небольшой эксперимент, о котором рассказал им преподаватель. Изучая процесс адаптации к негативным факторам, клетку с волком разместили прямо напротив загона овцы так, чтобы овца постоянно видела волка и ощущала его запах. Спустя какое-то время овца сдохла, не выдержав непрерывного стресса. К некоторым ситуациям оказалось невозможно привыкнуть. Ты либо находишь способ сбежать, либо остаешься на месте и медленно погибаешь, даже если со стороны этот процесс остается незаметен вплоть до его логического завершения. Все же Надишь надеялась, что психологически она окажется покрепче овцы. У нее хватит сил, чтобы дожить до момента, когда она сумеет отделаться от волка.

Консьерж узнал ее и на этот раз снизошел до того, чтобы одарить ее сальной улыбочкой. Когда Надишь зашагала к лифту, спина ее была прямой как палка, до онемения в позвоночнике. В лифте накал ее бешенства нарастал с каждым этажом. Оказавшись у двери Ясеня, она несколько раз стукнула по кнопке звонка кулаком, посылая короткие яростные трели.

– Ломать мой звонок вовсе не обязательно, – уведомил Ясень, отворив дверь. Сегодня на нем были белые шорты и серая майка. По степени непристойности шорты были немногим лучше халата, но хотя бы у него ничего не распахивалось. – Входи.

Ох уж этот его нейтральный тон, как будто она очередная пациентка, явившаяся на прием. Совпадение тут в действительности было только одно – он собирался как следует изучить то, что у нее внутри. Надишь вошла и, не снимая сандалии, прижалась спиной к входной двери, глядя на Ясеня взглядом, способным расплавить сталь.

– Ваш консьерж считает, что я проститутка, – прошипела она.

– Ха. Вы даже друг к дружке цепляетесь, да? – усмехнулся Ясень. Он был более тугоплавкий, чем сталь. – Я могу прояснить ему ситуацию.

– Для меня будет менее унизительным, если он продолжит думать, что я проститутка.

– Как хочешь. Сколько еще ты намерена здесь стоять?

– Хорошо бы до воскресенья.

– Не получится, – Ясень развернулся и зашлепал босыми ногами к кухне. – И смой эти ужасные стрелки, – прикрикнул он.

В ванной комнате, такой ужасающе знакомой теперь, Надишь сразу заприметила желтую зубную щетку в фабричной упаковке. Ясно, кому она предназначалась… Когда-нибудь ей придется распаковать щетку и поставить ее в стакан, рядом с зеленой щеткой Ясеня, но пока она старалась не думать об этом. Смыв с век кайал, Надишь еще пару минут притворялась, что это капли воды продолжают стекать по ее щекам. Она посмотрела на себя в зеркало: панически распахнутые карие глаза, приоткрытый рот, учащенное дыхание. Стоя здесь, она не добьется ничего, кроме гипервентиляции, поэтому Надишь вышла, сердито хлопнула дверью и, вколачивая пятки в мраморный пол, протопала в кухню.

Кухня была в тех же светлых тонах, что и вся остальная квартира, с многочисленными шкафчиками цвета морской волны и свисающими с потолка голубоватыми люстрами в форме бутонов. Вместо обеденного стола здесь была стойка с белой в серую крошку столешницей. По противоположным сторонам стойки размещалась пара высоких барных стульев, обитых зеленовато-голубой искусственной кожей. Это была кухня мечты. Как и в случае хирургического отделения, Надишь сочла бы, что попала в сказку, если бы ненавистный Ясень не мешал ей наслаждаться ситуацией. По столешнице были расставлены миски с сырыми продуктами, над которыми возвышалась винная бутылка из коричневого стекла.

– Что ты делаешь? – настороженно осведомилась Надишь.

– Готовлю ужин, – Ясень глянул на нее мельком. – Тебя надо подкормить. У тебя щеки запали. Уже не знаю, где в тебе душа помещается. Не стой столбом. Сядь.

Скованная и неуклюжая, Надишь забралась на высокий стул и нервно вытерла ладони о подол.

– Я занимаюсь мясом. А ты порежь картошку. Дольками, – Ясень положил перед ней разделочную доску и нож.

Надишь взяла нож и осмотрела его со всех сторон, ощущая тотальное недоумение. Ее глаза сузились.

– Ты даешь мне нож? Это еще одно из твоих решений, из-за которых совершенно ничего не может пойти не так?

Ясень сгреб мясные обрезки, зашвырнул их в ведро, запрятанное в шкафчике под раковиной, промыл руки под краном и тряхнул кистями, сбрасывая капли. Каждое движение он выполнял невозмутимо и неспешно, не стремясь побыстрее развернуться к Надишь. Только после он посмотрел на нее сквозь стекла очков в серебристой оправе и сказал:

– Ну, давай, выскажи это. Ты кипела всю неделю. Я же вижу, что тебя просто распирает.

Достаточно было слегка подтолкнуть ее, чтобы Надишь сорвалась.

– Ты – скотина! – произнесла она громко и отчетливо и вонзила нож в картофелину, отчего картофелина перевернулась и ручка ножа звонко стукнула по столешнице. – Сволочь! Подонок…

– Давай-давай, – подбодрил ее Ясень. – Мне интересно, как много бранных слов ты знаешь.

– Мерзкая ебучая мразь. Ублюдок… – Надишь царапнула ногтями по столешнице и стиснула руки в кулаки.

– Первое хорошо. Виртуозное владение ровеннским. Второе фактически неверно. Мои родители уже тридцать пять лет в браке.

– Докторишка паршивый… – ее голос дрогнул.

– А вот за паршивого докторишку мне немного обидно, – Ясень внимательно пригляделся к ней. – Собираешься снова плакать?

– Нет! – Надишь суетливо вытерла кожу под глазами, стараясь удерживать Ясеня в поле зрения. Он еще даже не приблизился, а ее щеки уже начали выжидательно пощипывать. Она обхватила край столешницы и крепко его стиснула.

– Ясно. Вот ты мне высказала все эти эпитеты, а теперь смотришь на меня большими глазами, вся напрягшись. Чего ты ожидаешь от меня? Что я ударом сшибу тебя со стула?

– Я не знаю, чего от тебя ожидать, – сердито отозвалась Надишь. – Все, что я знаю: что ты подлый, совершенно аморальный тип, способный на все.

– Тогда, чтобы снизить твой уровень стресса, я проясню свою позицию: я поступил с тобой жестоко и неправильно. Сейчас ты имеешь право бранить меня так, как тебе только хватит изобретательности. Никакой ответной агрессии с моей стороны не последует.

– Ты признаешь свою вину? – недоверчиво осведомилась Надишь и отпустила столешницу.

– Скорее сожалею, что позволил себе пойти на поводу у своих желаний и этим причинил тебе боль, – Ясень подошел к стойке и принялся резать лук-порей. – Мне стоило дать тебе больше времени. И тогда наша первая ночь не была бы сопряжена с таким количеством психологического травматизма.

– Ах, вот как… – сказала Надишь.

«Психологический травматизм». Какие изящные слова, чтобы облечь в них чью-то боль, унижение и страх. Есть и другие слова, не менее умные и лощеные. «Ампутация», например. Оно тоже красивое, куда красивее, чем любая из тех ситуаций, с которой человек столкнется после того, как это слово вошло в его жизнь. Например, проснется с утра с лопающимся мочевым пузырем и проведет полчаса, пытаясь без ног доползти до туалета и не опростаться прежде, чем успеет.

– К сожалению, когда человек охвачен страстью, он способен на поступки, которые не совершил бы, будучи в ясном сознании. Да и четыре года воздержания заметно сказались на моем здравом смысле.

– Бедняжка, – сладким голоском произнесла Надишь. – Надеюсь, тебя попустило после того, как ты оторвался на мне.

– Еще как. Думаю, теперь я смогу себя контролировать, – ответил Ясень ей в тон. – Хотя бы до тех пор, пока мы не покончим с ужином.

– Мне бы лучше воздержаться от ужина, – заявила Надишь. – Иначе есть вероятность, что меня несколько раз вырвет в процессе.

– Ничего страшного, – сказал Ясень. – Я врач, мне не привыкать к мерзостям. Просто нам придется избегать некоторых поз. И я подставлю тебе тазик.

В тщетной попытке растратить свое бешенство, Надишь схватила нож и начала кромсать картошку. Ясень с минуту наблюдал за ее действиями, а потом не выдержал.

– Я никогда не видел человека, который бы так неловко резал картофель. Ты без пальцев останешься.

– Чего ты хочешь от меня? – возмутилась Надишь. – Я росла в приюте, потом жила в общаге при училище. Теперь я ем на работе. Я не умею готовить!

– Ничего, ты быстро научишься. Я тебе покажу… – он обогнул стойку и подошел к ней. – Вот так… и так…

Да, резать картошку по его методу было значительно легче. Вот только как она вынесет его близость в постели, если ее передергивает только от того, что он стоит рядом?

Ясень вернулся на свое место и продолжил прерванную тему, теперь уже серьезным тоном:

– Даже со стратегической точки зрения это было совершенно неправильно. Та ночь сразу повела наши отношения по неверному пути. Я еще долго буду упрекать себя за содеянное.

– Ты ждешь, что я тебе посочувствую?

– Не утруждайся. Я всегда могу посочувствовать себе самостоятельно.

– Я выслушала твои излияния. Ты все время говоришь только о том… инциденте. А как же «прости, мне вообще не стоило тебя шантажировать»?

– Это я сделал бы в любом случае, – пожал плечами Ясень.

Надишь просто терялась от его наглой прямолинейности.

– Почему?

– Тебе известно, кто такие клептоманы?

– Разумеется.

– Так вот, клептоманы знают, что поступают плохо. Они знают, что их могут поймать и в итоге они будут наказаны и опозорены. И все равно они не в состоянии остановить себя. Иногда желание так интенсивно, что у нас не получается его сдерживать.

– Я ничего в жизни не хотела так сильно, как вонзить этот нож прямо тебе в ухо. Но я же этого не делаю, – ровно произнесла Надишь, продолжая резать картофель. Разве что нож ударялся о стеклянную доску несколько громче, чем следовало.

– Значит, желание еще не достигло той степени, когда тебя сорвет, – хмыкнул Ясень.

– Возможно, что достигнет. Скорее всего в ходе нашего дальнейшего разговора. Что ты за кадр! Это поразительно… просто поразительно… – нож грохотал по доске, – до какой степени ты моральный урод. И до какой степени ты в неведении об этом.

Ясень пожал плечами.

– Или же я просто честен. Никогда не пытался кому-то понравиться, притворившись лучше, чем я есть. И все же, Нади… если ты меня не поняла… если я плохо сформулировал свои мысли… повторю: мне правда жаль, что я обидел и напугал тебя. Я этого не хотел.

– Плевать мне на твои сожаления, – Надишь раздраженно смахнула искромсанную картофелину в кастрюлю. Слова Ясеня не успокаивали ее, а лишь раздували внутри пламя холодной ярости. Надишь начала дрожать. Обхватив себя за предплечья, она обнаружила, что ее кожа покрыта мурашками. – Я замерзла. Убавь кондиционер, – резко потребовала она, не добавив даже «пожалуйста». Ей все еще было странно разговаривать с Ясенем в этой пренебрежительной манере. В то же время она считала, что после того, что он с ней сделал, некоторые социальные условности можно отставить.

Ясень уменьшил мощность кондиционера и, не дожидаясь, когда температура поднимется до некомфортного для него уровня, снял майку. Судя по его торсу, он скорее проводил вечера с книгами, нежели тягал гантели. И все же то обстоятельство, что ему повезло родиться мужчиной, уже обеспечивало его физическое превосходство – что он успешно доказал ей в проклятом коридоре этой самой проклятой квартиры. «Неравенство, – подумала Надишь. – Все в мире сводится к неравенству».

– Если бы я была ровеннской женщиной… – ее губы скривились, – ты бы никогда так не поступил со мной. Ты бы видел во мне человека. Кого-то с собственной волей. Кого-то равного тебе.

– Дело не в этом, – Ясень качнул головой и, придвинув к себе доску, начал нарезать томаты. – Я вижу в тебе человека. Однако с ровеннской женщиной у меня было бы куда больше возможностей добиться своего социально приемлемыми способами. А что я мог предпринять с тобой? Ухлестывать на глазах всей больницы? Это неприемлемо. Шепотом на ухо позвать тебя на свидание? Ты была бы в ужасе. Ты бы пошла со мной только под дулом пистолета, но это автоматически приводит нас к варианту, который и получился в итоге. Какие вообще у меня были шансы выстроить с тобой отношения в больнице, где я до сих пор не запомнил имена некоторых коллег, потому что у меня просто нет времени на общение с ними? – он заглянул в миску из-под овощей. На дне остались только луковицы. – Лук?

– Никакого лука, – категорически возразила Надишь. Ничего, что будет раздражать ее и без того воспаленные глаза. Она приподнялась и потянулась через столешницу к бутылке. – Что это? Не то ли это вино, которое ты заставил меня выпить на той неделе?

– Я решил пустить его остатки в мясо.

Надишь задумчиво повращала бутылку в руках.

– А знаешь, я сейчас поняла, что твоя идея накачать меня снотворным была не так плоха. По крайней мере я ничего не помню. Мне хватило тех событий, что предшествовали моему обмороку. Всю неделю они прокручивались в моей голове, снова, снова и снова.

– Предлагаю заполнить пробел.

– А я предлагаю обратное. Я не хочу ничего чувствовать, вообще не хочу быть в сознании, когда ты взгромоздишься на меня.

– Ты серьезно? Предлагаешь снова тебя вырубить? – поразился Ясень. – Ну уж нет. Дозировка не была чрезмерной. Ты не должна была отключиться. Если когда-нибудь будешь проходить серьезное хирургическое вмешательство, я бы на твоем месте обсудил эту ситуацию с анестезиологом.

– Ты никогда не будешь на моем месте.

– Не скажи. В мире много грязных извращенцев. И на меня найдется. Да и честно: я бы и в тот раз предпочел, чтобы ты была более расслабленной, но в сознании. Опыт был, конечно, раскрепощающий, но все же несколько отдающий некрофилией.

Глаза Надишь сузились, а затем снова обратились на бутылку.

– Что ж, тогда я воспользуюсь другим способом. Здесь довольно много. На мясо тоже останется. А, впрочем, мясо обойдется.

Ясень потянулся через стойку, пытаясь выхватить у нее бутылку, но Надишь крепко прижала бутылку к груди. Он обещал не бить ее, вот пусть попробует отобрать вино без драки.

– Дай мне бокал, – потребовала она.

– Послушай, мне не нравится твоя идея… Алкоголь – опасная вещь, и в твоем возрасте…

– Ты меня изнасиловал! – выкрикнула Надишь, судорожно прижимая бутылку к себе.

И испытала колоссальное облегчение. Наконец-то вещи названы своими именами. Претензии озвучены. Всю неделю это мерзкое слово стучало где-то в основании шеи, но Надишь не позволяла ему продвинуться в мозг. Теперь хотя бы одна неприятная вещь была сделана.

– Ты занимался со мной анальным сексом, когда я была в бессознательном состоянии, – злобно продолжила она. – В стране, где секс до брака запрещен вовсе… А теперь поучаешь меня насчет пьянства?

И Ясень сдался. Энергия ушла из его позы. Плечи поникли.

– Я вовсе не пытаюсь тебя поучать… – объяснил он. – Но ты – из непьющей нации. Скорее всего, у тебя нет ферментов, помогающих усваивать алкоголь качественно. Один бокал еще куда ни шло, но если ты переберешь, то наутро тебе будет очень плохо.

– Мне уже очень плохо, – просто сказала Надишь. – Куда хуже?

Ясень достал из верхнего шкафчика два бокала.

– Тогда я составлю тебе компанию. Но запомни мои слова: утром ты будешь чувствовать себя ужасно.

– Да. В любом случае.

Он налил себе полный бокал, а для Надишь – только до половины, и, достав из холодильника графин, разбавил водой. Надишь посмотрела на Ясеня волком, но бокал взяла. Разумеется, вкус оказался бледноватым. Это раздражало. Отпивая глоток за глотком, Надишь не переставала хмуриться. Ясень, отойдя к шкафчикам, громыхал посудой.

– Что-нибудь еще? – заботливо осведомился он, возвратившись к стойке. Подхватив свой бокал, он неспешно отпил из него. – Мы попробовали оскорблять меня, и даже прибегли к алкоголю, но ты все еще выглядишь мрачной.

– Возможно, мне необходимо применить физическое насилие, – буркнула Надишь.

– Что ж, попробуем, – легко согласился Ясень. – Только сразу договоримся: в лицо не бей. Мне будет трудно объяснить фингал на работе. Хотя очки я все-таки сниму. На всякий случай, – он действительно снял очки и положил их на стойку.

– Нет, это не равноценно, – возразила Надишь.

– А что равноценно? – осведомился Ясень. – Собираешься изнасиловать меня в ответ? У тебя не получится изнасиловать того, кто так страстно тебя хочет.

– Анально, – мстительно прошипела Надишь.

– Давай, – прыснул Ясень. – Я готов к экспериментам.

Надишь смутилась, вдруг осознав, что не способна различить, когда он шутит, а когда говорит всерьез.

– Ничем тебя не проймешь… – уныло пробормотала она и обратилась к вину за моральной поддержкой. Моральная поддержка наверняка плавала где-то там, в бокале…

– Ладно, – несколько разочарованно произнес Ясень. – Если ты пока не настроена истязать меня, я сосредоточусь на готовке.

Опустошив бокал до дна, Надишь испытала разочарование. Вероятно, Ясень перестарался с водой – хотя Надишь едва ли представляла, каких признаков опьянения следует ожидать, она совершенно точно не ощущала никаких признаков. Стоило Ясеню отвернуться к банкам со специями, как она суетливо схватила бутылку и заполнила свой бокал…

В неразбавленном виде вкус вина нравился ей куда больше. Какое-то время Надишь пила молча, наблюдая за Ясенем. Он поставил овощи в духовку, затем, периодически отпивая вино, принялся обжаривать мясо на сковороде. Кухня заполнилась шкварчанием. К тому моменту, как вторая порция вина оказалась выпита, Надишь уже достаточно взбодрилась, чтобы задать давно мучивший ее вопрос:

– Что сталось с моей предшественницей? Не то чтобы мне так интересны подробности твоей личной жизни. Я просто хочу знать, что меня ожидает.

– Предшественницей? – Ясень повернул к ней голову.

– Да, предыдущей. Думаешь, я поверила в твою брехню про четыре года воздержания? Не в нашей клинике, где столько беззащитных женщин. Уверена, у тебя отработанная схема.

– А… ну, конечно… как я мог забыть… Я же массово усыпляю девиц. Потом насилую. Конвейер практически. Как меня вообще хватает на вас всех, не знаю. Я работаю минимум двенадцать часов в сутки.

– Не жди, что я начну восхищаться твоей выносливостью. Так куда она делась? Покончила с собой? Не выдержала такой жизни?

– Нет, просто постарела. Ей двадцатник стукнул. Я решил от нее избавиться.

– То есть мне недолго с тобой мучиться…

– Если тебе повезет, станешь моей любимицей. Может, сможешь наслаждаться моим вниманием аж до двадцати двух, – Ясень перевернул мясо на другую сторону.

Надишь даже перекосило от такой перспективы. Ясень добавил мясо к овощам, закрыл духовку, поставил сковороду в раковину и включил воду. С Надишь действительно что-то происходило. Ее ступни согрелись и потяжелели, от кончика носа к щекам расходилось тепло. Она все еще оставалась напряженной и подавленной, но в то же время чувствовала нарастающее нахальство и желание поговорить.

– Надо же, белый господин сам моет посуду, – неловко съязвила она, когда Ясень, отмыв сковороду, начал собирать со стойки миски. – А где же твои слуги?

– Домработница прибирается в понедельник и пятницу – у нее есть ключи от моей квартиры. В остальные дни она только готовит мне ужин. В субботу и воскресенье у нее выходной.

– Разумеется, – Надишь старалась не показать, что впечатлена. – Не будет же знать опускаться до вульгарной уборки. Это только для нас, черни.

– Пока я жил в Ровенне, я был в состоянии поддерживать чистоту в своей квартире самостоятельно. Но там я не проводил по десять операций в день, – поставив посуду в сушилку и прихватив свой опустевший бокал, Ясень вернулся к стойке.

При его приближении сердечный ритм Надишь чуть усилился.

– Все ровеннцы так роскошно живут в Кшаане? – спросила она.

– Не все… но многие. Это один из способов нашего правительства заманить нас сюда. Как по мне, так стратегия провальная и деньги тратятся зря. Если люди решают все бросить и махнуть в Кшаан, то точно не ради домработницы и этого избыточного пространства. В одну из комнат я едва ли вообще захожу… – Ясень потянулся к бутылке. – По-моему, вина было больше.

Надишь красноречиво придвинула к нему свой пустой бокал – наливай, гаденыш.

– Да ладно? Люди на что только не пойдут ради такой квартиры…

Ясень снова разбавил ее вино водой. Если он продолжит в таком духе, то действительно подвергнется физическому насилию, хотя едва ли Надишь решится на тот вариант, который он так выпрашивал.

– Все эти финансовые стимулы цепляют только до тех пор, пока ты не имеешь достаточно. Но я-то вполне хорошо жил и в Ровенне. У меня были квартира, машина. Да, там я и близко не получал таких денег, как здесь, но мне хватало. А в Кшаане зарплату даже и потратить негде, – Ясень выдвинул стул и сел. – И эти высокие стулья, – он закатил глаза. – Как же они меня раздражают.

– Бедняжечка, – ядовито посочувствовала Надишь. – Его стильные стулья такие неудобные. Квартира слишком просторная. Зарплата до сих пор не потрачена. Куда нам с нашими мелкими проблемками.

Ясень рассмеялся.

– Да, я понимаю, как это для тебя выглядит. С моей стороны картина менее радужная. Я живу в ровеннском анклаве, увешанном камерами, и полицией, дежурящей круглосуточно, чтобы нас не вырезали к чертовой матери. Сколько бы мне удалось продержаться, забреди я в один из отдаленных грязных райончиков, вроде того, где ты ходишь ежедневно? Из желающих пнуть светлокожего по почкам выстроилась бы очередь. В Ровенне я был любителем прогулок. А здесь я просто меняю стены квартиры на стены больницы и обратно. Порой я чувствую себя так, как будто отбываю тюремный срок.

«Не нравится – вали отсюда!» – хотела было сказать Надишь, но прикусила язык. Она осознавала, что Ясень на его позиции перерабатывает вне всякой нормы. Если он уедет, никто не встанет на его место, во всяком случае сразу. А это значит, что люди будут страдать и умирать.

– Наши пациенты… особое удовольствие, – продолжил Ясень. – Вот, например, тот парень, которому мы ампутировали руку в прошлую пятницу… даже загибаясь от боли, он жег меня глазами. С какой детской, незамутненной радостью он пустил бы меня под нож. Но все получилось как раз наоборот – это я его порезал, – Ясень хмыкнул, как будто находил данное обстоятельство забавным. – Врачи скорой помощи вооружены огнестрельным оружием – и все равно их периодически убивают. В случае ровеннских женщин опасность пребывания в этой стране возрастает в несколько раз – их воспринимают как добычу. Поэтому едут сюда только самые безрассудные.

Надишь было странно слышать о безрассудстве применительно к тем сдержанным, отстраненным ровеннским женщинам, которых она встречала в Кшаане. Вот Астра, например. Неужели Астра – безрассудная?

– Если дело не в деньгах и ровеннцам в Кшаане плохо, зачем же ты приехал?

Ясень отпил вино и криво усмехнулся.

– Наверное, десять ампутаций в неделю имеют к этому какое-то отношение… К тому же я всегда был немного сумасшедшим. Единственный на курсе, кто регулярно выкидывал что-то из ряда вон. Узнав о моих планах, коллеги нисколько не удивились, хоть и заявили, что я спятил окончательно. Видишь ли, даже если кто-то из них теоретически был бы готов смириться с ненормальным рабочим графиком и опасностью для жизни, то желающих пообщаться с крикливыми истеричными кшаанцами не нашлось бы в принципе.

Надишь нахмурилась.

– Сколько пренебрежения.

– К тебе это не относится. Ты не такая. Тебя воспитывали ровеннцы, ты говоришь на нашем языке. Ты похожа на нас.

– Последнее, чего я хочу, так это быть похожей на вас.

– Тогда разучись читать, заведи пятеро детей и воспитывай их в грязи.

– Не смей так говорить о моем народе! – Надишь с такой силой стукнула кулаком по столешнице, что ее бокал подпрыгнул. Это была чрезмерная экспрессия, и Надишь осознала, что действительно ощущает себя несколько разболтанной.

– А я неправ? Ты сама не осознаешь, как далека ты от «твоего» народа.

– Но и такой, как вы, я не стала.

– Да. Застряла где-то посередине. Некомфортная позиция, верно? – Ясень просверлил ее взглядом.

Пряча растерянность, Надишь жадно отпила вина.

– Мы говорим не обо мне, – буркнула она.

– О нет, теперь мы говорим именно о тебе. Каждая прочитанная книга отдаляет тебя от них. И приближает ко мне.

– О каком сближении с тобой может идти речь? Я никогда не прощу тебя. Как вообще можно простить тебя после того, что ты со мной сделал?

– Иди поговори с мамашками, которые прячут своих отпрысков от якобы злобных ровеннских учителей, а то, что отпрыск подрастает дебилом, не способным и слово прочесть, их нисколечко не заботит. Поговори с мужчинами, которые возненавидят тебя лишь за то, что ты, женщина, посмела получить образование и стать умнее, чем они. А потом возвращайся ко мне. И ты обнаружишь, как сильно я тебе нравлюсь.

– Ты ненормальный, – бросила Надишь и отпила большой глоток. – Даже если и так. С чего бы мне возвращаться к тебе? Почему обязательно к тебе? Я уверена, есть ровеннцы попривлекательнее и попорядочнее. Вот, например, Лесь. Он милый.

Удар оказался болезненным, и лицо Ясеня резко вытянулось.

Надишь вдруг громко, преувеличенно рассмеялась и собственным ушам не поверила. Смеяться здесь, в этой квартире, прекрасно осознавая, что ее ожидает далее? У нее крепкие нервы. Она гордится собой! Она придвинула к себе бутылку и, не дожидаясь разрешения Ясеня, налила еще, с разочарованием отметив, что после этого бутылка опустела.

Ясень наблюдал за ней очень внимательно.

– Если ты немедленно не поешь, то вскоре пожалеешь, что родилась.

– О чем ты вообще?

– Ты пьяна.

Серьезно? Уже? Надишь больше не ощущала озноба от кондиционера, напротив: ей стало жарковато. В воздухе витала золотистая пыльца. Но и только то. Если это опьянение, то оно не впечатляет.

Ясень поставил перед ней тарелку. Еда пахла замечательно. Если пару часов назад Надишь могла бы поклясться, что никогда и кусочка не сумеет проглотить в присутствии Ясеня, то сейчас незамедлительно схватила вилку.

– Для такой аморальной мрази ты весьма прилично готовишь, – выдала она с набитым ртом.

– Спасибо. Так меня еще никто не хвалил, – Ясень был сама пристойность, держал вилку в левой, а нож – в правой. И только голый торс вносил дисгармонию.

С наслаждением пережевывая и периодически отпивая из бокала, Надишь в открытую рассматривала Ясеня. Какие же обманчиво мягкие черты лица, эти пушистые пряди, падающие на лоб, светлые глаза, чуть припухлые губы… Если бы она не знала, что он собой представляет, она бы даже могла счесть его овальное лицо привлекательным.

Стоило им доесть ужин, как диалог возобновился. Ясень успел наговорить достаточно, чтобы Надишь чувствовала себя уязвленной, и ей хотелось реванша.

– Итак, мои сограждане невежественны, крикливы и норовят прирезать хорошего белого человека совершенно ни за что. Но кто же виноват, что они оказались в животном состоянии? Уж не вы ли, которые заправляете здесь всем?

– Что-то не припомню, чтобы мы, ровеннцы, прививали местным их дикие архаичные порядки.

– Если бы Кшаан остался свободной страной, он развивался бы так же, как и все остальные, – пожала плечами Надишь. – В цивилизованной манере.

– Мне довольно забавно это слышать. Ведь сам тот факт, что Кшаан никогда не развивался в цивилизованной манере, и привел его к потере независимости.

– Полагаю, что история была куда как менее однозначна.

– Решила поговорить со мной об истории? – усмехнулся Ясень и поставил на стол локти. – Я поговорю с тобой об истории. В отличие от Кшаана, в Ровенне все дети ходят в школу, и там преподают историю – как и полтора десятка других предметов. Так вот: вы истязали нашу страну. Грабили ее, угоняли моих соотечественников в рабство, и длилось это десятки, сотни лет, пока не нашелся человек, который положил этому конец и разнес вашу столицу, вот этот самый прекрасный город, где мы сейчас находимся, до основания. Чтобы моя страна смогла вздохнуть свободно и восстановить численность населения.

– Что мне твои уроки истории? В ваших школах история преподается так, как вам нужно. Все факты подтасовываются, искажаются в вашу пользу. Может, никто и не атаковал вас вовсе. Может, вы сами все придумали, чтобы объяснить ваши захватнические действия.

– А у вас что? Порази меня объективным академическим подходом.

Надишь несколько стушевалась.

– У нас история передается устно из поколения в поколение.

– Уверен, подача материала максимально нейтральна. Ведь только циничные государственные учреждения способны к расчетливой, систематической лжи. Люди на индивидуальном уровне являются образцом честности и беспристрастности.

– Да даже если бы ваша версия событий была правдивой, то разве это оправдание? Моя страна была жестока к вашей стране паршивую прорву лет назад, и это дает вам основания делать то, что вы делаете сейчас?

– А что, по-твоему, мы должны с вами сделать? Отпустить? Ежегодно десятки террористов получают заслуженную пулю в затылок, однако желающих продолжить их дело не становится меньше. Если мы уйдем из этой страны, поднимем сеть контроля, снимем запрет на выезд, куда же денутся все эти приятные люди? Уедут в Роану, что сейчас так озабочена правами кшаанцев, что трубит об этом на каждом углу? Наберутся там ценных и практичных знаний – как провезти через границу оружие, как делать взрывчатку, как минировать машины… Или же они сразу хлынут в Ровенну, всеми возможными нелегальными методами, чтобы устраивать теракты непосредственно у нас?

Надишь встала, обошла стойку и захлопала шкафчиками.

– Я рад, что ты так освоилась у меня, – заметил Ясень. – Это гораздо лучше, чем твой полумертвый от страха вид. Но если ты ищешь еще одну бутылку, то я строго не рекомендую это делать.

Но Надишь уже обнаружила не только еще одну бутылку, но и пару десятков других.

– Ничего себе у тебя винный склад, – присвистнула она.

– Да. Когда кто-то из нас, ровеннцев, едет в отпуск, он считает необходимым по возвращении подбодрить соотечественников напитком, который здесь купить невозможно. Вот только я почти не пью. И тебе тоже не стоит.

Но Надишь уже выхватила бутылку.

– Даже не спрашивай, где у меня штопор, – заявил Ясень.

Подумав, Надишь решительно воткнула в пробку нож. Обернув лезвие ножа полотенцем, она прокрутила его несколько раз и триумфально вытащила пробку.

– Это просто страшно, что ты уже умеешь делать, – сказал Ясень. – Это я еще не предоставил тебе полную свободу. Дальше начнется полный беспредел.

Надишь вернулась за стойку и села на свое место. Перехватив у нее бутылку, Ясень опять попытался провернуть свой гнусный трюк, налив себе полный бокал и попытавшись разбавить ее вино водой из расчета одна молекула вина на бокал воды.

– Иди ты в жопу, сволочь, – заявила Надишь, яростно выхватив у него бутылку.

Заяви она такое кшаанцу, ей уже прилетело бы по лицу, потому что ни один кшаанский мужчина не станет терпеть грубость от женщины, но Ясень был ровеннцем, поэтому счел ее выпад забавным.

– А ты по пьяни буйная, я смотрю, – усмехнулся он.

О да, вот теперь Надишь осознавала, что основательно пьяна. Вокруг предметов и даже Ясеня появился слабо сияющий ореол. Однако же, несмотря на ухудшающуюся координацию, Надишь не собиралась останавливаться. Наконец-то она чувствовала себя хорошо. Странно, но хорошо. К ней пришло осознание, что всю эту неделю Ясень разрастался у нее в голове, пока не вырос до чудовищных размеров – монстр, скала, способная погрести ее под собой. Она жила, изнемогая от страха. Сейчас же она увидела перед собой человека – да, он был мерзким и циничным, однако же его размеры лишь ненамного превышали ее собственные. Он не собирался бить или увольнять ее. Худшее, что он мог сделать: это заняться с ней сексом, неприятным, унизительным, возможно, болезненным, но не смертельным. И если она хотела с ним поспорить, то вполне могла себе это позволить.

Они переместились в гостиную, где продолжили обсуждать враждебные отношения двух стран с периодическим вплетением их личного конфликта.

– У меня другое мнение, почему вам так важно продолжать удерживать нас за глотку, – заявила Надишь, удобно разместившись на диване. Том самом диване, что одним своим видом должен был вызвать у нее приступ рыданий, но почему-то не вызвал. – Сколько золота вы ежегодно выкачиваете из нашей страны, загоняя его за большие деньги той же Роане? И ты будешь мне рассказывать, что весь этот беспредел, который вы тут устроили, объясняется лишь стремлением обезопаситься от моих кровожадных сограждан?

– То есть все из-за денег?

– Разумеется. Это и козе ясно, – самодовольно заявила Надишь, взболтав вино в бокале.

– Что ж, козочка моя, давай-ка я объясню тебе некоторые очевидные вещи. В Ровенне множество своих полезных ресурсов и острой необходимости грабить твою страну у нее нет. Жесткое квотирование на добычу поддерживает высокие цены на рынке, отчего соседняя Роана, как наш основной покупатель, орет благим матом и начинает переживать за права кшаанцев особенно сильно – ведь если скинуть с Кшаана Ровенну, на него вполне могла бы взгромоздиться Роана. И именно это ваши лучшие друзья попытаются сделать в тот самый день, как Ровенна объявит Кшаан независимым, после чего вывоз из страны золота возрастет в десятикратном объеме. Однако то самое квотирование, что обеспечивает Ровенне неплохую прибыль и стабильное будущее, не позволяет нашей стране безумно обогатиться в настоящем. Как следствие, возникает вопрос: за чей счет финансировать те структуры, что функционируют в Кшаане? Это при том, что население Кшаана, при несколько меньшей территории, значительно превосходит по численности население Ровенны. Это у вас тут по десять детей рожают, у нас там трое – потолок. Тут-то ваше золотишко, алмазы, кобальт и прочее становится уместным. Значительный процент всего этого тратится на вас же самих. Школы, больницы, полиция.

– Ах, как вы благородны, – скривилась Надишь. Ей надоело заморачиваться с хрупким, неустойчивым, выскальзывающим из рук бокалом, поэтому она просто схватила бутылку и начала ходить с ней туда-сюда, периодически прикладываясь к горлышку.

– Фу, пить из горла, – осудил Ясень. – Я со средней школы этого не делал.

– Куда нам до вас, цивилизованных, – отмахнулась Надишь. – Я вот до девятнадцати лет ни разу не напивалась. И занялась анальным сексом только потому, что пришел благородный белый человек и меня изнасиловал.

Ясень вскинул ладони в оборонительном жесте.

– Мне стыдно.

– Ему стыдно! – экспрессивно восхитилась Надишь. – Какой высоконравственный мужчина!

На секунду она задумалась о том, чтобы запустить бутылкой Ясеню в голову, но не решилась поступить с вином так жестоко.

– И, раз уж зашла речь об изнасилованиях… – продолжил Ясень.

– Я в недоумении, почему между нами постоянно возникает эта тема…

Ясень подошел, вырвал у Надишь бутылку и наполнил свой бокал.

– Если я не помогу тебе, ты умрешь от алкогольного отравления, – пояснил он. – Так вот, мое проклятое правительство приложило усилия, чтобы приюты в Кшаане не стали пастбищем для педофилов и садистов, а дети действительно получали уход и воспитание. Посмотри на себя: ты умеешь себя вести, у тебя поставлена речь, у тебя прекрасные зубы – какой процент твоих соотечественников может похвастаться такой улыбкой?

– А то, что меня изнасиловали позже, на работе, это нормально, да? – возмутилась Надишь.

– Но ты хотя бы была уже половозрелая…

– О, – простонала Надишь, жадно отхлебнув вино из бутылки. – Этот разговор уже становится откровенно гротескным.

– Нади, сам тот факт, что тебе известно слово «гротескный», уже демонстрирует, что в приюте тебе дали весьма пристойное образование…

Дискуссия накалялась. В какой-то момент в Надишь взыграла кшаанская кровь, и она начала срываться на крик.

– Ты не стесняйся, – успокоил ее Ясень. – Продолжай орать. Здесь отличная звукоизоляция. Я ни разу не слышал, чтобы мои соседи выли по ночам. А ведь если учесть, в каком паршивом местечке мы находимся, они наверняка это делают.

Бутылка опустела. Надишь поставила ее на мраморный пол, но бутылка опрокинулась на бок и громко звякнула. Пошатнувшись, Надишь выпрямилась. Ясень поддержал ее за предплечье.

– Думаю, достаточно на сегодня, – мягко сказал он. – Все ясно: наши страны враги и останутся врагами. Но нам с тобой быть врагами вовсе не обязательно.

– Мы уже враги.

– Это ты так считаешь.

– Ты нанес мне ущерб, – Надишь пошатнулась и ткнулась лбом ему в плечо.

– Я попытаюсь это как-то компенсировать.

– Ты правда веришь, что столь сильную боль можно компенсировать?

– Если бы это было не так, ни одна женщина не родила бы по собственной воле второго ребенка. А я считаю, что, при каких условиях мы бы ни сошлись, это уже случилось. Все эти социальные установки, объясняющие нам, что простительно, а за что только смерть – искупление, мне совершенно неинтересны. Мы наедине. Только мы решаем, что мы сможем друг другу простить, а что нет.

– Ты циник.

– Нет, цинизм – это от глупости. А я прагматик, – он ухватил ее за подбородок кончиками пальцев и приподнял ее голову, заставив посмотреть себе в глаза. – Если не можешь победить, сдайся. Попытайся сделать ситуацию несколько комфортнее для себя, раз уж ты все равно в нее попала.

– Но я пытаюсь, – сказала Надишь, захлопав глазами. – Я весь вечер пью вино. Еще одна бутылка, и все станет лучше некуда.

– Не настолько комфортнее… – Ясень сдернул с ее косы резинку с деревянными бусинами и начал расплетать ее волосы. Когда Надишь попыталась отстраниться, он обхватил ее одной рукой и притянул к себе.

– Прямо здесь? – Надишь опустила глаза и испуганно покосилась на диван.

– Что ты, диван – это слишком скучно, – злодейски осклабился Ясень. – Давай в прихожей, на мраморном полу. Это мое любимое место для изнасилований. В прошлый раз я сделал тебе скидку, как новичку, но теперь намерен вернуться к моим обычным привычкам.

У Надишь стал такой перепуганный вид, что он быстро пошел на попятную.

– Ладно, уговорила. Пойдем в душ.

Выражение страха на лице Надишь не исчезло.

– Пока просто в душ… – добавил Ясень.

В ванной, когда он стягивал с нее одежду, Надишь не предприняла попыток сопротивляться. После всего выпитого она так обмякла, что ее конечности были словно сделаны из ваты. К тому же ее гнев иссяк. В конце концов, человек может ругаться и злиться только ограниченный период времени. На этот вечер она приняла действительность. Хотя бы потому, что уже не могла ни убежать от нее, ни драться с ней.

Ясень встал в ванну и затем потянул Надишь за руку, заставив забраться к нему. Он включил душ и отрегулировал его так, чтобы вода летела на них сверху. Надишь ощутила теплые капли, легко постукивающие по ее голове и плечам. Это было приятно. Надишь пошатнулась и для поддержания равновесия уперлась в грудь Ясеня ладонями.

– Ты нарочно это сделал, – пробормотала она. – Вывел меня на эмоции, позволил бранить тебя, спорить с тобой – чтобы я выкричалась и успокоилась, чтобы я стала немного меньше тебя ненавидеть. Ты манипулируешь моими чувствами.

– Кто знает, – улыбнулся Ясень. По его лицу сбегали капли воды. – И потом, я ведь тоже напился.

– Но не так сильно, как я.

– Нет, не так сильно, – Ясень наклонился и легонько поцеловал ее в губы.

Надишь не отшатнулась, завороженная волшебным действием алкоголя. Она еще помнила те чувства, что терзали ее раньше – страх, неприязнь, унижение, однако в состоянии опьянения они потеряли значение. Прошлая обида затянулась туманом, тревога за будущее отодвинулась за горизонт, осталось только это настоящее, в котором Ясень смотрел на нее сквозь падающие капли. Глаза Ясеня затуманились, губы приоткрылись. Сейчас он совсем не походил на того желчного докторишку, которого она видела на работе.

Надишь вдруг осознала, что ей глубоко наплевать, насколько плохой он человек. После их словесной баталии она все еще чувствовала пульсирующее внутри возбуждение. Она столько раз видела разверстые раны, и Ясень погружал в них хирургические инструменты, один за другим. Человеческое тело не святыня, не крепость. Врачи проникают в него и трогают его постоянно. Сейчас Надишь испытывала скорее любопытство, чем опасение. Это не принесет ей вреда. Ясень позаботится, чтобы не было последствий. Она не заболеет и не забеременеет. Никто не узнает, как она вела себя здесь. Даже если она оказалась во власти чудовища, почему бы не получить немного удовольствия, пока это удается?

Ясень притянул ее к себе и поцеловал затяжным, подчеркнуто неспешным поцелуем. Надишь снова ощущала его член, прижимающийся к ее животу, но на этот раз это не вызывало отторжения.

Прежнюю скованность она припомнила только когда они уже переместились в постель, и, сжавшись в комок, отвернулась от Ясеня. Ясень сдвинул ее мокрые волосы, провел кончиками пальцев по ее коже – от шеи к плечу, а затем захватил губами мочку ее уха, обнаружив чувствительность, которую Надишь никак не ожидала застать в таком странном месте. Потрясенная, она позволила перевернуть себя на спину.

В этот раз Ясень действительно не торопился. Он гладил ее, пока каждая мышца в ее теле не стала мягкой. «Это все не может происходить со мной, – подумала Надишь, взглянув в потолок широко раскрытыми глазами. – Это сон». Люстра в комнате не горела, но из коридора в приоткрытую дверь проникал мягкий приглушенный свет. Надишь казалось, что кровать мягко покачивается, словно плывет по волнам. Когда Ясень, аккуратно сдвинув ее бедро, начал поглаживать ее в самом интимном месте, Надишь даже не попыталась сдвинуть ноги обратно. Ощущение было приятное. Нарастающе приятное. Особенно когда его палец проскользнул внутрь.

Когда Ясень отстранился на минуту, чтобы надеть презерватив, и перестал трогать ее, Надишь ощутила досаду и поток холодного воздуха, дующий от кондиционера. Ясень накрыл ее собой, и желанное ощущение тепла вернулось.

– Больно… – поморщилась Надишь.

Проникновения пальца не подготовили ее к гораздо большему диаметру.

– Это с непривычки, – пробормотал Ясень. – Скоро пройдет.

Боль действительно прекратилась. Надишь положила ладони ему на поясницу, ощущая его мерные, глубокие движения. Пожалуй, ей это даже нравилось.

***

С утра сожаления пришли к Надишь сразу вместе с сознанием.

– Ооо, – простонала она. – Ауу.

Путаясь одной ногой о другую, она бросилась в ванную, где ее вырвало четыре раза подряд. В полном изнеможении Надишь нажала на кнопку смыва, накрыла унитаз крышкой и положила сверху свою раскалывающуюся на куски голову.

– А я предупреждал, – напомнил Ясень, заглянув в дверь.

– Плохо предупреждал, – буркнула Надишь. – Это не сработало.

– Мы все кузнецы своего счастья.

Надишь прыснула, но смех моментально сменился стоном.

– Вперед, добей меня своим чувством юмора.

– Давай-ка я доведу тебя до ванной, – Ясень помог ей подняться.

– Нет, оставь меня здесь. И вызови скорую.

– Да ладно, не драматизируй. Это еще так, репетиция. Поверь мне, ты не узнаешь, что такое настоящее похмелье, пока тебе не исполнится тридцать.

– Я не доживу до тридцати, я сегодня сдохну. А ты еще и ухмыляешься издевательски!

– Это сочувственная ухмылка.

Ясень подхватил ее под мышки и бережно отволок в ванную.

Надишь почистила зубы желтой щеткой, ополоснула лицо и почувствовала себя если не лучше, то несколько менее плохо. Только тут она заметила, что стоит совершенно голая перед одетым Ясенем, который встал раньше и не испытывал ее затруднений.

– Мне надо ехать домой, – сказала она, прикрыв грудь дрожащими от перепоя руками.

– Зачем?

– Потому что надо.

– Что тебе действительно сейчас нужно, так это вернуться в кроватку и выпить таблетку обезболивающего и что-нибудь для коррекции потери электролитов.

Надишь была не в состоянии с ним спорить – ни физически, ни морально.

Она приняла все предложенные лекарства и даже согласилась на укол, не интересуясь, что конкретно он ей вкалывает.

– Спи, – Ясень протер место укола проспиртованной ваткой, а затем, не удержавшись, погладил ее по ягодице. – Когда проснешься, тебе будет значительно лучше.

Тут он не обманул. Надишь проснулась в середине дня и действительно в куда лучшем состоянии, чем до этого. Она даже сумела натянуть на себя платье и добрести до Ясеня, засевшего в гостиной с грудой притащенных с работы бумаг, которые ему предстояло разобрать до понедельника.

– Я еду домой.

– Не раньше чем я приготовлю обед и ты его съешь. А пока займи себя чем-нибудь. Почитай книжку.

– У тебя есть книги?

– У меня много книг.

– Насколько много? – поспешила уточнить Надишь.

Выбравшись из-под бумаг, Ясень отвел ее в комнату, в которой Надишь не бывала ранее. В комнате почти не было мебели, только единственное кресло и несколько высоких книжных стеллажей, установленных вдоль стен. Все они были под завязку, в два ряда, набиты книгами. Надишь замерла в восхищении.

– Как это вообще возможно? – поразилась она. В Кшаане книги стоили дорого. Не говоря уж о том, что их было сложно достать.

– Это моя домашняя коллекция. Сюда ее доставили водным транспортом.

Надишь внимательно рассматривала полки. Здесь были книги про медицину, много, много книг про медицину (в основном про хирургию, но и по другим направлениям тоже), плюс книги на прочие самые разные темы.

– Я хочу прочитать их все.

– Тогда давай договоримся: если ты остаешься у меня до вечера воскресенья, то я позволяю тебе взять книгу с собой.

– Договорились, – Надишь подцепила один корешок.

– Из расчета одна книга в неделю… это позволит мне задержать тебя… примерно на две тысячи недель.

Надишь прикинула в уме.

– Это ж около сорока лет… – сказала она с недоумением.

– Ты права, маловато. Но я ведь накуплю еще книг.

Надишь уехала ближе к вечеру, проведя большую часть времени в кресле, где, поджав под себя ноги, читала справочник по акушерству и гинекологии. Ясень, занятый своей работой, ее не беспокоил, разве что приносил ей еду или чай.

– А у тебя есть пижмиш? – спросила Надишь после третьей чашки чая.

– Нет. Я вообще не представляю, как вы пьете эту гадость. Она кислая и горькая одновременно.

Сказал ровеннец, который пьет пресную бурду, называемую «чаем»… Надишь пожала плечами и продолжила читать. К тому моменту, как она опомнилась, стояла тьма-тьмущая – в Кшаане темнело рано.

– Я тебя подвезу, – заявил Ясень.

– Сама доберусь.

– Уже поздно.

– По будням я возвращаюсь с работы еще позднее.

– И это причина создавать себе трудности по воскресеньям?

– Я умру, если кто-то в моем районе увидит меня выходящей из твоей машины, – призналась Надишь.

– Потому что я ровеннец?

– Потому что это непристойно. И да, потому что ты ровеннец.

– Тогда я провезу тебя часть пути. И высажу возле той автобусной остановки, которую ты мне укажешь.

В коридоре, когда Надишь уже надела сандалии, Ясень что-то протянул ей. Коробочка с таблетками внутри, но название ей было не знакомо.

– Что это?

– Противозачаточные. Они вполне безопасны. В Ровенне их широко применяют. Прежде чем принимать, прочитай инструкцию. Если возникнут какие-то побочные эффекты, скажешь.

Надишь не собиралась скандалить лишь ради того, чтобы выбить сомнительную перспективу залететь от неприятного ей человека, а потому молча кивнула и убрала таблетки в сумку.

Машина Ясеня была того же бледно-голубого цвета, что, кажется, сопровождал его по жизни. Во время поездки Надишь молчала и смотрела в окно. Она даже не могла сосчитать, сколько раз за последние сутки нарушила нормы своей страны. Сама эта книга, что сейчас лежала у нее на коленях, с сотнями предельно откровенных цветных иллюстраций, была способна скандализировать всю округу.

– Останови вот тут.

Ясень тревожно присмотрелся к слабо освещенной единственным фонарем остановке.

– Ты уверена, что с тобой все будет в порядке?

– Я живу здесь всю жизнь, – Надишь вышла из машины и, крепко прижимая книгу к груди, посмотрела на Ясеня. В салоне автомобиля горел свет, так что она могла видеть лицо докторишки довольно отчетливо. – Знай: между нами ничего не изменилось. Ты совершил против меня преступление. Не думай, что я забуду об этом. Даже если я действительно ничего не помню… – добавила она, чтобы избежать фактической неточности. – Это отношения по принуждению. Они ненормальные. Мы можем готовить вместе ужин, разговаривать и пить вино. Я все равно буду тебя ненавидеть.

– Если бы меня хоть в малейшей степени колыхали кровь, гной и ненависть, я бы не работал там, где работаю, – Ясень послал ей свою типичную надменную улыбочку.

Это была эффектная фраза, но не совсем правдивая. Ведь в прошлую субботу Надишь видела, как он взвился, когда она отвергла его.

– Однажды я пробьюсь сквозь твой панцирь. Я причиню тебе боль, – пообещала она. – Такую сильную, что ты взвоешь.

– У нас много времени, – нейтральным тоном отозвался Ясень. – Будет масса возможностей продемонстрировать, на что мы способны.

Он нажал на кнопку, и его лицо постепенно скрылось за поднимающимся стеклом. Машина отъехала лишь после того, как Надишь села в автобус.

Глава 4

Автобус пришел с опозданием и тащился как черепаха. В результате Надишь вся издергалась по дороге и влетела в раздевалку уже впритык к пятиминутке. Все уже разошлись, раздевалка была пуста. Надишь сдернула платье, утешая себя тем, что у нее еще остается шанс успеть и избежать взбучки от Ясеня, как вдруг услышала скрип распахнувшейся двери и затем глумливое:

– Явилась, не запылилась.

Это было слишком странное приветствие, чтобы принять его на свой счет, однако к кому еще оно могло относиться? Одетая лишь в черный лифчик и того же цвета трусики, Надишь обернулась и увидела Нанежу. Вид у Нанежи был совершенно ненормальный.

– Что-то случилось? – недоуменно спросила Надишь.

– А ты не знаешь? Ты не знаешь, сучка?!

– Ты о моем переводе в хирургическое отделение? – уточнила Надишь, проигнорировав оскорбление. Она не собиралась вступать в словесную баталию с коллегой. Особенно когда коллега разозлена, расстроена и плачет так, что кайал ручьями стекает у нее по щекам.

– Это было мое место, это я работала с Ясенем! Что ты сделала, чтобы заполучить эту должность?

«Вероятно то же, что и ты», – подумала Надишь.

– Нани, я ничего не делала, – сказала она вслух.

– Почему ты? Разве ты лучше меня? – Нанежа вдруг перестала всхлипывать и окинула Надишь пристальным изучающим взглядом.

Все больше раскаляясь, взгляд Нанежи коснулся груди, живота… Ощутив острую неловкость, Надишь схватила свою форму и начала торопливо одеваться. Когда она снова посмотрела на Нанежу, то увидела на заляпанной кайалом физиономии выражение чистой ненависти. Это совершенно ее поразило.

– Я не знаю, что ты себе придумала, но он мне даже не нравится, – честно сказала она. – Я не стремилась в хирургическое отделение. Он просто назначил меня, и все.

– Врешь, стерва. Я видела, как ты на него смотрела!

Надишь смотрела на Ясеня разве что когда размышляла, опасный он или же просто жуткий. Дальнейшие события показали, что он и то, и другое.

– Мы опаздываем. И если мы помедлим еще хотя бы минуту, Ясень вздернет нас обеих, вне зависимости от его предпочтений, – отчеканила она, направившись к выходу.

Когда она миновала Нанежу, та дернулась в ее сторону, как будто с намерением испугать или ударить.

– Только попробуй, – предупредила Надишь. – И я тебе так накостыляю, что мало не покажется.

Хлопнув дверью раздевалки, она бросилась в ординаторскую.

При ее появлении Ясень ткнул пальцем в часы.

– 8:10. Удосужься являться на работу вовремя.

Этим бы он, конечно, не ограничился и уже открыл рот, чтобы продолжить, но вслед за Надишь в ординаторскую ворвалась тяжело дышащая после бега, отмывшая кайал, но все еще основательно зареванная Нанежа, и Ясень, что было ему крайне несвойственно, воздержался от комментариев. Подавив порыв публично послать его подальше, Надишь шмыгнула в шеренгу остальных медсестер.

На протяжении всей пятиминутки Надишь тихо кипела от бешенства. Увели его, надо же. Да кому в целом мире, кроме тебя, придурочной, твой ненаглядный мог понадобиться? Хирургия влекла Надишь, это Ясень подметил верно, но даже хирургия не стоит того, чтобы терпеть его надменную рожу и выслушивать его ехидные замечания. Забирай его, идиотка! А Надишь отлично поработает с педиатром.

Пятиминутка закончилась. Выдерживая дистанцию, Надишь последовала за Ясенем. Хотя она часто ассистировала Ясеню на типовых операциях, ей еще никогда не доводилось провести целый день в хирургическом отделении, так что сегодня предстояло узнать много нового. Перед дверью в хирургический кабинет уже собралась крепко пахнущая потом и немытыми волосами похныкивающая, подвывающая толпа. Счастливчики успели занять скамьи, остальные жались к стенам. При виде Ясеня очередь приободрилась, однако стоило ему пронестись мимо, как вслед полетели проклятия.

– Мы просто оставим их там? – спросила Надишь, когда Ясень решительно захлопнул дверь перед пациентами, пытающимися прорваться внутрь.

– Ничего страшного, – заявил Ясень, сдвинув щеколду. – Прием начинается в 9.00. Они всегда тянут до последнего. Вот пусть потерпят еще полчаса. А у меня обход. Я не могу приступить к лечению следующих пациентов, не убедившись перед этим, что у меня не окочурились предыдущие.

Все же она заметила, как он прочесал очередь взглядом, но никого нуждающегося в неотлагательной помощи, видимо, не заметил. Это ее несколько успокоило.

В отличие от тесного кабинетика при ординаторской, куда Ясень перебирался чтобы разгрести административные дела или просто спрятаться ото всех, кабинет в хирургическом отделении был просторен и светел. Здесь были два стола – для врача и медсестры, установленные напротив друг друга, так что они соприкасались по длинной стороне; белые металлические шкафы с матовым стеклом в дверцах; негатоскоп, обвешанный рентгеновскими снимками; ростомер; весы; кушетка для пациентов и зеленая ширма, за которой пациенты могли раздеться. К хирургическому кабинету прилегала смежная перевязочная. Меньшая по размеру, она была плотно заставлена оборудованием и всегда крепко пахла спиртом. Здесь осуществлялись простейшие процедуры и даже небольшие операции, не требующие стерильной обстановки операционной. Операционная находилась дальше по коридору, после технических помещений.

Ясень быстро ввел Надишь в курс дела. На данный момент в стационаре числилось около пятидесяти пациентов, распределенных между «чистыми» и «гнойными» палатами на втором этаже, причем в любой отдельно взятый момент большинство пациентов сосредотачивалось в «гнойных». Стационар уже был перегружен, но больные, разумеется, прибывали ежедневно. К счастью, в палатах были свои медсестры. Хоть за что-то у Надишь голова болеть не будет.

– Зоны твоей ответственности – хирургический кабинет, перевязочная и операционная. Пока я занят обходом, изучи все в перевязочной, запомни, где что лежит. Позже у тебя не будет времени на поиски. Простерилизуй инструменты, продезинфицируй поверхности, все подготовь для приема.

Надишь послушно кивнула.

– Что у вас там было с Нанежей? – небрежно бросил Ясень в последний момент.

– Ничего, – ответила Надишь, внимательно заглянув в его светлые глаза. – А у вас?

– Ничего, – он подхватил стопку амбулаторных карт и вышел из кабинета.

Надишь проследила за ним тяжелым взглядом. Четыре года воздержания. Тварь.

***

Закончив в перевязочной, Надишь включила бактерицидные лампы и, пользуясь отлучкой Ясеня, улизнула в педиатрическое отделение. Лесь в кабинете отсутствовал, как и его медсестра – вероятно, она еще не выздоровела. Вместо нее за сестринским столом сидела Нанежа и торопливо заполняла какие-то бланки. При появлении Надишь лицо Нанежи приобрело столь яростное выражение, что Надишь поспешила ретироваться. Стоило ей пройти несколько метров по коридору, как Лесь нашелся.

– Привет, – сказал он из-за спины.

Надишь развернулась к нему и улыбнулась.

– Привет, – он был такой высокий, что ей приходилось задирать голову, говоря с ним. – Я пришла узнать насчет Кадижа.

– Ему гораздо лучше! – радостно уведомил Лесь. – Он почти освоился. Сегодня с утра я встретил его мать, она ждала меня у входа. Мы с ней поговорили, и на этот раз она была на удивление адекватна. Так что я отправил ее собирать вещи. Она скоро придет и останется с мальчиком. Не волнуйся за него.

– Поговорили? – уточнила Надишь.

– Ну, как… мне пришлось просить помощи, – смутился Лесь. – Ваш язык… он такой сложный. Мне его никогда не выучить. Кто из нас вообще его освоил? Только Ясень трещит как белка. Он даже послать умеет по-кшаански.

– Уверена, этому он научился в первую очередь, – буркнула Надишь, и Лесь прыснул.

От смеха в его карих глазах вспыхивали теплые огоньки. «Какой же он милый», – подумала Надишь, рассмеявшись просто за компанию. Вдруг Лесь представился ей абсолютно голым, и Надишь ошарашенно моргнула, удивляясь сама себе. Мужчины пользовались женщинами, что она воспринимала как данность, но никогда прежде она не задумывалась, что мужское тело тоже способно доставить женскому удовольствие. Вот Лесь, например… такой симпатичный, добрый мужчина мог бы оказаться весьма приятным в постели… У нее определенно что-то перевернулось в голове после той ночи. Надишь еще не успела к этому привыкнуть.

– Ты сегодня тоже выглядишь гораздо лучше… расслабилась в выходные?

– Да, расслабилась, – ответила Надишь, чувствуя, как стремительно краснеет.

– Я очень рад, – Лесь мягко похлопал ее по предплечью.

– Я тоже, – снова улыбнулась Надишь, остро чувствуя его прикосновение. – Пойду все-таки загляну к Кадижу. Я купила ему конфет.

Кадиж обрадовался ее приходу. Потрепав его волосы, Надишь развернула один леденец и вложила Кадижу в рот. Остальные мальчишки в палате, постарше, притворились, что сладкое их не интересует, но когда Надишь и им выдала по паре конфет, никто не отказался. Кулек с оставшимися леденцами Надишь припрятала Кадижу под подушку.

– Угостишь маму.

– Да! – он весь сиял.

Надишь рассмеялась и обняла его – осторожно, чтобы не задеть гипс. Она любила детей и мечтала когда-нибудь иметь собственных, хотя и не верила в реалистичность этой перспективы. Отношение к профессии медсестры в кшаанском обществе было противоречивым с уклоном в негативное. С одной стороны, по местным меркам медсестра считалась женщиной состоятельной. С другой стороны, приличной кшаанской жене не полагалось работать вовсе, так что достижение являлось сомнительным. Да и вообще не должна жена превосходить своего мужа – неважно, в заработке или знании. Ко всему прочему за медсестринским делом тянулся плотный шлейф непристойности, ведь медсестры видели множество в разной степени раздетых мужчин и даже прикасались к ним. Учитывая все это, Надишь сомневалась, что ей удастся найти мужа, который позволит ей сохранить работу, а ценность свободы и независимости явно превосходила маловероятную радость брака по-кшаански. Большинство медсестер рассуждали так же и оставались незамужними, если только не сходились с кем-то из санитаров. Однако санитаров было мало, и на всех их не хватало.

***

– Где тебя носит? – недовольно осведомился Ясень.

8:57. Он так и собирается ее все время шпынять? Надишь не намеревалась это терпеть.

– Остановилась на минуту поздороваться с Лесем.

– Ты слишком много общаешься с Лесем.

– Нет, – хладнокровно возразила Надишь. – С Лесем я общаюсь недостаточно. Слишком много я общаюсь с тобой.

– Давай не будем обсуждать личные дела на работе.

Надишь пожала плечами.

– Ты первый начал.

Они открыли прием. Ясень не был улыбчивым и добрым доктором как Лесь и вообще демонстрировал минимальные признаки человечности. Однако и нагрузки у него было значительно больше. Он работал как робот – переходил от действия к действию, не отвлекаясь на эмоции и не делая пауз. Понедельник был традиционно тяжелым днем по всей больнице, так как за выходные страдальцы накапливались. Но то, что происходило в хирургическом отделении, было очевидно за пределами нормы. После сорокового пациента Надишь сбилась и перестала считать. В целом впечатление было удручающее. Нанежа мечтала вернуться вот в это? Она точно сумасшедшая.

С легкими пациентами разбирались сразу же, в перевязочной. Сложных отправляли в стационар. Удивительно, но с пациентами Ясень полностью переходил на кшаанский, не пытаясь заставить их подстроиться под себя, как это делали некоторые ровеннские врачи, стоило им заметить, что пациент понимает их хотя бы частично. Кшаанский Ясеня был весьма беглый, хотя и с сильным акцентом, за счет которого все слова получались плавнее и округлее, чем должны были быть, а шипящие и жужжащие звуки, обильно наполняющие кшаанский язык – куда менее выраженными. Впрочем, Надишь по собственному опыту знала: даже говоря на языке пациента, объяснить ему что-то – большая проблема.

У пациентов хирургического отделения была своя специфика. Среди них было много молодых или относительно молодых сильно травмированных мужчин. Неважно, чем они занимались – строили дома, ремонтировали ирригационные каналы, работали на добыче – увечья были обычным делом. Удрученные потерей трудоспособности, втайне испуганные, к тому же взбешенные необходимостью обратиться за помощью к паскудному бледнолицему, они постоянно пытались как-то самоутвердиться. Они входили в кабинет шумно, смотрели подозрительно и с ходу начинали разговаривать на повышенных тонах – если только не предпочитали угрожающий рык. На случай физической угрозы у Ясеня была тревожная кнопка, но доходило до нее, судя по всему, редко. Ясень не был самым высоким или массивным из мужчин, но исходящая от него властность в большинстве случаев действовала охлаждающе. Оказавшись перед таким важным, ужасно занятым, одетым в белоснежный халат доктором, среди непривычной тревожащей обстановки и странных запахов хирургического кабинета, пациенты съеживались и притихали. Впрочем, на некоторых манеры Ясеня оказывали прямо противоположный эффект, вызывая желание с ним побороться. Тут Надишь обнаружила в себе неплохие качества миротворца. Красивая и изящная, она одаряла пациента очаровательной улыбкой, после чего даже самый буйный замолкал и покорно плелся за ширму раздеваться.

С женщинами была другая проблема. Большинство из них наотрез отказывались не то что снять, но даже приподнять одежду. «Постыдитесь позже», – недовольно бурчал Ясень, начисто лишенный деликатности. Надишь понимала затруднение пациенток, но в целом была согласна с Ясенем – следует забыть на время о приличиях и вспомнить в каком-нибудь другом месте, не на осмотре у врача. Уж она сама, испытывая такую боль, точно в момент согласилась бы раздеться хоть догола. Спустя какое-то время мягких уговоров ей удавалось успокоить женщин, но одна из пациенток оказалась крепким орешком.

На вид пациентке было лет тридцать, хотя в ее черной косе уже блестели серебряные прожилки. Просто по тому, как она сидела, оседая на левый бок, и ее частому мелкому дыханию можно было заподозрить перелом ребер. Лицо пациентки намокло от пота, кожные покровы были выраженно бледными, однако она продолжала настаивать: осмотр только через одежду. Измерив давление, которое оказалось пугающе низким, Надишь попыталась ее вразумить, но успеха не добилась. Тогда Ясень не выдержал. Он подошел к пациентке, присел перед ней на корточки и посмотрел ей прямо в глаза.

– Хорошо, не раздевайся, – произнес он безразлично. – Иди в коридор, посиди там еще часа три, пока не загнешься. Губы у тебя синие, ну да это твоя проблема. С кровью для переливания у нас напряженка. Зато морг хороший, большой. Поместишься.

– Морг – это что? – спросила пациентка, поняв из его речи только то, что все у нее будет плохо.

– Приятное прохладное место, куда твой труп отнесут. Там еще таких бестолковых, как ты, десяток или два – и мужчин, и женщин. И кстати – лежать там будешь совершенно голая.

– Тогда я разденусь, – сказала пациентка.

– В перевязочную ее, сразу, – велел Ясень. – Размести полусидя. И слегка обезболь для осмотра.

Надишь помогла еле живой пациентке раздеться за ширмой, а затем проводила ее в перевязочную и сделала укол в травмированную область. С левой стороны ребра пациентки как будто осели вглубь, кожа над ними была вся в разводах массивного кровоизлияния.

– Как это случилось? – спросил Ясень.

– Дрались с мужем, он меня стулом треснул.

– А. Победил, значит. Но не голыми руками. Слабак.

– Он тоже получил. Там сидит, дальше в очереди. У него голова разбита, – сообщила пациентка, впервые продемонстрировав признаки оживления.

– А детей у вас сколько?

– Четверо.

– Вот ты щас помрешь, и станет он победителем по жизни. С четырьмя детьми и без жены.

– Помру все-таки? – всполошилась пациентка.

– Сиди не дергайся.

Ясень осторожно пальпировал. Послышался нежный костный хруст – обломки ребер перемещались относительно друг друга. Ясень поочередно постучал затянутым в перчатку пальцем по левой стороне грудной клетки, затем по правой, затем снова по левой. Перкуторный звук по левой стороне был приглушен; дыхание ослаблено.

– Гемоторакс, как я и думал. Подготовь ее к пункции.

Надишь протерла кожу пациентки хлоргексидиновым спиртом, затем обколола участок новокаином. Ясень ввел пункционную иглу в межреберный промежуток и потянул на себя поршень. В шприц засочилась кровь. Скапливаясь в плевральной полости, она сжимала легкое пациентки, уменьшая его в объеме. Зажав канюлю пункционной иглы пальцем во избежание попадания воздуха, Ясень выдавил первую порцию крови из шприца в пробирку.

– Засеки десять минут, – приказал он Надишь.

Вставив шприц обратно в канюлю, Ясень продолжил откачивать кровь. Емкость для сбора постепенно наполнялась. Пациентка притихла, уже едва ли переживая за свой непристойный вид.

Надишь посмотрела на пробирку. Спустя десять минут кровь свернулась. Значит, кровотечение продолжалось.

– В операционную, – решил Ясень. – Прямо сейчас.

Когда они увозили несчастную кровоточащую изнутри пациентку в операционную, со стороны очереди неслась отборная брань. Пациенты были не в курсе, насколько хорошо их доктор понимал кшаанскую речь. На то, чтобы дренировать пациентку, подлатать травмированные сосуды и извлечь все реберные отломки, ушло немало времени. По возвращении Ясеня ожидали горящие ненавистью взгляды. Судя по всему, его долгое отсутствие пациенты сочли намеренной и персональной обидой. Он же ровеннец – вот и издевается над больными людьми.

Во второй половине дня Надишь нащупала ритм работы и ощущение паники начало спадать. Переняв манеру Ясеня, она четко, как на конвейере, делала перевязки, инъекции, инфузии, помогала пациентам раздеться или одеться, кого-то сопровождала на рентген, кого-то в стационар. Не все манипуляции получались у нее идеально, а чему-то пришлось учиться прямо на ходу. Надишь уже знала из предыдущего опыта: Ясень все объясняет терпеливо и доступно, но это только в первый раз. С каждым последующим его голос будет холодеть на несколько градусов и быстро достигнет замораживающей температуры, после чего уже начнутся репрессии, так что Надишь старалась слушать в оба, реагируя на каждое его замечание. Все же она не сомневалась: вскоре она всему научится и будет чувствовать себя как рыба в воде, пусть даже водичка временами закипает.

Неприятный инцидент с Нанежей наконец-то поблек в памяти, а с ним и раздражение по отношению к Ясеню. Он выполнял свою работу организованно и сосредоточенно, и это не могло не вызывать у Надишь восхищения. Какая разница, что было между этими двумя. Судя по тому, как трагично Нанежа восприняла их разрыв, ни о каком принуждении и речи не шло, так что это их личное дело.

К четырем часам поток пациентов иссяк, и они перешли в операционную. Операций сегодня было всего три и все рядовые – без крайней необходимости Ясень ничего не назначал на понедельник, зная, какое бедствие ожидает его на приеме.

К половине восьмого операции были выполнены, но их ожидала еще такая гора писанины, что ни о каком уходе домой вовремя и речи не шло.

– Сходи поешь, – приказал Ясень, и только тут Надишь сообразила, что за весь этот долгий день даже глотка воды не выпила.

После ужина Надишь захватила две чашки чая и одну поставила перед Ясенем. Судя по всему, он был удивлен этому проявлению заботы, но поблагодарить все равно не утрудился.

Они выжили, и Надишь была в приподнятом настроении. После всего пережитого за день заполнение бесчисленных бумаг ощущалось как релаксация – ведь никто не стонал, никто не истекал кровью, очередь не буйствовала под дверью и при всем этом она даже сидела. Посматривая на Ясеня, Надишь ощущала к нему почти симпатию. В конце концов, сегодня он весь день спасал людей, еще и демонстрируя при этом редкостную работоспособность. Ясень выглядел таким же собранным и аккуратным, как утром, разве что чуть взъерошенным. Вспомнив, что сегодня он вскрыл фурункул непосредственно на покрытой седой шерстью заднице кшаанского старика, Надишь не выдержала и ухмыльнулась.

– Что тебя так забавляет? – послав ей колкий взгляд сквозь стекла очков, подозрительно осведомился Ясень.

– Наверное, тяжело тебе терпеть примитивность и грубость наших пациентов. С твоим-то характером.

– Если пациенты вдруг начинают меня раздражать, то я напоминаю себе, что они – несчастные убогие люди, без образования и надежды, а у меня отец – ректор в торикинском университете, – бросил Ясень, не прекращая заполнять протокол операции.

Вот как. Что ж, Надишь не удивилась. По надменной манере держаться можно было догадаться, что Ясень из непростой семьи. Надишь снова глянула на него исподтишка. Ясень сосредоточился на работе и не обращал на нее внимания. Казалось, это совсем не тот человек, что целовал ее под падающими каплями. Но Надишь-то помнила, как выглядит его тело без одежды и как гладка его кожа, когда скользишь по ней пальцами.

Стоило ее мыслям получить какое-то пространство для маневра, как они устремились к тому, что занимало ее весь вчерашний вечер и помешало ей быстро уснуть ночью. К сексу. К алкоголю. К комбинации секса и алкоголя.

Надишь жалела, что никогда раньше не напивалась. Возможно, тогда ей было бы проще разобраться в том, что произошло в ночь с субботы на воскресенье. Как так получилось, что у нее не вызвало отвращения то, что он с ней делал? Порождает ли алкоголь влечение? Или же разжигает то, что уже скрытно присутствовало? Предположим, что верно первое, потому что о втором даже думать не хотелось. Но тогда сработает ли это с любым мужчиной, хоть сколько-то физически привлекательным? А ведь Ясень, как ни крути, уродом не являлся. Возможно, кто-то бы даже счел его красивым с его золотисто поблескивающими волосами и белой мерцающей изнутри кожей.

Медицинские книги растолковали ей физиологию мужчины и женщины, на клеточном уровне описали процесс зачатия, предупредили обо всех болезнях, которыми можно заразиться в процессе совокупления. Но ничего не рассказали о собственно сексе. Некоторые девочки в приюте рукоблудили. Надишь этого не делала. В условиях общей спальни любая затея, совмещающая элементы порока, исследования и эксперимента, отмирала сама собой. В училище ситуация осталась прежней, тем более что Надишь использовала ночи для того, чтобы доучить то, что не успела выучить днем. Она знала, что теоретически клитор способен приходить в возбужденное состояние и даже набухать, подобно пенису, но не представляла, как это происходит на практике. Прикасаясь к нему в процессе мытья, она не испытывала никаких специфических ощущений.

Все, что она знала о сексе, сводилось к тому, что незамужние девушки им не занимаются. Если, конечно, они не проститутки. А с проститутками ни одна порядочная женщина говорить не станет. Что касается замужних, так если им уже все известно, то и обсуждать нечего.

Сейчас Надишь пребывала в состоянии крайне растерянности. Исподтишка она продолжала поглядывать на Ясеня. Его тело, чинно прикрытое белым халатом, могло бы ей многое прояснить.

– Не смотри на меня так. Мне становится неловко, – буркнул Ясень. Он сложил амбулаторные карты в стопку, отодвинул их от себя и посмотрел на часы. – Почти девять. Я могу тебя отвезти.

– Я доеду на автобусе.

У Надишь не было уверенности, где она окажется сегодня, если согласится сесть к нему в машину. Наедине с ней Ясень-доктор исчезнет, вместо него явится Ясень-маньяк. К тому же от одной мысли, что кто-то из больницы увидит их, уезжающих вместе, все ее внутренности сжимались в узел.

– Как хочешь.

Она добралась до дома уже ближе к десяти, но не пошла к баракам, а вместо этого, с трудом находя путь в темноте и цепляясь за заборчик, побрела к домишке Ками.

Свет в окнах горел, изнутри доносилась привычная перебранка. Надишь хотела было стукнуть в дверь, но увидела Ками в окошке и помахала ей рукой.

– У меня только минута, – прошептала Ками, прокравшись во двор. – Отец заметил мое отсутствие в тот раз, когда я к тебе сбежала, и устроил мне взбучку. Теперь из дома совсем не выпускают.

– Он передумал? – спросила Надишь.

– Нет, – ответила Ками сиплым придушенным голосом. – Мне конец.

– Я поговорю с ним, – решила Надишь.

Ками не считала, что это хорошая идея.

– Не надо. Он и так зол, что я артачусь. Еще сильнее разозлится.

– Я постараюсь его убедить. Тебе слишком рано выходить замуж.

– Только не сегодня. Они с матерью весь день ругались, он до сих пор в бешенстве.

Крайне расстроенная, Надишь поплелась по темноте к баракам. Что-то ей подсказывало, что во время первой брачной ночи Ками не поможет бутылка вина. Разве что она приложит ею новоиспеченного супруга по темечку.

***

Во вторник они закончили так поздно, что у Надишь едва хватило сил доползти до дома. Среда была не лучше, тем более что Ясеня все время дергали в стационар, оставляя Надишь наедине с толпой взвинченных пациентов. В четверг, после шести операций, у нее так отваливались ноги, что она едва не зарыдала, обнаружив, что в автобусе нет сидячих мест и ей придется ехать стоя. Она больше не ела в комнатушке в подвале, просто забирала тарелки и несла их в хирургический кабинет, чтобы они могли совместить прием пищи с писаниной. Что ж, это было даже к лучшему. В тот единственный раз, когда она все-таки спустилась в подвал поесть, ей пришлось соседствовать с подоспевшей чуть позже Нанежей. Нанежа посылала ей лучи злобы и ненависти, так что кусок не лез в горло.

И все это время Надишь не отпускала тревога за Ками – ее широкоскулое, четко очерченное лицо вводило в заблуждение, но под одеждой скрывалось неразвитое, узкобедрое детское тело, не готовое к тому, на что отец собирался обречь ее. Надишь обязана с ним поговорить, переубедить его… вот только найти бы на это время. Не может же она явиться к старику среди ночи.

К пятнице они оказались совершенно завалены бумажной работой, и им пришлось доделывать все урывками, совмещая с приемом пациентов и оперированием – и это несмотря на то, что Ясень частенько забирал протоколы операций с собой, чтобы дописать их дома. Как он все это совмещает с частичными обязанностями главного врача, Надишь просто не представляла.

В восемь вечера, когда они заполняли послеоперационную документацию, Ясень бросил на нее взгляд сквозь стекла очков и сказал:

– Иди домой. У тебя усталый вид. Я сам все доделаю.

Надишь так и подскочила, стремясь ускользнуть, пока ей позволяют.

– Или… ты можешь подождать меня полчаса, и тогда мы поедем ко мне, – продолжил Ясень.

Лицо Надишь не выразило энтузиазма, поэтому он дополнил:

– Я не буду тебя трогать. Ты можешь просто съесть нормальный ужин, полежать в теплой ванне, поспать в удобной постели.

– Ясень, – сказала Надишь, впервые обращаясь к нему по имени, – я действительно считаю, что мы проводим вместе слишком много времени.

– Меня это устраивает.

– А меня – нет.

***

Пользуясь тем, что она вернулась с работы в относительно приличное время, Надишь стиснула волю в кулак и решительно направилась к дому Ками поговорить с ее отцом. Отец Ками отреагировал на ее затею настороженно, впускать в дом ее отказался, но во двор вышел.

Надишь начала с традиционного кшаанского приветствия: «Хороший день!» Это звучало тем более нелепо, что их окружала липкая, непроглядная кшаанская тьма, и лишь окно давало какую-то подсветку. Затем они подробно обсудили сегодняшнюю погоду, хотя уже две недели погода не менялась вовсе и каждый день был идентичен предыдущему – душный, жаркий, без дуновения ветерка. После Надишь приступила к расспросам о семье (все ли хорошо, все ли в доме здоровы?), на что получила уверения, что все прекрасно себя чувствуют и счастливы – и это несмотря на то, что старик отлично понимал: Надишь явилась сюда по той самой причине, что Ками уже не счастлива, а скоро, возможно, будет и не здорова. Затем Надишь расспросила про здоровье самого старика. Как сердце, желудок, не мучает ли кашель? Старик посетовал на колику, что в последнее время донимает. Надишь пожелала ему скорейшего выздоровления.

На протяжении всего разговора она называла старика «мушарам» – почтенный, так как обращение к старшему мужчине по имени считалось крайне невежливым, и держала голову так низко, что шея начала ныть. Она все старалась делать по правилам, но в процессе обнаружила, что это дается ей нелегко. Общаясь с пациентами, она была слишком занята, чтобы соблюдать формальности, а в прочее время едва ли вообще разговаривала с кшаанскими мужчинами, несоизмеримо чаще взаимодействуя с ровеннскими. Те вечно где-то витали и были так небрежны, что запросто пропускали мимо ушей даже обращение на «ты». Спустя пятнадцать минут пустопорожнего обмена репликами, она начала испытывать нечто, похожее на уныние, и была рада наконец-то перейти к теме, пусть даже столь непростой.

По итогу беседа получилась удручающей. Отец Ками не собирался менять свое решение и еще меньше был согласен принять во внимание мнение бестолковой подружки его бестолковой дочери.

Нужно всего-то подождать пару лет, дать Ками дозреть, пыталась убедить его Надишь.

Это какие такие пару лет? Ее сейчас замуж зовут. Вот пусть и идет сейчас. А потом, может, и желающих не найдется.

Шариф – не подходит, мягко настаивала Надишь. Он грубый, вспыльчивый. Он доведет Ками до смерти. Ей нужен кто-то более сдержанный… и адекватный, не стала добавлять Надишь. Кто-то, кому она смогла бы объяснить, что рожать Ками должна в больнице и под наблюдением. Также очень желательно, чтобы он был более деликатной комплекции, чем шкафообразный Шариф.

Старик слушал ее с раздражением, а в конце начал прикрикивать. В конце концов, это она тут была женщиной и младшей, с ней можно было и вовсе не церемониться.

Шариф – подходящий муж для Ками, отрезал старик. Даже выкуп за нее согласен заплатить. Вот только доберет еще немного денег, и заплатит.

Тут-то Надишь все стало ясно, и она окончательно впала в уныние. Продал дочь, как козу, старая сволочь. Неудивительно, что Шариф расщедрился. С его репутацией выбор невест весьма ограничен – какая приличная семья согласится с таким породниться.

Но нельзя же дочь ради денег гробить, нет? – спросила она запальчиво.

С чего она ему указывает, считает, она самая умная?

Я медсестра, объяснила Надишь, я вижу, что у Ками есть некоторые проблемы с телосложением.

Нечего его дочери якшаться с какими-то там медсестрами, которые ходят в больницу к бледным и незнамо что там с ними творят. Камиже шестнадцать лет. Значит, ей пора. Точка.

Надишь ничего не оставалось, как только признать поражение и поплестись домой, поскрипывая зубами в бессильном гневе. В Ровенне шестнадцатилетние девочки считались детьми и ходили в школу. В Кшаане шестнадцатилетние девочки занимались тем, чем им не следовало заниматься в принципе.

Надишь вдруг задумалась, сколько лет было самому старику. Мысленно она его только так всегда и называла – «старик». Седина в его бороде и морщины вокруг вечно прищуренных глаз очень тому способствовали. А ведь не так много, внезапно осознала она, меньше пятидесяти. Ровеннцы выглядели иначе. Ясень, с их тринадцатилетней разницей в возрасте, казался ей разве что чуть старше ее самой. Может, это светлый оттенок кожи сбивал ее с толку? Надишь знала, что тому же Лесю, несмотря на все его юношеское обаяние, уже под сорок, а значит, он незначительно младше отца Ками, но Надишь никогда не назвала бы Леся стариком.

Кшаан с его трудной жизнью разрушал людей. Высасывал из них здоровье и молодость с такой скоростью, с какой вода впитывается в песок.

***

В этот раз Надишь не стала переживать из-за скользкой улыбки консьержа. Пусть лыбится сколько хочет, придурок. Колошматить по звонку она тоже не стала. Звонок был не виноват в ее бедах.

Ясень опять красовался в шортах.

– Почему вы, ровеннцы, вообще решили, что шорты – это нормальная одежда? Это как будто ты постоянно ходишь передо мной в трусах, – пробурчала Надишь, снимая сандалии.

– Мне жарко.

– А мне тут вечно холодно, – угрюмо буркнула она. – Убавь кондиционер.

– Тогда ты смой стрелки.

Надишь выдавила из себя наигранно услужливую улыбку.

– Да, мой господин.

– Не паясничай, – нахмурился Ясень, но ушел искать пульт от кондиционеров.

В ванной Надишь смыла кайал. На улице было страшно жарко, и вода, стекающая с ее лица, была солоноватой от пота. Плюнув на все, Надишь все-таки встала под душ, обретая желанное ощущение свежести. После душа лезть обратно в пропотевшее пыльное платье не хотелось. Надишь схватила висевший здесь халатик, тот самый белый, и, хорошо запахнувшись, туго завязала его на талии. Вероятно, она попривыкла, но в данный момент ее вид не казался ей столь уж вызывающим. По ровеннским меркам она и вовсе не считалась голой.

На кухне Ясень возился с чем-то, разложенным по кухонной столешнице.

– Что мы готовим сегодня? – Надишь подошла к нему.

– Рыбу.

Надишь в растерянности посмотрела на безголовую рыбную тушку, не зная, как к ней подступиться.

– Я не умею.

– Я тебя научу.

Он выдавал ей указания; Надишь им следовала. Все это местами до смешного напоминало работу, вот только на этот раз они разделывали не человека. И все же готовка ее увлекла. Кто знает, вдруг однажды ей пригодятся эти навыки.

– Ну и как тебе первая неделя в хирургическом?

– Это кошмар, – честно призналась Надишь. – Ты действительно поехавший, если не сбежал через полгода.

– Мой психиатр не находит у меня грубых нарушений, – возразил Ясень.

– У тебя есть психиатр?

– У нас всех.

– У врачей?

– У ровеннцев. Раз в полгода мы ходим на диагностику.

– Сколько лет ты уже в Кшаане?

– Шесть.

– Ты ни разу не уезжал домой?

– Нет.

– А как же отпуска? Ты проводил их здесь?

– Я не брал отпуск.

– Ты псих, – убежденно заявила Надишь. – Твой психиатр ни в чем не разбирается.

К тому моменту они уже разделили рыбу на ровные аккуратные куски.

– Это правда, что твой отец – ректор в университете?

– Правда.

– Это медицинский университет?

– Нет, технический.

– Как же тебя занесло в медицину?

– А я вообще ренегат, отщепенец, – ухмыльнулся Ясень. – Уже достал родителей своими выходками. Они, наверное, рады, что у них только один ребенок.

– Где работает твоя мама?

– В министерстве образования.

– То есть ты из богатой семьи?

– Скорее состоятельной. Но ко мне это не имеет отношения. У меня своя жизнь.

– И ты здесь, в Кшаане…

– Говорила мне мама: моя импульсивность не доведет меня до добра, – наигранно печально вздохнул Ясень.

– А ведь ты мог бы работать в хорошей современной клинике. Там бы у тебя было новейшее оборудование, нормальный распорядок дня…

– …травматолог, детский хирург, кардиохирург, нейрохирург, к которым я перенаправлял бы профильные случаи, – продолжил Ясень. – У меня была бы своя специализация. Я выполнял бы лишь те операции, что не простираются за ее пределы. По любому поводу собирался бы консилиум. Я знаю. Я так работал. Это было скучно до смерти.

Надишь искренне пыталась понять его мотивацию, но пока не нащупала суть.

– А здесь тебе весело? Ты делаешь все. Своими двумя руками, когда нужны четыре или шесть.

– Никогда не искал легкой жизни.

– Наверное, поначалу было трудно…

– Ну да, в университете меня не готовили быть одним за всех. Но ведь я не просто так привез с собой книги. Они меня очень выручили. К тому же я люблю самостоятельность. И ненавижу работать в подчинении.

– Ты поэтому выжил главного врача из нашей больницы?

– У нас уговор. Я делаю его работу. Он не вмешивается в мою, – Ясень придвинул к ней глубокую стеклянную миску. – Давай займемся маринадом.

Слушая его инструкции, Надишь смешала соевый соус, мед, горчицу, оливковое масло, лимонный сок. Все это время она не переставала обдумывать слова Ясеня. Хотя вслух она назвала его сумасшедшим, в действительности же мечтала оказаться на его месте. Принимать решения. Нести ответственность. Быть способной изменить ситуацию. Сложив кусочки рыбы в форму для запекания, они присыпали рыбу перцем, залили маринадом, накрыли фольгой и отправили в холодильник пропитываться.

– Ты подозрительно смирная сегодня, – отметил Ясень, искоса поглядывая на нее. – Притихшая. Тебя что-то беспокоит? Хотела еще о чем-то меня спросить?

– Нет! – заявила Надишь. – Да… По правде, меня кое-что очень тревожит.

– Расскажи мне. Попутно займемся салатом.

Сбиваясь и вздрагивая от гнева, она обрисовала ему ситуацию с Камижей и пересказала вчерашний разговор с ее отцом.

– Я не знаю, что мне делать. Но этого нельзя допустить, – сердито закончила она. – Я много слышала об этом парне. Он настоящий мудак.

– А какие тут, собственно, варианты? Она идет в полицию и пишет заявление. Ровеннские власти смотрят на принудительные браки очень косо, полиции даны указания на этот счет. Ее заявление рассмотрят со всем вниманием. Властного папашу и так называемого жениха доставят в участок и проведут с ними подробную разъяснительную беседу.

Надишь нахмурилась. Это был разочаровывающий ответ. Сама того не осознавая, она ожидала, что Ясень предоставит ей решение – просто вынет его из кармана, как волшебную таблетку или склянку с чудодейственной кшаанской мазью от всех болезней. Он же ежедневно вытаскивает пациентов из когтей смерти. А в этой ситуации пока никто даже не умирает.

– Сомневаюсь, что она решится обратиться в полицию. Представляешь, как это обострит ее отношения с отцом? А ведь ей жить с ним под одной крышей. Может быть… я могла бы написать заявление за нее? Пусть старик злится на меня.

– А что ты напишешь: считаю, что моей подружке этот мужик не нравится? С юридической точки зрения ваши традиционные браки, заключенные в ближайшем дворе, не значат вообще ничего. Это не более чем сожительство. И все же сожительство с шестнадцатилетней само по себе нарушением закона не является. С этого возраста сексуальные отношения легальны. Нет, она сама должна подать заявление. Указать письменно, как именно ее принуждают и чем грозят в случае неповиновения. Это заставит полицию действовать.

– Ну, приедут они, заберут ее отца и Шарифа, поговорят с ними, отпустят. А дальше-то что? За такую выходку отец может ее и из дома выгнать. К тому же Шарифу ничего не мешает жениться на ней позже, когда пыль осядет.

– Тем хуже для него. После реализации этого так называемого брака он может быть обвинен в похищении и изнасиловании – а это уголовный срок, и весьма продолжительный. Тот факт, что невеста несовершеннолетняя, накинет еще пару годков – если, конечно, жених сам не является несовершеннолетним.

– Думаю, ему лет двадцать – двадцать пять, – предположила Надишь. – Ты говоришь про уголовный срок… однако же подобные навязанные браки у нас происходят постоянно. И еще никто не был за них наказан.

– Просто потому, что о них не докладывают куда следует. Если же твоя подруга сдаст муженька властям, процесс будет запущен. Как только благоверного закроют в каталажке, она свободна.

В разъяснении Ясеня все звучало просто. Раздражающе просто.

– Да, свободна, – сердито буркнула Надишь. – Свободна сдохнуть в канаве. Потому что отец вышвырнет ее из дома, а для соседей она будет опороченная женщина, предавшая своего мужа. Ей даже стакан воды никто не вынесет.

– Для таких женщин организованы приюты. Их не очень много, но они есть. Я раздобуду тебе адрес. Там ей предоставят кров, пищу, помощь, помогут с работой. Она совсем юная. У нее еще есть шанс чему-то научиться и начать жить самостоятельно.

– Она не сможет, – отрезала Надишь. – Даже представить такое не могу.

– Ты же выживаешь одна.

– Я – другое дело. Я сильная. А она… нет, она никогда не решится отказаться от всего.

Ясень пожал плечами.

– Тогда она выйдет замуж. И будет терпеть своего муженька.

– Неужели нет хорошего пути?

– В данном случае их только два, и оба сильно так себе. Один требует немалой решительности. Второй обещает физические и психологические увечья.

– Давай закроем эту тему, – помрачнела Надишь и начала яростно рубить зелень для салата.

– Ты злишься? – спросил Ясень, рассматривая ее.

– Нет, – процедила Надишь.

– В чем дело? Мне иногда кажется, что я рта не могу открыть, чтобы на меня кто-нибудь не обиделся. А ведь я говорю тебе разумные вещи.

– Все в порядке. Просто все это наши глупые кшаанские проблемы, и тебе плевать. Я поняла.

– Мне не плевать, – голос Ясеня смягчился. – Я сочувствую той девушке. Но что я могу для нее сделать? Мне поехать скандалить с ее папашей, с ее женихом, женихом и папашей одновременно? Где один кшаанец, там их двадцать. Сбежится толпа, меня прирежут, приедет полиция, кого-то посадят. Что будет дальше с ее замужеством, я не знаю, но не считаю это рациональной тратой моей жизни. Да и потом я уже немного занят в больнице, если ты не заметила. Уж лучше спасать людей там, где у меня это хорошо получается.

– Ладно, – сдалась Надишь. – Ты прав. Я просто переживаю за нее… – она потерла лицо ладонями. – Если ваше правительство осуждает принудительные браки, почему они просто не введут закон, запрещающий их полностью? Раз – и все.

– А кто будет следить за исполнением закона? Текущей численности полиции для этого явно недостаточно, и нарастить ее едва ли получится – ровеннцы неохотно едут в Кшаан, я говорил тебе. Да и строптивых невест начнут бить еще сильнее, чтобы принудить их озвучить согласие. Как отследить, что происходит за закрытыми дверями? – Ясень отобрал у Надишь нож, пока она не превратила зелень в труху. – Уверен, Ровенна была бы рада изменить эту ситуацию. Но у нее не хватает на это ресурсов.

– Конечно, ты будешь защищать свою страну…

– Чего ты хочешь от меня? Я ровеннец. Абсолютно любой ровеннец патриот. Или националист. Определяй это как хочешь.

– А я не знаю, что думать о моей стране, – запальчиво произнесла Надишь. – Ненавижу всю эту систему. Чувствую тщетность. Иногда я вообще жалею, что родилась здесь.

– Догадываюсь…

Ей снова подумалось, что, будь она ровеннкой, вся эта ситуация с Ясенем вообще не стала бы возможной. У него не было бы средств надавить на нее. С другой стороны, внезапно поняла она, если бы не ее страх и все социальные предрассудки, которые их разделяли, ему бы не составило труда ее соблазнить. Это было дискомфортное осознание. Как будто Ясень не отпускал ее даже в теоретическом воображаемом мире.

Надишь совсем скисла.

– Может быть, поговорим о чем-то более приятном? – предложил Ясень. – Ты прочитала ту книгу, которую брала у меня?

– Да… – Надишь сбегала в коридор, достала книгу из сумки и принесла ее в кухню. – У меня есть несколько вопросов. Ты сможешь на них ответить?

– Это далеко от моей специальности, но я постараюсь. Один момент… только заброшу рыбу в духовку.

Он действительно оказался очень полезен, терпеливо разъясняя непонятные моменты. Наедине, в спокойной обстановке, он расслабился и смягчился, и Надишь вдруг обнаружила, что весьма неплохо себя рядом с ним чувствует. Это было безумное осознание, учитывая, через что Ясень заставил ее пройти. И тем не менее сложно ощущать напряженность с кем-то после того, как вы неделю напряженно проработали бок о бок, подхватывая и дополняя действия друг друга… Они продолжили обсуждать книгу даже за ужином. Розовая, жирно поблескивающая рыба, разложенная по тарелкам в окружении овощей и зелени, потрясающе смотрелась и была великолепной на вкус. Все-то у Ясеня было красивым и аккуратным. Сын ректора, и как она сразу не догадалась.

– Почему ты выбрала эту книгу? – спросил Ясень и отпил глоток воды из стакана.

– Я женщина. Было логично побольше разузнать о том направлении медицины, которое помогает именно женщинам. А почему ты из всех специальностей предпочел хирургию?

– Потому что в большинстве случаев ты получаешь результат мгновенно. Стоит лигировать верный сосуд – и опасное кровотечение прекратилось.

– Это дает ощущение контроля над ситуацией.

– В том числе.

– То, что я прочла… там, в книге. Все эти медицинские манипуляции требуют знаний, но не кажутся чем-то неосуществимым.

– Разумеется. Ведь врачи выполняют их регулярно.

– Я бы справилась? Если бы меня обучили, я имею в виду.

– Конечно. А что, ты хочешь попробовать?

– Какое это имеет значение? – горько усмехнулась Надишь. – Кшаанки не становятся врачами. Твое добренькое ровеннское правительство не разрешает нам получать высшее образование, помнишь? Так что вопрос закрыт.

– Если только кшаанка не станет ровеннкой.

– Как ты это себе представляешь? Я вмиг побелею или что? Мои глаза посветлеют? Волосы окрасятся в рыжий?

– Не побелеешь. Но способ есть.

Надишь не собиралась обсуждать все эти глупости. Несбыточные мечты – развлечение не для нее, так что она встала и направилась к шкафчику с вином – в поисках более реальных наслаждений.

– Опять?

– Намерен препираться со мной и дальше или предпочтешь, чтобы мы провели приятный вечер?

Обычно глаза Ясеня были непроницаемы, словно оконные стекла, подернутые инеем, но сейчас она смогла увидеть все его колебания, а затем – как воспоминание о предыдущей ночи затмило сомнения. Он достал штопор.

В этот раз он не пытался разбавлять ее вино водой, и опьянение начало проявлять себя гораздо быстрее. Теперь Надишь могла откинуться на груду подушек на диване и позволить себе свободно думать о том, о чем так или иначе думала всю неделю.

– Я уже тебя не пугаю? – Ясень провел кончиками пальцев вверх по ее ноге.

Нога была идеально гладкой. Как и большинство женщин в Кшаане, Надишь использовала гушмун. При регулярном втирании в кожу масляная вытяжка этого растения повреждала волосяные луковицы, со временем разрушая их полностью. Однако избыточное его применение приводило к тяжелому хроническому отравлению.

Надишь ощутила возбуждение, мягко покачивающееся в животе.

– Нет. У меня есть еще вопрос.

– По книге?

– Не по книге.

– Какой вопрос?

– Способны ли женщины достичь кульминации, как мужчины?

– Да. Но одних только фрикций для этого, как правило, недостаточно. Впрочем, есть и простой способ.

– Какой?

– Я тебе покажу. Прямо сейчас, – он небрежно развязал поясок ее халата и раздвинул ее ноги.

– Что ты делаешь?! – взвизгнула от ужаса Надишь. – Перестань!

Она попыталась сопротивляться, но мягкие движения его языка быстро зафиксировали ее на месте.

На следующее утро Ясеню снова пришлось делать ей укол. Ее мучили головная боль, тошнота и дискомфорт в желудке. Все что угодно, кроме сожалений.

Глава 5

Надишь затягивало все глубже в дыру. Ниже и ниже, пока однажды не ударит о дно. Пресная, хотя и питательная еда в приюте не готовила ее к этому. Строгий распорядок дня не готовил ее к этому. Скучная зубрежка не готовила ее к этому. Изнурительная работа и постоянные самоограничения не готовили ее к тому, что она может просто выпить вина, лечь и позволить мужчине взрывать в ее теле фейерверки. Сочетание опьянения и секса было самым сильным переживанием в ее жизни. Чистый гедонизм на фоне тотального его отсутствия во всем остальном. Это превратилось в паттерн: она приходила к Ясеню, напивалась, они разговаривали, а затем занимались сексом, не успокаиваясь порой под утро. Ясень знал ее анатомию лучше, чем она сама, и использовал каждое ее нервное окончание, если только счел его пригодным для его целей. После того первого оргазма было множество других, порой чередой за ночь, пока она не чувствовала себя абсолютно выжатой.

Лишь когда похмелье начинало подступать, Надишь засыпала. Просыпалась она в середине дня. Ясень отрывался от своих бумаг, приносил ей таблетки, делал укол. К вечеру ей становилось лучше, она выбирала себе очередную книгу на неделю и уезжала.

В будние дни, все еще озаряемые отблесками ночи с субботы на воскресенье, Надишь работала с исступлением, на износ. Только теперь она осознала, какой ограниченный спектр операций был доступен ей ранее. Поведение Ясеня во время операций изменилось. Если раньше он отмалчивался, то теперь предоставлял ей множество пояснений: что он делает сейчас, зачем, на что обратить внимание. Надишь вбирала все эти сведения с жадностью. Практически ежедневно они делали что-то новое. Они прооперировали ущемленную грыжу брюшной полости, мезентериальный тромбоз, заворот кишок, сделали трепанацию черепа, удалили обширную опухоль в паху и – в качестве десерта – провели еще одну пункцию, в процессе которой Ясень откачал из плевральной полости пациентки почти полтора литра прозрачного желтоватого транссудата. Кроме того что в ней по какой-то неясной причине скапливалась жидкость, пациентка не демонстрировала никаких нарушений и даже заулыбалась, стоило легкому расправиться и восстановить свои функции. Ясень был озадачен и отправил транссудат на лабораторный анализ.

Добираясь к ночи до дома, Надишь была настолько измождена, что падала вниз лицом на одеяло и просто лежала какое-то время, не способная даже подняться, завести себе будильник на утро, а потом раздеться и улечься как положено. К счастью, ей больше не приходилось принимать холодный душ, потому что в хирургическом отделении были отдельные душевые для персонала – с горячей водой, зеркалами и белоснежными кафельными стенами. Если у нее каким-то чудом оставались силы, она открывала книгу и читала. Книги позволяли ей забыться. Не думать о том, что происходит в ее жизни или жизни Ками, тревога за которую теперь тяготила ее постоянно. Выгадав наименее загруженный вечер, Надишь сбегала к Ками поговорить, пересказав те рекомендации, что услышала от Ясеня. Разумеется, Ками восприняла эту затею как совершенно безумную. Шариф все еще собирал деньги на выкуп и пока что держался на дистанции.

Медсестра Алесиуса так и не вернулась. Какое-то время она отделывалась придумками и невнятными оправданиями, но затем правда выплыла на поверхность. Когда Надишь увидела Леся в коридоре, он показался ей расстроенным, и она остановилась расспросить его, в чем дело.

– Моя медсестра забеременела и вышла замуж. Не было никакой кишечной инфекции. Все это время она собиралась с духом сказать, что увольняется. Она могла бы остаться при больнице, поработать еще несколько месяцев, а потом выйти в декрет и получать пособие. Но нет, ее новый муж настоял, чтобы она ушла прямо сейчас. Что не так с вашими мужчинами? Почему они не предоставляют женщинам хоть какую-то независимость? – Лесь выглядел по-настоящему раздосадованным.

– Я не знаю.

– Надеюсь, ты не повторишь ее ошибки.

– Я не собираюсь замуж. Никогда.

Теперь Лесь работал с Нанежей. Та следовала за ним тенью. Стоило Надишь перекинуться с Лесем хотя бы парой слов, как Нанежа сверлила ее злобным взглядом.

Главврач заехал проведать их больницу. Надишь так давно не видела его, что не узнала в лицо и не поздоровалась, и он сделал ей замечание. В палатах случилась вспышка госпитальной инфекции, все хирургическое отделение стояло на ушах, пока вспышку не удалось погасить. У Надишь взяли мазки на золотистый стафилококк из носа и гортани – обязательная процедура для всего персонала хирургического отделения. Мазки оказались отрицательными. В первых числах октября ей выдали чек с зарплатой. Это была пока не полная сумма, потому что Надишь вступила в должность только в середине сентября, но Надишь так напугалась хранить такое количество денег в бараке, что немедленно решила положить их на счет.

В октябре температура снизилась, начало темнеть на час раньше, погружая город во тьму уже к пяти вечера.

– Ты выглядишь странно, – говорил Лесь каждый раз, как встречал Надишь в коридоре, и прикладывал ладонь ей ко лбу, проверяя, не поднялась ли температура.

Они прооперировали спайки брюшной полости, кишечную непроходимость, язву желудка и внематочную беременность.

Пациентке с внематочной беременностью было пятнадцать лет, и к тому моменту, как она добралась до больницы, в ее брюшной полости уже бултыхалось не менее литра крови. Едва живая, она сидела на полу перед кабинетом Ясеня, держась за живот и не издавая ни звука. Ясень, вышедший на обход, резко передумал ходить по палатам, помог пациентке подняться и повел ее на осмотр. Живот девушки выглядел вздутым, артериальное давление было низким и продолжало падать. В отличие от прочих, она не возражала обнажиться и отвечала на вопросы прямо.

– Когда были месячные? – спросил Ясень.

– Да с тех пор, как замуж вышла, ни разу не были, – ответила девушка, тяжело дыша от боли. – А что это значит-то вообще?

Обычно таких пациенток перенаправляли в перинатальный центр. Однако в данном случае был риск, что живой пациентку до перинатального центра просто не довезут, и Ясень решил прооперировать ее самостоятельно. Он удалил разорванную под давлением зародыша маточную трубу, черпачком собрал из брюшной полости кровь, профильтровал ее сквозь слои марли и, компенсируя кровопотерю, перелил в вену пациентки.

Судя по виду, зародышу было примерно восемь недель. Лежа на обтянутой перчаткой ладони Надишь, он выглядел таким крошкой, не более полутора сантиметров в длину, однако крошечные отростки уже походили на ручки и ножки, а черты лица уже начали оформляться. Маленькая жизнь, которой так и не дано осуществиться, потому что он умудрился оказаться в неправильном месте еще до того, как вообще успел родиться. Надишь смотрела на него как зачарованная, пока все не начало расплываться. Она сама не знала, почему один вид этого уязвимого, почти прозрачного существа причиняет ей столь острую боль.

Позже в тот день она улизнула в кабинет педиатра. После того, что регулярно проделывал с ней Ясень, она больше не считала постыдным обратиться к Лесю, если чувствовала в нем потребность. Лесь уже успел заметить, что между Надишь и Нанежей существует напряженность, так что быстренько сплавил Нанежу обходить палаты, а сам принес Надишь чашку так любимого ровеннцами отвратного пресного чая.

– Что происходит?

– Ничего. Я не знаю.

Пока она допивала чай, он просто посидел с ней рядом, поглаживая ее руку. Надишь стало значительно легче.

Пару раз Надишь поддалась соблазну и уехала к Ясеню вечером пятницы. Он действительно не трогал ее, позволяя ей отдохнуть после изнуряющей рабочей недели. Поделив поровну, они съедали обильный ужин, оставленный ему домработницей, а затем Надишь отправлялась в ванную и нежилась в теплой воде с книжкой. Ясень входил к ней лишь за тем, чтобы принести чашку с пижмишем, который он все-таки купил для Надишь, но сам пить отказывался. Затем наступала суббота, и все шло по обычному сценарию. В какие-то субботние дни Надишь была дружелюбной и разговорчивой, в другие – угрюмой и замкнутой, но стоило ей напиться, как она позволяла Ясеню делать с собой практически все.

Его план был ей очевиден и вызывал презрение, но где-то в глубине души Надишь признавала: все уже сработало так или почти так, как он хотел. Она была с ним. Ее привязывали к нему работа, книги, алкоголь и секс, и, несмотря на все ее попытки сопротивляться, эти связи с каждым днем упрочнялись. Вместе с тем когда она заглядывала себе в душу, она не находила и призрака тепла. Только недоверие, только враждебность, только мучительное сексуальное возбуждение и лихорадочный интерес. Иногда она ловила себя на том, что хочет просто успокоиться. Но уже не могла. Ее психика разматывалась, как клубок ниток, катящийся с лестницы.

Способствовал этому и Ясень. Теперь каждую субботу он затевал разговор, в котором она не желала участвовать.

– Почему ты все время нудишь? – возмутилась Надишь во время очередного из них.

– Потому что я беспокоюсь о тебе. Нельзя же каждую неделю упиваться вусмерть.

– Глупости, – Надишь потянулась к бокалу. – Ты тоже пьешь. Беспокойся за себя.

– Для меня это незначительная доза, и она быстро перерабатывается организмом. Тебя же уносит полностью. А наутро тебе так плохо, как будто ты выпила литры вина. Это ненормальная реакция организма, и зависимость может выработаться очень быстро.

– Все это глупости, – отмахнулась Надишь. – Нет у меня никакой зависимости. Я просто пытаюсь подбодрить себя.

Просыпаясь в понедельник, она говорила себе: «Пройдет пять дней, и я напьюсь». Просыпаясь во вторник: «Пройдет четыре дня, и я напьюсь». Но она не намеревалась делиться этим с Ясенем.

Он скрестил руки на груди, и Надишь впервые увидела на его лице выражение растерянности.

– В этот раз я не буду облегчать твое утреннее состояние, – предупредил он. – Если ты настаиваешь на том, чтобы продолжать пьянствовать, неси всю тяжесть последствий.

– Да пожалуйста, – отмахнулась Надишь и отпила большой глоток.

В тот вечер они долго целовались на диване в гостиной, затем перебрались на кровать в спальне. В отличие от кшаанцев, ровеннцы не были одержимы борьбой с каждым волоском на теле, и когда Надишь скользнула ладонью вниз по животу Ясеня, она ощутила приятную пушистость.

– Я… хочу его потрогать.

– Можешь даже облизать.

– Не будь отвратительным.

– Это как сказать рыбке не плавать.

Надишь все же потянулась и обхватила его член пальцами. Это был такой очаровательный орган, твердый, но бархатистый. Надишь не винила его за доставленные ей в ту злосчастную ночь страдания. Только того, кому он принадлежал. Она провела несколько раз вверх-вниз, и дыхание Ясеня участилось. Надишь понравился произведенный эффект. Усмехнувшись, она наклонилась и обхватила член губами. Ясень подался ей навстречу.

Она гладила и массировала член до тех пор, пока Ясень не извергся ей в рот. Приподнявшись над Ясенем, Надишь положила ему на грудь ладони и почувствовала, как под ними часто-часто бьется сердце. В этот момент Надишь была главной. Это Ясень был уязвим перед ней, это он зависел от нее, это он принадлежал ей. Затем момент ушел.

Утром Ясень действительно отказался делать ей укол. И даже не принес таблетку от головной боли. Ей было так плохо, что оставалось только мечтать о смерти.

– Мне самой пойти искать себе лекарство? Перерыть всю твою квартиру? – прохныкала она, отчаянно морщась.

– Начинай сейчас. Учитывая твое состояние, тебе потребуется много времени.

Позже она попыталась выяснить, что конкретно он ей вкалывал (она надеялась каким-то образом добыть этот препарат самостоятельно), но Ясень уперся так, что с места не сдвинешь. Тем не менее она твердо решила продолжать веселиться по субботам, даже если ей придется страдать по воскресеньям.

Второго ноября, в пятницу, Надишь получила очередную зарплату, теперь уже полную. Она все еще не знала, что делать с такой суммой, поэтому положила ее на счет. У нее были два платья, нижнее белье, которое пока не развалилось, пара относительно новых сандалий и неисчерпаемый запас книг в квартире Ясеня. Что еще ей могло понадобиться?

В течение следующей недели они прооперировали свищ поджелудочной железы. В последний рабочий день, возвращаясь домой примерно в десять вечера, в свете единственного горящего фонаря Надишь разглядела очертания мужчины, сидящего на корточках возле ее секции барака. При появлении Надишь он встал и выпрямился, явив огромный рост – на голову выше Ясеня. Не размышляя и секунды, Надишь развернулась и бросилась бежать.

Он что-то выкрикивал ей вслед, неразборчивое сквозь бешеный стук ее сердца, но Надишь и не думала остановиться, охваченная ужасом. У нее не было знакомых мужчин вне больницы. По какой бы причине этот тип ни поджидал ее среди ночи, это не обещало ей ничего хорошего.

С его длинными ногами он быстро нагнал ее и схватил со спины. Надишь рванулась с такой силой, что нападающий потерял равновесие и рухнул. Надишь и сама не удержалась на ногах. Ударившись о землю, она мгновенно перекатилась на спину, готовая к бою. Вмиг нападающий оказался над ней. Было так темно, что Надишь едва могла что-либо различить. Вслепую она замахнулась и ударила туда, где должна была находиться голова. Удар попал в цель. Нападающий охнул и, перехватив ее кулак, пришпилил его к земле, одновременно прижимая Надишь массой своего тела. Надишь замахнулась вторым кулаком, но тот повторил судьбу первого. Надишь скрипнула зубами. Силы были настолько неравны, что ей не оставалось и шанса.

– Надишь, Надишь, – повторял нападающий ее имя. – Да успокойся ты!

Надишь вдруг притихла, различив в его голосе знакомые ноты.

– Джамал? – прошептала она в изумлении.

– Ну ты и рванула от меня. Я даже слова не успел сказать!

– Джамал… – всхлипнула Надишь.

Он помог ей подняться.

– Ты вроде маленькая такая, а дерешься как львица. Скулу мне своротила…

– Я тебя не узнала… ну ты и вымахал! – Надишь одновременно давилась слезами и смехом. – Напугал меня до смерти! Зачем ты сидишь под моей дверью в темноте?

– Тебя жду… часа три уже.

– Как ты вообще узнал, где я живу?

– Расспросил у людей в Радамунде, не видели ли они девушку, такую красивую, что раз взглянешь – до смерти не забудешь. Так и вышел на тебя.

– Джамал, – рассмеялась Надишь. Ей все еще не верилось, что он вернулся, он снова с ней! Ее тянуло обнять его, как она делала в детстве, но теперь, когда он был взрослым мужчиной, а она взрослой женщиной, такой жест казался неуместным. Еще ей очень хотелось рассмотреть его получше, но темнота не позволяла. – Что, так и будем разговаривать, стоя посреди дороги? Пойдем в мою комнату.

– Нет, в твоей комнате, наедине, среди ночи… это неприлично, – возразил Джамал, и Надишь отчетливо припомнилось их расставание. То отчаяние, которое ее охватило, когда Джамал объявил, что намерен сбежать из приюта, то жгучее желание сделать что-то, чтобы он запомнил ее навсегда.

Сейчас она была рада темноте – Джамал не увидит, как зарделось ее лицо.

– Пойдем фонарь поищем, – Джамал потянул ее за руку.

Они нашли фонарь и, как куры на насесте, пристроились на оградке из глиняного кирпича. Наконец-то Надишь могла полюбоваться на Джамала. Обхватив его щеки ладонями, она с минуту не могла оторвать от него взгляд. Он всегда был симпатичный, а теперь, возмужав, стал таким красавцем, что не насмотришься. Его жесткие кудрявые волосы, которые в приюте ему коротко обстригали, несмотря на все его возражения, теперь отросли и вились как бешеные, темной массой приподнимаясь надо лбом. На висках он укротил их, заплетя в тоненькие косички, кончики которых исчезали в плотном узле на затылке. Его скулы стали четче, а губы – полнее, глаза были темны, как кшаанская ночь, но Надишь помнила, что при дневном свете в них просматривается фиолетовый оттенок.

– Ты всегда так поздно возвращаешься домой?

– Почти всегда. Теперь я работаю медсестрой в больнице, – сидеть на оградке было крайне неудобно, но они не обращали внимания. Все это так напоминало их детство, когда они сбегали каждый из своего блока. Любое место годилось для разговора.

– Надо же! Так ты все-таки медициной занялась, как мечтала?

– Они ввели специальную программу…

– Я слышал об этом. Ну и как тебе работается с этими ровеннцами?

– Нормально. Большая их часть вовсе не обращает на меня внимания, – улыбнулась Надишь. Еще не ложь. Просто маленькая недоговоренность. – А где же ты был все это время, Джамал?

– Долгая история. Как-нибудь расскажу…

– Сколько лет мы не виделись?

– Пять? Шесть? Время летит. Ты хоть вспоминала обо мне?

Все эти годы Надишь вспоминала о Джамале каждый месяц, каждую неделю, каждый день. А потом Ясень вломился в ее жизнь, не оставив камня на камне, и она забыла о Джамале начисто.

– Постоянно, – ответила Надишь, и этим положила лжи начало.

Они проговорили несколько часов. Надишь рассказала ему про приют, про училище, про больницу, ни разу не упомянув имя того, с кем она ежедневно работала в одном кабинете.

– Мы больше не потеряемся, – сказал Джамал. – Никогда. Всегда будем рядом.

Надишь улыбнулась, отгоняя от себя мысль, что и в прошлый раз они не потерялись, это Джамал ушел. Но сейчас она была слишком счастлива, чтобы упрекать его. На самом деле она вообще не могла припомнить, когда была так счастлива. Разве что когда узнала, что ее направляют на стажировку в больницу.

– Давай встретимся завтра? – предложил Джамал.

– Конечно! – обрадовалась Надишь. – Я… – она вдруг осеклась, – я свободна утром. Но в четыре мне придется уехать.

– Ну вот, как раз утром и днем я занят в мастерской, – опечалился Джамал. – В какое время ты освободишься?

– Боюсь, я вообще не смогу в выходные, – горестно призналась Надишь. – Я проработаю всю ночь и в воскресенье буду крайне усталая.

– Что это за работа такая безумная?

– Обычное дежурство. У нас не хватает персонала…

На самом деле она ни разу не выходила на ночное дежурство с тех пор, как ее перевели в хирургическое отделение. Ясень решил, что она слишком утомляется в течение дня.

– Вот же дрянь…

– Да, – Надишь часто заморгала.

– Не расстраивайся, – Джамал притянул к себе ее голову и нежно поцеловал в лоб. – Друг на друга мы как-нибудь да найдем время.

Надишь не выдержала и все-таки прильнула к нему. На долю секунды она ощутила то чувство, что так тщетно искала все эти недели. Безмятежность.

***

«Не хочу быть с тобой. Не хочу готовить с тобой ужин. Не хочу слышать твой голос. Не хочу видеть твое лицо. Не хочу, чтобы ты касался меня. Не хочу знать тебя вовсе», – стучало у нее в голове на пути к Ясеню. Солнце было такое красное, как будто из кого-то выдернули сердце и закинули в небо, где оно и осталось висеть, истекая кровью. В ноябре уже не было такой жары – столбик термометра не поднимался выше двадцати пяти градусов. Вероятно, поэтому Надишь знобило. Она пожалела, что не взяла с собой шаль.

Автобус дернулся и скорбно застонал, напоровшись на колдобину. Вдруг откуда-то из недр памяти Надишь всплыл тот момент, когда Ясень увидел ее впервые. Его пристальный, до костей проникающий взгляд, который уже тогда подсказал ей: этот человек будет ее преследовать, пусть в то время она еще не решилась четко сформулировать свои опасения.

– Я не буду смывать стрелки, – рявкнула она, как только Ясень открыл ей дверь.

– Ладно, ладно… – бросив на нее недоуменный взгляд, пробормотал Ясень. – Хотя кондиционер я все равно убавлю.

Кто вообще включает кондиционер, когда на улице двадцать пять градусов? Что за кретин.

На кухне Надишь уселась за барную стойку, угрюмо наблюдая, как Ясень что-то готовит.

– Я вижу, ты сегодня немножко не в духе, – пробормотал он.

– Я сегодня множко не в духе.

– Что-то произошло?

– Да. Уже давно. И с тех пор продолжается.

– Возможно, мы могли бы обсудить текущую ситуацию…

Что обсудить? Что она могла бы быть сейчас со своим единственным другом, которого она не видела столько лет, а вместо этого сидит здесь с человеком, которому никогда добровольно не составила бы компанию? Что, может быть, она бы даже осмелилась проявить к Джамалу романтический интерес, если бы ощущала себя в меньшей степени потаскухой и в большей – приличной девушкой? И почему же все так сложилось? Потому что Ясень хотел ее себе. И взял ее, не интересуясь, какие у нее могут быть желания, какой она представляет свою жизнь.

– Не хочу я ничего с тобой обсуждать, – она встала и решительно направилась к шкафчикам.

– Опять? – нахмурился Ясень, когда, приподнявшись на цыпочки, она выхватила с верхней полки бутылку.

– Как всегда, – Надишь вытянула из-под столешницы ящик и принялась копаться среди столовых приборов в поисках штопора.

– Ты даже руки не помыла, явившись с улицы, но уже хватаешься за пойло.

– Я иначе расставила приоритеты.

– Отдай мне бутылку.

– Ни за что, – отчеканила Надишь. Да где же проклятый штопор? Она могла бы извлечь пробку ножом, но и ножей на месте не оказалось. Она захлопнула ящик с такой силой, что он громыхнул, а вилки и ложки в нем зазвенели. – Куда ты запрятал штопор? И где все ножи?

– Штопор тебе сегодня не понадобится. А где теперь лежат ножи, я уведомлю тебя позднее. Когда ты будешь в лучшем настроении.

– Ладно, – пожала плечами Надишь. – Я уверена, есть и другие способы откупорить бутылку.

– Ты не будешь откупоривать эту бутылку, потому что сейчас же отдашь ее мне.

Надишь только открыла рот, чтобы объяснить, что она думает об этом предложении и кем считает Ясеня, когда он подскочил к ней и просто выдернул бутылку из ее рук.

– Я тебя ненавижу! – Надишь даже ногой топнула от досады.

– Это куда меньше меня ранит, чем зрелище, как ты спиваешься, – Ясень спрятал бутылку за спину, ожидая, что Надишь попытается отбить ее.

– Да какая тебе разница?!

– Я не для того начал все это, чтобы ты алкоголизировалась.

– А для чего ты все это начал?!

Ясень бросил на нее настороженный взгляд.

– Я не знаю, – произнес он медленно. – Может быть для того, чтобы завязать с тобой нормальные отношения.

– Это был очень странный способ завязать со мной нормальные отношения, ты не считаешь?! – сорвалась Надишь.

– Да, пожалуй, – признал Ясень, отступив на шаг.

Надишь глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Ей будет легче добиться от него своего, если она прикинется паинькой.

– Но раз все уже случилось, не ты ли говорил, что мне стоит просто принять ситуацию и попытаться сделать ее приятнее для себя? – напомнила она. – И это мой способ получать от нее удовольствие. Я пью и трахаюсь.

– А ты можешь просто трахаться, без пьянства? Меня бы это полностью устроило.

– Без пьянства – не могу, – призналась она и разъяснила с нескрываемым удовольствием: – Потому что меня от тебя воротит.

– Ясно, – сказал Ясень, и Надишь поняла: зацепило. – Я долго пытался тебя вразумить. Достучаться до твоего чувства самосохранения, до твоего здравого смысла. Бесполезно. Ну что ж… я хирург. Если консервативные методы лечения не сработали, у меня есть более радикальные. Отойди вон туда, пожалуйста, – он указал ей за барную стойку.

Надишь пытливо всмотрелась в него. Глаза у Ясеня были ледяные, совершенно непроницаемые, но Надишь догадалась: там, внутри, бушуют эмоции. Вероятно, бушевали все это время.

– Что ты задумал? – ее голос внезапно стал тонким, словно мышиный писк.

– Отойди. Мне бы не хотелось провести вечер, выковыривая осколки у тебя из лица.

– Что ты задумал? – снова пропищала Надишь, но все-таки метнулась за стойку.

Отступив на несколько шагов, Ясень спокойно поднял бутылку за горлышко и, так же неспешно размахнувшись, с силой метнул ее в раковину. Ударившись о стальную поверхность, бутылка разлетелась на осколки, полетели красные брызги содержимого – кровь и бриллианты.

– Ты псих, – Надишь в ужасе зажала рот руками. – Полный псих.

– Это первая, – невозмутимо заявил Ясень. Он потянулся к шкафчику. – Вторая… третья… четвертая… – извлекая бутылки, он одну за другой швырял их в раковину.

Грохот стекла, разлетающегося о сталь, был таким пронзительным, что Надишь зажала уши ладонями, зажмурилась и закричала.

– Пятая… шестая… – отсчитывал Ясень. – Девятая… Мы закончили.

Робко приоткрыв глаза, Надишь опустила руки, все еще слыша отголоски грохота и звона. Кухня походила на поле боя, вся забросанная острыми, ярко сверкающими осколками и обильно залитая красным. И в центре всего этого безумия стоял Ясень, упорный, непреклонный, эгоистичный до кончиков ногтей Ясень, который даже маечку не забрызгал.

Надишь почувствовала, как огненный шар ненависти поднимается в ее груди, чтобы затем взорваться.

– Нет, – придушенно возразила она. – Не закончили.

Она схватила со стойки стакан и запустила его Ясеню в голову. Только проворство спасло Ясеня от черепно-мозговой травмы. Он увернулся, а стакан с оглушительным звоном разлетелся о дверцу кухонного шкафчика, окатив Ясеня осколками. Один из них полоснул его прямо под глазом, оставив красную полосу. Ошеломленный, Ясень потрогал порез и посмотрел на окровавленные пальцы. Надишь было плевать, что у него показалась кровь. Ей было бы плевать, даже если бы она действительно попала ему в голову. Схватив с барной стойки блюдо для фруктов, она швырнула его вслед за стаканом. Ясень снова увернулся, и блюдо раскололось о кафельную плитку, покрывающую стену под шкафчиками. Пока Надишь выглядывала, что бы еще зашвырнуть, Ясень уже подскочил к ней.

– Драться я с тобой не буду, – произнес он с холодной яростью. – Но и швырять в меня предметы не позволю.

В этот момент он был по-настоящему страшен с его подернутыми морозом радужками и бледным, застывшим лицом. Надишь развернулась, чтобы бежать от него, но уже в следующее мгновение оказалась в захвате, руки тесно прижаты к телу. Она бешено заизвивалась, пытаясь укусить Ясеня, но он, продолжая удерживать ее одной рукой, второй зафиксировал ее голову. Надишь забилась – яростно, но тщетно.

– Перестань дергаться. Это бесполезно. Я предпочитаю не подвергать руки опасности, но скручивать буйных я умею. Уж тем более я справлюсь с тобой.

И тогда Надишь завопила. Вместе с воплями из ее глотки вырвался поток самых грязных, самых мерзких оскорблений.

– Прекрати орать, – прошипел ей на ухо Ясень.

Но она была уже не в состоянии уняться, продолжая поливать его дерьмом. Она сама не понимала, что выкрикивает. Только чувствовала: стоит ей умолкнуть, и ее буквально разорвет от переполняющей ее злобы.

– Прекрати орать! – гаркнул Ясень.

Не добившись эффекта, он отволок визжащую Надишь в ванную и, сунув ее головой под кран над ванной, включил воду. Когда ей на затылок хлынула холодная вода, сознание Надишь продемонстрировало признаки просветления и вопли стали более осмысленными.

– Аааа! Псих! Хватит!

– Прекрати орать.

– Холодно! Скотина!

– Прекрати орать, и тогда я отпущу тебя.

– Чтоб ты сдох, убью, тварь!

– Да заткнись ты, наконец!

Прошло несколько минут, прежде чем до нее дошло, что он действительно не намерен отпускать ее вплоть до момента, когда она утихнет. И все это время ей на голову лилась вода, которая постепенно из холодной стала ледяной. Стоило Надишь умолкнуть, как руки Ясеня разжались. Обессиленная, Надишь сползла по краю ванны на пол и, развернувшись, прижалась к ванне спиной. От сочетания шока и холода ее била сильнейшая дрожь. С волос потоком текла вода, черные от кайала капли бежали по щекам, падая на платье.

– Как же я тебя ненавижу, – она больше не орала – боялась, поэтому говорила свистящим шепотом, сопровождаемым бешеным стуком зубов. – Всегда буду ненавидеть. Подкрадусь к тебе ночью с ножом. Выколю твои зеленые глазки. Очки больше не понадобятся. Даже не надейся, что я позволю тебе прикоснуться ко мне!

– У меня тоже никакого желания трахать тебя после той омерзительной истерики, которую ты устроила, – сухо бросил Ясень. Он развернулся и вышел из ванной.

Надишь просидела на кафельном полу несколько часов, ощущая тотальное изнеможение. Ясень не показывался. Кайал высох на ее платье, оставив черные пятна. Надишь встала, отмыла лицо. Приоткрыла дверь и выглянула наружу. Ясеня нигде не было видно.

На цыпочках она подкралась к входной двери, по пути сдернув с крючка свою сумку. Если она уедет сейчас, то еще успеет повидаться с Джамалом – если только ей удастся как-то его разыскать. Он возьмет ей за руку, и весь этот ужас, что она пережила сегодня, перестанет иметь значение. Но сколько бы Надишь ни пыталась открыть дверь, та не поддавалась. Кроме основного замка, который Ясень использовал обычно, на двери был еще и дополнительный, с замочной скважиной, и Надишь поняла, что ее заперли.

– Это ищешь? – появившийся Ясень поднял руку, тряхнул связкой ключей, а затем сжал связку в кулаке. – Но пока не найдешь.

– Я хочу уехать.

– Не пущу я тебя два часа добираться в такую темень, – его взгляд опустился к темным пятнам на ее лифе. – Ты испачкалась. Я могу забросить твое платье в стиральную машину.

Ясень и его ненавистная, удушающая забота. Надишь расколола бы его череп надвое со всей благодарностью, на какую только способна.

– А ты хладнокровный ублюдок, да? – бросила она и как призрак скользнула мимо него в гостиную.

Свет в гостиной не горел. Надишь плотно прикрыла за собой дверь и легла на диван, пристроив усталую голову в груде подушек. В квартире было тихо, только гул кондиционера нарушал тишину. Из-за кондиционера было холодно, а Надишь не знала, где пульт от него. Она зарылась в подушки, но это не помогло, и вскоре она ужасно промерзла. Все же ей как-то удалось уснуть.

Ее разбудил тихий звук открывающейся двери. Она была укрыта одеялом, сквозь занавески проникал яркий солнечный свет. Вошедший Ясень поставил на столик возле дивана тарелку и чашку. При его появлении Надишь вжалась в подлокотник, слишком напуганная, чтобы что-то сказать.

– Твой завтрак. И… – он вытащил что-то из кармана шорт и положил на столик рядом с тарелкой, – …ключи.

Надишь посмотрела на ключи, затем на Ясеня.

– Ты выпустишь меня? Вот так просто позволишь мне уйти?

– Иногда я размышляю, до чего еще дойду с тобой. И меня пугает, что я не вижу пределов.

Когда она встала с дивана и схватила ключи, он только проследил за ней взглядом, не пытаясь ее остановить. На пути к выходу Надишь заглянула в кухню. Там царил идеальный порядок. Словно и не было никогда осколков, кроваво-красных луж и воплей. Только вмятина на дверце шкафчика убеждала, что скандал имел место быть.

Она подумала о тех вечерах, когда они обсуждали работу, книги или просто дружелюбно общались. Со стороны их можно было принять за нормальную пару, да чего уж там – они выглядели отлично, прямо как эта чистая, красивая кухня со стильным декором. Проблема в том, что вмятина всегда оставалась. Глубокая, уродливая, напоминающая о том, что происходит в действительности.

Глава 6

«Когда напряженно ждешь кары, а тебя все никак не покарают, это напоминает пытку само по себе», – подумала Надишь. Ее взгляд так и цеплялся за полоску бежевого пластыря, закрывающего порез под глазом Ясеня. Учитывая подбитую скулу Джамала, она умудрилась поранить двух мужчин с разницей менее суток. Успех.

Пациенту было четырнадцать лет. Рослый мальчик, уже почти с Ясеня, сейчас он весь съежился и тяжело дышал от боли. Когда игла воткнулась в углубление, где еще утром располагалась головка его плечевой кости, мальчик отвернулся и зажмурился. Ясень потянул за поршень, и жидкость в шприце сразу порозовела. Придерживая канюлю, Ясень выдернул шприц.

– Подай мне новый.

Аспирировав кровь из травмированного сустава, Ясень снова заменил шприц и на этот раз ввел в сустав лидокаин. Затем он приказал мальчику лечь.

– Мне нужно отлучиться в стационар на пятнадцать минут. Поговори с пациентом, успокой его, – приказал он Надишь по-ровеннски. – Я не вправлю ему вывих, пока он в таком зажатом состоянии.

Надишь кивнула. Она придвинула стул ближе к пациенту и села.

– Сейчас укол подействует и боль прекратится, – пообещала она мальчику и принялась объяснять ему предстоящую процедуру – ведь она на собственной шкуре прочувствовала, как пугает тревожное ожидание неизвестно чего.

Повернув голову в ее сторону, мальчик смущенно поглядывал на нее и кивал. Несмотря на весь стресс ситуации, его щеки порозовели, а вскоре стали и вовсе красными. Кажется, Надишь не очень способствовала успокоению подростков мужского пола.

Впрочем, сегодня она была не в состоянии успокоить даже саму себя. Что сделает Ясень? Как отомстит за ее срыв в субботу? Вышвырнет ее из больницы? Ограничится дисциплинарным взысканием по надуманному поводу? Отправит ее в палаты мыть судна? Публично отлупит ее на пятиминутке? Она знала только, чего он точно не сделает: не переведет ее в педиатрическое.

Ясень вернулся ровно через пятнадцать минут. К тому времени плечо мальчика онемело. Ясень переместил его руку так, чтобы она оказалась вытянута и прижата к телу, а затем аккуратно согнул ее в локте. Одной рукой Ясень зафиксировал локоть, а другой обхватил запястье мальчика и медленно, очень медленно начал разворачивать его руку наружу, делая паузу каждый раз, когда ощущал сопротивление. Потребовалось десять минут, чтобы плечевая кость легко и беззвучно встала на место. Надишь не могла рассчитывать, что с ней Ясень будет столь же терпелив.

– Ну вот, зря ты, парень, боялся, – сказал Ясень по-кшаански. Он проверил функциональность руки. Все было в порядке, контур плеча принял нормальные очертания, пальцы пациента потеплели. – Наложи бандаж и дай ему противовоспалительное, – бросил он Надишь и вышел из перевязочной.

Настороженность не покидала Надишь до конца недели. Стоило Ясеню отвернуться, как она принималась его разглядывать, пытаясь понять, что же в этой рыжеволосой голове происходит. В поведении Ясеня как будто ничего не поменялось. В среду он так же, как и всегда, вздрючил ее за незначительное опоздание на пятиминутку (как будто это Надишь виновата в том, что проклятый автобус сломался и ей пришлось добираться полубегом!). Во время приема он так же отдавал указания все тем же ровным голосом. И все же он как будто закрылся от нее ширмой. Не было ни фразы от него, что не относилась бы к работе. Ясень окончательно превратился из человека в функцию.

– Можешь идти, остальное я доделаю сам, – бросил он в пятницу вечером.

Надишь встала и направилась к выходу. У двери она остановилась и обернулась к Ясеню в смутном ожидании чего-то.

Он молчал.

– Это все? – спросила Надишь. – Больше ты ничего не хочешь мне сказать?

– Не опаздывай в понедельник, – бесцветно произнес Ясень.

Ошеломленная, Надишь переоделась в раздевалке, в потрясении дождалась автобуса и в состоянии тотальной растерянности поехала домой.

В субботу неожиданно объявился Джамал – он надеялся застать ее перед работой и был рад узнать, что все отменилось и теперь они вольны прогулять весь вечер.

– А как же ваши проблемы с персоналом?

– Они сказали, что я так изнуряю себя в будни, что в субботу они постараются управиться без меня.

– Значит, ты теперь свободна по выходным?

– Я не знаю. Наверное…

Он был так мил, что ее сердце таяло как масло. Глядя в его темные глаза, она почти забывала о Ясене. Они вспоминали детство и обсуждали настоящее. Джамал рассказал ей об автомастерской, где сейчас работал, и похвастался заработком. Надишь не стала говорить ему, что в своей больнице получает в два раза больше. Вечером они катались в его старой разбитой машине по тряским кшаанским дорогам, где лишь свет фар разбавлял кромешную тьму. Надишь было так весело, как будто она снова напилась. Джамал вел себя с ней сдержанно. Даже наедине в машине он разве что осмеливался коснуться ее руки. И все же Надишь не могла отделаться от мысли, что тот давний эпизод все еще мелькает в его памяти каждый раз, когда он смотрит на нее. В тот раз она дала слабину. Она уже показала, что не является приличной девушкой.

***

В понедельник у них действительно возникли проблемы с персоналом. В контексте их больницы это означало, что все стало еще хуже, чем обычно. Два врача не вышли на работу. К среде стало ясно, что по больнице распространяется вирус. Кшаанские медсестры оказались перед ним практически неуязвимы, видимо, в силу местного иммунитета, тогда как ровеннские врачи падали к его ногам один за другим. Среди симптоматики были высокая температура и сильнейшая головная боль. Все это укладывало человека в постель без перспективы встать в ближайшее время.

До конца недели жертвами вируса стали пять врачей. Как человек, проведший в Кшаане рекордно долгое время, Ясень не поддался вирусу, однако же от головной боли его это не уберегло. Причем основным провоцирующим мигрень фактором стало не затрудненное функционирование больницы днем, а ситуация с ночными дежурствами, которая с началом эпидемии перешла из плачевной в катастрофическую.

Обычно ночью в больнице дежурили всего два врача (кроме реанимационного отделения, где действовал свой распорядок). Вне зависимости от их специализации, даже если они были, например, окулистом и отоларингологом, они были обязаны принять любого пациента с любой проблемой и оказать ему помощь. Все остальные врачи в это время считались дежурящими дома, то есть в любую минуту им могли позвонить за советом, либо же, в острых случаях, потребовать их немедленной явки в больницу. Это была неудобная для всех, вызывающая массу проблем и со всех сторон неправильная система, но одновременно единственная возможная в имеющихся условиях.

И без того будучи самым загруженным врачом в больнице, в нормальной ситуации Ясень не оставался на ночные дежурства. Хотя в будни его регулярно срывали из дома, в ночь с субботы на воскресенье ему обычно везло и приходилось разве что отвечать на звонки. Надишь много раз наблюдала или же слышала сквозь сон, как он консультирует, стоя голышом у телефона в гостиной. Двери в его квартире никогда не закрывались, чтобы не заглушить возможный звонок. Начало эпидемии ознаменовало конец его легкой и беззаботной жизни. Теперь он дежурил, как все остальные.

В пятницу утром, после отработанного дежурства, Ясень сделал обход и уехал домой, чтобы хоть немного поспать перед вечерними операциями. В его отсутствие Надишь пришлось вести прием с врачом на замену – им оказался, за неимением лучшего, гастроэнтеролог. Ей хватило одного приема с гастроэнтерологом, чтобы понять, что в работе с Ясенем куда больше плюсов, чем минусов.

В субботу Надишь попыталась пожаловаться на сложившуюся ситуацию Джамалу. Он, к ее удивлению, счел происходящее забавным.

– Нам бы побольше такой заразы. Чтобы эти бледные передохли, а новые боялись приезжать.

– Ничего ты не понял, – нахмурилась Надишь. – Наши же кшаанцы от этого и страдают. Кто их лечить будет?

– А нечего им шляться к бледным и просить их милости.

Уловив, что ее покоробило его замечание, Джамал больше не пытался развивать тему, переключившись на клиентов его автомастерской. Истории были одна нелепее другой, а Надишь-то считала, что такой абсурд только у них в больнице творится. Она начала смеяться и забыла о минутной неловкости. Расстались они уже поздней ночью. Небо все было усеяно крупными мерцающими звездами. На прощание Джамал притянул к себе ее руку и поцеловал в ладонь. Это был такой невинный жест. Скорее смущающий, чем возбуждающий.

В течение следующей недели заболели еще семь врачей, притом что предыдущие страдальцы еще не все успели восстановиться. Ясеню предстояло пережить три дежурства с интервалом в сутки – понедельник, среда, пятница, а затем еще четвертое в субботу, которое в качестве бонуса шло непосредственно за третьим. Практика быстро показала, что даже самый трудоспособный человек быстро приобретает измочаленный вид, стоит его круглосуточно погонять в хвост и гриву.

У Надишь были свои проблемы в лице гастроэнтеролога. На приеме он был совершенно бесполезен, и только советы Надишь, которая уже успела набить руку в хирургическом отделении, как-то спасали ситуацию. К тому же гастроэнтеролог не знал ни слова по-кшаански, а Надишь уже настолько привыкла к работе с Ясенем, без усилия переключающимся с языка на язык, что не переводила автоматически. Только панические взгляды гастроэнтеролога напоминали ей о ее обязанности.

– Что она говорит? – спросил гастроэнтеролог, опасливо отодвинувшись от что-то ажитированно объясняющей ему кшаанской старушенции.

Зубов у старушки было ровно два, отчего слюна не держалась во рту и разлеталась во все стороны. Хорошей дикции ее дентальные проблемы тоже не способствовали. Даже Надишь пришлось поднапрячься, чтобы разобрать слова. К счастью, старуха была еще и глуховата, поэтому разговаривала громко. И даже громче, чем надо.

– Жалуется, что у нее под кожей ползают жуки. Она прямо чувствует, как они там внутри копошатся. Просит разрезать ей руки и вытащить их, – невозмутимо пересказала Надишь.

– Это что значит? – напугался гастроэнтеролог и отодвинулся от старушенции еще дальше.

– Не знаю. Давайте я посмотрю.

Пальцы и ладони пациентки вспухли и были усыпаны пузырями.

– Зуд, отек, пузыри… Очень похоже на аллергическую реакцию. Да и локализация наводит на эту мысль, – сказала Надишь. – Она что-то трогала.

– Тогда это не к нам, – облегченно вздохнул гастроэнтеролог.

– Дерматолог болеет. А она уже сколько отсидела в очереди. Не можем же мы просто отправить ее восвояси.

Надишь задала пациентке несколько вопросов.

– Что она говорит? – снова тревожно спросил гастроэнтеролог.

– Куст у нее на участке странный вырос. Ну она его ухватила, да и выдернула. Теперь я уверена, что это фитодерматит. Назначим глюкокортикостероиды для местного применения.

Надишь взяла чистую склянку и выдавила из тюбика необходимое количество мази.

– Резать не надо! – напрягая связки, крикнула она старухе. – Я вам мазь дам. Намазывать утром и вечером, тонким слоем. Вот таким, – она нанесла слой мази на кожу пациентки. – За неделю все должно пройти. Не пройдет, снова приходите.

Получив заветную мазь в красивой блестящей склянке, старушка резко успокоилась, но у нее все же оставались кое-какие вопросы.

– А жуки сами сдохнут, – пообещала Надишь, выслушав. – От мази.

Пациентка ушла очень довольная.

– Ты просто чудо, – сказал гастроэнтеролог. – Я бы без тебя уже рехнулся тут с ними.

Надишь временами была готова рехнуться с гастроэнтерологом, но вежливо улыбнулась. К сожалению, помочь ему с вывихами и переломами Надишь не могла. Хотя она много раз видела, как Ясень вправляет различные вывихи и знала технику, а все же попробовать проделать это самостоятельно она не решалась. Приходилось звать Леся, который давно наловчился ставить шины и вправлять тоненькие конечности его маленьких пациентов.

В совсем уже крайних случаях, когда не помогали ни интуиция Надишь, ни широкий врачебный опыт Леся, ни панические взгляды гастроэнтеролога, Надишь приходилось звонить Ясеню, чей домашний номер теперь лежал под стеклом у нее на столе. К сожалению, крайние случаи были отнюдь не редки, и Надишь скоро заучила комбинацию цифр наизусть. Ясень всегда отвечал на второй, максимум третий гудок – вероятно, он спал в гостиной, поближе к телефону. Его голос звучал так устало, что Надишь, при их-то сложной истории взаимоотношений и даже том, что она все еще ожидала от него удара, не испытывала морального удовлетворения, оторвав его от подушки.

К четвергу стало ясно, что скоро придется обходиться еще и без Леся. Забежав к ним на прием, он выглядел ослабшим и пожаловался на головную боль.

Дождавшись, когда очередь рассосалась, Надишь отправилась проведать его.

– Ты выглядишь ужасно, – категорично заявила она. – Возьми-ка градусник.

Вручив Лесю градусник, Надишь висела у него над душой, пока не дождалась результатов. Спину ей жгли злобные взгляды Нанежи, но Надишь их игнорировала. Градусник показал 39,2.

– Тебе нужно домой, – нахмурилась Надишь. – Лечь. И пить больше жидкости.

– А детишек на кого бросить? – скорбно скривился Лесь.

– Если ты героически помрешь прямо на рабочем месте, это не поможет детям, – возразила Надишь.

Но Лесь уперся рогом.

– Ладно, – сдалась Надишь. – Давай я хотя бы принесу тебе чашку чая – жаропонижающее запьешь.

– Я могу! – подскочила Нанежа.

– Пожалуйста, – пожала плечами Надишь. – Главное, чтоб это было сделано.

– Спасибо за заботу, – слабо улыбнулся Лесь.

Надишь отправилась к себе в хирургическое отделение, но недалеко ушла, как сзади в спину ей прилетел удар. Она обернулась и увидела разъяренную Нанежу.

– Ты в своем уме вообще? – спросила Надишь. – Я тебя сейчас не отделаю только потому, что не хочу, чтобы Лесь остался без медсестры. Ему и так тяжко.

– Ну и шлюха же ты! – зашипела Нанежа. – Одного захомутала, а тебе мало? Еще и второго пытаешься склеить?

– Кого второго? – не поняла Надишь. – Леся, что ли? Мы просто друзья.

– С каких это пор мужчины дружат с женщинами?

– Это в Кшаане не дружат. А он ровеннец.

– Потаскуха! Я еще выведу тебя на чистую воду, вот увидишь!

Надишь уже начала задаваться вопросом, зачем вообще разговаривает с этой чокнутой. Ей надо не в педиатрическом, а в психиатрическом. И не работать, а лежать.

– Если бы у тебя на лице реже возникало это перекошенное злобное выражение, Нани, возможно, ты бы больше нравилась мужчинам, – припечатала она и быстро зашагала в хирургическое отделение.

Хотя ей удалось скрыть от Нанежи, что оскорбления попали в цель, но все же она чувствовала, что кровоточит. Ближе к вечеру явился слегка помятый жизнью Ясень. Даже после пяти изнурительных операций Надишь все не могла отделаться от сомнений и подозрений. Что если Нанежа права? Что, если она действительно превратилась в законченную шлюху?

Разумеется, Надишь не напрашивалась на всю эту ситуацию с Ясенем, однако в дальнейшем начала получать от нее куда больше удовольствия, чем было позволено жертве. Та первая ночь, когда Ясень пользовался ею как вещью, до сих пор, стоило только вспомнить, вызывала жжение в груди и чувство унижения, однако последующие, когда она находилась пусть в измененном, но все же сознании, не оставили на ней и царапинки. Она могла, конечно, притвориться, что это опьянение избавляло ее от стыда, но и после, протрезвев и помня все детали до единой, никакого стыда не испытывала.

Теперь регулярно встречаясь с Джамалом, она ни разу не упомянула имени Ясеня, в крайнем случае заменяя его громоздкой фразой «доктор, с которым я работаю». Как будто опасалась, что, произнеси она это имя, и Джамал сразу услышит в ее голосе что-то, увидит, как в ее глазах мелькнет то, что она так старается от него скрыть. И если он узнает… если он только узнает… он развернется, и уйдет прочь, и никогда не заговорит с такой девушкой вновь. И вот эта-то сцена, прокручиваясь в ее воображении, порождала в Надишь стыд. Жгучий, испепеляющий стыд.

В какой-то момент она заметила на себе изучающий взгляд Ясеня, но стоило ей посмотреть на него в ответ, как он уткнулся в свои протоколы. От недосыпа белки его глаз испещряли красные прожилки.

В пятницу Лесь не пришел – вероятно, вирус вовсе не позволил ему встать с кровати, но зато Надишь была избавлена от гастроэнтеролога и облагодетельствована присутствием Ясеня. Заканчивалась третья рабочая неделя после того кошмарного вечера, а расплата ее так и не настигла. Был ли Ясень слишком занят для того, чтобы найти время для мести? Или же ждал момента, когда она расслабится, потеряет бдительность, и тут он нанесет смертельный удар? В любом случае она не верила, что он обойдется без репрессий. Это же Ясень. Он же готов тебя сожрать с потрохами, если ты не явишься вовремя на пятиминутку. Он же сволочь. Он аморальная скотина. Мерзкий тип, способный абсолютно на все. Но при этом отлично разбирающийся в хирургии… и это уже делало его намного лучше, чем гастроэнтеролог.

– Иди домой, – не поднимая головы, буркнул Ясень, и Надишь поняла: нет, опять не случилось.

Стоя на остановке, она ждала запаздывающий автобус, куталась в шаль и мерзла – по ночам температура падала уже до двадцати градусов. Неужели Ясень действительно отказался от нее? А ведь ей думалось, что он никогда не выпустит ее из когтей. Однако стоило всего один раз запустить ему в голову стаканом… и второй раз тарелкой для фруктов… как он уже передумал иметь с ней дело.

В субботу она проснулась в том же подавленном настроении, что накануне, и долго валялась на кровати, пытаясь читать. Библиотека Ясеня была теперь для нее недоступна, но у нее все еще оставался толстенный, почти на тысячу страниц, справочник по общей хирургии, который Ясень до сих пор не запросил обратно. Этот обширный труд был опубликован еще тридцать лет тому назад, но, как заверил ее Ясень, до сих пор оставался актуальным. Все же текст был тяжеловесным и сложным, насыщенным терминологией, и Надишь продиралась сквозь него с трудом. Некоторые фрагменты так и остались для нее непонятными, перечитывай их хоть три раза, хоть десять. Она хотела бы расспросить Ясеня, но эта возможность была для нее потеряна так же, как доступ к его книжным полкам.

После полудня на своем громыхающем драндулете приехал Джамал. Надишь пыталась с ним общаться, но была какая-то разбитая и несосредоточенная, поэтому часто отвечала невпопад.

– Почему ты такая грустная? – спросил Джамал.

– И сама не знаю, – ответила Надишь. – Просто в сердце все время скребет, скребет…

Выражая поддержку, Джамал слегка сжал кончики ее пальцев, но Надишь уже надоели эти осторожные, сдержанные прикосновения, так что она сама прильнула к нему. Джамал обнял ее, а затем, нагнувшись, поцеловал в лоб.

В воскресенье с утра Джамал отпросился из автомастерской и приехал чтобы свозить Надишь на рынок. В принципе, она дошла бы и пешком, но с Джамалом было веселее – насколько только она могла веселиться в ее расклеенном состоянии. У нее была с собой некоторая сумма, которую она сняла со своего счета в банке. Они долго бродили среди рядов, и в итоге Надишь выбрала красивенькую красную кофту и коричневые туфли на низком каблуке. Джамалу она купила витой кожаный браслет с агатом, хотя Джамал упирался и просил не тратить на него деньги.

– Мне бы наоборот тратить побольше, – рассмеялась Надишь. – А то я не умею.

После этого Джамал взял браслет и сразу же его надел. Агат был так темен, как его глаза.

Они купили на рынке по плошке мушмуля – блюда из бобов, плавающих в густом остром соусе – и съели его там же, за шаткими облупленными столиками. Надишь едва осилила свою порцию, но ей это было нужно. Теперь, когда Ясень не пичкал ее по выходным, она снова почти ничего не ела в субботу и воскресенье и утром понедельника чувствовала себя несколько ослабшей. В целом все было таким… нормальным. Не было ни сверкающего мраморного пола, ни картин с лесами и озерами, которые Надишь едва представляла вживую, ни мужчины с кожей цвета ледников, расхаживающего по квартире в чем мать родила и, отпивая из винного бокала, рассказывающего одну за другой дикие истории из эпохи зарождения хирургии. Хотя историй о хирургии ей все-таки очень не хватало…

Когда Джамал вез ее обратно домой, он остановил машину на пустынной дороге и поцеловал Надишь в губы. Надишь была не в настроении целоваться, но позволила. Это же был Джамал, в детстве она мечтала выйти за него замуж. Проблема в том, что она не переставала думать о Ясене. Он выбросил ее из головы? Он вынашивает какой-то зловещий план?

Только после отъезда Джамала, уже дома, Надишь осознала, что не увидела на рынке отца Ками. Обычно он торговал специями в одном из рядов, но сегодня его место пустовало. Странно. Он никогда не пропускал воскресенье – самый прибыльный день. Надишь подумала, а не зайти ли ей к Ками, но дело шло к вечеру, ноги у Надишь гудели после долгой ходьбы по рынку, к тому же она опасалась в очередной раз разгневать старика и тем самым осложнить Ками жизнь. Она помучилась еще немного над общей хирургией, приняла ледяной душ и легла спать.

***

Надишь разбудило протяжное завывание, которое она спросонья приняла за рев ветра. Однако же звук все нарастал, приближаясь, и все меньше походил на ветер, тем более что сезон зимних ветров обычно начинался позже, в декабре. Женский плач – опознала Надишь. Что происходит? Вскочив с кровати, она начала торопливо одеваться, уже готовая бежать неизвестной на подмогу. Однако неизвестная обратилась к ней сама, сдавленным голосом позвав сквозь дверь:

– Надишь!

Щелкнув по выключателю, Надишь поспешила растворить дверь. За дверью она увидела девушку с висящими вдоль лица, выбившимися из косы волосами. Девушка сощурилась от света, а затем распахнула рот и истерически завопила.

– Что? – спросила Надишь.

Девушка вопила.

– Что? – крикнула Надишь. Захлопали двери – соседи высунулись посмотреть на представление.

– Да что с тобой?!

Девушка раскрыла рот еще шире, зажмурилась и взмыла до таких децибел, что по всей округе полопались стаканы. И тогда Надишь широко размахнулась и влепила ей пощечину, да так, что девушка опрокинулась задом на землю. Хотя действие Надишь было чисто импульсивным, оно внезапно оказалось верным. Девушка затихла и схватилась за щеку.

– Ты чего дерешься? – все еще сидя на земле, кротко осведомилась она.

Как только на ее лице появилось это глупое недоуменное выражение, Надишь немедленно вспомнила, где видела ее раньше. Это же одна из сестер Камижи. То ли Шахрат, то ли Сахрош.

– Теперь можешь говорить? Что случилось?

– Камижа померла. Мамка зовет тебя ей помочь.

– Ками? – Надишь прижала руки ко рту. – Померла?

Слезы брызнули из ее глаз и потекли по пальцам. Заметив их, то ли Шахрат то ли Сахрош снова начала выть. Вторя ей, Надишь громко зарыдала. Секунд тридцать они отчаянно ревели, затем Надишь вдруг опомнилась.

– Подожди… Если она уже умерла, зачем мне идти ей помогать?

– Ну, может, не померла еще, – предположила сестра Ками с поразительным хладнокровием. – Может, пока только помирает.

– Что же мы стоим! – подскочила Надишь. – Бежим!

Набросив сандалии, она бегом бросилась к дому Ками, вскоре оставив ее неповоротливую сестрицу далеко позади.

В маленьком домике Ками свет горел в обеих комнатах. Уже со двора можно было услышать наполняющие дом причитания и крики – сестры и мать не жалели голосовых связок, выражая свою скорбь. Надишь влетела в узкий, лишенный вообще какого-либо освещения коридор и сразу выкрикнула, несмотря на сбитое дыхание:

– Где она?

– Там, у девочек в спальне, – мать Ками указала рукой направо.

Надишь вбежала в комнату. Почти все пространство комнатушки занимали три кровати, на каждой из которых по ночам теснились две девушки. Сейчас кровати были пусты, кроме той, на которой лежала не подающая признаки жизни Камижа, чьи сестры теснились за Надишь в коридоре, подталкивая ее в спину. Сорочка Ками была задрана выше коленей, руки вытянуты вдоль тела, голова запрокинута.

– Мертва, как есть мертва, – простонала одна из сестер, и все хором запричитали.

– Ками, Ками… – упав на колени возле кровати, Надишь схватила Камижу за руку.

Та не отреагировала. Ее рука была холодной и вялой. Надишь наклонилась ухом ко рту Ками и прислушалась. Впрочем, в таком шуме она не услышала бы не только дыхание, но даже храп.

– Да заткнитесь вы! – рявкнула Надишь.

Ее окрик подействовал ровно на пять секунд. Этих пяти секунд Надишь хватило, чтобы расслышать слабое дыхание и разглядеть, что грудь Ками едва заметно, но вздымается. Ото рта Ками исходил слабый запах рвоты. Также Надишь заметила несколько розоватых пятен на ее сорочке. Лежа на спине, Ками рисковала захлебнуться в случае, если рвота возобновится, так что Надишь немедленно перевернула ее набок и накрыла одеялом, чтобы немного согреть.

– Что случилось? – спросила Надишь.

Вперед выступила старшая сестра Ками.

– Мы спали, – начала она не без важности. – Я лежала рядом с Камижей и проснулась от того, что ее рвет. Я начала ее ругать, она не ответила и заснула обратно. Я встала, вытерла рвоту, продолжая бранить ее. А потом смотрю на нее повнимательнее – а она вот такая.

– Стоило отцу уехать, и она сразу отчебучила, – вклинилась другая сестра, самая высокая из них.

– А куда он уехал? – спросила Надишь, уже чувствуя, как к ней подступает мрачное озарение.

– Родственников навестить и заодно позвать их на свадьбу. Это ведь уже на той неделе, в воскресенье.

Надишь упала на четвереньки, ползком обогнула кровать, затем заглянула под нее. Сестры и мать Камижи, недоуменно переглядываясь, наблюдали за ней.

– Нашла! – Надишь выхватила из-под кровати пустой бутылек без пробки. – Что здесь было? Гушмун? Гушмун?!

– Ну да, – ответила одна из сестер. – Только бутылек раньше полный был…

– Полный, – лицо Надишь страдальчески исказилось.

Осознав, что случилось, сестры на секунду затихли, а потом снова начали стенать и плакать.

– Ее сильно рвало? Большая была лужа?

– Да маленькая, вот такая…

Это означало, что прямо сейчас большая часть отравы всасывается в стенки желудка, с каждой минутой сокращая шансы Камижи выжить. Мелко дрожа от волнения, Надишь похлопала Ками по щекам, пощекотала ее, позвала по имени. Все было бесполезно, Ками не реагировала. Будь Ками в сознании, Надишь провела бы беззондовое промывание желудка. Но для этого требовалось, чтобы пациент был способен пить самостоятельно. Любое вливание воды в рот бессознательному человеку грозило попаданием жидкости в дыхательные пути и последующим захлебыванием. Надишь ничего не могла сделать.

– Мы должны вызвать машину скорой помощи. Они приедут и промоют ей желудок зондом.

– Никакой скорой! – сразу воспротивилась мать Ками. – Мой старик меня прибьет, если пущу сюда бледных! А что соседи скажут?

«Какие же они все тупые», – с отчаянием подумала Надишь.

– Если она очнется, уговорите ее выпить воды. 4–6 стаканов. Вода должна быть чуть подсоленной, комнатной температуры. Затем засуньте палец ей в рот и надавите на корень языка. Спровоцируйте рвоту. Повторите все сначала несколько раз, пока из желудка не польются чистые воды. Только, я вас умоляю, не перестарайтесь и не угробьте ее в процессе! И ни в коем случае не кладите ее на спину, только набок!

– А ты?

– А я убежала вызывать скорую.

Кто-то потянулся схватить ее, но Надишь ловко увернулась. Увещевания и упреки тем более ее не остановили. Жизнь Ками заботила ее куда больше, чем идиотские обижульки ее родственников.

Единственный телефон в их районе располагался в почтовом отделении. Несмотря на его юридический статус, фактически почтовое отделение являлось частным домом, и почтальон жил там же. Как всегда, фонари светили в соотношении один на десять не в пользу горящих, и большую часть пути Надишь пришлось преодолевать в кромешной тьме. Казалось, она продвигается ужасно медленно. Хотелось сорваться и побежать во весь опор, и только осознание, что переломай она сослепу ноги – и Ками не получит никакой помощи вообще, заставляло соблюдать осторожность.

Подбежав к маленькому зданию почты, Надишь неистово замолотила кулаками в окно. Изнутри донеслись возня и ворчание.

– Открывай! – закричала Надишь. – Мне нужна скорая! Там девушка умирает!

К чести почтальона, он почти немедленно распахнул ей дверь. Это был низенький, не выше Надишь, мужчинка с седенькой бородкой и круглым брюшком. Из одежды на нем было только исподнее, так что, прикрывая срам, мужчинка кутался в норовящее свалиться с него одеяло.

– Телефон там, – показал он ей пальцем на темный коридор.

Пока Надишь бежала к телефону, у нее была секунда, чтобы одобрить решение почтальона поставить человечность выше строгих кшаанских приличий. Дрожащим пальцем вращая диск телефона, Надишь набрала номер скорой.

– Что у вас случилось? – спросили ее по-кшаански с неистребимым ровеннским акцентом.

Даже если бы не акцент, Надишь хватило бы одной этой отрешенной интонации, чтобы опознать в собеседнице ровеннку.

– Моя подруга выпила гушмун, – начала она на ровеннском. – Ей нужна немедленная помощь.

– Скорую придется ждать ориентировочно три часа.

– Послушайте… я медсестра. Я могу оценить ее состояние. Оно очень тяжелое. У нас нет трех часов.

– Я сожалею… у нас не хватает специалистов… вызовы ставятся в очередь.

– Вирус? – упавшим голосом осведомилась Надишь.

– Да…

– Она умрет, – Надишь почувствовала, как по щеке, щекоча, сползла слеза. Она шмыгнула носом, пытаясь удержаться от рыданий в трубку.

– Мне очень жаль, – в холодном голосе оператора внезапно проступило сочувствие. – Правда. Я переведу ваш вызов в статус максимальной важности, хотя даже в этом случае он не будет первым. Но это все, что я могу для вас сделать.

– Спасибо…

– Где вы находись?

– Я пока не буду делать вызов.

Прервав звонок, Надишь немедленно набрала другой номер. Тот, что за эту неделю заучила наизусть.

– Да, – услышала она сиплый спросонок голос Ясеня, и тогда все-таки всхлипнула.

– Нади? – узнал ее по всхлипу Ясень. – Что с тобой?

– Со мной – порядок, но… – хотя из горла так и рвался плач, ей удалось объяснить, что произошло.

Ясень выслушал ее, не перебивая.

– Я еду. Где ты?

Большинству местных домишек не было присвоено никакого адреса, да и располагались они столь хаотично, что найти среди них конкретный просто по описанию не представлялось возможным, поэтому Надишь назвала номер почтового отделения.

– Проезжаешь мимо почты, еще пятьдесят метров вперед по шоссе. Буду ждать тебя на съезде. Найдешь?

– Разберусь. У меня есть карта.

Надишь поблагодарила почтальона, который к тому времени успел одеться, и зашагала к съезду, пытаясь морально подготовить себя к долгому, надрывающему нервы ожиданию. Добираться до Ясеня двумя автобусами занимало ужасно много времени, на машине это будет быстрее. Но насколько?

К тому моменту, когда свет фар замерцал вдалеке, с каждой секундой становясь все отчетливее, она прождала около получаса (а по ощущениям – намного дольше), промерзла до костей и выплакала не менее литра слез. И все это время она не знала, жива Ками или мертва. Она могла бы сбегать и разузнать, но боялась разминуться с Ясенем. Когда машина остановилась возле нее, Надишь поспешила запрыгнуть внутрь. При виде Ясеня она испытала такое облегчение, что вмиг вся обмякла.

– Быстрее, вон туда. Только приглуши свет фар.

– Сколько она выпила?

– 50 миллилитров примерно. Сколько у нас есть времени?

– Обычно это 2-3 часа…

– Тогда время истекло или почти истекло… – голос Надишь упал. – Ясень, мы не довезем ее до больницы. Это невозможно.

– Тогда постараемся сделать все самое необходимое на месте, – решил Ясень.

– Останови здесь… дальше пешком… не стоит привлекать к себе внимание, – Надишь уже, сама того не замечая, перешла на шепот.

Ясень вышел из машины и достал что-то увесистое с заднего сиденья.

– Что это? – спросила Надишь.

– Мой чемодан для чрезвычайных ситуаций.

– У тебя есть чемодан для чрезвычайных ситуаций?

– Мы в какой стране живем? Тут сплошные чрезвычайные ситуации. Куда нам?

– Туда, – Надишь взяла его за руку и повела.

– Как ты вообще ориентируешься в этой темноте? – приглушенно спросил Ясень.

– Я привыкла.

Его рука была такая гладкая. Совсем не похожа на шершавую, покрытую въевшимися пятнами машинного масла лапищу Джамала. Было странно прикасаться к Ясеню после трехнедельного перерыва, и Надишь снова ощутила это странное, скребущее чувство внутри.

Уже на пути к дому истеричные, перепуганные вопли подсказали, что внутри происходит что-то совсем плохое. Так оно и оказалось: Ками теперь лежала на полу, куда, видимо, свалилась самостоятельно. Каждая ее конечность подергивалась, совершая уродливые, противоестественные движения – за время отсутствия Надишь у нее начались судороги.

При появлении ровеннского доктора женщины резко затихли, уставившись на Ясеня в шесть пар блестящих черных глаз.

– Присмотри за ней, – быстро приказал Ясень по-ровеннски. – Следи, чтобы она не билась о стены. Положи ей под голову подушку.

Поставив чемодан на пол, он раскрыл его и начал извлекать необходимые препараты и оборудование, выкладывая их на клеенку, которую разложил на одной из кроватей. Чуть приподняв дергающуюся голову Ками, Надишь подложила подушку, а затем свернула одеяло и разместила его между стеной и находящимся в опасной от нее близости затылком Ками.

– Что нам делать?

– Ждать, когда приступ закончится, что еще, – Ясень вскрыл упаковку с одноразовым шприцем, надломил ампулу и втянул ее содержимое в шприц. – Во время затишья я дам ей противосудорожное.

Стоило Ками обмякнуть, как он быстро сделал укол ей в вену. Через несколько минут приступ возобновился, хоть на этот раз и менее выраженный. Надишь беспомощно посмотрела на Ясеня. На нем были светлые брюки и голубая рубашка с короткими рукавами. Надишь было странно видеть его одетым пристойно, но при этом без застегнутого на все пуговицы докторского халата, да еще и в этой обстановке. Как будто две параллельные реальности ее жизни внезапно столкнулись.

Спустя несколько минут, убедившись, что ровеннец не агрессивный, родственницы Ками снова принялись голосить. Ясень не выдержал и пяти минут такой пытки.

– Нади, выстави этих клуш вон отсюда. Они так верещат, что я собственные мысли не слышу.

Предложение пойти вон не только не вызвало у женщин восторга, но и спровоцировало активное сопротивление. В итоге Ясеню пришлось отвлечься от умирающей Камижи и заняться ее чрезмерно оживленными родственницами самолично. Он был мужчина, иностранец, белокожий и страшный. Его они послушались. К тому времени приступ закончился. Вой не затих, но теперь хотя бы был чуть приглушен дверью. Ками лежала совершенно неподвижно, развернув голову ухом к полу. Ее лицо было безмятежно, руки и ноги расслаблены.

– О нет! – вскрикнула Надишь. Развернув к себе голову Ками, она снова прижалась ухом к ее носу и прислушалась: ничего, только отчаянный грохот собственного сердца. Ее захлестнула волна чистой паники, губы изогнулись перевернутым кверху брюшком полумесяцем.

– Нади, ты же у меня умная… Ты хоть не голоси, – тихо произнес Ясень.

Но Надишь уже зарыдала.

– Она умерла! Смотри, она мертва…

– Да нет же, нет, грудь вздымается, – взяв Надишь за руку, Ясень приложил ее пальцы к шее Ками, и она ощутила пусть слабую, но все же четкую пульсацию сонной артерии, заставившую ее всхлипнуть от облегчения. – Сейчас я интубирую пациентке трахею, – тихо продолжил Ясень. – Затем с помощью зонда промою ей желудок. Затем введу сорбент. Затем мы отвезем ее в больницу.

Пациентка. Надишь ощутила, как шум в ушах начинает стихать. Снова стали различимы плач и стоны за дверью. Да, пациентка. У них много пациентов, и это одна из. Сейчас ей следует сосредоточиться на работе.

– Что я должна делать? – у нее стучали зубы, она часто дышала, но в голове у нее посветлело.

– Как всегда – ассистировать, – Ясень надел перчатки. – Мне нужно полотенце, а лучше несколько. Ведро воды комнатной температуры. Таз, кувшин. Организуй.

Надишь кивнула. Она выбежала из комнаты, отдала указания и вернулась со стопкой полотенец в руках. Сбросив с постели одеяло, вдвоем они аккуратно подняли Ками с пола и уложили ее на матрас. Свернув одно из полотенец, Ясень подложил его Ками под голову. Раскрыв ее челюсти, он произвел осмотр ротовой полости.

– Проведи преоксигенацию, – приказал он. – Дыхательный мешок вон там, на клеенке.

Надишь кивнула. Дыхательный мешок представлял собой маску с присоединенным к ней мягким баллоном с воздухом. Прижав маску к лицу Ками, Надишь начала ритмично нажимать на баллон, загоняя воздух в легкие. Тем временем Ясень подготовил интубационную трубку, убедился, что манжетка трубки исправна, шприцем вдувая и выдувая воздух в клапан, а затем обработал трубку лубрикантом.

– Достаточно.

Надишь отодвинулась, предоставляя ему место. Склонившись над Ками, Ясень открыл ее рот шире и ввел указательный палец в гортань. Прижав надгортанник к корню языка, другой рукой он начал аккуратно, следуя вдоль пальца, вводить трубку. Трубка заскользила внутрь, не встречая препятствий. Ясень извлек из трубки уплотняющий ее проводник. Присоединив дыхательный мешок к интубационной трубке, Ясень нажал на баллон, делая пробный вдох.

– Дай мне стетоскоп, – приказал он. – А затем продолжи подавать воздух.

Надишь протянула ему стетоскоп и перехватила дыхательный мешок. Приподняв у Ками сорочку, Ясень провел аускультацию. Грудная клетка Ками вздымалась равномерно; дыхательные шумы прослушивались в обоих легких. Ясень снял стетоскоп и присоединил к клапану интубационной трубки шприц. Периодически наклоняясь ухом ко рту Ками, он медленно загонял воздух в клапан, расширяя находящуюся на конце интубационной трубки манжетку до тех пор, пока не исчез звук просачивающегося воздуха. После повторной аускультации Ясень надрезал пластырь и с его помощью зафиксировал интубационную трубку в уголке рта. Теперь, когда трахея была надежно загерметизирована расширившейся манжеткой и защищена от аспирации промывных вод, они могли приступить к промыванию желудка.

К тому моменту Надишь абсолютно успокоилась. Она больше не была одна в этой ситуации, не принимала сложные решения, переложив ответственность на того, кто превосходил ее в знаниях и опыте. Бросая взгляды на хладнокровного, сосредоточенного Ясеня, она ощущала симпатию, граничащую с обожанием. Подход Ясеня к работе вызывал у нее восхищение, несмотря на то, что она ни на секунду не забывала о его моральных изъянах. В этом и состояла ее проблема: полюбить она его, конечно, не полюбит, но и возненавидеть по-настоящему не смогла.

Надишь приказала сестрам Ками внести ведро с чуть подогретой водой, поставила рядом таз, кувшин, разложила полотенца. Ясень тем временем отмерил необходимую длину желудочного зонда, протянув его от кончика носа Ками, через ухо и до мечевидного отростка, после чего сделал на зонде пометку йодом. Очень аккуратно, контролируя положение интубационной трубки, он перевернул Ками набок, обработал зонд лубрикантом и ввел его через рот до отметки. Большим шприцем он подал в зонд небольшую порцию воздуха и послушал желудочные шумы с помощью стетоскопа. Воздух проходил в желудок. Значит, установка зонда прошла успешно.

– Добавь в ведро марганцовку. Вода должна стать бледно-розового цвета.

Присоединив к зонду воронку, он опустил ее ниже уровня желудка Ками, наполнил водой, а затем приподнял воронку выше уровня желудка. Розоватая вода устремилась в устье воронки. Когда воронка почти опустела, Ясень низко опустил ее, и теперь в воронку хлынуло мутное содержимое желудка. Ясень выплеснул его в таз. Он снова наполнил воронку и поднял ее, вливая воду в желудок. Они повторили это много раз до тех пор, пока вода из желудка не уровнялась в прозрачности с той, что еще оставалась на дне ведра. Растворив в воде активированный уголь, Ясень ввел его через зонд. Он вытащил зонд, затем, на выдохе, извлек интубационную трубку.

– Скажи им, что мы забираем ее в больницу. И прихватим с собой одеяло.

– Она будет жить?

– Скажем так – сейчас у нее значительно меньше причин, чтобы умереть.

Услышав, что Ками не останется дома, женщины подняли уже привычный галдеж. Надишь тщетно пыталась их образумить, а затем вышел Ясень и, чеканя слова, уведомил, что решение принято. Они были так подавлены его авторитетом, что позволили поднять Ками и унести. Надишь одной рукой волокла тяжеленный чемодан, а другой поддерживала за локоть несущего Камижу Ясеня, направляя его в темноте. В машине они осторожно уложили Ками на заднее сиденье, зафиксировали ее ремнями безопасности, чтобы не слетела, когда машина запрыгает на ухабах, и накрыли одеялом. Хотя Ками все еще не пришла в сознание, дышала она теперь ровно и спокойно, как будто просто спала.

***

– Тебе следует завести аптечку первой помощи, – Ясень неотрывно смотрел на дорогу. Вождение по разбитым кшаанским дорогам требовало особой бдительности. – Я не предлагаю тебе в любой момент быть готовой к срочной интубации. Но какой-то элементарный набор медикаментов, шприцы, бинты, марля у тебя всегда должны быть. Запомни: если ты медсестра, то ты везде медсестра и обязана в случае чего прийти на помощь.

– Ты прав, – сказала Надишь. В чемодане Ясеня отыскался тонкий пледик. Сейчас Надишь куталась в него, тщетно пытаясь согреться.

– Ты живешь в таких же условиях? – помолчав, спросил Ясень.

– Я живу в еще худших условиях. Разве что я там одна и у меня чисто, – бросила Надишь, не задумываясь.

– Почему? По местным меркам у тебя неплохая зарплата. Ты можешь найти место получше.

– У меня есть крыша над головой. И мне не надо платить за нее каждый месяц, – отмахнулась Надишь, лишь бы он отстал.

– Если ты так не хочешь тратиться, я оплачу тебе аренду. Хотя бы на первые полгода.

Это было столь нелепое предложение, что Надишь рассмеялась.

– Ты с ума сошел? Не нужны мне твои деньги. Если с Ками… ничего не случится, мне в любом случае лучше оставаться поблизости и приглядывать за ней.

– Как знаешь.

– Это странно, – пробормотала она чуть позже.

– Что странно?

– Человек, который намеревался вышвырнуть меня с работы, если я не уступлю его домогательствам, сейчас переживает, что мои жизненные условия недостаточно хороши.

– Если бы я тебя уволил, то никогда бы больше тебя не увидел, – Ясень бросил на нее осторожный взгляд. – Как ты думаешь, поступил бы я так?

– А если бы я отказалась? Собственно, я и отказалась, но ты не дал мне возможность уйти… И все-таки: если бы я отказалась приехать к тебе, что бы ты сделал?

– Есть множество способов отравить тебе жизнь на работе так, что ты будешь жалеть о том, что я тебя не уволил.

– Какие же?

– Я пока не думал об этом, – Ясень сосредоточенно смотрел на дорогу.

– Надо же. Уже три недели прошло с тех пор, как я чуть глаз тебе не вышибла. А ты до сих пор не придумал для меня наказание? – Надишь говорила насмешливо, но в действительности нервно ожидала его ответа.

– Ты сорвалась, – пожал плечами Ясень. – Тебе было плохо. Я не могу винить тебя за это.

– Правда? – удивилась Надишь. – Вот уж не надеялась на такое твое понимание.

– Методы принуждения мне были нужны, чтобы удержать тебя при себе. А сейчас я пытаюсь тебя отпустить.

– Отпустить?

– Разве ты не рада?

– Да. Рада, – Надишь отвернулась и посмотрела в окно.

Она вдруг почувствовала себя невероятно вымотанной. Стояла середина ночи. Через несколько часов ей придется выйти на работу.

– У меня осталась твоя книга, – мстительно уведомила она.

– Вернешь, когда дочитаешь, – спокойно ответил Ясень.

– Не верну!

– Ладно, оставь себе, – разрешил Ясень, и Надишь плотно стиснула челюсти.

Машину перестало трясти – они выехали на хороший асфальт.

– Еще пять минут пути, – сказал Ясень. – А затем мы сдадим ее в реанимационное отделение. Реаниматолог на месте. Ей поставят капельницу, проведут форсированный диурез. Она будет в порядке.

– Хорошо, – сказала Надишь и прижалась головой к стеклу.

– Ох уж эта ваша отрава, – бросил Ясень, и в его скрытном, редко выдающем эмоции голосе послышался гнев. – Каждый год из-за нее столько смертей. Я сам наблюдал несколько раз. Я вообще истребил бы ее всю, но как это сделать, когда вы под каждым кустом ее выращиваете? Даже животным хватает мозгов не жрать эту дрянь, а вы ее в кожу втираете, в том числе рядом со слизистыми.

– Гушмун не опасен при наружном применении, если не злоупотреблять и не применять его на участках с поврежденным кожным покровом, – апатично напомнила Надишь.

– А насколько не опасно в любой момент иметь доступ к высокотоксичной жидкости? Особенно для эмоциональных кшаанских женщин, для которых самоубийство подчас единственный способ получить контроль над своей жизнью?

К счастью, они приехали, и Надишь не пришлось отвечать на этот вопрос.

***

На выходе из реанимационного отделения Ясень посмотрел на часы на стойке постовой медсестры. Четыре утра.

– Уже поздно. Нет смысла ехать домой. Ты можешь поспать в моем кабинете при ординаторской.

– Я боюсь проспать, – возразила Надишь.

– Утром я приду и разбужу тебя.

– А ты?

– Мне здесь всегда найдется работа.

В ординаторской он отпер дверь своего маленького кабинета, впустил Надишь внутрь и сам вошел следом.

– Я запру дверь снаружи, чтобы тебя никто не побеспокоил. Если тебе потребуется выйти, замок открывается изнутри.

– Спасибо, – сказала Надишь. – Ты бросился мне помогать среди ночи… несмотря ни на что.

Может, ее тоже настиг злополучный вирус? Стоя здесь, наедине с Ясенем в уединенности маленького кабинета, Надишь отчетливо почувствовала, как у нее поднимается температура. Ей вдруг отчаянно захотелось положить ладони ему на предплечья, ощутить тепло его кожи, но это был бы жест одновременно нелогичный и неприемлемый.

– Не благодари, – сухо произнес Ясень. – Это просто моя работа.

Надишь сама не поняла, что на нее нашло, но, даже не дождавшись, когда Ясень направится к выходу, она подцепила подол и сдернула платье через голову. Ясень проигнорировал ее хулиганскую выходку, развернулся и вышел. В замочной скважине повернулся ключ.

Откинув колючее шерстяное одеяло, Надишь обнаружила второе, мягкое, более тонкое. Свернувшись под ним, она обессиленно закрыла глаза. Подушка пахла шампунем, бутылка с которым стояла у Ясеня в ванной. Странно, но ей вдруг стало уютно. Она моментально уснула.

Ясень разбудил ее в половине восьмого. Он принес ей завтрак и стакан воды.

– Поешь. И не опаздывай на пятиминутку, иначе взгрею.

В течение дня все было как обычно. Ясень даже не смотрел в ее сторону. Ширма, невидимая, но плотная, заняла свое обычное место.

***

Через сутки Ками перевели из реанимации в обычную палату, и Надишь пришла навестить ее. Выглядела Ками весьма прилично, да и чувствовала себя неплохо – судя по тому, как энергично она начала жаловаться. Надишь не понимала, как место, где есть простор, чистота, вполне пристойная пища и горячая вода, можно называть ужасным – особенно когда это исходит от человека, в жилище которого не было ничего из перечисленных вещей.

– Ну и напугала же ты меня, дурочка. Как можно было такое вытворить?

– А я ведь пожалела, – призналась Ками. – Хотела позвать маму, но сил уже не хватило. Только успела подумать: зря.

– То есть ты больше не будешь?

– Никогда, – клятвенно пообещала Ками.

Пять минут спустя в палату заглянул Ясень. Вместе они попытались убедить Ками все-таки написать заявление.

– Да пойми ты, – внушал ей Ясень. – Как только ты вернешься туда, тебя будет куда сложнее вытащить. Ты окажешься в ловушке.

– Все равно. Там мой дом, там моя мама, – настаивала Ками.

Та самая мама, которая не хотела вызывать скорую, потому что муж будет злиться, а соседи – судачить.

– Так ведь после свадьбы муж заберет тебя из дома. А дальше ты с ним останешься один на один. Никто не придет к тебе на помощь – ни мать, ни сестры, – резонно возразил Ясень. – Если ты боишься полиции, я схожу с тобой. Может быть, тебе и не придется уходить из дома. Может, твой благоверный при виде властей испугается и сбежит в закат.

Это было поразительно великодушное для Ясеня предложение, но Ками его не оценила.

– Нет, не хочу, нет.

– Это же просто абсурд, – взорвалась Надишь. – Ты намеревалась умереть, лишь бы не жить с Шарифом, и все равно не готова написать заявление и избавиться от него!

Однако все увещевания падали на бесплодную землю. Устав спорить, Ками просто перестала их слушать и тупо мотала головой в ответ на каждую реплику.

– Можно он уйдет? – попросила она шепотом, скосив глаза на Ясеня.

– Пожалуйста, – пожал плечами Ясень, который для себя уже обозначил разговор как тщетный.

– Они воткнули мне штуку… прямо туда, – возмущенно зашептала Ками, как только они остались вдвоем. – Ни дня не хочу тут оставаться!

– Ками, ну что ты несешь, – чуть не зарыдала Надишь. – Он тебе в брачную ночь такое устроит, что ты этот мочевой катетер будешь вспоминать с ностальгией. Одумайся, пожалуйста!

Губы Ками скривились, глаза наполнились слезами. Она напоминала красивую маленькую умственно отсталую девочку.

– Я хочу домой! – пропищала она.

И Надишь поняла, что проиграла.

***

В воскресенье, девятого декабря, Ками вышла замуж. Надишь на свадьбу не пригласили. Соседи обсуждали, что жених вел себя несдержанно, невеста всхлипывала, а мать невесты щеголяла фингалом – вероятно, соседи разболтали о ночном эпизоде, и старик, осерчав, накостылял ей. Надишь не стремилась узнать детали. Меньше знаешь – крепче спишь. Когда она сообщила о свадьбе Ясеню, тот только пожал плечами и бросил, даже не взглянув на нее:

– Мы сделали что могли.

Надишь вдруг припомнилась картинка из приютской книжки: комета, одиноко летящая в черном-пречерном космосе.

– Мне нужно выйти, – сказала она.

Она ушла в туалет и заперлась в кабинке. Она действительно сделала для Ками все что могла, кроме разве что похищения, и не считала себя виноватой в финальном исходе. Ясень оставил ее в покое, Джамал вернулся. Ей дали очередную зарплату, и она положила ее на счет, уже весьма солидный. Она должна была ощущать себя счастливой девушкой, а вместо этого сидела на крышке унитаза и плакала.

Глава 7

Сезон ветров стартовал, и порывы едва не сбивали с ног. Днем, когда ярко светило солнце и температура воздуха держалась на уровне 25 градусов, ветер не доставлял проблем, разве что трепал волосы. Однако по вечерам, стоя на остановке, Надишь промерзала до костей – и это несмотря на ее теплую красную кофту.

В последующую за свадьбой Ками неделю Ясень едва ли взглянул на нее, хотя и проблем не создавал, и Надишь наконец-то поверила: он был искренен как относительно нежелания ей мстить, так и касательно намерения прервать их предосудительные отношения. Она попыталась убедить себя, что радуется этим двум несомненно правильным решениям, однако стоило ей избавиться от тревоги по поводу потенциальной расправы, как пустующее место занял разбухающий, булькающий гнев.

Ясень начал все это, наплевав на мораль, профессиональную этику и уголовный кодекс. Он наградил Надишь воспоминаниями, которые будут преследовать ее до конца жизни, и приучил ее проделывать вещи, которые порядочные девушки не делают даже в воображении непорядочных парней. А потом, после всего, он решил «отпустить» ее и забыл о ней начисто. Ну не сволочь ли? У Надишь кровь закипала от ярости. В то же время, стоило ей только задуматься о Ками, от которой не было никаких вестей, как на нее словно ведро ледяной воды выплескивали – кожа покрывалась мурашками, начинало знобить. К концу недели, зажатая между жаром и холодом, Надишь чувствовала себя совершенно выжатой.

Утром в пятницу она встала на час раньше и с хмурым видом зашагала к дому Ками, надеясь не застать там старика. Еще одного разговора с жадным мерзавцем ей не вынести. По вечерам он был дома, но сейчас должен был быть на пути к рынку.

Когда она постучала в дверь, за оконным стеклом мелькнуло женское лицо, а затем в доме начались громкие перешептывания. Надишь не могла разобрать ни слова, но ей хватило взвинченных, с подвизгом, интонаций, чтобы понять – конструктивности ждать не стоит. Впрочем, она и не надеялась.

Скрипнув, дверь растворилась, и во двор, подметая землю юбкой, шагнула самая высокая из сестер.

– Ох, не следовало тебе приходить сюда, Надишь, после того, что ты сделала.

– Что же я сделала? – хладнокровно поинтересовалась Надишь.

– Ты привела в наш дом этого белокожего доктора… Он видел Камижу неодетой, прикасался к ней, оставался с ней наедине в комнате…

– Не наедине. Все это время с ними была я.

– Ты не можешь гарантировать чью-либо порядочность, Надишь, – заявила сестра Ками. Надишь вдруг вспомнила, что ее зовут Шахрат. Значит, это Сахрош была та, что прибегала повопить у нее под дверью. – Ты слишком много времени проводишь с этими ровеннцами, у тебя у самой плохая репутация. Шариф был в бешенстве, когда прослышал о случившемся. Он снизил размер выкупа вдвое. Отец в таком гневе, что тебе лучше бы обходить его по дуге на рынке.

– Если бы я не позвала этого белокожего доктора, Ками бы умерла.

– Но она умерла бы как приличная женщина.

Надишь уже не пыталась себя сдерживать, потому что понимала – это последний раз, когда она общается с этими приятными разумными людьми.

– Да плевать врачам на ваши сиськи-письки! – запальчиво заявила она. – Они немного заняты тем, что пытаются помешать вам сдохнуть!

Шахрат была глубоко шокирована.

– Что ты говоришь вообще! – прошептала она, панически озираясь по сторонам. К счастью, в столь ранний час желающих их подслушать не нашлось. – Ну и грязный же у тебя язык! Отец был прав, запрещая Камиже общаться с тобой. Он нам всегда говорил, что ты ненормальная, не такая, как мы…

– Ладно, Шахрат, – волевым усилием Надишь заставила свой голос звучать примирительно. – Я пришла сюда не ссориться с тобой, а узнать, как дела у Ками. Всю неделю тишина…

– Если тишина – значит все в порядке, – отрезала Шахрат и развернулась к дому.

Работая в больнице, Надишь вовсе не считала длительное молчание с чьей-либо стороны хорошим признаком. Схватив Шахрат за руку, она заговорила быстрым горячечным шепотом:

– Шахрат, просто скажи мне, где ее найти. Я всего лишь хочу убедиться, что с ней все в порядке. Я волнуюсь за нее!

– Камижа – отрезанный ломоть, – поджав губы, Шахрат стряхнула пальцы Надишь со своего запястья. – А я осталась жить в этом доме, с отцом. И если он узнает, что я проболталась тебе… мне головомойка ни к чему.

Она снова попыталась улизнуть, но Надишь схватила ее за локоть и рывком повернула к себе.

– Как ты можешь быть такой бессердечной? Это же твоя младшая сестра. Если бы у меня была сестра и она оказалась во власти такого человека, я бы билась за нее как львица!

– Но это не твоя сестра, а моя. И своим поведением она бросила тень на всех нас. Тебе не понять, Надишь. У тебя никого нет.

Отпустив Шахрат, Надишь отступила, сверля ее мрачным взглядом.

– Лучше бы он выбрал тебя, Шахрат. Вы бы стоили друг друга.

– А с твоим характером и работой, – Шахрат вложила в последнее слово максимальное презрение, – тебя не выберет ни один кшаанский мужчина.

– Это большая потеря для меня! – огрызнулась Надишь, но за Шахрат уже захлопнулась дверь.

На пути к автобусной остановке Надишь злобно пинала каждый встречный камень, хотя на ней были новые туфли, а она очень берегла новые вещи (считая их новыми первые года три). К тому же мысленно она постоянно бранилась по-ровеннски. В кшаанском языке ругательств было раз, два и обчелся. Их не хватало для того, чтобы выразить охватившие ее эмоции.

Поток ругательств стал плотнее, когда она увидела обшарпанную, затянутую дымкой выхлопных газов корму автобуса, отдаляющегося от остановки. Она опоздала. Надишь села на лавочку при остановке и прижала ладони к животу, чувствуя острую желудочную боль. Ей представилась Ками, такая маленькая, совершенно беззащитная перед этим уродом, которому ее отдали. Если бы изначально у Ками была нормальная семья, она никогда не попала бы в такую ситуацию. Сейчас на них нечего было рассчитывать. Единственной надеждой Ками была Надишь. Но как разыскать в скоплении многочисленных домишек без адреса тот, что принадлежит Шарифу? Попытайся она расспросить соседей, это будет скандальная ситуация: незамужняя женщина шляется по округе, разыскивая женатого мужчину. Скандал быстро дойдет до Шарифа и разъярит его еще больше, после чего он наверняка отыграется на Камиже. Надишь не представляла, что ей делать.

Когда, тяжело дыша, она вбежала в раздевалку, там было пусто – все ушли на пятиминутку. Что ж, раз она все равно огребет, можно не торопиться. Надишь спокойно переоделась, попила воды и, стараясь не замечать легкой тахикардии, потащилась в ординаторскую. Стоило ей войти, как Ясень сразу изготовился вцепиться ей в глотку. Надишь отбила его в прыжке.

– Знаю-знаю, я опоздала, – злобно огрызнулась она. – Повесьте мое тело на входе, чтобы другие разгильдяи боялись.

Ясень стиснул челюсти.

– Я поговорю с тобой позже. А сейчас займи место среди остальных медсестер.

Вскоре пятиминутка закончилась, и, пропустив Ясеня далеко вперед, Надишь уныло поплелась в хирургическое отделение.

– У любовничков разлад? – донеслось до нее жизнерадостное шипение. – Быстро же ты ему надоела.

Нанежа. Как будто день начался недостаточно паршиво. Надишь подавила тяжелый вздох.

– Какие выводы ты делаешь из-за краткого обмена репликами. Бредовая фантазия как она есть, – ответила она шепотом, избегая смотреть на Нанежу.

– Да ладно, – хихикнула Нанежа. – Я давно замечаю, как мрачно ты глядишь на него на пятиминутках. В чем же причина его охлаждения? Ты подумай. Хорошенько подумай.

Надишь захотелось схватить Нанежу за длинную косу, а потом с садистской размеренностью запихнуть кончик этой косы поглубже ей в рот. Но она просто ускорила шаг.

Стоило ей войти в хирургический кабинет, как она – ожидаемо – уперлась в пылающий холодным гневом взгляд Ясеня.

– Что это было?

Надишь потупилась и скрестила руки на груди.

– Еще раз ты позволишь себе публично разговаривать со мной в таком тоне, и я напомню тебе о твоей подчиненной позиции посредством дисциплинарного взыскания. Ты меня услышала?

Надишь моргнула. Внутри нее определенно что-то надкололось.

– Услышала, – выдавила она и снова моргнула. – Извини. Я действительно перешла черту. Больше этого не повторится.

– Наедине можешь говорить мне что угодно, – голос Ясеня смягчился.

– А я теперь вообще ничего не хочу тебе говорить, – буркнула Надишь.

– Ну и не говори, – пожал плечами Ясень. – В чем проблема-то?

Он подхватил стопку амбулаторных карт и ушел в стационар.

Как он спокоен. На все-то ему плевать. Разговаривает с ней так, как будто уже начал забывать, кто она такая. Пройденный этап… Загружая в бикс медицинские инструменты, Надишь громыхала куда больше, чем следовало бы. Сдвинув на биксе поясок, она открыла отверстия для доступа пара внутрь, положила для контроля пробирку с порошкообразной серой и накрыла бикс крышкой. Установив бикс в автоклав, она залила в полость автоклава дистиллированную воду и включила его на основной режим. Стерилизация происходила под давлением, температура пара поднималась до 132 градусов. Применение автоклава требовало осторожности, иначе грозило ожогами и даже взрывом, но Надишь давно довела каждое действие до автоматизма, так что сейчас могла полностью сосредоточиться на негодовании.

Когда она доставала из шкафа еще один бикс, до нее вдруг дошло, на что ей глумливо намекала Нанежа: Ясень нашел другую. Надишь так и застыла с биксом в руках, внезапно забыв о нуждающихся в стерилизации перевязочных материалах. А ведь это объясняет, почему он столь резко потерял к ней всякий интерес. Это же Ясень. Он порочный и похотливый. Он не станет готовить ужин в одиночестве или держать член в штанах. Но кто бы это мог быть?

Все еще как родного прижимая к себе бикс, она растерянно опустилась на стул. Она вспомнила пятиминутку. Медсестер, выстроившихся вдоль стены в шеренгу. Надишь никогда не приходило в голову попытаться сосчитать их, но сейчас она осознала, что в больнице работают десятки девушек. У кшаанок была тенденция сильно дурнеть с возрастом, но в молодости почти все они отличались миловидностью. Учитывая, что образовательная программа для медсестер была запущена каких-то полдесятка лет назад, ни одна из них не была старше двадцати пяти. Ясеню представился большой выбор.

Раз начав об этом думать, Надишь не могла перестать, хотя поток пациентов на приеме едва оставлял ей такую возможность. Каждый раз, когда Ясень снимал перчатки и небрежно бросал их в белый бак для отходов класса А, Надишь не могла удержаться от мысли, что с ней поступили так же. В конце концов, кто будет беречь перчатку, когда ты всегда можешь взять новую из пачки? Одна не отличается от другой, нужна только тогда, пока в ней есть потребность.

Если она правильно оценивает ситуацию, то ей следует ожидать, что спустя какое-то время ей придется уступить место в хирургическом отделении другой симпатичной молоденькой медсестре, как это ранее случилось с Нанежей. Морально Надишь уже давно готовила себя к такому исходу, считая его неизбежным – по множеству причин, и все же она не могла удержаться от мысли: неужели она ничего для него не значила, неужели вся та нежность, с которой он прикасался к ней, была настолько обезличена и относилась лишь к красивому женскому телу, вне зависимости от того, как обитающая в нем душа себя называла?

В операционной она как всегда полностью сосредоточилась на деле, получив передышку от терзаний, но вечером, когда они засели за писанину, подозрения обрушились на нее с новой силой. Горел только настольный свет, мерцая в очках Ясеня, за окном висела непроглядная тьма, в коридоре было тихо. Ясень вот уже час заполнял протоколы, ни разу не глянув в ее сторону, словно вовсе забыл о ее существовании. «Поразительно, как далеки друг от друга могут быть люди, сидящие на расстоянии полутора метров, разделенные лишь соприкасающимися столами», – подумалось Надишь, и ее сорвало.

– Кто она?

– Она – кто? – Ясень не понял вопроса, либо же сделал вид, что не понял.

Надишь склонялась к последнему.

– С кем ты сейчас?

– С чего бы тебя это беспокоило? Ты ненавидела меня черной ненавистью и мечтала, чтобы я оставил тебя в покое. Сейчас тебе какое дело до меня?

– На тебя мне плевать, – отрезала Надишь. – Я просто переживаю за твою новую жертву.

– Какая ты заботливая девушка. Но не тревожься за нее. Она очень оргазмичная. У нее все прекрасно.

– Ты издеваешься надо мной?

– А ты как думаешь? – Ясень посмотрел на часы. – Иди домой.

– Гонишь меня, чтобы отделаться от этого разговора?

– Нет. Я выгоняю тебя, потому что сейчас 8:10, и твой автобус прибывает через пятнадцать минут.

Надишь пытливо всмотрелась в его лицо.

– Теперь я точно знаю, что у тебя кто-то есть.

– Живи с этим, – флегматично пожал плечами Ясень и продолжил заполнять протоколы.

***

В субботу Джамал освободился из автомастерской пораньше и был у Надишь уже к полудню. Надишь была рада его видеть, тем более что книга по общей хирургии закончилась, и она уже не знала, чем занять себя. Они сели в машину Джамала и поехали в пустыню. Дорога заняла около трех часов. В машине Джамал угостил Надишь роанской жвачкой («Контрабандная», – похвастался он) и попытался научить ее надувать пузыри. У нее так и не получилось. Зато Джамала очень повеселили ее попытки.

Надишь никогда не была в пустыне ранее и была поражена большими пространствами, усыпанными мелким, подвижным песком. В городе едва ли можно было увидеть столько ровного незастроенного места – где не громоздились домишки, там возникал стихийный рынок. К счастью, ветер сегодня присмирел, к тому же от него прикрывали вздымающиеся по периметру высокие скалы из песчаника, и все же Джамал и Надишь обвязали лица платками, предохраняя дыхательные пути. Оставив машину, они зашагали к каньону. Надишь быстро устала от песчинок в обуви, поэтому сняла туфли, и Джамал убрал их себе в рюкзак. Идти босиком было гораздо легче, пусть даже не совсем приемлемо с точки зрения приличий.

– Мы не заблудимся? Скоро начнет темнеть.

– Нет. Я часто тут бываю. Предлагаю дойти до конца каньона, встретить закат. А затем пойдем обратно.

– В темноте? – поразилась Надишь.

– У меня есть отличный, яркий фонарь.

Увидев ее скептическое лицо, Джамал рассмеялся.

– Я знаю это место как свои пять пальцев. Даже без фонаря я сумел бы вывести тебя отсюда.

Все это звучало как авантюра, но, признала Надишь, довольно увлекательная. Она решила довериться Джамалу и согласилась.

Они спустились в каньон и далее их путь пролегал по весьма пересеченной местности. Где-то им приходилось карабкаться по молочно-белому песчанику, где-то они протискивались боком. Сильный, крепкий Джамал легко преодолевал все препятствия и, ухватив за руки, поднимал Надишь на возвышенности с такой легкостью, как будто она ничего не весила. Надишь, будучи весьма выносливой в целом, не была привычна к подобной физической нагрузке и вскоре заметно запыхалась. Джамал все время над ней подтрунивал:

– Ну, соберись же, слабачка! Всего-то пять километров.

Когда Надишь все-таки преодолела эти нелегкие пять километров, она была очень горда собой. Они выбрались на поверхность, цепляясь за предусмотрительно закрепленную кем-то веревку, и сели. Небо уже начинало розоветь. Надишь все еще тяжело дышала и заранее переживала, как ей удастся проделать обратный путь в темноте, но все же улыбка не сходила с ее лица. Все это было так ей нужно. Эта странная местность, непохожая на все, что она видела обычно, лишь усиливала ощущение, что они с Джамалом оказались в другой реальности. Здесь Надишь была далеко от Ясеня и всего, что с ним ассоциировалось: гниющей, мертвой плоти, откромсанной от живого человека; ведер, забитых перепачканными перчатками и пропитанной кровью марлей; резкого запаха антисептика и вороха мучительных, противоречивых чувств.

Ей хотелось, чтобы у нее был только Джамал. Простой, понятный, ясный Джамал, который не занимал в ее мыслях места больше, чем следовало бы. Чтобы она не знала Ясеня вовсе, ведь еще до того, как он сделал ей гнусное предложение в кабинете при ординаторской, его рыжие волосы навязчиво притягивали ее взгляд. С самого начала он не давал ей покоя.

Надишь не могла больше тревожиться в одиночестве и рассказала Джамалу о ситуации с Ками.

– Это вообще не твоя проблема, – выслушав, сказал Джамал. – Это семейное дело. В семейные дела не вмешиваются.

– Я боюсь, что он будет обращаться с ней жестоко.

– Ну не убьет же он ее, – ведь за нее уплачен выкуп. Даже если и отвесит ей затрещину за какую-то провинность, так с нее не убудет. Тем более что, как ты говоришь, она и дома привыкла к подобному.

– У него дурная слава, Джамал. Он вспыльчивый, неустойчивый. В округе у него друзей нет.

– Если он вызывающе ведет себя с мужчинами, это не значит, что с женщиной будет так же. Может, они поладят. А ты не мешай, дай им время.

– С воскресенья, как она вышла замуж, от нее ни слуху, ни духу…

– А что, раньше она к тебе каждый день бегала?

– Нет…

– Тогда все как обычно.

Его слова отчасти успокоили ее, но и оставили неприятный осадок. Уже не в первый раз Надишь замечала, что Джамал рассуждает куда более по-кшаански, чем она сама. Она связывала это с тем, что, в отличие от нее, попавшей в приют вскоре после рождения, он до шести лет прожил в семье. У Джамала умер отец. Его мать, оставшись одна, не смогла содержать ребенка и была вынуждена отдать его. Вот и все, что было известно.

Обычно Надишь старалась избегать этой грустной темы, но сейчас спросила:

– Ты помнишь своих родителей?

– Да.

– Скучаешь по ним?

– Каждый день представляю, какой могла бы быть моя жизнь, если бы я остался с ними, – Джамал отвернулся и посмотрел на закат. Небо действительно было поразительно красивым, так и пылало, как будто в нем металл плавили. Отраженный свет вспыхивал красными огоньками в зрачках Джамала, окрашивал его радужки в фиолетовый цвет.

– Вот уж не знаю, что хуже – когда и вспоминать-то нечего или когда только воспоминания и остались, – пробормотала Надишь.

– Как по мне, так первое. Неужели ты никогда не задумывалась о своих настоящих родителях?

– Нет, – честно призналась Надишь.

Слово «мать» оставалось для нее абстрактным понятием, а что касается отца, так она не хотела иметь его в принципе – отцы наказывали, и заставляли, и принимали решения за тебя. Да и такая мать, как у Ками, едва ли давала в жизни какое-то преимущество. Никто не обнимал и не целовал Надишь в детстве, и она выросла, не ощущая в этом потребности. Даже будучи маленькой девочкой, она все время играла одна, пока Джамал с его навязчивыми, порой нахальными попытками подружиться не пробил ее невидимую стену. Вот с ним она сблизилась по-настоящему, но потом он ушел, тем самым заставив ее осознать, что она сможет обойтись без него. Что в училище, что позже в больнице, Надишь держалась особняком и считала другом разве что Леся, хотя и о нем, в сущности, мало что знала, кроме того, что он добр и относится к ней с симпатией.

– Закрой глаза, – предложил Джамал. – Попытайся их представить. Неужели не увидишь?

Надишь закрыла глаза и увидела вытянутое лицо Астры в ореоле вечно взъерошенных темных волос, ее выпуклые близорукие глаза с короткими прямыми ресницами.

– Нет, Джамал, это бесполезно. Мне разве что вспомнилась Астра. Знаешь, мне порой казалось, что она относится ко мне чуточку лучше, чем к остальным… Хотя по ней, конечно, было сложно сказать.

– Ах, эта сука Астра, – небрежно бросил Джамал. – Вечно она пыталась разлучить нас.

Надишь была шокирована его выпадом, но попыталась этого не показать. Парадокс, но, при всей их эмоциональности, кшаанцы едва ли использовали бранную лексику (если только не сидели в очереди под дверью у Ясеня). Сдержанные ровеннцы на деле куда чаще прибегали к грубым словечкам, тем более что обилие таких слов в ровеннском языке позволяло уместно подбирать их к ситуации. Та же Нанежа, атакуя Надишь, делала это исключительно на ровеннском.

– Когда она настраивала меня против тебя? Я не помню такого.

– Я помню. Ты мне рассказывала.

– И все же… она не была сукой. Это благодаря ей я стала медсестрой.

– И что это тебе дало? С утра до ночи на побегушках у бледных. Как подумаю об этом, у меня челюсти до боли сжимаются. В нормальной ситуации ты была бы замужем и не работала вовсе.

Надишь вспомнился Лесь, который в пятницу утром забежал к ней, чтобы спросить, как у нее дела, и вручил ей большое яблоко.

– Я не хочу замуж, Джамал. Я люблю свою работу. И ровеннцы не все плохие. Они такие же люди, как и мы.

– Нет, не такие же, как мы. Они захватчики, чужаки. Если бы не они, у нас были бы свои врачи, учителя и полицейские. Которые действовали бы в наших интересах и не обслуживали бы чужую, ненавистную нам страну, держащую нас в загоне, обратив в тупой, невежественный скот.

Слова Джамала вызвали у Надишь двойственные чувства. Она признавала правоту Джамала – ровеннцы были захватчиками, и кто бы из власть предержащих ни принимал решения насчет Кшаана, она ненавидела этих людей до глубины души. Одновременно с этим ей хотелось спорить. Лесь не был плохим человеком. Едва ли он придавал какое-то значение тому, что детишки, которых приводили к нему на прием, были темненькие, а не светленькие. И тот же Ясень, несмотря на всю его холодность и пренебрежительность, делал для своих пациентов все что только мог.

Небо начало тускнеть.

– Пошли обратно, – решила Надишь. – Я не хочу продираться сквозь каньон в непроглядной тьме. Так можно и ноги переломать.

К ее удивлению, обратный путь оказался куда проще и как будто бы занял значительно меньше времени, хотя до захода солнца они все равно не успели, и далее им светил только фонарь. Джамал действительно держался так, как будто свет не нужен ему вовсе, настолько он изучил в этом каньоне каждый подъем и склон. Надишь показалось это странным – зачем кому-то приезжать в подобное место так часто? Но затем она забыла об этом.

В машине Надишь ощущала себя усталой и сонной и едва ли что-то говорила, осмысливая услышанное от Джамала. И Ясень, проклятый Ясень, все еще витал рядом с ней. Иногда она видела его лицо на поверхности оконного стекла – мягко мерцающий образ, оттененный ночной тьмой.

Казалось, невозможно найти двух более непохожих людей. Ясень, с его средним ростом, мягкими разлетающимися волосами и поблескивающими очочками в тоненькой серебристой оправе, не производил впечатление силы. Однако Ясень вырос в привилегированных условиях. Свою дорогую машину, огромную квартиру он принимал как должное, так же, как свое высокое положение в больнице и покорность со стороны персонала. Его белая, гладкая, казалось бы, такая беззащитная кожа не вводила Надишь в заблуждение: под ней пряталась сталь. Самоуверенность, которую невозможно пошатнуть, упрямство, которому едва ли удастся что-то противопоставить.

Джамал был высоким, смуглым и весь состоял из литых мышц. В детстве он часто вел себя необузданно и грубо, постоянно делая что-то в пику воспитателям. И все же Надишь всегда чувствовала в нем боль, как будто где-то внутри него оставалась незаживающая рана, оставляющая его слабым и уязвимым.

В получасе езды от ее дома Джамал остановил машину и тихо предложил.

– Давай переберемся на заднее сиденье.

После секундного колебания Надишь согласилась.

На этот раз, неудобно устроившись на тесном заднем сиденье, они целовались долго и куда более откровенно. Сейчас Джамал был так разгорячен, что Надишь впервые задумалась, как далеко все это может зайти. Нет, она не боялась Джамала, будучи уверенной в том, что он не воспользуется своей силой. Решение было за ней, но она не знала, что планирует делать. С одной стороны, она чувствовала возбуждение, пусть даже такое слабое, что открой окно – и его ветром сдует. К тому же она до сих пор принимала противозачаточные таблетки, и отсутствие риска забеременеть давало ей определенную свободу…

– Ты такая красивая… – обхватив ее щеки своими большими ладонями, хрипло пробормотал Джамал.

Это был очень неудачный выбор фразы, и слабенький жар сменился леденящей волной, оставившей мурашки там, где она прошла по коже. В следующую секунду ладони Надишь уперлись Джамалу в грудь и начали толкать.

– Я сказал что-то не то? – отстранившись, растерянно осведомился Джамал.

– Все в порядке, – сказала Надишь и провела по лицу ладонями, пытаясь прогнать воспоминание о другом мужчине, который не раз говорил ей то же самое, лежа рядом с ней в постели. – Я просто устала. Отвези меня домой.

Хотя во вздохе Джамала отчетливо послышалась досада, его ответ прозвучал мягко и терпеливо:

– Как хочешь.

Джамал открыл дверь, обошел машину и занял водительское место. Надишь осталась на заднем сиденье, чувствуя себя разочарованной и растерянной. Ясень переживал из-за ее чрезмерно укрепившихся отношений с алкоголем, но только теперь, много недель спустя, она испытала по-настоящему зверское желание напиться. Уж тогда бы она устроила. Она бы убедилась, как мало ей нужен Ясень для веселья. Она бы заменила воспоминания о нем другими, с Джамалом. Ей хотелось, чтобы это наваждение закончилось.

В полном молчании Джамал довез ее до дома. Стоило ей выйти из машины, и на нее набросился ветер.

– Прости меня, – сказала Надишь, стоя возле раскрытой дверцы машины и чувствуя, как от холода зубы уже начинают выбивать дробь.

– За что?

– Просто прости.

– Ладно… – кивнул Джамал. – Завтра меня не жди. Я занят.

Он сел в машину и уехал.

В одиночестве своей комнаты Надишь призналась себе, что рада, что все оборвалось в последний момент. Джамал был слишком кшаанец, чтобы не счесть ее решение отдаться ему предосудительным, пусть даже он был тем, кто получит выгоду от ее распущенности. Однажды она уже рискнула его уважением… ей не стоило делать это еще раз.

***

В понедельник Надишь и ее паранойя приступили к работе одновременно. «Кто из них?» – думала Надишь на пятиминутке, всматриваясь в смуглые лица. Перехватив ее взгляд, Нанежа послала ей ослепительную улыбку. Надишь решила, что ей померещилось.

В первую половину дня Ясень так часто отлучался в стационар, что к обеду Надишь уверилась, что теперь он терзает одну из палатных медсестер. Она также заподозрила, что сходит с ума.

Во вторник, когда на пятиминутке Нанежа улыбнулась ей снова, ощущение безумия усилилось. В больнице стартовал обязательный медосмотр для медсестер. К сожалению, психиатр не входил в список врачей, необходимых для посещения.

В среду скорая привезла девушку с перерезанными венами. Врачи скорой наложили давящую повязку, так что на момент прибытия в больницу кровотечение уже остановилось, но порезы на руке требовали швов.

– Опять ты, – вздохнул Ясень. – Какой раз уже? Третий? Четвертый?

Несмотря на явное недомогание, вызванное потерей крови, девушка послала ему милую улыбку. У нее были нахально вздернутый носик и круглые, как пуговицы, глаза. Все это в сочетании с удлиненными передними зубками придавало ей сходство с крольчишкой.

– Он теперь целый месяц будет меня жалеть, – уверяла девушка в перевязочной, пока Ясень накладывал тоненькие, едва заметные швы поверх белесых шрамиков предыдущих порезов. – Может даже женится.

– В предыдущие три раза не женился, а теперь женится? – выразил скепсис Ясень. – На руку свою посмотри. Во что ты ее превратила?

– Ты красиво шьешь, аккуратно. Не то что тот балбес, к которому меня в первый раз привезли. Я теперь всегда прошу только к тебе.

– Даже не знаю, смеяться мне или плакать. Пойми ты, дуреха: однажды скорая не успеет или вовсе не приедет – это же Кшаан, тут многое может случиться. И не будет тебе ни того парня и никаких других…

Ясень до последнего стежка продолжал увещевать ее, и девушка, кажется, таки прониклась. Во всяком случае начала посматривать на обновленную коллекцию шрамов с сожалением.

– Лучше бы любви не существовало вовсе, – печально посетовала она перед уходом.

– Тут я с тобой согласен, – кивнул Ясень. – От всех этих избыточных привязанностей одни проблемы. Попроси у постовой медсестры стакан воды и езжай домой. Надеюсь больше не увидеть тебя на приеме.

– Какая очаровательная беседа, – едко прокомментировала Надишь, едва за пациенткой закрылась дверь.

– Да, приятно наконец-то пообщаться с девушкой, которая не считает меня монстром, – буркнул Ясень, наспех делая пометки в амбулаторной карте. – Очень милая девочка, даже если мозги немного набекрень. Тот парень не знает, что теряет.

– И тебе ли жаловаться на избыточные привязанности? – продолжила Надишь. Следующий пациент уже вошел, но она не могла остановиться, поэтому просто перешла на ровеннский. – У тебя то одна медсестра, то другая. Ты имена-то хоть запоминаешь?

– С твоим у меня не возникло сложностей.

– Ура, – злобно сказала Надишь. – Я была особенной.

– Нади, откуда все эти навязчивые фантазии про мои связи с медсестрами?

– Даже не знаю, с чего бы я такое заподозрила. Мы, кшаанки, все такие тупые.

Ясень снял очки и потер переносицу.

– Почему бы не перестать обсуждать мою мнимую сексуальную жизнь и не заняться тем, что люди на работе делают? Работают. Тут вообще-то человек с переломом сидит.

Надишь наконец-то обратила внимание на пациента и при виде его распухшего втрое носа густо покраснела.

В четверг, когда Надишь забежала к Лесю и Нанежа в очередной раз ослепила ее своим сияющим видом, она не выдержала.

– Ты окончательно спятила, Нани?

– Я просто счастлива, – невинно сообщила Нанежа. – И хотела поделиться радостью с тобой. Ой… хотя вот именно тебе за меня порадоваться не удастся.

– Что между вами происходит? – спросил Лесь, тревожно переводя взгляд с одной на другую. – Откуда эта ненависть?

– Все хорошо, – сказала Надишь, ощущая, как ее сердце оплетают ядовитые побеги. – Мы почти дружим. Видишь, она даже радостью пыталась со мной поделиться.

В пятницу, пройдя в течение недели электрокардиографию, флюорографию, рентгенографию и оставив самое противное напоследок, Надишь отправилась на гинекологический осмотр. Гинекологом была полноватая ровеннская женщина в очках. Учитывая, что за все время заполнения амбулаторной карты в лицо Надишь она ни разу не взглянула, есть вероятность, что пациентки запечатлевались в ее памяти в весьма непристойном виде.

– Половую жизнь ведешь? – делая записи, буднично осведомилась гинеколог.

– Уже нет, – ответила Надишь.

– Какие лекарства принимаешь?

– Только противозачаточные таблетки.

– Надеешься? – уточнила гинеколог тем же нейтральным тоном.

Надишь впала в такую растерянность, что не нашлась с ответом. А ведь действительно, зачем она продолжает каждый вечер глотать по таблетке, хотя в контрацепции уже давно нет необходимости? В любом случае, последний блистер из тех трех, что Ясень вручил ей в октябре, был на исходе.

– Иди на кресло.

Многочисленные применения органа по прямому назначению так и не избавили Надишь от дискомфорта и болезненности при введении гинекологического зеркала, и она была рада до смерти, когда экзекуция закончилась и она смогла натянуть на себя одежду, возвращая себе уверенность вместе с трусами. Внезапно на нее снизошло озарение, которому следовало бы снизойти ранее.

– У меня осталось совсем мало таблеток. Вы не могли бы выписать мне рецепт на… скажем, еще полгода?

Приобретение лекарств в Кшаане проходило по усложненной схеме. Практически на все требовался рецепт, по которому пациент получал ровно такое количество таблеток или мази, какое было назначено врачом.

Гинеколог оторвалась от амбулаторной карты и впервые посмотрела ей в лицо.

– Так сильно надеешься? – спросила она.

Выходные Надишь провела в постели, перечитывая старые учебники и не поднимаясь даже для того, чтобы поесть. Она чувствовала себя совершенно изнуренной, самым несчастным человеком на свете. Против воли она постоянно прислушивалась – не появятся ли Ками или Джамал. Никто не пришел. Странно, но после всех этих лет она впервые испытывала от одиночества отчетливый дискомфорт.

Глава 8

– Как прошли выходные? – злобно осведомилась Надишь в понедельник, стоило им с Ясенем оказаться наедине в перевязочной. До приема оставалось десять минут. Сидя за маленьким столиком, она быстро сворачивала куски марли, пополняя истощившиеся запасы марлевых шариков.

– Довольно уныло, но спасибо, что спросила, – бросил Ясень, продолжая перебирать коробки в шкафу с лекарствами.

– Как так? – наигранно удивилась Надишь. – Неужто Нанежа не развлекла?

– А у меня отношения с Нанежей? – спросил Ясень из-за дверцы шкафа.

– А ты думаешь, что нет?

– Я думаю, что нет.

– Действительно, разве это отношения… – оскалилась Надишь. – Зачем тебе эти избыточные привязанности? Потрахушек достаточно.

Ясень выхватил одну из коробок и бросил ее Надишь. Надишь поймала ее автоматически.

– Вот у этой пачки срок годности истекает через два дня, – сердито уведомил он. – А она все еще здесь. Ты бы лучше сосредоточилась на своих должностных обязанностях, а не на лихорадочных образах своего больного воображения.

Нижняя губа у Надишь задрожала от несправедливой обиды.

– Я знала об этой коробке и убрала бы ее через два дня. Ты не можешь отчитывать меня за промах, который я еще даже не допустила!

– Это ты мне говоришь? – Ясень осаднил ее колючим взглядом. – Нади, я устал от твоих бредовых нападок. Перестань скрещивать меня с Нанежей и прочим персоналом. Я вообще не склонен к случайным связям. Я так часто прикасаюсь к посторонним людям на работе, что вне работы мне этого делать совершенно не хочется.

– Ха, – хмыкнула Надишь.

– Ты можешь мне не поверить, но у меня было немного женщин, – приглушил голос Ясень. – И каждую из них я любил. По крайней мере какое-то время.

– Да, я тебе не верю.

– Почему?

– Потому что ты лживый, злой, омерзительный человек, которого я глубоко ненавижу!

Ясень снял очки и устало потер лоб.

– Я уже вообще не знаю, как мне с тобой разговаривать…

– А не знаешь – так молчи, – огрызнулась Надишь и мстительно добавила: – В чем проблема-то?

Вечером, вернувшись домой, она обнаружила под дверью записку от Джамала. Он собирался завтра забрать ее с работы. Что ж, хоть что-то хорошее после этого ужасного дня.

***

Надишь разозлила Ясеня и сделала это очень хорошо. Заряда хватило надолго, и бедная стажерка, приставленная к ним во вторник, хлебнула страданий. К оправданию Ясеня, стажерка действительно демонстрировала редкое отсутствие сообразительности, и даже Надишь уже чувствовала себя весьма заведенной, по кругу объясняя очевидные вещи.

Вот сейчас стажерка в очередной раз воткнула иглу в руку перепуганного пациента. Игла вошла в вену, наискосок прошла сквозь нее и вышла с другой стороны. Кровь из поврежденного сосуда хлынула под кожу. Эти синяки будут сходить долго.

Ясень закатил глаза и издал мученический стон.

– Сил моих нет смотреть на это! Что за издевательство над людьми!

Согнав стажерку, он протер руку пациента спиртом и сделал инъекцию самостоятельно. Во время процедуры пациент сверлил стажерку злобным, обиженным взглядом.

Ясень сопроводил пациента на выход и тщательно запер за ним дверь. Затем сбросил халат и начал расстегивать на себе рубашку. Стажерка уставилась на него с ужасом, Надишь – ошарашенно. Швырнув рубашку на спинку стула, Ясень сел на кушетку для пациентов, обернул предплечье салфеткой и самостоятельно затянул на себе жгут.

– Объясняю в последний раз… натягиваешь кожу… иглу держишь срезом вверх… продвигаешь вдоль вены… – перечислял он, яростно сжимая кулак. – Вводишь иглу не больше чем наполовину… не надо ее всю туда запихивать! Нади, дай ей шприц и ампулу с физраствором… Смотри у меня, если опять облажаешься, вышвырну тебя из больницы без права на возвращение!

Сжимая в дрожащей руке шприц и ампулу, стажерка робко подступила к нему.

– И давай без истерики, – уже спокойнее бросил Ясень. – У меня идеальные вены.

Действительно, сквозь его тонкую светлую кожу они просвечивали так, словно были нарисованы синим фломастером. Стажерка приступила, отчаянно шмыгая носом. Наблюдая за ней, Надишь слышала, как ее собственные нервы звенят от напряжения.

По завершении идеально выполненной инъекции, Надишь обессиленно рухнула за стол. «Сумасшедший дом, – отчаянно подумала она. – Хуже некуда».

Она ошибалась.

***

– Коза? – медленно повторил Ясень и снова посмотрел на козу, лежащую в грязной облупленной тележке посреди чистейшего хирургического кабинета. Ни коза, ни тележка никуда не исчезли. – Кто вообще позволил войти в отделение с козой?

В дверь хирургического кабинета просунулась взъерошенная черноволосая голова кшаанского санитара.

– Он так просил, так молил, аж плакал. Нога, говорит, у козы поломалась.

– Пошел к черту, сердобольный, – Ясень скрипнул зубами.

Голова санитара скрылась.

– Я не ветеринар, – обратился Ясень к низенькому старику, стоящему возле тележки. – Я людей лечу, не животных.

– Где ж я возьму ветеринара? А она – вот, страдает, – прошамкал старик, снял кепку и заплакал. У него на лице были такие глубокие морщины, что слезы терялись в них как в лабиринте, в какой-то момент растираясь полностью.

В его словах была правда. С ветеринарами в Кшаане было еще хуже, чем с врачами. В восьмом часу вечера найти хоть одного из них едва ли представлялось возможным.

Ясень растерянно оглянулся на Надишь. Нечасто она видела на его лице это выражение.

– Я с ума сойду, – сказал он по-ровеннски.

– Мы давно уже все съехали, – отозвалась Надишь ровным тоном.

Ясень снова бросил взгляд на козу. Сломанная нога была укреплена с помощью палки – что хорошо. Палка к ноге была примотана в несколько слоев невероятно грязной тряпкой, сквозь которую сочилась кровь – что очень плохо. Лежа на боку, коза похрипывала и часто дышала от боли, и ее обращенный в потолок глаз с прямоугольным зрачком выражал невыносимое страдание. Ясень присел возле козы на корточки, заглянул в глаз и сказал:

– Ладно, дед, у меня на этот вечер остались только протоколы. Видать, судьба мне спасать твою козу. Но даже не надейся, что я пущу ее в операционную.

– Пойду подготовлю кушетку в перевязочной, – сказала Надишь.

– Постели клеенку и простыню. А лучше две клеенки, – потребовал Ясень и сам себе поразился: – Коза в перевязочной… До чего я дошел… Дед, расскажи, что случилось?

Старик скорбно свел брови.

– Чужая собака забежала в сарай и давай лаять… А Пушиночка напугалась, побежала, прыгнула через забор, да и сломала ножку…

– Пушиночка, – эхом повторил Ясень. – А не скажешь, дед, Пушиночка на сколько килограммов потянет?

Старик оценивающе прищурился.

– Да кило двадцать на вид. Она у меня еще маленькая.

– Нет, на вид не пойдет. Мне нужен точный вес. Возьми-ка ты ее осторожно на руки… меня она напугается… и становись с ней на весы.

Надишь вернулась из перевязочной. Они взвесили деда с козой, потом, уложив козу на кушетку в перевязочной, взвесили деда без козы. Путем простейших арифметических вычислений вес козы был определен в 19 килограммов 800 граммов.

– Глаз-алмаз, дед, – похвалил Ясень и сосредоточился на пациентке.

Сквозь тряпку отлично прощупывался прорвавший кожу острый обломок кости. Рана все еще кровоточила, но слабо. Однако при любой попытке размотать тряпку коза начинала дергаться, хрипеть и даже предприняла попытку цапнуть Ясеня.

– Ну ты и коза! – отдернув руку, осудил козу Ясень.

– Она обычно хорошо себя ведет, – расстроился старик. – Она просто испугалась.

– Дед, иди-ка посиди в коридорчике. Не путайся под ногами, – приказал Ясень.

Дед, комкая в руках кепку, потащился к выходу.

– Мы вообще сможем что-то для нее сделать? – спросила Надишь по-ровеннски.

– С медикаментами проблем не возникнет: многие человеческие лекарства подходят для животных… Одна проблема: я не знаю дозировки. Так что общий наркоз ей давать я не решусь. А вот седация необходима, иначе она просто не даст нам что-либо сделать. Давай сначала попробуем аминазин 2,5 миллиграмма на килограмм веса внутримышечно. Не хватит – добавим, – решил Ясень. – Что смотришь? Коли.

– Куда ее колоть? – растерялась Надишь, испуганно оглядывая козу. Коза была премилая: округлые рожки, белая полоса вдоль морды, рыжевато-коричневая шерстка. Но сейчас она была в таком жалком состоянии, что смотреть больно.

– В ляжку.

– Но там же шерсть…

– Помажь шерсть спиртом. Что ты за медсестра такая, что не можешь сделать заурядную внутримышечную инъекцию обыкновенной козе?

– Перестань издеваться надо мной, – нахмурилась Надишь.

– Я не издеваюсь. Я возмущаюсь.

Надишь так и не научилась определять, когда он серьезен, а когда шутит.

Аминазин привел козу в подходящее для медицинских манипуляций состояние. Она стала вялой и сонной и едва реагировала на прикосновения, но Ясень все равно примотал ее бинтами к кушетке, исключая рывки и подергивания во время операции. Размотав тряпку, они аккуратно состригли шерсть на пораженном участке, попутно обкалывая ногу новокаином. Ясень омыл рану антисептиком и сделал надрез, раскрывая кожу и мышцы. Перелом оказался оскольчатым. Ясень тщательно сопоставил костные отломки, надежно зафиксировал кость с помощью винтов и пластины, а затем зашил рану и ввел козе антибиотик. Надишь подготовила гипсовую повязку.

– Повязка должна чуть выступать за копыто, – проинструктировал Ясень. – Тогда коза сможет опираться на нее при ходьбе, – он протянул руку и погладил козу по длинной морде. – Ну-ну, Пушиночка, все самое страшное позади.

Когда гипс подсох и затвердел, Ясень застелил тележку простыней, переложил туда полусонную козу, укрыл ее второй простыней и вручил деду. Игнорируя слезливые выражения благодарности, он объяснил, как колоть козе антибиотики, убедился, что дед все понял, вручил ему шприцы и ампулы, поручил явиться через несколько дней за дальнейшими инструкциями и выставил вместе с козой вон.

– Мне придется ввести для этих идиотов на посту новое официальное правило, которое раньше я считал очевидным по умолчанию: никаких животных в хирургическом отделении, никогда.

– Ты хороший врач, – признала Надишь. – Глядя, как ты работаешь, можно даже забыть, что ты говнюк. Но потом что-то обязательно напомнит.

Ясень стрельнул в нее недовольным взглядом.

– Продезинфицируй перевязочную. Очень тщательно. А затем можешь идти домой, – он бросил взгляд на часы. Почти девять. – Если только не решишь подождать полчаса, пока я разберусь с протоколами, а потом уехать со мной…

Надишь ощутила острое, болезненное желание согласиться. Но где-то неподалеку от автобусной остановки в своей машине ее, возможно, все еще ждал Джамал.

– Нет уж, спасибо, – отказалась она и ушла приводить в порядок перевязочную.

Увидев машину Джамала, она рассмеялась вслух от облегчения.

– А я боялась, что ты на меня обиделся, – призналась она, забравшись на переднее сиденье. – Я так давно тебя не видела. Думала, ты умышленно меня избегаешь.

– Я был занят, действительно занят, – объяснил Джамал. – Да и с чего бы я стал на тебя обижаться? Ты была права. Меня занесло.

– Долго ждал?

– Около часа, – Джамал запустил двигатель.

– Я задержалась на работе… Сегодня у нас произошла такая нелепая ситуация…

Надишь рассказала про козу. Джамал кивал, но слушал вполуха. Он выглядел усталым и взвинченным.

– А как у вас в автомастерской? – оборвала свой рассказ Надишь.

– Свои сложности…

Они преодолели уже половину пути, давно покинув центральную, застроенную относительно приличными зданиями часть города.

– Надишь… даже если мы не пойдем дальше… это же не значит, что мне совсем нельзя до тебя дотрагиваться?

Надишь прикоснулась к его руке.

– Нет, не значит.

На заднем сиденье она попыталась сосредоточиться на поцелуях, но перед глазами мелькали фрагменты сегодняшнего дня. Прямоугольный зрачок козы с плещущейся внутри болью, краешек белого халата Ясеня, его так резанувшая слух, непривычно нерешительная интонация, когда он предложил ей остаться с ним. Если бы не Джамал, она бы не смогла сопротивляться себе и согласилась. Рядом с Ясенем она ощущала себя так, будто упала в поток.

Джамал застонал, когда ладонь Надишь проскользнула под его рубашку и погладила его по спине. Надишь нравилась ее власть над ним, пусть даже она ощущала себя скорее сторонним наблюдателем, чем участником происходящего. Она была почти счастлива, но еще не совсем.

***

В среду вечером Джамал снова забрал ее с работы, хоть и предупредил, что время в автомастерской сейчас неспокойное и он может опять пропасть. Обычно Надишь не решалась без крайней необходимости бродить среди ночи – местных женщин не трогали, но все же риск оставался всегда. Однако с большим, сильным Джамалом она позволяла себе гулять допоздна. Если она замерзала на ветру, то всегда могла прижаться к Джамалу и согреться. Они расстались только когда в небе поднялась луна.

В четверг даже к полудню Надишь не смогла взбодриться, продолжая отчаянно зевать, и Ясень осведомился подозрительно:

– Чем ты ночью занималась?

– Читала твой справочник по общей хирургии, – соврала Надишь.

– Думаю, тебе стоит вернуть мне книгу.

– Ни за что, – выглянув за дверь, Надишь пригласила следующего пациента.

Вошел большой, угрюмый мужчина, поддерживая маленькую, замотанную в черный платок женщину. Мужчина подтащил женщину к кушетке и усадил ее. Вероятно, ранее она держалась вертикально только за счет его усилий, потому что стоило ему отпустить ее, как она сразу завалилась набок.

– Вот, – сказал мужчина и, отойдя в угол, встал там.

Надишь обратилась к женщине, но та не отреагировала. Черный платок закрывал все ее лицо. Надишь прикоснулась к платку и почувствовала влагу на пальцах. Пальцы окрасились кровью, обильно пропитавшей ткань. Надишь заглянула под платок и вскрикнула от увиденного.

Ясень бросил взгляд на женщину, и его лицо дернулось.

– Что случилось? – спросил он у мужчины. Придвинув стул, он сел возле пациентки и сдвинул платок, изучая ее раскрошенное лицо.

– Изменила, – буркнул мужик. – Ну я и заехал ей пару раз по морде.

– Ну и как, это помогло вернуть ее любовь? – прищурил глаза Ясень.

– Просто подлатайте ее, и мы пойдем домой, – огрызнулся мужик.

Ясень прижал пальцем кровоточащую лицевую артерию и заверил:

– Сейчас мы ее отмоем, помажем ссадины мазью, она встанет и зашагает.

Надишь покосилась на него, застигнутая врасплох его странным чувством юмора.

– Нади, помоги мне переложить пациентку на каталку и поехали.

– Куда поехали?

– Я же сказал: намажем ее мазью, – буркнул Ясень и приказал ревнивцу: – Подожди жену здесь.

– Какая мазь? – перейдя на ровеннский, обрушилась Надишь на Ясеня, стоило им чуть отдалиться от ожидающих в очереди пациентов. Надишь толкала каталку, Ясень продолжал поджимать артерию у края нижней челюсти. – У нее в лице ни одной целой кости!

– Я заметил. Я как бы немного хирург, – парировал Ясень. – А что, я должен был ему сказать: твоя жена при смерти, сиди жди полицию? Так, сейчас сверни-ка в рентгенологический кабинет.

Он помахал рукой в окровавленной перчатке, подзывая пробегающего мимо санитара, и на ходу выдал ему инструкции.

– Всех бы их сдавал, до единого, – процедил Ясень сквозь зубы, как только санитар убежал выполнять поручения. – Но тогда побитых жен к нам вообще водить не будут. А потому приходится привлекать к ответственности только самых ублюдочных муженьков. Ненавижу насилие…

«Если только оно не сексуальное и не осуществляется над жертвой, неспособной оказать сопротивление», – подумала Надишь, но озвучивать свои мысли не стала. Сейчас определенно была не та ситуация, чтобы спорить и в чем-то упрекать Ясеня.

– Как поступим с остальными пациентами?

– Их уведомят, что прием на сегодня окончен. Санитары знают, что делать. Не первая такая ситуация и не последняя.

Они ввезли пациентку в рентгенологический кабинет.

– Бегом готовить операционную, – приказал Ясень.

Надишь с сомнением посмотрела на пациентку.

– Как вы вообще сделаете снимки, если у нее из артерии кровь хлещет?

– Бегом, я сказал. Разберемся без тебя. И достань перфторан из холодильника. Пусть немного согреется.

– На снимке костяная каша, – уведомил Ясень в предоперационной. Он вытянул вперед уже обработанные антисептиком руки, позволяя Надишь набросить на него стерильный хирургический халат и затянуть завязки на запястьях. Подоспевший санитар завязал халат сзади. – Была бы у меня возможность перенаправить ее к челюстно-лицевому хирургу… но в здешних реалиях придется самому выкручиваться. О красоте уже и речи не идет. Вернуть бы часть функциональности.

Омывая стрептоцидом деформированное, стремительно опухающее лицо пациентки, Надишь ощущала жжение в глазах, и едва ли к этому имел отношение витающий в операционной едкий запах антисептика. Осторожно раскрыв пальцами окровавленный рот, она оросила его внутреннюю поверхность раствором перманганата калия и вдруг представила Ками, ее волосы, завивающиеся в мягкие кольца, ее глаза, ничуть не умнее, чем у той козы, но столь же переполненные страданием. В этой стране женщины едва ли превосходили в правах животных. Их физическая сохранность полностью зависела от мужчин. К счастью или к несчастью, мужчины были разные. Кто-то был готов тащить в тележке козу и умолять врачей о помощи, потому что наблюдать страдание живого существа было для него невыносимо. Другой же обрушивался и калечил, как бульдозер, не испытывая и тени сочувствия. И сейчас под гусеницы одного из этих бульдозеров угодила пустоголовая, нерешительная, беспомощная Ками.

Ясень приступил к работе, и сознание Надишь прояснилось, сосредоточилось на насущной задаче. Первым делом требовалось перевязать перебитую лицевую артерию. Ясень провел надрез параллельно краю нижней челюсти, обнажил артерию и наложил лигатуры, после чего зашил разрез послойно.

– Ну вот, уже проще.

Он осмотрел полость рта и глотки, удалил сгустки крови и осколки зубов. Несмотря на тяжелые повреждения, пациентка дышала самостоятельно, но усиливающийся отек гортани грозил ей асфиксией, поэтому Ясень принял решение установить трахеостому. Нащупав обтянутыми перчаткой пальцами нижний край щитовидного хряща, Ясень провел скальпелем вниз по средней линии шеи, рассекая кожу, подкожную клетчатку и поверхностную фасцию. Щипчиками он развел мышцы гортани, скальпелем надрезал кольца трахеи и ввел трахеостомическую канюлю. Зафиксировав канюлю, он ушил рану и приказал:

– Перфторан 500 миллилитров капельно.

В кшаанских условиях донорская кровь была малодоступна – местные просто не понимали, почему им следует ехать куда-то и позволять откачивать из себя кровь. Даже финансовое вознаграждение, предлагаемое донорам, не обеспечило поступления крови в необходимых объемах. В подавляющем большинстве случаев Ясень старался обходиться кровезаменителями или же реинфузией – то есть переливанием пациенту его же собственной крови, собранной во время операции. Следуя приказу, Надишь установила капельницу. Только когда в локтевую вену пациентки начала поступать голубоватая искусственная кровь, Ясень смог заняться собственно лицом.

Он начал со скуловой кости, под ударом кулака вдавившейся внутрь. Сделав надрез, он ввел крючок под смещенный отломок, подхватил его и потянул, пока щелчок не уведомил его, что кость встала на место, а затем установил скобы для фиксации осколков.

Большим пальцем правой руки он выпрямил спинку носа. Обернув пинцет марлей, ввел его по очереди в правый и левый носовые ходы, вправляя отломки, смещенные в сторону полости носа. Затампонировал носовые ходы, предотвращая повторное смещение. Произвел репозицию вывихнутых зубов. А затем надолго замер, изучая искалеченные челюсти. Ему предстояло зафиксировать костные отломки, используя для этого неповрежденные части черепа. Сложная задача, когда лицо пациентки напоминает разбитую вазу… И все же Надишь была абсолютно спокойна. Это же Ясень. Он что-нибудь придумает. Если бы с ней самой случилось нечто подобное, она бы предпочла оказаться на его операционном столе. Плевать ей на заумных челюстно-лицевых хирургов из Ровенны.

На улице давно стемнело, часы отсчитывали час за часом. Разрушение было тупым и быстрым. Восстановление требовало времени, упорства и знаний. Ясень собирал разбитую вазу, склеивал кусочки, придавая ей прежнюю форму. Когда все фрагменты челюстей были закреплены проволочными швами, Ясень сопоставил губы пациентки по кайме и сшил разбитые слизистые. Все это время Надишь была рядом. Придерживала здесь, подавала то, оттирала кровь, раздвигала разрезы крючками. У этой пациентки был незначительный шанс выжить, учитывая, что ее челюстно-лицевые повреждения сочетались с тяжелейшей черепно-мозговой травмой, и все же Ясень не боялся приложить лишние усилия. Вопреки его заявлению, что о красоте речь не идет, он отнесся к ее лицу бережно: делая надрезы, он, во избежание заметных шрамов, старался двигаться вдоль естественных складок кожи, даже если это мешало его собственному удобству, и накладывал тоненькие скрытые швы.