Пока играет флейточка

© Иванов Н., текст, 2025

© Издательство «Родники», 2025

© Оформление. Издательство «Родники», 2025

1

О, как же война цеплялась за жизнь!

На раз-два выгнала с полей комбайны, доверив жать хлеба танкам. А тем за счастье перемолоть разлапистыми траками золотые косточки пшеничных стеблей – лишь бы к зиме никаких пирогов, краюх и батонов на столе. Уж если война, то война!

Где не хватало в полях бронечудищ, влёгкую, на три-четыре, поджигались колосья. Спички не требовались, достаточно с разворота пройтись перед собой очередью из трассирующих пуль: коси, коса, пока роса. Роса долой – коса домой.

К осени подоспела забава с минами-лепестками! Без слёз не глянешь на приплюснутых резиновых жаб-уродиц, которых никто никогда по доброй воле не поведёт под венец. Пришлось самой – всё самой! – вытряхивать их с армейских складов, смахивать пыль с засидевшегося в девках выводка. Щедрой свахой разбросала царевн-лягушек по городам и весям в поисках добычи: кто клюнет? Вон рисует мелом на асфальте школьные классики стайка мальков – деток донецких сепаратистов. Беззаботны, улыбчивы, но бестолковы от неведения, как легко «лепестки» разрывают в клочья детские пяточки. Вместе с сандалиями. Самая маленькая девчуля приноравливается запрыгнуть из первого сразу в третий класс. Напружинилась, собираясь с силой. Умничка. Отличница! Как раз там, среди опавших листьев, и прикинулся дурочкой «Лепесток» ПФМ – противопехотная фугасная мина. Одна из трёх миллионов, лежавшая до поры до времени на складах под Киевом. Дождалась, родимая, своего звёздного часа взлететь в небо фейерверком. Её американские изобретатели усвоили главное: чем больше оставить после войны детей-калек, тем дольше она будет помниться! А что ещё для счастья надо?

Так что жаловаться на забвение войне грех. Всё по присказке: всеми нелюбимая, но – родня! Терпите. Привечайте. Взбивайте самую мягкую перину для осеннего отдыха. Под горячий кофе слаще всего убаюкивает перестук осколков по куполу ближайшей церквушки. Желающим заглянуть в сам храм дверь не нужна, в стене после танкового выстрела, рядом с иконой Николая Чудотворца, зияет огромный пролом. И картинка внутри не менее чудотворная – с первыми взрывами только что молившиеся небу прихожане бегут, спотыкаясь на крутых ступеньках, в самое тёмное и глубокое подземелье церкви. И это правильно, небо во время войны – оно не для Бога, на него не молиться – его бояться надо.

– Господи, вразуми несчастных. Не течёт кровь в обратную сторону, не растёт дерево без корней, нет солнца в ночи. Вразуми, Господи, отдавших себя в услужение деньгам и дьяволу…

Молитесь, молитесь. Хоть лоб расшибите! Только нет у ваших слов силы затушить вспыхнувший порох, остановить выпущенный снаряд. Пора бы знать, что у войны религии и Бога нет.

Не менее сладка у неё прогулка по больницам и школам в обнимку с тремя топорами. Люди смешные: непонятно, сколько той жизни им осталось, а обозвали американские гаубицы «Химарс 777» тремя топорами, а где-то презрительно и самым дешевым советским вином – «портвейном». Да хоть горшком назовите, а будет всё, как в детской игре: кто не спрятался, я не виноват…

– Мама, а меня убьют?

– Как это тебя убьют, сыночка? Ты даже ещё в школу не пошёл.

– Олеся тоже не ходила.

– Олеся просто уехала в другой город.

– Ребята говорили, что он Рай называется… А слоны правда живые есть?

– Правда. Как кончится война, поедем в зоопарк, посмотрим.

– Хорошо бы. А это Петькин папка по нам стреляет?

– Не знаю, сына. Может, и он.

– За то, что мы носили цветы к памятнику солдатам и говорили по-русски?

– У них головка заболела, и они сами не знают, что творят.

– Давай их пожалеем.

– Потом, сына. Попробуй поспать.

– Холодно, мама. А когда-нибудь ещё будет время, когда не стреляют?

– Конечно. Сам вспомни: после ночи всегда встаёт солнышко. Всегда, какая бы темень на дворе ни стояла. А придут наши солдаты и принесут с собой счастье.

– Шоколадку? Хоть кусочек бы. Я её помню. Сладко-сладко было. И с тобой поделюсь.

– Спасибо, родненький. Счастьем всегда делиться надо. Закрывай глазки.

Глупости, конечно, несусветные несут, но зато войне интересно подслушивать чужие разговоры. Сказки читать не надо…

Пойте, сочиняйте. Хором под оркестр или сольно. Только композитор и дирижёр на войне один, и это – она, женщина по имени Война…

Одна зрада ей на сегодняшнем вожделенном пиру – прилетает ответка от тех, против кого её саму и вывели в чисто поле. Им-то чего не живётся спокойно на белом свете? Подумаешь, запретили говорить на родном языке. Так молчите! Или трудно выучить другой алфавит, пойти в другую церковь? Да и родители сегодня есть, а завтра нет. Без них тоже можно спокойно жить. Что выиграли в итоге? Мечется на той стороне фронта хиленький заряжающий у орудия с буквой Z на стволе. Крестик на тонкой шейке болтается так, словно сошёл с ума вместе с хозяином. При резких движениях выскакивает из-под камуфляжной майки глянуть на мир хоть одним глазком, ужасается происходящему и юрк обратно, ища спасения на худосочной груди бойца. А тот стреляет и стреляет, не понимая, что восемь лет на бывшей ридной Батькивщине непрерывно работали лишь цементные заводы, и никаким снарядам ни на раз-два, ни на три-четыре не пробить возведённые бетонированные укрепления с надписями «Смерть русне».

И она неизбежна, потому что нельзя выстоять одному языку против пятидесяти двух, призвавших её, тихо почивавшую после Великой Отечественной в самых дальних схронах: ваш выход, сударыня. Обещаем нескончаемые овации под будущий победный триумф!

У войны потаённая обида на родителей лишь в том, что ей самой ещё не только не дали имени, но и в самом большом секрете держат место рождения. Прописали вроде на Украине, даже прикупили распашонку-вышиванку и дали время отрастить кудряшки. Но если сны снятся на английском языке? Если может спокойно переходить с немецкого на французский языки, с итальянского на польский, не имея при этом ни одного диплома за душой? Чья в ней кровь течёт в таком случае?

И ещё есть мечта перезимовать в тепле и сытости родного дома. Но куда ни сунется, на каком языке ни поздоровается, родичи мгновенно закрываются, как от прокажённой: взрослая уже, иди в Россию, добывай там себе кров и пропитание.

Не впервой за последние столетия ей слышать этот адрес от неуёмных родственничков, да ещё крестят при этом, будто видят в последний раз…

2

У войны – самые точные адреса будущих солдат. Самые настырные почтальоны, готовые найти и призвать их под пули своими повестками.

Телеграфом из Москвы, попутным автобусом из Кызыла, оказией на низкорослой тувинской лошадке доставили призывной документ и до арбана Куран – бывшего посёлка староверов. Значился в нём подпадавший под мобилизацию на Донбасс Маадыр Балчий-оол. В Туве все мужчины «оол», что и означает мужской род. Европе с её страстным желанием смешать мужчин и женщин в один средний род никогда не победить тувинцев, которые от момента рождения солнца определили для себя, что «маа» – это всегда девочка, а «оол» – только мальчик.

– И так останется на веки вечные на предмонгольских землях России, – строго зачитала на новогоднем концерте, заглядывая в тетрадочку, староста посёлка бабушка Чечек, имевшая среди односельчан почётное имя Коммунист Коммунистович. Она вменила себе в обязанность отслеживать новости со всего света, выделять из них главные и регулярно отсылать мнения земляков в Москву и Брюссель. – И в Америку пошлю тоже.

Вызванного на войну Маадыра готовилась встречать бабушка Анай. Перебрав халаты, остановилась на голубом, с зауженными рукавами, больше напоминавшими крылья летучей мыши. Не особо празднично, зато при работе не испачкаешься. Широкие рукава носят лентяи для жеманства, длинные – кому требуется закрывать рот от лишней болтовни. А у них в роду шло всё в меру…

Подкашливая, подожгла артыш – веточку можжевельника, привезённую Маадыром из экспедиции на самые высокие саянские горы. Наполнила успокаивающим, немного маслянистым благовонием дом. Жалко, последние две веточки остались из подаренной сыном-внуком охапки. Ему и послужат…

– Пошёл, пошёл, – отодвинула от себя козлёнка.

Тот по малости возраста запускался во время морозов жить в доме. Почуяв, что внимание хозяйки ускользает от него к чему-то более важному, обиженным ребёнком тёрся белой холкой о ноги, напоминая, что нет на земле более родственных душ, чем старый и малый. А тут ещё и имя хозяйки переводится как «козлёнок» – где уж быть роднее!

– Вот приедет Маадыр, задаст тебе, – припугнула Анай живую душу.

– За-даст, за-даст, – согласился, перебрав копытцами по полу, козлёнок.

Отмахнувшись, Анай осмотрела шкаф теперь уже ради пояска, хотя хворым допускалось носить халат без него. Медичка вообще посылает в Кызыл на рентген лёгких, но какая может быть дорога зимой для старого человека? Раньше и лечили всего от четырёх болезней – от головы, желудка, легких и сердца. И жили ведь, пока не уходили в дальний путь. Перебьётся и она таблетками и чаем с козьим молоком, дотянет до тёплого солнца.

Погладила обшитый красной нитью плотный хоюн на груди, защищающий у рожениц от непогоды и завистливых взглядов детский напиток жизни. Теперь вот, на старости лет, и больную грудину. Что поделать, если её молодое время осталось во временах, когда рыба в водоёмах брезгливо считалась водяным червем, железный топор стоил две лошади, а имя новорождённому называл в его правое ухо лама.

– Маадыр, – повторила для себя, выглядывая в заиндевевшем окне дорогого гостя. Не замёрз бы, зима словно исправлялась за последние три бесснежных года.

А имя у её мальчика красивое, под стать узору на стекле. И кто сейчас вспомнит, что при рождении назвали его поначалу «Лишайником» – Кодуром. Не от хорошей жизни пошли на прозвище, пытались отогнать злых духов, забравших перед этим у единственной дочери Анай первых двух её «маа». Про третьего ребёнка лама и сказал: пока не вырастет и не окрепнет, будет «Лишайником». И посоветовал Анай забрать внука к себе, растить как собственного сына и развивать лёгкие, раз прижилась в роду болезнь по дыханию. Будь жив отец, может, и по-другому бы всё складывалось, да только по упрямству своему за месяц до рождения сына сел на необъезженного коня. А у того оказался не меньший норов, опрокинулся навзничь, придавил седока. Слышала, у других народов лошадь рисуют с поджатыми ногами – я подчиняюсь, но в Туве они все летящие. Низкорослые, как мизинцы, но живут и ведут себя как указательные пальцы.

Без умерших детей и мужа не прожила долго и её дочь, улеглась рядом с ними на погосте. Лама же подарил сироте шооб – дудочку из высохшего тростника. Дуть в неё и тем укреплять лёгкие. Выживать.

С тех пор внук дудел и топтался рядом с бабулей, что тот козлёнок.

– Баба, а я не буду больше болеть?

– Не будешь.

– Потому что ты любишь меня?

– И молюсь.

– А я не умею молиться. Но я тоже тебя люблю, бабушка Анай. Вот так! – насколько хватило силёнок, сжал руку родного человека. – Давай, когда я буду крепко-крепко тебя любить, я три раза сожму твою руку. И никому не скажем про это. Давай?

– Давай, – согласилась хранить тайну Анай и в ответ трижды сжала детскую ладошку.

Когда уверовали, что внук выжил, при вручении паспорта поменяли ему имя на Маадыр, что означало «герой». Несколько вёсен он с отцовским упрямством сажал деревца вокруг кладбища с могилками родных, выкапывая по осени сухостой.

– Баба, почему они сохнут, не хотят расти рядом с папой и мамой, сестрёнками?

– Дереву тоже наука нужна. Что и где сажать, на какой земле, в какое время.

– Я узнаю!

Да только что можно узнать в поселковой библиотеке, где выписывались лишь журналы по домоводству. Но отцовская упёртость повела его после школы в какие-то лесные институты, а потом и вовсе то ли хранить, то ли выращивать семена новых деревьев. Мужским занятием это трудно было назвать, да и Анай хотелось от него чего-то более денежного и рядом с домом. Та же ветеринария или на худой конец бухгалтерия. Только что не произнесла своё фирменное: это вкусно и полезно. Не уговорила. Отслужив в армии где-то рядом с чеченской войной, вернулся, пусть и в очках, но к своим деревьям. Долго училась выговаривать, пусть и медленно, его профессию – инженер-ле-со-па-то-лог. То есть врач по деревьям. По листочкам, по коре, по шишкам-иголкам определять, чем дерево болеет и как лечить.

Для соседей, чтобы не приняли её мальчика за белоручку, записала его в лесники, профессию более понятную и благородную – коновязь у каждого двора имеется, а в степи, на перевалах любому деревцу поклонение.

Плохо другое – стал пропадать месяцами в Саянах, собирает в тайге всяких личинок и рассматривает в микроскоп.

– Жену пора так же рассматривать, – приглашала внука подумать о семейной жизни.

– Вот на очки новые заработаю – и рассмотрю.

Вместо очков купил линзы в коробочке, наловчился вылавливать их в какой-то жидкости и вставлять в глаза. Красивые становились, как небо над Саянами по весне.

Вроде наладил, хотя и непутёвую, гражданскую жизнь, уже с Чечек присмотрели в соседнем посёлке присланную из соседней Хакасии учительницу. Даже передали ей приглашение на ближайший праздник. А тут словно нарочно предложение Маадыру из самой Москвы – трудиться в лесозащите. Ездить по всей стране в экспедиции. Видать, дураков пропадать месяцами в тайге в столице не нашли, соблазнили тувинца.

А тот козликом запрыгал от радости:

– Моё!

– А я? – опустошённо прошептала Анай.

– Получу квартиру – перевезу в столицу. Будешь москвичкой.

– А учительница?

– Какая учительница? – насторожился Маадыр. Погрозил пальчиком.

Только и первой зарплаты не отработал Маадыр на новом месте, как пришло в родной дом, где был прописан, солдатское государево: «Надлежит явиться…» Такие времена настали, что оказались пригодны тянуть солдатскую лямку даже очкарики, которых бы в советские времена просто отбраковали. Место сбора новых ополченцев находилось рядом с новой работой, но он дозвонился до Чечек, предупредил: хоть на день, но заскочит домой. Наверняка уже где-то на подъезде, так что с обедом требовалось поспешить. Первым, королевой в банке, воцарилось посреди скатерти молоко, которое и не молоко вовсе, а белая пища – ак чем. Мимоходом скатала шарики из сухого творога, ячменной муки и мёда – первая еда к чаю готова. Только ведь в тувинском доме не встречают гостей без жареной лепёшки или чебурека с рубленым мясом. Люди всегда хвалили её шурпу: вкусная, как на поминках, но ей и вариться несколько часов. Не пропадёт, на следующий день останется, не одним же вечером отметится внук.

Наказала врачиха без нужды на холод не выскакивать, да только как в деревенской избе отгородиться от улицы? Выскользнула в стылые сени, занесла оставшийся едва ли не с лета кусок баранины, положила к печи оттаивать. Хорошие печи сложили староверы, для долгой жизни. С чего снялись и подались на север, оставив задаром целый посёлок, понять сложно, но проводили их с добрыми пожеланиями благоденствия в новой жизни…

Крутилась по хозяйству, думала специально о всяком-разном, но со священного перевала Хайыракан надували ветра и грустные мысли: нельзя Маадыру идти на войну. Злые духи вряд ли забыли, как не дали им приблизиться к «герою» в детстве, при первом удобном случае подстерегут вдали от родных пастбищ и стен. Дай, небо, её мальчику силу всех силачей, ум всех старейшин. Храни от сыпучего песка, крутых скал, от воды и огня в ненужную минуту, от злых людей…

К обеду не управилась. Лишь половину из намеченного выставила на стол, как застучали входные двери и вошёл, увешанный пакетами, как ёлка игрушками, долгожданный гость.

Бросилась к Маадыру – то ли согреть, то ли усмирить жар в собственной груди. Подивилась, словно открывала Америку, небольшому росту её мальчика, даже на голову не переросшего её саму. Да ещё эти непривычные очки, за запотевшими стеклами которых и не разглядеть родных прищуренных глаз.

Закашлялась, испугав любимца. Тот отстранился в своих холодных одеждах, снял очки, вопросительно вскинул голову: болеем? Кто разрешил?

– Не замёрз? – для Анай важнее был он сам. – Морозу лень таскаться по степи, вот у нас в Куране и сидит под крышами.

– Сама как?

– Живая.

Это было главным и для Маадыра. Оглядел стены, улыбнулся им:

– Ну, здравствуй, дом.

И торопясь, чтобы не опередила бабушка, трижды пожал её сухонькую бледную руку: я тебя люблю.

Чтобы не выдать своей сладкой слабости от внимания сына-внука, встрепенулась:

– Погоди.

Торопливо сунула в печной огонь оставшуюся для самого нужного случая веточку можжевельника:

– Подними руки.

Провела вокруг дымящимся ардашем, очертив круг от злых сил. Помогая провести обряд, Маадыр дал бабушке пройтись веточкой под каждой ногой: если что и прилипло плохого по дороге на обувь, должно отстать.

– Вот теперь раздевайся, а я займусь шурпой. С пшеном. К обеду не успеет, поздно мне сообщили про твой звонок, но на ужин полакомишься. А ты садись и рассказывай, всё рассказывай.

Сама прошла в кухонный закуток, но тут же отстранилась от запаха, исходящего от подтаявшей баранины. Неужели пропало? Даже в такие морозы?

Заслонила мясо от сына-внука, благо тот стал распаковывать гостинцы. Собиралась целая гора, хоть две свадьбы и три дня рождения проводи. Но только это всё равно сухомятина, а с дороги и в дорогу без горячего никак нельзя!

– Нель-зя, нель-зя, – подтвердил козлёнок, выжидающий подарок и для себя. Не может же быть, чтобы не запрятался в сумках хотя бы капустный листок или морковка…

А Анай не уставала корить себя: как не углядела за мясом, запах от которого уже перебивает благовоние можжевельника? С начала осени перекладывала самую мягкую вырезку до лучших времён, до гостей…

– Сынок, пройдись по людям, все хотят тебя видеть, – не пустила Маадыра к печи даже погреть руки.

Взяла их в свои ладони, подышала, согревая, как в детстве. Коснулась их щеками. Здравствуй, родненький. Вот и вырос: сначала младень, потом сопырник, агуня, балакунчик… Коновязь не успела состариться и завалиться, а мальчик уже – солдат! Трижды нажала на ладонь сына-внука. Обнялись, как заговорщики.

– Пройдись, пройдись. А я как раз со столом управлюсь. Веди всех, кто сможет.

Тот охотно и быстро согласился, наверняка соскучившись по землякам.

«Всех» набилось полный дом.

Общие посиделки в арбане редки, разве что кто-то свернёт с трассы в музей староверов, или сами жители найдут силы устроить праздник в клубе. Для него выбрали самый большой в посёлке дом, перегородили закуток синей занавеской – вот и сцена. За ней обычно выстраивает сельский хор баба Чечек. Несмотря на врождённую хромоту, мечется вдоль певцов, громко стуча костылями по деревянному полу. Попробовали выстелить половички, да цепляется за края домотканых дорожек деревянными подпорками дирижёр. Того и гляди растянется прилюдно на старости лет…

– Бабушка, разрешите угостить земляков? – дождавшись рассадки, Маадыр приподнял бутылку вина.

Спрос требовался: жители при переезде постановили соблюдать обычаи бывших хозяев, а те чтили сухой закон. Так что в арбане рюмку без разрешения дозволялось пригубить только тем, кому перевалило за восемьдесят.

– Сегодня можно, – вместо хозяйки разрешила Коммунист Коммунистович. В тувинском доме гость выше отца, но Чечек, перерезавшая при родах пуповину Маадыру, теперь на всю жизнь главнее всех в этих стенах. Как крёстная у русских. Пристукнула костылями, словно подписала дополнение в поселковый закон: – Можно! Лошади хвост не мешает, а выпивка дороге, – призвала для статусности самое священное животное, которому единственному дозволено доживать до естественного ухода.

Хозяйка, счастливая от полного дома гостей, уже разносила горячие, поджаренные на масле рубленые чебуреки – с шурпой так и не успела. Их вкусный запах напомнил Маа-дыру о протухшем мясе, которое старалась спрятать от него бабушка, и он поискал глазами, из чего умудрилась бабушка приготовить горячее угощение? Над печкой сушилась козлиная шкурка с белым пятном на холке.

Зачем!

Передал бутылку землякам, протиснулся к бабушке. Прикрыл от всех, обнял худенькие плечи под атласным халатом. Анай виновато опустила голову:

– Ничего, родной. Это просто еда. Вкусно и полезно.

– Вон сколько всего привёз…

– Ты идёшь на войну, там тебя могут убить. Я могу уйти в дальний путь, не дождавшись тебя. Всё житейское. Стол для гостей не должен заметить этого.

Она говорила вещи, которые в другой момент не произнеслись бы никогда, но оба понимали: одной молитвы и артыша-ладана для солдата на войне мало, там горе быстрее счастья скачет. Осмелилась погоревать о главном:

– Мечтала понянчить деток от тебя. Надобно уже.

– Понянчишь. Обещаю.

– Девушки хоть в твоей Москве есть?

– На каждом углу.

– А почему ж они такие слепые, если не видят такого, как ты.

– Надо искать половинку, а вокруг пока все цельные или четвертинки.

– Всё шутишь.

Хотела подольше задержать рядом внука, но гости ждали общего веселья. Староста привычно перехватила руководство столом и подняла рюмку:

– Маадыр, мы знаем, что ты у нас герой. Но что бы ни случилось на войне, помни: хвалить или ругать будут не солдата Маадыра, а тувинца. Твоя земля здесь, твои предки здесь, твоё имя навеки здесь, сынок. А мы тебя будем ждать и молиться. Оршеэ – помилуй!

Пригубив вино, подозвала виновника торжества. Отыскала в своих одеждах маленький синий тувинский флажок с всадником, парящим по небу навстречу солнцу, вручила под аплодисменты. Опершись на костыли, встала и набросила виновнику торжества на плечи и кадак – белый шарф, означающий светлую дорогу…

3

У войны нет времён года.

Ей без разницы, солнце в небе или молния. Грязь под ногами или бархатная пыль. Снег сечёт землю, или его самого подъедает весенний туман. А если ещё в солдатской «отдыхайке» звучит флейточка, то ни месяц, ни день недели уже не играют роли.

– Они разных размеров. Это самая маленькая – пикколо.

– Мужику если играть, то на трубе или барабане. А не в свистульку дуть. Я так думаю.

– Ну-у, товарищи! В музыке нет мужских или женских инструментов. Что из того, что я выбрал флейту?

– Историк, а чётки разделяются на мужские и женские? Дай посчитаю.

– Чётки – это не бусинки перебираешь, а читаешь суру из Корана.

– Не надо. Чётки и христианские есть. Вообще, молитва – это дыхательная йога по своему подбору слов и знаков. Не зря молитва лечит.

– Цыган, тебе-то откуда было знать из своей Молдавии про православные молитвы?

– От верблюда.

Тёрки в курилке прерывает майор Журавко, некогда служивший командиром сапёрной роты. Не успев особо устроиться в мирной жизни после увольнения, попал в первый невод мобилизации.

– Десантник – человек свободный. Куда его пошлют, туда он и должен хотеть идти. А вы – выберу флейту, выберу молитву. Купец, для чего шишки собираешь?

– Пусть будут…

Майор вообще-то полковой психолог. Из-за отсутствия свободных командных должностей назначен вытирать слюни великовозрастным дядям, оторванным от женских юбок и превращённым в «мобиков» – попавших под мобилизацию будущих героев СВО. Размытые обязанности, которые не знал, похоже, и Генеральный штаб, оказались благом для командира полка, позволяя ему затыкать «психом» все дыры. Тот самый начальник «куда пошлют», которыми так славна армия.

Пока чаще посылает он.

– В колонну по три – становись.

– Москвич! – поторопил Маадыр заговорившегося подчинённого. – Каждый раз отдельное приглашение?

– Ленушок, солныш, я перезвоню, у нас построение, – долговязый боец смахнул с экрана фото жгучей брюнетки и замкнул колонну. Не стерпел понукания: – Наконец-то услышали, как кричит молодой марал.

Маадыр развернулся для ответа, но Москвич, опередив, пропел:

– «Голубые глаза наполнены солью»… – и тут же отгородился именем исполнителя песни: – Егор Крид.

На этот раз майор ударил кулаком в ладонь: «Ша! Будут вам на СВО и маралы, и голубые».

На освободившиеся в курилке места с сосен спикировали вороны: солдатики из года в год приходят и уходят, а они остаются. На двести лет вперёд. Хозяева жизни в военном городке – они. Надо только уметь терпеть, ожидая свой час. А он обязательно наступит, уж чем-чем, а болотом в армии никогда не пахло…

– К месту занятий, на «поле дураков», бегооооом…

Когда Черчилля однажды попросили поделиться секретом долголетия, тот усмехнулся: «Где можно было сидеть, я не стоял. Где имелась возможность идти – никогда не бежал».

– Марш!

В армии бегают все и всегда! Из пункта А в пункт Б, между которыми, как правило, не существует асфальтовых дорожек. В лесах под Рязанью, где перед отправкой на фронт проходили тренировки мобилизованных, требовалось не просто добежать, но и не вывернуть ноги на корневищах. Гранатомётчик Вася Синяк берцами сорок последнего размера ломает им, конечно, выпирающие коричневые косточки, но чертыхается и он. Даже худющий флейтист Женя с цветочной фамилией Незабудка, вроде и порхающий бестелесно над тропой, с благоговением вспоминает раздолбанную дорогу от дома до филармонии. А у него-то всего из груза, кроме пикколо в чёрном футлярчике, болтается на груди АК-74, пытающийся достучаться через бронежилет до души хозяина: дай передохнуть.

Услышал Журавко.

– Стой!.. Подравнялись! Бык ровнее брызгает, чем вы стоите. Десантнички, прости Господи… Тема занятий «Минно-взрывные действия», – майор поднял, словно мышь за хвостик, за бикфордов шнур тротиловую шашку. Ею же и начал указывать цели на полигоне, на котором, как на истинном «поле дураков», постоянно что-то роют, прячут, пилят или взрывают: – Перед вами мост – взрываем к едрене фене. Рядом водокачка. Её тоже вдребезги. И так всё до границы с…

Черту, где требовалось остановиться русскому солдату, не определил даже Верховный Главнокомандующий, поэтому майору пришлось довольствоваться учебной водокачкой посреди полигона. Но с угрожающим видом поинтересовался:

– Вопросы есть?

В ответ тишина, если не слушать дятла на засыхающей сосне, высоченным солдатиком примкнувшей к правому флангу взвода. Чёрно-белый фрак долбоносика совсем не подходил под камуфляж «мобиков», а значит, дятел никакого отношения к армии не имел и мог позволить себе игнорировать команды, добывая пропитание отработанными движениями: сначала сапожником примериться к гвоздику – тук, потом заколотить его по самую шляпку – тук-тук-тук-тук. В награду – личинка короеда.

А для бойцов ощущение, что от мирной жизни только дятел, охраняющий «поле дураков», и остался. Хотя нет, у майора пристёгнут карабинчиком к бронежилету плюшевый заяц. Выпучил стеклянные глазёнки, не понимая происходящего, трясётся заячьей душой на каждое движение. Скорее всего, дочь подарила при прощании на удачу, а тут его самого в пекло…

– Слышите, дятел стучит? Думаете, по сосне? Это он последний ваш мозг выклёвывает. Шаман, почему дерево сохнет? – вспомнил гражданскую специальность сержанта.

Маадыр ещё в первый день пребывания в лагере сканировал для себя полигон по первой же ёлочке. Побурение хвои на верхушке – шютте бурое, то есть осыпание иголок от грибковой плесени. Искривление веток – сосновый вертун. Усыхание нижних веток – грибы и насекомые. Перетяжка ствола – насекомые, опаление. Отмирание корней – проволочник. Это не говоря уже о лётных отверстиях жуков в коре дуба и бесчисленных ходов короеда под самой корой. Оставшиеся с осени опята на стволе – через три года дерево падёт, ствол будет разъеден изнутри порами грибов. Санитарную вырубку пора бы проводить на полигоне, если не хотят загубить лес.

Обосновать ответ не успел, майор вернулся к более жизненным и важным – военным проблемам:

– Почему бежали стадом баранов? Автоматы должны быть направлены «ёлочкой» во все стороны на случай возможной засады.

– Тук-тук, тук-тук-тук!

– Правильно, – вскинул Журавко голову к засыхающей верхушке сосны. – Хоть один умный в строю. Начинаем работу. Шаман, – обернул зайца к Маадыру. – Со своим интернационалом на мост. Довожу меры безопасности: если навернётесь, доктора с удовольствием покопаются в груде костей в вашем камуфляже.

Майору лучше не перечить. Он зол: уволившись из армии капитаном, загорелся заиметь хоть и в запасе, но майорские погоны. Оправдывал тщеславие юмором: старшего офицера хоронят уже военкоматы и непременно под ружейный салют! Ящик коньяка открыл путь к большой звёздочке, однако обмыть её бывший десантник не успел – грянула СВО. А в Указе о мобилизации непредвиденное: старшим офицерам, в отличие от лейтенантов и капитанов, призыв по возрасту определили на десять лет выше. И вместо пивка под телевизор новоиспечённый майор таскает плюшевого зверька по полигонам. Наука неизменна: не поминать даже в шутку салюты на собственных похоронах…

– Вжались в землю! На войне голову склоняют не перед иконой, а перед пулей, – учит майор на пару с зайцем уму-разуму тех, кто избежал предыдущих горячих точек и не имеет боевого опыта. Парадокс времени: Россия огромная, но воюют за неё одни и те же батальоны, одни и те же люди. Сегодня они опять на фронте, но вот запросили подмогу. А молодежь необстрелянная… – Если ума нет, приносите пользу хотя бы самим себе. Только пот сэкономит солдатскую кровь.

Маадыр с пришитым на шеврон летящим по небу всадником утюжит снег к металлическим фермам моста. Сзади долговязый Москвич отфыркивается от фонтанчиков снега, выбрасываемых ему в лицо из-под валенок сержанта. Москворотым так и положено, чтобы не кривили губы от своей столичной значимости.

Макс, надо отдать должное, сам старается не отбрасывать порошу, оберегая пухлые щёки ползущего следом омича Ермака. Тот чистюля, в военторге скупил все влажные салфетки и протирает каждый пальчик после прикосновения к чему бы то ни было – к ложке в столовой, к автомату на стрельбище, к топору на полигоне, к соседу в строю. Что первое закончится – салфетки или привычка? Скорее всего, сразу и то, и другое.

В какой последовательности ползут подчинённые дальше, Маадыр расскажет с закрытыми глазами. Наверняка даёт дубака молдаванин Цыган, хотя ни к молдавской нации, ни тем более к цыганам отношения не имеет, просто родители во времена СССР переехали в тёплый и винный край из Карелии. При движении есть лишь одно негласное правило – в цепочке со всех сторон должен быть прикрыт флейтист Незабудка: музыку надо беречь! Майор пообещал оторвать руки, ноги и головы всем, если кто-то позволит сломать взводный Цветок. Тыл прикрывает, подбирает отставших бывший сталевар какого-то завода в каком-то краю России. Из всех примет только шрам от ожога на щеке да самый странный позывной в полку – Ничей. Никто не дознался, откуда родом, какой национальности. Ни дать ни взять сирота казанская. Секретнее разведки…

Остатки взвода изображали в стороне рытьё траншей. Вот когда в солдате просыпается юный натуралист: ходы сообщения роются в обход каждого куста и деревца. Но не о защите природы забота, бойцам лень рубиться с корнями, которых под землёй как щупальцев у осьминога. Труднее солдатской доли жизнь только у полицейских и священников – одним нужно казаться вечно злыми, другим являть собой каждодневную благочестивость. В этой жизни лишь сапёры-десантники стоят особняком и вне претензий к будущей судьбе: не подорвёшься на земле, так парашют откажет в небе.

– Ленивым всегда много работы, – не забывал делать наблюдения майор за всеми группами.

Умные, особенно из числа завершивших задание подрывников, от греха подальше промолчали, не удержал язык за зубами лишь Синяк:

– Товарищ майор. А знаете, почему конская колбаса пахнет по́том? Потому что лошадь всю жизнь под упряжью ходит.

Психолог отреагировал спокойно, прекрасно понимая, что никому никуда из лагеря не деться, а значит, обязательно появится возможность поговорить по душам со знатоком конской колбасы. Но свои знания в коневодстве продемонстрировал:

– Плохую лошадь вор не крадёт. Цыган, подтверди. А вот у командира всегда есть выбор поощрить подчинённого дополнительным нарядом вне очереди.

Перешёл к следующей теме занятия:

– У бойца каждая вещь должна быть подписана: майка, трусы, бушлат, обувь. Если разметает на кусочки или шмякнетесь о землю, чтобы знать, какому чудику что принадлежало…

– А как быть с ногами? На каждую ставить штамп?

Спрашивалось не из вредности: утром на занятиях майор с любовью демонстрировал мины нажимного действия, когда при подрыве ноги у манекена разлетались в разные стороны.

– Правильный вопрос, – поддержал любопытство майор, вместе с зайцем выискивая в строю умника. Каска Ермака вместе с щеками вросла в бронежилет, но в армии нет колобков, способных уйти от командира. Он – всегда умная и хитрая лиса.

Журавко подёргал у сибиряка бордовый резиновый жгут, притороченный к лямке бронежилета. «Медицина» не размоталась, лишив повода наказать хозяина за разгильдяйство.

– Последний анекдот. Сапёрный комбат приезжает в госпиталь: вчера боец Ермаков подорвался на мине, в какой палате лежит? – Ермаков? Который подорвался? В третьей, пятой и седьмой.

Грубоватые армейские шуточки – благодатная среда обитания сотен мужиков. И это лучше, чем розовые сопли. Но истина всё равно в другом, в попытке скрыть нарастающее с каждым днём напряжение перед отправкой на фронт. Больше всего они напрягают Женю Незабудку, вытащенного на войну практически из оркестровой ямы Брянской филармонии. При этом он, трогая отпущенную для солидности бородку, вскидывает губы: я ведь не слинял, я же не побежал! Никто не поехал из оркестра на войну, а я тут. С вами! Самое запоминающееся на его лице – именно губы, каждую свободную минуту укладывающиеся на мундштук флейты…

Во взводе у каждого своя история с призывом. Ваську Синяка привезли в военкомат с насиженного места у гастронома, где сшибал копейки на выпивку. Получив через месяц десятки тысяч рублей, для него воистину зверскую сумму, первым делом скупил в Военторге весь одеколон. Комвзвода Брусникин, увидев гружёного стекляшками подчинённого, заулыбался таможенником, увидевшим контрабанду:

– Опаньки! И что это мы разгуливаем с сигаретой в зубах? – заглянул в пакет.

– Так это… сигарете всегда сестрёнка нужна.

Старший лейтенант не согласился:

– Кого-то придётся оставить сиротой.

– Товарищ старший лейтенант, я ж не напиться, угу, да! Я даже не на грудь, а на душу принять. По-благородному.

Брусникин не увидел разницы между пьянкой и принятием на душу, конфисковал пакет и продезинфицировал «Шипром» и «Сашей» вкупе с «Красной Москвой» туалет так, что новички спустя месяц продолжают путать его с парикмахерской.

Впрочем, самого старшего лейтенанта тоже призвали по случаю – вздумал подбивать клинья к любовнице военкома. Та послала его подальше, но ещё дальше попутавшего берега владельца автомастерской отправил военком, вызвав повесткой на сборы.

– Старший лейтенант Брусникин к сборам готов. Жду вас там же, товарищ подполковник…

Понятнее всех во взводе дагестанец Мурад, взявший позывной по школьной профессии – Историк.

– Мои ученики пошли на фронт. Мне, который учил их родину любить, дома сидеть?

Похоже, фраза вышла у него самой длинной за время пребывания в лагере. Мурад предпочитал молчаливое одиночество с перебиранием чёток, и оставалось удивляться, как он уживался среди детей в школе. Или армия дала возможность отдохнуть-отмолчаться за прошлую жизнь?

В отличие от Незабудки, борода у Историка росла быстрее, чем кипятится на костре чайник. Начальство первое время пробовало заставить его бриться утром и вечером, но потом махнуло рукой – смотри за собой сам.

Из кадровых офицеров в полку оказались только командир и начальник штаба. Остальные – запасники, отставники или «незабудки», вчера ещё о погонах и о войне не помышлявшие. Только у судьбы, похоже, нет личной стоянки у комфортного пирса, и первая волна мобилизованных уже стоит в строю и слушает майора. И дятла. И по команде ползёт к местам подрыва, чертыхаясь от вкрапленных в снег сосновых шишек, попадающихся под локти и колени.

– Чей зад торчит? Москвич, он тебе больше не нужен? Чем на Арбате будешь крутить, если отстрелят? Вжались в снег, как в любимую женщину.

– Так-так. Так-так-так.

Майор наверняка заплатил чёрно-белому провокатору за напоминания о женщинах, особенно после двух месяцев разлуки с ними. Маадыру, правда, стук дятла напомнил топот козлёночка по полу у бабушки. Как же давно проходил прощальный обед всем посёлком!

На еду и здесь грех жаловаться, кормят как на убой, не перед отправкой на фронт будет сказано. В столовой Журавко вообще собирает у соседей тарелки с едой, фотографирует переполненный поднос и отправляет снимки жене – вот как жируем! После фотосессии оставляет себе овощи и чеснок, горкой лежащий на раздаче рядом с компотом. Вариантов сбросить вес психологу всего два: меньше есть или больше бегать. Бегать майорам уже не хочется, для этого есть солдаты.

За питанием издалека следит жена, но психологу ли не обмануть её даже в прямом эфире? Это на «гражданке» за фитнес надо платить, а тут за это же самое Министерство обороны само доплачивает…

…И мост, и водокачку «взорвали» без проблем. Несколько замечаний сделал дятел, но уже без майора, которого сменил отыскавшийся после ночи комвзвода. Но когда хрен был слаще редьки?

– Выдвигаемся к месту следующего занятия – парашютной вышке, – сжимал кулаки и желваки Брусникин, явно недовольный результатами самоволки. – Перед прыжком все кричат «Слава ВДВ». Дальше или шагаете вниз сами, или с помощью пинка под зад. Но десантным войскам всё равно – слава!

– Или – Вася, – оскалился Синяк, вспомнив из времён СССР присказку про лозунг «Слава КПСС – Славе слава».

Зря закусился: юмор не остался без внимания и на этот раз:

– Все Василии – выйти из строя!

Шеренгу покинули трое, даже Ермак, чья фамилия перекочевала в позывной, а имя, кроме писаря, уже никто и не помнил. Они и получили команду нести к парашютной вышке автомобильное колесо, приготовленное для дымовой завесы. На войне умирают, конечно, в одиночку, но ответственность за любые прегрешения всё равно коллективная.

– Синяк, ты идиот. Тебе сидеть в туалете и кричать «Занято»! – пнул благодетеля Ермак. Вообще-то ему больше подходил позывной «Гиббон», потому как ходит даже в строю исключительно «правая рука – правая нога». А тут бежать по узкой тропе…

– За мной бегом – марш!

Лейтенанты бегают быстрее майоров, отчего пункт «В» более ненавистен.

– Я сказал – нести, а не катить! – не давал юмору покинуть армейский строй взводный. Впрочем, в армии и без него всегда круглое толкали, квадратное катили.

До парашютного городка добежать не удалось: растопырив тараканьи лапы, над дорогой завис дрон.

– Противник справа! – бросил старший лейтенант подчинённых на операторов, управляющих «птичкой». А десантникам поди плохо порвать в клочья врага при численном превосходстве.

В солдатиков, безмятежно пыхтящих сигаретками, воткнулись два десятка автоматных стволов. Брусникин пальчиком потребовал у пленников пульт управления, те попытались возразить, но угрожающе звякнули затворы: за командира забросим вместо дятла на сосну!

Получив игрушку и приноровившись к управлению джойстиками, старший лейтенант поднял квадрокоптер над деревьями, увёл его в сторону военного городка. Не позволяя никому заглянуть в экран, подвесил «птичку» над местным кафе. Высмотрел идущих на обед женщин. Встрепенулся:

– Перекур тридцать минут.

Лейтенанты точно бегают быстрее майоров: «птичка» ещё не успела вернуться к истинным хозяевам, а сосны уже заштриховали его фигуру. Не комвзвода, а свободный углерод – где хочет, там и бывает…

– Занятный у нас лейтёха, – вздохнул «Синяк», усаживаясь с Васьками на колесо: – Надо коллективное завещание за него написать: похоронить у входа на кладбище. Под вертушкой, чтобы и после смерти под юбку каждой бабе заглядывал. Навоюем с таким. Угу, да.

Только кто же загробным голосом вещает о будущем перед отправкой на фронт? Соседи по колесу спихнули дурня в снег, а настроение перебил Незабудка, в освободившуюся минуту продолживший обучение сержанта:

– Вот так губки вытягиваешь, вот так. Дуй!

Под шипение и присвист новоявленного духовика рядом с привалом плюхнулась Бабой Ягой на живот «птичка». Операторы вытащили её за шиворот из снега, начали зыркать по сторонам, выискивая пути отхода.

– Смотри, – флейтист выпростал свои губы-ниточки, уложил их на чашечку мундштука. Хватанул воздуха и курочкой принялся клевать перед собой невидимые нотные зёрнышки. Из них полилась умиротворённая музыка, под которую, как под дудочку пастушка, послушно поплёлся за хозяевами вновь поднявшийся над просекой квадрокоптер.

Десантники в ожидании взводного натаскали сухих веток, разложили костёр. В выигрыше оказались Васьки, вольготно расположившиеся перед огнём на колесе, остальные переминались на ногах или довольствовались сидением на корточках. Служба для солдата идёт не только во время сна, но в ещё большем блаженстве при отсутствии командира.

– Ермак, оставь на затяжку.

– Вот я удивляюсь нашему Купцу. У самого целое Подмосковье сигаретных ларьков, а он стреляет бычки.

– Потому и ларьки, что стреляет. Угу, да! – вывел формулу успешного бизнеса Синяк. – Хорошие учителя были.

– А у нас в Махачкале поставили первый в мире памятник русской учительнице, – попросил не трогать профессию Историк.

– Ленушок, роднуш, да не волнуйся ты. Не отвечал, потому что занятия, – Москвич занялся привычным увещеванием жены, не обращая внимания, что разговор влетает в чужие уши.

– Выдыхай в прорезь, – на молодожёна не обращал внимания только флейтист, продолжая измываться над сержантом, взводом и сидящими на ветках снегирями. Несмотря на «пивные» животы, те легко сгибались в три погибели и выклёвывали из веточек под тоненькими ножками вкусности. Чем не ресторан с живой музыкой на свежем воздухе! В отличие от дятла, не перебивали они и мужские разговоры. – Верхняя и нижняя губа, каждая должна рождать свой звук. Прессом выдавливай изнутри воздух, животом работай…

– Композиторы, заткнитесь, а? Дайте Москвича послушать, – попросил Ничей.

– А я со своей плохо расстался, – вдруг ни с того ни с сего поделился проблемами семейной жизни Купец. Скорее всего, музыка вкупе с воркованием молодожёнов всколыхнула воспоминания, в которых он чувствовал свою виноватость. И вот перед боями вызрело желание то ли повиниться перед женой, пусть и заочно, то ли оправдать себя. Невысказанность бередила душу, она тоже выглядывала из прошлой жизни, которая вдруг оказалась невероятно дорога.

– Расставаться надо без злобы, – Ермак, грея над огнём выскобленные снегом, как наждачкой, руки, попробовал поучить семейной жизни сослуживца.

– Так заколебала ревностью, – всё же оправдался, но без злобы, обладатель сигаретного ларька на каком-то рынке в Подмосковье. – Перед отправкой подошли к озеру уток подкормить. Подплыла одна уточка, селезень куда-то, идиот, отвлёкся. Даже в этом попрекнула – такой же кобель, одну оставляешь…

Степень доверия к семейной тайне на этом закончилась, да и не проявилось у окружающих особого интереса к чужим воспоминаниям. А скорее, щадили что-то своё, потаённое и в чём-то похожее: из гражданской жизни, несмотря на домашние неурядицы, веяло уютом. А угли в собственном костре нельзя доверять ворошить чужой кочергой. Война нынешняя хотя и считается войной позывных, но у каждого солдата есть собственное имя. Вон Цыган, третий Василий на колесе, кутается в воротник с носом, молдавские глазки остекленели на морозе.

– Цыган, как тебе русская заграница?

– В Европе теплее.

– О-о, мы ещё и по Европам покатались? – не поверил Синяк, наверняка дальше гастронома никуда не отлучавшийся. Хотя не с первого же класса попрошайничал, какая-то биография же имелась…

Молдаванин на иронию не отреагировал, остался сидеть недвижимо. После прозвучавших семейных драм беседа не клеилась, а морозец крепчал. Без разговорной толчеи он всегда ядрёнее, и Синяк, удивляя телевизионными познаниями, подтолкнул беседу дальше: